Георгий Иванов - Ирина Одоевцева - Роман Гуль: Тройственный союз. Переписка 1953-1958 годов

127. Роман Гуль - Георгию Иванову. 1 января 1957. Нью-Йорк.

1 января 1957

Дорогой Георгий Владимирович,

Я все прекрасно понимаю. Я слышал — через океан — и Ваш зловещий шепот (я различил в нем все самые отменные ругательства по моему адресу), и Ваш басовый мат (я тоже его понял, увы). Я винюсь. Да, я виноват, я не ответил на письмо, я оборвался на самой верхней ноте — все это так. Но позвольте, господа присяжные заседатели! Есть ведь для подсудимого и требующие снисхождения обстоятельства. Да, господа присяжные заседатели, они существуют! Они существовали! И вообще, и в частности. Писать о них? Но, господа присяжные заседатели, поверьте лучше на слово, что они были (и есть): тут и недуги, и депрессии, и тяжкая замотанность, и нервность вообще и нервность в частности, и некоторое нездоровье Мих. Мих., и мое тоже, Вы все думаете, что Вашему Эккерману[906](или лучше, конечно, Ницше — это правильнее) — двадцать лет. Увы, граф, это было, конечно, но уже более сорока лет тому назад. Итак, господа присяжные заседатели выносят Гулю оправдательный приговор и приглашают его к деловому разговору с Жоржем Ивановым и с Ириной Владимировной (она же политический автор — как давно это было! Боже, как давно! но это не прошло, это возвратится и возродится, юнкер Шмидт,[907] честное слово!). Итак, — дальше деловой разговор.

У нас с Вами несколько пунктов. Первый — о Вашей книге стихов. Напишите, какие стихи, из каких книг Н. Ж. Вам надо переписать? Мы это сделаем и вышлем Вам. Макет Вы должны делать — по-моему — так, как Вам кажется лучше. А типография (если это устроится) уже скажет, как и что. Второй пункт. Я обещал Вам пустить среди друзей подписной лист. Ну, не мог, не мог — поймите, ни времени, ни сил, ни духа, ни бодрости, ни напористости, ну, ничего. И все-таки — три — человека писнули и оказалось 50 дол<ларов>. Должен получить эти деньги от М. М. на днях, наверное. Всего три человека, но надо встретить многих других, позвонить, поймать, сказать несколько слов. Не серчайте. Будем откровенны. Предположите, что Вы должны собирать для Гуля. Сколько бы Вы собрали? И собирали ли бы вообще? А то, что деньги задержались, это ничего, деньги всегда нужны...

Третий пункт. У нас есть Ваше стихотворение о Фермопилах.Мы его не пустили в этой книге, ибо Вы хотели добавить к нему роскошный дневник. Почему дневник застрял? Давайте его! Думаю, что он есть, ибо пауза была глубокая и насыщенная.

Ир. Влад. тоже нам обещала, но нет и нет. Пааччеммуу? Ну, — в последний раз — пока я не погиб — на братский пир труда и мира (кажется, так?) — сзывает варварская лира![908] (а м. б., вовсе и не так — простите, мы неграмотные...).

Шлю сердечный привет, цалую одну руку Ир. Влад., а другую, Жоржеву, жму, жмал и буду жмать...

С Новым Годом!

< Роман Гуль> (Гуль-американец!)

128. Георгий Иванов - Роману Гулю. 10 января 1957. Йер.

10 января 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой Роман Борисович,

С трудом собрался ответить на Ваше новогоднее письмо. Я с неделю тому назад очень простудился и после разных <нрзб> и непрекращающегося гадкого и изводящего кашля по сей день лежу в кровати и неизвестно, когда встану. Так что отвечаю как могу и только «по существу».

Очень прошу и не пускать Фермопилы. Когда будет (если он вообще будет) очередной «Дневник», тогда и пустите. Дело обстоит так: когда, полгода тому назад, я писал о новом роскошном «Дневнике», я имел основание думать, что он будет. То есть, у меня были тогда в «работе», в воздухе, десятка полтора эмбрионов: стихо, две, или даже строчка, две — которые, как всегда, должны были стать стихотворениями. Но не стали. Обстоятельства, в которых мне пришлось прожить это лето, слишком не располагали. Теперь все это умерло, т. е. эмбрионы стихов подохли и, если их и разыскать по бумажкам валяющихся в хаосе моих бумаг, ничего с ними сделать не смогу, заранее знаю. С тех пор всякое «вдохновение» меня оставило, а «сочинять» стихи я не умею, хотя и владею мастерством. Поверьте, я не ломаюсь. Напротив, был бы все-таки доволен чего-нибудь написать. Но невозможно. Поживем — увидим. Относительно книги — конечно, был бы доволен, если бы Вы издали ее. У меня нет ничего из напечатанного в Нов. Журнале, начиная с 25 № (где было 20 стихотворений), и ни одного «Дневника», кроме последних двух (1955 и 1955—1956). Я послал Вам, для статьи, все это на машинке, а если Вы выбросили, то, пожалуйста, перепишите наново. Без этих стихов никакой книги, сами понимаете, склеить не могу. А доброй половины не помню даже существования (без списка), а остальные не помню наизусть. Хорошо, когда Вы все это пришлете, я склею книгу так, как мне этого хочется, указав, что можно сократить, а чего нельзя. Если можно, каждое стихотворение на отдельной бумажке, чтобы можно было бы их тасовать. Я хочу составить нечто вроде «посмертной книги» — весь избранный Георгий Иванов за эмиграцию. В том, что напишу еще что-нибудь путное, сомневаюсь — и имею на это основание. Переехал на чистую страницу, т. к. получается грязь. Что еще? Конечно, «деньги — всегда деньги». Второго фельетона о Бурове не напишешь, да и тот, который я по его заказу написал летом,[909]принес мне немного. Не помогает мне решительно никто. Если я правильно понял, у Вас есть для меня 50 долларов и Вы, как будто, собираетесь теперь сделать для меня сбор. Если это я правильно понял (как и о книге), то, пожалуйста, не обращая внимания на скуку этого письма, ответьте мне сразу, а деньги, какие есть, пришлите сразу, не дожидаясь пока накроете кого-нибудь другого. Очень буду рад возобновить с Вами дружескую переписку, кроме всего этого. Хотел бы знать — будет ли выходить Новый Журнал в 1957 г. «Всезнающие» парижане говорят разное. Обидно было бы, если бы перестал выходить, как многие каркают. Последнюю книжку получил и благодарю. Статья Гумилевой [910] глупая. Эта дама на старости лет пишет чепуху: все не так и все не то. Совсем это не бесхитростные воспоминания, как писал Аронсон.[911] Напротив. Дело в том, что Гумилев с братом [912] был в прохладных отношениях и общались они мало. Масса выдум<анного>, а иногда и прямой лжи. Вероятно, ей так кажется теперь. Явно она, пиша, «работала по материалам», шлифуя цитатами свою ерунду. Для будущего биографа Гумилева это не пособие, а «совсем наоборот».

Если Новый Журнал будет выходить (на что горячо надеюсь), я бы, наконец, досочинив свои «Иллюзии и Легенды», прислал бы их Вам. И, м. б., вставил бы, не обижая эту дуру, несколько фактических поправок. Но чтобы вообще кончить эту статью, мне нужна книга Варшавского, которую Вы так мне и не прислали. Заодно делаю заявку на рецензию о собрании стихов Смоленского,[913] которое скоро выпускает Гукасов [914], если это редакции желательно. Ну вот. Здесь холод вообще и окромя, что особенно противно, холод в доме: суэцкий мазут. Кто может, отогревается водкой — мне, если бы и было на что покупать, нельзя, немедленно адская головная боль, не говоря уж об возможной кондрашке. Так что веселого мало, а отвращения много. Ир. Вл. благодарит за ответ и очень просит, кланяясь в свою очередь, очень просит прислать ей ее непринятую рукопись. Как я Вам уже писал — это единственный экземпляр. Мы оба кланяемся Ольге Андреевне и желаем Вам обоим здоровья, счастья и всего лучшего в 1957 году. Тоже очень рассчитываю на регулярный ответ(ты). М. б., и сам в конце концов малость распишусь, хотя не очень этому верю. Всегда Ваш

Георгий Иванов

129. Георгий Иванов - Роману Гулю. 21 января 1957. Йер.

21 января 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой Роман Борисович,

«Это не письмо» — как видите, следую старой традиции нашей былой дружеской переписки. И, увы, тоже, как встарь, с корыстной целью. Будьте ангелом (воздерживаюсь от «душка», Вам не нравится), пришлите же мне обратной почтой те самые 50 долларов, которые ведь «уже лежат». У нас ни гроша, одни долги. Это не помешает ведь Вам, как Вы меня опять обнадеживаете, «встретить многих друзей, позвонить, поймать, сказать несколько слов»... И дослать мне результат этих встреч и звонков, следующим чеком!.. Жду также ответа на вопрос — дописывать ли мне «Иллюзии и Легенды» — нечто возвышенно грустное — или нет. Я бы охотно дописал. Обойдусь и, на худой конец, и без книги Варшавского. Но Смоленский, т. е. экземпляр книги, мне необходим, а то пришлет автор с восторженной надписью, а по его экземпляру неловко будет говорить то кислое, что, м. б., прийдется сказать. Да, скажите «совершенно конфиденциально», возможно ли в отредактированных «Легендах» возразить с должным почтением М. М. о полезности труда типа Струве?[915] Ответьте.

И так-то, дорогой Р. Б., я Вам в ответ на Вашу «оливу мира» ответил и с опозданием и кисло, и теперь перо не играет. «Грипп прошел, бронхит остался. До чего же я устал». Стихов пока не пишу, а, м. б., и запишу, когда буду иметь какие-нибудь «средства к жизни». А то больно уж тошно даже марку Вам <высчитывать?>. Это между прочим намек на почтовые купоны. Слышал, что у Вас морозно. Здесь более менее рай, но в доме отчаянный холод. Вот прилагаю завалящий стишок на венгерские события — для ровного <счета -> за посланные «Тысячу лет назад, так давно, что забыла ты»[916] 10 долларов. Я всегда, кстати, удивляюсь, отчего это Вы бухнули в Вашем капитальном труде о моем творчестве, что это на тему убийства. Это любовный стишок, Мил. Государь! Это поллюция молодого человека, как сказал И. А. Бунин» нынешнему архиепископу Сан-Францискому Иоанну, в девичестве Шаховскому.[917] Почему сказал, могу объяснить в будущем «настоящем» письме. Жму Вашу уважаемую лапку. Страстно жду ответа. Ваш

Г. И. (Ж)

Георгий Иванов

1957

130. Роман Гуль - Георгию Иванову. 22 января 1957. Нью-Йорк.

22 января 1957

Г. В. Иванову

Дорогой Георгий Владимирович,

Был рад получить от Вас письмо, но не рад был узнать, что Вы все недугуете. Пожалуйста, поправляйтесь. Для этого дела прилагаю Вам чек на 102 доллара. Это — результат сбора, чтобы Вас поддержать. Не много, но все-таки ничего.

Стихи мы Вам перепишем и пришлем вскорости. Рукопись Ирине Владимировне тоже пришлю, конечно, вскорости. К Ирине Владимировне обращаюсь с большой просьбой: нет ли у нее стихов для следующего номера? Были бы очень рады напечатать. Грозилась Ир. Влад. прислать и прозу.

Ввиду того, что «Дневник» Ваш задерживается, может быть, можно было бы всё-таки напечатать «Фермопилы», а то Георгий Иванов у нас очень давно не появлялся, и публика волнуется и требует.

Ну вот, пока все. Тороплюсь. Пишу из редакции. Рецензию на Смоленского будем считать за Вами.

Целую ручки Ирине Владимировне.

Дружески Ваш

<Роман Гуль>

131. Роман Гуль - Георгию Иванову. 10 февраля 1957. Нью-Йорк.

10 февраля 1957

Дорогой Георгий Владимирович,

Вот опять задержался с ответом на Ваше письмо, но виной тому опять всякие космические обстоятельства. Во-первых, письма наши разминулись. Т. е. не письма, а Ваше письмо, с посланным мной чеком на 102 доллара (кажется, так?). После 102-х получился еще один запоздалый чек за 3 доллара. Хотите я вышлю Вам и Ир. Влад. ледерплексов? Напишите. Дальше. Стихотворение Ваше — по поводу венгерских событий — совершенно замечательное. Некоторые, кому я его прочел, определили его как «гениальное». Хотите верьте иль не верьте. Нет, правда, по-моему — чудесное. Читал его по телефону Берберовой, она также восприняла его, как и я. Но так как мне, как Ницше (возносящему Вагнера), разрешается «высказать свое мнение», то высказываю. Мне очень нравятся первые две строфы — прямо-таки — потрясающие! А в третьей строфе — вот эти две последние строки — «Ура из глотки патриота — Долой из пасти Бунтаря» — не очень. Берберова была того же мнения. Осмеливаюсь Вам предложить, если у Вас ч<то>-н<ибудь> навернется новое в этом плане, — то, напишите, изменим. К тому же думаю, что фонетически, м. б., лучше будет даже — «пасти патриота» — «долой из глотки бунтаря». Как думаете? Конечно, пасть больше имеется у бунтаря, но «п» — «п» и «дол» — «гл» — м. б. переживают?

Как себя чувствуете? Книгу Варшавского Вам выслал. Если бы Вы написали «Иллюзии и легенды» — было бы замечательно. Рецензия на Смоленского за Вами. Я сказал М. М. Только не затягивайте. Думаю, что если бы Вы прислали некое письмо в редакцию — в ответ на рецензию М. М. Карповича о книге Струве [918] - в академическом тоне (как мы с Вами умеем) — то было бы вполне подходяще. Особенно, если с упором на факты, сэр! Напишите письмецо, что Вы нам пришлете в первую очередь. Но книги Смоленского у нас нет, не приходила. М. 6., он нарочно не послал, готовя сначала рецензию? Иногда так делают. О меж<ду народных> купонах не забуду, пришлю, сейчас пишу из дома и их тут нет. И вышлю обязательно. Кстати, я думаю, что «Фермопилы» тоже надо пустить в этом номере. Пусть будет два — а то Вас заждались. «Фермопилы» не испортят гениального ничуть. [919] Почему Ирина Владимировна ничего не шлет — ни стихов ни прозы. Как было бы хорошо получить кучку стихов ее. Рукопись вышлю, все замотанность, не доходят руки, но дойдут. Попрошу секретаршу переписать Ваши стихи и пошлем Вам, для того, чтобы Вы могли делать потихоньку книгу. В следующем письме жду, почему сказал великий Бунин епископу о поллюции. И вообще ответов на все животрепещущие вопросы. А то — пошли Вам только денег — Вы и замолкаете, словно наевшаяся зерен канарейка. Порадуйте, напишите. Кстати, а Почтамтская улица так и осталась неоконченной, и это очень жаль... Мы страстно ждем не продолжения, а окончания, остановились Вы на ящике, сданном на вокзале в багаж...

Крепко жму Вашу руку

Цалую ручки Ирины Владимировны

И вспоминаю, холодея, что я уже не человек,

а [920] < Роман Гуль>

132. Георгий Иванов - Роману Гулю. 14 февраля 1957. Йер.

14 февраля 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой Роман Борисович,

Не поблагодарил за деньги не по хамству, а потому что болен и болен. Ну и хватит о моих недугах. Passons.* И, конечно, большое спасибо. Лучше Познер, чем никогда. Но насчет канарейки — ко мне не подходите: канарейка должна была все Ваши денежки отдать. Заимодавцам. Опять-таки passons. Канарейка, если употреблять этот образ, оттого именно и замолчала, что лишена минимума зерна. Но и об этом что уж рассуждать. Если Вам хочется, то пустите оба стишка, не в качестве «Дневника», а «так». Но уж, пожалуйста, не забудьте выговоренное мною в свое время «преимущество» печататься либо отдельно от «прочей сволочи», либо впереди нее, не считаясь с алфавитом.[921] Также обязательно прошу корректуру. Ну насчет конца «гениального» стишка «Вы же сами знаете», что переделать его невозможно. Меняйте глотку на пасть, это пожалуйста и даже на звук, действительно, лучше.[922] Но сами строчки! Да ведь если и есть во всем стишке что-нибудь «гениальное», то бишь раздражающе-поражающее, то именно и единственно патриот — бунтарь — глотка — пасть. Убрать их значит уничтожить сам стишок. За лишние 50 долларов концовки их охотно <готов> переделать хоть на кантату в честь февральской революции с подзаголовком «к сорокалетнему юбилею» и с посвящением М. В. Вишняку,[923] но даром не согласен. Кстати — единственный стишок, который в свое время мне почтенный Вишняк вернул, был «Хорошо, что нет Царя» — «Мы хотя и против монархии, но такого вызова печатать не можем» — подлинные слова![924]

Хорошо. Ну, получил свежий номерок Вашего уважаемого органа — стишки подгуляли. Т. е. очень милы, несмотря на неискоренимую беспомощность Величковского[925] (не все). Но Ильинский[926] «ниже ватерлинии» — атак писывал сынок Бориса Савинкова[927] в 1925 году, желая поразить эмиграцию, — помните. Да, Гингер, конечно, как всегда, чрезвычайно мил.[928] Дыдурова[929] < Дудорова. — Публ.> (впервые слышу имя) — если в качестве восходящей звезды, то пусть тут же и закатится. Оправдывает свою фамилию. Но это все пустяк перед Горской. Почему она пользуется покровительством Вашим (или М. М.?), тайна. Адамович прислал специальную открытку: прочти Горскую. И еще с эпиграфом из Бердяева.[930] Прошлый раз у Вас была прелестная (без шуток) Присманова.[931] Вообще они оба, Гингер и Присманова, заслуживают, чтобы их печатали в единственном порядочном журнале эмиграции. Пишу не по дружбе: даже не поблагодарил еще Гингера за его книгу,[932] и они, м. б., думают, что я их не ценю. А я очень ценю и есть за что. Не то что Вашего любимца Пиотровского. Очень польщен, что Вы собираетесь переписать мои стишки, чтобы я их на досуге «клеил». Но, допустим, склею, а что предполагается в дальнейшем? М. б., Вы посильно хотите занять старичка: пусть клеит, все-таки развлечение?.. А старичок и стихи-то перестал писать из-за отвращения «ко всему». Теперь «аппарат» уже не «Роз», а послевоенный по-прежнему при мне, но пользоваться им опять-таки не могу, скулы сводит. Впрочем, это дело частное: не такие царства погибали.

Друг мой, Вы, по-видимому, хотите сделать нам что-либо приятное. Искренне благодарю и ценю. Вот и можете сделать — именно похлопотав заблаговременно, чтобы граф или графиня или хоть ихняя камеристка, прислали бы политическому автору какие-нибудь ихние летние обноски. И так, чтобы они прибыли именно к лету. Автор этот очень обносился в этом летнем <сезоне?> и — дело прошлое — очень рассчитывал на прошлый Ваш сезон в Петерсхаме (или как). У нас лето начинается в апреле и длится до ноября, и вот тут-то и прорыв. Конечно, если можете и желаете в этом смысле похлопотать. Чего-нибудь этакого легкого американского, вдруг подвернется и очень легкое пальтишко «непромоквай». Очень прошу прислать именно ледерплякс. Очень. Но, ради Бога, не сразу все, а маленькие пакетики par avion «echantillon sans valeur»** этак по сорок — 50, не больше, пилюли в легкой бумажной коробочке- Иначе сдерут страшную пошлину, а заодно и украдут половину, как было, когда Вы мне послали сразу кучу.

Что еще? Ну, м. б., Вы мне ответите не через месяц, а поскорей, тогда и я распишусь. Без ломания, даже такое письмо мне писать крайне утомительно — сейчас же начинается головная боль. Вот тут-то и кстати ледерплякс — «заранее благодарю». И уж не обессудьте и за почерк, и за «суммарное» содержание. Иначе и так не соберусь быстро ответить. Все-таки черкните мне толком, что и как и насчет Нов. Журнала — будет ли выхо<дить>, и насчет моей книги, и «вообще». О Почтамтской уже как-нибудь потом, как и жопнике архиепископе. И. В. Вам кланяется. Жму Ваши ручки

Ж.

Ну чего же мне — да еще <бесплатно>, писать письма в редакцию насчет Струве и тем поощрять «р<ыжего> мерзавца» к дурацким ответам. Я уж, м. б., изловчусь и оскорблю его «академически» в каких-нибудь «Иллюзиях». «Фактов», именно фактов, известных мне и не известных ему, имеется куча. Ну и это «до будущего раза».

Ваш

Ж.

<На полях первой стр.>: Очень правдива и вообще хороша статья Анненкова [933]. Не то что агитка Гумилевой.

* Не стоит говорить об этом (фр.).

** «Без объявленной стоимости» (фр.).

133. Георгий Иванов - Роману Гулю. 21 марта 1957. Йер.

21 марта 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Уважаемый Коллега,

От Вас ни ответа ни привета — вот уж вроде как два месяца. Так не поддерживают переписку. Что сие значит — недоумеваю. Все-таки надеюсь получить от Вас письмецо.

Ваш Г. И.

* Это не от паранойи, а в знак дружбы.[934]

А это от паранойи.[935]

<На отдельном листе текст стихотворения «Свободен путь под Фермопилами...», скорее всего, попавший сюда из письма от 17 сент. 1956 г. (№ 125)>

134. Роман Гуль - Георгию Иванову. 28 марта 1957. Нью-Йорк.

28 марта 1957

Г.В. Иванову

Дорогой Георгий Владимирович,

Я получил Ваше письмо с суровым «уважаемым коллегой». Вы, конечно, формально правы. Я свински долго не отвечал Вам. Но есть множество смягчающих вину обстоятельств. Был нездоров Михаил Михайлович. Сейчас он поправился. «Новый Журнал» переезжал на новую квартиру (это трудное предприятие Вы себе даже вряд <ли> можете представить). У меня очень плохо себя чувствует жена: высокое давление (что Вы хорошо понимаете). И в конце концов я недугую сам и все-таки пребываю в невероятной рабочей затормошенности. Вот по всему этому я и не мог Вам написать. Ни о чем. И сейчас это не письмо, а только предуведомление о грядущем письме. 48-я книга «Н. Ж.» печатается, там идут два Ваших стихотворения (конечно, первым номером). Почему нас бойкотирует Ирина Владимировна? Если Вы ее видите, передайте, пожалуйста, ей, что мы обижены и не заслужили. Обрываю, простите, пишу в страшных попыхах.

Книгу Варшавского в свое время Вам выслал, и Вы, наверно, ее давно получили.

Искренне Ваш

<Роман Гуль>

Целую ручки Ирине Владимировне.

135. Георгий Иванов - Роману Гулю. <Апрель 1957>. Йер.

<Апрель 1957>

Дорогой Роман Борисович,

Получил Ваше письмо и потом 7 долларов с припиской. Теперь вы молчите. Этот упрек я отвожу. Я написал Вам за это время несколько писем и не получил на них никакого ответа. В частности, уже очень давно, Вы мне — сказав, что у Вас есть какие-то несколько долларов для меня — сами предложили мне выслать на них ледерплякс. Я сейчас же Вас поблагодарил и очень просил выслать это лекарство, без которого мои мозги бездействуют. Ни ответа, ни ледерплякса. Вы сами обещали мне сделать что-нибудь для И. В. в смысле платья во время Ваших вакантов *. Что М. М. Карпович разделяет — по традиции — вкусы Вишняка в «С<овременных> Зап<исках>» я не удивляюсь, но от Вас такой «брутальности» с высот престола, увенчанного именем великого Миши Цейтлина, трудно было ждать. «Не то» и баста. И как ни упоминалась законная просьба вернуть рукопись — она не была удовлетворена. Затем стихи мои, посланные Вам с указанием «прошу вернуть корректуру», были напечатаны без корректуры. Т. е. изуродованными, т. к. во втором отсутствует строфа, которая освещает все стихотворение.[936]

Засим, кстати, Вы мне не перестаете обещать прислать на пиш-машинке мои стихи. Очевидно проект издания моих стихов отпал.[937] Стихи же, вообще, Вам полагается мне прислать, т. к. когда я Вам их посылал для Вашей статьи, я подчеркивал, что это все, что у меня есть, и Вы меня заверили, что все своевремен<но> будет возвращено. Следовательно, будете ли Вы издавать мою книгу или нет, стихи мои следует давно вернуть. Я скоро помру, брошенный всеми на произвол судьбы в богадельне и хотел бы собрать собственный по смерти том. Так что, пожалуйста, пришлите мне то, что было в Нов. Журнале. И было послано Вам.

Посылаю Вам 2 стихотворения для будущего дневника.[938]Прошу, если будет Ваше желание, послать мне на следуемые за них деньги ледерпляксу. Но, если хотите снизойти к моему нищенству, пошлите как можно больше, но маленькими порциями в отделеньи в Петерсхеме. — Ничего не последовало. Вы постоянно повторяете — почему он (т. е. я) и Ир. Вл. ничего не шлет в Н. Ж. После того, как сама она послала Вам отрывок, перевод которого при ее теперешнем состоянии надорвал ее здоровье и который был забракован Вашей редакцией — «это не то». Потом я убедился, что «то» был позорный холуй Евангулов. [939] Между прочим, отрывок, посланный Вам, был квалифицирован Андре Теривом — главным критиком Temps, создававшим репутацию франц<узским> писателям до войны — «как волшебное письмо, равное только Рабле и Grand Musse[940]. Имею соответственное *

*Здесь — свободное время, отдых (от фр. или англ. vacant).

** Конец письма утрачен.

136. Роман Гуль - Георгию Иванову. 18 мая 1957. Нью-Йорк.

18 мая 1957

Дорогой Георгий Владимирович,

Давно хочу Вам написать и не могу. Устал, во-первых. Вы знаете, что такое — эдакая сумасшедшая усталость, когда все валится из рук, и хочется только спать, видя «сон во сне».[941] Ну, вот я пре­бываю в таком состоянии уже давно: тут и усталость душевная и усталость физическая (от нездоровья), и все это вместе, как го­ворит один поэт,... пассон, пассон...[942] Сейчас принудил себя сесть за машинку и написать хотя бы несколько строк, слов, строф, дабы прервать насыщенность Вашей паузы. Вместо того, чтобы написать мне к<акое>-н<ибудь> письмо-бодрячек, Вы умолкли, и получилось очень плохо: ни стихов, ни «Почтамтской улицы», ни прозы, ну, совершенно ничего...[943] Это огорчительно. И потому прошу Вас — дайте знать, как живут поэт Джорджио и политический автор, каковы их планы, что пишут, что нам пришлют. Я видел где-то в объявлении, что и Вы, и Ирина Владимировна «сменили вехи» и печатаетесь в «Возрождении».[944] Ай-ай-ай! Как же это Вам, природным петербургским демократам, и даже кажется социал-демократам, не стыдно?

Нет, правда, почему ничего не пришлете? В кн. 48 были напечатаны Ваши два стиха,[945] как приказывал барин, — на первой странице. По нашему тарифу они оказались, кажется, уже оплаченными. Но, м. б., мы рискуем еще раз оплатить Вам одно, по­следнее, если Вы, конечно, не откажетесь и не вернете деньги с возмущением, грозящим перейти все границы дозволенного.

Не писал Вам долго и потому, что и вокруг Н. Ж. сгущались некие тучи и из-за них мы не видели света, который и во тьме светит. Теперь как будто «тучи уходят» и свет (который и во тьме светит)[946] начинает снова проступать. Правда, откликнитесь. Стихи Ваши мы перепишем на пишмаш, помним это, и Вам пришлем. Кстати, М. М. и Тат<ьяна> Ник<олаевна>[947] в конце июля поедут в Европу. Мечтал было и я, но пока мечты пришлось отложить на буд<ущий> год. Но все же не теряю еще надежды увидеть Вас и Ир. Вл. на юге прекрасной страны, которую Вы населяете.

<Роман Гуль>

137. Георгий Иванов - Роману Гулю. <Август 1957>. Йер.

<Август 1957>

Дорогой Роман Борисович,

Как были во время войны марки, имеющие хождение наравне с звонкой монетой, — так, пожалуйста, считайте и мое письмо — за неизменно дружеский привет за океан. Даже за «бодрячок», кислую же шерсть, которую пишу, отнесите за счет особых обстоятельств. Того состояния, в котором нахожусь.

Спасибо большое за ледерплякс. Вы его очень хорошо прислали в легкой упаковке и не пришлось платить пошлины. Очень прошу Вас прислать — и по возможности поскорее еще. Извините, что заставляю Вас хлопотать, но выяснилось, что ледерплякс не побочное, а основное для меня лекарство, а во Франции его не достать, если б и были на него деньги. Вряд ли весь мой гонорар ушел на предыдущую посылочку, к тому же прилагаю очередной шедевр Вашей сотрудницы Одоевцевой, за которым, возможно, последуют скоро другие. Я, пока, ничего не сочинил. Не знаю, какой последний срок для сентябрьского №. Сообщите.

Ну, вот теперь насчет «дела». Я бы хотел привести в порядок доверенное Вам дело «Почтамтская 20». Т. е. просил бы Вас помочь мне в этом. Именно, когда найдете время перещелкнуть на машинке то, что мною Вам в свое время послано, и прислать мне. И копию записки Адамовича. Я дополню пробелы и придам более серьезный тон и пришлю Вам на хранение с таким расчетом, чтобы после моей смерти Вы бы передали это куда-нибудь в верные руки. Это отчасти и Ваша обязанность, т. к. Вы, друг мой, ни к селу, ни к городу в высоколестной и авторитетной статье — ткнули в меня пальцем — «вот, мол, убийца!». А мне все-таки очень не хочется «в лунном свете улететь в окно»[948] с такой репутацией — здорово живешь. Т<ак> что исполните эту просьбу, тем более, что и развлечетесь, прочтя все полностью. А я непременно хочу дописать — иначе буду являться к Вам с того света. «Прийду и стану на порог».[949]

Вы бы могли сделать еще вот что — да ведь Вы вечно заняты! Зашли бы в Вашу Нью-Йоркскую Публичную библиотеку или куда, где можно найти «Красную газету», март — апрель 1923 года, и списали бы оттуда о происшествии — все было: и голова против дома Сирина и пр. Тогда делать «научно документировано» мне <спокойнее?>

Ну, насчет моей книги, думаю, вопрос праздный. Как бы там ни было, хоть рукопись на пиш-маше напечатанного в Нов. Журнале следовало бы, как было обещано, прислать. Я бы хоть склеил бы экземпляр, заранее в черной рамочке. И зачем Вы с М. М. водили меня за нос обещанием издать книгу? Это было подачей и моральной и отчасти (авт<орские> экземпляры) материальной надежды, впустую.

Ну, об приходивших из Петерсхама посылках с платьем (одна была твердо обещана ровно год тому назад) тоже как будто намекать ни к чему. Шлю Вам от нас обоих сердечный привет. Пожалуйста, во всяком случае, пришлите поскорей ледерплякса. Если не удастся дослать что-нибудь для Дневника, печатайте эти 2, как есть. Переписка чистая. Только в маленьком стихотворении вторую строфу начать с — ... С трех точек. «...Мне бы»[950]

Ваш искренно Г. И.

138. Георгий Иванов - Роману Гулю. 27 августа 1957. Йер.

27 августа 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой друг

Роман Борисович,

Подчеркиваю друг (как написал Юшкевич в «Леоне Дрее»[951] — очень талантливом на мой вкус (а Ваш?)). Хочу этим подчерком сказать и напомнить Вам, что я искренно и твердо считаю и считал Вас другом, несмотря на непонятное охлаждение в нашей переписке. Но охлаждение налицо, и Вы, дорогой Ром<ан> Бор<исович>, все больше и больше на меня во всех смыслах плюете.

Нельзя ли объясниться. «Коля, нам надо объясниться», — говорила Ахматова, спуская ноги с супружеской кровати[952]. И он ей, увы, отвечал (м. б., так же мне ответите — через океан — и Вы): — «Оставь меня в покое, мать моя».

У Ахм<атовой> с Гумилевым это, как известно, кончилось разводом. Но ведь тогда были другие времена — был неисчерпаемый выбор и новых дружб и новых жен. Гумилев нашел себе Аню Энгельгардт[953], которая прямо с кровати падала на колени: я тебя обожаю — и никаких объяснений. Ну Ахматова удовлетворилась Шилейкой. И все вошло в берега. Но ведь мы с Вами в ином положении — цитирую мои свеженькие стишки здесь прилагаемые — «Прожиты тысячелетья в черной пустоте»[954] — и нам кидаться дружбой не годится. Даже неприлично. Я даже дружбой с Адамовичем не хотел бы «посмертно» жертвовать и вот сам не знаю — как мне все-таки быть — опять-таки «улететь в окно»[955] с репутацией убийцы не хочется. Вот одна из дружеских услуг, которую Вы мне можете оказать. Как быть. Во всяком случае легкомысленные записки о «деле на Почтамтской 20» в таком виде каком они писались, Вам, «будущему историку литературы» (короче, будущему Глебу Струве) оставлять нельзя. Ответьте сериозно на этот вопрос.

Я вот пишу по привычке — «ответьте на это», зная, что практически Вы с давних пор ни на какие вопросы не отвечаете. Не знаю, как и быть. М. б., совесть в Вас наконец заговорит и Вы, перечитав мои прежние письма (если не подтерлись ими и не спустили в урыльник [956]), ответите сразу на все.

Дела мои грустны. И. В. только что вышла из госпиталя (бесплатного — можете представить, что это такое). Давление у меня 29—30. Денег нет. Жара не дает спать.

Прилагаю стишки для сентябрьского дневника[957]. Очень прошу ледерплякс в счет. Очень нужен нам обоим. Стихотворение Од<оевцевой> послано мною в сыром виде, она просит сказать, что пришлет его трансформированным.

Спасибо за книжку «Н<ового> Ж<урнала»>. На мой вкус очаровательно стихотворение Иг. Чиннова[958]. Ну вот жму Вашу руку. Корректуру очень прошу . Дошлю (к какому крайнему сроку ?) еще стихи.

Ваш Георгий Иванов .

139. Роман Гуль - Георгию Иванову. 4 сентября 1957. Нью-Йорк.

4 сентября 1957

Дорогой друг Георгий Владимирович, получил Ваше письмо, хотел ответить стремительно и ничего, как всегда за последнее время, не вышло. Все мое «охлаждение» — это несусветная замотанность, такая, что когда выпадает свободная минута, я неписьмоспособен. Вам оттуда с лазурных берегов это очень трудно представить, и представлять неинтересно, но это именно так, а никак не иначе. В те блаженные времена, когда я мог предаваться эпистолярному искусству, у меня было совершенно другое распределение дня (у меня тогда было три дня в неделю свободных), а сейчас все круче, и круче, и круче...

Но довольно лирики, перейдем к делам. Отвечаю сначала по последнему письму. Стихи получены, но, увы, сентябрьский номер уже отпечатан, он скоро выйдет (я его должен был страшно гнать). И декабрьский должен выйти тоже вовремя, так что и с ним будет гоньба. Я думаю, было бы хорошо, если бы Вы подписали ч<то>-н<ибудь> к этим стихам, чтобы получилось «Из дневника», а то три маловато.[959] Эти стихи, как перепишем, — пришлю Вам — м. б., что-нибудь измените и пр. Кстати, стих Ир. Вл. тоже лежит до декабрьского номера. В этот он уже опоздал. Так что супруги Ивановы блеснут у нас полным блеском в декабре под Рождество. Далее. Жена кое-что нашла для Ир. Вл., но те места, где мы обычно приобретали все это, — закрылись. Но что-то такое она Вам вышлет на днях из деревни (она еще несколько дней там). Ну, вот поверите, пока я пишу эти вот Вам строки — меня уже ЧЕТЫРЕ раза вызывали по телефону, и все спешно, все дела, все сумасшествие тихое... Поэтому предаться эпистолярности никак не могу. — Вот и тут разрыв, вызвали — спешное заказное... Итак, мой друг, дружить с таким бизнесменом, как я, — дело трудное. Я должен сокращаться в этом письме, как только могу, — попробую написать в субботу-воскресенье как-нибудь... Ледерплекы вышлю Вам, это выслала моя секретарша так замечательно, опять ее попрошу (деньги там остались, мне кажется), напишу Вам как и что (с деньгами у нас оч<ень> туго в Н. Ж.).

Далее, переходя к след<ующему> предыдущему письму. Во-первых, о Вашей книге. Тут вся вина Ваша исключительно. Если б Вы прислали нам Вашу рукопись — я уверен, книга давно бы была выпущена. Но Вы оригинальный господин, Вы просите, чтобы мы прислали Вам Ваши собственные стихи, переписав их из Н. Ж. и еще откуда-то... Боги мои... что же это такое? Неужто у Вас нет Ваших собственных стихов, какой же Вы бизнесмен?.. Поверьте, что все это оч<ень> трудно, ибо и секретарша наша вертится как на сковороде — в куче дел. Тут все вертятся, так уж тут все устроено... А Вы, благодушествуя на Лазурном берегу и не представляя себе этой нашей горячей сковороды, — просите — пришлите мне все мои стихи, ну, знаете, мон дье, это черт знает что такое. И пеняйте на себя только и исключительно. Ответьте, можете ли Вы прислать сделанный Вами макет книги или не можете? А там уж увидим. Так что вина вся Ваша «целиком и полностью», как говорил Державин.[960] Далее, Вы просите снять какие-то копии с Почтамтской — милый друг, для меня все это невозможно, утомительно, уморительно и я ничего этого сделать не могу. А пойти в библиотеку и пр. — и того больше. Это все из области немыслимого. И не понимаю, зачем Вам все это, почему Вы вдруг взволновались из-за какой-то репутации. Репутации бывают разные, во-первых (вон у Сухово-Кобылина была чудовищная репутация![961]), я всегда был того мнения, что на эти «репутации», которые раздает кн. Мар<ья> Алекс<евна,>[962]надо плевать с высокого дерева. И Вам надо успокоиться. И поставить жирную точку. Философическую. Вот и все. Да, кстати, вспомнил, м. б., Вы решили, что я хочу дать непременно свою статью о Вас в Ваш стихотворный сборник. Дитя мое, ты нездорова,[963] если это так. Я, маэстро, вообще не люблю музыку, как сказал первый скрипач Тосканини, когда он спросил его, почему он так странно сегодня играл.[964] Я на эту литературу (чтобы не сказать грубого слова, более грубого) плевал всю свою жизнь. И меня такие штучки не интересуют ну ни с какой стороны. Будете просить, умолять, — ну, соглашусь. Не будете — тем лучше. Так что тут я не похож ни на кого из Ваших друзей литераторов. Я люблю жизнь, а литературу предоставляю любить Глебу Струве и Львову-Рогачевскому.

Ну, кончаю, думаю, что ответил на все, но не уверен, но уже надо бежать. Попробую к<ак>-н<ибудь> написать ч<то>- н<ибудь> более приемлемое с точки зрения эпистолярной литературы 20 века — в субботу, во едину от суббот. Вишняку передал. Он был оч<ень> доволен и несколько удивлен.

Ауфвидерзеен, херр доктор!

Софочка, телеграфуй!

Цалую ручки Ир. Вл. Искренне Ваш

<Роман Гуль>

140. Георгий Иванов - Роману Гулю. 9 сентября 1957. Йер.

9 сентября 1957. (Обратной почтой).

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой Роман Борисович,

Отвечаю, как видите, «стремительно», не то что Вы. Ваше письмо, кроме моей неизбывной дружеской страсти к Вам, требует по своему содержанию срочного ответа. Вы меня просто поразили: «Книга давно была бы выпущена, если бы...» Что это значит? Вы знаете, как я хочу, чтобы моя книга была Вами издана. Но могу представить Ваши письма: Вы писали так неопределенно и потом так скисло насчет этой возможности, что я стал считать это — законно — несбывшейся надеждой. Опять-таки, дорогой друг, насчет переписки стихов. Опять-таки могу представить Ваши письма в пору, когда о книге говорилось: пришлете на пишмаши все стихи, какие Вам недостает из Нов. Журнала. Для Вашего сведения, эта (моя) пишмашь была Вам послана для писания Вашей прекрасной статьи (за которую вечно благодарен) вместе с печатными сборниками — сборники Вы мне вернули, но пишмашью, естественно, по написании статьи подтерлись. У меня же нет № № Нового Журнала, кроме тех, которые вышли, когда мы уже жили в Hyeres'e. Все, что было в период Монморанси и Парижа — погибло в период нашего переезда сюда — и осталась только пишмашь — которая и была послана Вам для статьи. Как же быть? Мне нужны стихи с 25 № Нов. Журнала до (включая) того «Дневника», в котором было 17 или 18 стихотворений и который пришел еще в Париж. Без Вашей помощи не могу нигде его достать. Но № 25 Вы можете достать за 1 доллар в конторе «Нового Русского Слова»: «Распродажа книг за полцены. Список № 10. Цена 1 доллар». Купите, будьте ангелом, хоть за мой счет и вырвите все 20 стихотворений. Но остальные иначе как Вами просмотренные по и переписанные, я не могу никак достать. Так что если «клейте макет» — реальное предложение, никак не могу обойтись без Вашего содействия в этом случае. Там - т. е. в №№ после 25 (периода, начиная с Вашей рецензии о «Пет. Зимах», приблизительно, есть порядочно «шедевров» моей поэзии и как же без них обойтись. Так что будьте благодетелем, пришлите 20 стих. «за 1 доллар» и пишмашью остальные. Склею и пришлю моментально.

Теперь о Вашей статье — вступлении. Я Вам много раз писал, что очень хочу ее в качестве предисловия. Это лучшее, что обо мне до сих пор написано. Только переделать «убийство» на самоубийство. Тем более, что Вам как члену редакции Н. Ж. более чем уместно рекомендовать своего автора. Прошу Вас, не ломайтесь в этом вопросе, «как маца на пасху» — ведь если размер статьи типографски велик, то Вы можете умелой рукой и посократить, напр., убрать кое-какие цитаты и пр. Очень рассчитываю на Вас в этом смысле, если книга будет издана. И, поверьте, хлопочу не из-за «потертого кресла» [965] и пр. лестностей, но из-за сути статьи, которая мне очень дорога, «проникновением в глубь». Кстати, в «Опытах» № 8 будет статья обо мне Маркова [966] — очень интересую<сь> Вашим мнением. Она во многом совпадает с Вами, но в «другом ключе».

То, что Вы замотались и не помните «правая левая где сторона»,[967] вижу по упоминанию о моем будущем «Дневнике». «Три стихотворения маловато». Не три, а пять у Вас моих стишков. Два были посланы давно и, Вы писали, пойдут в сентябрьской книжке. М. б., еще дошлете «Бредет старик на рыбный рынок» и другое, насчет Успенского и Волкова и ступеней Исаакия.[968]Еще Вы милостиво благодарили за «замечательные стихи» и вот те на, г-н редактор, изволили забыть! Даже обидно автору. И три прислал недавно. Итого пять. Конечно, если не сдохну, подпишу до декабрьского № еще чего-нибудь такого особенного. Под первые стихо еще бы прислали мне желанный ледерплякс. Очень благодарю, если выслали второй и если он, как и первый, прийдет без пошлины. Денег у нас патологически нет. Поэтому будем очень и очень польщены, если Вы, вычтя из моих 5 плюс длинное Одоевцевой, вычтя из этого, т. е. гонорара стихов, ледерплякс и его пересылку,пришлете мне хоть какой выйдет чек в ам<ериканских> долларах, которые у нас растут в цене со сказочной быстротой, впрочем, как и цены на все.

Ну насчет Сухово-Кобылина я не совсем согласен. Вот он-то укокал свою француженку и послал за это на каторгу мужиков,[969] а я, хотя и во многом грешен, но людей отродясь не резал, и отходить в вечность с этакой репутацией ни за что ни про что «как-то обидно».

Книгу Вишняка [970] прочел и перечел со всех сторон. И опять скажу: не даром Зинаида, которая на всех фыркала, говорила: Люблю Вишняка за органическую порядочность. Это правильно сказано.

И. В. Вам нежно кланяется и просит поблагодарить Ольгу Андреевну за будущие тряпки. Целую ее ручки. Извините за грязь и ответьте поскорее насчет книги и пр. Устал (стал как черт уставать).

Ваш очень искренне

<Г.И.>

141. Роман Гуль - Георгию Иванову. 16 сентября 1957. Нью-Йорк.

16 сент. 1957

Дорогой Георгий Владимирович, — вырываю среди работы двадцать минут — и отвечаю героически, и стремительно. Но отвечаю все же вкратце. Сжато. Экономно во времени. Но очаровательно в стиле. Итак. Вы мне пишмаш не присылали. Пишмаш был только наклеен на некоторые страницы «Портр<ета> без сходства»». Я, как джентельмен, все вернул. Итак, будем делать пишмаш в Н. Ж., попрошу нашу милую секретаршу. Но послезавтра привезут номер, и неделя пройдет в рассылке его. Хотя это не имеет никакого значения, ибо без М. М. все равно дело издания книги не может двинуться с места. Он приедет в конце октября. Я думаю, что он и изыщет к<акие>-н<ибудь> средства на это дело. Но я подумал, т. к. средств часто бывает получаемо мало, то, м. б., устроить ее издание во Франции (что значительно дешевле), и, ст<ало> быть, — дело будет еще реальнее. И под Вашим присмотром. Но тут есть гигантская опасность — Вы пропьете деньги на издание — и человечество будет лишено сладости Вашей поэзии. Это, конечно, вопрос главнеющий, и тут надо все обдумать: как упасти деньги от Вас (лично) и сохранить их для человечества. Итак, этот вопрос исперчен. Стихи будут переписаны. М. М. будем ждать. Ах, да? Моя статья, как предисл. Но тут вопрос убийства и самоубийства — для меня убийство романтичнее (для Вас, увы, нет), для меня самоубийство банальнее[971] (что за Гаршин, что за Клейст и Есенин с Маяковским?[972]). Но все это музыка будущего. М. б., придется вообще отказаться от всякого предисла (по соображениям экономии, все-таки 20 стр. или даже больше стоят денег, а сколько их будет, неизвестно). Итак, это откладываем ад календас грекам[973] (так, кажется, я не Вяч. Иванов и, м. б., напутал, хоть и был классиком, но забыл).

Ваши стихи — нет, нет, маэстро, я был прав. Два идут в сентябрьской книге — и три Вы прислали уже «пост фактум» (это значит после верстки, печати и прочего). Всего пять. Три остаются на декабрь и просят, чтоб Вы к ним ч<то>-нибудь подписали той элегантною рукой.

Декабрьской книги ждет стих Ир. Вл. тоже. Но мы в совершенной ярости — мы думали, что Вы как старые демократы и освобожденцы — постоянные сотрудники только Н. Ж. А Вы-то хороши — и в «Опытах», и в «Возрождении» [974](и какие закрутили стихи, прямо для самого Абрашки [975]что ни на есть, ах, ах, мы так разочарованы и даже как бы вроде как обижены, нехорошо, нехорошо терять былую принципиальность...). Итак, ждем еще для «Дневника». Стих Ир. Вл. в набор не сдаю, ибо Вы писали, что И. В. пришлет измененный текст. Стих И. В. (о Ваших не пишу, ибо я устал быть Вашим Ницше) чудесен. Посылка уже ушла к Вам, Ир. Вл. Ледерплексы будут, будет и свисток.[976] Сейчас жена уже вернулась из деревни, и все входит в зимнюю колею, так что все будет в порядке. И на днях пойдут ледерплексы. Но вот насчет аванса за стихи — боюсь, у нас сейчас нет денег в Н. Ж. Жду М. М. Посмотрю, как и что. Хотя, конечно, дружба наша не должна совершенно иметь какой-то «исторически-экономический базис» — одна надстройка, небесная постройка, голубой цветок... Согласны? Известите... Вишняку передал, ему, вероятно, все это было приятно. Между прочим, Зинаида была в этом случае совершенно права — на 100%.

Ваше время вышло, сэр, — кричат мне, и я бросаю писать письма, крепко жму Вашу руку, цалую взасос ручки И. В. и бегу, бегу, бегу.

Ваш

<Роман Гуль>

Жена кланяется поясно.

142. Георгий Иванов - Роману Гулю 23 сентября 1957. Йер.

23 сентября 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой Роман Борисович,

Спасибо за дружеское письмо. Напомнило своим «виртуозным блеском» прошлое. Очень было приятно. Приятно и то, что как будто, Ваша почтенная редакция собирается издать мой «посмертный сборник». Конечно, я сейчас же склею макет, когда буду иметь возможность, т. е. переписку из «Нового Журнала». Что касается до Вашего вступления, то очень прошу «не ломаться как маца на пасху» и обязательно пустить его в качестве предисловия. Очень прошу. Это (т. е. Ваш «Георгий Иванов») лучшее, что обо мне написано и более чем на месте в собрании моих стихов. Есть разные лестные статьи — Зинаиды («О Розах и прочем») в «Числах»[977], на днях будет Марков в «Опытах»[978], возможно, что Вам уже известно о желании Адамовича предложить Вашему почтенному органу статью обо мне[979]. Но «это все не то». Вы (оставив в стороне вылазку об убийстве и кое-что другое) — коснулись невралгического пункта моей поэзии, и это в высшей степени для меня важно. Ну, сократите статью до 10 страниц, если типографские расчеты этого потребуют, но непременно перепечатайте, если уж будете меня издавать. Очень прошу и настаиваю. И совсем не по соображениям рекламы. Оценил Ваш тонкий намек на неудобство посылать деньги на издание в мои руки. Понимаю и не спорю. Хотя, если бы изволил их истратить, то вероятно бы «горячо спорил». Но кроме всего прочего, мне и физически невозможно сговариваться с типографией отсюда. Есть, я думаю, человек, к которому я, если получу Ваше согласие, я могу обратиться с просьбой заняться этим. Он не сопрет ни сантима. Это лицо, которое меняет мне Ваши и иные американские чеки, некто Роман Григорьич <Кравец?>, управляющий французскими делами великого Бурова, в прошлом известный инженер, а ныне валютчик и пр. Он имеет типографские связи и опыт — издавал (за буровский счет) приснопамятный «Бурелом» [980]и выплатил мне по 70000, за обе мои лестные статьи о этой параноической эпопее. Он меня любит и вот совсем недавно прислал мне ни с того ни с сего 30000 фр. «на бедность». Конечно, не знаю, согласится ли он заниматься этим делом — он безногий и пр. Но думаю, что для меня и из уважения к «Нов<ому> Журналу» согласится. В этом случае у Вас (ручаюсь) будет полная скрупулезная гарантия лучших условий и скрупулезной честности. Напишите об этом мне или, если хотите, я дам Вам его адрес — он будет польщен Вашим обращением помочь «культурному делу».

Хорошо. Прилагаю два стишка для декабрьского №. Мои и политического автора, парные к тому, что у Вас есть.[981] Этот автор, нежно кланяясь, просит прислать корректуру того и другого. То, что у Вас, он хочет не переделать, а соответственно разбить, и в корректуре (или хоть на машинке) это удобнее гораздо сделать, чем в рукописи. Но, конечно, лучше всего в корректуре. Чудные (по-моему, не знаю, как оцените Вы) вторые стихи посвящены памяти замечательнейшего существа. Увы, у меня нет и нигде не достать его посмертной книги: никем в свое время не замеченной. Сергей Поляков [982] — из семьи тех самых миллионеров, покончил с собой так — в Париже на пляс Трокадеро вечером к какому-то французу, сидевшему на скамеечке, подошел молодой красавец в цилиндре и во фраке, и, приподняв цилиндр, спросил, который час? Тот сказал: половина десятого. Молодой человек (С. Поляков) приподнял цилиндр, поблагодарил, отошел в сторону и застрелился. Тут же рядом на av. Henri Martin в особняке его родителей начинался бал. Почему? Я расспрашивал в свое время его брата[983] — никто не знал. Посмертный сборник, не преувеличу, был на высоте Боратынского. Был загадочный человек: единственным другом этого миллионера-еврея был пресловутый приват-доцент Никольский[984], убитый впоследствии большевиками за яростную пропаганду монархии. Одним словом, «как ужасна жизнь, как несчастен человек».[985]

Кстати, политический автор в сомнении, можно ли сказать

Пушкиновская мятель?

Если Вы найдете, что неграмотно, тогда напишите с л. Т. е. так:

Мой стишок, хотя и не идет в сравнение с этими, то все же, по-моему, ничего и мне скорее нравится. М. б. (у меня в работе) я еще дошлю Вам для Дневника два небольших стишка. Но до какого срока они попадут в декабрьскую книжку?

Стишки в «Возрождении», вызвавшие общее презрение, сочинил (ода), верьте не верьте, во сне. Воображаю, что испытал Вишняк, прочтя «в февральскую скатившись грязь»[987]. Где же было их тиснуть, как не у Гукасьяна — там был восторг и усиленная оплата таких социально созвучных чеканно-пушкинских строф. Но поганый армяшка, по подлости и трусости ему присущей, выпустил строчку после «благоухает борода у патриарха Атаксия», рифма «Россия»[988]. Этот сукин кот засомневался – вдруг на него Патриарх обидится – он искренно считает, что «Возрождение» в С.С.С.Р. кем-то читается и на кого-то «влияет». Что же касается до романа политического автора, пропущенного в том же органе, то это Ваш знакомый, который Вы в свое время вернули. Малость подработали на этом. Бросайте же в нас камнем!

Если у Вас, т. е. в кассе «Нов<ого> Ж<урнала»>, нет денег, чтобы оплатить новые стихи, то сделаем так — черкните мне «для памяти», сколько за все (за вычетом ледерпляксов старого и нового — последнего страстно ждем, очень необходим) — нам на круг причитается и когда, приблизительно, Вы сможете их послать. Тогда будем знать — от Гуля получим столько-то — тогда-то. У нас «бюджет организованной нищеты».

Да вот просьба, которая, м. б., покажется Вам дикой. У Вас, судя по полицейским романам, есть много лавочек, где разорившиеся негритянки или актрисы спускают свои гардеробы и где можно купить за нисколько (так! не «несколько». — А. А) долларов роскошное (длинное, т. е. вечернее) дамское платье. Не можете ли Вы урвать время и за наш счет (только недорого само собой). Талия 69, длина юбки 103. Хотели бы с широкой юбкой и роскошного, но не яркого (но и не черного) вида и цвета, не красного, не рыжего и не зеленого цвета. Белое, серое, голубое или палевое — вот идеал. Ну, словом, какое найдется, если Вы пойдете на это легкомысленное дело. Это был бы большой сюрприз для политического автора. Дело в том, что здесь на Новый Год бывает роскошный бал с присутствием всех здешних нотаблей, которые потом зовут в гости и на обеды, и политическому автору очень хочется малость блеснуть в этом обществе, а платья-то и нету. Шить он начисто не умеет, даже пришить пуговицу, да и шить не из чего. Конечно, это надо к праздникам, иначе нет смысла. Ну не сердитесь на глупую просьбу, нельзя так нельзя. Но если можете, буду очень польщен. За высланную, но еще не полученную, посылку, Ольге Андреевне и Вам очень большое спасибо. Ну вот. Хотел бы написать статью об эмиграции. Выношено «в уме» и заглавие есть прекрасное: «Бобок». [989] Да ведь не напечатаете. «Не долго до Смирны и Багдада, но скучно плыть, а звезды всюду те же»[990]. Вообще моя гениальная голова работает на холостом ходу и пропадает зря без некоей тайной Мекк. А жаль. Что ж, «не такие царства пропадали», — сказал Победоносцев на слова Александра III: «Матушка Россия не может пропасть». А как пропала! Вот и дожили мы с Вами, коллега, до 40-летия великой октябрьской, в своей тихой семейке отпраздновав бескровную февральскую. Скучно жить на этом свете, господа[991]. Отвечайте мне, друг мой, быстренько – легче на душе. Извините за отсутствие пера – выдохлось

Обнимаю Вас Г.И.

<На полях 1-й стр.:> И мою корректуру тоже всю, пожалуйста!

<На полях 3-й стр.:> Здесь имеется некая Зоя Симонова[992], поэтесса-графоманка из «Русской Мысли». Опасаюсь, что она может послать Вам свою галиматью, ссылаясь на меня или пол<итического> автора. Она так влезла и в «Русскую Мысль». Опасайтесь и гоните в шею.

143. Георгий Иванов - Роману Гулю. 6 октября 1957. Йер.

6 октября 1957

Дорогой Роман Борисович,

Очень польщен Вашей оценкой наших скромных «поэз». Откровенно скажу, что, особенно насчет «Памяти Полякова», я с нею очень совпадаю. Я, когда она это сочинила – ощутил ту самую «зависть» благородного свойства – почему это не я написал? Хотя ничего общего, конечно, нет. Просто чудно. И то, что Вы, с Вашим отменным нюхом «потряслись», очень приятно, независимо от того что начальство. Но и начальство такое приятно иметь — ведь не то что в наши убогие времена, а и в пышной былой российской словесности, кто из редакторов журналов, кроме «специальных», где сидели Брюсов [993] (да и то) и Гумилев,[994] чувствовали что-нибудь. Например, знаменитый Петр Струве был — и не только на этот счет — а вообще в литературе — такая же орясина, как его теперешний «специалист по литературе» рыжий деточка. Извините, друг мой, пишу и чувствую, как дубово пишу. Ваша вина — уже вечность жду обещанного ледерплякса, и все нет и нет. Вот опять–таки — очень буду рад дослать стихи для «Дневника», и валяются в работе разные этакие эскизы, но перо не берет. Жрем мы скверно. Кормят всяческой падалью, котлетами из требухи, подкупать же все больше кусается. Ну, вступил на дорожку нытья — не годится.

Что собственно я пишу Вам сейчас — раз обещал ответ на прошлое письмо, и надо верить Вашему графскому обещанию, что скоро его получу, и надеяться, что оно во всех направлениях меня обрадует. А то «скучно, скучно мне до одуренья». Кстати, оценили ли Вы «топор», из которого сварена моя золотая баранина. Должны были бы знать анекдот: бабушка, куда прешь — видишь, написано «вход запрещен». Э, голубчик, мало ли что написано. Намедни иду и вижу на заборе написано х-й — Заглянула, а там дрова![995] Приоткрываю секрет своего серафического творчества. Или, как выражались символисты, показываю на примере: «беру кусок жизни грубой и плоской и творю из нее золотую легенду». Баран-то золотой[996].

Очень горячее спасибо за желание исполнить просьбу о платье для политического автора. Очень.

Ну, жму Вашу львиную лапу. Посвятил бы я и этот oeuvre* Вам, раз Вам по душе, да выйдет, пожалуй, подхалимаж в глазах литер<атурной> братии. Ох, эта братия. Вы, впрочем, осведомлены о ней не хуже меня. Мы бы с Вами, с нашими обоюдными перьями, да если бы другие обстоятельства, написали (т. е. могли бы написать!) «как никто» этакую историю эмигрантской литературы. [997] Мы ведь тоже «специалисты» в своем роде. Да таланты наши пропадают. Эх, эх. Ну, буду ждать письма, где все ответы и все ключи. Политический автор жеманится и шлет Вам широкое русское мерси.

Ваш всегда. Ж.

* oeuvre(фр.) — труд, сочинение.

144. Георгий Иванов - Роману Гулю.<Конец октября 1957>. Йер.

<Конец октября 1957>

Дорогой друг Роман Борисович,

Прежде всего огромное спасибо Вам и Ольге Андреевне за чудную посылку. Все до одной вещи сели на политического автора чудесно и каждая доставила огромное удовольствие. Что это, новые вещи? — так-то чистенькие. Очень, очень благодарим.

Прилагаю стишок — единственный, который удалось дописать без ледерплякса. Последний, правда, пришел на днях, но действие еще не произвел. Увы, на этот раз содрали страшную пошлину, 1600 фр<анков>! Следующий раз я напишу Вам, как поступить, чтобы пошлины избежать. А то...

И благодарность за посылку и остальное пишу с опозданием, т. к. все ждал обещанного подробного письма. Получил еще 50 книжку, где мои стихи — пущенные без корректуры — безобразно искажены: «Под песочком, голодая». Выходит, что я мечтаю, прикрывшись песочком, голодать. Следовало же «Под песочком Голодая» — название знаменитого острова на Неве, где хоронили всяких беспризорников и босяков, в братской могиле. И где перед войной был проэкт выстроить сногсшибательный «Новый Петербург». Вы были бы душка, если б перепечатали этот стишок в новом дневнике, указав на искажение смысла. [998] А то Ваши «замеченные опечатки» на последней странице кто уж читает. Сделали бы — ведь добавочного гонорара я не жду, а стишок был хороший.

Ну вот, дорогой друг. Беспокоюсь и о судьбе обещанного Вами вечернего платья — как бы под благотворительный пода­рок роскошная вещь не подошла. Платить же пошлину я физически не в силах. М. б., посылая его, Вы бы сунули для приличия пару каких-нибудь негодных тряпок, для ансамбля.

Политический автор уехал в Тулон после лежания в госпитале, нужны всякие исследования, и, увы, все на свой собственный счет. У ней белокровие - это не шутка. [999] Все это грустно. У меня все те же 29 давления - признано, что неизлечимо. От этого при маленьком усилии адски трещит голова.

Да, я получил теперь книгу Смоленского, на которую делал давно заявку и которая только что вышла. Пришлю к январской книжке.

Остаюсь в надежде, что Вы наконец соберетесь мне ответить по всем пунктам. И очень прошу корректуру Дневника. А то сами видите, что получается.

Крепко жму Вашу «львиную лапу». Пишмаш [1000] я, конечно, тоже получил. Все склеил и сижу и жду и на этот счет известий, как с рукописью поступить. Ваш очень дружески

Георгий Иванов (Ж)

5[1001]

Георгий Иванов

Дневник 1957

145. Роман Гуль - Георгию Иванову. 2 ноября 1957. Нью-Йорк.

2 ноября 1957

Дорогой Георгий Владимирович, получил Ваше письмо и устыдился, хотя чего же стыдиться, когда нет у человека свободного вздоха. Устал, как «спутник»... вот именно. Кстати, не взять ли Вам его в работу и пустить в к<аком>-н<ибудь> стихе? Он дает всяческую такую для Вас «тему и музыку». Тем более, что последний — с собакой. Жена, услышав об этом сегодня по радио, — сказала — «бедная собака...». Странно, что Хрущев не запихал туда какого-нибудь маршала — для победы социализма... Ну, ладно, постараюсь ответить хоть и кратко, но на все деловые вопросы Вашего письма (и писем).

1. Рады, что посылка пришлась. Вещи это все хорошие, чистые, из роскошного гардероба моей жены, почти новые. Чудно. Точка. Три, нет простите, четыре бальных платья лежат у нас как живые и уже в коробке. Я сказал Олечке о Вашей просьбе подтолкнуть туда какие-нибудь такие портянки, «для нужды», уж не знаю, что она сделает, но она, во-первых, напишет всякие слова, что это кадо де ноэль, крисмас гифт* и пр. К тому же там платья есть явно не новые. Но одно есть оченно забористое. Никаких денег из Ваших гонораров за сие мы, конечно, не возьмем. Это подарок политическому автору к Рождеству. Но вот что, так как в этом большую роль играла Е. Л. Хапгуд, то я думаю, сделайте вот что — как джентельмэн — посвятите ей это вот «потрясающее» стихотворение, где есть «цветы и звезды остаются, а остальное все равно».[1002] Я ей ничего не скажу. А когда пошлю ей очередную кн. Н. Ж., пусть она увидит, и на минуту — ей будет, наверное, приятно это внимание. Если согласны, отпишите мне. Написать надо просто: «Е. Л. Хапгуд» (т. е. по-русски). А не Элизабет Хапгуд. Это будет, повторяю, прекрасный жест. Ведь и первые, какие-то мощные посылки Вам из Питерсхэм шли гл<авным> образом от нее (давно). К тому же она совершенно очаровательная. Тут для полит<ического> автора она нашла время ходить по этим вот магазинам «специальным», звонила, что нашла, и вместе с женой они это все и обломили (как говорят у нас на бывшей родине). Так, это одно дело о посылках. Платья, стало быть, уйдут к Вам завтра-послезавтра, постарается жена с портянками, но не знаю, как она уж это сделает. Она умная.

2. Корректуру пришлю обязательно, хотя бы на один день только. Голодай — действительно ужасен. Отношу к Вашей ноншалантности** — Вы должны были указать ясно заглавную букву, учитывая наше дремучее невежество. Мы знали, что есть какой- то там Исаакий, но о Голодае совершенно забыли. Я, по правде, сказать ломал голову, чувствуя какую-то неувязку, но потом не осмелился даже запросить, решил, что у князя поэзии — могут быть и такие неувязки. А оказалось наоборот. Итак, пришлю. Полученное стихо переписал сейчас для типографии (прелестное стихо), но два слова так неразборчивы, что пришлось на минуту самому стать поэтом и «поэтически догадаться». Уж не знаю, попал ли я в цель. Пришлю корректуру. Попрошу Мих. Мих., который только что приехал из Европ, разрешения перепечатать стихо о Голодае, я думаю, что он не откажет. А то действительно ужасно чудовищно — эдакое местечко — и пропало впустую, а я бы сам мечтал там завалиться в эдакой веселой компании...

3.О книге Смоленского и о Вашем желании доложу М. М., и оставим за Вами.

4. Рад, что получили пишмаш. Я немного волновался, ибо сдуру послал оба экземпляра. И думал — пропадут — и ни черта не останется в природе. Теперь Вам надо поступить вот как. Слушайте! Я поднял правый указательный палец! Напишите письмо Мих. Мих. в Кэмбридж в таком стиле, что Вы, от меня, слышали, что он не прочь бы был помочь изданию Вашего сборника, что сборник Вы этот уже послали на редакцию журнала. И что Вы были бы счастливы, если бы М. М. поддержал Вас и помог бы изданию. Если Вы действительно хотите, чтоб моя статья была предислом (я даю Вам тут полную свободу воли, ради Бога не думайте, что я хочу во что бы то ни стало). Конечно, мне было бы не без приятности соседствовать с Вами, как Ницше с Вагнером. Но — говоря по чести — маэстро, я не люблю музыку. И потому не ломайтесь, как маца на Пасху и делайте так, как Вы хотите. Убийство, конечно, можно опустить и вообще кое-что поджать. После получения Вашего письма я уверен, что М. М. найдет материальные возможности, издать Вашу книгу, ибо он мне говорил об этом всерьез тогда: — а не издать ли действительно Г. В.? не помочь ли ему в этом? А получив Ваш макет, я уже примусь за дело, поговорю с М. М. и с типографией (я уверен, что это будет стоить недорого, ибо сие ведь не проза). Я вот сдуру издал на свой личный счет «Скифа в Европе» [1003] (совершенно переработав большой сырой роман в книгу — захватывающего интереса и боевой тематики — в 210 стр.). Если будете себя хорошо вести, получите. Ну, вот это дело тоже кончено.

5. Вы просили написать Вам, сколько Вам и полит, автору причитается за грядущие стихо. Я сейчас Вам это не пишу, ибо я не в редакции, а дома. Но сие очень просто — подсчитайте строки, помножьте на 20 центов — и все Ваше. Думаю, что мы Вам это переведем через к<акой>-н<ибудь> кн<ижный> маг<азин> в Париже, ибо тут сейчас к концу года у нас очень подвело животы, а там лежат деньги, но сделаем это по к<акому>-н<ибудь> хорошему курсу, чтобы и вам и нам было приятно.

От Адамовича ничего не поступало.[1004] Я все хочу ему написать. Было бы весьма интересно, чтобы он написал о Вас. Полагаю, что он не напишет о Вас так, как Вы в свое время трахнули о нем в «Возрождении». Ай, ай, ай...

«Опыты» вот-вот выйдут, прочту.[1005]

Очень огорчены недомоганием Ир. Влад. Надеемся, что она отдохнет в Тулоне и опять нам пришлет ч<то>-н<ибудь> «потрясающее». Сегодня появилось в «Н<овом> Р<усском> С<лове>» письмо в редакцию М. В. Вишняка в ответ на статью В. Ильина в «Возр<ождении>». Письмо для Ильина сверхубийственное (приведен подлинный документ его восхваления человеко-бога Хитлера!).[1006]

Ну, вот кончаю, шлю Вам пламенный привет и упрекаю Вас в неблагородстве характера, несравнимом с моим благородством: я пишу Вам всегда на пишмаш, что создает иллюзию «легкого чтения», а Вы мне таким непонятным почерком, рукой, что читаешь, как «Критику Чистого Разума».[1007] Но зато, когда прочтешь, то понимаешь, что это шампанское, а не бомбастическое нечто. Простите, заболтался, что мне не разрешено ни временем, ни общественным положением, ни возрастом. Всего доброго. А как слать ледерплексы - научите

Искренне Ваш

<Роман Гуль>

* Cadeau de Noel(фр.), Christmas gift(англ.) - рождественский подарок.

** От фр. «nonchalant» — небрежно.

146. Георгий Иванов - Роману Гулю<Начало ноября 1957>. Йер.

<Начало ноября 1957>

Дорогой Роман Борисович,

Одновременно посылаю макет книги. Не возмущайтесь его «presentation». И такой экземплярик стоил мне больших трудов – стара стала, слаба стала — все валится, рассыпается, исчезает на столе. Притом клеилось под par avion. Когда взвесил на почте, убедился что, господин Мандельштам (так! — Публ.), это вам не по средствам [1008]. Посылаю простой почтой, заказным. Тем более, дойдет ли макет в три дня или <в> три недели — какая разница? Дельце, как Вам известно, тянется уже два года, а воз и ныне там. Если Вы находите, что сейчас случай благоприятный, буду, конечно, очень рад такому исходу. Что Вы лично хотите и всегда хотели помочь, не сомневаюсь и не сомневался. Знаю также, что не от Вас зависит. Но сомневаюсь в Вашем совете что-то писать об этом Карповичу. О проекте издания книги «Н<овым> Ж<урналом»> я слышал только от Вас. Карпович ни слова мне об этом не писал, а когда я к нему на этот <счет> обратился – не ответил. Казалось бы, естественнее было бы М<ихаилу> М<ихайловичу> обратиться на этот раз ко мне. Впрочем, как всегда, готов следовать Вашим мудрым и дружеским советам. Точка.

Для разговора с типографией, прибавлю сразу: не буду в обиде, если по соображениям экономии книга будет набрана как в «Портрете без сходства» (часть макета), т. е. одно за другим. Так же, кстати, по жадности «Грифа» был издан в 1911 году «Кипарисовый Ларец»[1009]. Стихи от этого ничего не проиграли. Конечно, если удастся издать «почище», буду польщен, но это ерунда. Есть на тот же счет — т. е. важности — всякие мелкие желания и пожелания, которые сообщу, если дело будет на мази. Но довольно — перехожу к Вашему прелестно-забавному письму. Тысяча благодарностей Ольге Андреевне за платья (и полученные и вновь посланные), но зачем же 4 вместо одного! И ведь деньги стоило. Политический автор настаивал, чтобы я благодарил еще и еще «за все», перечислил бы особые благодарности за отдельные предметы, чем и почему каждый ей доставил огромное удовольствие. Но пусть уж напишет сама — надо писать целое сочинение. Особенно чудно белое с коричневым, опять-таки восхитительная кофточка, белое с красным. Опять и юбка с дельфинами и юбка коричневая. Ну и само собой коричневая сумка (мерси от меня лично за галстук, бывший в сумке). Бедный политический автор отнюдь не «отдыхает» в Тулоне, как Вам рисуется это из Америки. Он за личный счет на выплату лежит в Тулоне у специалиста по крови. Очень дорого и очень мучительно. Не хочу и объяснять, что и как.

Само собой, посвятите стихи кому надо. Только уже в корректуре выправьте посвящение как правильно. Очень рад хоть так — чем богаты тем и рады — отблагодарить эту милую даму.

Моя реакция на собаку Хрущева была точно та же, что и у Ольги Андреевны: Бедная Собака[1010]. На весь этот большевистский блеф и пуф я искренно плюю. Дело просто: в Кремле сидят супер-чикагские бандиты, а у Вас, пардон, благодушные размазни. Однако, думаю, что как эти Ваши размазни не вели себя размазнями с чикагскими бандитами, они в итоге все же рассадили бандитов по электрическим стульям, и Алькапоне и Дилингера[1011] как явления не стало. То же, не только надеюсь, но и убежден, будет и с «мощью коммунизма». А Вы как?

Я, кстати, пришлось к слову, лютый друг всех собак (кроме плюгавых шавок) и с детства по сей день вступаю со всякой попавшейся собакой в самые интимные отношения. Не исключая цепных и считающихся свирепыми. Говорят, есть такие, но мне до сих пор не попадались. «Васька», сказанное соответственным тоном, ведет к немедленной дружбе.

Отличаюсь этим от нашего друга Адамовича. Они обожают кошек, как Бодлер, Гете и пр. изысканные люди. «Славный народ собаки» (Чехов) [1012] Адамович приводит как образчик пошлости. Опять-таки лицо тоже почтенное – Мережковский – утверждал: Гете был пошляк. Я, увы, всецело на стороне Чехова, а Гете «уважаю, но не люблю».

Это Вы, а не я, ломаетесь как маца на пасху: «Если вы действительно хотите чтобы предисловие…» Да хочу, очень хочу и имею на это, заметьте, Ваше согласие. Хочу не из-за комплиментов и кресел, а потому что Вы чувствуете и любите поэзию как редко кто, и это в статье запечатлено с редкой душевной талантливостью и передается автору и хорошему читателю само собой, а не способом литературоведения. Насчет кресел вот прочтите Маркова в «Опытах». Так в смысле похвалы Ваше кресло, пожалуй, и устарело уже, но внутренняя «разница» между Вашей статьей и милого Маркова (не обидьте его), на мой вкус, агромадная. Но «если надо объяснять, то не надо объяснять…». А Вы сами знаете и число тех, кому объяснять не требуется.

Ну, должен кончать — начинается моя хворь. Треск в висках и затылке от моих 29 гр. давления. У меня, выяснилось окончательно, нервный токсикоз и граничит с нервным параличом на этой же почве. Потому и никакие серпазилы и прочее не действует, как мертвому кадило. Я уже и плюнул более менее на это дело. Поживем увидим, а помрем, тоже (м. б.) узнаем «О великом б<ыть> м<ожет>» (Стендаль)[1013].

О «Скифе» убежден, что в новом варианте будет чрезвычайно здорово (ведь и первый был весьма и весьма). Пришлите мне на удовольствие поскорей. Ничего не сдуру издали, раз нашлась к тому возможность. И ведь тема «ударная» в наши дни и начнут, наверное, переводить и т. п.

Я тоже устал как спутник и устал как собака Жучка, имя которой государственная тайна. Вот от ерунды, клейки макета, шлянья на почту и пр. совершенно обалдел. Покуда возился, вертелось в голове недурное стихо, но исчезло без следа вместе с <нрзб.> гонораром и славой. Черт с ним! В пунктах Вашего письмеца были еще Адамович и Ильин – Вишняк. Адамовичу, конечно, черкните – он напишет обо мне пышно. [1014] Хотя, само собой, любит меня как собака палку. И Вас заодно терпеть не может. За что? Очень просто. Наш великий критик органически не выносит талантливых людей и его, как черта от ладана, корчит от всякого проявления таланта. Зинаида говорила ему: собрание Ваших статей, Г<еоргий> Викт<орович>, как сундуки гоголевского художника, полны изрезанными картинами. Очень проницательно, уверяю Вас. Ведь и вся проповедь его «Комментариев» (не путать с Карповичем)[1015] проповедь душевной безбожности — бездарностям, о путях к бездарности — будьте Фельзенами и Шаршунами[1016] и войдете в царствие небесное.

Но, повторяю, пусть напишет обо мне, будет полезно. Но он ни о каком проекте книги не знает, и нечего ему знать — он просто должен написать о Георгии Иванове, без всякого внешнего повода — так будет порядочнее.

Очень огорчен, если Вишняк сделал какую-то неприятность Ильину. И напрасно это — все тот же либеральный сыск. И с какими-то моралями лезть к Ильину просто не по адресу. Его сумасшедшая и полугениальная голова вечно мутится и на 100 % невменяема. Не знаю, что он выкинул при Гитлере (ходил без штанов) и для букета, едва Гитлер скончался, «испросил» у Московского Патриарха звание доктора богословия (без жалования и дохода) и очень этим званием гордился. [1017] Ну а все-таки со всеми Вишняками в цвету его «живой вес» — 1 Ильин на 1000 Вишняков.

Конец письма или утрачен, или Г. И. забыл его подписать.

147. Георгий Иванов - Роману Гулю<Середина ноября 1957>. Йер.

<Середина ноября 1957>

Дорогой Роман Борисович,

Жму, очень благодарно, Вашу львиную лапу за чудные платья для политического автора. И очень нежно и благодарно целую ручки Ольги Андреевны за ее хлопоты. Ну, что говорить о Вас: Вы совершенно отбились от рук. На письма не отвечаете, как я ни верчусь, стараясь вызвать Вас на ответ. Ни о книге, ни о чем ни гу-гу. Вы должны были уже порядком давно получить мою заказную бандероль и письма со всякими нежностями и мольбами. М. б., Вам по получении сего станет малость неловко, что Вы так мордой об стал принимаете дружбу первого (или последнего) поэта России, царящего из глухой европейской дыры над русской поэзией (Марков)[1018]. Кстати, какою Ваше мнение о этой (т. е. Маркова, статье). И также удалось ли мне по Вашему сдерзить в пространство в заметке о Ремизове[1019]. Отпишите. Я все дохну. Теперь меня стало ни с того ни с сего тошнить. Опять-таки дикий урожай знакомых покойников удручает. «Русскую Мысль» прямо читать невозможно — сплошной некролог. Погода здесь райская, все в розах и солнце — но толку что? От вечного безлюдья — чувствую, что дичаю с каждым днем. Хоть бы с Милюковым поговорить, «все-таки человек с университетским образованием и монархист в душе», как сказано в бессмертных «Двенадцати стульях»[1020]. Хоть бы Никита[1021] объявил НЭП — махнул бы в Россию репортерство<вать> в «Красной газете»[1022]. «Скучно, скучно мне до одуренья», как сказал Ваш один гениальный сотрудник, специалист по нигилизму.

Ну, дорогой Роман Борисович* , обнимаю Вас и шлю самые дружеские пожелания Вам обоим к праздникам. И не забывайте Вашего покорного слугу и коллегу. Ваш всегда

Георгий Иванов (Ж).

* <«Борисович» вписано над зачеркнутым «Григорьевич». — Публ.> Не удивляйтесь — это отчасти гагизм[1023], отчасти подражание Иваску, который время от времени величает меня Игоревичем.

148. Ирина Одоевцева - Ольге Гуль 14 ноября 1957. Йер.

14-го ноября 1957

Beau-Sejour

Дорогая Ольга Андреевна,

Как мне благодарить Вас за прелестную посылку? Все пришлось — впору и все доставило и доставляет огромное удовольствие.

Белое платье даже произвело небольшую сенсацию и возбудило у многих здешних дам чувство зависти. Красный шандай* с мексиканским рисунком такой теплый и уютный, что я, одев его, не могу не улыбаться. Юбки, все три, очаровательны. С розами оказалась чуть коротковата, но я распустила подол и подшила ее ленточкой, и она «засияла» всей своей природной красивостью. Бежевая же юбка принесла двойную пользу: 1) носится с пиджаком, присланным Вами же два года тому назад; 2) с замшевой кофточкой, давно потерявшей свою юбку. Полосатую кофточку пришлось чуть ушить, и так как я портной неважный, то она одевается не в рукава, а накидывается, что тоже очень ценно — я очень мерзлява.

Желтый бэн-де-салейль** ждет будущего лета. А берет... берет у меня отобрал мой муж и с увлечением носит его, чему я очень рада.

Вот видите, дорогая Ольга Андреевна, сколько Вы нам доставили радости. И вдруг еще посылка с четырьмя (4-мя) платьями! Я даже растерялась. Я не знала, что мой муж просил прислать мне одно (одно) платье. И одно, конечно, больше, чем я могла желать. Но четыре... Теперь я на праздниках, как стар,*** смогу появляться все в новых туалетах, возбуждая восторг и негодование, — восторг моего мужа и негодование наших дам.

Вы, конечно, не можете себе представить, что значит жить в старческом доме и какие страсти кипят здесь.

Я и сама понятия не имела об этом. Но оказалось, что чем старше женщины, тем больше они желают нравиться и интересуются «тряпками». Мой муж никак не хочет, чтобы я была хуже их.

И вот, благодаря Вам, он будет на Рождестве горд и доволен. А значит, и я тоже, так как мы, — как и Вы с Р. Б. — составляем неизменно-любящую, идеальную пару.

Спасибо Вам еще раз, дорогая Ольга Андреевна, от нас обоих. И Е. Л. Хапгуд тоже. Но Вам особенно.

Ваша И. Одоевцева

Пожалуйста, попросите Р. Б. вместо эпиграфа Тургенева поставить посвящение: Ю. Крузенштерн-Петерец.[1024] Я написала на корректуре, но боюсь, что неясно. Ю. Крузенштерн — моя подруга, потерявшая мужа. А Тургенев «в рекламе» моей не нуждается.[1025] Простите, что запутываю Вас в мою поэтическую кухню.

* Chandail (фр.) — вязаная кофта.

** Bain de soleil (фр.) — здесь — купальник.

*** Star (англ.) — «звезда»

149. Георгий Иванов - Роману Гулю. 8 декабря 1957. Йер.

8 декабря 1957

Лепестки из собственного палисадника [1026]

Глубокоуважаемый Коллега,

Пишу, чтобы напомнить о своем существовании. Понятно, что, поедая индеек, запивая их бургундским, Вы о моей персоне опять забыли. Между тем я уже множество дней назад послал М. М. Карповичу требуемое письмо, пользуясь Вами указанными выражениями, на которые, как Вы ручались, последует ответ. Но никакого ответа нет. Что сие значит? Хотел бы знать.

Золотое платье еще не было надето — готовится под 13 января, но шум уже был произведен более скромным бежевым и голубым, за что мы оба, низко кланяясь Ольге Андреевне, пылко благодарим. И еще раз поздравляем и желаем к праздникам всего, всего — от всего же сердца, Т. к. это «не письмо», ибо очередь отвечать скорее за Вами, пользуюсь случаем напомнить о Вашей фразе насчет гонорара — подсчитайте все ваше. Так вот мы подсчитали и довольно страстно ждем следуемого, ибо денежки нужны. И почтительно напоминаем, что в предложенный Вами подсчет входила довольно ценная на вес «Ночь в вагоне»[1027]. Так что будем очень польщены, если этот подсчет войдет в ближайший расчет. И, само собой, что последний будет произведен, как обещано, в амер<иканской> валюте — т. е. чтобы Каплан[1028] (или кто там будет посылать) не обжулил бы бедных авторов. Жму Вашу львиную лапу с должным почтением. «Бакунина»[1029], тоже давно обещанного, жду, пока бесплодно. Политический автор нежно (и льстиво за платья) кланяется. Розы цветут по-прежнему, но литр вина (среднего) вскочил за месяц с 90 на 140 фр. за литр. Войдите в положение — вино, представьте, мне не вредит. И заменяет отсутствующих и вредных индюшек.

Ваш Г. И.

150. Ирина Одоевцева - Роману Гулю 10 декабря 1957. Йер.

10-го декабря 1957

Beau-Sejour

Нуeres

Var

Дорогой Роман Борисович,

Платья прибыли — «где слог найти, чтоб описать»[1030] восторг? И «ведь все слова пусты».[1031] Но все же прошу Вас возвести спасибо в 4-ую степень и передать его Ольге Андреевне, в 4-ом измерении — т. к. трех мне мало для такой благодарности, переполняющей меня — до краев и через край. Поверх барьеров.[1032]

Теперь по пунктам — Лучше всего бальное — полосатое. До того очаровательно, что я, надев его, себя просто не узнала. «Маргарита, это ты ли?»[1033] да и только!

Одену его на большой прием самой здешней шикарной шатленши* 6-го января, под русское Рождество.

Два более скромных, но прелестных — бежевое и голубое — будут украшать меня в Сочельник и 31-го в нашем доме. Лиловое шелковое будет перешиваться, оно очень большое — широко и длинно, но это все поправимо. К тому же и трех сейчас за глаза и ухи.

Вот как Вы меня обогатили и разукрасили на зависть нашим дамам, что чрезвычайно радует Жоржа. Ну и меня, конечно. Не зависть, а сознание, что «красота спасет мир».[1034] И мое посильное участие в этом спасении.

Веселитесь ли Вы на праздники? И любите ли их? Завидую Вам, что Вы «индюшек щелкаете, как семячки», а мы к этой священной птице относимся с сердечным трепетом и таковым же уважением.

Еще и еще спасибо.

Целую нежно и благодарно Ольгу Андреевну и желаю Вам обоим счастья в Новом Году.

С самым праздничным приветом

Ирина Одоевцева

От фр. chatelaine — владелица замка.

151. Роман Гуль - Ирине Одоевцевой и Георгию Иванову. 15 декабря 1957. Нью-Йорк.

15 декабря 1957

Дорогие Ирина Владимировна и Георгий Владимирович!

Получил Ваши письма, большое спасибо за то удовольствие, которое Вам доставили четыре платья, долженствующие спасти мир. Я люблю удовольствия от удовольствия ближних моих. И жена тоже. Очень рады, что платья подошли, что шатленша-собака будет наконец повержена, также как дамы-собаки тоже будут повержены и повергнуты в прах. Очень все это вышло хорошо и кстати. К тому же по Вашим письмам чувствуем, что пошлины Вы не заплатили. Олечка писала всякие эти сакраментальные надписи — «кристмас гифт» — «кадо дэ ноэль»* и пр. Ваши письма пришли ко мне как раз в день, когда у нас завтракали некоторые друзья (все почитатели Ваших талантов) и за завтраком (Вы угадали) — мы щелкали индюшку, как семячки. Вы правы, тут это ни за что считается, как французская булка — и индюшка и курица (курица — это еда безработных, по-моему) и всякая другая снедь — пустяк да и только. И несмотря на то, что, конечно, пища духовная куда важнее для нас, но все-таки приятно, что и корм дешевый. К тому же этот корм мы запивали Вашим вином (красным бордо), правда, я-то больше так — лизну немного иль понюхаю, а не то, чтобы выпить так, как бывало, как нашему брату по чину надлежит. Но — окружающие — выпивали. И кофе бенедиктином обмочили. И за кофе Ваши новые стихи из посл<едней> книги Н. Ж.[1035] были прочитаны, вызвав бурные одобрения и возгласы по Вашему (общему) адресу (не буду уж приводить, а то скажете, что вру, льщу, и вообще комплиментую). Нет, нет, все это верно. Один из завтракавших был о. Александр Шмеман (с своей очаровательной матушкой[1036]), он человек первоклассный, умница, искусство понимает как надо — и большущий поклонник Ваших талантов. Брал как-то у меня (давно уж) книги Г. В., когда Вы мне их присылали для статьи. Ну, вот о семячках, о платьях, об индюшках кончено. И переходим к очередным делам. Вы меня браните, Георгий Игоревич <так! — Пу6л >, а я Вас на чем свет ругаю, что Вы мне не пишете — это у меня, вероятно, гагизм что ли в полную ширь и даль разливается, я все считал что от Вас должен получить указания, а еще больше — что Вы должны написать М-у Михайловичу о Вашей книге. Вот тут-то я Вас и ругал ...и простите, признаюсь, опустив очи долу, ругал Вас матерно, ради Бога, не показывайте эту строчку Ир. Вл. — т. е. политическому автору, знаю, что она, так же как Вишняк, ненавидит всякую такую грубоватую и просто грубую отечественную словесность. За что ругал? А вот за что. Ваш макет я давным-давно получил, и в тот же день (Вы, наверное, не поверите, но это так и тут врать не к чему) я дал его типографщику нашему Раузену,[1037] на предмет сметы. Он таковую сделал дня через три. Если, говорит, набирать подряд, то будет в книге 80 стр. (примерно) и будет это стоить дол. 500 примерно. Если ж давать не подряд — то будет стоить несколько дороже. Но тут при большом разгоне он насчитал что-то дол. около 800. Это. конечно, дорого. И трудно достать такую сумму. Надо делать не­что среднее — там, где можно не разгонять стихи, напр<имер> так, как даются «дневники», — там надо и пускать так. А кое-где надо давать, м. б., одно стихотворение на странице и т. д. Но сейчас дело не в этом. Все дело не может сдвинуться с места до тех пор, пока Вы не напишете любезную и милую просьбу Михаилу Михайловичу, не может ли он помочь изданию Вашего сборника. Ведь эта идея возникла у него как-то в разговоре со мной, он сказал — мне думается, что это можно сделать[1038]

*Christmas gift (англ.), Cadeau de Noel (фр.) — рождественский подарок.