Герберт

Сутулый отец был похож на птицу, вымершую много лет назад. Она стояла и смотрела в пространство, где пунктиром вычерчивались конструкции будущих эпох. Птица в образе отца все знала и понимала, но ничего не могла поделать. "Я хочу, чтобы ты остался, Герберт, тебе будет лучше со мной", говорила птица.

- Я почти не думал о ней, - самозабвенно произнес Герберт, совершенно не обращая внимания на отца.

- О ком ты говоришь? - Тот не понял сына.

- Ты спрашиваешь, о ком я говорю? Я говорю о Бербель, и говорю о ней сейчас, потому что все время, пока я тут мелькал перед тобой, я ни разу не вспомнил о ней. Представь, папа, ни разу не вспомнил о ней, о девушке, которая для меня интереснее всего на свете.

- Я ничего не знаю об этом, ты про нее не рассказывал.

- А я пришлю тебе ее фотографию.

Отец наклонил голову и, увидев, что у сына развязан шнурок, опустился на корточки и стал завязывать его ботинок.

- Да ведь я закружился с американцами.

- Последнюю неделю мы совсем не разговаривали, - сказал отец.

- Мне ужасно не хочется уезжать, папа. - В глазах стояли слезы.

- Но кто мешает тебе остаться?

- Она, папа.

- Кто она?

- Ну, Бербель, кто же еще, она протягивает мне руку через океаны воздуха.

- Что же ты собираешься делать? - спросил отец и посмотрел на черный силуэт паровоза, выпускающий из-под колес тонкие струйки пара.

- Вернусь домой, а в следующем году, вероятно, приеду к тебе снова.

Тонкие струйки прозрачного пара выскальзывали из-под красных колес паровоза. Герберт покидал Швейцарию. До отправления поезда осталось несколько минут. Отец нагнулся и поцеловал Герберта в щеку - щека была теплая, и это обрадовало его.

Герберт попробовал улыбнуться.

- Не расстраивайся, отец, зимой я приеду к тебе недели на две, обязательно приеду. - Сам он едва ли верил в то, что говорил.

Проводник стал приглашать прогуливающуюся по перрону публику в вагон. И вот паровоз дернул состав, лязгнули буфера, поезд медленно покатился. Германия ждала своих сыновей. Герберт на ходу поднялся в вагон и махнул рукой. Отец выглядел удручающе, руки его как плети висели вдоль туловища; на миг Герберту захотелось спрыгнуть, и почему-то он этого не сделал, жалкий отец становился все меньше, пока совсем не скрылся из глаз.

Герберт зашел в купе, шторки на окне едва пропускали свет. Еще один любитель темноты, поморщился Герберт, но говорить что-либо этому высокому и, видимо, желчному человеку, читающему журнал, не стал, а закрыл глаза и уселся на свой диванчик. Человек два раза смотрел на него поверх очков и оба раза ничего не сказал. Герберт вышел в коридор, вынул пачку "Честерфилда" и закурил. Пожилая пара, проходя по коридору, поглядела на него, а он демонстративно выпустил в потолок струйку дыма. Уже в самом Берлине, выпив в вагоне-ресторане чашку крепкого кофе, Герберт наблюдал, все еще сидя за столиком, как состав медленно втягивается под высокий купол вокзала, а пассажиры уже выскакивали на перрон.

Вышел он с легким чемоданчиком, в котором лежало двадцать американских джазовых пластинок и десять пачек сигарет, еще там находилось старинное китайское блюдо - подарок американцев; на блюде был нарисован многокрылый дракон с милой женской головкой. Поскольку голова женщины была выписана особенно тщательно, с изяществом, присущим просвещенной Европе восемнадцатого века, то он предположил, что тарелка могла быть сделана не обязательно в Китае. Герберт шел, раскачивая чемоданчиком, в голове его проносились стремительные мысли: кое-что о Бербель и кое-что о самой Германии, в которой ему предстояло жить. Конечно, за границей чувствуешь себя несколько спокойнее, и устаешь там меньше, и мысли прозрачные - может быть, оттого, что родина издавна проецирует на себя любовь, рожденную за границей. Выйдя из вокзального павильона, Герберт направился к стоянке такси и сел в первую машину. На Альбертштрассе он увидел выбитые витрины, на их осколках краской были нарисованы шестиугольные звезды.

- Поезжайте потише, - попросил Герберт таксиста. - Что здесь произошло?

- А разве вы не знаете?

В зеркальце машины Герберт увидел горбоносую вытянутую физиономию.

- В Германии идут еврейские погромы, - тихо сказал шофер и вздохнул.

- Вы, видимо, еврей? - догадался Герберт.

- Имею несчастье им быть. Раньше я пел в императорской опере. У меня хороший голос... Контракты, поклонницы... Я был избалованным человеком. А теперь только это такси.

- Желаю вам скорее вернуться в оперу и бросить это занятие.

Прощаясь, Герберт дал на чай двадцать марок и пожал руку, которую шофер из робости не сразу ему подал.

Открыв дверь своим ключом, Герберт прошел наверх. Там он достал пачку пластинок, подаренных Кеном в один из последних дней, сигареты, которые сразу спрятал за книги, затем подошел к радиоле, поднял деревянную крышку и поставил пластинку. Потом закурил, открыл окно. Было темно, в доме напротив ярко горела люстра. Холодный свет ее показался Герберту безжизненным. За тюлем двигались очертания неизвестных мужчин и женщин. Герберт докурил сигарету и потушил окурок. Кончилась пластинка, щелкнул звукосниматель. Он услышал, как бабушка поднимается по лестнице. Мальчик метнулся к окну, закрыл его, бросил раскрытую пачку сигарет на пол и толкнул ее под диван, затем рывком снял с полки альбом с картами наполеоновских войн и уселся в кресло.

- Мальчик мой, что же ты спрятался от меня, я из ванной услышала музыку и поняла, что ты приехал. А почему ты сидишь в темноте? Это портит глаза. Бабушка дернула выключатель торшера, и карта наполеоновских войн вспыхнула так, как будто к ней поднесли горящий факел.

До чего же старики бывают несносны - вот и бабушка, когда-то она была молоденькой и, вероятно, симпатичной, даже наверняка она была симпатичной. А теперь что осталось? Одно неистощимое внимание к окружающим. Ее жизнь, судьба и ответы самой себе - все это уже в прошлом, теперь она мало в чем нуждается, много разговаривает, много спрашивает и вовсе не чувствует себя стесненной оттого, что мешает другим. У большинства людей с возрастом исчезает такт. Доставшаяся по наследству кровь стареет, как будто ей все равно, куда и по каким жилкам бежать. Врожденная стеснительность и такт, перепутавшись с приобретенным воспитанием, за долгую жизнь изрядно утомляют человеческую психику.

- Ты меня не слушаешь?

Герберт бессмысленно смотрел на ярко освещенную карту.

- Ты не слушаешь меня? - переспросила бабушка, пытаясь заглянуть ему в глаза.

- Ой, прости, пожалуйста, я задумался.

- Ты сказал, что отец самый здоровый человек в Швейцарии.

- Когда я это сказал?

- Да только что.

- Не может быть.

- Ты так и сказал, Герберт.

- Значит, я имел в виду душевное здоровье.

- Мне кажется, Герберт, тебе совершенно все равно, что будет со мной и отцом.

- Неправда, вы мне совсем небезразличны. Просто я думаю о вас не как все.

- Как же ты думаешь обо мне?

Герберт состроил на лице мечтательное выражение и сказал:

- Хорошо.

- Не огорчай меня, Герберт.

- Ладно, не буду.

Бабушка смягчилась:

- Ужин я могу сейчас приготовить.

- Я ужинать не буду.

- Почему?

- Я уже поел.

- И где же ты поел?

- Какая разница, есть я уже не хочу.

- Может, ты выпьешь немного молока?

- Хорошо, молоко я выпью. Знаешь что, бабушка, принеси мне кусок сыра.

- Сыр ты никогда не ел, Герберт. Что с тобой случилось?

- Ничего, просто, пока я разговаривал с тобой, кусок сыра стоял перед глазами как наваждение.

Через некоторое время бабушка вернулась. В одной руке она несла высокий стакан с молоком, в другой - тарелочку с двумя тоненькими ломтиками сыра. Она поставила молоко и сыр на журнальный столик и села напротив.

Вот опять начинается. Сейчас она решила, что я достаточно отдохнул. Ее забота дает ей право вмешиваться в мой мир, но в конце концов никто не виноват, что у нас есть родственники. Все равно она будет спрашивать, а я буду что-нибудь отвечать. И ссориться с ней не хочется, вообще не хочется с ней говорить, но я должен.

- Знаешь, бабушка, я очень устал. О том, что со мной происходило в Швейцарии, я тебе расскажу завтра. Сейчас я пойду в ванную, а потом буду спать.

- Ты не хочешь разговаривать со мной.

- Не в этом дело, я устал.

- Тебе приготовить ванну?

- Да, если можно.

Герберт представил себе девушку Бербель. Ее густые волосы закрывают лицо, и виден только курносый носик и край губ. Мне холодно, подумал Герберт. Отчего? В комнате очень тепло, а мне холодно.

- Подойди ко мне, - тихо говорит он. - Ты здесь, ты стоишь рядом. А теперь обними меня за плечи. Ну обними. Руки у тебя холодные, разве это руки - это веточки засохшей маслины.

- Ты очень сильный человек, - отвечает Бербель.

Какая же все-таки пустота, подумал он. Бербель хочет видеть героя там, где его нет и быть не может. В чужих подвигах, в чужой силе и в чужих страстях находит она поддержку.

Он попробовал оторвать ее руки от своих плеч и не смог.

- Я и ты - просто мысленный образ, а на самом деле нас вовсе нет, - говорит Герберт. - Ты притянула меня к земле и хочешь, чтобы я, сливаясь с тобой, стоял так вечно.

Бербель ничего не отвечает, но руки ее становятся еще теплее, она хочет переждать смутное время с моими руками на своих плечах.

- Я слышу шум, - едва слышно проговорила Бербель, и в ту же секунду он тоже услышал какой-то странный звук. Это похоже на грохот прибоя, звук становится все сильнее и сильнее, у Герберта начинают трястись руки, от вибрации и шума предметы сдвигаются с места, и автоматический карандаш медленно съезжает на край стола. И надо бы закрыть уши руками, но они стоят, прижавшись друг к другу, не меняя позы, затаив дыхание. И вдруг страшное слово "хайль" постепенно стихает, оно становится округлым, мягким и наконец совсем исчезает.

Звук ушел, и Герберт очнулся. Он стоял посередине комнаты, сжимая руками спинку обычного деревянного стула. Оторвавшись от стула, Герберт подошел к телефонному аппарату и набрал номер. От предвкушения разговора с Бербель у него стало дергаться веко и засосало под ложечкой. В трубке послышался какой-то щелчок, будто ногтем щелкнули по мембране, сразу ощутилось пространство, открылась почти космическая пустота. И конечно же Герберт не мог знать, что номер находится под контролем политической полиции. На двенадцатом сигнале трубку сняли, и знакомый заспанный голос ответил:

- Слушаю.

- Я приехал.

- Да, я слушаю.

- Я говорю, что приехал.

- Кто это говорит?

- Это Герберт, - уставшим и почти равнодушным голосом произнес он.

Наконец она пришла в себя и стала что-то соображать.

- Откуда ты звонишь, когда ты вернулся?

Эти два вопроса последовали один за другим, и он понял, что она проснулась.

- Я вернулся.

- Приезжай ко мне.

- Прямо сейчас? - спросил он.

- Да, прямо сейчас.

Он шел по темным улицам города в гости к девушке, о которой в Швейцарии почти забыл. Безлюдный настороженный город окутал его тяжелым предощущением катастрофы. Чем ближе он подходил к дому Бербель, тем сильнее становилось чувство страха. Парадное оказалось незапертым, а сам подъезд был хорошо освещен, и Герберт увидел, как на верхней лестнице между двумя бронзовыми женщинами с матовыми электрическими шарами в руках ползает неуклюжее существо, похожее на обезьянку. Один чулок у женщины-обезьянки был спущен до самой щиколотки, на вид ей было лет двадцать пять, она ловила толстого кота, который благополучно переходил с одного края лестницы на другой.

- Вы к кому? - спросила консьержка и выпрямилась.

- Я к Бербель, она ждет, она очень просила меня приехать, - ответил Герберт, как бы оправдывая свой поздний приход. - Есть вопрос, который она не может решить сама.

- Что же за вопрос? - Консьержка не желала прекращать разговора и как ребенок была готова разрушать все условности общения.

Отделавшись от нее, Герберт поднялся на лифте. Дверь в квартиру Бербель была приоткрыта, а сама она смотрела сквозь щелку.

- Входи, я чувствовала, что ты где-то близко, уже десять минут я волнуюсь.

Проходя через прихожую, Герберт ощутил знакомый запах духов, духов женщины Айрис, которая в Швейцарии принадлежала американцам. На Бербель было длинное платье с зеленым бантом, ее роскошные золотые волосы были собраны на затылке в пучок. Однако лицо ее выглядело уставшим - это было будничное лицо, такие лица Герберт часто встречал и на улице, и в метро. Пропала строгая красивость, которая одновременно и восхищала, и отпугивала его.

- Знаешь, я совсем помешалась на тебе. Пока ты был в Швейцарии, я очень плохо спала. Ты снился мне.

- Ты тоже мне снилась, это правда.

- И как же я тебе снилась? В каком образе?

Мгновение он размышлял, потом сказал:

- Ну, ты была медсестрой, и тебе не очень повезло. А ты все время здесь, в Берлине?

- Вообще-то я собиралась к тете в Кёльн, но она почему-то не звонит. Я часто бываю на вечерах и даже в опере, однако это все-таки утомляет. Мне сестра рассказывала, что до того, как она вышла замуж, в Берлине было веселей.

- Ну вот, я приехал, теперь тебе будет весело.

- Вчера вечером отменили концерт Малера, говорят, он враждебен духу германской нации.

- Как это, Бербель, как музыка может быть враждебна духу человека?

- Я не говорила о человеке, я говорила о нации.

- А разве нация и человек не одно и то же?

- Видимо, нет, Герберт, нация заключена в канонах и представлениях, а человек в коротком отрезке времени, в которое он попадает по воле природы. - Бербель слегка ухмыльнулась.

- Ты очень умная девушка, возможно, вскоре ты станешь не менее умной женщиной.

Даже при свете бра было видно, что она смутилась и опустила глаза, отчего стала похожа на кающуюся грешницу, нарисованную под куполом собора.

- Знаешь, что у меня есть?

- Что?

- У меня есть голландский ликер. - Она пошла на кухню и зажгла свет. На столе стояла бутылка зеленого цвета. Бербель отодвинула штору и открыла балконную дверь. - Пойдем на воздух, - предложила она.

Герберт кивнул. Они вышли на балкон. Он держал в руках зеленую бутылку, она - два фарфоровых стаканчика.

- Садись, Герберт. - В голосе Бербель появились материнские нотки. Она принесла штопор, и Герберт неумело ввинтил его в самый край. Назад штопор вылез, не вытащив пробки.

- Дай-ка я, - попросила Бербель. Она поставила бутылку между ног и аккуратно погрузила штопор в самый центр. При этом лицо ее выражало крайнюю степень сосредоточенности.

Герберт сидел в качалке и разглядывал небо. По небу плавали звезды - названия их он не знал, но чувствовал, что они неспроста расположены так далеко. Видимо, в большом отдалении от земли была скрыта мудрая истина, позволяющая звездам сохраняться. Бербель разлила ликер по стаканчикам.

- Надеюсь, этот вечер будет нам приятен, - сказала она.

- Уже ночь, Бербель, - поправил он.

- Да это не имеет значения, Герберт. Вечер - это любое время ночи, если мы не спим.

Значит, эта ночь будет лишена собственного имени, а вечер превратится в рассвет. Видимо, все и будет так, если только мы не заснем, подумал он.

- Ты хочешь спать? - спросила девушка.

- А я и сплю - что это, если не сон наяву? Вот ты, например, зеленый ликер, звезды над головой.

- Ты фантазер.

- А ты, разве ты не фантазерка, разве осколок мечты так уж и плох?

- Осколок нельзя сохранить, Герберт, но порезать им душу так же легко, как руку кусочком стекла, хотя боль иногда бывает приятной, она даже лечит.

- От чего, например?

- Ну, например, от страха - когда очень-очень больно, страх перестает действовать, он уже не объясняет и не убеждает, а только бесполезно и тупо волнует. Мне вот боль не нужна - я вполне здорова.

- Ну хорошо, а когда ты смотришь на звезды, разве ты не ощущаешь бездну?

- Ну почему же, мне нравится их цвет, нравится темнота неба, его загадочность.

- Вот наконец ты нашла слово.

- Загадочность. Ты чувствуешь, как под воздействием этого слова расширяется спектр твоего впечатления. Прости, Герберт, я прерву тебя. - Она рассмеялась. - Три дня назад я танцевала с одним юношей. Он очень сильно отличался от тебя.

- Чем же?

- Да он легче, проще - ты все усложняешь. Так, как думаешь ты, не думают сейчас.

- Ты тоже думаешь не так, как сейчас.

- Да, я знаю, но это плохо. У каждого времени должны быть свои проводники.

- Не знаю, как у каждого, но у этого времени проводников быть не должно.

- Давай выпьем за звезды, - предложила она.

- Давай. Или за тысячелетний Рейх.

- Тише ты, кругом уши.

- А почему я не могу выпить за Рейх?

- Почему не можешь? Пей, если хочешь.

- А ты не будешь?

- Я не буду.

- Почему?

Бербель наклонилась над его ухом и тихо произнесла:

- Я хочу, чтобы тысячелетний Рейх рассыпался в один день.

- Я тоже, - шепотом же ответил он ей.

На третьей рюмке ликера он стал засыпать, и она принесла ему и себе по толстому шерстяному пледу. Волны живого интереса, такие бурные вначале, улеглись. Они вяло переговаривались сонными голосами и в конце концов совсем замолчали. Закутавшись в плед, сквозь щелочку не до конца опущенных век Герберт разглядывал лицо девушки, залитое лунным светом. За спиной Бербель темнота ночи выглядела полуреально - она как бы представляла часть декораций, однако чем больше Герберта захватывал сон, тем более явно проступал темный корпус мануфактур. Герберт мог бы поклясться, что найди он в себе силы встать, то смог бы пощупать плотный черный материал с беспорядочно разбросанными звездами. Но зеленый ликер и свежий воздух усыпили его.

Во сне ночь сделалась красной; густая кровавая пена наползала на тяжелый черный бархат со звездами. Плед девушки превратился в прозрачный и легкий газ, по всему пространству этой легкой одежды расползлись маленькие свастики, похожие на жучков. Герберт увидел, что ограждение балкона исчезло, балкон раздвинул свои пределы до размеров танцевальной площадки. Такое было впечатление, что пол этой площадки создан из совершенно особенного вещества: снизу он подсвечивался разноцветными огнями, в целом же это было серо-голубое небо, лежащее на земле. Во сне Герберт, так же как и наяву, курил сигарету, поминутно прикладываясь к рюмке с ликером.

Но вот девушка встала, запрокинула руки за голову и потянулась. Герберт увидел, что у нее острые локти, и это ему не понравилось. Девушка прыгнула на серо-голубое продолжение балкона, тонкие одежды ее распахнулись - она была голая. Как последняя загадка перед Гербертом открылся маленький треугольник. Плавная музыка, вытекающая неизвестно откуда, одурманивала сознание. Девушка танцевала: она сделала вперед несколько мелких шажков, затем отступила назад, и руки ее плавно взметнулись над головой, проскользнув сквозь развевающиеся волосы. Герберт почувствовал, что снова засыпает, но это был второй сон; он спал и, кажется, даже понимал, что спит, но, засыпая, во сне же не мог бороться с новым сном, который надвигался на него как бы под эгидой старого. Он почти физически почувствовал, как один сон распростер над ним широкие крылья, а из него выдвинулся другой, с крыльями поменьше.

Из всех снов он вышел сразу и очень стремительно. Свежий воздух, прилетевший со стороны английских островов и питавший Герберта во время сна, уже кончился. Герберт понял, что внутри у него открылся какой-то клапан, что-то случилось - может быть, на небе появилась новая звезда, может быть, у него сменилась кровь. Бербель спала. Серые нити рассвета, обрамленные полоской надвигающейся зари, накрывали голову спящей.

Герберт откинул плед, встал и тихо вышел из квартиры. Проходя мимо консьержки, он посмотрел на нее через открытую дверь: та сидела на полуразвалившемся диване, держа в руке стакан с молоком. На мгновение он задержал взгляд на ее растопыренных коленях, мятом выцветшем платье и полосатых носочках. Консьержка подмигнула ему круглым совиным глазом и негромко сказала: "Ком цу мир", - однако Герберт почувствовал, что его не зовут, а толкают в грудь.

За ночь город оброс флагами со свастикой; на улицах никого, но электричество полыхало вовсю - пустота зловещего праздника. Ветра не было, флаг на особняке Герберта висел безвольною тряпкой. Он тихо отомкнул дверь, но в прихожей зацепился за вешалку и из-за этого был услышан. Когда он поднимался к себе, появилась бабушка. Герберт оглянулся. Бабушка смотрела на него так, как будто он только что совершил чудовищное преступление; плечи ее были слабо освещены электричеством. Пройдя к себе, Герберт отворил окно, и струя свежего воздуха ударила ему в лицо. Подул сильный ветер, флаги расправились, по спине Герберта забегали мурашки, и он почувствовал, как в его сознании свастики выстраиваются в длинную шеренгу. Когда он лег в постель, раздались голоса первых прохожих. И он понял, что никак не участвует во всем этом - ни одной клеточкой.

Он проснулся от звука плохо смодулированных и срывающихся юношеских голосов, они то накатывались волною, то как бы замирали в раздумье. Была половина третьего. Он встал, потянулся и подошел к окну: по улице шли колонны в коричневых рубашках и шортах. Герберт спустился вниз, в столовую; на столе стояла супница с половником, тарелка и хлебница.

- Бабушка, - позвал он, но никто не откликнулся.

Тогда Герберт налил себе холодного супа, отломил кусочек хлеба и снова поглядел в окно. Одна колонна сменяла другую, а молодые люди в коричневых рубахах все шли и шли, как будто они появлялись из самой бесконечности. Он накрошил на столе кусочки хлеба, словно собираясь склевать его, затем откинулся на спинку, покачался немного, потом встал и пошел писать письмо. Положив перед собой чистый лист бумаги, он задумался. Собственно, писать-то нечего, подумал он и стал грызть колпачок авторучки. "Я все ж таки доехал", - вывел он на чистом листе бумаги и стал надписывать конверт, затем положил его на угол стола и снова подошел к окну. Флаг плескался на ветру, закрывая одну половину улицы. Герберт протянул руку, схватил флаг и намотал его на древко. Теперь ему было видно все. По тротуару, оглядываясь, несся человек в клетчатой рубашке и широких белых брюках. Навстречу ему из переулка выбежал здоровый детина в коричневой рубахе с засученными рукавами. Одной рукой он остановил попытавшегося вывернуться беглеца, а другой ударил его в живот. Человек сел на мостовую - он даже не кричал, детине же показалось мало, и он стал избивать упавшего ногами. Тот пытался закрывать лицо, инстинктивно поджимая ноги и защищая голову. На помощь детине подоспело еще несколько человек, один был совсем мальчик - он бежал очень сосредоточенно, прижимая к груди конфедератку. Волна негодования, поднявшаяся в душе Герберта, сменилась волной решимости.

- Что вы делаете, подонки! - закричал Герберт, но юноши в коричневых рубахах никак не отреагировали, продолжая избивать человека.

И Герберт, почти не владея собой, бросился в комнату отца - он знал, что в закрытом ящике стола лежал пистолет. Стол был добротный, старый - взломать такой было делом нелегким. Но накануне в душе Герберта родилось нечто особенное - ему в самом деле казалось, что теперь у него все другое: и руки, и голова, и ноги - все будто сделано из нового, какого-то неизвестного материала. Прибежав на кухню, он вытащил из встроенного в стену шкафчика ящик с инструментами, вернулся к столу и, осмотрев его, увидел, что в самом нижнем ящике торчит ключ. Он его вытащил, вставил на новое место и попробовал повернуть, но не вышло. Тогда он сунул стамеску в дужку ключа. Послышался скрежет замка, и ящик открылся. Герберт схватил огромный кавалерийский "манлихёр" и подбежал к окну.

Юнцы в коричневых рубахах уже не били лежавшего на улице человека, а курили сигареты. Но вот здоровенный детина, начавший первым избивать человека, снова ударил того ногой по лицу. Тогда Герберт прицелился и потянул на себя спусковой крючок. Однако пистолет не выстрелил. Герберт стал вертеть его так и этак - он ведь не знал, как с ним обращаться, и он снова крикнул:

- Прекратите, вы, сволочи, иначе я вызову полицию!

В ответ на его крики один из штурмовиков размахнулся и бросил в окно осколок красной черепицы - черепица пронеслась у Герберта над головой и, ударившись о стенку, разлетелась на несколько кусочков.

- Я буду стрелять, вы слышите! - вновь крикнул он, потрясая в окне огромным пистолетом.

- Щенок, жидовское отродье! - заорали с улицы. - Только попробуй, мы тебе ноги выдернем!

Тогда Герберт снова повертел в руках пистолет и, увидев маленький кривой рычажок, опустил его вниз, после чего снова нажал на курок. Раздался оглушительный выстрел. В доме напротив брызнуло стекло. Штурмовики бросились врассыпную. Испуганные выстрелом прохожие, прижимаясь к стене, перебегали в более безопасное место - их дела и их страх были для них важнее всего на свете. А Герберт вытащил флаг, висящий рядом с его окном, и бросил его вниз. Один прохожий стал показывать другому на окно, в котором проступала фигура мальчика. А Герберт подошел к телефону и набрал номер девушки, с ней ему предстояло прожить долгую и счастливую жизнь.

- Але, але, Бербель... - Опять в трубке появилось пространство. - Я сейчас стрелял в штурмовиков.

- Как - стрелял?

- А вот так - стрелял, и все.

- Из чего?

- Из пистолета.

- А откуда он у тебя?

- Он лежал в столе у отца.

- И что же теперь будет?

- Я не знаю.

- Зачем же ты сделал это?

- Если бы ты знала, какие они отвратительные ублюдки, ты бы сделала точно так же.

Какое-то мгновение в трубке обитало молчание.

- Но ведь у тебя есть я, я, Герберт, ты слышишь?

- Я слышу, - тихо ответил он. - Ты мне как-то сказала... ты как-то сказала мне, что любовь и смерть сделаны из одного вещества.

- Нет, я такого никогда не говорила, откуда ты это взял?

- На улице шум, подожди, я сейчас вернусь.

Он положил телефонную трубку рядом с аппаратом и подошел к окну. По дорожке к его дому шли двое полицейских. Увидев это, Герберт опустился на диван. В дверь стали звонить, затем стучать. Он не мог думать - мысли вылетали из головы одна за другой. В дверь стали стучать еще громче, так что сотрясался весь дом. Герберт поежился, покрутился на диване, а потом вдруг неожиданно, видимо и для самого себя, прижал к сердцу ствол и выстрелил. Тело его отбросило к стене. Боли он не почувствовал, но в уголке гаснущего сознания отразилось небо и облака, плывущие в сторону Англии.

Услышав выстрел, полицейские взломали дверь и проникли в дом. Один, тот, что постарше, подошел и наклонился над мальчиком.

- Он умер, - сказал полицейский своему напарнику и поднял лежащую рядом с телефонным аппаратом трубку.

- Але! Але, что там происходит?! - кричала Бербель.

Полицейский отнял трубку от уха, осмотрел ее со всех сторон и, не прижимая мембраной, сказал в микрофон:

- Мальчик застрелился, - после чего дал отбой.

Бербель держала в руке телефонную трубку, из которой теперь раздавались одни короткие гудки, и плакала, тихо, без всякого звука, так, как плачут только небесные ангелы. Она вспомнила последнюю фразу Герберта и никак не могла понять, почему же любовь и смерть состоят из одного вещества

_______________________________________

1 Когда солдаты маршируют по городу (нем.).