Жди меня, и я вернусь

Глава I. В море и на суше

Ровный прохладный ветер клонил к земле серебристо-зеленые метелки никем и никогда не кошенной травы, в которой светлели россыпи каких-то незнакомых Андрею мелких цветов, и гонял по сухому шероховатому бетону взлетно-посадочной полосы мелкий мусор. Он дул с северо-востока (с норд-оста, напомнил себе Андрей) и пах морем – солью, йодом и гниющими на берегу водорослями, которые выбросил на берег недавний шторм. Он пах мидиями и рыбой, головоногими и кашалотами, большими белыми акулами и дымами стоящих на рейде военных кораблей. Еще он пах дальними странами – Андрей, по крайней мере, считал, что должен пахнуть, – потому что дул не с какого-нибудь моря, пусть Черного или даже Средиземного, а – внимание, товарищи, ощутите важность момента! – с Великого, или Тихого, океана.

Андрею то и дело приходилось напоминать себе о важности момента, которую он никак не мог до конца прочувствовать. Они сидели здесь уже вторые сутки, дожидаясь прибытия Стрельникова с багажом, и успели слегка соскучиться среди голых, продуваемых всеми ветрами сопок и дощатых бараков. Даже Женька Соколкин устал лазать по каменным лбам и скользким от водорослей валунам вдоль линии прибоя. Ощутить душевный подъем было сложно, поскольку до сих пор все это больше всего напоминало скверно организованную экскурсию, когда вас за ваши же деньги вывозят в пустынную местность, красотами которой можно любоваться от силы полчаса, после чего экскурсовод предлагает вам осмотреть окрестности и тихо испаряется в направлении ближайшей забегаловки.

Повернувшись к ветру спиной, сгорбившись и загородившись локтями, Андрей принялся чиркать зажигалкой. Прикурить сигарету удалось с четвертой попытки. Ветер подхватил облачко дыма и стремительно унес в сторону материка.

– Вот погодка, – по обыкновению что-то жуя, посетовал Слон. – Вроде лето, вроде море, а купаться почему-то не тянет – ну ни вот столечко! Слушай, а где Япония?

– Там, – лаконично ответил Андрей, ткнув сигаретой приблизительно в южном направлении.

– Жалко, – сказал Слон, вглядываясь в мглистый морской горизонт, – не видать.

– Доберемся до места – может, и увидишь, – без особой уверенности предположил Андрей.

– Надо будет шефу идею закинуть, – сказал Слон, – сгонять на пару дней к узкоглазым – типа на экскурсию выходного дня. Там же в самом деле рукой подать! Заодно тачку тебе прикупим взамен твоей «шкоды». Солидную такую, конкретную тачку, чтоб даже без мигалки вся Москва дорогу уступала…

– Танк, – невинным тоном подсказал стоявший рядом Женька.

– Цыц, мелочь пузатая, – сказал Слон. Он был с Женькой на короткой, дружеской ноге и уже дважды, несмотря на молчаливое неодобрение Липского, таскал его в дальнюю бухту стрелять из пистолета по пивным жестянкам. – Много ты понимаешь! Хотя танк – это вещь. В натуре, без базара.

– Отвечаешь? – с вызовом спросил Женька. Глаза у него смеялись, и Андрей отвернулся, пряча улыбку. «Они сошлись – вода и камень, стихи и проза, лед и пламень…» Тьфу!

– А спросить, как надо, сумеешь? – принимая игру, набычился Слон.

– Кончайте этот уголовный ликбез, – сказал Андрей и посмотрел на часы. – Долго нам еще здесь торчать?

– Пригородная электричка – и та, бывает, опаздывает, – рассудительно произнес Слон. – А это тебе не электричка, а специальный борт.

Вообще-то, Слона звали Николаем, а для друзей он был Никола. Собственно, сейчас, когда рядом с ним не было малорослого худощавого Моськи, на слона он нисколечко не походил. На смену деловому костюму и модному пальто, придававшим его внушительной фигуре в меру нелепый, комичный вид, пришел пятнистый полевой камуфляж, в котором он словно бы родился. Здесь, на заброшенном военном аэродроме в пятнадцати верстах от медленно приходящего в полное и окончательное запустение рыбацкого поселка, Слон приобрел свой естественный, природный облик, и насмехаться над ним мог только обормот наподобие Женьки Соколкина, еще не до конца избавившийся от детской иллюзии, что он на свете самый умный и ироничный. На тот случай, если это заблуждение юного охотника за сокровищами невзначай разделит какой-нибудь совершеннолетний гражданин Российской Федерации, поясной ремень Слона оттягивала тяжелая поцарапанная кобура, под клапаном которой недвусмысленно отсвечивала вороненым металлом рукоятка пистолета. Точно такая же, разве что гораздо более новая, висела на поясе у Андрея. Поначалу Липский пытался хранить оружие в номере так называемой местной гостиницы, но Слон сделал ему по этому поводу строгое внушение («Ввалил по первое число», – хихикая, прокомментировал эту воспитательную беседу Женька), и Андрей был вынужден признать его правоту: действительно, с таким же успехом он мог оставить оружие на прилавке поселкового магазина, в пыли посреди улицы или, что то же самое, просто презентовать его одному из здешних алкашей.

Ветер гнал по ясному небу рваные клочья облаков, похожие на подмокшую вату, и хлопал тентом оставленного на одной из рулежных площадок командирского «уазика». Он дергал и трепал одежду, словно предлагая поиграть, пробежаться наперегонки по пустой, словно специально предназначенной для этого полосе. Обесцвеченный солнцем и непогодой полосатый конус ветроуказателя над пустующей будкой диспетчерской вытянулся параллельно земле, указывая своим острым концом почти строго на запад. Над головами с обманчивой медлительностью проползла, волоча за собой белую шерстяную нитку инверсионного следа, серебристая точка движущегося в сторону Японии самолета. Андрей проводил ее взглядом, снова поймав себя на ощущении нереальности происходящего. Он будто грезил наяву или играл в какую-то странную военизированную игру вроде полузабытой пионерской «Зарницы» или новомодного пейнтбола. За те без малого три месяца, что прошли со времени памятных событий в пансионате «Старый бор», ощущения истерлись и потускнели, как долго бывшая в употреблении купюра. Овладевшая было Андреем золотая лихорадка прошла, как болезнь, оставив после себя лишь легкое недоумение: а что, собственно, это было? И когда Стрельников сказал: «Вы готовы? Ваш вылет послезавтра», Андрей чуть было не ляпнул: «Вылет? Куда?»

Впрочем, он оставался профессиональным журналистом и не мог себе позволить оставить эту историю дописанной только до половины. Ей нужен был финал – счастливый или нет, не суть важно; важно, чтобы он был окончательным: да – да, нет – нет.

Женька Соколкин по поводу перспектив не заморачивался – или, как минимум, не подавал виду. Для него эта поездка была сплошным приключением, которое давало отличную возможность посмотреть места, в которых он никогда раньше не бывал, и набраться впечатлений, которые при ином раскладе мог бы получить в лучшем случае лет через десять, в возрасте, когда острота восприятия уже начинает притупляться и то, что раньше вызывало сумасшедший восторг, вызывает лишь сдержанное одобрение. (Да, красиво, и что дальше? Стоило тащиться в такую даль, чтобы посмотреть на волны и скалы! Всего этого хватает в Египте и Турции, куда намного дешевле и проще добраться и где, помимо райского климата, туриста за его деньги поджидают все мыслимые и немыслимые удовольствия.) Но Женька Соколкин был еще не в том возрасте и состоянии души, когда человек не мыслит себе отдых без мягкого дивана и бутылки спиртного; он развлекался вовсю, как губка впитывая новые впечатления, так что Андрей ему слегка завидовал. Он тоже получал от поездки удовольствие, но об остроте испытываемых Женькой положительных эмоций ему оставалось только мечтать. Пожалуй, единственное, о чем мог сожалеть Евгений свет Иванович, – это то, что ему, в отличие от Слона и Андрея Липского, не выдали кобуру со «стечкиным» и запасной обоймой. Андрей считал свой пистолет никчемной обузой, но еще не настолько выжил из ума, чтобы отдать его мальчишке.

Он успел выкурить сигарету до половины, когда в ровный шум ветра вплелся посторонний звук – низкий, басовитый гул. Поначалу едва слышный, он неумолимо нарастал, и вскоре они увидели в небе темную точку. Маленькая черная крупинка постепенно увеличивалась в размерах, обретая сначала четкие очертания, а затем и объем.

– Воздух, – наблюдая за ее приближением, с ухмылкой скомандовал Слон. – Всем в укрытие.

Самолет промчался над полосой, задрал нос и снова начал набирать высоту, заходя на второй круг. При этом у Андрея возникло инстинктивное желание выполнить шутливую команду Слона: уж очень большой оказалась эта пташка. Рев ее турбин оглушал, как артиллерийская канонада, и, как канонада, давил на психику, заставляя машинально втягивать голову в плечи и искать глазами укрытие. Помимо этих чисто животных ощущений, Андрей испытывал искреннее удивление: он как-то не предполагал, что для доставки того, что господин Стрельников именовал своим багажом, потребуется военно-транспортный «Ил».

Наконец транспортник приземлился. Поднятый им мини-тайфун утих, рев моторов смолк. Слон отпустил козырек своего пятнистого кепи, больше не опасаясь, что оно улетит в Японию, и принялся привычно оправлять обмундирование, как военнослужащий, готовящийся к встрече с высоким начальством. По сути, так оно и было, и, глядя на замершую в конце полосы размалеванную камуфляжными разводами гигантскую тушу военно-транспортного самолета, Андрей уже не впервые задался вопросом: кем надо быть на пике карьеры, чтобы и после ухода в отставку к твоим услугам по первому щелчку пальцами было все, чего ты пожелаешь? Спору нет, деньги решают все – раньше решали, а уж теперь и подавно, – но каковы в таком случае истинные размеры того, что уважаемый Виктор Павлович в разговоре с матерью Женьки Соколкина назвал «небольшим бизнесом»?

Грузовая аппарель транспортника начала медленно опускаться. Раньше, чем ее нижний край коснулся бетона, Слон уже очутился рядом. Легонько хлопнув по плечу Женьку – айда встречать компаньона, – Андрей присоединился к нему. Слон покосился на них с высоты своего почти двухметрового роста с оттенком неудовольствия, как будто они были парочкой праздношатающихся зевак, а то и вовсе каких-нибудь заблудившихся коз, которые забрели на дивизионный плац после команды «Смирно! Равнение на средину!», но от комментариев воздержался.

Когда из тускло освещенного электрическими плафонами вместительного брюха самолета показался трехосный «Урал» с затянутым брезентовым тентом кузовом, Андрей не присвистнул только потому, что его опередил Женька. За грузовиком двумя короткими колоннами трусцой бежали какие-то люди. Их было десять; одеты они были в гражданское, кто во что горазд, но смотрелись при этом как воинское подразделение – очевидно, из-за истинно военной слаженности действий. Оружия Липский не заметил, но это вовсе не означало, что его на самом деле нет.

Грузовик с рычанием проехал мимо, обдав теплом и едким дымом дизельного выхлопа. Люди, которых так и подмывало назвать солдатами, слаженно протопали следом тяжелыми армейскими ботинками. Теперь, вблизи и без масок, Андрей отчетливо видел, что это не зеленые солдатики срочной службы, а взрослые, крепкие мужчины в расцвете сил. На встречающих никто из них даже не взглянул; грузовик остановился в паре десятков метров от аппарели, и они, не меняя темпа бега, начали парами запрыгивать в кузов через высокий задний борт. Зрелище было захватывающее и одновременно жутковатое, как будто Андрей стал свидетелем высадки инопланетного десанта, состоящего из человекоподобных роботов – андроидов.

После непродолжительной, исполненной солидной значительности паузы в широком, как ворота тепловозного депо, прямоугольном проеме грузового люка появился господин Стрельников собственной персоной. Невысокий, сухопарый и подтянутый, в песочного цвета обмундировании, представлявшем собой нечто среднее между полевой военной формой и костюмом для сафари, он стал спускаться по аппарели, слегка прихрамывая и опираясь на тяжелую черную трость с серебряной рукоятью в виде застывшего в прыжке тигра. Его талию охватывал широкий офицерский ремень; кобуры на нем не было, и Андрею подумалось, что в ней просто нет необходимости: оружие Виктора Павловича минуту назад самостоятельно разместилось в кузове грузовика.

Следом, отставая от хозяина на пару метров, по аппарели спускался Моська. Андрей этому ничуть не удивился. Телохранителей, помощников и иных подручных у Стрельникова, без сомнения, хватало с избытком, но после памятной перестрелки на лесной дороге в непосредственном контакте с Липским неизменно находилась только эта сладкая парочка – Слон и Моська. Господин Стрельников, судя по всему, относился к тому типу руководителей, которые стараются свести общение между своими подчиненными и деловыми партнерами к необходимому минимуму, действуя по принципу «меньше знаешь – крепче спишь». Стычка на дороге свела Андрея и его сопровождающих в некое подобие коллектива, чтобы не сказать боевой группы, и Виктор Павлович явно не видел необходимости что-то менять, расширяя круг общения свободного журналиста Липского со своими людьми. Андрей не возражал: во-первых, его мнением по этому вопросу забыли поинтересоваться, а во-вторых, Слон и Моська казались ему не худшими представителями своей профессии – по крайней мере, до тех пор, пока их специальные навыки не обернулись против него.

Он ждал, что Слон отдаст хозяину честь. Слон воздержался, хотя, как показалось Андрею, не без труда. Когда продолжительный ритуал приветствия, состоявший из рукопожатий, благожелательных похлопываний по плечу и риторических вопросов типа «Ну, как настроение, молодой человек?», наконец завершился, вся компания погрузилась в «уазик», который какой-то расторопный гражданин в штатском уже подогнал к самой аппарели. Слон на правах местного старожила сел за баранку; рядом, на «хозяйском» месте, которое полагают таковым лишь мелкие чиновники да председатели небогатых колхозов, устроился Стрельников. Он, конечно, знал, где на самом деле полагается сидеть большому начальнику, но сзади было тесновато – там плотным рядком разместились Липский, Женька Соколкин и Моська. От последнего крепко пахло табаком и дорогим одеколоном, и Андрей поймал себя на том, что за несколько дней успел основательно отвыкнуть от этих городских запахов.

– В южную бухту, – скомандовал Стрельников, и Слон тронул машину.

Андрей не имел ни малейшего представления, где расположена упомянутая бухта, но Слон, как выяснилось, владел ситуацией намного лучше его. Не заглядывая в карту, краешек которой торчал из-под жестяной крышки бардачка, он уверенно погнал машину через путаницу извилистых, прихотливо петляющих и как попало пересекающихся малоезжих проселков, которыми была без видимой необходимости густо изрезана здешняя местность. Он ни разу не заколебался, выбирая, куда свернуть, и при этом ни разу не ошибся, как будто провел здесь не пару дней, а полжизни.

Подвеску Слон не щадил, машину немилосердно трясло и швыряло на многочисленных ухабах. Ветер сносил пыль влево, на обочину, волоча тающий серо-желтый шлейф по клонящимся к земле метелкам травы. Следом, держась левой стороны дороги, чтобы не попасть в пылевое облако, дымил уставленной в небо выхлопной трубой «Урал». Заметив его отражение в боковом зеркале, Андрей не к месту подумал: «Если уважаемому Виктору Павловичу угодно именовать то, что находится в кузове грузовика, своим багажом, стало быть, сам грузовик можно смело считать чемоданом на колесиках».

Стрельников сидел впереди, держась одной рукой за приваренную к передней панели железную скобу, прямой, как палка, и смотрел прямо перед собой. Трость стояла у него между колен, и фигурная серебряная рукоятка весело сверкала в лучах послеполуденного солнца. Вблизи было видно, какая она массивная и как тонко, с массой мелких рельефных деталей, сработана. Так и подмывало рассмотреть ее поближе, потрогать, повертеть перед глазами. Вообще, Андрей давно заметил за своим компаньоном страсть к солидным, красивым, сделанным на века вещам и нисколько не удивился бы, узнав, например, что костюмчик, в котором он щеголяет в данный момент, лет сто назад был сшит для какого-нибудь британского полковника.

Не снижая скорости, они проскочили через поселок, смахивающий на декорацию к фильму ужасов, где среди разрушающихся дощатых строений слонялись немногочисленные субъекты, действительно похожие на зомби, и снова вырвались на оперативный простор. Над северо-западным горизонтом синела полоска невысокой горной гряды; длинные пологие холмы, похожие на застывшие океанские волны, чередовались с ложбинами, в море серебристой травы то и дело виднелись проплешины каменных россыпей. Стрельников достал тонкий серебряный портсигар, но курить не стал – видимо, вспомнил, что в машине присутствует несовершеннолетний да вдобавок еще и некурящий компаньон. Андрея подмывало поинтересоваться, как дела в Москве, уладил ли Виктор Павлович, как собирался, разногласия с конкурентами. Но он промолчал: коль скоро Стрельников прибыл на место в срок, все проблемы, надо полагать, были решены – несомненно, решительно и жестко, в фирменной манере упомянутого господина, под внешним старомодным лоском которого скрывался умелый и беспощадный боец.

Ехать пришлось довольно долго, без малого полтора часа. Незадолго до окончания этого срока, наполненного немилосердной тряской и оттого показавшегося втрое длиннее, впереди открылась свинцово-серая гладь океана с торчащими из нее черными клыками скал. Дорога подобралась к самому краю обрыва, и внизу, как на ладони, распахнулась небольшая уютная бухта. Почти круглая, с выходящим в открытое море узким горлом, она представляла собой идеальное укрытие от шторма, но крутые берега и чересчур узкий проход делали ее непригодной для стоянки больших рыболовецких траулеров, не говоря уже об океанских военных судах.

У берега, отчетливо белея на фоне темной глубокой воды, стоял корабль – не тральщик, не буксир или какая-либо другая рабочая посудина, а именно корабль. Наверное, это была яхта океанского класса – не новомодная быстроходная скорлупка с обводами реактивного истребителя, а именно корабль в привычном понимании этого слова, с гордо поднятым острым носом, высокой палубной надстройкой, опоясанной галереями прогулочных палуб, и солидным водоизмещением. От клотика до ватерлинии он был выкрашен в белый цвет и издалека напоминал воплощенную мечту.

– Ого, – снова опередив Андрея, изумленно протянул Женька Соколкин. – Это что, наше? Мы на этом, что ли, поплывем?

– Плавает дерьмо, – вертя баранку, назидательно сообщил Слон, – а моряки ходят.

Стрельников повернул голову и несколько секунд молча смотрел на него.

– Это ж не я придумал, так на флоте говорят, – торопливо, с виноватыми нотками в голосе добавил Слон.

– Тоже мне, Синдбад-мореход, – фыркнул Моська. – Где ты, а где флот?

– Мы на этом пойдем? – сделав необходимую поправку, нетерпеливо повторил Женька.

– Совершенно верно, – подтвердил Стрельников. – На этом.

– А это что?

– Это – дизель-электроход, – сказал Виктор Павлович. И, подумав, добавил: – Грубо говоря. Называется «Глория».

– Надо было назвать «Эспаньолой», – сказал Андрей. Удержаться было просто невозможно. – Помните: как вы судно назовете, так оно и поплывет?

– Вообще-то, мне это глубоко безразлично, – сказал Виктор Павлович. – По-моему, «Глория» – неплохое имя для корабля. Звучное.

– «Глория» по-русски значит «слава», это вам запомнится легко, – процитировал Слон, которого, судя по всему, долгое пребывание вдали от грозного работодателя основательно расслабило.

– Совершенно верно, – кивнув, спокойно повторил Стрельников. Судя по нулевой реакции на выходку Слона, старая дворовая песня, повествующая о злосчастной судьбе одноименного парохода, который перевозил лошадей и затонул, наскочив на мину, была ему неизвестна.

– Типун тебе на язык, – сказал Моська Слону, демонстрируя близкое знакомство с дворовым фольклором.

Слон лишь неопределенно хмыкнул в ответ и, слегка притормозив, аккуратно повел машину по узкому серпантину, что, пугливо прижимаясь к каменному боку береговой кручи, спускался с обрыва к крошечному галечному пляжу на берегу бухты.

Ветер заунывно посвистывал среди изглоданных эрозией камней, снизу доносился несмолкающий шум прибоя. Потом послышался знакомый мягкий щелчок зажигалки, вкусно потянуло табачным дымком. Шар, прозванный так не столько из-за своей обширной лысины, сколько из-за чересчур трепетного, щепетильного к ней отношения, опустил бинокль, резко обернулся и одним точным движением выбил только что прикуренную сигарету из губ заскучавшего Кувалды. Сигарета завалилась в щель между камнями, дымясь, как подбитый винтомоторный истребитель. Шар со скрежетом сдвинул камни каблуком высокого армейского ботинка, и струйка дыма иссякла.

– Обалдел, что ли? – сквозь зубы поинтересовался он.

– Да ты чего, Саня? – удивленно откликнулся Кувалда. – С такого расстояния они сигнальный костер не заметят, не то что сигарету!

Шаром его называли исключительно за глаза. К частичной потере своего волосяного покрова он относился чрезвычайно болезненно и на шутки по этому поводу сильно обижался. Обида его проявлялась по-разному, в зависимости от личных качеств, должности и воинского звания обидчика, но безнаказанным никто из шутников до сих пор не оставался, и месть Шара всегда многократно превосходила размеры нанесенного оскорбления. Поэтому, а еще потому, что среди нормальных, адекватных людей лысина давным-давно не считается достойным упоминания недостатком, Шара никто не дразнил. Друзья называли его Саней или Сашей, реже – Александром; для знакомых он был Александр Васильевич, для подчиненных – товарищ майор, а для начальства – майор Соломатин или просто майор. Женька Соколкин, ничего о нем не зная, про себя окрестил его Оранжевым из-за цвета куртки, в которую Шар был одет во время их недолгого знакомства. Сейчас Шар, он же Оранжевый, щеголял в камуфляжном костюме без знаков различия и армейском кепи без кокарды, под которым скрывалась его знаменитая лысина.

– Во-первых, ты в дозоре, – напомнил Шар.

– А во-вторых?

– Достаточно и «во-первых». Но для особо одаренных могу пояснить: во-вторых, друг ты мой недоразвитый, у людей, которые смогли зафрахтовать такую посудину, наверняка хватило денег и на бинокль. А возможно, что и на хорошую винтовку с телескопической оптикой. Посмотри, там, на пачке, должно быть написано: «Курение убивает». В данном случае это верно, как никогда.

Кувалда вздохнул, сорвал угнездившуюся в трещине скалы травинку и сунул ее в зубы. Он тоже был майор, но командовал тут Шар – как, впрочем, и всегда.

Убедившись, что порядок и дисциплина восстановлены, Шар возобновил наблюдение. Они сидели в уютном каменном гнездышке на краю отвесного берегового утеса у выхода из бухты. Стоящая на якоре «Глория» была отсюда видна как на ладони. Шар поднес к глазам бинокль. Машины – командирский «уазик» с брезентовым верхом и тентованный трехосный «Урал» повышенной проходимости – уже стояли на пляже. Крепкие ребята в гражданской одежде, которая могла обмануть разве что стороннего и притом не слишком внимательного наблюдателя, сноровисто выгружали из кузова «Урала» длинные деревянные ящики защитного цвета. В ящиках могло быть все что угодно, но, зная человека, организовавшего эту экспедицию, было нетрудно догадаться, что там отнюдь не макароны.

Шар навел бинокль на корабль, с которого уже спускали шлюпку, нашел то, что искал, и, удовлетворенно хмыкнув, протянул оптику Кувалде, свободной рукой показав, куда именно следует смотреть. Кувалда поднес бинокль к глазам, подрегулировал резкость и некоторое время молча рассматривал стоящего на верхней палубе «Глории» человека со снайперской винтовкой Драгунова в руках.

– Ладно, ладно, – проворчал он, возвращая бинокль. – Убедил. Ты начальник, я дурак…

– Дурак, Геша, это не должность, а характеристика деловых качеств и умственных способностей, – просветил его Шар, возвращаясь к прерванному занятию.

Шлюпка подошла к берегу, волоча за собой расходящиеся широким клином пенные усы, и вскоре двинулась обратно, увозя прикрытые куском брезента ящики. Она заметно осела под тяжестью груза; это служило лишним подтверждением тому, в чем Шар и так не сомневался: ящики были увесистые, и это еще очень мягко сказано.

«Глория» стояла носом к берегу, и Шар видел, как ящики при помощи электрической лебедки и талей один за другим подняли на борт. В этом процессе не было ничего нового и любопытного, и он снова стал смотреть на берег. Углядев прогуливающегося вдоль линии прибоя и бесцельно швыряющего в воду мелкие камешки подростка в яркой спортивной куртке, Шар сказал, не отрываясь от бинокля:

– Надо же, и пацана с собой притащили.

– Серьезно? – оживился Кувалда. – Интересно, на что он ему сдался? Чудит он, по-моему. Крутит чего-то, мутит, а зачем? К чему такие сложности?

– А просто только кошки родятся, – сообщил Шар. – Глянь-ка лучше: машинка работает?

Кувалда завозился, хрустя камнями и шурша одеждой, дотянулся до лежащей поодаль брезентовой сумки и, вынув оттуда, включил небольшой прибор, с виду похожий не то на новомодный наладонный компьютер, не то на давно ставший привычным спутниковый навигатор. Прибор тихонько пискнул, и Шар усмехнулся, заметив быстрый испуганный взгляд, брошенный напарником в сторону часового со снайперской винтовкой. Кувалда больше не благодушествовал и старался не высовываться из укрытия. С его стороны это было очень разумно: в игре, затеянной небезызвестным господином Стрельниковым, как и в любой другой, многое было понарошку, но вот стреляли здесь всерьез, на поражение.

– Отлично работает. Да и с чего ей не работать? – сказал Кувалда и в подтверждение своих слов показал напарнику прибор, на плоском экране которого виднелись знакомые очертания береговой линии и размеренно мигала красная точка, обозначавшая стоящий в бухте корабль – вернее, радиомаяк, который был на этом корабле установлен. – Считай, они у нас в кармане.

Шар тяжело вздохнул и, опустив бинокль, сочувственно посмотрел на Кувалду.

– Ох, Геша, Геша, – сказал он, – ничему тебя жизнь не учит. В кармане… Ты, главное, при ком-нибудь другом такое не ляпни – засмеют. А когда насмеются вдоволь, того и гляди, пристрелят. Чтоб дураков не плодил, генофонд нации не засорял. Давай выключай эту хреновину, пока батарейки не сели.

Обиженно ворча, Кувалда выключил прибор. Очерченный тонкой белой линией контур бухты пропал, равно как и мигающая красная точка, экран превратился в слепой матово-черный прямоугольник. Майор бережно поместил прибор в специальный чехол из жесткого пластика, а чехол положил обратно в сумку. Свое прозвище Кувалда получил по той же причине, по которой аналогичную кличку получали и будут получать многие – до него, одновременно с ним и спустя много лет после его смерти. Причина эта заключалась в неимоверной силе удара; в недавнем прошлом чемпион Московского военного округа по боксу в тяжелом весе, Кувалда запросто мог убить кулаком человека. Иногда ему до смерти хотелось сделать это с Шаром – просто поставить лысого урода перед собой, хорошенько примериться и укокошить на месте сокрушительным прямым в голову: бац, и нет его.

Кувалда привычно сдержал неразумный порыв, и через минуту от едва не овладевшей им жажды убийства не осталось и следа. Как все по-настоящему сильные люди, он был отходчив и незлопамятен. К тому же в отличие от уголовников, которые способны убить из-за неосторожно брошенного слова, он точно знал: слова не так уж много значат, чаще всего они просто сотрясение воздуха, на которое можно не обращать внимания.

Так, по крайней мере, старался думать майор внутренних войск Геннадий Головатый по прозвищу Кувалда. Хотя точно знал: именно его незлобивость и нежелание должным образом реагировать на словесные выпады заставляют того же Шара считать напарника тупым, как еловое бревно, – тупым настолько, что неспособен понять, когда над ним открыто издеваются. Как в поговорке: плюнь дураку в глаза, скажет – божья роса…

Погрузка не заняла много времени, и уже через полчаса на «Глории» начали выбирать якоря. Низкая, скошенная назад труба извергла в небо густой клуб черного дыма, вода за кормой вспенилась, забурлила, и судно плавно тронулось с места, разворачиваясь носом к выходу из бухты. Когда разворот закончился и «Глория» начала удаляться от берега, провисшие буксирные тросы натянулись, поднявшись над поверхностью воды. Вода в кильватере забурлила сильнее, и оставленные на берегу автомобили один за другим пришли в движение. «Уазик», стоявший боком к воде, развернулся на месте, вспахивая передними колесами гальку, покатился, сближаясь с тяжелым «Уралом», и с неслышным из-за большого расстояния лязгом прильнул к нему левым бортом. На гальку, пуская слепящих солнечных зайчиков, брызнули осколки разбитого бокового зеркала, погнутый кронштейн запрыгал по камням, оказавшись не в силах вспороть покрышку одного из огромных задних колес грузовика. Так, бок о бок, машины вкатились в воду. Более низкий «уазик» первым поднял бампером пенную волну; вода уже начала покрывать его капот, когда хищно скалящий стальные клыки решетки радиатора «Урал» тоже попробовал, какова на вкус морская соль. «Глория» постепенно набирала ход, бурлящая вода плеснула в ветровое стекло «уазика», и вдруг колеса обеих машин почти одновременно потеряли каменистое дно. Грузовик первый клюнул носом и стремительно нырнул, как утка, выискивающая кормежку в толще придонного ила. «Уазик» тонул немного медленнее, но, когда воздух нашел выход из-под вздувшегося пузырем брезентового тента, погрузился и он. Вода забурлила, по поверхности расплылись радужные пятна пролитого масла и горючего; стоявший на корме матрос одним поворотом рукоятки освободил тросы, и те, хлестнув по воде, мертвыми змеями ушли на дно.

– Лихо, – глядя в бинокль на берег, где не осталось ничего, кроме нескольких осколков зеркала да пропаханных колесами борозд, которые вскоре должен был слизать прилив, сказал Шар. – В своем репертуаре: концы в воду, и никаких следов.

– Вот я и думаю: на кой ляд ему мальчонка? – озадаченно пробормотал Кувалда.

– Дался тебе мальчонка. А зачем ему, по-твоему, этот щелкопер – жизнеописание составлять? И вообще, Кувалда, лучше уж ты совсем не думай. Тебе это вредно: того и гляди, мозги сломаешь, – зачехляя бинокль, сказал Шар.

– А знаешь, Саня, когда-нибудь я тебя все-таки убью, – пообещал Кувалда.

Конец фразы утонул в басовитом, оглушительном гудке, всполошившем гнездившихся в расщелинах скал чаек. «Глория» прошла прямо под наблюдательным постом Шара и Кувалды, держась так близко к берегу, что при желании напарники могли совершить удачную диверсию, сбросив с высоты на палубу обломок скалы весом в пару тонн.

– Что? – переспросил Шар, когда стих рев корабельной сирены.

– Я говорю, валить отсюда надо, пока я тут корни не пустил, – сказал Кувалда.

– Да, – для разнообразия не стал спорить Шар. – Смотреть больше не на что, надо сниматься. Свяжись с базой, передай, чтобы готовились выйти в море. Подождем до темноты и айда.

– Пиастры! – скрипучим голосом пиратского попугая прокаркал Кувалда.

– Гляди ты, какой грамотный, – поднявшись и отряхивая колени, хмыкнул Шар.

Повисшее над самой водой солнце простреливало кают-компанию навылет, как вражеский снайпер, и по просьбе Стрельникова Женька зашторил иллюминатор. Гул судовой машины не проникал в это шикарно обставленное, отделанное красным деревом, натуральной кожей и надраенной до зеркального блеска бронзой помещение, и теперь, когда плотная штора скрыла от глаз присутствующих ровную гладь океана, о том, что они находятся на борту идущего по морю судна, напоминало лишь легкое, едва заметное покачивание, сбивавшее тем не менее с толку вестибулярный аппарат.

– Нуте-с, господа, – бережно пристроив в уголок свою драгоценную трость, благодушно изрек Виктор Павлович, – позвольте еще раз выразить свою искреннюю радость по поводу нашей встречи.

Он сидел, положив ногу на ногу, в глубоком кресле, имея под рукой все необходимое – графин с виски, коробку с сигарами, стакан, зажигалку и пепельницу. Этот неизменный джентльменский набор создавал ложное впечатление, что все они никуда не едут, не идут и уж тем более не плывут (потому что плавает сами знаете что), а, как встарь, сидят в уютной гостиной загородного дома пенсионера Стрельникова В. П., от нечего делать фантазируя о дальних морских путешествиях и таинственных кладах.

Андрею Липскому подумалось, что искренность испытываемых радушным хозяином чувств находится под большим вопросом. Судя по тому, с каким скучающим видом Женька Соколкин уставился в потолок, его одолевали те же сомнения.

– Говоря об искренней радости, я имел в виду именно ее, – демонстрируя умение читать чужие мысли, которое в данном случае вряд ли могло показаться удивительным, веско добавил Стрельников. – Кое-кому пришлось приложить немало усилий, чтобы эта встреча состоялась. Я лично поверил, что все позади, только когда «Глория» вышла на внешний рейд. А когда садился в самолет на подмосковном аэродроме, оценивал свои шансы благополучно добраться до места примерно пятьдесят на пятьдесят. Как, к слову, и ваши шансы в добром здравии дождаться моего прибытия.

– Это называется: кошмарить, – ни к кому конкретно не обращаясь, сообщил Женька.

– Простите? – вежливо склонил голову к левому плечу Стрельников.

– Нагонять страху, – перевел за Женьку Липский, – сгущать краски… Кошмарить.

– Надо будет запомнить, – с уморительной серьезностью молвил Виктор Павлович. – Или записать.

– Высечь на скрижалях, – иронически подсказал Андрей. – Это на радостях вы прихватили с собой полный трюм оружия?

– Так уж и полный, – возразил Стрельников. – Всего-то четыре несчастных ящика… Кстати, а кто вам сказал, что там именно оружие? Надо будет вздернуть болтуна на нок-рее – как полагается, утром, с первыми лучами солнца.

– Никто не говорил, – сказал Андрей. – Вообще, у меня сложилось впечатление, что у ваших людей ампутированы языки. А насчет ящиков… Ну, не семечки же там, в самом-то деле! Вы что, собрались с кем-то воевать? А говорите, что разобрались с конкурентами…

– Разобраться до конца с ЭТИМИ конкурентами способна разве что отлично подготовленная оккупационная армия, – любезно пояснил Стрельников. – Да и то… Вспомните хотя бы события сорок первого – сорок пятого годов. Выжечь всю планету на два километра в глубь земной коры тотальной ядерной бомбардировкой из космоса – вот, пожалуй, единственный способ разобраться с ними раз и навсегда. Но этот способ, как вы понимаете, лежит далеко за пределами моих скромных возможностей. Да и приемлемым его не назовешь. Зачем мне на борту МКС вагон золотых слитков? Поэтому приходится постоянно иметь в виду реальную возможность нежелательных силовых контактов. Ну, и кроме того: необитаемый остров, джунгли, дикие звери…

– Дикий бред, – непочтительно объявил Женька Соколкин. – Тамошние дикие звери, если они вообще есть, не крупнее полевой мыши. Ну, в крайнем случае, какого-нибудь суслика.

– Ах да, – со своеобычной отменной вежливостью спохватился Стрельников, – я совсем забыл. Мне сообщили, что в мое отсутствие вы не сидели сложа руки и сумели добыть какие-то любопытные сведения о пункте нашего назначения. По отзывам, информация действительно интересная, даже захватывающая, и отыскать ее было нелегко…

– Ерунда, – с несвойственной его возрасту мудростью отверг грубую лесть Женька. – Вы извините, конечно, но не надо держать меня за несмышленого малыша и на каждом шагу делать мне козу из пальцев: у-тю-тю, мой славный… Понятно, какой-нибудь чайник, с грехом пополам ухитрившийся зарегистрировать почтовый ящик на «Рамблере», до этих сведений не докопается. Но тип, который вычислил меня, когда я написал то письмо Андрею Юрьевичу, сделал бы это играючи.

– Не спорю, – с едва заметной улыбкой согласился Стрельников, – я располагаю довольно широкими возможностями по части добычи информации. При желании я мог бы привлечь к этому делу весьма квалифицированных специалистов. Но в нашей ситуации главное достоинство такого специалиста – я имею в виду ум, – превращается в опасный недостаток. Живому уму свойственно задаваться вопросами, не довольствоваться теми крохами информации, которые ему дали, идти дальше, докапываться до истины – стремиться к познанию, коротко говоря. А в данном случае это похвальное стремление неминуемо становится крайне нежелательным для нас и, как следствие, смертельно опасным для упомянутого носителя интеллекта. Говоря попросту, зачем нам в этом деле лишние люди? Их и без того вокруг столько, что я всерьез сомневаюсь, хватит ли нам этих четырех ящиков, чтобы… Ну, не стану вас… э-э-э… кошмарить, это сейчас ни к чему. Итак, я сгораю от нетерпения. Что же вам удалось узнать, мой юный друг?

Это «юный друг» заставило Женьку поморщиться, но от комментариев он воздержался, что, по мнению Андрея, делало ему честь.

– Если у этого острова и было когда-нибудь название, в источниках, которые мне удалось найти, оно не упоминается, – начал «юный друг» господина Стрельникова. – Это небольшой островок вулканического происхождения – фактически, как я понял, торчащая над водой верхушка потухшего вулкана с внутренней бухтой, которая когда-то была кратером. Известно, что в сорок первом – сорок втором годах японцы вели там какие-то строительные работы. Один архивный источник, до которого я сумел докопаться в Сети, утверждает, что они намеревались построить базу для немецких подводных лодок, откуда те могли бы совершать рейды вдоль нашего дальневосточного побережья. Как много они построили, точно никто не знает. Достоверно известно, что они возвели укрепления береговых батарей и командный бункер в высшей точке острова. Помните, на карте есть возвышенность «Меч Самурая», а на ней – точка с пометкой «КНП»?

– Командно-наблюдательный пункт, – задумчиво произнес Стрельников. – Звучит логично. Что ж, на худой конец будет хоть какая-то крыша над головой.

– Потом союзники открыли второй фронт, – продолжал Женька Соколкин, – немцам стало не до дальневосточных баз, а японцам – вообще ни до чего. После войны, когда остров вместе со всей Курильской грядой отошел к Советскому Союзу, наши, кажется, планировали использовать японские укрепления как перевалочную базу подводного флота. Но им что-то помешало – я точно не понял что. Что-то связанное с затрудненным судоходством, что ли…

– Да и далековато, – все тем же задумчивым тоном предположил Стрельников. – Край света, место ссылки для бунтарей и разгильдяев. Серьезное дело разгильдяям никто не доверит, а ради несерьезного не стоит и огород городить. Да и флот после войны перевооружался довольно быстро, особенно океанский. А там, где свободно проходила «щука», современному атомному крейсеру не пройти – застрянет, как пробка в бутылке, прямо у японцев под носом.

– А они тут как тут, – подсказал Андрей. – С фотоаппаратами, видеокамерами и жвачкой: здравствуйте пожалуйста!

– Несерьезный вы народ – журналисты, – укоризненно промолвил Стрельников. – Циничный.

– Чья бы корова мычала, – со светской улыбкой огрызнулся Андрей.

Виктор Павлович наградил его долгим молчаливым взглядом – примерно таким же, какого удостоился Слон за ценную информацию о том, кто по морю плавает, а кто ходит. Андрей нашел в себе силы любезно осклабиться в ответ, но в глубине души почувствовал нехороший холодок. Все-таки было в их с Женькой Соколкиным компаньоне что-то жутковатое, от чего мороз подирал по коже. Как будто, собравшись утром побриться, вместо своей заспанной физиономии увидел в зеркале графа Дракулу собственной персоной или просто чужое, незнакомое и не шибко приятное лицо. И, поймав себя на этом ощущении, Андрей Липский уже далеко не впервые подумал, что конец истории, которую он так долго и с таким риском для своей драгоценной персоны распутывал, может ему не понравиться.

– Что-нибудь еще? – отвернувшись наконец от него, спросил Стрельников у Женьки.

– Да, в общем-то, ничего, – вздохнул тот. – Больше ничего конкретного мне выяснить не удалось. По крайней мере, о том, что такое Коробкин Хобот или Канонирский Грот, в обнаруженных мной источниках нет ни слова.

– Двести метров вдоль Коробкиного Хобота, – по памяти процитировал Стрельников. – Да, непонятно. Может, это какая-нибудь тропа или отрог центрального хребта?

– Да нет там никакого центрального хребта! Говорю же, это вулканический кратер. Считайте, каменный бублик.

– Строго на восток через Рыбьи Кости, – припомнил Андрей. – А мы-то, дураки, радовались, когда сумели прочесть карту! Оказывается, прочесть и понять – совсем не одно и то же.

– Как обычно, – с усмешкой свел с ним счеты злопамятный хозяин. – Вам ли, журналисту и блогеру, этого не знать!

Женька Соколкин зевнул – длинно, с подвыванием, неприкрыто демонстрируя свое отношение к затевающейся интеллигентной склоке.

– Пойду прошвырнусь, – сказал он, рывком высвободившись из кожаных объятий чересчур просторного для него кресла. И после подчеркнутой паузы добавил: – Можно?

– Отчего же нельзя, мой друг, – великодушно разрешил Стрельников. – Полагаю, вы не заблудитесь. Ужин подадут через час – здесь, в кают-компании. И что-то мне подсказывает, что вы его не пропустите. Так что льщу себя надеждой вскоре снова вас увидеть.

– Это факт, – направляясь к выходу, через плечо заверил Женька.

– За борт не свались! – спохватившись, предостерег Андрей.

В ответ раздался странный, нечленораздельный, но откровенно насмешливый звук, представлявший собой что-то среднее между фырканьем и хрюканьем. Когда дверь за юным нигилистом закрылась, мягко клацнув латунным язычком защелки, Стрельников неторопливо извлек из коробки тонкую сигару, вооружился золоченой гильотинкой и со стариковской медлительностью приступил к ритуальным манипуляциям с вышепоименованными предметами.

– Полагаю, – не прерывая своего священнодействия, нейтральным тоном произнес он, – уговорить уважаемую Елизавету Степановну отпустить сына в эту поездку в компании полузнакомых мужчин было непросто.

– Боюсь, «непросто» – это не то слово, – с глубоким чувством признался Андрей.

– И вы, несомненно, взяли на себя всю полноту ответственности за сохранность его здоровья и жизни, – тем же тоном предположил Стрельников.

– А что мне оставалось?

Виктор Павлович щелкнул настольной зажигалкой и погрузил кончик сигары в ровный голубовато-оранжевый огонек.

– Мне почему-то кажется, – усиленно работая щеками, чтобы раскочегарить свою канцерогенную соску, не совсем внятно произнес он, – что вы к ней слегка неравнодушны.

– Ну, уж это-то, простите, не ваше дело, – заявил Липский.

– Юпитер сердится – значит, он неправ, – невозмутимо заметил Стрельников. – Позвольте мне вас утешить. Конечно, я находился в отъезде и не мог наблюдать за развитием… э… ваших отношений. Но простая логика подсказывает, что женщина, недавно потерявшая мужа, должна как зеницей ока дорожить единственным сыном. Сами понимаете: надежда, опора, свет в окошке, живое продолжение покойного супруга… ну и так далее. И чтобы отпустить его на край света с посторонним мужчиной… В общем, где-то в глубине души она должна считать этого мужчину не совсем посторонним. Скорее уж совсем не посторонним.

– А может быть, мы просто рассказали ей все как есть, – привычно маскируя смущение цинизмом, предложил свой вариант Андрей, – и алчность оказалась сильнее материнского инстинкта?

– Сомневаюсь, – с прежней невозмутимостью возразил Стрельников. – Я, знаете ли, крайне редко ошибаюсь в людях. Госпожа Соколкина – прекрасная женщина, настоящая, любящая мать, а не та холодная стерва с калькулятором вместо сердца, которую вы только что описали. И вы, Андрей Юрьевич, несмотря на свою профессию, предполагающую по возможности наиболее широкое и свободное распространение информации, не производите впечатления клинического идиота, неспособного понять, с кем и на какие темы можно откровенничать, а с кем – нельзя.

– Мерси, – буркнул Андрей.

– Поэтому, – продолжал Виктор Павлович из недр самолично поставленной дымовой завесы, – я думаю, что достигнутое вами соглашение основывалось на взаимном доверии и симпатии – тоже, разумеется, взаимной. В связи с чем и выражаю вам свое глубочайшее сочувствие. Быть нянькой при неглупом шестнадцатилетнем подростке – то еще удовольствие.

– М-да, – промямлил Липский. Крыть было нечем.

– Может быть, выпьем? – предложил Стрельников. – До места мы доберемся только к утру, не свалиться за борт у нашего компаньона, надеюсь, ума хватит…

– Будет вам издеваться, – сказал Андрей, – лучше налейте. Вы себе не представляете, что это на самом деле за подарок, этот ваш вундеркинд!

– Сочувствую, – наполняя стаканы, без тени сочувствия повторил Стрельников.

Покинув кают-компанию, Женька Соколкин почувствовал некоторое облегчение, природу которого, невзирая на юный возраст, очень хорошо понимал. Ощущение было привычное, с детства знакомое любому, чья двигательная активность сплошь и рядом опережает осторожность и здравый смысл. Набедокурив, вольно или невольно, человек обычно старается занять такое положение в пространстве, которое, когда его преступление откроется, даст ему некоторую свободу маневра.

В том, что тайное рано или поздно станет явным, Женька не сомневался ни секунды. И долго вычислять преступника старшим компаньонам не придется: когда нечто подобное происходит в замкнутом пространстве, где среди полутора десятков взрослых, серьезных дядей неприкаянно болтается один-единственный подросток, все подозрения автоматически (и небезосновательно) падают на него.

Нормальный, вменяемый подросток в такой ситуации понимает, что деваться некуда, и просто тянет время, давая старшим возможность остыть, стравить пар посредством бессмысленных угроз типа «Поймаю паршивца – голову оторву!». Глупый подросток может убежать из дома, а малолетний психопат, каких в последнее время развелось просто неимоверное количество, в своем стремлении избежать наказания способен сигануть с крыши высотного дома. Бежать Женьке было некуда, прыгать за борт он не имел ни малейшего желания, а вот желание в течение какого-то времени держаться подальше от старших – таки да, имел, и притом достаточно сильное и ярко выраженное.

Ноги сами привели его на шлюпочную палубу. И как тут было не вспомнить старое, как искусство написания детективных романов, утверждение, гласящее, что преступника тянет на место преступления!

Собственно, никаких особенных, уголовно наказуемых злодеяний Женька Соколкин не совершал. Вся его вина заключалась в небольшой оплошности из числа тех, которые пачками допускает любой подросток – да, если уж на то пошло, вообще любой человек. Женьку Соколкина нельзя было назвать ни глупым, ни неловким или неуклюжим. Возраст, когда все, что находится в радиусе десяти метров от человека, ломается, рушится и выходит из строя словно бы само собой, уже миновал, однако рецидивы этого малоизученного явления иногда случались, и один из них произошел сегодня, буквально через час-полтора после того, как «Глория» вышла в море.

Дело было так. Не имея ни обязанностей, ни каких-либо четких, осознанных желаний, Женька слонялся по кораблю, заглядывая во все закоулки и старательно наслаждаясь морскими пейзажами со всех возможных точек и ракурсов – то с носа, то с кормы, то с правого борта, то с левого, то с верхней палубы, то с нижней. Насладиться видом с капитанского мостика ему не дали – вход посторонним туда, видите ли, оказался запрещен, – но Женьку это не сильно огорчило. К этому моменту он уже понял, что море, откуда на него ни смотри, все равно остается морем – невообразимо огромной массой холодной синей воды, в спокойную погоду не представляющей никакого интереса в плане поглазеть от нечего делать. В этом плане куда интереснее был эпизод с утоплением автомобилей, но он длился совсем недолго и закончился раньше, чем Женька успел запечатлеть его на камеру мобильного телефона. То есть он бы, конечно, успел, но мобильная связь в этих местах не работала, и отключенный телефон спокойно лежал в рюкзаке, который, в свою очередь, мирно покоился в каюте, в рундуке под койкой.

В самом начале пути на палубах «Глории» было довольно людно и суетно. Прилетевшие со Стрельниковым неразговорчивые субъекты деловито слонялись по всему кораблю, перетаскивая свои зеленые деревянные ящики и что-то делая с их содержимым. Женьку они отгоняли, как назойливую муху, предлагая не путаться под ногами и покурить в каком-нибудь укромном местечке, где он никому не будет мешать. Потом они как-то незаметно рассосались, и вместе с ними рассосались тяжелые запахи пота, сапожного крема и крепкого офицерского одеколона, с которыми в их присутствии не мог справиться даже свежий океанский бриз.

Наскучив высматривать медуз в сверкающей под солнцем воде, Женька спустился на шлюпочную палубу правого борта. Шлюпок здесь было две; белоснежные, как все на этом судне, они висели на талях, затянутые сверху непромокаемыми чехлами. От нечего делать Женька приподнял чехол и заглянул в одну из них, чтобы ознакомиться с внутренним устройством.

Из внутреннего устройства в глаза ему первым делом бросился ручной пулемет, лежавший на скамейке – на банке, напомнил себе Женька, – в носовой части шлюпки. В отличие от большинства своих сверстников, к оружию Женька относился прохладно – не из каких-то принципиальных соображений, а просто было неинтересно. Кроме того, при близком рассмотрении пулемет оказался сработанным довольно грубо. Это была сугубо утилитарная вещь, предназначенная для выполнения одной-единственной функции, которая Женьку Соколкина, мягко говоря, не вдохновляла.

Убедившись, что за ним никто не наблюдает, он обследовал рундучок под задней банкой. Тут обнаружилось все необходимое: аптечка, бочонок с водой, к пробке которого изнутри был прикреплен мерный стаканчик на цепочке, ракетница, коробка фальшфейеров, компас и контейнер с сухарями и какими-то концентратами. Там же, под банкой, Женька наткнулся на странный предмет, которому тут явно было не место. Такой вывод напрашивался сам собой: все, чему положено быть в спасательной шлюпке, спокойно лежало на своих местах в рундуке, а эта штуковина обреталась прямо на досках днища, в щели между задним бортом и решетчатым палубным настилом. Она, можно сказать, валялась и при этом представляла собой не пустую сигаретную пачку, пробку от шампанского или пивную жестянку, а какой-то электронный прибор размером с Женькину ладонь и толщиной с небольшой фотоальбом.

Это была металлическая коробка защитного цвета с одетым в резину отростком антенны, архаичным тумблером и красной контрольной лампочкой. Лампочка размеренно мигала, прозрачно намекая, что прибор функционирует.

Из самых общих соображений следовало, что это не бомба. Специалистом по минно-подрывному делу Женька Соколкин не являлся, но даже он понимал: повредить корабль взрывное устройство такого несерьезного размера и веса неспособно, а минировать шлюпку бессмысленно. Потому что это уже будет лотерея: откуда злоумышленнику знать, что его жертва выберет из четырех имеющихся на борту шлюпок именно эту?

Другое дело, что это мог быть пульт дистанционного управления взрывным устройством, заложенным где-нибудь в трюме или машинном отделении. Впрочем, с таким же успехом это могло быть и что-нибудь другое, узкоспециальное и очень кому-то нужное – какое-нибудь армейское средство связи наподобие портативной рации, тестер какой-нибудь, деталь прибора наведения в цель реактивного снаряда переносного зенитно-ракетного комплекса – словом, что угодно. Наверное, тот тип, который принес и положил в шлюпку пулемет, ненароком обронил эту штуковину и вот-вот ее хватится. А может, уже хватился и ищет по всему кораблю, предвкушая разнос, который устроит ему Виктор Павлович за утерю казенного имущества…

Будь у Женьки под рукой компьютер, подключенный к Интернету, он в два счета выяснил бы, что это за штука и с чем ее едят. Но с таким же успехом можно было мечтать о волшебной палочке: Интернет остался там же, где и мобильная связь, в сотнях километров от этого места.

Женька повертел свою находку в руках, старательно держа пальцы подальше от тумблера: а вдруг все-таки бомба? Заденешь случайно – и ку-ку. Как в том бородатом анекдоте: дурак ты, боцман, и шутки у тебя дурацкие; торпеда мимо прошла, а за корабль вы ответите… В шлюпке было темновато, и, не отрывая взгляда от увесистой жестяной коробочки, Женька Соколкин высунулся наружу, поближе к свету. Облокотившись о нагретый солнцем пластиковый борт, он снова принялся так и этак вертеть свой трофей в поисках таблички с заводскими данными или каких-нибудь надписей, которые помогли бы догадаться о назначении прибора.

Надписи нашлись почти сразу. Они были нанесены на корпус справа и слева от тумблера. Слева было написано «Вкл.», справа – «Выкл.»; положение тумблера подтверждало то, о чем Женька догадался по миганию контрольной лампочки, но никакой дополнительной информации он из обнаруженных надписей не извлек.

А потом случилось это. Подтянутая к блокам шлюпка висела над водой, Женька сидел внутри, положив руки на борт, и в какой-то момент найденный им предмет выскользнул у него из пальцев и, чуть слышно булькнув, бесследно исчез в пузырящейся вдоль борта морской пене. Добрая половина бед на свете происходит от скуки и праздного любопытства; самый яркий тому пример – мамина шпилька, вставленная в электрическую розетку. Или, как сейчас, нечаянно выпущенный из рук прибор неизвестного назначения, который, очень может статься, стоил кучу денег. А самое веселое, что упал он не в ведро, не в ванну и даже не в пруд, а в Великий, или Тихий, океан… В общем, ищи-свищи. Так-то вот. Ничего не скажешь, веселенькое начало путешествия!

До самого вечера прибора никто не хватился, а если хватился, не стал поднимать шум. Полдня Женька маялся, решая, следует ли рассказать о происшествии компаньонам, но так ничего и не решил. Следуя взрослой логике, рассказать, конечно, следовало. Но то, что хорошо для пятилетнего малыша, не всегда приемлемо для парня шестнадцати лет. Да и малыш, если не совсем дурачок, понимает, что о некоторых вещах старшим лучше не говорить: глядишь, само как-нибудь рассосется. К тому же эта самая взрослая логика – настоящий темный лес. В конце-то концов, поговорку «Закон, что дышло, – куда повернул, туда и вышло» придумали не дети. Правила существуют на все случаи жизни, но все они изобилуют оговорками и исключениями, которые сплошь и рядом оказываются куда важнее самих правил. Это как с коньяком Шмяка: с одной стороны, рассказать о нем главврачу Женька был просто-напросто обязан, а с другой – должен был помалкивать, потому что, как сказал охранник Николай, стучать на людей, которые тебе доверяют, нехорошо. А вдруг утонувший прибор – пустяковина, за которую тем не менее кому-то здорово нагорит?

По-прежнему одолеваемый тягостными сомнениями, он вышел на шлюпочную палубу. Малиновый шар солнца повис над самым горизонтом, готовясь погрузиться в океанскую пучину, спокойная морская вода сверкала, как расплавленная медь, заставляя жмуриться и отводить взгляд. На месте преступления все было в точности так, как Женька оставил днем. Подойдя к шлюпке, он зачем-то приподнял брезент и заглянул внутрь, как будто надеялся, что утопленный приборчик каким-то чудесным образом вернулся на свое место под кормовой банкой.

Чуда, разумеется, не произошло. Женька представил себе, как эта штуковина лежит на дне, наполовину зарывшись в ил. Контрольная лампочка продолжает размеренно мигать в вечном зеленоватом сумраке, и собравшиеся на этот световой сигнал креветки, шевеля усиками, гадают, что бы это могло быть.

Досмотреть эту картинку до конца ему не дали. Где-то неподалеку – как показалось, чуть ли не прямо за спиной – послышались тяжелые шаги и кто-то хрипло закашлялся. Не успев ни о чем подумать и ничего сообразить, действуя чисто инстинктивно – вот именно, как застигнутый на месте преступления, – Женька одним резким рывком вернул на место брезентовый чехол, присел и бочком, как краб, скользнул за торчащий из палубы широкий, похожий на слегка изогнутую на конце гигантскую макаронину оголовок вентиляционной трубы.

После ужина Андрей вышел на палубу, чтобы выкурить на свежем воздухе сигарету-другую. Покурить, конечно, можно было и в кают-компании – господин Стрельников оказался человеком, не подверженным веяниям времени, и, сам дымя как паровоз, не препятствовал в этом окружающим (при условии, что они курили приличный табак, а не смесь лошадиного навоза с отходами деревообрабатывающей промышленности, которой набивают некоторые сорта отечественных табачных изделий). Но остаться в кают-компании означало не только курить в свое удовольствие, но и слушать велеречивую, как куртуазный роман начала девятнадцатого века, болтовню Виктора Павловича, что, по мнению Андрея, отнести к разряду удовольствий было достаточно сложно.

Вообще, находясь в обществе своего старшего компаньона, он постоянно чувствовал себя напряженным – ни дать ни взять олень на опушке, услышавший, как в лесу за его спиной хрустнула ветка. Все мускулы окаменели, готовые разрядиться, расправиться, как пружина, в мощном рывке, в крови гуляет адреналин, нервы и сухожилия натянуты как струны, и весь он как лежащая на вибрирующей тетиве стрела – готов лететь и давно бы улетел, если б знал куда. Полагая такую повышенную нервозность недостойной взрослого мужчины, Андрей держал себя в руках, но это давалось нелегко. Наверное, виновато было прошлое Виктора Павловича – то, кем он был, чем занимался раньше, до выхода в отставку. Внешне это практически никак не проявлялось, но Андрей все равно не мог забыть, что перед ним сидит профессиональный душегуб и манипулятор, превосходно владеющий тонким искусством дергать людей за ниточки, заставляя плясать под свою дудку и голыми руками таскать для него каштаны из огня.

Стрельников, несомненно, видел его насквозь и прилагал все усилия к тому, чтобы растопить лед. Но лед не таял, и Андрей видел тому как минимум две причины. Первая: он до сих пор не знал, кем на самом деле был Виктор Павлович до выхода в отставку, в отставке ли он вообще и как его на самом деле зовут – по паспорту, и не какому попало, а самому первому, который ему выдали по достижении шестнадцатилетнего возраста. И вторая: с момента учреждения их концессии прошло уже несколько месяцев, и за все это время господин Стрельников, игравший в ней, без сомнения, первую скрипку, даже не заикнулся о порядке дележа добычи – долях, процентах, коэффициенте трудового участия и тому подобной лабуде, без которой не обходится ни одно деловое предприятие, сулящее хотя бы мало-мальский доход. Видя, что говорить на эту тему старший партнер не собирается, Андрей поднял ее сам и получил многословный, предельно обтекаемый ответ, сводившийся, по сути, к обещанию во всем разобраться на месте. Назвать такой ответ удовлетворительным Андрей не мог даже при всем своем желании; его терзали подозрения самого мрачного свойства, но отступать было поздно.

Спокойно, сказал он себе, чиркая зажигалкой и глядя, как над темной водой понемногу остывает, тускнея, расплавленное золото заката. Ты отправился в эту экспедицию не за деньгами, а за истиной, помнишь? Ты копал эту тему черт знает сколько лет, жертвуя другими, куда более перспективными и злободневными, и что теперь – пойти на попятный в шаге от финиша? Мало ли что рискованно! Раскапывать истории, связанные со злоупотреблениями в торговле, скажем, подштанниками, тоже рискованно, и что с того? В общем, как сказал господин Стрельников, на месте разберемся. Вот только этот сопляк, Евгений свет Иванович… И на кой черт понадобилось тащить его сюда? Тоже мне, концессионер, равноправный партнер…

«Он уже три года не был на море, – сказала мать равноправного партнера. Ей откровенно хотелось заплакать, но она держалась, чему немало способствовала ее полная неосведомленность по поводу того, куда и зачем они отправляются. – Морской воздух для него – настоящий бальзам, у него ведь слабые легкие. Надеюсь, вы проследите, чтобы он там опять не впутался в какую-нибудь историю…» – «Прослежу», – сказал тогда Андрей, и сейчас, покуривая на прогулочной палубе с видом на морской закат, он был готов с корнем вырвать себе язык за это обещание, которое было даже не опрометчивым, а просто-напросто лживым.

Марта, которая знала обо всем этом чуточку больше, сказала просто: «Липский, ты идиот. Жизнь тебя ничему не учит, и, будь я твоей женой, сейчас же подала бы на развод. Ты хотя бы завещание оставь, имбецил».

Это было сказано во время их первого разговора, касавшегося предстоящего отъезда. В ходе второго и последнего Марта сказала просто: «Одумайся». Это прозвучало после того, как Андрей вручил ей составленное по всей форме, нотариально заверенное завещание, согласно которому все его движимое и недвижимое имущество, за исключением квартиры, после его смерти отходило его бывшей жене – то есть ей, Марте. Квартиру он, поддавшись внезапному порыву, завещал гражданке Соколкиной Елизавете Степановне – просто потому, что вспомнил Женьку с его «Нам с матерью жить негде». Как бы ни сложились обстоятельства, младший член концессии сполна отработал свою долю еще до начала великого похода; мертвому квартира в центре Москвы ни к чему, а Марта, что ни говори, отродясь не бомжевала.

Марте следовало отдать должное: если она и обратила внимание на незнакомую фамилию в завещании, носительница которой оттяпала у нее лакомый кусок, то виду не подала. «Одумайся, – сказала она. – Зачем? Тебе что, жить надоело?» – «Я делаю это не в интересах истины, а в интересах правды», – гордо объявил Липский, цитируя Ильфа и Петрова и подозревая при этом, что безбожно перевирает канонический текст.

«Дурак», – сказала Марта. Спорить было трудно, если вообще возможно.

Спору нет, эта вылазка могла кончиться по-разному. И все-таки главной своей проблемой Андрей Липский считал Женьку. У него не было собственных детей, и никогда прежде он, свободный журналист и известный блогер, не выступал в роли няньки при великовозрастном балбесе, ухитрившемся встрять в историю, которая могла выйти боком даже опытному авантюристу. И ведь, как ни крути, виноват в этом был он, Андрей, со своими разоблачительными статьями. Если бы не он, все с большой степенью вероятности могло закончиться примерно таким диалогом: «Мальчик, у вас в пансионате на днях умер пожилой мужчина. Он тебе, случайно, ничего не оставлял?» – «Да вот оставил какой-то конверт, ума не приложу, что с ним делать». – «Так отдай его нам. А мы тебе – вот, возьми, – пять тысяч рублей. Отдай маме, я знаю, ей деньги нужны». И все. Тихо-мирно, чинно-благородно, без поездок на край света, из которых, бог знает, удастся ли вернуться, без морских переходов, загадочных карт, Слонов, Мосек, подозрительных пенсионеров и деревянных ящиков защитного цвета…

Предмет его невеселых размышлений неожиданно обнаружился прямо под боком, с правой стороны. Машинально включившись в привычную игру, Андрей молча протянул ему открытую пачку сигарет.

– Не мой сорт, – в свою очередь привычно отпасовал Женька и, помолчав, начал: – Андрей Юрьевич…

– Андрей, – поправил Липский.

– Андрей, – повторил Женька, – у меня тут образовалось одно дело…

– Уже? – удивился Андрей. – Да ты талант! Ну, давай колись, чего тебе надобно, старче?

Вздохнув, Женька начал рассказывать. Говорил он с явной неохотой, будто через силу, и выглядел не ахти – чувствовалось, что парень глубоко переживает свою оплошность, которая чем дольше Андрей его слушал, тем меньше представлялась ему именно оплошностью. С его точки зрения, это была случайность, да не какая попало, а счастливая – того сорта, что выпадает человеку от силы раз в жизни.

– Чудак, – сказал он, – что ты каешься? Судя по тому, что я услышал, это был радиомаяк, который через спутник передавал наши координаты. Кому передавал, догадайся сам. Но что-то подсказывает, что не береговой охране и не твоей матери. И что из этого следует? Из этого, братец ты мой, следует, что тебе не каяться надо, а гоголем ходить: смотрите, какой я герой, одним махом всех спас! Вы тут оружием запасаетесь, а я одной левой все козни раскрыл, маяк утопил, и пускай теперь нехорошие люди ищут золото партии на дне морском. Чем плохо? Что тебя не устраивает?

– Просто вы не дослушали, – даже не подумав обрадоваться и облиться слезами облегчения, сдавленным от напряжения голосом сказал Женька. – Потом на шлюпочную палубу явился один тип…

…Тип, оказавшийся одним из прилетевших со Стрельниковым коротко остриженных, спортивного, чтобы не сказать солдатского, вида парней, какое-то время просто курил, облокотившись о фальшборт, поплевывая в море и бездумно озирая морской горизонт. Утомившись без толку сидеть на корточках в своем ненадежном укрытии, Женька совсем уже было собрался покинуть его и независимо удалиться, как вдруг у типа зазвонил телефон.

Поначалу Женька не придал этому значения, но потом его словно холодной водой окатило: елки-палки, какой тут может быть телефон?! Провода они за собой не тянут, в этом легко убедиться, просто сгоняв на корму; мобильник здесь не берет – в океане антенных вышек нет. А значит, в кармане у типа лежит самый настоящий аппарат спутниковой телефонной связи – штука в наше высокотехнологичное время не то чтобы редкая, но и не настолько широко распространенная, чтобы сын уборщицы (пускай себе и с двумя высшими образованиями) мог спокойно пройти мимо, не обратив на это чудо техники никакого внимания.

Женька, естественно, внимание обратил, для чего ему пришлось выставить из укрытия половину физиономии (потому что люди, в отличие от крабов, не могут выглядывать из-за угла, выдвигая глаза на гибких стебельках). Судя по тому, что он увидел, спугнувший его тип действительно являлся счастливым обладателем спутникового телефона.

– Ну? – неприветливо сказал он вместо привычного «алло». – Вы что там, совсем охренели? Сказано же было: звонить только в самых экстренных случаях! А? Что? Что значит «нет сигнала»? Как так – нет? А батарейки?.. А, ну да… В натуре, не зависит. Ну хорошо, сейчас посмотрю. Тем более я рядом.

– …Полез прямиком в шлюпку, – рассказывал Женька. – Перерыл там все, как свинья под дубом…

– Шарил-шарил – не нашел, сам заплакал и пошел, – вспомнил детский стишок Андрей. – Ну, и какова же была его реакция?

– Странно, говорит, – ответил Женька. – То ли, говорит, хозяин что-то новое придумал, то ли еще что…

– Как? – опешив, переспросил Андрей.

– За что купил, за то и продаю, – сердито ответил Женька Соколкин. – Короче, назвал наши координаты и курс и отключился. Вот я теперь хожу и думаю: что это было и что мне с этим делать?

– А я, если честно, думаю о другом, – откровенно признался Липский. – Что я твоей матери скажу, если с тобой что-то случится?

Женька Соколкин откровенно насмешливо ухмыльнулся.

– По моим наблюдениям, – заявил он, – у вас возникают проблемы каждый раз, когда надо ей что-нибудь сказать. Даже «доброе утро», не говоря уже о чем-то более серьезном.

– Выдрать бы тебя хорошенько, – сказал Андрей, плохо представляя себе, как, собственно, это делается.

– Сперва опекунство оформи, – деловито сказал Женька. – Потом дери, а потом встретимся в суде.

– Засекреченный ранец, – сказал Андрей.

– Чего?

– Замнем для ясности. Понятно одно: конкурирующая организация не дремлет, и у нас на борту находится ее агент. Ну а чего, собственно, мы хотели? Так и должно быть, хотя хорошего в этом мало… В общем, ты правильно сделал, что обратился ко мне. Я поговорю с Виктором Павловичем – в конце концов, это его люди, ему с ними и разбираться…

– Мутный он какой-то, – вздохнул Женька.

– Ты, что ли, прозрачный? – возразил Андрей.

– Это да, – согласился Соколкин.

Постояв рядом еще минуту, он ушел. Андрей нарочито неторопливо выкурил еще одну сигарету, сбрасывая пепел за борт, в пенящуюся за кормой кильватерную струю. Озарение, на которое он в глубине души очень рассчитывал, так и не наступило, зато инстинктивное желание метаться по всему судну с воздетыми руками и воплем во всю глотку «Держи вора!», и до того не слишком сильное, прошло окончательно. Он сказал Женьке именно то, что следовало сказать: пусть Стрельников сам разбирается со своими людьми.

И от того, как именно он с ними разберется, будет во многом зависеть дальнейшее поведение Андрея Липского.

Солнце давно ушло за горизонт, полоска заката стала окончательно похожа на горстку тлеющих под толстым слоем остывающей золы угольков. Вода за бортом сделалась черной, как сырая нефть, и на этом фоне стали отчетливо видны седые, растрепанные космы тумана. Они густели прямо на глазах, скрывая воду под своим сырым, лениво шевелящимся одеялом.

Сырость начала прохватывать до костей; Андрей выбросил окурок за борт и, зябко передернув плечами, решительно направился в кают-компанию: хотелось ему того или нет, а разговора с господином Стрельниковым было не миновать.

Было около полуночи. Туман сгустился, окутав корму и поднявшись почти до фальшборта нижней прогулочной палубы; при полном безветрии качка слегка усилилась, понемногу переходя в океанскую мертвую зыбь, с одинаковой легкостью ломающую скверно построенные корабли и непрочную людскую психику. На черном бархате неба загорелись праздничные гирлянды созвездий; луна сегодня взяла выходной, и это было очень кстати: на свете полно вещей, видеть которые не следует никому, в том числе и гипотетическим инопланетянам, якобы обосновавшимся на естественном спутнике Земли.

Корма «Глории» была целиком отдана в безраздельную власть тьмы и тумана, и горевший на ней позиционный огонь практически ничего не менял – он был всего-навсего размытым световым облачком, этакой вещью в себе, которая светила, но мало того, что не грела, так еще и ровным счетом ничего не освещала. В непосредственной близости от этой тусклой полуночной звезды в шевелящейся пелене тумана смутно маячила темная человеческая фигура – судя по внушительным габаритам и сужающимся от широких плеч к мизерному тазу очертаниям, мужская. Сквозь ровный шум пенящейся за кормой кильватерной струи послышалось характерное чирканье стального колесика о кремень, в тумане вспыхнул дрожащий оранжевый огонек, и потянуло табаком. Человек глуховато закашлялся, звучно отхаркался и сплюнул за борт.

– Много куришь, Енот, – послышался откуда-то сверху негромкий мужской голос. Он звучал спокойно, как будто дело происходило где-нибудь в самом сердце российской глубинки: один измученный бессонницей сельский житель вышел посреди ночи на улицу покурить и нечаянно наткнулся на другого, одолеваемого теми же проблемами. – Надо быть осторожнее. Доказано, что курение не только провоцирует раковые и сердечно-сосудистые заболевания, но и приводит к уменьшению мышечной массы. В том числе, по данным некоторых исследований, и к сокращению размеров полового члена.

– С тринадцати лет курю, – хрипловато, вполголоса откликнулся тот, кого собеседник назвал Енотом. – И баб примерно с того же возраста ублажаю. И до сих пор ни одной жалобы.

– Бабы – народ деликатный, вежливый, – сказал собеседник. Он начал спускаться по железному трапу, производя при этом странный звук, как будто по крутой металлической лестнице шел не человек, а покалеченный, трехногий кентавр, у которого вдобавок вместо одной ноги был приделан протез: стук, топ-топ, стук, топ-топ… топ-топ, стук. – Иной уж и терпеть невмоготу, а она крепится, молчит: где ж ты в наше время лучшего найдешь? Пускай, думает, хоть какой-никакой будет – плевать, что импотент с маленьким членом, зато живой. И с приличной зарплатой.

– Вы это к чему? – с сердитыми нотками в голосе спросил тот, что стоял на корме рядом с безжизненно повисшим, отсыревшим полотнищем российского флага.

– Никотин сужает сосуды, – с готовностью откликнулся трехногий собеседник. – В том числе и сосуды головного мозга. Я бы даже сказал, в первую очередь. В результате человек начинает хуже соображать, медленнее реагировать и в конце концов отдает концы в полном соответствии с теорией естественного отбора Чарльза, понимаешь ли, Дарвина.

– Ни хрена не понимаю, – раздраженно отшвырнув в клубящийся серый сумрак за фальшбортом не выкуренную и до половины сигарету, со смесью раздражения и настороженности сказал курильщик. – В чем дело? Вы явно чем-то недовольны, а чем – не пойму, хоть убейте.

В причудливо клубящемся, подсвеченном кормовым позиционным огнем жемчужном полумраке снова послышалось знакомое: топ, топ, стук; стук, топ-топ. Сквозь серую пелену тумана проступили призрачные, колеблющиеся очертания еще одной человеческой фигуры. Она надвигалась, как «Летучий голландец», и курильщик, хоть и был неробкого десятка, невольно попятился, ощутив ягодицами прикосновение волглого от ночной сырости верхнего бруса фальшборта. Цок-цок, – сказали металлические набойки на каблуках его армейских берцев; топ, топ, стук, – откликнулись копыта колченогого кентавра.

– Я объясню, – сказал кентавр. – Только сначала ответь: поместить радиомаяк в спасательную шлюпку и взять с собой в дорогу спутниковый телефон – это была твоя идея?

– Я выполнял приказ, – сквозь зубы ответил курильщик, наконец-то почуявший неладное.

– По легенде, имеющей статус официальной версии, комбриг Чапаев погиб из-за того, что кто-то уснул на посту, – послышалось из тумана. – Этот «кто-то» тоже выполнял приказ – выполнял, как ты понимаешь, из рук вон плохо. Ты человек военный и должен разбираться в подобных вещах. Скажи, как ты лично поступил бы с таким исполнителем в полевых условиях?

Курильщик снова попятился – вернее, попытался попятиться, но не смог, упершись задом в фальшборт. Рука прошлась по карману, где лежали сигареты, затем по сырому от тумана кожаному клапану кобуры и бессильно упала: все это было не то.

– Не имеете права, – дрогнувшим голосом промолвил он. – Да за что, елки-палки?! Что я такого…

Расплывчатый темный силуэт резко вскинул правую руку. Послышался приглушенный и в то же время хлесткий, как удар пастушьего бича, щелчок. Курильщик пошатнулся, схватившись обеими руками за горло, и молча кувыркнулся за борт, прямо в бурлящий за кормой пенный бурун. На мгновение пена приобрела цвет выдержанного красного вина, потом побледнела, уподобившись розовому игристому, и, наконец, вернула себе натуральный, незапятнанно-белый цвет. Туман и темнота милосердно скрыли эти неаппетитные метаморфозы от глаз возможных свидетелей, которых, естественно, поблизости не было.

– Имею, – вполголоса ответил на обвинение покойника непарноногий кентавр. – На что я действительно не имею права, так это на то, чтобы держать при себе человека, о котором известно, что он предатель. Так что не обессудь, прапорщик. Надо было меньше курить и активнее шевелить извилинами.

Впереди и справа по борту сквозь мрак и туман слабыми искрами блеснули вспышки маяка. Это был Шикотан – самый южный, лежащий почти на границе с Японией остров Курильской гряды. «Глория» едва заметно накренилась, меняя курс, чтобы обойти остров с юго-востока. Волнение на море мало-помалу усиливалось, и так же, мало-помалу, начинала давать о себе знать морская болезнь. «Кентавр» вытряхнул из тюбика, сунул под язык и старательно рассосал специальную таблетку, а затем, передумав курить на сон грядущий, неровной ковыляющей поступью подстреленного боевого скакуна – топ-топ, стук, стук, топ-топ – направился в свою каюту.

Глава II. Канонирский грот, Коровкин хобот и все остальное

Океанский прибой с грохотом разбивался об отвесные, черные, матово лоснящиеся, как вороненая оружейная сталь, скалы. Взбитая чудовищной силой удара в кислородную пену вода, шипя, стекала обратно в море миллионами ручейков и пенных струй и снова, взяв разбег, с пушечным гулом ударялась о каменную твердь. Твердь содрогалась, но стояла, как стояла миллионы лет до и намеревалась простоять миллионы лет после этого момента.

Над скалами, пронзительно крича, носились чайки. Чаек было много. Черные береговые утесы были затейливо изукрашены белыми потеками и пятнами, и хотелось, не прибегая к крутым мерам, собрать всю эту крикливую и дрисливую пернатую сволочь в одну гигантскую проволочную клетку, отвезти эту клетку в самое сердце старушки-Европы, подтащить к входной двери дома самого главного активиста движения «Гринпис» и, загерметизировав периметр, открыть дверцу и запустить эту дико вопящую, воняющую тухлой рыбой, гадящую направо и налево банду туда, где ей, по идее, должны обрадоваться.

Поймав себя на этих человеконенавистнических мыслях, Андрей Липский понял, что остро нуждается в отдыхе. Ему был буквально позарез нужен отпуск – нормальный человеческий отпуск с теплым морем, горячим пляжем, девочками в бикини, «олл инклюзив» и «дьюти фри». Вместо всех этих жизненных благ он имел морскую болезнь, странных компаньонов, один из которых был сопливый мальчишка, а другой вообще неизвестно кто, под завязку загруженное оружием прогулочное судно и затерянный в океанских просторах, сильно обглоданный волнами и временем вулканический островок, к которому «Глория» никак не могла подойти.

– Надо было фрахтовать подлодку, – сказал он Стрельникову, из последних сил сдерживая необоримое желание выпустить на волю свой завтрак. Завтрак состоял из единственной чашки черного кофе без сахара, но легче от этого почему-то не становилось – наоборот, казалось, что тарелка какой-нибудь овсянки сыграла бы роль балласта, вразумив не ко времени взбунтовавшийся вестибулярный аппарат.

– Зачем? – спросил Виктор Павлович.

Он стоял на баке «Глории», опираясь обеими руками на свою знаменитую трость, с таким видом, словно дело происходило где-нибудь на Патриарших прудах. В уголке его рта, дымясь, торчал коротенький окурок сигары. Мельчайшая водяная пыль осколками бриллиантов сверкала на ворсинках его старомодного, с накладными карманами и бронзовыми пуговками, песочного костюма. По всему было видно, что Виктор Павлович и морская болезнь существуют отдельно друг от друга и никогда не пересекаются, как две параллельные прямые в евклидовом пространстве.

– Там меньше качает, – сдавленным голосом сказал Андрей.

– Ничего подобного, – невозмутимо сообщил Стрельников. – На небольших глубинах качка ощущается едва ли не сильнее, чем на поверхности. Вы знаете, что рыбы тоже страдают морской болезнью? Некоторые от нее даже погибают.

– Кто бы сомневался, – с трудом выговорил Липский.

– Подводная лодка – это мысль, – неожиданно поддержал его Женька Соколкин. Он стоял рядом, держась за леер, и выглядел непривычно толстым из-за надетого поверх куртки оранжевого спасательного жилета. – Японцы строили здесь базу для субмарин, помните? Так, может, проход во внутреннюю бухту подводный?

– Отличная идея, – сказал Андрей. Ощущение внутри было такое, словно он позавтракал не чашкой кофе, а здоровенным чаном помоев. – Главное, своевременная. И что теперь – нырять? У нас даже аквалангов нет.

– Акваланги у нас есть, – возразил Стрельников, – но не думаю, что они понадобятся. Даже если допустить, что покойный господин Прохоров доставил золото на остров на субмарине, я очень сомневаюсь, что японцы таким же манером привозили сюда строительные материалы для бункеров и береговых батарей. Я уж не говорю о самих орудиях. Так что надводный проход должен существовать.

– Ваши бы слова да Богу в уши, – произнес Андрей.

– Это беспредметный разговор, вы не находите? – едва заметно пожав плечами, сказал Стрельников. Он вынул изо рта окурок, зачем-то осмотрел его, словно прикидывая, нельзя ли извлечь какую-то пользу из этого пропитанного смолами, смердящего, как переполненная пепельница, тлеющего огрызка, и, придя, по всей видимости, к выводу, что никакой пользы от него нет и не будет, выбросил за борт. – Если придется перетаскивать золото вплавь, мы этим займемся. Золото – это такой металл, который крайне редко валяется под ногами. Чтобы им завладеть, всегда приходится хорошенько потрудиться.

Небрежно уронив под ноги Андрею этот сверкающий перл мудрости, господин Стрельников величаво удалился на капитанский мостик – руководить. «Глория» продолжала упрямо ползти вдоль неприступной береговой линии, отороченной пенным кружевом прибоя. Судно мерно взлетало и опускалось, раскачиваясь на гигантских качелях океана, и казалось, что это не оно, а остров то приседает, то снова встает из воды, словно ему вздумалось поиграть в «Баба сеяла горох».

Андрей ждал, что Женька заговорит с ним о вчерашнем происшествии, поинтересуется, чем кончился разговор с Виктором Павловичем, но младший член концессии не спешил затрагивать эту тему. Собственно, говорить было не о чем, все и так представлялось предельно ясным. Нынче утром Стрельникову, доложили, что один из членов экспедиционной группы, Егор Евсюков по кличке Енот, не явился на перекличку. Его сосед по каюте сообщил, что где-то около полуночи Енот вышел на палубу покурить. Сосед уснул, не дождавшись его возвращения, а проснувшись и обнаружив, что койка Енота пуста, решил, что тот уже встал и покинул каюту. Судно осмотрели от киля до клотика, но Евсюкова так и не нашли. Выслушав неутешительный доклад, господин Стрельников вынес вердикт: несчастный случай. Видимо, заявил он, Енот во время ночного перекура по неосторожности упал за борт и утонул. В связи с этим экипажу и членам экспедиционной группы было в приказном порядке предписано не появляться на палубе без спасательных жилетов и быть предельно осмотрительными – перестать считать ворон, как выразился Виктор Павлович.

Андрей представил себе, как взрослый, тренированный, трезвый мужчина, прогуливаясь в тихую погоду по палубе круизного судна, ни с того ни с сего кувыркается через высокий фальшборт и, не издав ни единого звука, камнем идет на дно, и мысленно пожал плечами. Картинка получалась в меру нелепая, но чего, в самом деле, он ждал от Стрельникова? Что тот посадит шпиона под замок? И что потом – отдать его под суд? Вздернуть на рее? Но реи тут нет, поскольку «Глория» – не парусник, а под суд, если что, придется идти всем скопом, потому что с точки зрения закона все они преступники. Точнее, станут ими в то самое мгновение, когда найдут золото.

«Елки-палки, – подумал он, на минуту забыв даже о морской болезни, – неужели это наяву? Неужели и вправду найдем? Вообще-то, должны, потому что Стрельников не из тех, кто затевает подобные поездки только затем, чтобы подышать свежим воздухом и набраться впечатлений. Да и я сюда, прямо скажем, не за расстройством вестибулярного аппарата ехал…»

«Глория» обогнула небольшой скалистый мысок, и звук, который они слышали уже некоторое время, стал почти оглушительно громким. Это были размеренные, как бой курантов, громовые раскаты, словно где-то неподалеку чокнутый артиллерист, не жалея ни сил, ни снарядов, упорно лупил из пушки в одну точку: зарядил, дернул, выбросил гильзу, зарядил, дернул, выбросил гильзу и снова – зарядил, дернул… Женька первым отыскал источник звука и, вытянув руку, указал на него Андрею. Липский увидел у самой кромки воды низкую каменную арку. Волны захлестывали ее, полностью скрывая из вида, и там, внутри, разбивались о каменную твердь, с орудийным гулом выталкивая наружу воздух.

– Вот он, Канонирский грот! – перекрикивая грохот волн, проорал Женька. – Есть проход! Только как же мы через него пойдем? – добавил он растерянно.

– Есть такое явление природы, называется отлив, – заставив обоих вздрогнуть от неожиданности, сообщил неслышно подошедший сзади Стрельников. Он говорил спокойно, не повышая голоса, но его почему-то было отлично слышно. – Амплитуда приливных колебаний в океане довольно высокая. Сейчас как раз пик прилива, поэтому все, что от нас требуется, это немного терпения. Несколько часов придется подождать, а затем – вперед, на поиски сокровищ! Вы готовы стать богачом, мой юный друг?

– Всегда готов, – отдав пионерский салют, без улыбки ответил Женька.

– Ух ты! – изумленно выдохнул Женька Соколкин. – Ничего себе!

Андрей промолчал, хотя в полной мере разделял владевшие юным компаньоном чувства. Вспомогательная береговая батарея, некогда охранявшая выходящее во внутреннюю бухту устье Канонирского грота, являла собой воистину впечатляющее зрелище. Покидая это место, японцы ограничились тем, что сняли с орудий и утопили в лагуне замки. Брошенные побежденными и не пригодившиеся победителям пушки до сих пор стояли на бетонированных орудийных площадках, грозно и бессмысленно уставив на противоположный берег лагуны пятнистые от ржавчины, изглоданные коррозией хоботы. Бетонные траншеи и капониры были заметены пылью пополам с опавшей листвой, и, присмотревшись, Андрей увидел выглядывающий из этого мусора позеленевший, проеденный насквозь круглый бок снарядной гильзы. С флангов батарею прикрывали доты, чьи пустые амбразуры издалека напоминали узкие мертвые глазницы двух погибших на боевом посту циклопов.

Один из бойцов, не снимая рюкзака, спрыгнул в траншею и, пройдя ведущим в тыл позиции коротким ходом сообщения, посветил фонариком в черную квадратную дыру, представлявшую собой вход в блиндаж. Погасив фонарик, он попятился и торопливо выбрался из траншеи.

– Мертвяк, – сообщил он, отряхивая ладони. – Прямо У входа.

– Свежий? – спросил кто-то.

– Да откуда тут свежему взяться! Скелет. Японец, наверное. Петлицы вроде красные. И погоны. Я в кино видел, у них как раз такие были.

– Надо быть внимательнее, Сыч, – подал голос Стрельников. Разговор мгновенно стих, овладевшее публикой оживление пропало, как по мановению волшебной палочки. Сыч поспешно повернулся к Стрельникову лицом и вытянулся по стойке «смирно». – Даже при просмотре художественного фильма нужно фиксировать и запоминать детали, – продолжал Виктор Павлович. – Что петлицы у японцев были красные, вы заметили. А вот погон, да будет вам известно, они не носили. Ну-ка…

Опираясь на трость, он довольно ловко спустился в траншею. Сыч вложил в его требовательно протянутую руку фонарь, и вскоре Стрельников, стоя у входа в блиндаж, осматривал сделанную бойцом находку. Занимался он этим необычно долго, так что Андрей слегка озадачился: на что там смотреть? Скелетов он, что ли, не видел?

– Андрей Юрьевич, – не оборачиваясь, позвал Стрельников, – можно вас на минутку? Взгляните, это довольно любопытно.

Андрей освободился от рюкзака и с неохотой спрыгнул на покрывший бетонное дно траншеи пружинящий ковер мусора и прелой листвы. Стрельников посторонился, освобождая место у входа в блиндаж, и осветил фонарем лежавшие в метре от порога человеческие останки. Скелет, прикрытый истлевшими клочьями обмундирования, лежал ничком, что позволяло видеть зиявшую в облепленном пучками свалявшихся волос черепе дыру.

– Убит выстрелом в затылок, – прокомментировал наблюдаемое явление Стрельников. – Видите, какое аккуратное отверстие? Значит, входное – пуля еще не была деформирована. Но любопытно не это. Взгляните.

Подавшись вперед, он дотянулся кончиком трости до плеча скелета. На плече действительно виднелся погон, и он действительно был красный – точнее сказать, бурый, поскольку время, вода и грязь не пощадили краску. Поддев тростью, Стрельников слегка повернул его к свету, и Андрей рассмотрел на грязно-коричневом фоне тусклые, потемневшие, но все еще ясно различимые буквы: «ВВ».

– Помните свою статью? – негромко спросил Стрельников. – Внутренние войска МВД – так, кажется, говорил ваш свидетель? Мы на правильном пути, Андрей Юрьевич. Люди Прохорова здесь побывали. И, полагаю, не с пустыми руками. Иначе что им тут было делать?

Андрей шагнул вперед, но Виктор Павлович остановил его, преградив дорогу рукой, в которой держал фонарь.

– Не советую, – сказал он и вместо дальнейших объяснений направил луч фонаря в глубь блиндажа.

Андрей испуганно отступил. Увиденное заставляло внести некоторые поправки в терминологию: это был не блиндаж, а орудийный погреб, и притом не пустой. Позеленевшие, покрытые густым слоем пыли и старой паутины снаряды стояли рядами, как солдаты, и было их столько, что, рвани они разом, взрывная волна могла бы донести концессионеров, сопровождающих лиц, а возможно, и «Глорию» до самого Итурупа.

– Предлагаю закончить экскурсию, – сказал Стрельников и выключил фонарь. – До наступления темноты необходимо разбить лагерь. Полагаю, сделать это лучше всего на вершине Меча Самурая. Судя по состоянию береговых укреплений, тамошний командный пункт должен был недурно сохраниться. Если поторопимся, успеем при дневном свете осмотреть местность с господствующей высоты и наметить маршрут предстоящих поисков.

Спорить никто не стал, тем более что тон, которым говорил Виктор Павлович, заведомо исключал возможность дискуссии. Он был не то чтобы приказной и отнюдь не резкий, но какой-то такой, что мысль о неповиновении даже не приходила в голову. И это, по мнению Андрея, служило лишним подтверждением старой, не особенно приятной, но незыблемой истины: есть люди, самой природой предназначенные для того, чтобы командовать и управлять себе подобными.

Перед уходом Женька Соколкин попытался сунуться в орудийный погреб, чтобы посмотреть, на что так долго любовались старшие компаньоны, но бдительный Слон поймал его за штаны, навесил на спину тощий рюкзак и, легонько наподдав коленом пониже поясницы, заставил занять место в колонне.

Они начали подниматься в гору, растянувшись по склону длинной неровной цепочкой. Впереди, положив запястья на висящую поперек груди снайперскую винтовку, легко шагал Моська. По всей длине колонны весело поблескивал, отражая солнечные лучи, вороненый металл автоматных стволов. Рослый, богатырски сложенный Сыч нес на плече ручной пулемет – тот самый, который Женька давеча обнаружил в шлюпке. Здесь, почти на самом дне круглой котловины, бывшей некогда кратером вулкана, сильный океанский ветер едва чувствовался и его слабые дуновения приятно холодили разгоряченную кожу. Под ногами стучали мелкие камешки, поскрипывал вулканический туф; полосы чахлой травы чередовались с твердыми и гладкими, как полированный мрамор, языками застывшей лавы.

Обернувшись, Андрей бросил прощальный взгляд на берег. Недавно покинутая батарея была видна как на ладони, радуя глаз геометрической четкостью линий. Подковообразная форма и выдающиеся вперед, к бухте, орудийные позиции делали ее отдаленно похожей на растянутый в широкой, от уха до уха, ухмылке щербатый рот. Поймав себя на этом сравнении, Андрей сообразил, что покойный полковник Прохоров подразумевал под упоминавшейся в пояснительной записке на полях карты Лыбой. «Наверх от Лыбы», – было написано там, и Андрей подумал, что на этом пункте инструкции невидимые чернила смело можно было сэкономить: с берега бухты, в какую сторону ни пойди, путь лежал только в гору.

Метрах в двадцати от берега из воды выглядывал ржавый остов лежащего на боку катера, а на самом берегу, четко выделяясь на фоне черной вулканической гальки, белели перевернутые днищем кверху шлюпки, которые люди Стрельникова, пыхтя и матерясь, оттащили как можно дальше от края воды, чтобы не унесло приливом. Канонирский грот оказался чересчур низким и мелководным для «Глории», и после короткой разведки Стрельников принял решение высаживаться на шлюпках. «Глория» стала на якорь, отойдя на безопасное расстояние от грозных береговых скал, и отсюда, с внутренней стороны неровного каменного кольца, ее было не разглядеть.

Впереди, над уже недалеким гребнем пологой гряды, неровным конусом маячила верхушка Меча Самурая. По мере подъема ветер усиливался; медленно карабкающаяся по склону цепочка навьюченных оружием и амуницией людей вызывала вполне определенные ассоциации. «…И круглые сутки нас смерть сторожит, и остров тот жуткий навстречу бежит», – вспомнилось вдруг давно, казалось бы, забытое. И, поддавшись настроению, Андрей тихонечко пропел:

Здесь кровью корсаров

Пропитан песок,

Из сотни ударов

Вся сотня – в висок.

Здесь души убитых

Холмы стерегут,

Сокровищ зарытых

Секрет берегут…

– Это откуда? – пристроившись рядом, на правах старого знакомого сунул нос не в свое дело любознательный Слон.

– Да ниоткуда, – слегка стесняясь, ответил Андрей. – Это я сочинил. Когда был в возрасте нашего Евгения Ивановича. Или чуточку моложе.

– Да ну?! – восхитился Слон. – А дальше?

– Да я уже и не помню, – честно признался Андрей. – Помню последний куплет.

О Джейн, умоляю,

Меня ты услышь.

Ты, Джейн, на причале

Напрасно стоишь.

Не встретимся больше

До смерти твоей.

И все же подольше

Живи, моя Джейн.

– Лихо, – одобрил Слон. – А вот я даже матерную частушку не могу сочинить. Сто раз пробовал – ни хрена не выходит, хоть ты тресни. А у тебя, гляди-ка, прямо все в рифму.

– М-да, – не найдясь с ответом, неопределенно промолвил Андрей.

– Поберегите дыхание, – своевременно прервав зашедший в тупик разговор о поэзии, посоветовал сзади Стрельников. Михаил! – чуть повысив голос, окликнул он идущего во главе колонны Моську. – Берите немного правее, в обход того каменного лба.

Не оборачиваясь, Моська поднял руку в знак того, что все услышал и понял, и стал забирать правее, огибая преградивший путь к гребню выступ скальной породы. Перевалив через гребень, они увидели перед собой заросшую лесом ложбину. Деревья, по всей видимости, представляли собой какую-то разновидность бамбука. Судя по их наклону, ветра здесь дули всегда в одном и том же направлении, и косой частокол тонких, одинаково изогнутых стволов производил странное, немного жутковатое впечатление: казалось, что земля проросла целым лесом обглоданных дочиста, высохших рыбьих костей. Сходство усиливалось светлой окраской коры, и на мгновение Андрею даже почудился запах вяленой рыбы. Потом он услышал характерный хруст и, обернувшись, понял, что запах ему не померещился: стоящий рядом Слон деловито обдирал средних размеров леща. Поймав на себе взгляд Андрея, он протянул рыбину ему, безмолвно предлагая не стесняться. Липский качнул головой, так же молча отвергнув угощение, и Слон, пожав плечами, вонзил зубы в леща.

– Вот вам и Рыбьи Кости, – негромко произнес Стрельников. – Все понемногу проясняется, не так ли? Если так пойдет и дальше, я всерьез поверю в удачу.

«Осталось только выяснить, что такое Коробкин Хобот и где его искать», – подумал Андрей, но промолчал: о том, что праздновать победу рановато, Виктор Павлович знал и без него.

– Вперед, – скомандовал Стрельников, и Моська, прекратив осматривать окрестности через винтовочный прицел, стал спускаться по склону к опушке Рыбьих Костей.

– Основательный все-таки народ эти узкоглазые, – одобрительно произнес Моська, озираясь по сторонам. – Обустроились так, будто собирались до второго пришествия здесь загорать. То ли дело братья-славяне! Тяп-ляп, три наката, два прихлопа, три притопа, дерном сверху прикрыли, и готово – живи и радуйся.

– До первого снаряда, – добавил Сыч.

Они стояли на краю аккуратно забетонированной траншеи, которая опоясывала верхушку возвышенности, на карте Прохорова отмеченной как Меч Самурая. Командно-наблюдательный пункт действительно был оборудован старательно и с большим знанием дела. Тут было все необходимое не только для того, чтобы вести наблюдение и корректировать огонь береговых батарей, но и для того, чтобы в случае нужды держать круговую оборону. В плане КНП напоминал зубчатое колесо; выдающиеся вперед стрелковые ячейки и пулеметные гнезда действительно смахивали на зубья гигантской шестерни, а радиальные ходы сообщения, как спицы, вели к ступице этого воображаемого колеса – командному бункеру. Это мрачное сооружение приплюснутой глыбой серого бетона венчало верхушку горы, придавив ее своей неимоверной тяжестью. Из узких горизонтальных амбразур открывался обзор на все триста шестьдесят градусов.

Вид отсюда, в какую сторону ни посмотри, был просто отменный. От него захватывало дух, и Андрей, который время от времени начинал страстно мечтать об уединении вдали от бесконечного и бессмысленного кишения многомиллионных людских толп, подумал: «А чем не загородный дом? Закрыться здесь на полгода, на год – без электричества, без телефона, без соседей, Интернета, собутыльников, женщин… без телевизора, е-мое! Да за одно это многое можно отдать! Год без телевизора – это же настоящий праздник для мозгов! За год, ни на что не отвлекаясь, можно, наконец, написать давно задуманный роман, и написать хорошо, достойно – не на потребу безликому и всеядному читателю, готовому без разбора, не морщась, тоннами глотать любое дерьмо, а для себя, для души… да если угодно – для будущих поколений. Чтобы потомки не думали, что на рубеже тысячелетий Россию населяли одни только дебилы с развитой не по уму коммерческой жилкой…»

– Прицениваетесь к недвижимости? – с улыбкой поинтересовался подошедший Стрельников.

– Мм?..

– Вы сейчас похожи на покупателя в автомобильном салоне. Сидит за рулем приглянувшейся машины и думает: «Взять или не взять? Если взять – жене на шубу не хватит.

А не взять – ну, на кой ляд мне сдалась ее шуба? Что я в ней – на рыбалку поеду?»

– Я бы взял, – смеясь, ответил Липский. – Всю жизнь мечтал о собственном острове.

– За чем же дело стало? – тоже посмеиваясь, спросил Стрельников. – Найдем золото, вам на все хватит – и на остров, и на машину, и на шубу, и на жену… Даже на целый гарем.

– Зачем покупать остров, если собираешься притащить с собой целую толпу женщин? – пожал плечами Андрей. – Скандалов мне хватает и в Москве. И потом, ерунда это все. Я же здесь через неделю взвою! Это как в песне: а мне всегда чего-то не хватает – зимою лета, осенью весны…

– Да, – перестав улыбаться, согласился Стрельников, – человек – существо несовершенное. Летом ему жарко, зимой холодно, без еды плохо, после еды еще хуже… Всю жизнь стремится к материальному благополучию, а потом не знает, что ему с этим благополучием делать, к чему себя приложить и как сделать так, чтобы не хотелось поскорее издохнуть.

Оглядевшись, Андрей отыскал далеко внизу белеющую на бирюзовом фоне океанской воды «Глорию». Отсюда она выглядела совсем маленькой, как детская игрушка; море было расчерчено косыми подвижными линиями пенящихся волн, развернутую носом к ветру яхту слегка покачивало, и, представив, каково на самом деле это «слегка», Андрей почувствовал, что к горлу опять подкатывает тошнота.

Стрельников тоже смотрел на судно. Потом расчехлил бинокль и долго, поворачиваясь вокруг своей оси, рассматривал горизонт.

– Ждете гостей? – спросил Андрей.

– Не исключаю такой возможности, – опустив бинокль, вполголоса, чтобы не услышали окружающие, ответил Виктор Павлович. – Если вы помните, небезызвестный Енот до того, как с ним приключился этот нелепый несчастный случай, успел передать кому-то наши координаты и курс. Искать золото в Японии бессмысленно, на Шикотане нас нет, в чем нетрудно убедиться, другой суши поблизости не наблюдается… Так что нежелательный визит представителей конкурирующей фирмы представляется мне весьма и весьма вероятным.

Липский взглянул на Моську, который деловито обживал стрелковую ячейку, что смотрела на внутреннюю бухту. Бухта отсюда выглядела просто круглой лужицей, вытащенные на берег шлюпки были едва видны, но сквозь мощную оптику «драгуновки» картина наверняка смотрелась иначе. Поодаль Сыч не менее деловито вгонял в слежавшуюся, поросшую высокой редкой травой землю бруствера сошки ручного пулемета. На частично присыпанном землей бетонном дне траншеи уже стоял вскрытый цинк с патронами, с бруствера, поблескивая на солнце, свешивалась ощетиненная острыми головками пуль лента. Все эти военные приготовления Андрею активно не нравились, и он искренне надеялся, что они окажутся напрасными.

Из бункера, энергично отряхиваясь, показался Слон. Под мышкой у него торчал электрический фонарь, на плече дулом вниз висел автомат. Выкарабкавшись из траншеи, поскольку обстрела пока не предвиделось, он направился к концессионерам поверху. Прячущиеся в траве камешки громко скрежетали под его тяжелыми армейскими ботинками; даже издалека было видно, что Слон изрядно запыхался, но выглядел он довольным.

– Там еще два подземных этажа, – приблизившись, сообщил он. – Света, конечно, нет, зато все остальное в полном порядке – тепло, сухо, ниоткуда не дует и не капает. Даже койки есть – ржавые, конечно, но пользоваться можно, я проверял. Двери в порядке – приржавели маленько, но это мы в два счета исправим. Да, и еще колодец! До воды далеко, нужна хорошая веревка, но факт, что вода есть: я камешек бросил – булькнуло.

– Хорошо, что не дохлую кошку, – проворчал Стрельников. – Надо будет проверить качество воды. Пить ее мы станем только в самом крайнем случае, но все же… Распорядись насчет обеда, распредели дежурства. Обзор отличный, так что достаточно будет разбить горизонт на четыре сектора.

– Есть, – по-военному четко ответил Слон и испарился.

Виктор Павлович передвинул на живот и открыл офицерскую полевую сумку. Сквозь прозрачный, слегка желтоватый целлулоид Андрей увидел карту – вернее, ее копию, которую для удобства выполнили нормальными чернилами.

– Давайте прикинем, что к чему, – предложил глава концессии.

– Давайте, – согласился Андрей, хотя подозревал, что в работе с картой вреда от него может оказаться больше, чем пользы.

– Итак, – переводя взгляд с карты на расстилающуюся внизу местность и обратно, приступил к делу Стрельников, – местонахождение Рыбьих Костей мы установили. Поднявшись туда от береговой батареи – надеюсь, вы согласны, что под Лыбой Прохоров подразумевал именно ее, при взгляде сверху сходство с так называемым смайликом просто разительное, – так вот, достигнув зарослей, нам следует двигаться через них в восточном направлении. Значит, это где-то там. – Он указал направо, где темная зелень Рыбьих Костей скрывалась из вида за выступом скалы. – Там же, вероятнее всего, находится и пресловутый Коробкин Хобот, вдоль которого надлежит пройти ровно двести метров… Осторожнее, молодой человек, не пораньтесь!

Последнее относилось к Женьке, который появился из бункера вслед за Слоном, непринужденно помахивая какой-то ржавой железякой, подозрительно похожей на холодное оружие.

– Что я, маленький? – оскорбился Соколкин. – Гляньте, саблю нашел!

– Должен вас огорчить, – сдержанно произнес Стрельников. – Это не сабля, а всего-навсего штык.

– Да ладно! – не поверил Женька. Он повертел свою находку перед глазами, осматривая со всех сторон. На взгляд Андрея, она куда больше смахивала именно на саблю. – Какой же это штык?

– Японский, – сказал Стрельников. – Времен Второй мировой войны. Яркий пример попытки создать универсальный инструмент, который можно использовать и как штык, и как саблю, и как саперный тесак. Я вижу, – добавил он, – здесь настоящий рай для охотников за военными трофеями. В связи с чем, юноша, предлагаю вам соблюдать предельную осторожность и воздерживаться от каких бы то ни было самостоятельных изысканий. Некоторые из этих трофеев имеют неприятное свойство взрываться, причем для этого их далеко не всегда надо ковырять ножом или бить молотком. Время и коррозия не щадят механизмы, и порой бывает достаточно просто неосторожного взгляда или деликатного покашливания, чтобы в мгновение ока вознестись в верхние слои атмосферы – как правило, в разрозненном, фрагментарном виде.

– Я понял, – кротко сказал Женька.

Андрей сдержал улыбку. Природа этой кротости была ему понятна, и состояла она вовсе не в уважении к возрасту, уму и общественному положению старшего концессионера.

Просто юный негодяй успел неплохо изучить господина Стрельникова и знал, что любое возражение способно стронуть с места лавину его красноречия, остановить которую превыше человеческих сил.

Предмет размышлений Андрея Липского удалился, сбивая ржавым японским клинком метелки травы и вполголоса картаво напевая: «Мы кгасные кавалегисты – тгам, тгам, тгам, – и нету лучше конника, чем наш Абгам!» Ловко выпрыгнувший из стрелковой ячейки Моська с криком «Руки вверх!» прицелился в него указательным пальцем; Женька сделал в его сторону эффектный выпад, Моська согнулся пополам, схватившись руками за живот, повалился на бок и задрыгал ногами, имитируя предсмертные корчи.

– Так будет с каждым, – поставив ногу ему на живот, надменно сообщил Женька.

«Покойник» попытался схватить его за лодыжку, но малец увернулся и, показав ему язык, продолжил свой путь по краю кольцевой траншеи, заглядывая в стрелковые ячейки и легко перепрыгивая радиальные ходы сообщения.

– Симпатичный юноша, – проводив его долгим взглядом, сказал Стрельников. – Вы все-таки подумайте над моим предложением, Андрей Юрьевич! Мало того что потенциальная невеста – просто загляденье, так и пасынок вполне ничего себе! А главное, уже почти взрослый. Ни тебе пеленок, ни сосок, ни очередей в детский сад…

– У меня никогда не было детей, – ловко обошел скользкую тему предполагаемой женитьбы Липский, – но даже я точно знаю: настоящие проблемы как раз тогда и начинаются, когда кончается вся эта маета с пеленками и сосками.

– Да, это верно, – согласился Виктор Павлович, закурил очередную сигару и, пользуясь ею, как указкой, вернулся к изучению карты. – Итак, мы находимся здесь, в точке, помеченной аббревиатурой КНП…

Из ржавой жестяной трубы, торчавшей над обложенной дерном крышей бункера, уже поднимался легкий синеватый дымок. С той стороны все сильнее и отчетливее тянуло стряпней – свиной тушенкой, консервированными бобами и еще чем-то вкусным, аппетитным. Откуда-то – как показалось, из самых недр земли – вдруг послышался рассыпчатый металлический лязг и дребезг. Стрельников замолчал, повернул голову на звук и, вопросительно приподняв бровь, стал ждать продолжения. В бункере заржали в четыре луженые глотки, и вскоре оттуда, потирая ушибленные места, прихрамывая, вышел Слон.

– Дерьмо эти японские койки, – обиженно сообщил он. – Только на мелочь желтопузую и рассчитаны, а нормального русского мужика ни шиша не выдерживают…

Едва слышно хрюкнув, Виктор Павлович Стрельников снова уставился в карту.

Глава III. Йо-хо-хо и бутылка брома

К ночи ветер стих, волнение почти улеглось, и на море снова опустился туман, куда более густой и плотный, чем накануне. Меч Самурая превратился в каменный островок посреди безбрежного серого океана. Вид с КНП сейчас должен был напоминать тот, которым любовались в облачную погоду обитавшие на вершине Олимпа греческие боги, но из-за отсутствия луны насладиться им не было никакой возможности: внизу было черным-черно, и в этой непроглядной черноте едва брезжило единственное пятнышко мутного, размытого туманом света, обозначавшее стоящую на якоре «Глорию».

Часовой, который прохаживался вдоль шлюпочной палубы левого борта, остановился, чтобы зажечь сигарету. Учитывая то обстоятельство, что он нес караульную службу не на суше, а на борту находящегося в открытом море корабля, его правильнее было бы назвать вахтенным. Но он был не моряк, а боец сухопутного спецназа, к так называемой флотской романтике относился с нескрываемым презрением и, когда капитан этого корыта перед уходом в каюту крикнул с мостика: «Эй, вахтенный, не спать!» – громко, с достоинством ответил: «Пошел ты на хер!» И капитан молча ушел, потому что, в отличие от своего обидчика, был человек штатский и куда лучше управлялся с бутылкой и стаканом, чем с огнестрельным оружием и собственными кулаками.

Как человек простой, бесхитростный и не обремененный избытком интеллекта, часовой коротал время дежурства, раз за разом с удовольствием прокручивая в памяти описанную выше сцену. Он представлял, как расскажет о своем маленьком триумфе коллегам, и с каждым прогоном записанный в коре его головного мозга коротенький ролик становился все более красочным и объемным, а нанесенное шкиперу мелкое оскорбление мало-помалу приобретало внушительные очертания эпического подвига сродни подвигам древнегреческого дебошира и беспредельщика по кличке Геракл.

Поскольку его одноразовая зажигалка сдохла еще во время перелета из Красноярска, а новую купить было некогда да и негде, для того, чтобы закурить, боец воспользовался непромокаемыми фосфорными спичками из НЗ. Небрежно чиркнув спичкой о влажный от осевших на нем капелек тумана рукав, он прикрыл ладонями вспыхнувший яркий огонек и, погрузив в него кончик сигареты, глубоко затянулся. Сигарета, прикуренная от спички, имела особенный, неповторимый вкус, отличный от того, который получается, когда пользуешься дешевой газовой зажигалкой китайского производства.

Вертясь как бумеранг, спичка полетела за борт. На лету она продолжала гореть, и в течение секунды боец мог видеть сквозь пелену тумана мерцающий желтоватый огонек. Потом спичка погасла, коснувшись воды, и часовой услышал всплеск – негромкий, но все же куда более сильный, чем тот, который мог бы издать целый коробок или даже ящик спичек, ненароком упавший за борт. «Волна, – с неудовольствием подумал часовой, скверно переносивший качку. – Блин, неужели опять?»

Плеск повторился, на этот раз куда более громкий и уверенный. За второй волной пришла третья, за ней о стальной борт «Глории» со звучным шлепком разбилась еще одна. Они приходили через равные промежутки времени, и даже сугубо сухопутный человек, каким был стоявший на посту боец, сообразил, на что это похоже. Так бывает летом на пляже, когда мимо проходит моторная лодка, катер или какой-нибудь замызганный буксир и ребятня с визгом бросается в воду, чтобы успеть покачаться на волнах.

Догадку подтвердил возникший в отдалении гул маломощного мотора. «Шлюпка, – сообразил часовой. – Что это им не спится?»

Будучи, как уже не раз упоминалось, человеком исключительно сухопутным, старательно чурающимся всего, что связано с военно-морской службой, и вдобавок не перегруженным знаниями, он не принял во внимание тот простой факт, что как раз сейчас был самый пик прилива, а значит, покинуть внутреннюю бухту острова через Канонирский грот шлюпка никак не могла. Бравому воину это даже не пришло в голову; откровенно говоря, об отливах и приливах он имел самое смутное, расплывчатое представление, которое никоим образом не соотносилось с реальной жизнью и, в частности, с ним самим.

Шлюпочная палуба, которую охранял часовой, была пуста. С борта, почти касаясь воды, был спущен невидимый в тумане штормтрап. Резонно рассудив, что карабкаться по голому железу правого борта не стал бы даже последний отморозок, часовой занял позицию у верхней ступеньки трапа, привычным движением передвинув из-за спины на живот автомат – исключительно для порядка, а не потому, что ждал каких-то сюрпризов.

Комариное пение шлюпочного мотора приблизилось, в тумане неярко блеснул фонарь. Мотор несколько раз чихнул и заглох, фонарь погас, и вскоре часовой увидел, как в заполненное клубящимся туманом освещенное прожекторами «Глории» пространство темным призраком беззвучно скользнула лодка. Туман до самого последнего мгновения скрывал ее очертания, и часовой смог ее разглядеть, только когда она мягко ткнулась в борт корабля.

К его удивлению, это была не белая корабельная шлюпка из имитирующего пущенные внахлест доски непотопляемого пластика, а черная резиновая лодка – вместительная, надежная, с двумя мощными моторами на корме. Такие лодки иногда используют при десантировании и выполнении заданий морская пехота и «люди-лягушки» – подводный спецназ. На борту «Глории» таких лодок не было, и, откуда она тут взялась, оставалось только гадать.

Гадать часовой был не обучен. В такие минуты человек его профессии должен действовать и, как правило, действует на голом рефлексе, не тратя драгоценное время на раздумья, которые могут стоить ему жизни. Боец схватился за оружие и открыл рот, намереваясь поднять тревогу, но было поздно: один из сидевших в лодке людей, одетых в черные, лоснящиеся, как тюленья шкура, гидрокостюмы, вскинул оснащенный длинным глушителем штурмовой пистолет и нажал на спусковой крючок. Очередь протрещала глухо, как сквозь вату. Звук напоминал короткую, быструю дробь, выбитую подушечками пальцев по донышку эмалированной кастрюли. Стреляные гильзы с плеском и бульканьем упали в подернутую пеленой тумана черную воду; часовой покачнулся и лег животом на фальшборт, свесив наружу мертвые руки. Из левого рукава вдруг показалась струйка крови; осторожной темной змейкой скользнув по ладони до кончика среднего пальца, она поползла по борту, оставляя на выкрашенном в белый цвет железе четкий вертикальный след, при таком освещении казавшийся черным.

В полном безмолвии черные лоснящиеся призраки начали с обезьяньей ловкостью карабкаться на борт по трапу. Перед тем как покинуть лодку, последний из них защелкнул на нижней ступеньке трапа карабин, укрепленный на конце продетого в буксирную проушину на носу лодки гибкого тросика. Абордажная команда насчитывала всего пять человек, но на их стороне был эффект неожиданности, да и оставленная на «Глории» команда была немногим больше: капитан, механик, он же помощник капитана, два палубных матроса и трое бойцов, один из которых уже был мертв.

Вскоре по всему судну захлопали выстрелы, застучали короткие очереди. Кто-то успел истошно закричать, кто-то даже сумел дотянуться до оружия, но ни одного ответного выстрела так и не прозвучало. Через несколько минут короткий кровопролитный штурм завершился полной и безоговорочной победой атакующих; из экипажа и оставшихся на борту пассажиров «Глории» не выжил никто, потому что на этой войне, как еще ранее верно подметил свободный журналист Липский, пленных не брали.

Шар и Кувалда встретились на капитанском мостике.

– Порядок? – спросил Шар, стягивая с лысой головы плотно облегающий капюшон гидрокостюма.

– Плевое дело, – немного невпопад ответил Кувалда, – как два пальца обсморкать. – В подтверждение своих слов он сунул под мышку полуавтоматический «хеклер и кох» с глушителем из нержавеющей стали и звучно высморкался на палубу. – Не пойму только, зачем понадобился весь этот цирк. Абордаж какой-то затеяли, прямо как эти… сомалийские пираты. Только черного флага и не хватает. Пятнадцать человек на сундук мертвеца…

– Йо-хо-хо и бутылка брома, – с готовностью подхватил Шар. – Зато весело. Тебе не весело? Странно. Вот мне, например, весело. – Мгновенно утратив интерес к разговору, он включил судовую рацию, настроился на нужную частоту и, привычно прижав большим пальцем клавишу тангенты, сказал в микрофон: – Валдай, я Нерпа. Ответь Нерпе, Валдай. Как слышите? Прием.

– Нерпа, я Валдай, слышу тебя хорошо. Прием, – хрипло прокаркала рация.

– Подгоняйте корыто, – скомандовал Шар. – Скоро начнется отлив. Рассвета ждать не будем, надо ковать железо, пока горячо. Айда, – прервав связь, обратился он к Кувалде, – пошарим на камбузе, а то жрать охота, прямо сил нет. Часа три у нас еще есть, так что, думаю, можно и по пять капель принять – исключительно в медицинских целях, для профилактики простуды.

– Профилактика – одно из важнейших направлений работы не только Министерства здравоохранения и социального развития России, но и наших доблестных правоохранительных органов, – тоном докладчика, выступающего с высокой трибуны, провозгласил Кувалда.

– Ого, – уважительно протянул Шар, – грамотно формулируешь! И даже ни разу не запутался. За это точно надо выпить.

– Так я же к тому и веду, – подмигнул Кувалда, привычно подавив желание вбить Шару его обидные шуточки обратно в его поганую глотку – ясное дело, вместе с зубами.

Придя к полному согласию, напарники покинули мостик, для чего им пришлось по очереди перешагнуть через лежащий поперек дороги труп капитана, одетый в семейные трусы, тапочки и расшитый золотыми галунами белоснежный китель.

Дальнейшие события развивались, как по нотам. Иначе просто не могло быть: талантливо задуманный и тщательно прописанный сценарий не оставлял окопавшейся на острове банде охотников за чужим добром ни одного шанса на спасение.

В глухой предрассветный час, когда океан отступил, открыв устье Канонирского грота, в проход осторожно, будто крадучись, вошла надувная резиновая шлюпка. За ней, приглушенно рокоча мотором и стеля по воде невидимый в тумане дымок дизельного выхлопа, двигался основательно потрепанный жизнью МРТ – малый рыболовный траулер. Огни на нем не горели, и единственным источником света в сырой тьме грота служил горевший на носу шлюпки аккумуляторный фонарь.

В то время, когда служившая траулеру поводырем шлюпка вошла в устье грота, ее родная сестра под покровом темноты и тумана почти беззвучно приблизилась на веслах к берегу бухты в районе вспомогательной береговой батареи. Из нее, стараясь не производить шума, выгрузились четыре человека в черных гидрокостюмах. Вытащив лодку на галечный пляж, они рассыпались в стороны и залегли, мгновенно и неотличимо слившись с землей.

Ни на берегу, ни в бухте не было видно ни единого проблеска света. Тишину нарушал только тихий плеск набегающей на обнажившийся из-за отлива галечный пляж волны да беспорядочное хлюпанье воды в ржавой железной утробе затонувшего катера. Потом со стороны Канонирского грота послышался приглушенный расстоянием и туманом рокот судовой машины. На береговой батарее неярко блеснул луч карманного фонаря и хрипловатый, будто спросонья, мужской голос негромко позвал:

– Серый! Ты слышишь или мне чудится?

– Слышу, – откликнулся второй. – Несет кого-то.

– Кого-то, – пренебрежительно фыркнул первый. – Ясно кого. Нет, совсем народ оборзел! Прут напролом, как фрицы в сорок первом.

– Ничего, – успокоил второй, – мы им сейчас устроим Сталинград. Против лома нет приема. А против РПГ и подавно.

Первый лязгнул затвором пулемета, ответив на кровожадную шутку товарища тихим хрипловатым смехом. Как всякая шутка, она содержала изрядную долю правды. Против посудины, способной протиснуться через узкую трубу Канонирского грота, ручной противотанковый гранатомет обещал оказаться не менее эффективным, чем первый том Британской энциклопедии против хромого таракана. Тут главное – не промазать, а об остальном позаботились конструкторы оружия, при удачном попадании пробивающего броню современного танка. В общем, фейерверк был гарантирован, и обладателю хриплого голоса предстоящая бойня, похоже, казалась веселой забавой. Он так и умер, смеясь, захлебнувшись собственной кровью, когда острое как бритва вороненое лезвие спецназовского ножа стремительно и почти беззвучно скользнуло по его горлу, взрезав его от уха до уха.

Его товарищ, услышав подозрительный звук, бросился на помощь и был убит на месте произведенным почти в упор выстрелом в лицо. Стрелявший использовал пистолет с глушителем, что, с учетом расстояния, отделявшего Лыбу от КНП на верхушке Меча Самурая, было явно излишней мерой предосторожности.

Больше на шум борьбы никто не прибежал. Это подтверждало и без того не вызывавшую сомнений точность полученной накануне информации: арьергард, в обязанности которого входило наблюдение за выходящим в открытое море проходом и охрана оставленных на берегу шлюпок и основной части снаряжения, состоял всего из двух человек.

В темноте коротко захрипела включенная рация, и один из участников десанта негромко сказал в микрофон:

– Вода, я Камень. У меня чисто. Повторяю: чисто.

В ответ из глубины Канонирского грота, где сейчас вместо приливной канонады слышался только негромкий плеск разбивающихся о выступы каменных стен волн, раздался громкий, как пулеметная пальба, треск дизельного выхлопа. Во мраке каменной норы вспыхнул яркий луч прожектора, наполнив клубящийся туман ярким, но почти ничего не освещающим сиянием, и траулер, больше не заботясь о том, чтобы оставаться незаметным, двинулся вперед. Два или три раза его киль со скрежетом прошелся по дну грота; зацепившаяся за каменный свод радиоантенна обломилась с треском, похожим на треск сломавшейся ветки, плюхнулась в воду и потащилась за судном на оборванном тросе, как странная блесна. Незадолго до того, как траулер выбрался из опасного прохода на спокойную гладь бухты, о себе в полный голос заявил так называемый закон подлости, гласящий: если дерьмо может случиться, оно случается. Волочащаяся по дну антенна намертво заклинилась между двумя камнями; трос натянулся, как струна, и, поскольку это была не якорная цепь, а всего лишь антенная растяжка, лопнул со щелчком, похожим на выстрел из мелкокалиберной винтовки.

Траулер, как всякая посудина, наспех приспособленная для использования в качестве десантного судна, был набит людьми, как консервная банка шпротами. Один из них сидел на корме правее флагштока, примостившись на скользком от тумана железе фальшборта с беспечной небрежностью человека, отменно владеющего каждым мускулом своего тела, за исключением, быть может, только сердечной мышцы. Сидеть тут было немного опасно, но «немного опасно» – это было его нормальное, привычное состояние; зато здесь не было толкотни и можно было почти без риска засыпаться выкурить в кулак сигаретку с травкой, чтобы слегка расслабиться перед предстоящим горячим делом. Он любил ходить в атаку под легким кайфом – страх и скованность исчезали, на смену им приходила легкость, быстрота мышления и некоторая отстраненность, как будто он был сторонний зритель, в полной безопасности наблюдающий за действиями какого-то другого, хотя и очень похожего на него, человека.

Травка как раз начала, что называется, «забирать», когда лопнула злосчастная растяжка. Тонкий металлический трос с точностью, достойной лучшего применения, хлестнул сидевшего на корме бойца по шее, вскрыв сонную артерию и разрубив гортань так же легко и непринужденно, как если бы это был не трос, а остро отточенная сабля, находящаяся в руке признанного мастера по части рубки лозы: вжик!

Курильщик травки кувыркнулся за борт. Падать было невысоко, но к тому моменту, когда висевший на его спине армейский рюкзак погрузился в бурлящую пену кильватерной струи, бедняга был уже мертв. Тело темной бесформенной массой раз или два мелькнуло в прозрачной, зеленовато-желтой, как бутылочное стекло, пене и ушло под воду, увлекаемое на дно весом оружия и амуниции. Только мастерски забитый косяк, беспорядочно подпрыгивая на волнах, ныряя и снова выныривая, остался на поверхности, взяв курс в открытое море.

Стоявший в метре от погибшего боец слышал щелчок лопнувшей растяжки и всплеск за кормой. Но за кормой и так шумело и плескало непрерывно, под низкими сводами, многократно усиливая и дробя звук, заполошно металось гулкое эхо. Обернувшись, боец не увидел соседа, но не придал этому значения, решив, что тот просто перешел в другое, не такое опасное место. Словом, хоть «Яблочко» на траулере в данный момент никто не исполнял, потери бойца отряд не заметил – по крайней мере, пока.

На выходе из грота траулер снова погасил прожекторы и начал пересекать бухту, ориентируясь по коротким вспышкам фонаря на корме идущей впереди резиновой лодки. Вскоре оттуда световой морзянкой подали условный сигнал. Моторист заглушил машину, палубный матрос снял стопор якорной лебедки, и чугунная цепь с дробным рокотом поползла вниз сквозь пустую железную глазницу клюза.

Две резиновые десантные шлюпки разом приняли на борт по пять человек каждая. Они могли взять и больше, но торопиться было некуда: небо над восточным краем горизонта только-только начало наливаться предрассветной жемчужной серостью, а дело уже было сделано, по крайней мере, наполовину. Во всяком случае, командовавший высадкой Шар считал, что это так; еще он думал, что для такой уверенности у него есть все основания.

Природа в лице папы с мамой наделила Шара живым умом и практической сметкой; жизнь научила бить первым, и бить желательно наповал. Хорошо зная ему цену, начальство не давало майору Соломатину выйти за пределы своей весовой категории, где его в два счета стерли бы в порошок, а скорее всего, просто запутали бы, обхитрили, как несмышленого малыша, загнали в угол и перевербовали. Он был исполнитель – дисциплинированный, грамотный, решительный, инициативный и жестокий, но, увы, бесперспективный. Именно поэтому ему еще ни разу не дали испытать себя в настоящей, большой игре, и именно поэтому Александр Соломатин по кличке Шар считал себя если не вторым человеком на земле после Господа Бога, то уж никак не левофланговым в последней шеренге. Короче говоря, Шар мнил себя большой величиной – ну, так примерно, как мнит себя центром Вселенной и вершителем людских судеб жирный переросток, сумевший подмять под себя сверстников в захолустном детдоме. Длится это, как правило, ровно до тех пор, пока не найдется шустрый байстрюк, у которого хватит смелости хорошенько врезать вершителю судеб по яйцам. Или, максимум, до выпуска из детдома в большой мир, где недоумку с замашками владыки всего сущего будет непрерывно перепадать и по упомянутому месту, и вообще по чему попало.

Как хороший исполнитель, Шар пользовался некоторым доверием начальства и знал об этой операции чуточку больше, чем остальные ее участники, за исключением разве что Кувалды. Но Кувалда был не в счет. Шар привык воспринимать его как свою третью руку – самую мускулистую, самую тяжелую, с неуязвимо толстой, покрытой трудовыми мозолями шкурой. Эта дополнительная конечность была специально приставлена к его телу, чтобы ломать челюсти недругам и таскать из огня разные вкусности – по возможности не каштаны все-таки, а шашлык из молодого барашка под хорошую, качественную выпивку марки «экстра олд». А кто, находясь в трезвом уме, станет советоваться с собственной рукой?

Стоя на капитанском мостике траулера, Шар опять мысленно играл с идеей, которая впервые пришла ему в голову еще зимой, когда они с Кувалдой замочили эту старую суку Герду в лесочке под пансионатом «Старый бор». Тогда это была просто шаловливая мыслишка, тихий шепоток присевшего перекурить на левом плече шкодливого беса: сколько можно оставаться мальчиком на побегушках, чем ты хуже этих козлов? Заграбастали себе все, что только есть на свете, и все-то им мало! А не пора ли начать делиться, господа?

Сейчас, когда до цели осталось всего ничего, эта мыслишка перестала выскальзывать из рук, как только что выловленный молодой щуренок, и, как репейник, вцепилась в мозг тончайшими, с острыми крючками на конце колючками. Этой метаморфозе немало способствовали фантастические размеры маячащего впереди куша. Как добросовестный исполнитель, Шар прочел статейку этого писаки Липского и знал, что речь идет о, самое меньшее, вагоне золота. Пусть почтово-багажном, пусть даже не доверху заполненном, но ведь это, товарищи, даже не фура, хотя бы и с прицепом, а – вагон!!!

И, заметьте, не гнилой картошки. Так какого черта?! Люди ставили на карту все и при меньшем выигрыше. Там, на горе, не больше десяти человек с минимумом продовольствия и боеприпасов. О военной части операции можно не беспокоиться, тут все продумано и решено заранее. А вот в конце, когда главная пальба кончится, Саня Соломатин сыграет по-своему, после чего навсегда перестанет быть для кого бы то ни было Саней, не говоря уже о каком-то там Шаре.

Вагон золота или перспектива к выходу в отставку дослужиться до подполковника – как вам такой выбор, друзья? Что скажете, товарищи офицеры? А?.. Кто это там квакнул про долг и офицерскую честь? Вывести из строя и расстрелять к чертовой матери, идиотам не место даже в российской армии! Да, их тут много, но кто вам сказал, что это хорошо? К стенке, к стенке… Кто еще имеет возражения? Никто? Отлично. Просто превосходно! Так и запишем: принято единогласно.

В свои без малого сорок лет, многое повидав и перебив кучу народу, Шар наконец почувствовал себя самостоятельным, состоявшимся человеком, который в рамках спланированной кем-то другим операции задумал и уже почти осуществил другую, свою собственную – разумеется, блестящую. Слово «предательство» так ни разу и не пришло ему на ум, не говоря уже о его не столь литературных, благозвучных синонимах, самым мягким из которых является «крысятничество». Золото – мистический металл, не раз круживший и более умные головы, чем та, что крепилась в верхней части крепко сбитого, коренастого тела майора Соломатина.

Он сошел в шлюпку последним, прямо как капитан с тонущего судна. Эта ассоциация тоже не пришла ему на ум: Шар отлично знал, что морской волк нынче пошел уже не тот, что в семнадцатом веке. Капитан корабля сегодня суть не что иное, как чиновник при хлебном месте; честь на заре третьего тысячелетия не в чести, и лучший пример тому – обкуренный в хлам, нанюхавшийся кокса итальяшка, который ухитрился загнать круизный суперлайнер на скалы в такой луже, как Средиземное море, и первым занял место в спасательной шлюпке, причем не один, а в компании дорогостоящих шлюх, которые и послужили главной помехой судоходству. Шар давно не питал старомодных иллюзий и последним спустился по трапу по той простой причине, что пережидать вполне возможный пулеметный обстрел с берега спокойнее все-таки под прикрытием стальных бортов траулера, чем на утлой комбинации детского надувного резинового круга с парой двухтактных моторов японского производства.

Лодки без приключений достигли берега. Высадившийся во главе снявшей часовых передовой группы Кувалда доложил, что все в полном порядке, и Шар махнул рукой, подавая сигнал к началу движения. Траулер затарахтел движком, с присущей водоплавающей технике медлительностью развернулся посреди лагуны и почапал к устью Канонирского грота, торопясь до начала прилива выйти в море.

Навьючившись амуницией, в числе которой было целых четыре ротных миномета, ориентируясь главным образом по компасу, группа, численно превосходившая противника как минимум вдвое, миновала старые укрепления береговой батареи и двинулась вглубь острова.

Миновав Рыбьи Кости, отряд перегруппировался и, растянувшись цепью, начал подъем на Меч Самурая, постепенно беря вершину в кольцо. К тому времени, когда небо над островом стало из черного бледно-серым, кольцо замкнулось, и теперь даже мышь не смогла бы покинуть японский командно-наблюдательный пункт без риска наскочить на пулю.

Сделав свои неотложные утренние дела, Андрей вдруг осознал, что спать ему больше не хочется. То есть он бы вздремнул часок-другой, но не хотелось возвращаться в пропахший более чем полувековой затхлостью бетонный склеп, наполненный храпом, сопением и испарениями десятка людских тел. Бетонные своды и темнота ощутимо давили на психику, в голову постоянно лезли мысли обо всех, кто умер в этих стенах, – умер не своей, а насильственной смертью, потому что естественным порядком в таких местах, как правило, не умирают. Повышенной впечатлительностью Андрей Липский не отличался и к историям о неприкаянно блуждающих душах невинно убиенных относился со здоровым скепсисом. За тысячелетия писаной, не говоря уже о неписаной, истории человечество засеяло землю костями так основательно, что на планете осталось не так уж много мест, где, делая шаг, можно быть твердо уверенным, что не наступаешь на чей-то прах. С определенной точки зрения, весь этот мир – одно гигантское кладбище, и, если придавать этому обстоятельству слишком большое значение, можно просто сойти с ума.

Но все-таки с этим местом что-то было не так. Оно казалось насквозь пропитанным смертью, и, как Андрей ни старался, забыть об останках еще одного солдата внутренних войск, обнаруженных в одном из помещений нижнего яруса бункера, никак не получалось. На погонах убитого красовались широкие продольные лычки, голова была прострелена навылет, и, как и солдат, найденный на береговой батарее, он был застрелен в затылок – к такому заключению пришел Виктор Павлович, компетентность которого в подобных вопросах не вызывала у Андрея сомнений. Скорее всего, заявил этот самозваный эксперт, убийства были делом рук Прохорова, который, спрятав золото, счел необходимым избавиться от свидетелей. Это прозвучало логично, но оптимизма и бодрости духа, увы, не прибавило.

Обернувшись, Андрей покосился на распахнутую дверь бункера. Нет, возвращаться туда решительно не хотелось. Часы показывали без чего-то пять, небо над головой цветом напоминало старую оцинкованную жесть. Солнце должно было вот-вот взойти, так что ложиться, пожалуй, и впрямь не имело смысла. Горка травы и опавших листьев на дне одной из стрелковых ячеек вдруг зашевелилась, оказавшись косматой маскировочной накидкой, и выглянувший из ее складок Моська дружески помахал Андрею. Липский махнул в ответ, посмотрел в другую сторону и непроизвольно вздрогнул, обнаружив рядом с собой Стрельникова. Опираясь на трость, Виктор Павлович озирал раскинувшееся внизу море тумана с таким видом, словно все вокруг, от горизонта до горизонта, являлось его собственностью и успело порядком ему надоесть – давно бы избавился, да только хорошего покупателя не найти, а дарить или выбрасывать жалко.

– Доброе утро, Андрей Юрьевич, – вполголоса сказал Стрельников. – Не спится? О, – воскликнул он, избавив Андрея от необходимости отвечать на риторический вопрос, – а вот и наш юный друг!

Зевая и почесываясь, Женька Соколкин выбрался из траншеи и встал рядом с ними.

– Все правильно, – продолжал Стрельников, – спать в такое утро просто-напросто грешно. Грядут великие события, благородный дух приключений и наживы будоражит кровь – какой тут может быть сон!

– Конечно, – присев на одно колено, чтобы завязать шнурки на кроссовках, проворчал Женька, – какой может быть сон, когда прямо над ухом кто-то храпит, как бульдозер!

– Благородный дух наживы – это звучит, – иронически заметил Андрей.

– А вы не согласны? – повернувшись к нему всем телом, живо спросил Стрельников. – Ну и напрасно! Я от своих слов не отказываюсь и готов повторить: да, благородный. Потому что под влиянием именно этого духа люди пересекали океаны и пустыни, совершая великие географические открытия. Афанасий Никитин, Джеймс Кук, Христофор Колумб – все это были в первую очередь коммерсанты, искавшие наживы. Их гнала вперед жажда золота – та же, которая в данный момент не дает нам с вами нежиться в спальных мешках. Этого не надо стесняться. Золото – металл не простой. Его власть над людьми гораздо глубже и тоньше, чем обыкновенная алчность. На этот счет существует множество теорий. Возьмите хотя бы древние цивилизации. Люди ходили, извините, без штанов и пользовались каменными орудиями труда, зато золото добывали тоннами и достигли в искусстве его обработки высот, которые до сих пор поражают воображение. Спрашивается: зачем? Зачем дикарям, не представляющим, что такое деньги, столько золота? Почему оно служило объектом поклонения по всему земному шару еще в те времена, когда между разными континентами не существовало никакой связи? Именно оно, а не свинец, ртуть или, скажем, гранит… Некоторые ученые всерьез утверждают, что древние египтяне, например, умели изготавливать золото. Не обрабатывать, а именно изготавливать – то есть владели секретом философского камня.

– Если они действительно утверждают это всерьез, значит, сами не особенно серьезные люди, – сказал Андрей. – Помните католического священника из «Берегись автомобиля»? Ну, который краденую «Волгу» на пляже покупал. Все верят, сказал он. Одни верят, что Бог есть, другие – что его нет. То и другое недоказуемо, как и существование лаборатории по превращению кварцевого песка в золотой, спрятанной в загадочных подземельях под Сфинксом.

– А скоро этого вашего золота у всех будет навалом, – неожиданно встрял Женька, – и никому, кроме приборостроителей, оно не будет нужно.

– Вот как? – с вежливым сомнением заломил правую бровь Виктор Павлович.

– Американцы уже сегодня умеют превращать ртуть в золото, – объявил Соколкин. – Я в Интернете читал.

– Ах, в Интернете!

– Представьте себе. Лаборатория, по-моему, в Лос-Анджелесе. Они там что-то делают на ядерном реакторе – добавляют к атому еще один изотоп, что ли, – и получается чистое золото.

– Да, – поддержал Женьку Андрей, – я тоже об этом слышал. Правда, купаться в золоте мы начнем еще не скоро. Пока что за сутки они производят этого своего золота на три цента, а час работы реактора обходится в двести долларов.

– Благодарю, Андрей Юрьевич, – серьезно сказал Стрельников, – вы меня успокоили. Значит, воспользоваться плодами наших трудов мы все-таки успеем. Согласитесь, было бы обидно после всех усилий и риска оказаться владельцами груды металла, стоимость которого не превышает стоимости такого же количества алюминиевого лома.

– Ну, вагон алюминия – это тоже деньги, – заметил Липский.

– Не те, ради которых стоило бы городить этот огород, – возразил Виктор Павлович. – К счастью, изобретение этих интеллектуальных хулиганов из Соединенных Штатов еще далеко от совершенства, так что нам такая ситуация пока не грозит. Вообще, если хотите знать мое мнение, за такие изобретения надо к стенке ставить. Нельзя покушаться на основы, нельзя расшатывать устои общества. Эти ваши изобретатели на самом деле изобретают способ прикончить мировую финансовую систему, отменив золотой эквивалент. Посмотрите, что творят с мировой экономикой обыкновенные колебания валютного курса. А если золото обесценится, во что превратятся деньги? Хаос, который тогда начнется, страшно даже представить.

Повернувшись к Женьке, Андрей сделал большие глаза и скроил зверскую физиономию: доволен? Кто тебя за язык тянул? Слушай теперь лекцию по мировой экономике!

– А денек обещает быть не только великим, но и весьма приятным, – светским тоном сообщил Стрельников, поглядывая на небо. С едва заметной улыбкой, намекавшей на то, что мысли компаньонов, как обычно, для него не секрет, он вынул из кармана портсигар и неторопливо приступил к священному ритуалу раскуривания сигары. – В небе ни облачка, на море штиль… Красота!

С этим было трудно не согласиться. Над восточным горизонтом из тумана уже показался малиновый краешек солнечного диска. Туман слегка шевелился, тая и оседая буквально на глазах. Из него уже проступили верхушки береговых утесов. Различные по форме и размеру черные остроконечные глыбы торчали из клубящегося серого облака; они были расположены по почти правильной окружности, напоминая какое-то языческое капище, построенное вымершей расой великанов. Если внимательно присмотреться, можно было заметить, как они растут, выступая из тумана, словно снизу их что-то выталкивало на поверхность. Между ними, связывая их между собой, проступали, как изображение на опущенной в кювету с проявителем фотобумаге, клочки и перешейки суши, и вскоре каменное кольцо сделалось сплошным, превратившись в наполненную туманом чашу с неровными, обгрызенными временем краями. Внизу уже были видны одинаково склоненные темные верхушки деревьев рощи. Ветра не было, и Рыбьи Кости стояли неподвижно, словно это были не живые деревья, а декорация, нарисованная на театральном заднике.

Туман продолжал редеть, в нем появлялись разрывы и проталины, сквозь которые поблескивала темная, как сырая нефть, вода. Буквально за несколько минут море очистилось, от тумана осталась лишь легкая, стелящаяся над самой поверхностью воды дымка, из-за которой море немного напоминало гигантскую кружку с горячим кофе. Андрей подумал, что кружка кофе ему бы сейчас не помешала, а затем, поймав себя на странном ощущении какой-то неправильности, еще раз, уже намного внимательнее, огляделся по сторонам.

Все было в порядке. Океан лежал внизу, как гигантский сапфир, черные скалы стояли на том самом месте, где простояли миллионы лет до этой минуты. Издалека негромко, но явственно доносились пушечные удары волн, мощными толчками выбивающих из затопленного приливом Канонирского грота воздух. На черном галечном пляже ниже береговой батареи двумя рисовыми зернышками белели вытащенные на берег шлюпки. Бункер на верхушке Меча Самурая мрачно дремал под низко надвинутой дерновой бескозыркой, его узкие амбразуры грозно щурились на все четыре стороны света. Над скалами, едва различимые на таком расстоянии, кружили чайки. Все было спокойно, все было на месте, но чего-то явно не хватало.

Снова посмотрев на шлюпки, Андрей резко обернулся к морю. Он сообразил, в чем дело, за мгновение до того, как Женька Соколкин удивленно спросил:

– Слушайте, а где наш корабль?

Стрельников неторопливо вынул изо рта сигару, долгим взглядом посмотрел на Женьку, а потом все-таки соизволил переключить свое внимание на пустынную морскую даль. В пустынной морской дали не было ничего, что хотя бы отдаленно напоминало «Глорию».

– Действительно, корабля нет, – выдал авторитетное заключение Виктор Павлович. – Полагаю…

Пуститься в пространные рассуждения по поводу того, куда и по какой причине могло подеваться судно, он не успел. Что-то коротко свистнуло, послышался негромкий глухой шлепок, как будто кто-то с размаху припечатал к стенке комок гончарной глины, Стрельников охнул и, схватившись за левый бок, упал на землю.

Андрей не сразу понял, что произошло.

– Ложись, дурак! В траншею, живо! – крикнул из своей стрелковой ячейки Моська.

Андрей грубо столкнул в траншею остолбеневшего Женьку и спрыгнул следом. Пуля с отчетливым щелчком взметнула фонтанчик земли на том месте, где он только что стоял. Инстинктивно втягивая голову в плечи, как будто это могло как-то помочь против снайпера, Липский по пояс высунулся из траншеи и, схватив лежащего на бруствере Стрельникова за одежду, с трудом стащил его вниз. Дымящаяся сигара осталась лежать на земле, но трость свою Виктор Павлович не бросил, и Андрей не стал ее у него отнимать.

– Буди народ, – отрывисто скомандовал он, обращаясь в Женьке, – и пусть кто-нибудь принесет перевязочный пакет. Пошел, пошел!

Еще одна пуля, не найдя цели, щелкнула о бетонную стену бункера, оставив на ней округлую выщерблину. В ответ хлестко ударила «драгуновка».

– Получи! – выкрикнул Моська и коротко, зло хохотнул.

Краем уха Андрей слышал, как в бункере орет, поднимая разоспавшихся бойцов, Женька Соколкин. Первым в траншее очутился Слон, и Андрея это не удивило: он уже успел неплохо изучить этого типа и знал, что тот неповоротлив только с виду. Сунув Липскому в руки автомат, который тот опять не удосужился взять с собой, Слон бесцеремонно отпихнул его в сторону и с треском надорвал зубами вощеную бумагу перевязочного пакета.

Вокруг уже вовсю топотали обутые в тяжелые армейские башмаки торопливые ноги, бряцал металл и лязгали затворы: бойцы занимали позиции, готовясь отразить нападение. Лежащий на припорошенном мусором бетонном дне траншеи Стрельников слабым голосом отдавал распоряжения, и Слон, ловко накладывая повязку, громко их дублировал.

– Рана, слава богу, пустяковая, – объявил он, затянув узел. – Считайте, в рубашке родились. Пуля только скользнула по ребру, так что это, можно сказать, простая царапина. Если ребро не треснуло, вообще красота.

– А если и треснуло, наплевать, – оправляя окровавленную рубашку, сказал Виктор Павлович. – До чего глупо вышло, простить себе не могу. Не ждал, что они окажутся здесь так скоро.

– Глупо, не глупо… – проворчал Слон, помогая ему подняться. – Это всегда глупо. Потому что пуля – ду…

Конец фразы потонул в нарастающем шелестящем свисте. Свист перешел в заунывный вой, и сейчас же уши заложило от чудовищного, нестерпимого грохота. На укрытой дерном железобетонной крыше бункера вырос и опал, осыпав всех, кто находился в траншее, горячими комьями земли и тлеющими, вырванными с корнем пучками травы, лохматый куст разрыва. «Мины!» – крикнул кто-то, констатируя очевидный факт. Вторая мина взорвалась на клинообразном участке земли между двумя радиальными ходами сообщения; еще две упали почти одновременно, заполнив траншею клубами пыли и едкого тротилового дыма.

– В бункер! – сквозь звон в ушах услышал Андрей срывающийся, сиплый рев Слона. – Все в бункер! К амбразурам, занять круговую оборону! Живо, тараканы, пока всех тут в фарш не перемололо!

Он увидел прямо перед собой припорошенную землей и жухлыми стеблями прошлогодней травы спину Слона. Слон тащил в укрытие Стрельникова, который шел, одной рукой опираясь на его плечо, а другой – на свою неразлучную трость. Кашляя, Андрей двинулся за ними, присел, когда в нескольких метрах от него взорвалась очередная мина, обо что-то споткнулся, едва не упав, посмотрел под ноги и обнаружил изуродованную, с разбитой ложей, сорванным прицелом и глубокой вмятиной на казеннике, снайперскую винтовку. Обернувшись, он увидел на месте стрелковой ячейки, в которой обосновался Моська, бесформенную, курящуюся желтовато-серым дымом воронку, края которой ощетинились похожими на торчащие из гнилых десен обломки зубов кусками бетона. Рядом с воронкой вздыбился дымный столб нового разрыва, над головой, обдав тугим горячим ветром, с истошным визгом пронеслось что-то тяжелое и, ударившись о стену бункера, осыпалось в траву градом мелкого щебня.

Андрей пришел в себя только в бункере. Снаружи по-прежнему выли пикирующие по навесной траектории мины и грохотали взрывы. В амбразуры и открытую дверь вползали клубы пыли и дыма, осколки с визгом полосовали несокрушимые железобетонные стены. Когда очередная мина ударяла в перекрытие, сверху сыпалась пыль и мелкий мусор. Бункер болезненно содрогался, но стоял, поскольку был рассчитан на прямое попадание авиабомбы или снаряда из корабельного орудия. В одной руке у Андрея был автомат, другая крепко сжимала воротник Женькиной куртки. Владелец куртки находился внутри своей одежки и с виду был цел и невредим, разве что густо запылен и слегка напуган. Он дернулся, явно уже не в первый раз, и Андрей, опомнившись, отпустил его воротник.

Тяжелая стальная дверь бункера, с которой накануне битый час возился, приводя в порядок ржавые петли и запорный механизм, хозяйственный Слон, неожиданно сорвалась с петель и со страшным грохотом, вертясь, как бумеранг, влетела внутрь вместе с бешено клубящимся облаком дымного пламени и градом бетонных обломков. Искореженное дверное полотно с лязгом ударилось о стену, лишь чудом никого не убив и не покалечив, каменный град, как шрапнель, широким веером хлестнул по всему помещению. Кто-то закричал, и Андрей подумал, что, расписывая, какой чудный нынче ожидается денек, господин Стрельников впервые на его памяти допустил такую чудовищную ошибку в прогнозах: пока что в этом дне не наблюдалось ни приятности, ни какого-то особенного величия. Чувствовалось, что до вечера доживут далеко не все – если вообще кто-нибудь доживет.

Все это было чертовски неожиданно и очень, очень скверно. В уравнении, которое Андрей с некоторых пор считал решенным, вдруг появилась новая неизвестная величина, которая дала о себе знать вот таким, чересчур, на взгляд журналиста Липского, решительным способом.

– Ого, – кашляя и отплевываясь, произнес кто-то в дыму, – а это, парни, был РПГ!

– Наш РПГ, – уточнил другой голос. – Что творят, суки!..

Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. В бункере надрывно кашляли люди, где-то с шорохом и дробным стуком продолжали сыпаться мелкие камешки и земля, но после оглушительного грохота разрывов все это казалось мертвой тишиной. И в этой звенящей тишине негромко прозвучал слабый, но не потерявший надменной начальственной твердости голос Стрельникова:

– К бою!

Резонно рассудив, что в сложившейся ситуации этот приказ касается и его, Андрей оттянул затвор автомата и, поднявшись, занял место у амбразуры. Рядом возился, выставляя наружу комариный хоботок пулемета, перемазанный пылью и кровью, злой, как сто чертей, Сыч. Голова у него была наспех обмотана окровавленной тряпкой, в зубах дымилась сигарета – явно только что прикуренная, но с таким изжеванным, изгрызенным фильтром, как будто Сыч поставил перед собой задачу не выкурить ее, а съесть.

– Внимательнее, – негромко произнес Стрельников. Он стоял посреди бункера, тяжело опираясь на трость и положив ладонь свободной руки на выглядывающую из расстегнутой кобуры рукоятку пистолета.

– В траншею бы выйти, Виктор Павлович, – вполголоса предложил Слон. – А то, если доберутся до мертвой зоны, нам кирдык – забросают гранатами, и все.

– Отставить, – сказал Стрельников. – В траншее мы уже были. Соскучился по минометному обстрелу? А что до гранат, так им нужны не гирлянды из наших кишок на стенах и потолке, а карта. Непосредственный контакт с осколочными гранатами вреден для бумажных документов, а без этого документа или осведомленного «языка» вся затея этих подонков лишается смысла.

– Понял, писатель? – почти не повернув головы, тихонько сказал Андрею Сыч. – По ходу, тебе помирать одним из последних. Только я тебе все равно не завидую. Меня-то просто шлепнут, и все. А ты у них еще попоешь!

– Замочил штанишки, военный? – не остался в долгу Андрей. Выпад был глупый, обвинение нелепое, но как аукнется, так и откликнется – Сыч начал первый, и платить ему следовало той же монетой: другого ответа он бы просто не понял.

Тяжело, недобро усмехнувшись, Сыч промолчал. Едкий тротиловый дым лениво выползал наружу сквозь амбразуры и неровный, изуродованный взрывом дверной проем. Изрытая воронками каменистая земля вокруг КНП тоже курилась многочисленными дымами, как будто Меч Самурая был просыпающимся вулканом, готовым вот-вот взорваться, с грохотом выбросив в небо тысячи тонн пепла и раскаленных добела каменных глыб.

В дыму неожиданно что-то мелькнуло. Сыч дал короткую очередь; человек – Андрей только теперь понял, что это был именно человек, – залег, но справа от него, как чертик из табакерки, выскочил другой, пробежал, согнувшись в три погибели, несколько метров, нырнул в воронку и дал оттуда ответную очередь. Перебегающие фигуры уже мелькали повсюду, и Андрей мысленно ужаснулся тому, насколько близко они, оказывается, подобрались, пока минометы утюжили КНП. Судя по тому, что за спиной у Андрея тоже раздавался грохот очередей и дребезжащий звон сыплющихся на бетонный пол стреляных гильз, атакующие наступали со всех сторон. Вокруг опасно засвистели, щелкая о бетон и брызгаясь колючей цементной крошкой, автоматные пули; кто-то пальнул из легкого ручного гранатомета, амбразуру заволокло клубами дыма, и Сыч сел на пол, прижав ладони к залитому кровью лицу и рыдающим голосом выкрикивая страшные, черные слова, половины которых Андрей просто не понимал. Липский бросился на помощь, но Сыч отшвырнул его, как котенка.

– К амбразуре! – прорычал он, и Андрей повиновался раньше, чем успел подумать, стоит ли это делать.

Атакующие уже добрались до траншеи. Они были одеты в одинаковую черную униформу, поверх которой Андрей разглядел легкие бронежилеты, и перемещались с быстротой и ловкостью профессиональных вояк. Один из них выпрямился во весь рост на бруствере, готовясь спрыгнуть в траншею, и Андрей свалил его короткой, на два патрона, очередью. Прилетевший невесть откуда ответный гостинец ударил в край амбразуры, запорошив глаза цементной пылью; ничего не видя, Андрей выстрелил наугад. Тогда, в Чечне, было очень похоже, и Андрею опять вспомнилась восточная поговорка «Если ты участвуешь в их делах, они – твои братья». Применительно к ситуации в ней ощущалась какая-то несправедливость, но поделать с этим, как обычно, было нечего.

Трое бойцов, один из которых был Слон, тесно прижавшись друг к другу плечами, стояли напротив выбитой двери монолитной, ощетинившейся автоматными стволами группкой и бешено палили в затянутый дымом проем. Глянув туда, Липский разглядел сквозь дым траншею, которая показалась ему чуть ли не доверху заваленной трупами в черной униформе.

Потом все как-то неожиданно кончилось. Ударила последняя очередь, в дыму, пятясь, мелькнула последняя черная фигура, и поле боя очистилось.

– Отмахались, – опустив дымящийся автомат, сказал Слон. – Живы, славяне?

– Провести перекличку, – раздался спокойный голос Стрельникова. – Проверить боеприпасы и снаряжение, выслать трофейную команду. Николай, командуйте.

Слон деятельно принялся распоряжаться, выполняя старый воинский ритуал, описанный Михаилом Юрьевичем Лермонтовым в бессмертной поэме «Бородино»: «тогда считать мы стали раны, товарищей считать». Дождавшись, пока назовут его фамилию, и подав голос в знак того, что жив и невредим, Андрей съехал лопатками по шершавой цементной стене, уселся на холодный жесткий пол и закурил. Бункер, еще совсем недавно казавшийся ему до крайности неприятным местом, теперь казался милым, уютным, а главное – надежным. Все познается в сравнении, подумал Липский и, отыскав взглядом Женьку, подмигнул, постаравшись сделать это весело и непринужденно. Видимо, с его весельем и непринужденностью что-то было не так, поскольку Женька в ответ даже не улыбнулся.

– Я говорил вам, Андрей Юрьевич, что противник у нас очень серьезный, – негромким спокойным голосом напомнил Стрельников.

Он уже переоделся, сменив свой попорченный пулей и залитый кровью песочный наряд опереточного британского полковника на обычный полевой камуфляж, и держался как ни в чем не бывало. Если бы не бледность и легкая заторможенность движений, можно было бы решить, что рана его вообще не беспокоит, а тот, кто о ней не знал, ни за что бы не догадался, что Виктору Павловичу каких-нибудь полчаса назад попортили эпителий.

– Причем, – продолжил он, возясь с сигарой и золоченой гильотинкой, – я говорил вам это еще тогда, когда вы имели возможность отказаться от участия в экспедиции. Именно затем и говорил, чтобы вы хорошенько подумали и решили для себя, какую цену готовы заплатить за успешное окончание своего расследования.

Гильотинка издала негромкий щелчок, срезанный кончик сигары упал на дно траншеи и откатился в угол, смешавшись с кучкой другой органики, которая годами гнила там, готовя плацдарм для вторжения в это царство скучного серого бетона неторопливых, но дьявольски упорных зеленых захватчиков. Стрельников крутанул рубчатое колесико бензиновой зажигалки и, погрузив кончик сигары в треугольный язык пламени, окутался медвяным дымком.

– Все так, – сдержанно согласился Андрей. – Только я что-то не пойму, куда вы клоните. Даже если под впечатлением от последних событий я и передумал, соскочить теперь все равно не удастся.

– Соскочить, – раздумчиво повторил Стрельников. – А вы заметили, насколько глубоко уголовный жаргон проник в словарный запас законопослушных, вполне себе интеллигентных россиян?

– Вашими молитвами, – буркнул Андрей. – В этой стране половина населения уже отсидела, а вторая готова сесть в любой момент. Вы, насколько я понимаю, в свое время активно приложили к этому руку. И вы же теперь удивляетесь.

– Не ершитесь, Андрей Юрьевич, – попросил Стрельников. – Чем старательнее вы демонстрируете зубы, тем сильнее кажется, что вы меня просто-напросто боитесь.

– Не боюсь, – сказал Андрей, зная, что лжет, и оттого злясь намного сильнее, чем следовало бы. – Просто опасаюсь. Это как с электрическим током: бояться его глупо, но еще глупее хвататься за оголенный провод, чтобы доказать окружающим, какой ты смельчак.

– В высшей степени разумная позиция, – одобрил Стрельников. – Только… – Он оборвал себя и какое-то время молчал, глубоко затягиваясь сигарой. Дым быстро таял в прозрачном утреннем воздухе, частично забивая тяжелый, кислый дух тротиловой гари, которым разило из многочисленных воронок. – Вот вы спросили, к чему я клоню, – снова заговорил Виктор Павлович. – То есть, иначе говоря, что за игру я веду, в чем тут подвох. А подвоха-то никакого и нет! Просто я, как приличный человек, чувствую ответственность за то, что втравил вас и в особенности нашего юного друга в это приключение, которое с большой степенью вероятности может закончиться крайне нежелательным для нас образом.

– Об этом следовало думать раньше, – сказал Андрей. В руках у него была жестяная кружка с чаем. Чай уже немного остыл, больше не грозя ошпарить пищевод сверху донизу, и Липский сделал большой глоток. Чай оказался крепким и чересчур сладким; он ощутимо отдавал березовым веником, воскрешая в памяти времена срочной службы и наводя на мысль, что интенданты силовых структур закупают для своих продовольственных складов какой-то особый, нигде более не используемый сорт чайного листа. – Меня лично никто сюда на аркане не тащил, а что до Евгения, то тут я полностью разделяю вашу точку зрения: как бы горячо ни было здесь, в Москве он находился бы в куда большей опасности. В его случае вся вина лежит на этом старом подонке Прохорове. С того момента, как он передал мальчишке карту, судьба парня была предопределена так же верно, как если бы он очутился в пионерском лагере где-нибудь под Брестом в июне сорок первого. И то обстоятельство, что миллионы его сверстников живут, не зная горя, в полном достатке и без малейшего намека на какую-то угрозу их жизни и здоровью, ничегошеньки для него лично не меняет. Кроме того, есть еще и другие – в Афганистане, в Африке… да и в России, если уж на то пошло.

– М-да, – неопределенно молвил Виктор Павлович.

Под воздействием этого коротенького междометия с Андрея мигом слетел весь ораторский пыл.

– К сожалению, – сказал он, – для матери парня все эти аргументы не стоят выеденного яйца. Если она узнает, если только заподозрит, как на самом деле выглядела эта летняя увеселительная прогулка, это будет… Нет, я даже думать боюсь, что это будет.

– Мне бы ваши проблемы, – усмехнулся Стрельников. – Поверьте, думать сейчас следует не об этом. С учетом обстоятельств, боюсь, неприятное объяснение с госпожой Соколкиной – самая меньшая из неприятностей, которые нас с вами подстерегают. Разговор о терзающих меня угрызениях совести затеян не напрасно. Я совершил главную, роковую ошибку, на протяжении истории человечества сгубившую сотни армий и полководцев: недооценил противника. В результате мы имеем то, что имеем: плотное кольцо осады, минимум боеприпасов и продовольствия и полное отсутствие путей отхода. На их стороне численное превосходство, они лучше экипированы – отчасти за наш счет, поскольку основная часть нашего снаряжения, оставленная на берегу бухты, несомненно, захвачена ими в качестве трофеев. У них есть все – минометы, продовольствие, полная свобода передвижений, а у нас не осталось даже корабля, на котором мы могли бы покинуть эту кучу булыжников. Им вовсе не обязательно снова идти на штурм, они могут просто сидеть, попивая спирт, и ждать, когда мы перемрем от голода. И долго ждать им, увы, не придется.

Андрей помедлил с ответом, потягивая чай и оглядываясь по сторонам. Небо окончательно очистилось от утренней дымки, приобретя тот жизнерадостный ярко-голубой цвет, который можно увидеть только весной и в самом начале лета. Солнце светило на полную мощность и основательно пригревало. Изрытая оставленными минометным обстрелом воронками верхушка Меча Самурая напоминала участок лунной поверхности. Трофейная и похоронная команды уже заканчивали свою невеселую работу. Трофеев было немного: отступая, атакующие постарались унести с собой оружие своих убитых товарищей, чтобы осажденные не могли им воспользоваться. Убитых, к слову, тоже оказалось не так много, как показалось в горячке боя Андрею. Противник потерял пятерых; в бункере «двухсотых» оказалось всего двое, и еще четверо, включая Стрельникова, получили незначительные ранения – результат, который, с учетом количества израсходованных боеприпасов и плотности огня, показался Андрею неправдоподобно мизерным.

Один из убитых был Моська, которого накрыло в стрелковой ячейке первым же минометным залпом, а второй, к крайне неприятному изумлению Липского, Сыч. Близким разрывом мины Сычу выбило оба глаза, но он еще какое-то время был жив и, судя по изрыгаемой брани, умирать не собирался. А когда бой кончился, обнаружилось, что Сыч мертв – убит выстрелом в затылок. «Шальная пуля», – констатировал Виктор Павлович. Спорить было трудно и, в общем-то, не о чем, но почему-то хотелось – почему, Андрей и сам не знал. Уж не потому ли, что смерть ослепшего, выбывшего из строя и превратившегося в обузу Сыча в сложившейся обстановке представлялась чертовски удобной?

– Ну, и чего вы от меня хотите? – спросил Андрей, стараясь, чтобы это прозвучало не слишком резко. – Пугать меня бессмысленно – выгоды от этого никакой, да и, если честно, куда уж больше-то, больше просто некуда… А если у вас сложилось впечатление, что я плохо соображаю и неспособен самостоятельно оценить серьезность положения, можете успокоиться: я все понимаю. Все, кроме одного: к чему, собственно, весь этот разговор. Я человек штатский и в планировании военных операций ни черта не смыслю. Это вы у нас полководец, вам и карты в руки.

– Вы меня неправильно поняли, – спокойно произнес Стрельников. – Я не пытаюсь сложить с себя ни полномочия руководителя того, что вы назвали военной операцией, ни ответственности за ее результаты. Я хочу лишь, чтобы вы в полной мере осознали серьезность положения со всеми вытекающими отсюда последствиями. Разумеется, мы спланируем и предпримем ночную вылазку. Но до ночи еще нужно дожить, а это представляется мне проблематичным. Еще одна, от силы две атаки – и наша крепость падет: нам попросту нечем будет обороняться. К тому же я затрудняюсь сказать, чем кончится эта вылазка, – противник, как вы могли убедиться, тоже не лыком шит и наверняка ждет от нас чего-то в этом роде.

– Вы хотите сказать, что кампания проиграна? – уточнил Андрей.

Они стояли в одном из пулеметных гнезд, смотревших на внутреннюю бухту, спокойная вода которой цветом напоминала изумруд. Сквозь ее прозрачную толщу было видно темное пятнышко затонувшего катера, который лежал на прибрежной отмели. Отмель обрывалась, словно обрезанная ножом, и это тоже было хорошо видно с высоты – цвет воды в этом месте резко менялся с желтовато-зеленого на густой, темный аквамарин. На склоне, что спускался к бухте, в бамбуковой роще и на светлой бетонной подкове береговой батареи не было заметно никакого шевеления, и, если не смотреть на оставленные минометным обстрелом воронки и рытвины, можно было подумать, что недавнее нападение на КНП являлось всего лишь коллективной галлюцинацией.

– Разумеется, нет, – с оттенком нетерпения возразил Стрельников. – Что-то вы сегодня на удивление непонятливы. Неужели и впрямь испугались? Поверьте, я вас нисколько не осуждаю. Я и сам порядком напуган и даже чуточку растерян. Признаться, не ожидал от них такой оперативности и решительности. Минометы – это, знаете ли, да… В общем, я пытаюсь довести до вашего сведения одну простую вещь: силой нам их не одолеть, и, продолжая полагаться только на оружие и железобетонные стены бункера, мы рискуем не дожить до темноты.

– Переговоры?

– Ну наконец-то! Да, переговоры. Нам придется пойти на этот шаг – спору нет, сомнительный, с какой стороны ни глянь, да вдобавок еще и очень рискованный для того, кто возьмет на себя роль парламентера. Но, повторяю, другого выхода нет, а смерть бывает красивой только в плохом кино.

– Судя по продолжительности вступления, эту почетную миссию вы решили возложить на меня, – предположил Липский.

– Боюсь, что да, – просто ответил Виктор Павлович. – Никто из бойцов на эту роль не годится. Я специально отбирал в группу одноклеточных – проверенных, умелых, но недалеких людей, неспособных на предательство и двойную игру…

– И яркий пример тому – покойный Енот, – не без яду вставил Андрей.

– Туше, – склонил голову в знак согласия Стрельников. – И на старуху бывает проруха, с Енотом я дал-таки маху. Но это служит лишь дополнительным аргументом в пользу того, что доверить ведение переговоров я могу только двоим: себе самому или вам. Моя кандидатура тоже не годится: эти люди просто не смогут отказать себе в удовольствии меня шлепнуть и сделают это, как только я появлюсь на расстоянии верного выстрела. Кроме того, этой бандой, – он едва заметно кивнул подбородком в сторону бункера, – кто-то должен командовать, держать их в страхе и повиновении. Чтобы под воздействием вполне объяснимого и простительного страха за свою шкуру они не вздумали установить демократию и выдать нас вместе с картой противнику в обмен на сохранение жизни и проезд на материк. А вы…

Сзади, прервав его пространную, как всегда, речь, послышался тяжелый топот. Обернувшись, они увидели бегущего к ним по ходу сообщения Слона. Слон выглядел каким-то встрепанным, растерянным и напуганным одновременно.

– Виктор Павлович, беда! – с трудом выговорил он сквозь сильную одышку. – Малец пропал!

Они стояли в сыром, темном бетонном подвале, стены которого были полосатыми от следов дощатой опалубки. Сильные аккумуляторные фонари разогнали мрак, заставив его отступить в дальние закоулки и коридоры самого нижнего, третьего, подземного яруса бункера КНП. В центре виднелось обнесенное невысокой, примерно по колено, бетонной загородкой круглое жерло колодца. Снятая железная крышка лежала рядом на полу, на ней свернулась кольцами пестрая нейлоновая веревка, какими пользуются альпинисты; в стороне ржавели бренные останки насосного оборудования.

– Ну, и чья это была идея? – поинтересовался Стрельников.

Его голос прозвучал под сводами бетонного склепа гулко, как в железную бочку, отчего сходство Виктора Павловича с Каменным Гостем, явившимся вершить суд и расправу, многократно усилилось. Стоящий на полу фонарь освещал его снизу, отбрасывая на стену громадную, грозную тень. Напротив, потупившись, стоял Слон; он был выше Стрельникова на целую голову, но сейчас почему-то казалось, что он не выше, а ниже, причем намного.

– Да его же! – с нотками отчаяния в голосе сказал Слон. – Мы с ребятами решили проверить колодец – ну, на случай долгой осады и все такое. Спустили на веревке котелок, вытащили, попробовали – соленая. Ну, не то чтобы совсем уж соленая, а так, с привкусом. Короче, на худой конец сойдет. А Женька – он тут же, рядом, крутился – и говорит, что, раз такая вода, значит, колодец сообщается с морем. Причем, говорит, нерегулярно: сама по себе вода в нем пресная, а когда в прилив волны захлестывают трещину или там проход какой-нибудь, в колодец попадает морская вода. Может, говорит, быть и по-другому, но так тоже может.

– Это верно, – неопределенным тоном промолвил Стрельников, – быть может по-всякому. И?..

– Ну, и он говорит: надо, говорит, спуститься и посмотреть. А вдруг, говорит, через этот колодец можно отсюда на волю выбраться? Я, говорит, самый легкий, чуть что, дерну за веревку, вы меня оттуда в два счета вытащите…

– Ситуация проясняется, – вздохнул Стрельников. – Знаете, Николай, мне иногда кажется, что у вас серьезные проблемы с головой. Как вы могли пойти на поводу у подростка?

– Так он же действительно самый легкий… – окончательно скукожившись, виновато пробасил Слон.

– И в придачу самый умный из всех, кто здесь в тот момент находился, – подсказал Виктор Павлович. – Хорошо, и что дальше?

– Ну, что… Дали ему фонарь, обвязали веревкой, стали опускать. Потом веревка пару раз дернулась. Мы тащить, смотрим – идет как-то слишком легко. Вытащили, а его там нет. Кричали – не отзывается…

– Так, может быть, он действительно нашел проход? – предположил Стрельников.

Слон вздохнул, отчего по помещению прошел ощутимый ветерок.

– Непохоже, – с неохотой возразил он. – Фонарь его там, в колодце. Горит и никуда не двигается…

Андрей почувствовал, что у него подкашиваются ноги. До сих пор все происходящее носило некоторый налет нереальности. Минометный обстрел, отражение атаки, смерть Сыча и Моськи – все это как будто не имело к нему, Андрею Липскому, прямого касательства. Он был сторонний наблюдатель; он был за стеклом. Как будто сидел в специальном кресле в новомодном 5D-аттракционе и смотрел приключенческий ролик – объемный, с запахами и осязательными ощущениями, создающими у зрителя иллюзию непосредственного участия в происходящем на экране. Если очень захотеть, можно заставить себя на время забыть, что все это лишь сочетание движущихся объемных картинок с раскачиванием установленного на гидравлическом шарнире кресла, и пережить запрограммированные создателями фильма эмоции – восторг, испуг, азарт погони или страх высоты. Но даже тогда в глубине души, и притом совсем неглубоко, ты будешь знать, что ничего плохого с тобой здесь произойти не может и, даже если какой-нибудь монстр прыгнет тебе на грудь, он просто пройдет насквозь и рассеется, как дым.

Но теперь все изменилось. Продолжающий гореть на дне колодца фонарь мог означать только одно: Женька Соколкин упал и разбился – вероятнее всего, насмерть. И то обстоятельство, что до трудного объяснения с его матерью Андрей, скорее всего, просто не доживет, мало что меняло. Он и не подозревал, как сильно привязался к этому пареньку, и теперь лишь понимание того, что еще одна смерть ничего не изменит и никого не вернет, помогало бороться с желанием поднять автомат и одной короткой очередью отправить Слона вслед за Женькой.

Постукивая тростью, Стрельников подошел к колодцу и посмотрел вниз.

– Действительно, фонарь горит, – сообщил он. – Свет слабый – очевидно, проходит сквозь воду. А почему, собственно, вы тут торчите столбом? – уже другим, металлически-приказным тоном обратился он к Слону. – Почему до сих пор не попытались его оттуда вытащить?

На широкой простодушной физиономии Слона проступило выражение растерянности. Глаза его воровато вильнули, и это очень не понравилось Андрею.

– Виноват, – пребывая в явном замешательстве, промямлил Слон. – Решил сначала поставить в известность…

Ответ его Андрею тоже не понравился. В таких ситуациях любой нормальный человек действует автоматически, не задумываясь, без оглядки на субординацию. Исключение из этого правила, на взгляд Андрея, допускалось лишь в том случае, если потенциальный спасатель не горел желанием кого-то спасать. Или, скажем, не без оснований опасался, что высокое начальство придерживается иного, отличного от общепринятого, мнения по поводу предстоящей спасательной операции.

– Вы болван, – резко отчеканил Стрельников. – Учтите, с рук это вам не сойдет в любом случае. А если допущенное вами промедление окажется для юноши роковым, я с вас шкуру спущу. И имейте в виду: это не фигура речи, а конкретное обещание. Действуйте, живо!

Это прозвучало своевременно, в ту самую минуту, когда Андрей уже совсем собрался оставить этих двоих выяснять отношения и спуститься в колодец на свой страх и риск, без их драгоценной помощи. Получив приказ (Андрею опять показалось, что совсем не тот, которого ждал), Слон немедля развил бурную деятельность. Теперь в выражении его лица, в каждом движении и начальственном окрике сквозило облегчение; он напоминал большого пса, засидевшегося взаперти и наконец-то выпущенного на прогулку, разве что не прыгал выше головы и не валялся на спине, растопырив все четыре конечности. Он явно изучил своего шефа намного лучше, чем Андрей, знал о нем что-то, чего Липский знать не мог, и в этой ситуации действительно ждал от него какого-то другого приказа, с которым заранее был не согласен, но ослушаться которого не имел права. Андрея это маленькое открытие не удивило, но и приятного в нем было мало.

Буквально через минуту два дюжих бойца уже начали спускать в колодец третьего – малорослого, но мускулистого и ловкого, как профессиональный гимнаст, крепыша по кличке Сударь. На груди у Сударя висел загодя включенный фонарь, пояс оттягивала деревянная кобура со «стечкиным», а на плоской треугольной спине болтался автомат – деталь, на взгляд Андрея явно излишняя в спасательно-спелеологической операции, которая предстояла бойцу. Липский открыл рот, но тут же его закрыл: пусть поступают, как им заблагорассудится, пусть навесят на своего Сударя еще три автомата и полевую гаубицу в придачу, только пускай, наконец, начнут шевелиться.

Пестрая нейлоновая веревка начала медленно уползать в черное жерло колодца, свет фонаря заметался по сырым, изглоданным временем стенкам. Из круглого провала доносились шорохи, постукивания, металлический скрежет и лязг, когда автомат цеплялся за бетонные стенки, да изредка неровный перестук и короткое бульканье упавшего в воду камешка.

– Тут скобы, – донесся из глубины гулкий, с реверберацией голос бойца. – Только ржавые совсем, сгнили так, что наступать боязно…

– Пацана видишь? – перегнувшись через парапет, спросил Слон.

– Да где его увидишь? – гулко донеслось в ответ. – Глубоко, вода бликует… Только фонарь и видно!

«Утонул, – с чувством близким к отчаянию подумал Андрей, и сейчас же совершенно не к месту ему вспомнился Мольер: – Кой черт понес его на эти галеры?!»

– Кто вязал узел, когда туда спускали молодого человека? – отвлек его от горестных размышлений ровный, как обычно, голос Стрельникова.

Слон, к которому был обращен этот вопрос, развел руками.

– Я. Нормальный узел, дважды проверил. Сам диву даюсь: как такое могло случиться?

– Странно, правда? – обратился Стрельников к Андрею. – Эта веревка рассчитана на то, чтобы выдерживать нагрузки, многократно превосходящие вес нашего юного друга. Зная Николая, – он коротко кивнул в сторону Слона, – за прочность узла я могу ручаться. Соображает он туго, но, если что-то делает руками, это всегда сделано на совесть. Тем не менее веревка вернулась на поверхность пустой, без груза. И, насколько я понял, из колодца не было слышно ни крика, ни плеска… Верно?

– Верно, – медленно, с интонацией человека, начинающего прозревать, подтвердил Слон. – Просто пара рывков, и все. А может, там, внизу, кто-то есть? Тварь какая-нибудь…

– Динозавр, – иронически подсказал Стрельников. – Был на заре восьмидесятых такой художественный фильм «Легенда о динозавре». Как раз, между прочим, японский. Знаете, что такое бритва Оккама?

– Да не было при нем никакой бритвы! – горячо, с обидой запротестовал Слон. – Только этот его японский штык…

– Тем более, – сказал Стрельников, обращаясь при этом не к нему, а к Андрею. – Мудрец не советовал без нужды умножать сущности, Андрей Юрьевич. Иными словами, к чему выдумывать и приплетать к делу динозавров, гигантских пауков и иную нечисть, когда в нем уже имеется сочетание таких взаимодополняющих факторов, как веревка, узел, японский штык и предприимчивый молодой человек с головой на плечах?

– Нет его здесь! – послышался из колодца потусторонний голос Сударя.

– Ты хорошо смотри! – гаркнул в темное жерло Слон. – Как это «нет»? Куда ж он делся?

– Вот так и нет! – не без раздражения откликнулся из глубины боец. – Тут воды всего по колено, фонарь его – вот он, на дне. А самого нету!

– Вот видите, – сказал Андрею Стрельников.

Тон у него при этом был какой-то странный. Таким тоном люди типа Виктора Павловича Стрельникова – умные, твердые, сохраняющие полное самообладание в любой ситуации и так далее – констатируют неизбежность катастрофы: вот видите, мы падаем, и, если помножить высоту на ускорение свободного падения, силы удара о землю будет достаточно, чтобы нас расплескало по площади, приблизительно равной одному гектару. Создавалось впечатление, что отсутствие на дне колодца трупа Женьки Соколкина с переломанной шеей и раскроенным черепом его почему-то не радует.

– Здесь тоннель! – крикнул из глубины колодца Сударь. – И… Ну да, точно так! Вижу дневной свет.

– Вот видите, – повторил Виктор Павлович.

– Что я должен видеть? – огрызнулся Андрей. – Хотите сказать, что он сбежал?

– А вы можете предложить какой-то другой вариант?

Липский пожал плечами.

– Да нет, пожалуй. Но не понимаю, чем вы так недовольны. Живой – и слава богу, сбежал и молодец. Ну, не то чтобы так уж прямо и молодец, но понять его можно. Мальчишке шестнадцать лет от роду, и ехал он сюда вовсе не затем, чтобы попасть под минометный обстрел и принять участие в рукопашной наравне с вашими головорезами. Так что, пожалуй, он все-таки молодец. Да что там «пожалуй»! Просто молодец! Если ушел он, сумеем уйти и мы.

– Да, это верно, – кивнул Стрельников. – Но есть пара вопросов. Первый: как далеко он сумел уйти? И второй: зачем на самом деле он ушел. Из этого, второго вопроса естественным образом проистекает третий, самый важный: есть ли у нас хоть какой-то резон последовать его примеру?

Андрей энергично потряс головой.

– Ни черта не понимаю, – признался он. – Вам не кажется, что сейчас не лучшее время для разгадывания шарад?

– Я объясню, – пообещал Стрельников. Он передвинул с бедра на живот свою полевую сумку, со стариковской медлительностью освободил застежки и развернул планшет, продемонстрировав Липскому пустое целлулоидное нутро. – Беда в том, – сказал он, – что после атаки я рассудил, что, являясь главной мишенью наших оппонентов, неоправданно рискую, нося при себе копию карты. Мне показалось, что у нашего юного друга этот документ будет сохраннее, да и прав на него у Евгения не меньше, если не больше, чем у нас с вами. С момента передачи карты не прошло и часа, и что мы имеем?

Андрей немного поразмыслил над ответом и возмущенно фыркнул.

– Намекаете, что он переметнулся?

– Он всего лишь человек, – напомнил Виктор Павлович. – Очень неглупый молодой человек с острыми материальными проблемами. Человек, у которого хватило ума сообразить, что, оставшись здесь, с нами, он не только не обеспечит любимую маму приличным жильем и средствами к существованию, но и с большой степенью вероятности погибнет в этой бетонной мышеловке. Я дал ему в руки козырь, решительность и природная смекалка помогли найти путь в обход постов противника – противника, которому у юноши отныне есть что предложить.

– Чепуха, – с уверенностью, которой не испытывал, объявил Андрей.

– Может быть, да, – сказал Стрельников. – Может быть, нет. Как бы то ни было, с этой минуты у нас нет ни карты, ни судна, ни нашего юного компаньона. Ситуация полностью вышла из-под контроля, и все, что нам остается, – это действовать по обстановке.

Бетонный пол под ногами ощутимо вздрогнул, сверху долетел приглушенный толщей перекрытий кашляющий звук разрыва. За первой миной на верхушке Меча Самурая разорвалась еще одна, и вскоре грохот взрывов слился в почти сплошной, непрерывный гул, напоминающий звук разбивающегося о береговые скалы океанского прибоя.

– Действовать по обстановке, – озабоченно повторил Стрельников. – И действовать придется быстро.

Глава IV. Морской крысеныш

Все вышло как бы само собой – просто случилось, и все. Так бывает со всеми – с одними чаще, с другими реже, и вряд ли стоит объяснять, почему с подростками такие самопроизвольные явления происходят не реже, чем с лицами, достигшими совершеннолетия, а вот именно чаще.

Началось с вполне обыкновенного, похвального желания принести пользу. В плане отражения очередных атак конкурирующей организации Женька Соколкин вряд ли мог оказаться полезным. Более того, у него хватало ума к этому не стремиться. Побывав под огнем, он заметил и ощутил разницу между компьютерной «ходилкой-стрелялкой» и реальной перестрелкой и понял, что в настоящем бою толку от него будет немного. Ребята в черной униформе и легких бронежилетах, которые штурмовали КНП, здорово смахивали на профессионалов, и до того, чтобы с ними воевать, он, Женька Соколкин, просто-напросто не дорос – размажут по стенке, как муху, и вряд ли заметят, что он тут не просто так болтался, а, видите ли, воевал, оказывал вооруженное сопротивление.

Зато собственная идея по поводу того, что колодец в подвале бункера может оказаться не просто колодцем, а запасным выходом, показалась ему довольно удачной – удачной настолько, что, как минимум, заслуживала проверки. Даже лисица и барсук, роя норы, оборудуют их несколькими запасными выходами. И тот факт, что после атомных бомбардировок японцы капитулировали, вовсе не означает, что их военные инженеры-фортификаторы были глупее барсука. А если подземного хода и не существует, рассуждал Женька, внизу вполне может обнаружиться проход естественного происхождения, какая-нибудь трещина или расселина, через которую в колодец время от времени проникает морская вода и через которую, если повезет, можно выбраться на поверхность.

Как и предположил немного позднее Виктор Павлович Стрельников, бедственность положения, в котором все они очутились, не ускользнула от внимания Женьки. Он не был военным специалистом, но знал тем не менее, что патроны рано или поздно кончаются в любом оружии и что, сидя в бункере, ничего хорошего они не высидят.

Словом, убалтывая простодушного Слона спустить его на веревке в колодец, Женька Соколкин действовал из самых лучших побуждений. Кроме того, ему очень хотелось жить, а недавний минометный обстрел и последовавший за ним штурм убедили его в том, что свойственная каждому человеку вера в собственную исключительность и неуязвимость суть не более чем иллюзия, живущая ровно до тех пор, пока не начнутся настоящие неприятности. Неприятности уже начались, и с этим нужно было срочно что-то делать – ну хотя бы затем, чтобы, мягко говоря, не огорчить маму.

Слон был дядька здоровенный, прямо как бульдозер, и веревку вытравливал плавно, без видимых усилий. Женька спускался в колодец, как в лифте, и, когда убедился, что веревка по-настоящему прочная и способна выдержать пятерых таких, как он, почувствовал себя даже в большей безопасности, чем в кабине настоящего лифта. Здесь, по крайней мере, его жизнь находилась в руках живого, дружески расположенного и притом заведомо надежного человека, а не была доверена каким-то железным блокам, тросам и шестеренкам, которые, вполне возможно, уже лет двадцать не подвергались даже поверхностному осмотру. Правда, веревочная петля ощутимо резала под мышками, и от нее хотелось поскорее избавиться.

Одной рукой Женька держался за веревку, в другой держал увесистый аккумуляторный фонарь в водонепроницаемом корпусе из ярко-красной пластмассы. На поясе у него висел в самодельной веревочной петле подобранный в бункере японский штык. Когда перед началом спуска Слон заметил эту деталь Женькиной экипировки, в глазах у него запрыгали веселые чертики, но Соколкин решил не обращать на это внимания: этих ребят хлебом не корми, только дай поднять кого-нибудь на смех. А внизу, между прочим, может обнаружиться что угодно – например, крысы. Здоровенные такие, размером с хорошего щенка… Не факт, что от ржавого японского штыка в этом случае будет толк, но с ним все же как-то спокойнее.

Луч фонаря, слегка подрагивая, скользил по сырым, иссеченным бороздами и трещинами, испещренным пятнами ржавчины и плесени бетонным стенкам. Женька не сразу заметил лестницу из вмурованных в стену металлических скоб. Из-за многолетнего соседства с водой железо совсем проржавело; некоторые скобы просто вывалились, оставив на память о себе только дырки, под которыми, напоминая вытекшую из раны кровь, виднелись потеки ржавчины, другие держались на честном слове и, казалось, готовы были от малейшего прикосновения рассыпаться ржавым прахом.

Колодец оказался глубоким, даже глубже, чем можно было ожидать. Круг света над головой, на фоне которого маячил силуэт Слона, делался все меньше и меньше. Когда он стал размером с фарфоровое блюдо, на котором в прежней жизни мама в праздники подавала на стол свой фирменный лимонный пирог, с Женькой приключилась неприятность. Он как раз думал о том, можно ли рассматривать наличие вбитых в стену колодца железных скоб как подтверждение теории о существовании запасного выхода, когда почувствовал, что висящий на поясе штык, повернувшись рукояткой вниз, начинает выскальзывать из заменяющей ножны веревочной петли. Отпустить веревку Женька не рискнул и совершил очередную оплошность, попытавшись устранить неисправность той же рукой, в которой держал фонарь.

Мама часто указывала ему на недостаток, заключавшийся в привычке делать – вернее, пытаться делать – несколько дел одновременно. Женька мог ошпариться и заляпать всю кухню, когда, держа в одной руке тарелку с горячим супом, другой искал что-нибудь на полках холодильника, или подбить себе глаз собственным портфелем при попытке по требованию матери поправить шапку и шарф. Попытка вернуть на место норовящий потеряться штык, не выпуская из руки фонарь, была не самым сложным из трюков, которые проделывал (и не всегда безуспешно) Женька Соколкин. Но завершилась она, увы, так же как и подавляющее большинство из них, полным фиаско. В какой-то момент Женька почувствовал, что взбунтовавшаяся японская железяка вот-вот окончательно освободится из ненадежных пут, и заторопился. В результате штык он поймал, а вот фонарь выронил: бульк!

Булькнуло несильно и совсем недалеко, и, опустив глаза, Женька увидел фонарь, который лежал на усеянном какими-то каменными обломками дне колодца буквально в полутора метрах от подошв его кроссовок и продолжал преспокойно светить. Примерно метр из упомянутых полутора занимала прозрачная, слегка волнующаяся от потревожившего ее падения вода. Слон продолжал вытравливать веревку, и Женька судорожно засучил ногами в поисках какой-нибудь опоры: холодная ванна ему не улыбалась, а крикнуть, чтобы Слон прекратил спуск, он не сообразил из-за огорчения, вызванного собственным растяпством.

Освободившаяся в результате этого растяпства рука наткнулась на шершавый от ржавчины металл скобы и вцепилась в него мертвой хваткой; почти в ту же секунду шарящая в воздухе нога нащупала другую скобу и утвердилась на ней. Скоба крякнула, опасно подалась, но выдержала. Поняв, что на какое-то время купания удалось избежать, Женька перевел дух. Ничего страшного не произошло, и, чтобы выбраться на поверхность, достаточно было просто посильнее дернуть веревку.

Пестрая нейлоновая пуповина провисла, вытравленная еще примерно на полметра. Потом Слон, почувствовав, что вес на конце веревки пропал, прекратил спуск. Женька осмотрелся.

Лежащий на дне колодца фонарь продолжал светить как ни в чем не бывало. При его рассеянном свете Соколкин разглядел совсем рядом с собой выступающий из воды крупный обломок бетона, дотянулся до него носком той ноги, что до сих пор болталась в воздухе, попробовал, прочна ли опора, и, убедившись, что да, перебрался со скобы на более надежную поверхность.

В полуметре от первого камня обнаружился второй, и, когда глаза немного привыкли к освещению, Женька увидел небольшую каменную осыпь, полого поднимающуюся вверх и теряющуюся во мраке какого-то неровного провала. Стены здесь были уже не бетонные, а каменные, колодец расширился, превратившись в небольшую пещеру – судя по некоторым признакам, естественного происхождения. В плане поисков запасного выхода какие-то перспективы мог сулить только этот провал. Женька посмотрел на лежащий в воде фонарь, сделал движение в его сторону и заколебался: а стоит ли? Лезть в воду по-прежнему не хотелось, глубина тут была не меньше метра, а за пазухой у него лежала копия карты покойного Шмяка, мочить которую не хотелось еще больше. Какой-никакой свет фонарь давал; Женька решил, что для начала хватит и этого, а если выяснится, что провал представляет собой не просто нишу, а требующий детального исследования проход, он придумает, как достать фонарь из воды. Можно будет попробовать поддеть его кончиком штыка, а если не получится, то и окунуться. Только сначала раздеться и выложить карту, напомнил себе Женька. Сто раз ведь убеждался, что попытки обойтись в каком-либо деле минимумом телодвижений чаще всего ни к чему, кроме массы дополнительных хлопот и неприятностей, не приводят…

Вот-вот, сказал он себе, осторожно карабкаясь в полумраке по слежавшимся в почти монолитную массу камням, – то-то и оно! Разденься, положи карту подальше от воды, выуди фонарь, снова оденься и исследуй на здоровье все, что заблагорассудится. Так нет же! Надо лезть в темноту без фонаря, потому что вода, видите ли, холодная… Правильно мама говорит: лентяй. Правда, отец, когда был жив, утверждал, что лень – двигатель прогресса. Дескать, не будь ее, люди до сих пор таскали бы тяжести на собственном горбу и ходили нагишом, в мороз согреваясь прыжками на месте или все тем же перетаскиванием тяжестей. Кто прав, кто виноват – судить не нам. А мы далеко не пойдем, мы – аккуратненько, одним глазком…

Короткий пологий подъем кончился, каменная россыпь стала почти горизонтальной. Женька не столько увидел, сколько нащупал острый выступ стены, выглянул из-за него и увидел – или ему показалось, что увидел, – далеко впереди слабый проблеск дневного света. Он шагнул вперед, но его удержала натянувшаяся веревка.

Дальнейший ход рассуждений Женьки Соколкина был далек от логики в привычном понимании этого слова. Точнее, это была логика, но весьма своеобразная, направленная на поиск максимального количества оправданий поступку, который он сам в глубине души считал неразумным. Его тянуло вперед – поскорее узнать, что там, найти выход. Наверху, конечно, станут волноваться, но это будет недолго: он ведь только глянет одним глазком и сразу же вернется. И тратить время на то, чтобы выудить из воды фонарь, не стоит: свет – вон он, буквально рукой подать. Еще несколько метров по проходу, и его хватит, чтобы рассмотреть, что делается под ногами. А если действовать по правилам, начнется обычная взрослая тягомотина: обсуждения, споры, просчет возможных последствий… Ну, короче…

Правая рука легла на истлевшую, обглоданную временем деревянную рукоятку, левая придержала веревочную петлю на поясе. Ржавый, но все еще достаточно острый клинок беззвучно выскользнул из импровизированных ножен и в два взмаха перерезал веревку, что связывала Женьку Соколкина с внешним миром. Освободившись от остатков передавившей грудную клетку петли, бесстрашный исследователь храбро устремился вглубь неисследованного прохода.

Когда позади, в колодце, загудел и загукал встревоженный голос Слона, он был уже довольно далеко: идти оказалось просто, поскольку проход был-таки искусственным. Когда каменная осыпь кончилась, под ноги лег ровный бетонный пол, по обеим сторонам, совсем близко, воздвиглись бетонные стены со следами дощатой опалубки, а над головой, в каком-нибудь десятке сантиметров от Женькиной макушки, очутился полукруглый свод потолка. Дневной свет впереди разгорался все ярче, и чем светлее становилось, тем быстрее шагал Женька. Проснувшийся было детский страх темноты, подогретый немалым опытом по части компьютерных игр, где подземелья неизменно оказываются населены кровожадными монстрами, стыдливо отступил, и зажатый в кулаке японский штык мало-помалу начал восприниматься не как возможная защита от нападения из-за угла, а как помеха, тем более что никаких углов тут не было и в помине.

Сводчатая арка выхода была уже совсем недалеко. Она сияла ярким светом безоблачного майского дня так, что было больно глазам. Снаружи доносился шум прибоя и пронзительные крики чаек, оттуда едва ощутимо тянуло свежим океанским ветром. Это действительно напоминало эпизод классического компьютерного шутера, где герой, вдоволь поблуждав по мрачным лабиринтам и перемочив неисчислимые орды ползучей, летучей и прыгающей нежити, наконец-то выходит на вольный воздух.

В самом конце пути Женька слегка притормозил – именно потому, что был опытным геймером и знал: создатели ходилок-стрелялок любят заманивать наивного игрока в смертельные ловушки, поманив светом в конце тоннеля или лежащей на видном месте аптечкой. Выскочишь сдуру на открытое место, а по тебе ка-а-ак жахнут!.. И все. Остались от козлика рожки да ножки, начинай с последнего сохранения. Только тут не компьютерная игра, тут запасных жизней нет, и сохраниться простым нажатием клавиши не удастся.

Он стоял, прижавшись лопатками к шершавому бетону стены, и смотрел наружу. Глаза уже привыкли к свету, и он видел, что тоннель выходит на бетонированную площадку. На площадке, взломав корнями бетон, густо разрослись какие-то корявые, почти голые кусты, сквозь перепутанные ветви которых едва-едва синела океанская гладь. Оттолкнувшись от стены, Женька сделал шаг вперед и высунул наружу голову.

Голову ему никто не оттяпал, и вообще вокруг не усматривалось никаких признаков жизни, если не считать чаек, которые с криками кружили высоко в небе. С того момента, как он перерезал веревку, прошло минут пять, если не все десять, – вполне достаточно, чтобы оставшийся в подвале Слон сошел с ума от беспокойства. Было самое время возвращаться, но Женька не мог считать свою миссию выполненной, пока не разведал пути отхода.

Пообещав себе быть предельно осторожным, он сделал шаг вперед, потом еще один. Ветки кустов зашуршали, как сухой хворост, когда он раздвинул их, чтобы посмотреть, что там дальше. Казавшийся несокрушимо прочным бетонный козырек под его ногой вдруг шевельнулся, как живой, и раньше, чем Женька успел испугаться, обломился с негромким, будничным треском.

Падение не было постепенным, просто под ногами вдруг не стало опоры, как будто кто-то разом выдернул у Женьки из-под ног землю. Он успел схватиться за какую-то ветку, но та лишь обожгла ладонь и выскользнула. Коротко заорав от испуга, Женька Соколкин совершил короткий полет по вертикали и, подняв тучу брызг, с головой погрузился в прозрачные и не сказать чтобы очень уж теплые воды Великого, или Тихого, океана.

Еще под водой, бешено молотя руками и ногами, чтобы вынырнуть на поверхность, Женька понял, что дело швах. Плавать он, конечно, умел, но места для купания предпочитал выбирать сам и водоемов такой глубины и такого размера, как тот, в который нечаянно свалился, откровенно говоря, побаивался. Однажды, отдыхая с родителями в Сочи, он неосмотрительно отплыл от берега, когда на море было небольшое волнение. Вернуться на сушу стоило ему тогда немалых трудов; он успел не раз мысленно попрощаться с жизнью и, очутившись наконец на своей подстилке, радовался не столько своему спасению, сколько тому, что родители не заметили, что их драгоценный отпрыск едва не отправился на корм черноморским креветкам.

А здесь было не море – здесь был океан. Был океан, был крошечный скалистый островок с неприступными, отвесными каменными берегами, и был океанский прибой, который с одинаковой легкостью мог как расплющить его о скалы, так и унести в открытое море. В толще прозрачной, неправдоподобно синей воды обитали не только бычки и креветки. Бояться акул, которых видел только по телевизору, было как-то стыдновато, но Женька слишком хорошо помнил прошлогоднюю шумиху по поводу большой белой акулы, нападавшей на людей в окрестностях Владивостока, то есть, по большому счету, рядышком, чуть ли не прямо на этом месте.

А еще была расшифрованная копия карты, которую ему для сохранности доверил Стрельников, был Слон, который сейчас уже наверняка расстался с надеждой когда-либо увидеть Женьку живым, и были старшие партнеры, которые, вероятнее всего, совместными усилиями отвинтят Слону голову за то, что не доглядел за младшим учредителем концессии. А уж о маме сейчас и вспоминать не стоило, потому что… Э, чего там!

В тот самый момент, когда, пробив поверхность, Женькина голова поплавком выскочила на воздух, он услышал гулкий шлепок о воду, как будто вслед за ним со скалы в море свалился какой-то пустотелый металлический предмет. Повертев головой, он заметил в нескольких метрах от себя болтающуюся на волнах двухсотлитровую железную бочку, в каких обычно хранят горючее. Бочка лежала на боку и почти целиком выступала из воды, из чего Женька сделал вывод, что она пуста. Когда-то выкрашенная в красный цвет, она была основательно побита ржавчиной, и на ее чешуйчатом от отслоившейся краски мокром боку он разглядел белые иероглифы и какие-то цифры. Бочка была японская, времен Второй мировой; это представлялось очевидным, а вот откуда она тут взялась, Женька не понимал, хоть убей. Ни в тоннеле, ни на площадке, с которой он сверзился, никаких бочек не было. Может, она тут давно плавает? Может, Вторая мировая тут и вовсе ни при чем, а эту посудину принесло сюда из самой Японии, благо это совсем недалеко? Или с корабля какого-нибудь упала – может, сутки, а может, и год назад…

Дареному коню в зубы не смотрят, решил Женька и с энергией, которая отчасти компенсировала недостаток мастерства, поплыл к бочке. Зажатый в кулаке штык отчаянно ему мешал. При каждом гребке правой рукой он плашмя, с брызгами шлепал по воде, так что со стороны Женька, должно быть, смахивал на дурачка, решившего хорошенько наказать воду за то, что холодная и мокрая, или нарубить себе таким манером селедки на уху. Он уже хотел выбросить эту штуковину, из-за которой, собственно, и влип в очередную неприятность, а потом вспомнил об акулах и решил, что как-нибудь справится.

И он справился, хотя и не без труда. На последнем взмахе острие штыка лязгнуло о железный бок бочки; бочка, как живая, попыталась увернуться, но Женька вцепился в нее как клещ, обеими руками. Держаться тоже было неудобно, но потом он обнаружил петлю из стальной цепочки, продетой в проушину на пробке, что закрывала горловину, и ухватился за нее. Необходимость думать о том, чтобы не пойти на дно, таким образом, временно отпала, теперь можно было отплеваться, перевести дух и немного осмотреться.

Оказалось, что ему повезло – чуточку, а если разобраться, то и не чуточку, а очень даже прилично. Обнаруженный на дне колодца тоннель вывел его на подветренную сторону острова, где прибоя как такового не было – океан просто дышал, размеренно, как на гигантских качелях, поднимая и опуская Женькино плавсредство. Дожидаться в таком положении отлива, разумеется, не следовало, но перспектива превратиться в отбивную на прибрежных камнях ему, по крайней мере, не грозила.

Зато с перспективой выбраться на берег дело обстояло именно так, как он и предполагал, то есть фактически никак. Берег стоял стеной – отвесной, а кое-где и с наклоном наружу; Женька видел пару-тройку выступов и трещин, за которые при известной доле везения мог бы уцепиться рукой, но дальше дороги не было.

Покачиваясь в прохладной колыбели океана, он отыскал взглядом уступ, с которого так неосмотрительно навернулся, и пришел к выводу, что на этот раз, пожалуй, превзошел самого себя в инстинктивном стремлении во что бы то ни стало найти как можно больше приключений на свою непутевую голову. По ширине каменная полка, разумеется, уступала Новому Арбату, но все-таки, чтобы с нее кувыркнуться, нужен был особый талант. Вокруг на темном, почти черном, фоне скалы белели остатки каких-то железобетонных конструкций. Похоже было на то, что здесь когда-то стояла еще одна береговая батарея или какое-то другое укрепление. А потом целый участок скалистого берега вместе с этим укреплением вдруг откололся и рухнул в море – может быть, из-за массированного артиллерийского обстрела, а может, и в силу каких-то других, естественных причин.

Даже снизу, из воды, Женька отчетливо видел, что уступ тянется вдоль берега, насколько хватает глаз, постепенно поднимаясь наверх, к гребню береговой гряды. Он видел редкие заросли кустарника, видел темные провалы двух или трех пещер и мысленно поражался себе: ну как? Как можно было ухитриться?! Вон же она, та самая дорога, которую он искал. И ни постов на ней, ни засад – гуляй не хочу!

Его понемногу сносило вдоль берега. Поначалу Женька не обратил на это внимания, а потом спохватился: эй, эй, куда? Стоять! Его уже наверняка хватились, и, возможно, прямо в эту минуту кто-то уже спускается в колодец, чтобы его спасти. При наличии веревки сделать это не так уж сложно, надо только продержаться на месте, пока его не найдут…

Он попробовал выправить курс и понял, что ничего не выйдет: бочка была не тем кораблем, чтобы бросать вызов океанским течениям. Женька подумал, что какое-то время сможет продержаться на воде и без нее, и на пробу выпустил цепочку. Намокшая одежда сразу потянула его на дно; торопливо схватившись за цепочку, Женька переложил в ту же руку свой трофейный штык, а другой попытался развязать шнурки на кроссовках, поскольку, не разувшись, нечего было даже мечтать избавиться от узких джинсов. Мокрые узлы ни за что не хотели развязываться, и, пока Женька с ними воевал, его отнесло еще дальше – так далеко, что он едва различал щетинистую полоску кустарника, обозначавшую устье тоннеля. Еще пара плавных взмахов гигантских водяных качелей – и он уже затруднился бы с уверенностью сказать, который из островков прилепившегося к отвесной скале кустарника тот, а который не тот. Потом его пронесло мимо выступа скальной стены, и он окончательно потерял из вида место своего приводнения, а вместе с ним и львиную долю надежды когда-либо снова почувствовать под ногами твердую землю.

– Вот баран, – сквозь зубы произнес Женька Соколкин, не имея в виду никого, кроме самого себя. – Конь педальный, князь Гвидон недоделанный…

Мелкие волны плескались у железных боков бочки, мимо, слегка покачиваясь, неторопливо проплывал неприступный скалистый берег. Черные скалы были испещрены потеками птичьего помета; чайки с криками кружили над головой, и одна из них, сев на воду, какое-то время плыла поодаль, подпрыгивая на волнах, как игрушечная целлулоидная утка, и кося в сторону Женьки любопытным глазом с ярко-оранжевой радужкой. Женька где-то читал, что чайки любят выклевывать обессилевшим жертвам кораблекрушений глаза; скорее всего, это была просто байка, одна из страшных морских легенд, но, неожиданно сам превратившись в героя такой истории, Женька Соколкин на многое стал смотреть иначе. Взгляд чайки показался ему оценивающим; эта милая птичка словно прикидывала, с какого глаза начать. С такого расстояния было хорошо видно, какой у нее длинный, крепкий, хищно изогнутый на конце клюв, и, живо представив себе пару-тройку неприятных картинок, связанных с этим клювом, Женька с сердитым криком замахнулся на чайку штыком. Чайка забила крыльями и улетела, прокричав напоследок какое-то птичье оскорбление.

Откуда-то издалека послышался звук, похожий на раскат грома, за ним еще и еще один, и вскоре грохот слился в сплошную канонаду. Женька решил было, что снова слышит голос Канонирского грота, но, подумав секунду, отверг это предположение: его несло в другую сторону, не к гроту, а от него, и если он не слышал грохота волн раньше, то теперь не должен был слышать и подавно. Вероятно, наверху, на невидимой отсюда, из-под обрыва, верхушке горы, снова начался минометный обстрел. Это, помимо всего прочего, означало, что ждать помощи от старших не приходится. Никто не пустится за ним в погоню вплавь или на каком-нибудь подручном плавсредстве наподобие еще одной бочки – там, наверху, каждая пара рук и каждый ствол сейчас на вес золота. И то, что обуза в лице Женьки Соколкина отправилась в незапланированное плаванье без руля и ветрил, для тех, кто остался на КНП, пожалуй, даже очень удобно: баба с воза – кобыле легче. Как говорится, проблема себя изжила. Сама изжила, в силу присущей ей, проблеме, бестолковости и неуклюжести…

Бочка продолжала дрейфовать вдоль скалистого берега. Вода была не то чтобы ледяная, но и не особенно теплая – прямо скажем, не для продолжительного купания, – и Женька мало-помалу начал коченеть. Вот это уже действительно была проблема, причем достаточно серьезная, но с ней, как и с другими своими проблемами, он, увы, ничего не мог поделать. И в конце-то концов, из огромного количества предложенных ему судьбой вариантов смерть от переохлаждения была едва ли не самым предпочтительным. Говорят, что, перед тем как замерзнуть насмерть, человек перестает чувствовать холод и просто засыпает. Да, это, как ни крути, лучше, чем быть разорванным на куски стаей акул…

Впереди показался выступающий в море скалистый мысок. Черная скала напоминала кривой обломанный клык, отороченный понизу белой пеной. Из пены выглядывали, то и дело скрываясь под водой, мокрые верхушки камней. Из-за мыса, отчасти перекрывая отдаленный грохот взрывов, доносился ровный, мощный шум прибоя. Расслышав этот звук, Женька понял, что плаванье пора как-то закруглять, пока оно и впрямь не превратилось в одиссею а-ля князь Гвидон, которого носило в бочке по морям и океанам, пока он из младенца не превратился в здоровенного дядьку.

Рискуя потерять бочку и утонуть, Женька отпустил ее и некоторое время возился, закрепляя на поясе штык таким образом, чтобы он, с одной стороны, не выскользнул, а с другой – не пустил кровь своему новому владельцу. По ходу этой операции он несколько раз окунулся с головой и наглотался соленой воды; бочку за это время отнесло метров на шесть, и догнать ее удалось не без труда.

Предотвратив побег, Женька развернул бочку торцом к себе, ухватился обеими руками за выступающие жестяные бортики, направил свой неуклюжий поплавок в сторону мыса и усиленно заработал ногами, как это делает малышня в бассейне во время уроков плавания. Только вместо пенопластовой доски у него была тяжелая и неповоротливая железная бочка, а вместо бассейна – океан. Пыхтя и отплевываясь, Женька подумал, что когда-нибудь будет вспоминать об этом приключении с удовольствием и даже, наверное, с улыбкой: а лихо я тогда в море-то навернулся! Но сейчас ему было не до смеха, да и удовольствия никакого он, честно говоря, не испытывал: было тяжело, холодно и страшно, да и перспектива до конца своих дней робинзонить на торчащем из моря обломке скалы ему как-то не улыбалась.

Через какое-то время бочку, а вместе с ней и Женьку начало все сильнее качать. Качка становилась беспорядочной, а шум разбивающихся о скалы волн таким громким, что, вздумав подбодрить себя энергичным восклицанием, Женька не услышал собственного голоса. Потом бочка с глухим металлическим гулом ударилась обо что-то твердое. Удар получился сильным, норовистая бочка вырвалась из онемевших пальцев и, кувыркаясь в волнах, пустилась в самостоятельное плавание. Волна накрыла Женьку с головой, неудержимо понесла вперед и чувствительно шмякнула об угловатый, скользкий от водорослей камень. Ему удалось уцепиться кончиками пальцев за какой-то выступ и удержаться, когда волна, отхлынув, попыталась утащить его с собой в открытое море.

Хорошо представляя себе, что будет дальше, Женька принялся отчаянно карабкаться наверх. Очередная волна с шумом разбилась о скалы, но он был уже почти в безопасности, и волна, вместо того чтобы снова ударить его об острые камни, сильно, но мягко наподдала снизу вверх пониже спины. Этот дружеский тычок в корму помог преодолеть препятствие, и через секунду Женька уже стоял по колено в бурлящей, пенящейся, закручивающейся десятками маленьких воронок воде у подножия скалы. Море отхлынуло, обнажив покрытую мокрыми космами мертвых водорослей, пестрящую обломками ракушек россыпь мелких камней, и снова прыгнуло на берег, окатив Женьку солеными брызгами и едва не сбив с ног. Впрочем, это были уже семечки, и, проинспектировав состояние своего драгоценного организма, Женька пришел к выводу, что на удивление легко отделался. Организм пребывал в полном порядке, если не считать пары ушибов, ссадины на коленке и разорванной штанины. И если он не вышел на берег с гордо поднятой головой, а выполз, как это делают в кино жертвы кораблекрушения, достигшие затерянного на океанских просторах необитаемого острова, так не потому, что обессилел, а из-за скользких камней и волн, которые делали это место непригодным для нормальной ходьбы. Короче, выбрался, и слава богу. А как выбрался, как при этом выглядел со стороны, абсолютно неважно: все равно никто тебя не видел.

Придерживаясь рукой за мокрый каменный бок скалы, Женька двинулся к оконечности мыска, чтобы посмотреть, нет ли там, с другой стороны, выхода на берег, какой-нибудь расселины или тропы, ведущей вглубь острова. Море раз за разом толкало его в правый бок, ударяло под коленки, норовя опрокинуть; пару раз ему пришлось брести по грудь в воде, и тогда волны накрывали его с головой. Осиротевшая бочка беспорядочно моталась в волнах, гулко ударяясь о камни; потом ее отнесло от берега и погнало дальше, за мыс, почти параллельно курсу, которым двигался Женька Соколкин.

Обогнув выступ скалы, он обнаружил, что от оконечности мыса его отделяют каких-нибудь двадцать – тридцать метров. Там, впереди, бушевал настоящий прибой, воздух был наполнен мелкими брызгами, и над беснующейся водой дрожала радуга. Этот участок пути еще меньше походил на пешеходную зону старого Арбата, чем тот, что остался позади, но Женька полагал, что сумеет его преодолеть, тем более что отступать все равно было некуда.

И он двинулся вперед, ни на секунду не задумавшись о том, что наконец всерьез начал действовать так, как завещал ему покойный полковник Прохоров по кличке Шмяк: по обстановке, на свой страх и риск, не как приклеенный к материнской юбке сосунок, а как герой одной из тех книг, что так нравились ему лет пять – семь назад. Прибой набросился на него со свирепой радостью зверя, наконец-то сумевшего дотянуться до неосторожно подошедшего слишком близко к клетке зеваки. Местами было совсем худо; два или три раза Женьку действительно едва-едва не унесло в море, и на всем протяжении этого короткого с виду, а на поверку оказавшегося бесконечно долгим пути он чувствовал себя как горошина в свистке – ну, или как доставившая его сюда бочка, когда волны почем зря колотили ее о прибрежные скалы.

Эти тридцать метров дорого ему дались, и, добравшись до относительно безопасного участка под нависающим сверху выступом скалы, Женька почувствовал себя выжатым как лимон. Присев на скользкий камень, он утер мокрой ладонью мокрое лицо. Устал он крепко – так, что даже не хотелось узнать, что ждет его за мысом. Надо было перевести дух; еще не мешало бы обогреться, обсушиться и чего-нибудь пожевать, но было ясно, что с этим придется повременить.

В отдалении среди волн мелькало красное пятно – бочка тоже отдыхала после близкого знакомства с камнями, покачиваясь на волнах. Ее потихоньку относило все дальше от берега, в открытое море, и, следя за тем, как она мало-помалу удаляется, Женька с мрачным удовлетворением подумал, что в кои-то веки сумел правильно выбрать меньшее из двух зол.

В тот самый момент, когда он уже уперся руками в колени, чтобы встать и продолжить путь, где-то поблизости знакомо простучала автоматная очередь. Вокруг бочки заплясали фонтанчики брызг, и послышавшийся сквозь плеск воды короткий металлический лязг возвестил о том, что по крайней мере одна из пуль угодила в цель.

Палатка была разбита на небольшом, почти строго горизонтальном уступе в нескольких метрах от верхней точки прилива. Вода уже начала понемногу отступать, но покрытый крупной галькой пляж на берегу крошечной, с трех сторон окруженной крутыми каменными стенами бухты должен был обнажиться еще не скоро. Траулер покачивался на невысоких пологих волнах неподалеку от ведущего в открытое море прохода. Одна из резиновых шлюпок была пришвартована к его корме; другая, как дворовый пес на цепи, болталась на конце длинного линя, второй конец которого был прижат к земле крупным каменным обломком в паре метров от палатки.

Когда прогремела автоматная очередь, полог палатки откинулся, и из нее вышел, щурясь от света, рослый, широкоплечий человек в спущенном до пояса черном комбинезоне, высоких армейских ботинках и плотно облегающей мускулистый торс майке, тоже черной. Голова у него была перебинтована; левая рука, тоже забинтованная, висела на перевязи, наспех сооруженной из матерчатого поясного ремня. Ладонь здоровой руки сжимала рукоятку автомата, палец лежал на спусковом крючке, дуло было угрожающе приподнято. Боец внимательно огляделся, готовый при первых признаках опасности залечь и открыть огонь, но не увидел ничего подозрительного.

После непродолжительного перерыва за первой очередью последовала вторая. Стреляли с траулера – судя по всему, куда-то в открытое море. Вынув из ременной петли раненую руку, боец расчехлил висевший на груди сильный армейский бинокль и посмотрел на судно. Оставленный там для охраны рулевой обнаружился на мостике. Припав на одно колено и выставив ствол автомата между горизонтальными прутьями перил, он старательно во что-то целился. Судя по направлению и наклону ствола, цель была не воздушная и не наземная, а именно морская. Рядом со стрелком, весело поблескивая в лучах солнца, стояла ополовиненная бутылка водки. Боец на берегу повел биноклем и вскоре обнаружил цель, оказавшуюся обыкновенной железной бочкой из-под горючего, болтавшейся на волнах неподалеку от оконечности северного мыса.

– Что за шум, а драки нет? – спросил, появившись из палатки, второй боец. Его правая нога была взята в деревянный лубок и забинтована от ступни до колена. Правой подмышкой он опирался на самодельный костыль, сделанный из кривой сучковатой палки с развилкой на конце, а левой рукой держал за ствол автомат, который тоже использовал в качестве опоры. – В кого он там шмаляет?

Рулевой дал еще одну очередь, вспенив воду вокруг бочки и понаделав дырок в ржавом железе. На этом у него кончились патроны; стрелок сменил магазин, передернул затвор и вознамерился возобновить прерванную забаву, но бочка уже скрылась из вида за южным мысом.

– В железную бочку, – сообщил боец с биноклем. У него на глазах рулевой встал, тяжело опираясь о перила, прислонил к ним автомат, наклонился за бутылкой, надолго приложился к горлышку и, покачиваясь, стал спускаться по трапу. Автомат остался торчком стоять на мостике, зато бутылка была у рулевого в руке. – Уже нажрался, морской волк, покоритель соленых просторов…

– А ты не завидуй, – посоветовал одноногий. – Кто нам мешает сделать то же самое?

– Ну да, – зачехляя бинокль, криво ухмыльнулся его товарищ. – Рулевому что, он на этом корыте человек незаменимый. А нам с тобой Шар за пьянку на боевом посту пропишет по девять граммов свинцовой микстуры и скажет, что так и было. Типа волной смыло…

– А кто говорит о пьянке? – делано изумился хромой. – Сто граммов для храбрости – нормальная солдатская норма. Вечно ты, Мазай, путаешь божий дар с яичницей. Кстати, ты слышал, что человеческая душа весит как раз девять граммов?

– Чего? – подозревая какой-то подвох, набычился Мазай.

– Правда-правда, – заверил его хромой. – Зуб даю. Я по телику передачу видел. Там один ученый очкарик сообразил умирающего на весы положить. Так тот после смерти полегчал ровно на девять граммов – не потом, не постепенно, а сразу, в момент, понял? И все так. Сколько ни взвешивали, результат всегда одинаковый – девять граммов плюс-минус какая-то ерунда. Получается, душа есть и весит она точь-в-точь как пистолетная пуля. Прикол! Плюнули тебе в репу из «пимки», а ты даже не потяжелел – сколько влетело, столько через ту же дырку и вылетело. Я считаю, что это важное научное открытие – в смысле, что душа у нас все ж таки имеется. И за него просто необходимо выпить. Или ты предпочитаешь и дальше всухомятку чаек считать?

– Черт с тобой, уговорил, – проворчал Мазай. – Пошли, ученый, доставай свою заначку.

Они вернулись в палатку, и хромой, отложив костыли, извлек из рюкзака аппетитно булькнувшую солдатскую флягу в брезентовом чехле. Мазай достал кружки; хромой налил, они чокнулись, выпили и шумно задышали через разинутые рты: во фляге был чистый медицинский спирт. Хромой дотянулся до пластиковой канистры с питьевой водой и плеснул из нее в обе кружки. Канонада на верхушке горы, отзвуки которой доносились сюда раскатами недалекой грозы, смолкла.

– Мины кончились, – все еще слегка перехваченным голосом констатировал хромой. – Теперь, стало быть, в атаку – за Родину, за Сталина, ура. Слушай, я ни хрена не понимаю, что мы тут делаем. Хорошенький цирк – пять «двухсотых»! Называется, поиграли в «Зарницу», размяли косточки… Ты не в курсе, что за хрень здесь творится? Я же своими глазами видел там, на горке…

– Ты у Шара спроси, – перебил его Мазай. – Он, по ходу, в курсе. Спроси у него, а он тебе все как есть по полочкам разложит – и про «двухсотых», и про хрень, и про «Зарницу»… И про то, что ты на горке видел. Ты ж его знаешь – душа-человек! Слуга царю, отец солдатам. С-сука мутная…

– Это да, – слегка помрачнев, согласился хромой. – Этого у него не отнимешь. Вернемся на материк – куплю овчарку, назову Шариком и утоплю на хрен.

– Собака-то чем провинилась? – серьезно возразил Мазай. – Ты лучше его самого утопи. И удовольствия больше, и благодарность прогрессивного человечества в моем лице, считай, обеспечена.

Вдалеке зачастили выстрелы, на таком расстоянии звучавшие безобидно, как детские хлопушки. Это означало, что атака, служащая продолжением игры, правил которой большинство ее участников не понимали, началась. Не спрашивая согласия товарища, хромой плеснул спирта сначала ему, потом себе, завинтил пробку и, подняв кружку, провозгласил тост:

– За победу!

Женька Соколкин лежал за большим валуном на узком выступе скалы, чувствуя, как солнце припекает спину сквозь просохшую майку. Рядом, прижатая камешком, чтобы не улетела, подсыхала расшифрованная копия карты. Оригинал остался в Москве, в сейфе Виктора Павловича, а копия, совершившая вместе с Женькой продолжительный заплыв, пострадала не так сильно, как он боялся. Она была распечатана на лазерном принтере, и чернила даже не подумали потечь. Впрочем, еще не вечер, и Женька напомнил себе, что с этой бумажкой нужно обходиться поосторожнее: запасной у них не было.

Пальба на верхушке Меча Самурая прекратилась. Что означает наступившая тишина: победу или поражение – оставалось только гадать. Поскольку наиболее вероятным представлялся наименее желательный из двух возможных вариантов, Женька решил не портить себе и без того не радужное настроение и вообще не думать на эту тему. В данный момент события на КНП не имели к нему и его поступкам прямого отношения, и забивать себе ими голову было, по меньшей мере, неразумно.

Осторожно высунув голову из-за камня, Женька проверил, как там его новые друзья. Друзья были в полном порядке: тот, что на судне, как скрылся внутри палубной надстройки, так больше и не появлялся, а двое других до сих пор торчали в палатке. От палатки к гребню береговой гряды наискосок поднималась довольно удобная с виду расщелина. Оттуда выглядывали зеленые верхушки каких-то кустов, и Женька предположил, что этим путем можно пробраться вглубь острова. К сожалению, этот путь преграждала палатка, внутри которой нетрезвые мужские голоса нестройным дуэтом тянули: «Ваше благородие, госпожа разлука».

В общем и целом все было понятно. Женьке повезло наткнуться на секретную базу противника – вот эту уютную бухточку, которая не просматривается с КНП. Здесь под охраной двух раненых бойцов и одного матроса стоял их корабль. Остальные отправились штурмовать Меч Самурая; штурм уже закончился, и это, кроме всего прочего, означало, что времени у Женьки немного: скоро здесь может еще кто-нибудь появиться, и тогда, какое бы решение он ни принял, осуществить его станет намного труднее.

А что-то решать было просто необходимо. Обратного пути не существовало, а перспектива свить себе уютное гнездышко на этой каменной полке и поселиться тут навеки по соседству с чайками Женьку как-то не прельщала.

Что до более приемлемых вариантов, то их было всего два. Он мог попытаться незаметно пересечь бухту вплавь, выбраться на берег (прямо у палатки, потому что больше негде), миновать палатку и попытать счастья в той расселине. Этот вариант Женьке не нравился. Даже если не принимать во внимание палатку, миновать которую, если честно, будет очень и очень непросто, расселина наверняка охраняется, не говоря уже о ближних подступах к горе. Попробовать проскользнуть ночью? Так ведь луны нет, фонаря нет, дорога незнакомая – и это, братцы, не асфальт! Если не шею, то ноги переломаешь почти наверняка. А у тех, кто охраняет тропу, тоже почти наверняка имеются приборы ночного видения. Короче, чем мучиться и рисковать, лучше прямо сейчас встать во весь рост и позвать на помощь: дяденьки, снимите меня отсюда! Не стреляйте, я несовершеннолетний! Я к маме хочу! Вот вам карта, пользуйтесь на здоровье, только не бейте… А что? Никаких усилий, никакой ответственности, а результат, заметьте, тот же.

Второй вариант поначалу показался Женьке просто-напросто неудачной шуткой. Тоже мне, морской волк! Угнать судно? Ну-ну. Мало того что оно охраняется, так что ты, сопля зеленая, сухопутная, смыслишь в судовождении?

А с другой стороны, эта идея выглядела чертовски заманчивой. Куда подевалась «Глория», можно было только гадать. Ее могли отвести в какое-то другое место, а могли просто утопить. И было бы очень недурно, во-первых, отплатить врагу той же монетой, а во-вторых, обеспечить концессию каким-никаким транспортным средством. А потом явиться на КНП и сказать: «Берите, пользуйтесь! Глядите, что я раздобыл, пока вы тут в войнушку играете!»

А что до судовождения, так ведь это, с одной стороны, не океанский лайнер, а с другой – не парусник, управлению которым действительно нужно долго учиться. Это обыкновенное корыто с дизельным мотором – считай, трактор, только не сухопутный, а водоплавающий…

Женька снова высунул голову из укрытия и посмотрел на корабль. Корабль стоял почти прямо под ним и был виден как на ладони. Название у корабля было возвышенное, романтическое: МРТ 03-1735; внешний вид целиком и полностью ему соответствовал. Сквозь радужные от старости стекла ходовой рубки Женька видел рогатый штурвал, с детства представлявшийся ему главным органом управления на любом судне. Еще он видел автомат Калашникова, который стоял на самом виду, прислоненный стволом к железным перилам мостика, и резиновую лодку, привязанную к корме.

Нехитрый план сложился сам собой, быстро и просто, как дважды два. Куда больше времени понадобилось, чтобы заставить себя тронуться с места и приступить к его осуществлению. Потому что мечтать о подвигах, лежа на диване, приятно и легко, а вот совершать их – ну, ладно, пусть не подвиги, а обыкновенные мужские поступки, – наоборот, зачастую очень нелегко и далеко не всегда приятно.

И все же через каких-нибудь пять минут после того, как прекратилась стрельба на КНП, Женька Соколкин тронулся в путь. Прежде всего ему следовало вернуться назад, к кромке воды, – то есть спуститься со скалы, на которую он совсем недавно вскарабкался. Лезть наверх было тяжело; спускаться, как всегда, оказалось впятеро труднее. По ходу этого дела Женька здорово напоминал себе рыжего пансионатского кота по кличке Чубайс, который однажды взгромоздился на верхушку самой высокой на территории березы и целые сутки, пока не вызвали спасателей, орал оттуда дурным голосом, возвещая всему свету, что не может самостоятельно слезть. Просохшая карта лежала за пазухой, покалывая кожу уголками, ржавый японский штык тихонько позвякивал, задевая камни. Внизу, у подножия скалы, ярким оранжевым пятнышком виднелась Женькина куртка. Куртка была хорошая, новая, купленная всего месяц назад за совершенно немыслимую, по представлениям сына уборщицы, сумму. Женьке она очень нравилась, но у него хватило ума сообразить, что в данной ситуации щегольство, мягко говоря, неуместно: не заметить на фоне черных скал это ярко-оранжевое пятно мог бы только слепой. Выбирая между любимой курткой и собственной жизнью, Женька выбрал жизнь, и теперь куртка лежала втиснутая в щель между двумя камнями, дожидаясь шторма, который унесет ее в открытое море и, очень может статься, со временем выбросит на берег одного из ближних островов, на радость какому-нибудь местному бичу.

Очутившись наконец внизу, по колено в воде, Женька даже не посмотрел в сторону куртки – не потому, что боялся не устоять перед соблазном, а просто забыл о ней перед лицом куда более серьезных и насущных проблем. До стоящего на якоре траулера было метров сто. В том, что проплывет это расстояние, он не сомневался. Но вот что дальше? Вскарабкаться на борт, поднять якорь, запустить судовую машину… Ха! Мечтать не вредно, ребята. А вот попытка осуществить некоторые мечты может-таки нанести организму существенный, вплоть до летального исхода, вред.

Почувствовав, что его решимость тает, как положенная на горячий камешек на солнцепеке черноморская медуза, Женька Соколкин разом выбросил из головы все до единой мысли, присел (прости, карта; высохла один раз – высохнешь и второй, тем более что вариантов нет), лег на пузо и, стараясь не плюхать и не бултыхать, поплыл к кораблю.

Веревочный трап был спущен с правого борта. Это было весьма удобно во всех отношениях: во-первых, Женька очень сомневался, что сумел бы вскарабкаться на борт без него, а во-вторых, окажись трап на противоположной стороне судна, подниматься по нему пришлось бы на глазах тех двоих, что отдыхали в палатке.

Уцепившись за горячую от солнца деревянную ступеньку, Женька подтянулся и нащупал ногой опору. Вода с радостным журчанием потекла с его одежды обратно в море – в родную, так сказать, стихию. Соколкин испуганно распластался по трапу; вода заструилась по просмоленным пеньковым веревкам, журчание стало тише, а потом и вовсе смолкло. Убедившись, что этот шум не привлек ничьего нежелательного внимания, Женька начал осторожно подниматься по трапу. Очутившись наверху, он высунул голову над краем фальшборта, почти уверенный, что увидит прямо перед собой вахтенного матроса – с сигаретой в зубах, с автоматом под мышкой и с пьяной ухмылкой на физиономии: ку-ку, приятель, я тебя нашел! Твоя очередь водить, а лучше поди-ка ты, дружище, покорми рыбок…

Разумеется, никто не поджидал его, чтобы после короткой напутственной речи пустить в расход. Женька перевалился через фальшборт и, оставляя на горячем железе палубы мокрые следы, перебежал к надстройке.

Женька никогда прежде не бывал на настоящих, рабочих морских судах, но первое впечатление подсказывало, что потерял он немного. Все тут было железное, грубое, сугубо утилитарное, с неаккуратными сварными швами, покрытое толстенными напластованиями масляной краски, из-под которой тут и там неопрятными потеками и пятнами проступала вездесущая ржавчина. Пригибаясь всякий раз, когда на пути оказывался иллюминатор, Женька Соколкин обогнул палубную надстройку со стороны кормы. Здесь ему пришлось опуститься на четвереньки, чтобы не заметили с берега, и продолжить путь в этом унизительном и не самом удобном положении.

Прямо около двери, что вела во внутренние помещения судна, очень кстати обнаружился пожарный щит. Привстав, Женька посмотрел на берег. Полог палатки был опущен, рядом никого не было. Это вовсе не означало, что его так уж прямо и не увидят, но выбирать не приходилось. Стараясь не шуметь, Соколкин встал почти во весь рост, снял с крюков багор и заложил им дверную ручку. Надежность этого запора вызывала у него некоторые сомнения, но выбирать по-прежнему было не из чего.

Совершив эту несложную операцию, он быстро присел, чтобы перевести дух. Сердце бешено колотилось о ребра; оно бухало так, что Женька всерьез опасался, как бы его не услышал вахтенный матрос. Он своими глазами видел, что, уходя в каюту, морячок был основательно на взводе и имел при себе еще почти полбутылки водки, чтобы продолжить банкет. Но где гарантия, что он спит? Это только в кино человек, выпив пару-тройку рюмок, валится лицом в салат и дрыхнет так, что из пушки не разбудишь. Нормальные, живые русские мужики, как не однажды убеждался Женька, даже после двух бутылок паленой водки ведут себя иначе. Разум их, конечно, спит, но вот тело… О, тело в это время продолжает двигаться, действовать, и притом так активно, что, протрезвев, человек искренне изумляется: кто, я?.. Вся эта горестная картина разрушений – это что, моих рук дело?! Да бросьте, я на такое просто неспособен…

Впрочем, матрос, спал он или нет, пока что никак себя не проявлял. Это было очень кстати, потому что Женька, сколько ни ломал голову, так и не придумал, что, собственно, станет делать с этим рослым, да вдобавок еще и вооруженным, мужиком, если тот вдруг неожиданно выйдет из-за угла. Пырнуть его штыком? Крикнуть: «Мама!» – и сигануть через фальшборт? Первое представлялось наиболее правильным, но вряд ли осуществимым; второе – вполне и даже с легкостью осуществимым, но абсолютно бесполезным, а значит, неприемлемым. Да, тяжела ты, шапка Мономаха, она же самостоятельная жизнь…

От души надеясь, что хотя бы временно нейтрализовал предмет своих тревожных раздумий, Женька на корточках подобрался к якорной лебедке. Данный механизм он видел впервые в жизни, но был от природы сметлив, имел некоторую склонность к технике и без особых усилий сообразил, что тут к чему. Да здесь и соображать-то особенно было нечего: рукоятка, к чему ее ни присобачь, предназначена для того, чтобы ее вертели. А если она не вертится, значит, одно из двух: либо ты сызмала употреблял в пищу мало каши, либо она, рукоятка, чем-то застопорена. И… ну-ка, ну-ка… да, так и есть. Вот он, стопор. Долой его! А теперь – навались!

Женька навалился и понял, что одним лишь стопором проблема не исчерпывается: недостаток содержащихся в пресловутой каше питательных веществ давал-таки о себе знать.

– Да ну на фиг! – сердито пробормотал Женька Соколкин, потверже уперся резиновыми подошвами кроссовок в нагретое солнцем железо палубы и налег на рукоятку всем своим весом.

В течение нескольких секунд ему казалось, что внутри у него вот-вот что-нибудь лопнет – надо полагать то, что не особо сведущие по части анатомии и физиологии предки именовали «становой жилой». Что это за жила и где она расположена, Женька не представлял, но в эти секунды почувствовал, что она у него есть и что порвать ее, увы, не так уж сложно – надо только еще чуть-чуть поднатужиться. Он поднатужился, услышал отчетливый щелчок и испугался, но это была не становая жила, это нехотя провернулись черные от графитовой смазки зубчатые шестерни лебедки. За первым щелчком последовал второй; дело пошло легче, отдельные щелчки слились в ровный треск, якорная цепь с глухим рокотом и лязгом поползла через клюз, наматываясь на барабан. Подняв якорь до упора, Женька застопорил лебедку.

– Двадцать первый век, блин, – с одышкой пробормотал он и, отдуваясь, посмотрел на берег.

Берег безмолвствовал. Его – Женькина, разумеется, а не берега – партизанская вылазка до сих пор никем не была замечена. Но радоваться он не спешил: позади остались цветочки, теперь предстояло узнать, каковы на вкус ягодки.

Ведущий в рулевую рубку трап был на самом виду. Прятаться не имело смысла, и все-таки Женька поднялся по нему по-обезьяньи, на получетвереньках – во-первых, потому что было страшновато, а во-вторых, потому что был опытным геймером и знал: чем меньше лезешь на рожон, чем больше ползаешь, тем дольше проживешь. В общем, ничего нового: тише едешь – дальше будешь.

Прислоненный к перилам автомат он покамест оставил на месте, ограничившись тем, что легонько дотронулся кончиками пальцев до нагретого солнцем ствола. Этой железяке в его плане была отведена немаловажная роль, но это не означало, что он по примеру иных-прочих повсюду должен таскать ее за собой.

Проскользнув в рубку, Женька осмотрелся. Громоздкая штуковина с тяжелой эбонитовой трубкой, привинченная к переборке, наверняка была рацией. Малодушное желание позвать кого-нибудь на помощь увяло, не успев до конца расцвести. Стрельников не раз говорил, что их враг – это фактически министерство внутренних дел. И нет никакой гарантии, что, связавшись по радио со спасателями и береговой охраной, ты вместо помощи не вызовешь противнику подкрепление. Потому что МВД, как и любая другая силовая структура, – это огромное ветвистое дерево с густой кроной и мощной корневой системой, пронизывающей каждый сантиметр почвы у тебя под ногами. Задень тоненький, как паутинка, корешок, а в следующую секунду тебе на голову с треском рухнет сук весом в полтора центнера… Короче, хочешь неприятностей – позвони в полицию.

Поскольку толку от рации не предвиделось, Женька сосредоточил свое внимание на приборной панели. Тут, по счастью, все было просто, как кремневое ружье: штурвал, рубильник, под которым масляной краской от руки было коряво выведено: «Пуск», и Т-образная рукоятка хода – малый вперед, полный вперед, малый назад и так далее. Там, на пульте, была еще целая куча каких-то тумблеров и кнопок, но Женька решил, что они ему вряд ли пригодятся: главное, что он сумел без проблем найти нужное.

Он немного поколебался, не зная, с чего начать. То есть было понятно, что начинать нужно с пришвартованной к берегу шлюпки, чтобы предотвратить погоню, но для этого следовало опять совершить необратимый поступок.

Женька вздохнул. Сказавши «А», надо говорить «Б», иначе незачем было и огород городить. Чтобы немного потянуть время, он вынул из-за пазухи и аккуратно расстелил на столе промокшую карту – пусть сохнет, пока суд да дело. После чего вышел на мостик, взял автомат и решительно, с лязгом оттянул затвор.

При этом патрон, который уже был в стволе, выскочил наружу и покатился по палубе. Женька задержал его, наступив ногой, поднял и спрятал в карман: глядишь, пригодится. Чтобы опять не наделать глупостей, о которых потом придется жалеть, он действовал нарочито неторопливо, продумывая и контролируя каждый свой шаг. Автомат был заряжен и снят с предохранителя – словом, полностью готов к бою. Женька крепко упер в плечо деревянный приклад и припал к нему щекой, старательно сощурив левый глаз.

Кровожадный бесенок, живущий в каждом, кто посвятил какое-то время поголовному истреблению виртуальных врагов на полях компьютерных сражений, тихонько нашептывал в ухо, что для начала было бы недурно полоснуть длинной очередью по палатке. Женька благоразумно послал его куда подальше: во-первых, результат был непредсказуем, во-вторых, в рожке было всего двадцать девять патронов (плюс один в кармане, но это, можно сказать, не в счет). А в-третьих, там, в палатке, находились не компьютерные монстры, а живые, русские люди. Раненые, елки-палки! И притом – сотрудники правоохранительных органов. Вот и стреляй в них после этого…

Задержав дыхание, Женька плавно потянул и тут же отпустил спусковой крючок. Он где-то слышал (и геймерский опыт это подтверждал), что «калаш» посылает в цель одну, от силы две пули. Остальное веером разлетается куда попало, так что, стреляя на результат, лучше бить короткими очередями.

Пули взметнули высокие фонтанчики брызг в паре метров от лодки. Не давая себе нервничать и торопиться, Женька спокойно скорректировал прицел и повторил манипуляции со спусковым крючком. В ушах у него еще звенело от первой очереди, зато вторая показалась уже не такой громкой – кажется, он начинал привыкать.

В полуметре от лодки взлетел еще один фонтанчик; вторая пуля продырявила резиновый борт. Свиста рванувшегося наружу воздуха Женька, конечно, не слышал, но увидел, как надувная шлюпка начала прямо на глазах перекашиваться, оседая на правый борт.

– Это дело, – с удовлетворением произнес Женька Соколкин и дал еще одну очередь.

На этот раз он не успел вовремя убрать палец со спускового крючка, разом выпустив на волю не то четыре, не то целых шесть остроносых воробышков. Удача все еще оставалась на его стороне: очередь аккуратно прошлась вдоль левого борта лодки, превратив его в шипящее, шевелящееся, проседающее резиновое решето.

На звуки стрельбы из палатки вышел боец с рукой на перевязи. Он был без автомата и заметно пошатывался. Выпрямившись, он тупо уставился на траулер, не замечая, что вверенное его попечению плавсредство уже наполовину затонуло. Женька дал еще одну очередь. От жестяного кожуха мотора полетели заметные даже издалека искры, но эффектного взрыва, которого в глубине души ждал Соколкин, не последовало. Зато дробный лязг металла о металл подсказал наконец Мазаю, по какой мишени на этот раз палят с борта траулера. Осознав чудовищность происходящего, он замахал здоровой рукой, широко разевая рот, и до Женьки через всю бухту донеслись слабые крики, из которых он сумел разобрать только несколько раз повторенное слово «мать».

Лодка тонула. Ее корма уже погрузилась, над водой виднелся только кожух мотора, и Женька дал еще одну очередь, целясь в эту ярко-желтую жестянку, похожую на космический шлем инопланетного завоевателя. Вокруг тонущего пришельца запрыгали, заплясали водяные столбики, по воде поплыли радужные разводы и пятна. Мотор так и не взорвался, но Женька решил, что этого хватит, тем более что сделать больше он уже все равно не мог. А кому нужно, чтобы лодочный мотор от первого же попадания взрывался, как целая нефтеналивная цистерна, тот пускай идет в кино. А еще лучше пусть сам попробует, пусть убедится, как оно бывает на самом деле…

«Хватит», – твердо сказал себе Женька и, прихватив автомат, метнулся в рубку. Это вышло немножечко неудачно: оглянувшись, он заметил, что раненный в руку боец на берегу, перестав орать, смотрит в бинокль – смотрит, понятное дело, не куда попало, а прямо на него, Женьку Соколкина. Конечно, на таком расстоянии ни в чем нельзя было быть уверенным, но Женька почувствовал, как встретились их взгляды. Бросив бинокль, боец нырнул в палатку. «Уй, е!» – сказал Женька и пулей скрылся в рубке.

Пока он упражнялся в стрельбе по неподвижной мишени, траулер потихоньку дрейфовал в сторону берега, то есть прямо на палатку, облегчая задачу тем, кто в ней находился. Торопливо сунув в угол автомат, Женька подскочил к пульту и повернул рубильник, поставив его в положение «пуск». В глубине души он побаивался, что одного этого окажется маловато, и вышло в точности так: судовая машина даже не подумала завестись. Не было ни рокота дизельного мотора, ни квохтания стартера – ничего, кроме плеска волн, свиста ветра в растяжках и заунывных криков чаек.

Потом послышался новый звук – раскатистый, злой перестук автоматной очереди. Вторя ему, откуда-то снизу долетел частый лязг – бам, бах, дзынь, тарарах; дзынь, бам, звяк. Женька не стал смотреть в ту сторону, откуда стреляли, как будто боялся, что его взгляд притянет пулю. Вместо этого он лихорадочно заколотил одной рукой по тумблерам и кнопкам на приборной доске, включая все подряд, а другой раз за разом поворачивал пусковой рубильник. На крыше рубки вспыхнул яркий даже при солнечном свете прожектор, по всему судну включилось освещение и разноцветные ходовые огни. Не замечая собственноручно устроенного светового шоу, Женька продолжал щелкать, нажимать и дергать. Обычно он избегал подобного обращения с техникой (мало ли что можно включить таким манером!), – но сейчас терять было нечего; Женька понимал, что хуже уже не будет, и новая очередь, простучавшая по стене рубки и выбившая круглый дверной иллюминатор, подтвердила его правоту.

Дзынь, дзынь, звяк, бам, бам, бабах! Справа, слева, сверху и, казалось, даже снизу полетели осколки стекла и пластика. Один из них ожег короткой болью правую щеку, и сквозь сковывающий движения испуг Женька подумал: «Жалко, что не пуля. Пулевой шрам через всю щеку – это вещь». Со своими нынешними одноклассниками он почти не общался, но в старой московской школе у него остались друзья, с которыми он перезванивался и даже изредка встречался. Вот кто сумел бы по достоинству оценить это истинно мужское украшение! Правда, в правдивость такой истории без очень веских доказательств вряд ли поверят даже самые близкие друзья. Женька бы, к примеру, нипочем не поверил, потому что так просто не бывает…

Тумблер включения топливного насоса, как всегда бывает в подобных случаях, подвернулся под руку последним, в тот самый момент, когда Женька уже уверился, что его затея с треском провалилась. Он не поверил своим ушам, услышав набирающий силу рокот судовой машины, от которого мелко завибрировала стальная палуба. С берега густо палили в два ствола, рубка была наполнена треском, лязгом, звоном и истошным, царапающим нервы визгом рикошетов. Изрешеченная пулями рация с оторванной передней панелью походила на слабо дымящую, сыплющую искрами свалку приведенных в полную негодность радиодеталей, расколотая эбонитовая трубка, повиснув на шнуре, раскачивалась из стороны в сторону, как маятник.

Потом у стрелков на берегу, по всей видимости, кончились патроны. Понимая, что затишье будет недолгим, Женька заставил себя выпрямиться, передвинул Т-образную рукоятку на отметку «малый вперед» и вцепился в штурвал. Рокот судовой машины перешел в другую тональность, и траулер с медлительным упорством тяжелого гусеничного трактора попер прямо на скалистый берег. Преисполнившись ужаса перед лицом этой новой угрозы, Женька бешено завертел штурвал. С берега снова начали стрелять, но он этого почти не заметил: ему сейчас было не до того.

Судно слушалось руля лениво, с задержкой, а начав поворот, никак не хотело его заканчивать, словно его тянуло станцевать в тесной бухте вальс-бостон. Но Женька быстро к нему приноровился – опять сказался опыт старого геймера, которому не раз приходилось управлять самыми разнообразными механизмами при помощи клавиш и компьютерной мыши. Буквально за пару минут он приспособился к непростому характеру неуклюжей посудины; траулер был в норме, просто тут, на воде, нормы были другие, не те, которыми пользуются на суше.

Ему удалось развернуть траулер носом к открытому морю. Пули все еще лязгали по металлу рубки, изредка звякало разбитое стекло. Старенький дизель бойко тарахтел, за кормой, стелясь по воде, тянулся сизый шлейф выхлопа. В ушах у Женьки Соколкина звучала мелодия песни, которую несколько минут назад задушевно выводили те двое, что сейчас палили ему вслед из автоматов: «Перестаньте, черти, клясться на крови…» Короче, Верещагин, уходи с баркаса.

За мысом траулер приняла на свою широкую грудь и плавно закачала пологая океанская волна. Переваливаясь с борта на борт, как жирная утка, суденышко упрямо утюжило похожую на бутылочное стекло воду. В разбитые окна рубки задувал свежий соленый ветер, болтающаяся на шнуре трубка рации размеренно постукивала о переборку, напоминая уже не маятник, а метроном. «Не везет мне в смерти, повезет в любви», – крутилось в голове у Женьки, и он подумал, что эта песня про него – всего лишь отчасти и только сегодня, но все-таки и про него тоже. Как там сложится с любовью, он не знал, а вот со смертью ему сегодня, похоже, удалось разминуться.

На поверку остров оказался далеко не таким неприступным, каким выглядел при первом знакомстве. К тому же в Женькином распоряжении была карта Шмяка, на которой, помимо Меча Самурая, Рыбьих Костей, Коробкиного Хобота и многого другого, были отмечены Якорная Банка и какая-то Крысиная Нора.

С Якорной Банкой все было более или менее ясно. Как человек начитанный, Женька знал, что слово «банка» на морском жаргоне обозначает не только скамью в шлюпке (или, скажем, табуретку во флотской казарме), но и отмель. Глубины тут, судя по густо-синему, прямо-таки ультрамариновому цвету воды, были будь здоров, и упомянутая банка, очевидно, являлась одним из немногих мест, где сброшенный с борта судна якорь мог лечь на дно. По крайней мере, Женька на это очень надеялся – недаром же, в самом деле, ее назвали Якорной!

Эту самую банку он имел в виду уже тогда, когда решился угнать траулер, тем более что располагалась она недалеко от бухты, в которой произошел исторический угон. Правда, в навигации он не смыслил ровным счетом ни черта, но ему опять повезло: заметив, что вода за бортом посветлела, изменив цвет с ультрамаринового на зеленоватый, он решил, что прибыл на место, застопорил ход, отдал якорь, и тот благополучнейшим образом лег на грунт. «Бинго», – сказал себе Женька – без особого, впрочем, веселья, поскольку поводов для такового у него с некоторых пор поубавилось, – и отправился на поиски бинокля.

Бинокль висел на привинченном к переборке крюке в рулевой рубке, по левую руку от штурвала. Переборка вокруг него была густо исклевана пулями, но сам бинокль не пострадал, сбереженный от прямого попадания той же таинственной высшей силой, что и несовершеннолетний угонщик малотоннажных морских судов. Женька осмотрел в него береговую линию и разглядел что-то отдаленно напоминавшее грот – еще одну захлестываемую волнами неровную, низкую каменную арку, похожую на дырку, проеденную коварным кариесом у самого основания коренного зуба. Если карта Шмяка не врала и если Женька Соколкин привел свою посудину именно на Якорную Банку, а не на какую-нибудь другую, не отмеченную на карте отмель, эта едва заметная червоточина не могла быть ничем иным, кроме Крысиной Норы. И на карте ее отметили, конечно же, неспроста – если припомнить, кто и зачем эту карту составлял, то явно не как подлежащий обязательному осмотру природный памятник.

Навешивая бинокль себе на шею, Женька Соколкин между делом подумал, что с той минуты, когда ему вздумалось самостоятельно осмотреть обнаруженный на дне колодца тоннель, все происходящие с ним события действительно напоминают сюжет компьютерной игры, где приходится двигаться вперед, и только вперед по единственному проложенному разработчиками программы маршруту. Цифровой мир велик, прямо-таки необъятен, но свернуть некуда – надо идти вперед, обходя ловушки и преодолевая препятствия, разгадывая мудреные загадки и побеждая врагов…

Вспомнив о побежденных врагах, Женька поскучнел. Чтобы добраться до острова и посмотреть, что такое на самом деле Крысиная Нора, нужно было спуститься в шлюпку – то есть для начала опять покинуть мостик и вернуться на палубу. А для этого, в свою очередь, требовалось опять, уже в который раз, перешагнуть через то, что лежало у подножия трапа.

Это была уже не детская шалость и не маленькая, простительная оплошность. Откровенно говоря, Женька даже не знал, что ему обо всем этом думать и как с этим жить. И никакие оправдания наподобие того, что он действовал по необходимости, тут не помогали: смотреть вниз, на палубу, все равно было жутко. За последние месяцы он приобрел богатый опыт по части совершения необратимых поступков, но сегодняшний – это уже было нечто особенное, разом превзошедшее все, что он успел натворить до сих пор.

А вышло это опять как бы само собой, без его участия и уж точно не по его инициативе. Он как раз вывел траулер из бухты, отошел подальше от берега, чтобы ненароком не напороться на подводные камни, и, развернув суденышко на юг, повел его вдоль береговой линии в направлении Якорной Банки. События последнего получаса были таковы, что каждое последующее решительно вытесняло из памяти предыдущие – по крайней мере, временно, до тех пор, пока не минует смертельная угроза и успокоившийся мозг не расставит воспоминания в хронологическом порядке, каждое на свое, причитающееся ему место. Короче говоря, к тому моменту, когда траулер обогнул южный мыс, окончательно уйдя с линии автоматного огня, Женька Соколкин напрочь позабыл о запертом в жилых отсеках судна вахтенном матросе. А впрочем, если бы и помнил – что бы от этого изменилось?

О том, что на судне он не один, Женька вспомнил, услышав глухой шум и короткое непечатное ругательство, послышавшиеся со стороны ведущего на мостик трапа. Бросив штурвал, он схватился за автомат и выскочил из рубки. Матрос преодолел почти половину подъема; он стоял на трапе согнувшись и одной рукой держался за перила, а другой потирал ушибленное о железную ступеньку колено. Вид у него был заспанный и взъерошенный; он явно не понимал, что происходит, и был полон решимости в этом разобраться. На бедре у него прямо как у ковбоя с Дикого Запада висела на дополнительном ремне кожаная кобура с пистолетом, и, увидев этот, с позволения сказать, аксессуар, Женька взял автомат на изготовку.

Матрос поднял голову. При виде стоящего на мостике подростка с «Калашниковым» наперевес на его красной от выпитой водки физиономии отобразилось искреннее изумление.

– А ты что за фрукт? – сипло поинтересовался он. – Ну-ка, отдай ствол! У штурвала кто?

– Конь в пальто, – призвав на помощь всю свою наглость, сообщил Женька. – А ну, двигай в каюту!

Задрав голову, матрос посмотрел на пустую рубку, потом перевел взгляд на маячащий на некотором удалении берег, быстро глянул на солнце и снова уставился на Женьку.

– Ты чего творишь, сопля зеленая? Мазута ты береговая, крысеныш сухопутный! Я тебе сейчас ноги вырву и другим концом в ж… вставлю!

Он шагнул вперед с явным намерением осуществить свою угрозу. Подняв ствол автомата повыше, Женька дал короткую очередь. Вахтенный отпрянул, схватившись за клапан кобуры.

– Даже не думай, – сказал ободренный трусостью противника Женька. – Ствол на палубу, живо!

И поскольку матрос не спешил подчиниться, снова пальнул в воздух. Автомат коротко, оглушительно протрещал, плюясь дымящимися гильзами. Вахтенный попятился еще на одну ступеньку.

– Кобуру не трогай, – сказал ему Женька. – Ремень расстегни, и все.

Матрос посмотрел на него с явным сомнением, как будто прикидывая, стоит ли принимать всерьез слова подростка – или, как он выразился, сопли зеленой и сухопутного крысеныша. Женька сделал требовательное движение стволом автомата, и храбрый покоритель морских просторов с видимой неохотой взялся за пряжку широкого офицерского ремня, на котором висела кобура. Он возился с ней мучительно долго, как будто там что-то заело, не сводя с Женьки недоброго, настороженного взгляда, а потом сделал то, чего делать не следовало: шагнул вперед – раз и еще раз, – сократив разделявшее их расстояние на целых две ступеньки.

– Назад! – испуганно крикнул Женька и дал еще одну очередь в воздух. – Застрелю!

– А ты попробуй, – предложил вахтенный и поднялся еще на одну ступеньку. В его голосе появилась нехорошая вкрадчивость, глаза сощурились, а на лице проступило явное пренебрежение. – Попробуй, огрызок. Думаешь, это так просто?

Женька опять пальнул в воздух и направил курящийся ленивым синеватым дымком автомат вахтенному в грудь. Пожав плечами, тот расстегнул наконец ремень и разжал пальцы. Пряжка звякнула о стальную ступеньку трапа, и увлекаемый тяжестью кобуры ремень скрылся из вида, свалившись на палубу.

– Доволен? – спросил матрос и снова шагнул вперед. – Что дальше, гражданин начальник?

– Я сказал: марш в каюту! – скомандовал Женька.

Голос предательски дрогнул: Соколкин до смерти боялся, что вахтенный его не послушается. И что тогда: стрелять? Теперь, когда дошло до дела, Женька со всей прямотой и ответственностью мог бы признаться, что не готов к столь крутым и решительным мерам, как убийство. Ну, не готов, и все тут! Не учили его этому в школе, и дома тоже не учили – может, и зря.

– В которую прикажете? – с шутовской вежливостью осведомился морячок.

Он уже откровенно издевался, как будто точно знал, что Женька в него не выстрелит. Хуже того: он снова двинулся вперед, одним махом преодолев целых две ступеньки.

Отпрянув, Женька надавил на спусковой крючок – не нажал, а именно надавил, как давят от испуга, слишком сильно и чересчур надолго. Но длинной очереди, которая должна была стать следствием этого судорожного движения, не последовало: автомат коротко бахнул, после чего послышался сухой металлический щелчок бойка, опустившегося на пустой патронник.

Вахтенный был уже на верхней ступеньке трапа. Он победоносно ухмылялся, разводя в стороны руки, как делают взрослые, в шутку пугая малышню: а вот я вас сейчас поймаю! Поймаю и съем, и даже косточек не выплюну…

Женька суетливо передернул затвор. О своей способности или неспособности убить человека он больше не думал: этого пьяного шутника нужно было остановить во что бы то ни стало, пока шутка не зашла слишком далеко.

– Стой, стреляю! – срывающимся голосом выкрикнул он последнее предупреждение и спустил курок.

В ответ послышался знакомый сухой щелчок.

– Патроны кончились? – сочувственно сказал вахтенный. – Это бывает.

Он рванулся вперед. Женька замахнулся прикладом, но матрос, который был на голову выше и килограммов на двадцать тяжелее его, играючи отбил удар – просто отмахнулся, как от мухи, и автомат, вырвавшись из Женькиных рук, отлетел в сторону. Ударившись прикладом о перила мостика, он подскочил вверх, завертелся бумерангом, спикировал к палубе, лязгнул о фальшборт, снова подпрыгнул, и в следующее мгновение раздавшийся за бортом короткий всплеск поставил жирную точку в жизнеописании этого орудия истребления.

Очередной взмах мускулистой волосатой ручищи швырнул Соколкина на палубу – оглушенного, со звоном в голове и с онемевшим, стремительно опухающим ухом. Рулевой наклонился, сгреб Женку за грудки, рывком поставил на ноги и встряхнул, как пустой мешок.

– Абзац тебе, крысеныш, – дыша в лицо густым перегаром, сказал он. – Будешь знать, как на флоте с дерьмом вроде тебя поступают!

Он рванул Женьку на себя, одновременно занося кулак для сокрушительного удара в лицо, а потом вдруг передумал драться, охнул, ослабил хватку и с непонятным изумлением уставился на что-то, как показалось сначала, у себя под ногами. Проследив за направлением его взгляда, Женька увидел торчащий из живота вахтенного побитый ржавчиной клинок с полуистлевшей деревянной рукояткой и не сразу сообразил, что ладонь, которая эту рукоятку сжимает, принадлежит не какому-то третьему лицу, а ему, Евгению Соколкину, персонально.

Каким образом старый японский штык, подобранный в бункере КНП и до сего момента мирно висевший в веревочной петле на поясе, очутился сначала в его руке, а затем под грудинной костью вахтенного матроса, Женька так и не понял. Но факт оставался фактом – он был там. Соколкин разжал пальцы и испуганно отпрянул от своего противника, который с моментально осунувшимся, посеревшим лицом продолжал изумленно наблюдать за тем, как торчащий из его живота десятисантиметровый кусочек лезвия из пятнистого, тускло-серого с рыжими проплешинами ржавчины становится темно-красным. Кровь добралась до гарды и закапала с дужки на горячую палубу мостика. Матрос поднял на Женьку полный непонимания и обиды взгляд, пошатнулся и, сломавшись в коленях, кубарем покатился по ступенькам крутого трапа. Ступеньки глухо гудели, когда он ударялся о них локтями, коленями и головой, рукоятка штыка выбивала по ним неровную набатную дробь: бам, ба-бам, бряк, бам-ба-бам-м-м-м…

Вспомнив этот звук, Женька знобко передернул плечами: бр-р-р-р… Делать, однако, было нечего: маршрут его персональной «бродилки-стрелялки» пролегал через подножие трапа, и с этим приходилось как-то мириться. Еще раз напомнив себе, что при ином раскладе там, на палубе, сейчас наверняка лежал бы не матрос, а он сам, Женька решительно двинулся вниз. Он спускался, придерживая на груди тяжелый морской бинокль и внимательно глядя под ноги, чтобы не наступать на пятна свернувшейся, загустевшей крови.

Мертвец лежал там же, где и раньше, посреди темной, похожей на густой вишневый сироп лужи. На фальшборте, о чем-то негромко переговариваясь между собой, сидели целых четыре чайки. Глянув на них, Женька понял, что его злоключения еще далеко не кончились. Было ясно, что оставлять мертвого человека здесь, на палубе, под летним солнцем, нельзя.

Если сцену убийства Женькина память милосердно не сохранила, то импровизированная погребальная церемония врезалась в нее надолго, если не навсегда. Моряков принято хоронить в море. Женька читал, что раньше к ногам погибшего матроса привязывали пушечное ядро, а позже на смену ядрам пришли колосники из топок паровых котлов. Ни того, ни другого на МРТ не было и не могло быть, но воспоминание о ядрах навело Женьку на удачную мысль. Он пошарил на палубе и очень быстро нашел то, что искал, – прикрытый брезентом небольшой штабель зеленых деревянных ящиков с черной маркировкой, таких же, как те, которые люди Виктора Павловича грузили на борт «Глории». В первом же открытом Женькой ящике обнаружились тяжелые цинки с патронами. Для надежности он взял два, по одному на каждую ногу, и, пока пристраивал их на места, стараясь как можно крепче затянуть веревочные узлы, постоянно боролся с ощущением нереальности происходящего. Легкая качка, яркое солнце, крики чаек, плеск океанской волны, разбивающейся о помятый стальной борт, – это бы еще куда ни шло. А вот то, чем он занимался, что делал с телом собственноручно убитого человека, нет, ребята, это уже не лезло ни в какие ворота. Этого с ним, Женькой Соколкиным, просто не могло быть, а значит, все эти жуткие, невообразимые события просто привиделись ему в ночном кошмаре. Правильно мама говорит: надо меньше смотреть телевизор, а все эти ужастики, которые показывают по некоторым каналам после десяти часов вечера, лучше и вовсе не смотреть…

Труп оказался неимоверно тяжелым, и, пытаясь перевалить его через фальшборт, Женька едва не отказался от своей затеи. Заранее все хорошенько просчитав, он сначала положил на борт и свесил наружу ноги с привязанными к ним патронными цинками, а затем, взяв под мышки, начал приподнимать тело. Он чувствовал, что вот-вот надорвется; в голове роились идеи использования различных механических приспособлений, но мысль выбросить тело за борт при помощи лебедки показалась ему кощунственной, и, скрипя зубами от непосильного напряжения, он кое-как вытолкал то, что осталось от вахтенного, наружу. За бортом послышался тяжелый всплеск, и, когда Женька опасливо посмотрел вниз, волна уже стерла недолговечный след на воде, оставленный упавшим в нее телом.

Запустить лодочный мотор удалось с третьей попытки. Отцепив карабин буксирного шкота, Соколкин развернул легкое надувное суденышко и направил его к берегу. Мотор ревел, волны со звонкими шлепками били в резиновое днище, заставляя лодку подпрыгивать. Она шла, задрав нос и волоча за собой пенные усы; Женька сидел на кормовой банке, держась за рукоятку, и старался ни о чем не думать. На поясе у него красовался широкий, слабо, ввиду отсутствия дополнительных дырочек, затянутый офицерский ремень с висящей на нем тяжелой кожаной кобурой.

При ближайшем рассмотрении Крысиная Нора действительно оказалась гротом, из которого брала начало узкая извилистая расселина, круто уходившая куда-то вверх. Женьку подмывало просто выйти из лодки и отправиться в путь, но это был бы крайне безответственный шаг: смена приливов и отливов могла свести на нет все его усилия, потому что добраться до Якорной Банки вплавь было, мягко говоря, затруднительно.

Поэтому он сделал все, что мог, стараясь помешать морю унести лодку в неизвестном направлении. Для начала он снял и, пыхтя, оттащил как можно дальше от воды тяжеленный мотор. После этого настала очередь самой лодки. В гроте имелся крошечный галечный пляжик. Женьке удалось выволочь на него свое судно, а потом он провел еще полчаса, доверху загружая его обломками камней – по возможности гладкими, обточенными морем и неспособными повредить резиновые борта.

Закончив, он чувствовал себя выжатым как лимон. Ни разу в жизни до этого дня ему не приходилось вкалывать так, как нынче – до седьмого пота, до дрожи в руках и ногах, – и тяжестей он за этот бесконечно долгий день перетаскал столько, сколько не перетаскал за всю предыдущую жизнь. Поэтому не было ничего удивительного в том, что, обезопасив лодку, он не продолжил путь в ту же минуту, а, найдя в уголке выстланное сухими водорослями каменное гнездышко, прилег немного отдохнуть. После всего, что с ним сегодня приключилось, он думал, что еще очень долго не сможет спать по ночам, однако сморило его едва ли не раньше, чем он успел вытянуться во весь рост на своем шуршащем, пахнущем йодом и рыбой ложе.

Он проснулся, как от толчка, и сразу понял, что проспал все на свете. В гроте было светло, даже светлее, чем прежде, но свет был уже не тот – теплый, красноватый, как сироп, убывающий свет заката. Выбравшись из нагретой собственным телом постели, Женька спустился к самой воде, присел на корточки и выглянул наружу. Малиновый шар солнца повис прямо напротив каменной арки грота, почти касаясь нижним краем воды, и море сверкало, как расплавленная медь.

Все мышцы у Женьки были словно налиты свинцом и повиновались крайне неохотно, что обещало ему в ближайшие два дня массу болевых ощущений – это он знал наверняка по прежнему опыту занятий спортом. Утешая его, тренер часто повторял: «Это нормально, болят – значит, растут». Что делать с этой болью, Женька тоже знал: продолжай двигаться, и все пройдет само.

И он начал двигаться – поправил на шее ремешок бинокля, передвинул кобуру с пистолетом с живота на бедро и, не давая себе времени на колебания, стал подниматься по расселине.

Этот подъем мало напоминал прогулку. Участков, где Женька мог просто идти, тут было раз, два и обчелся; в основном приходилось карабкаться, протискиваться, а кое-где и ползти, обдирая бока, колени и локти о торчащие отовсюду острые камни. Пару раз он едва не сорвался с приличной высоты, когда казавшиеся несокрушимо прочными каменные выступы неожиданно обламывались, лишая ногу опоры. К счастью, Крысиная Нора была не совсем норой: только первые два или три десятка метров представляли собой тоннель, а потом над головой, в казавшейся недосягаемой высоте, появилась мало-помалу темнеющая, наливающаяся вечерней синевой полоска неба. По мере того как Женька упорно карабкался вверх по крутому дну расселины, эта полоска становилась все ближе. Свет убывал буквально на глазах, заставляя торопиться; о том, чтобы остановиться и передохнуть, нечего было и думать. Во рту у Женьки пересохло, и сейчас он не задумываясь отдал бы половину причитающейся ему доли партийного золота за кружку воды и краюху обыкновенного ржаного хлеба. Впрочем, золота у него не было, и Женька о нем почти не думал. Возможно, оно действительно лежало где-то здесь, чуть ли не прямо под ногами, но что с того? В тонне морской воды, например, его содержится несколько миллиграммов; вокруг, таким образом, плавают миллионы тонн драгоценного металла, а какая тебе от этого польза? В земле его тоже хватает, и что? В общем, не до жиру, быть бы живу. Главное – выбраться отсюда живыми, а золото – да пусть его лежит! Мертвому оно точно ни к чему, а живой себе на жизнь как-нибудь заработает…

В небе уже зажглись первые звезды, когда вконец обессилевший Женька выбрался на поверхность двумя километрами юго-западнее расположенного на верхушке Меча Самурая командно-наблюдательного пункта. Не теряя времени, он двинулся в путь, торопясь преодолеть как можно большее расстояние при меркнущем вечернем свете. Над западным краем горизонта в чистом небе, окрашивая его в нежные, абсолютно неправдоподобные цвета, дотлевала полоска заката; Меч Самурая возвышался впереди, вырисовываясь на темнеющем синем фоне громадным черным силуэтом почти правильной конусообразной формы. На его вершине не было видно ни одного огонька, и это немного приободрило Женьку: если бы штурм увенчался успехом, победителям незачем было бы соблюдать осторожность.

Свет продолжал убывать, и настоящая темнота накрыла остров своим непроницаемым покрывалом гораздо раньше, чем того хотелось бы одинокому путнику. Женька брел впотьмах, поминутно спотыкаясь, почти уверенный, что его вот-вот схватят за штаны и со словами «Попался, крысеныш!» потащат в какое-нибудь укромное местечко для допроса с пристрастием. Но минуты бежали, расстояние между ним и КНП мало-помалу сокращалось, а ничего страшного по-прежнему не происходило. Какое-то время он шел с пистолетом в руке – просто так, на всякий случай, – а потом в очередной раз споткнулся, не удержался на ногах и упал, больно ударившись коленом и локтем. Пистолет выскользнул из ладони, и его пришлось долго искать, ползая в темноте на карачках и ощупывая землю рукой. При этом Женьке подумалось, что все могло кончиться намного хуже, если бы пистолет при падении нечаянно выстрелил. Выстрел в ночи мог привлечь внимание врагов – это в лучшем случае. А в худшем можно было просто-напросто застрелиться и остаться лежать на камнях на поживу неразборчивым в еде чайкам. Нет уж, слуга покорный! Отыскав пистолет, который обнаружился метрах в трех от места падения, Женька сердито засунул его в кобуру и старательно застегнул клапан.

Потом он провалился в какую-то яму, к счастью оказавшуюся неглубокой. Заметно ослабевший, но явственный запах тротилового дыма, исходивший от ее рыхлых, осыпающихся стенок, подсказал, что это не простая яма, а воронка, оставленная разрывом мины. Это означало, что Женька близок к вершине горы, а значит, и к концу неимоверно затянувшегося, предпринятого не по своей воле путешествия. Выбравшись из воронки, он зашагал веселее и в то же время осторожнее, поскольку ему вовсе не улыбалось свернуть себе шею и разбить голову, сверзившись с бруствера на бетонное дно траншеи. Вскоре впереди на чуть более светлом фоне неба показались знакомые очертания бункера, при таком освещении выглядевшего просто бесформенной темной массой. Женька пошел еще осторожнее, остро жалея, что при нем нет трости Виктора Павловича или хотя бы обыкновенной палки, которой можно было бы ощупывать дорогу перед собой.

Наконец нога, которую он, как умел, использовал в качестве трости, вместо твердой земли ощутила впереди пустоту. Женька опустился на корточки и, протянув руку, нащупал среди жестких стеблей травы шершавую грань бетонной стенки. Опершись о нее, он осторожно спрыгнул в траншею. Под ногой звякнула стреляная гильза, и сейчас же справа, совсем рядом, послышался до боли знакомый звук – скользящее, лязгающее клацанье передернутого автоматного затвора.

– Не стреляйте, – торопливо сказал Женька, – это я!

В темноте, больно резанув по глазам, вспыхнул луч сильного аккумуляторного фонаря. Кто-то длинно присвистнул; в следующее мгновение ослепленного Женьку крепко ухватили за шиворот и куда-то поволокли. Под ногами застучали, заскрежетали обломки бетона, он споткнулся, больно ушибив палец на ноге, но упасть ему не дали. В нос ударили запахи табачного дыма, грубой, но сытной солдатской еды, сапожного крема, пороховой гари, оружейного масла и крепкого мужского пота, воздух стал сырым и затхлым, и, почуяв эту затхлую сырость, Женька понял, что находится в бункере.

– Смотрите, кто пришел! – послышался над ухом сипловатый мужской голос, и луч фонаря снова уперся Женьке в лицо, заставляя щурить глаза и отворачиваться.

– Ба, – сказали из темноты, – какие люди! Милости прошу к нашему шалашу!

Женька почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Этот голос был ему знаком, и принадлежал он человеку в оранжевом пуховике, который приезжал в пансионат, чтобы забрать оттуда свою так называемую тетушку, профессиональную мокрушницу по кличке Гер да.

Чья-то твердая рука одним движением сорвала с него ремень с кобурой; другие руки быстро ощупали его с головы до ног, и одна из них, бесцеремонно забравшись за пазуху, выудила оттуда карту. Зашуршала бумага, и Оранжевый, хмыкнув, сказал куда-то в сторону:

– Видал, Кувалда? А ты говоришь – зачем сопляк… Паренек-то полезный!

Глава V. Неучтенный фактор

Группа покинула КНП на рассвете и, растянувшись длинной цепочкой в затылок друг другу, стала спускаться с верхушки Меча Самурая в распадок, где зеленела бамбуковая роща, на карте покойного полковника Прохорова обозначенна я как Рыбьи Кости. Женька Соколкин двигался в середине колонны. Руки у него были связаны – слава богу, не за спиной, а спереди; двухметровый обрезок знакомой нейлоновой веревки соединял его охваченные тугими путами запястья с латунным кольцом на портупее идущего впереди бойца, из-за чего Женька чувствовал себя бараном, которого ведут на бойню. Собственно, он и был баран – увы, более лестного определения для себя и своих поступков Женька подобрать не сумел.

Приняли его, в общем-то, неплохо – с известной долей настороженности, следствием которой и стали связанные руки, но не враждебно. Кажется, эти люди сочли непроходимую глупость, с которой он забрел прямо в лагерь противника, за результат обдуманного, взвешенного решения: рыба ищет, где глубже, старику, где тепло, там и родина и так далее. В общем, нужно всегда оказываться на стороне победителя, и Женька Соколкин, по их мнению, вовремя это понял и сумел выбрать именно ту сторону, которую надлежало выбрать.

Отношение, проявляемое этими матерыми вояками к малолетнему перебежчику, было именно таким, какого заслуживает предатель, в самый горячий момент сражения переметнувшийся на сторону противника: в меру снисходительное, с легким налетом презрения, временами чуть ли не дружеское, но без тени доверия, – кто предал однажды, предаст снова, и доверять такому человеку – значит вообще не иметь головы на плечах.

Об угоне траулера и убийстве вахтенного матроса не было сказано ни слова. Если о стычке на борту они могли не знать «в самом деле, откуда?), то молчание по поводу исчезнувшего судна казалось Женьке, как минимум, странным, чтобы не сказать настораживающим. Но ему даже в голову не пришло задавать наводящие вопросы: это были явно не те люди, которые стали бы с ним откровенничать. Пытаться их перехитрить тоже не стоило: они служили в МВД и, следовательно, были обучены не только приемам стрельбы и рукопашного боя, но и простейшим способам манипулирования людьми. Обман и разоблачение обмана были частью их работы, и в этом искусстве Женьке было с ними не тягаться.

Он шел, зевая и стараясь не слишком часто спотыкаться, и уныло вспоминал, как меньше суток назад мечтал рассказать о своих приключениях московским приятелям. В голове у него уже хранился почти готовый черновик сочинения на тему «Как я провел лето». Это сочинение обещало стать хитом, прямо-таки бестселлером, но теперь о нем следовало поскорее забыть, а написанный в уме черновик вымарать целиком, порвать в клочья и выбросить, чтобы не позориться. Ну, или хотя бы изменить название «Как я провел лето» на «Как я предал друзей». Звучит жестковато, тем более что предавать он никого не собирался, но значение имеют не намерения, а дела, не планы, а результаты. Благими намерениями вымощена дорога в ад, и Женька Соколкин всего-навсего в очередной раз подтвердил справедливость этого изречения: хотел, как лучше, а вышло, как вышло, – так, что хуже не придумаешь.

За ночь погода резко переменилась, откуда-то приползли плотные тучи и, словно остров являлся конечным пунктом их маршрута, неподвижно зависли над ним, накрыв влажным серым одеялом. То и дело начинал моросить скучный мелкий дождик – с виду несерьезный, он каким-то образом ухитрился в два счета промочить одежду насквозь, до самого тела. В Рыбьих Костях стало еще хуже, потому что мокрые кроны деревьев щедро делились с путниками скопившимися в них излишками воды, при малейшем прикосновении сбрасывая на головы целые каскады крупных холодных капель.

– Строго на восток через Рыбьи Кости, – бормотал, глядя на заключенную в прозрачный полиэтилен, сто раз намокшую и высохшую, изрядно обветшалую, но по-прежнему легко читаемую копию карты, Шар, которого Женька про себя до сих пор называл Оранжевым. – Коробкин Хобот, Коробкин Хобот… Знать бы, что это такое!

Идущий впереди боец поднял руку, подавая сигнал, и колонна остановилась – разом, на полушаге, так, что задумавшийся Женька едва не въехал головой в спину своему конвоиру. Посмотрев вперед, для чего пришлось сделать шаг вправо и, наклонившись вбок, вытянуть шею, он увидел торчащий из густого кустарника покатый бок чего-то металлического, ржавого – судя по остаткам камуфляжной раскраски, чего-то военного.

Шар спрятал карту в планшет и, обогнав колонну, осторожно приблизился к этой штуковине. Похрустев ветками, он обошел ее со всех сторон, а затем, снова появившись в поле зрения, призывно махнул рукой: все сюда!

Ржавая штуковина при ближайшем рассмотрении оказалась старинным легким танком – судя по остаткам намалеванного на крошечной орудийной башенке красного круга, японским. Правая гусеница отсутствовала, в бортовой броне зияла круглая дыра с оплавленными краями, вокруг которой до сих пор виднелись черные языки копоти – вернее, то, что от них осталось.

– Вот, к примеру, на Филиппинах, – раздумчиво сказал кто-то, – весь этот японский металлолом, прямо как тут, стоит, где его бросили. Пушки, танки, самолеты разбитые – все гниет потихонечку прямо на пляжах, под пальмами… Я по «ящику» видал. В натуре впечатляет.

– Разговорчики, – рассеянно прервал эту тираду Шар. Он снова достал карту, заглянул в нее и повернулся к Кувалде. – Вот тебе и Коробка, – добавил он, легонько похлопав ладонью по мокрой ржавой броне. – Значит, нам туда.

Он кивнул подбородком в направлении, которое указывал свернутый набок тонкий хобот орудийного ствола. Там не было ничего, кроме очередного пологого склона, поросшего непролазным стелющимся кустарником, из которого тут и там выступали растрескавшиеся, крошащиеся каменные лбы.

«Как все просто, – с тоской, которая со вчерашнего вечера являлась привычным фоном его существования, подумал Женька Соколкин. – Танк на жаргоне военных – коробка. Если это вспомнить, то догадаться, что Коробкин Хобот – это танковая пушка, ничего не стоит. А мы-то головы ломали! Интересно, зачем японцы притащили сюда танк?»

– Перекур, – скомандовал Шар. – Можно оправиться.

Он первым выполнил свою команду, закурив и приняв позу небезызвестного мальчика, рельефным изображением которого некоторые люди до сих пор украшают двери туалетов у себя в квартирах.

– Послушай, парень, – не прерывая своего важного занятия, обратился он к Женьке, – а может, ты все-таки в курсе, куда твои приятели слиняли? Если да, лучше сразу скажи. Ты пойми: если они устроят засаду и начнут в нас из кустов шмалять, тебе тоже перепадет. Пуля – она ведь не разбирает, кто свой, кто чужой. Ей, что старый, что малый – все едино…

Женька вдруг заметил, что его собеседник мочится на выглядывающий из земли человеческий череп, и торопливо отвел взгляд.

– Да не в курсе я, – сердито ответил он. – Говорю же: нашел подземный ход, хотел посмотреть, нет ли там тропы, и нечаянно сорвался со скалы. Еле-еле обратно на сушу выкарабкался. Я думал, раз вы на КНП, значит, их всех перебили…

Боец, к портупее которого был пришвартован пленник, при этих словах как-то странно ухмыльнулся. Женька его помнил: это был тот самый таксист, который дважды привозил Оранжевого в пансионат и помогал якобы парализованной старухе сначала выбраться из машины, а потом снова в нее погрузиться.

– Нет, – застегивая ширинку, задумчиво произнес Шар, – не всех. Они ушли тем самым подземным ходом. И тропу за собой взорвали. И бойцы, которых я оставил охранять нашу посудину, не отвечают на радиовызовы. Получается, твои приятели нас провели, оставили с носом. Без корабля нам отсюда не уйти – хоть с добычей, хоть с пустыми руками, все равно не уйти.

«Ну и дела, – подумал Женька. – Выходит, я опять наломал дров. Если бы я не увел из бухты траулер, он бы сейчас был у наших. Но откуда мне было знать?»

– А «Глория»? – наивно тараща глаза, спросил он. – Она разве не у вас?

– Буль-буль, – ответил вместо Шара Кувалда. – Что такое кингстоны, знаешь? Это такие люки в днище, вроде клапанов. Открываешь их, и через несколько минут от посудины остаются только круги на воде. Я говорил кое-кому, что торопиться не надо. Но кое-кто у нас самый умный. У него, видите ли, план! Вот и плыви теперь на материк верхом на своем плане, главнокомандующий…

– Варежку прикрой, – неприязненно процедил Шар, которому, судя по всему, была адресована эта язвительная тирада. – Гляди-ка, разговорился! Если Бог ума не дал, руками не маши. Так моя прабабка говорила…

– А ты ее не слушал, – сказал Кувалда. – И зря. Что-то мне весь этот цирк перестает нравиться. Шутки шутками, а…

– Закройся, я сказал, – с напором произнес Шар. – Если ни хрена не понимаешь, лучше помалкивай. Знаешь ведь, с кем дело имеем. Это еще тот затейник, но без золота он отсюда никуда не уйдет. А золото, считай, у нас в кармане. Сам подумай своей тупой башкой: ну вот что ты сейчас пытаешься мне доказать? Что нас пытаются обуть в лапти? Так я тебе это еще вчера говорил. Своя рубашка ближе к телу – так всегда было и всегда будет. А ты мне тычешь в нос своей воинской дисциплиной. Еще бы присягу вспомнил, мозги бараньи. Я тебе уже сто раз сказал и могу еще сто раз повторить: держись меня, со мной не пропадешь. Это не цирк, дружище, это – дешевый балаган. И мне он нравится еще меньше, чем тебе. Потому и говорю: хватит! Пора начинать играть по своим правилам. Сейчас откопаем золотишко, тогда и поглядим, кто последним посмеется.

Кувалда неопределенно, с явным неодобрением пожал плечами. В отличие от Женьки, который ничегошеньки не понял из произнесенной Шаром короткой речи, он явно все понимал, но не был от своего понимания в восторге.

Шар бросил под ноги коротенький окурок и со скрежетом вдавил его подошвой в мокрый гравий.

– Кончай перекур, – сказал он, вновь доставая из планшета карту. – Курс на ту скалу, порядок движения прежний. Смотреть в оба, возможна засада.

Короткая колонна, в которой вместе с Женькой насчитывалось всего десять человек, продолжила путь в направлении, которое указывал ржавый ствол подбитого японского танка – Коробкин Хобот. С неба опять начал сеяться мелкий занудный дождик; вода стекала с волос за шиворот, и Женька, зябко поеживаясь, остро сожалел об оставшейся на берегу куртке. Листва стелющихся по камням кустов и сами камни блестели, как лакированные, влага мелкими капельками оседала на вороненом металле казенников. Издалека доносился рявкающий голос Канонирского грота; над головами идущих, тяжело взмахивая широкими остроконечными крыльями, пролетела по каким-то своим делам одинокая чайка, и погрузившийся в невеселые размышления Женька вздрогнул, услышав над собой ее скрипучий, насмешливый крик.

Этот звук вывел его из задумчивости за мгновение до того, как Шар остановил колонну. Двести метров вдоль Коробкиного Хобота были пройдены; начиналось самое интересное, и, несмотря на незавидность своего нынешнего положения, Женька почувствовал что-то вроде азарта.

Еще ему было интересно, как Шар, во-первых, разгадает очередной ребус покойного Шмяка, а во-вторых, выпутается из достаточно сложной ситуации, возникшей в связи с погодными условиями. Женька хорошо помнил следующий пункт записанной на полях карты инструкции, который гласил: «Ровно в восемь самурай коснется шкатулки кончиком меча». Ему казалось, что он правильно угадал смысл этого туманного указания, и не терпелось посмотреть, как справятся с этой задачкой Шар и его головорезы.

К его легкому разочарованию, Шар раскусил этот орешек в два счета.

– Меч Самурая, – покосившись назад через плечо, пробормотал Шар. – Солнце встает там, значит, к восьми утра тень верхушки горы должна быть как раз где-то в этом районе… Ох, затейники! Чтоб вам пусто было с вашими затеями. Пять закладок, и каждая с выкрутасами…

На карте действительно были отмечены целых пять тайников. Еще на «Глории» Липский и Стрельников, обсуждая этот вопрос, выдвинули две версии. По первой из них такое количество тайников объяснялось тем, что прятать целый вагон золотых слитков в одном месте и неразумно, и очень трудоемко: это ж какую ямищу нужно выдолбить в скальной породе, чтобы вся эта груда туда поместилась! По второй часть тайников представляла собой либо пустышки, устроенные, чтобы сбить с толку тех, кто попытается найти и присвоить золото, либо ловушки.

Кувалда посмотрел на часы.

– Ровно в восемь, – сказал он задумчиво. – Сейчас без четверти, а что толку? Солнца все равно нет. До завтра, что ли, подождать? Так где гарантия, что завтра дождя не будет? А, Саня?

– Баран ты все-таки, Геша, – вздохнул Шар, убирая карту в планшет. – До майора дослужился, а как был Кувалдой, так Кувалдой и помрешь. Потому что башка у тебя чугунная, как у самой настоящей кувалды. Ею стены пробивать хорошо, а к мыслительному процессу она у тебя ни хрена не приспособлена.

– Чего ты опять гонишь? – обиделся Кувалда. – Что я такого сказал? Нет же тени! Ты что, сам не видишь?

– Вижу, – рассеянно отозвался Шар и махнул рукой бойцу, который, помимо автомата, нес на плече алюминиевый шест с кругом на одном конце и облезлой коробкой защитного цвета на другом. Этот шест был не похож ни на что, кроме того, чем он являлся; короче говоря, это был металлоискатель.

Боец нацепил на голову металлическую дужку наушников и принялся ходить кругами, водя над землей плоским алюминиевым кольцом щупа. Кувалда закурил, обиженно надувшись. Женька ему немного сочувствовал: неприятно, когда тебя при всех выставляют дураком. И вдесятеро неприятнее, когда дураком ты выставляешься сам, да еще и при подчиненных. Надо же – майор! Кто бы мог подумать! Выходит, старая пословица «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона» не просто солдатский прикол, а чистая правда!

– Есть сигнал, – сняв наушники, сообщил боец.

Шар нетерпеливо махнул рукой, и один из его людей, примерившись, вогнал в каменистую почву заостренный конец короткого лома. На третьем ударе лом вывернул на поверхность облепленный землей, бугристый от ржавчины винтовочный ствол с криво торчащим в сторону штыком на изъеденной коррозией защелке.

– Японская, – сказал кто-то. – «Арисака». Калибр шесть с половиной, штык несъемный…

– Как это «несъемный»? – не удержавшись, вслух удивился Женька.

– А что такое? – затаптывая окурок, поинтересовался Кувалда, заметно повеселевший из-за постигшей адептов современной техники мелкой неудачи.

– Да я тут нашел один, – признался Женька. – Такой… в общем, на саблю похож.

– К концу расширяется? – подумав, уточнил Кувалда. – С зубчиками на спинке, как у пилы?

– Ага, – сказал Женька.

– Немецкий, – авторитетно заявил Кувалда. – От девяносто восьмого «маузера», времен Первой мировой. Интересно, кто его сюда затащил?

– Странно, – удивился Женька. – А мне сказали, что японский.

– Кто сказал?

– Стрельников…

– Ты его больше слушай, – хмыкнул Шар, краем уха прислушивавшийся к их разговору, – он тебе еще не то расскажет.

– Генералы – они, брат, высоко летают и мелочей не видят, – добавил Кувалда. – А авторитет блюсти надо. Даже если чего-то не знаешь, лепи, что в голову взбредет, только уверенно, авторитетно… Вот, как наш Александр Васильевич, например.

– А Стрельников, он что – генерал? – спросил Женька.

– Генерал-лейтенант, – сказал Кувалда. Шар многозначительно кашлянул в кулак, и Кувалда добавил: – В отставке.

Женьке показалось, что это уточнение было сделано как-то чересчур поспешно, но всесторонне обдумать данное явление он не успел. Боец с металлоискателем, который, водя над землей щупом, уже удалился метров на десять от места первой находки, остановился и снова крикнул:

– Есть сигнал! Сильный, товарищ майор!

Повинуясь безмолвной команде Шара, человек с ломом пустил в ход свой примитивный инструмент. Двое других, сноровисто орудуя саперными лопатками, отгребали в сторону измельченную смесь глины и крупной каменной крошки.

Дождь перестал, над мокрыми спинами работающих курился легкий пар, и Женька им позавидовал: этим троим, по крайней мере, было тепло.

Лом с лязгом ударился обо что-то твердое, лезвия лопат заскрежетали по металлу, оставляя на ржавом железе светлые полосы. Последний взмах лопаты – и бойцы расступились, открыв взорам коллег рыжие железные створки врезанного в пологий, заросший стелющимся кустарником склон люка. Там, где лом и лопаты содрали густо сдобренный гравием дерн, виднелись белесые проплешины старого, крошащегося бетона.

– Ну, правильно, – сказал Кувалда. – На хрен надо скалу долбить, когда японцы, как кроты, весь остров своими норами изрыли?

– Мыслитель, – насмешливо похвалил напарника Шар и прикрикнул на бойцов: – Ну, что стали? Открывайте!

Один из тех, к кому он обращался, ухватился обеими руками за ржавую железную ручку, поднатужился и дернул. Створка даже не шелохнулась.

– Приржавело намертво, – после нескольких неудачных попыток сообщил боец, отряхивая испачканные рыжей ржавчиной ладони.

– И?.. – нетерпеливо, с оттенком начальственного недовольства спросил Шар.

Вместо ответа боец молча отобрал у своего товарища лом, примерился и одним точным ударом вогнал его плоский конец в щель между створками. Кто-то подложил для упора камень; боец налег на лом, навалившись на него всем весом, к нему присоединился еще один, послышался протяжный ржавый скрип, и створка, дрогнув, начала подниматься.

Четыре человека, стоя плечом к плечу, просунули пальцы в образовавшуюся щель, готовясь поднять тяжелую крышку.

– Раз-два – взяли! – сдавленным голосом скомандовал боец, который удерживал крышку на весу при помощи лома.

Четыре пары мускулистых рук разом рванули кверху ржавую стальную плиту. Петли опять протяжно заскрипели, потом что-то негромко щелкнуло. Кувалда вдруг прыгнул на Женьку, сбил его с ног и упал сам, накрыв руками голову. Что бы ни говорил о нем Шар, майор Головатый был хороший служака – не стратег и не выдумщик, но исполнительный, грамотный, опытный солдат с отменной реакцией и острым чутьем на опасность, которые не раз спасали ему жизнь и на Кавказе, и в Москве, где иногда случались замесы покруче чеченских. Вдоволь насмотревшись в пустые глазницы смерти, Кувалда накрепко усвоил простую, старую как мир истину: лучше быть смешным, чем мертвым. И сейчас, выбирая между возможными насмешками языкастого Шара и перспективой остаться без головы, он не задумался ни на секунду.

События подтвердили правильность сделанного им выбора. Тот, кто устроил эту ловушку, не стал затруднять себя установкой замедлителя, и мощный заряд тротила взорвался едва ли не раньше, чем Кувалда в своем отчаянном прыжке коснулся земли. Над склоном с оглушительным грохотом взметнулся лохматый куст разрыва, в воздух полетели камни, комья земли, вырванные с корнем кусты, обломки бетона и куски разорванных в клочья человеческих тел. Мокрый от дождя склон заволокло густым едким дымом, с неба с шорохом и стуком посыпался дымящийся мусор. Оглушенный, задыхающийся Шар уперся ладонями в землю, чтобы приподняться и посмотреть, кто еще уцелел, и в это мгновение что-то со страшной силой ударило его по затылку. Мир мгновенно потемнел и, опрокинувшись, провалился в тартарары; не издав ни звука, Шар ткнулся лицом в каменистую землю и потерял сознание.

Очнувшись, он увидел прямо над собой плавающее в дыму, как надутый гелием воздушный шарик, лицо напарника. Кепи на голове у Шара не было, по испачканной мокрой землей лысине стекала, капая с левой брови на щеку, струящаяся из неглубокой ссадины кровь. Шар шевелил губами – кажется, что-то спрашивал. Кувалда напрягся и сквозь назойливый комариный писк в ушах сумел разобрать:

– Где пацан? Пацан где?!

– Наверное, там остался, – невнятно пробормотал Кувалда. – Выжил, наверное, и остался на этом треклятом острове. А мы – тут, на том свете…

Шар наотмашь ударил его по щеке открытой ладонью и, перевернув флягу, вылил остатки воды напарнику в лицо.

– Аккуратнее, – отфыркиваясь и понемногу приходя в себя, сказал ему Кувалда, – утопишь на хрен. Что значит «где пацан»?

С трудом приняв сидячее положение, он запустил руку за спину, нащупал привязанную к кольцу на портупее веревку и потянул. Веревка пошла легко, и через секунду Кувалда держал перед собой ее обрезанный, слегка разлохмаченный конец.

– Слинял огрызок, – констатировал он очевидный факт. – Веревку, наверное, осколком перебило.

– Надо же, как все удачно совпало, – с явным недоверием протянул Шар. – Одним осколком тебя по кумполу шандарахнуло, да так, что ты на месте вырубился, а другим веревку перебило…

Он поднялся с корточек, выпрямился и, не скрывая досады, огляделся по сторонам. Справа от него, кашляя и очумело тряся головой, с земли поднялся один из уцелевших бойцов. Второй, весь ободранный, как после драки со стаей сбесившихся котов, треща ветками, выбирался из кустов. Кувалда, морщась от боли и осторожно ощупывая окровавленный затылок, уже стоял на одном колене. И это было все. Остальные пятеро, больше половины тех, кто уцелел после второго штурма КНП, когда засевший в бункере пулеметчик, прикрывая отход группы Стрельникова, дал-таки им прикурить, валялись в радиусе ста метров в виде разрозненных фрагментов. Шар видел застрявшую в ветвях ближнего куста оторванную по локоть руку. Тлеющие лохмотья рукава слабо дымились, закопченные, окровавленные пальцы до сих пор мертвой хваткой сжимали лом.

– Сука Медведь, – хрипло пробормотал Шар. – Вот же сука! Пацана надо найти, – добавил он, подобрав с земли автомат. – Он не мог далеко уйти, а заложник нам теперь не помешает. Искать, я сказал!

Двое чудом не пострадавших бойцов принялись шарить вокруг, в поисках следов беглеца раздвигая кусты стволами автоматов.

– Заложник, – с трудом поднявшись на ноги, криво усмехнулся Кувалда. – Тебя что, контузило? Да набери ты хоть дивизию заложников – Стрельникову на это начхать с высокого дерева!

– Ему – да, начхать, – продолжая озираться, словно в расчете увидеть где-нибудь под кустом сбежавшего пленника, согласился Шар. – Но не забывай, что с ним журналист. Этот щелкопер ему зачем-то нужен, у них там какие-то свои игры. Чую, скоро они кончатся, но пока что его превосходительство предпочитает держать своего писаку на коротком поводке. Вот этот поводок, как я понимаю, и есть пацан. Иначе действительно не было никакого смысла его сюда тащить. И вот что я тебе еще скажу, друг мой Геша. Не знаю, как тебе, а мне эти его фокусы осточертели. Судя по развитию событий, кое-кто уже списал нас в расход. А я на это не подписывался. Поэтому предлагаю новый план.

– Что за план? – с треском надрывая перевязочный пакет, без видимого энтузиазма поинтересовался Кувалда.

– Дай помогу. – Шар отобрал у него пакет и, усадив напарника на плоский камень, принялся довольно ловко бинтовать его разбитую голову. – План, Геша, несложный: думаю, даже ты его поймешь и оценишь. Честное слово, совсем простой. Находим золотишко, валим всех, кто подойдет на расстояние выстрела, грузимся и отчаливаем.

– А корабль?

– А корабль они сами пригонят. Как угнали, так и пригонят, особенно если мы их рыжьем поманим. Как цыплят: цыпа-цыпа… И – в земельку.

– Всех?

– А как иначе? В спину, Геша, не стреляют только покойники. Ну как, ты согласен?

Кувалда помолчал, задумчивым взглядом наблюдая за бойцами, которые все еще шарили в мокрых кустах, пытаясь отыскать сбежавшего под шумок мальчишку.

– Не знаю, – сказал он. – Пацанов жалко. Как-то не привык я в своих стрелять… Надо подумать, Саня.

– В своих не привык?! – изумился Шар. – Ну ты загнул – втроем не разогнешь! А в кого ты тут с самого начала палишь – в японцев? В немецко-фашистских оккупантов? В марсиан? Не привык он… Вот же пень еловый! Ладно, думай, раз надо. Только недолго, а то вместо тебя кто-нибудь другой что-нибудь умное придумает. И не напрягайся, помни, что я говорил: вредно тебе думать, Геша. Ты лучше научись слушать, что тебе умные люди говорят…

– Командир! – подняв руку, чтобы привлечь к себе внимание, позвал один из бойцов. – Тут кое-что есть!

Шар помог Кувалде подняться, и через несколько секунд все четверо собрались около замаскированного кустами лаза – квадратной, обрамленной серым бетоном дыры в склоне у подножия скального выступа. На обломанной ветке около самого лаза пестрым флажком повис клочок полосатой ткани – точно такой же, из какой была сшита футболка Женьки Соколкина. На земле, свившись кольцами, валялся обрывок нейлоновой веревки, которой были связаны запястья пленника, и не нужно было быть одним из героев Фенимора Купера или Артура Конан Дойля, чтобы понять, куда подевался шустрый сопляк.

– Вперед! – скомандовал Шар. – Брать живым!

Один из бойцов включил укрепленный под стволом автомата фонарь и, пригнувшись, нырнул в низкий лаз. За ним последовал второй. Кувалда передернул затвор автомата с явным намерением присоединиться к ним, но Шар удержал его, поймав за рукав.

– Фильм «Чапаев» помнишь? – вполголоса спросил он. – Куда ты прешь – впереди, на лихом коне? Ты майор или ефрейтор?

Кувалда открыл рот, но ответить на очередной выпад напарника не успел. В темноте квадратного лаза сверкнула неяркая оранжевая вспышка, земля под ногами ощутимо подпрыгнула, и вслед за коротким грохотом взрыва из тоннеля под стук осыпающихся камней повалили густые клубы серо-желтого дыма.

– Вот теперь можно, – спокойно сообщил Шар. – Но, насколько я понимаю, не нужно.

Подтверждая его слова, из тоннеля послышался скрежет, треск и рассыпчатый грохот обвала. Из квадратного бетонного жерла толчком, как из пушки, выбило облако пыли. Когда она осела, напарники увидели в метре от входа сплошную массу перемешанной с бетонными обломками и каменным крошевом земли, намертво закупорившую тоннель.

– Ты доволен? – с кривой улыбкой спросил Шар. – Теперь не надо стрелять в своих. Так как – работаем на пару?

– А что нам остается? – пожал могучими плечами Кувалда.

– Тогда найди металлоискатель, и айда к следующей закладке, – вынимая из планшета карту, сказал Шар.

– Это к востоку от Рыбьих Костей, – глядя на медленно редеющее над дальним склоном облако дыма и пыли, задумчиво произнес Виктор Павлович Стрельников. – Если мне не изменяет память, как раз в том районе находится один из тайников господина Прохорова. То есть, вероятнее всего, не находится, а находился, – поправился он. – Так что вы напрасно волновались, Андрей Юрьевич. Правы были не вы, а я: наш юный друг не утонул в море, сорвавшись со скалы. Карта находится в распоряжении противника, а это означает, что наш Евгений Иванович жив. По крайней мере, был жив до этой минуты.

– Вы соображаете, что говорите? – раздраженно спросил Андрей. Вопрос был риторический. Он знал: Стрельников прекрасно соображает, что говорит, да и вообще с головой у него полный порядок – во всяком случае, в той части, которая отвечает за ум и расчетливость.

– На войне как на войне, Андрей Юрьевич, – спокойно произнес Стрельников. – И я не намерен заламывать руки и посыпать голову пеплом, оплакивая каждую из ее жертв. Тем более что глупость наказуема, даже если совершается по юношескому недомыслию. В любом случае, – добавил он непререкаемым тоном, – думать нам сейчас нужно не о судьбе нашего юного друга, а о своей собственной. Мы заперты на этом острове, нас преследуют превосходящие силы противника, и наши шансы найти золото в данный момент ничтожны – смею заметить, по вине все того же Евгения. Единственное, что я могу вам обещать, – это что мы попытаемся его выручить, если представится такая возможность. И если будет кого выручать.

Звучавшие в его голосе металлические нотки Андрея не удивили, а без преувеличения чудовищный смысл речей Виктора Павловича ничуть не шокировал. За минувшие сутки он узнал о своем компаньоне много нового – то есть не узнал, а просто увидел все своими глазами и убедился, что собранные им по крупице скудные обрывки сведений об этом человеке целиком и полностью соответствуют действительности. Тут могли иметь место какие-то мелкие несовпадения в событиях, местах и датах, но это был как раз тот случай, когда от перестановки мест слагаемых сумма не меняется. Андрей был к этому готов, еще когда собирался покинуть Москву; к чему он так и не сумел по-настоящему подготовиться, так это к масштабам разыгравшегося здесь кровопролития.

Стрельников стоял на крыше заброшенного дота, до пояса скрытый разросшимися на его крыше кустами. Потеряв к Андрею всяческий интерес, он продолжал смотреть в бинокль туда, где над покрытым низкорослой растительностью косогором все еще виднелось поредевшее, едва заметное облако тротилового дыма. С той стороны послышался новый взрыв, куда более слабый, над зарослями возникло и поползло вниз по склону, тая на глазах, еще одно серое облако.

– Отлично, – не отрываясь от бинокля, вполголоса произнес Виктор Павлович. – Просто отменно! А знаете, Липский, я готов взять обратно все нелестные эпитеты, которыми успел наградить нашего юного друга с момента его исчезновения. Если бы не его эскапада, эти дымы сейчас, вполне возможно, вставали бы над нашими костями.

– Это какая-то дурацкая шутка, – убежденно произнес Андрей. – Глупый изуверский розыгрыш. Я начинаю склоняться к мысли, что никакого золота здесь нет, а все это – карта Прохорова, этот никому не нужный остров – просто ловушка для охочих до легкой наживы болванов. Таких, как мы с вами.

Опустив бинокль, Виктор Павлович с любопытством воззрился на него с высоты своего наблюдательного пункта.

– Не думаю, – сказал он наконец снова поднося бинокль к глазам. – Покойный господин Прохоров был не из породы шутников. Розыгрыши он не любил, да и времени на то, чтобы подстраивать здесь какие-то ловушки, у него не было. Ну, максимум одну-две – в расчете на то, что упомянутые вами болваны либо поголовно погибнут, либо станут рассуждать, как вы, и обратятся в позорное бегство… Вообще, Андрей Юрьевич, – добавил он другим тоном, – я вынужден со всей прямотой и предельно настойчиво просить вас взять себя в руки. Перестаньте бросаться из крайности в крайность. То у вас трагедия, то какой-то фарс… Ничего подобного не происходит. Мы с вами участвуем в игре с максимальными ставками, вот и все. Люди каждый день гибнут просто так, ни за что – выходят из дому за булкой хлеба и пакетом молока и не возвращаются. Или просто засыпают с зажженной сигаретой в руке и просыпаются уже на том свете. А нам есть ради чего рисковать, нас поджидает целый вагон золота, а в придачу к нему – истина, ради установления которой вы, помнится, были готовы бесплатно пожертвовать собственной жизнью. Поэтому перестаньте ныть, господин Липский! Я рекомендую вам это тем настоятельнее, что мы сейчас находимся в боевых условиях и живем, фактически, по законам военного времени. А с паникерством и пораженческими настроениями на любой войне во все времена боролись одинаково. Напомнить вам, как именно?

– Самое смешное, – подумав, сказал Андрей, – что у меня не возникает ни малейших сомнений в серьезности вашей угрозы. Вам ведь ничего не стоит меня шлепнуть, верно?

– Как и любого другого при прочих равных условиях, – хладнокровно подтвердил Стрельников. – Но без необходимости я этого делать не стану, поскольку не отношусь к породе людей, которой это грязное занятие доставляет удовольствие.

– И на том спасибо, – пробормотал себе под нос Липский.

– Кушайте на здоровье, – далеко не впервые демонстрируя завидную остроту слуха, откликнулся Стрельников. И, помолчав, добавил: – Не обляпайтесь.

Невесело фыркнув, Андрей присел на камешек и вынул из кармана расплющенную в блин пачку. Внутри осталось всего две сигареты: одна – кривая, сморщенная, а другая – надломленная почти точно посередине. Андрей аккуратно разорвал ее пополам, сунул в зубы ту половинку, что с фильтром, и закурил. Инспектировать тощий рюкзак на предмет обнаружения свежей пачки он не стал: поиски не имели смысла, сигарет больше не было.

Поодаль, укрываясь от готового в любую минуту возобновиться дождя, коротали время за какой-то неторопливой беседой бойцы. После бегства с КНП их осталось всего трое. Двоим, один из которых был Слон, Стрельников приказал удерживать бункер, прикрывая отход группы. Шансы этого маленького арьергарда на выживание, и без того мизерные, упали до нуля после того, как все тот же Виктор Павлович с присущим ему хладнокровием приказал взорвать единственный путь к отступлению – узкую каменную полку, что тянулась от обнаруженного Женькой подземного хода почти до гребня береговой гряды. Это не озвучивалось, но у Андрея сложилось совершенно определенное впечатление, что Стрельников оставил Слона на верную смерть не просто так, а в наказание за казус с колодцем и веревкой. Наказание выглядело бессмысленным и неадекватно тяжелым, но это лишь подтверждало имеющуюся у Андрея информацию о характере и привычках компаньона.

Теперь, когда пресловутые личные качества уважаемого Виктора Павловича начали вылезать наружу, как шило из мешка, Андрей понимал, что от этой поездки нужно было отказаться. Он невесело усмехнулся собственным мыслям: ну-ну. Еще там, в Москве, он точно знал, что рано или поздно этот миг настанет, и нарочно загнал себя в безвыходное положение. Потому что чего-то добиться, играя в одиночку против сильных мира сего, можно только таким способом: перейти Рубикон, сжечь за собой мосты и вычеркнуть из памяти значение слова «ретирада».

Да и потом, загоняя себя в эту крысоловку, он был не одинок: ему помогал, и притом весьма искусно, тот самый господин, что, держа в одной руке сильный полевой бинокль, а другой привычно опираясь на трость, в данный момент озирал окрестности с крыши старого японского дота. Как бы то ни было, время выбора миновало давным-давно; жребий был брошен, ставки сделаны, и действовать приходилось, как верно подметил, хотя и по другому поводу, все тот же месье Стрельников, по обстоятельствам.

– Я их вижу, – подал голос упомянутый господин. – Один, два… Позвольте! Всего двое? Однако, однако…

Андрей вскочил.

– Двое? А…

– Увы, – продолжая смотреть в бинокль, с сочувствием, которое показалось Андрею деланым, сказал Виктор Павлович. – Как это ни прискорбно, нашего юного друга с ними нет. Карта у них, я прекрасно ее вижу, а вот Евгения – нет, не вижу. Как бы мне ни хотелось сообщить вам благую весть, приходится признать, что, вероятнее всего, мы его больше не увидим.

– Старый вы упырь, – упавшим голосом произнес Андрей.

– Отнюдь, – спокойно возразил Стрельников. – А если и упырь, то ничуть не более кровожадный и подлый, чем вы, Андрей Юрьевич. В конце концов, из дома он ушел не со мной, а с вами. И, осмелюсь напомнить, под ваше честное слово, а вовсе не под мое. Поэтому если нас с вами что-то и отличает друг от друга, так это всего-навсего возраст, на который вы столь деликатно намекнули, обозвав меня старым.

Андрей не нашел в себе сил даже отмахнуться – просто невежливо повернулся к собеседнику спиной и уселся на сырой камень. Стрельников немного постоял, глядя ему в спину с таким видом, словно ждал, что Липский спохватится и поможет ему спуститься на землю, а затем, поняв, по всей видимости, что ждать нечего, спустился сам – невзирая на возраст, хромоту и недавнее ранение, довольно ловко, почти изящно.

– Привал окончен, – услышал Андрей у себя за спиной его голос. – Живее, подъем! Их осталось всего двое. Пойдем по их следам, и они приведут нас к золоту.

Андрей выковырял из пачки вторую половинку сигареты и чиркнул зажигалкой. Двигаться ему не хотелось, а уж смотреть на господина Стрельникова не хотелось и подавно. Наказание наказанием, месть местью, а теперь, когда Женька пропал окончательно и бесповоротно, Андрей вдруг преисполнился уверенности, что Слон остался с пулеметом на КНП еще по одной причине. За время, проведенное вместе, они не то чтобы сдружились, но наладили неплохие, товарищеские отношения. И, обрекая Слона на верную погибель, Виктор Павлович наверняка имел в виду и это тоже. Сделанный им выбор лишил Андрея последнего человека, на которого он мог положиться в этой компании, – пусть с оглядкой и множеством оговорок, но все-таки мог.

– Вы идете, Липский? – снова послышался спокойный голос Стрельникова. – Учтите, гнать вас вперед силой или тем паче волочить на своем горбу никто не намерен. Хотите остаться – оставайтесь. Только не надейтесь, что, выбравшись на Большую Землю, я стану расшибаться в лепешку, снаряжая спасательную экспедицию. Мы в двух шагах от цели, Андрей Юрьевич. Не время разыгрывать из себя интеллигентного хлюпика! Неужели вам не интересно хотя бы одним глазком взглянуть, что написано на последней странице?

«Надо идти, – подумал Андрей. – Потому что, если не пойти, все, что было до сих пор, окажется напрасным – все эти годы поисков, разговоры с упрямыми свидетелями, которые и двадцать лет спустя боятся произнести лишнее слово, этот проклятый остров, Моська, Слон, Женька Соколкин, да и все остальные, если уж на то пошло… И потом, Стрельников не шутит. Сказал, что бросит здесь – значит, бросит. И будет доволен, что ни с кем не надо делиться добычей…»

Обжигая губы, он сделал последнюю затяжку, затоптал окурок и встал, одной рукой подхватив почти пустой рюкзак, а другой – автомат с десятком патронов в магазине и одним в стволе. Они уже уходили, двигаясь наискосок по пологому, усеянному разнокалиберными каменными обломками, поросшему островками кустарника склону – по одному бойцу спереди и сзади, Стрельников в центре, с неизменной тростью в руке и с ладонью, как бы невзначай лежащей на крышке тяжелой кобуры. Андрей догнал группу, и замыкающий слегка посторонился, пропуская его вперед. Липский занял место в десятке метров позади Стрельникова и, обернувшись через плечо, обнаружил, что идущий в арьергарде боец уже отстал от него примерно на такое же расстояние. Андрею ничто не мешало догнать Стрельникова и пойти рядом – на него, равноправного члена концессии и сугубо штатского человека, воинская дисциплина и субординация распространялись лишь отчасти и только тогда, когда это было действительно необходимо, – но продолжать беседу не хотелось. Речь Виктора Павловича, как всегда, будет гладкой и правильной, голос – спокойным и ровным, но главные слова уже произнесены, и теперь Андрею вряд ли удастся отделаться от ощущения, что он общается не с человеком, а с говорящим орудием истребления – танком, ракетной установкой, компьютерной системой наведения или самодвижущейся, наделенной даром речи гильотиной.

В бинокль Стрельников больше не смотрел, и сами они шли быстро, в полный рост, ни от кого не прячась, из чего следовало, что противник уже ушел из зоны прямой видимости. Под ногами снова постукивали и скрежетали потревоженные впервые за много десятилетий камни, с низкого неба то и дело начинал моросить мелкий противный дождик. Андрею всегда отлично думалось на ходу, но сейчас он старательно отгонял от себя все, что хотя бы отдаленно напоминало мысль: думать было не о чем и незачем, оставалось только ждать развития событий и держать ухо востро.

События не заставили себя долго ждать. И они действительно были неожиданными – во всяком случае, для Андрея Липского. Спору нет, в глубине души он еще продолжал надеяться на что-то в этом роде – надеялся, да, но не ждал, потому что мужчинам в его возрасте уже несвойственна детская вера в Деда Мороза.

Это произошло примерно на полпути между заброшенным дотом, который приютил их на ночь, и местом, где около восьми утра один за другим прогремели два взрыва. Шедший впереди боец вдруг остановился, присел, лязгнул затвором и, направив автомат куда-то в сплошные заросли кустарника, напряженным голосом выкрикнул:

– Оружие на землю! Выходи с поднятыми руками!

К удивлению Андрея, вместо какой-нибудь местной пичуги или, что представлялось куда более вероятным, автоматной пули из кустов действительно вылетела и, лязгнув о камень, легла чуть ли не к самым ногам бойца винтовка – вернее сказать, карабин странной, невиданной доселе конструкции, с откидным деревянным прикладом на блестящем металлическом шарнире.

– Японский, – глядя на кусты поверх автоматного ствола, прокомментировал наблюдаемое явление замыкающий. – «Арисака», тип тридцать восемь. Выпускался специально для парашютистов. Ну, и… Мать моя женщина!

Андрей сумел сдержаться и промолчать, хотя ему до смерти хотелось воскликнуть что-нибудь столь же содержательное. И было чему удивляться: вслед за складным парашютно-десантным карабином из кустов показалось непривычного образца, но откровенно военное кепи с лакированным козырьком и приколотой поверх красной треугольной нашивки латунной звездочкой. Точно такие же кепи Андрей Липский видел в кино на офицерах японской императорской армии. Вслед за кепи из зарослей с треском выдрался оливково-зеленый китель с красными петлицами, но без погон, с какими-то непонятными нашивками на рукавах. Ниже кителя, свидетельствуя о том, что перед ними не привидение и не окопавшийся тут с далекого сорок шестого года японский недобиток, виднелись драные и грязные джинсы из синтетической ткани, а еще ниже обретались до боли знакомые кроссовки.

– Не стреляйте, – произнесло это дивное видение голосом Женьки Соколкина, на всякий случай послушно поднимая руки, – свои.

– Евгений, – с легким недоумением произнес Стрельников, который, как обычно, первым обрел дар речи, – потрудитесь объяснить, что означает этот маскарад?

Женька опустил руки, подобрал карабин и независимо пожал плечами, на которых болтался немного великоватый для него японский китель – слегка помятый, но в остальном целехонький, ни капельки не выцветший, явно никем ни разу не надеванный.

– Дождик, – сказал Соколкин таким тоном, словно это все объясняло, и поправил норовящее сползти на нос кепи. – Куртка моя пропала, а там этого добра навалом…

– Где это «там»? – уточнил Стрельников.

– Пойдемте, – вместо ответа деловито распорядился младший член концессии, – мне надо вас кое с кем познакомить.

Просторное помещение с низким сводчатым потолком тускло озарялось оранжевым светом керосиновой лампы. Лампа висела на вмурованном в бетонный свод крюке. Стекло в ней густо заросло копотью, и сверху на потолке тоже виднелось неровное черное пятно, намекавшее, что керосин здесь жгли не один год.

Вдоль стен, теряясь в затопившем углы сумраке, громоздились штабели снарядных ящиков. Часть из них, судя по маркировке, прибыла сюда из Японии, на других виднелся оседлавший круг со свастикой орел с распластанными крыльями. Прямо напротив входа поверх штабеля стоял, растопырив сошки станины и неприветливо уставив на дверь пустой зрачок длинного тонкого дула, пулемет. Андрею, который скверно разбирался в оружии, почему-то показалось, что это «гочкис»; он спросил у одного из бойцов, так ли это, и получил подтверждение: да, система Гочкиса, так называемый «тип девяносто два» – японский, приблизительно тридцать восьмого года выпуска. Выдав эту ценную информацию, боец посмотрел на Андрея с оттенком уважительного изумления: надо же, этот писака, оказывается, способен отличить «гочкиса» от «виккерса»!

В углу виднелась застланная каким-то защитного цвета тряпьем железная койка – родная сестра тех, что так не понравились покойному Слону в бункере КНП. Неподалеку стояла печка; пузатенькая, литого чугуна, с массой рельефных выступов и завитушек, она так и просилась в витрину дорогого антикварного магазина. Андрей заметил пирамиду с винтовками и еще одну, пониже, с карабинами – такими же, как тот, с которым до сих пор не расставался Женька Соколкин. Рядом с пулеметом стоял открытый ящик, внутри которого маслянисто отсвечивали ребристые цилиндры гранат. Гранаты, как и все здесь, были довольно непривычного вида – тоже, надо полагать, японские. Обнаружив эти сокровища, которыми при желании можно было вооружить средних размеров воинское подразделение, бойцы Стрельникова пришли в сдержанный, но явный восторг, и Виктору Павловичу пришлось на них цыкнуть, чтобы ничего не трогали руками и не нервировали хозяина.

А хозяин и впрямь заметно нервничал, бросая на гостей пугливые взгляды и поминутно вздрагивая. Это было неудивительно: судя по виду, живых людей он не видел уже несколько лет – сколько именно, Андрей боялся даже предположить.

Хозяин этого набитого стреляющим и взрывающимся железом подземелья был немолодой, костлявый, рано облысевший тип, даже в лучшие свои времена вряд ли способный претендовать на звание красавца и покорителя женских сердец. Обрамлявшие грязноватую исцарапанную плешь редкие рыжеватые волосы жирными сосульками спадали на засаленный воротник старого японского кителя. Их длина и неровно, вкривь и вкось, обрезанные кончики свидетельствовали о том, что хозяин, как умеет, следит за своей прической и время от времени самостоятельно ее подрезает, используя вместо ножниц какое-то холодное оружие, скорее всего обыкновенный нож. То же можно было сказать и о его нечистой, рыжей с проседью бороде, вид которой вдобавок указывал на отсутствие у хозяина подземелья такой необходимой в быту мелочи, как зеркало. На ногах у этого нежданно-негаданно появившегося на горизонте аборигена красовались грязные бриджи, явно служившие парой кителю, обмотки той же милитаризованной расцветки и какие-то невообразимые чуни, с помощью медной проволоки сооруженные из автомобильной покрышки.

– С обувью беда, – перехватив взгляд Андрея, сказал абориген. – Японцы – они ведь мелкие, ноги у них маленькие. А у меня сорок пятый.

Голос у него был хриплый и звучал так, словно хозяин давно им не пользовался и успел подзабыть, как это делается. Попахивало от него крепко, и, усаживаясь, Андрей постарался выбрать местечко подальше, хотя подозревал, что и сам пахнет немногим лучше.

Стрельников тоже сел, прислонив к краю стола свою трость с серебряной рукоятью, и вынул из кармана тонкий портсигар.

– Курить у вас здесь можно? – спросил он, спохватившись, и обвел красноречивым взглядом стоящие вдоль стен ящики.

– Да на здоровье, – сказал хозяин. – Это же не бочки с порохом, а тротил от случайной искры не взрывается.

Один из бойцов, примостившись на ящике поодаль, ловко вспарывал штык-ножом консервные банки – вскрывал, придирчиво обнюхивал содержимое и передавал банку своему товарищу, который после точно такого же придирчивого обнюхиванья выставлял банку на стол. Мера предосторожности была не лишней, а даже, наоборот, не вполне достаточной, поскольку банки, по признанию радушного хозяина, пролежали здесь больше шестидесяти лет. Единственным надежным свидетельством съедобности консервов служил потрепанный, но в целом здоровый вид хозяина, который регулярно ими питался и до сих пор не протянул ноги.

Стрельников закурил и сквозь облако табачного дыма благожелательно, хоть и чуть свысока, воззрился на человека в японском обмундировании.

– Итак? – спросил он.

Хозяин нервно поерзал, рассеянно копаясь в бороде. Андрей живо представил себе, как он достает оттуда какое-нибудь насекомое, давит его ногтями и бросает на пол… а может быть, и в рот. Судя по тому, с каким повышенным интересом Женька Соколкин наблюдал за манипуляциями своего нового знакомца, он ждал чего-то примерно в этом же роде.

– А вы точно не от Прохорова? – разом заставив обоих забыть о глупостях, подозрительно поинтересовался тот.

– Нет, мы не от него, – спокойно ответил Стрельников. Тон у него был абсолютно невозмутимый; похоже, в отличие от Андрея и младшего учредителя концессии, он ждал от хозяина не экстравагантных выходок с поеданием насекомых, а именно такого или примерно такого вопроса. – Скажу вам больше: Прохоров умер и больше ни для кого не представляет опасности.

– Умер? – Казалось, хозяин не верит своим ушам. – Надо же, умер… Я думал, такие, как он, не умирают. По крайней мере, своей смертью.

– Еще как умирают, – заверил Стрельников. – Но в данном случае вы правы, тут без посторонней помощи не обошлось. Однако давайте по порядку. Как я понимаю, вы были в составе группы Прохорова – тогда, в девяносто первом. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь, – вздохнул бородач. – Я вижу, вы здесь не случайно. Скажите, а какой сейчас год?

Андрей мысленно присвистнул; Женька вытаращил глаза – похоже, не столько от удивления, сколько от восторга, вызванного встречей с самым настоящим, без дураков, робинзоном. Бойцы изумленно переглянулись, и лишь Стрельников сохранил своеобычную невозмутимость.

– Двенадцатый, – сказал он. – Если быть точным, две тысячи двенадцатый. Год конца света по календарю майя.

– Чтоб ему ни дна ни покрышки, – ахнул бородач. – Двадцать один год! Будь он проклят, этот ваш Прохоров!

Вытряхнув из лежащей на столе картонной пачки с изображением восходящего солнца и какими-то иероглифами слегка побитую плесенью сигарету без фильтра, он прикурил от лампы и начал рассказывать. Он говорил, сбиваясь и подолгу подбирая забытые слова родного языка, и Андрей просто не знал, поражаться ему или скучать: необыкновенная сама по себе, история старшего сержанта внутренних войск Ганина на слух воспринималась как неумелая, скучная выдумка. И не выдумка даже, а бесталанный пересказ полузабытого, безбожно перевранного сюжета какого-то приключенческого романа, прочитанного в далеком детстве.

Эта поездка, по сути, была для него дембельским аккордом. Демобилизовать его должны были после осеннего приказа; казарменная скука надоела до чертиков, и, когда прошел слух, что полковник Прохоров набирает группу для какой-то срочной аккордной работенки, Ганин вызвался одним из первых. Вообще, добровольцев набралось много, всем хотелось отправиться по домам с первой партией уволенных в запас, но Прохоров отобрал всего восемь человек. Все они служили в разных подразделениях и если знали друг друга раньше, так разве что в лицо или, в крайнем случае, по имени. Критерий, по которому проводился отбор в группу, стал им ясен уже в пути, где-то за Уралом, когда они более или менее раззнакомились и выяснили, что между ними общего. Помимо принадлежности к внутренним войскам, которой большинство из них в ту пору стеснялось, их объединяла всего одна вещь: все они были детдомовские или, на худой конец, интернатские – перекати-поле без рода-племени, без родных и близких.

Поначалу это был чистый курорт, самые настоящие каникулы – правда, на колесах и с необременительной обязанностью время от времени заступать в караул. Они даже слегка удивлялись: и это – дембельский аккорд? Чтобы попасть в первую партию, люди в буквальном смысле надрывают пупок и проявляют чудеса изобретательности. Вон, пацаны рассказывали, как прошлой весной в Забайкалье командир части пообещал парочке злостных нарушителей дисциплины уволить их, когда сойдет снег. Так ребята раздобыли где-то несколько мешков соли, ночью разбросали это добро по всей части, а наутро явились к командиру: снег сошел, товарищ подполковник, разрешите получить проездные документы! А тут ни забот ни хлопот – лежи себе на вагонной полке, наворачивай сухой паек, шлепай картишками да трави анекдоты – лафа!

Конечно, когда настало время перегружать ящики, пришлось основательно попотеть. Но на железнодорожной станции и на аэродроме им помогал автопогрузчик, а в Находке – портовый кран, так что настоящая работа началась только тут, на острове, где из средств механизации труда в наличии имелись только ржавые японские пушки береговой батареи. Ящики были неподъемные; их приходилось брать на пуп, стоя по грудь в холодной воде, и, надрываясь, тащить на берег. Потом их тем же порядком пришлось разносить по тайникам, заранее присмотренным Прохоровым в разных частях острова. Это был адский труд, но никто не жаловался: аккорд – он и в Африке аккорд. Тут все на добровольных началах, и сачковать, отлынивая от работы, никому и в голову не приходит: все ведь одинаковые, все свои, и всем охота поскорее попасть домой. Хотя, если разобраться, куда им, детдомовским, было торопиться, к каким таким пенатам?

Что в этих проклятущих ящиках, никто не знал. В стране было неспокойно; высказывалось предположение, что они здесь прячут до лучших времен какой-нибудь секретный архив. Но, во-первых, секретные архивы – это по части КГБ, у которого, между прочим, хватает собственных солдат. А во-вторых, бумаги, как их ни трамбуй, столько весить не могут. Кто-то пошутил, что архив, должно быть, не бумажный, а, как у древних шумеров, записан на глиняных табличках. Другой шутник развил тему, заявив, что при таком весе таблички должны быть не глиняные, а как минимум свинцовые. А еще кто-то без раздумий ляпнул – тоже, разумеется, в шутку: «Пацаны, так это ж, наверное, золото!»

Ничего, кроме здорового смеха, у них, сроду не державших в руках стодолларовой купюры, такое предположение вызвать не могло. Это было вечером, у костра, разведенного недалеко от береговой батареи, в конце предпоследнего дня пребывания группы на острове. Ящики уже были разнесены по тайникам, которые оставалось только хорошенько замаскировать. Прохоров, единственный офицер в группе, ночевал на катере, в реквизированной у капитана крошечной каюте, и просто физически не мог слышать, о чем болтают на берегу нижние чины. Однако утром, когда товарищ полковник, по обыкновению, сошел на берег, чтобы провести построение и развод на работы, автора хохмы насчет золота в строю не оказалось.

Прохоров немедля организовал поиски, которые сам же и возглавил. Он разбил отряд на группы, по два человека в каждой, и разослал их на все четыре стороны. Поскольку с исчезновением шутника их осталось всего семеро, в последнюю поисковую группу товарищ полковник включил себя. Они ползали по крутым каменным осыпям и непролазным зарослям стелющегося кустарника почти весь день. Потом Ганин и его напарник набрели на какой-то не то блиндаж, не то дот, до такой степени заросший кустами, что его было почти невозможно заметить, стоя от него в трех шагах. Там, в доте, лежал лицом вниз потерявшийся шутник с простреленной навылет головой. Они бросились искать товарища полковника, и он нашелся сразу, как будто подкарауливал их за углом, – вышел из-за обломка скалы и стал, загородив дорогу, в низко надвинутой фуражке, начищенных до зеркального блеска сапогах и с пистолетом в руке. На ствол пистолета был навинчен глушитель; раздался свистящий хлопок, пистолет плюнул жидким синеватым дымком, и напарник сержанта Ганина покатился по каменистому откосу, пятная черные камни алой кровью.

Оружия при них не было, оно осталось на катере, потому что автомат – не лучшее подспорье при переноске тяжестей. Да будь при нем хоть система залпового огня, у Ганина просто не поднялась бы рука вот так, с бухты-барахты, без предварительного обдумывания, выстрелить в старшего по званию. Он был дисциплинированный солдат, хоть и старослужащий, и, не признаваясь в этом даже самому себе, в глубине души знал, что его дисциплинированность произрастает из обыкновенной робости. Словом, ни о каком поединке не могло быть и речи, и сержант не мудрствуя лукаво с максимальной поспешностью нырнул в кусты. Посланная вдогонку пуля обожгла бедро, но рана была неопасная, а бегать и прятаться он умел с раннего детства – спасибо родному детдому, чему-чему, а этому его там научили.

Прохоров искал его по всему острову целых три дня. В этом товарищу полковнику помогали матросы, которые, как подозревал Ганин, были не совсем матросы, а точнее, совсем не матросы. Несколько раз они чуть было его не поймали, а потом он довольно удачно инсценировал свою гибель, сбросив в море с обрыва приличных размеров булыжник и отправив следом собственную пилотку. Поблизости очень кстати оказалась заросшая кустами расселина, в которой он отсиделся. Поверил Прохоров в его смерть или нет, неизвестно, но поиски прекратились, и, когда Ганин рискнул выбраться из укрытия, катера в бухте уже не было – он превратился в крошечное пятнышко у самого горизонта.

Он остался на острове один. Наступила осень, за ней как-то неожиданно – как показалось, чуть ли не на следующий день – пришла зима. В школе он учился через пень-колоду, географией никогда не интересовался и о своем нынешнем местонахождении имел самое смутное и расплывчатое представление – где-то на Дальнем Востоке, что ли… Он видел фильм о Робинзоне Крузо, но тут были не тропики, и лежащего на мели корабля с припасами здесь не было. Зато здесь была построенная японцами база для подводных лодок, и, когда он совершенно случайно отыскал замаскированный вход в главный бункер, жизнь начала налаживаться – если, конечно, бессмысленное прозябание на кучке почти голых камней можно назвать жизнью.

В бункере нашлось все необходимое – еда, вода, оружие, спиртное и даже табак. Радио здесь тоже было, но оно, конечно, не работало – аккумуляторы сели десятилетия назад, контакты окислились, а его познания в радиотехнике ограничивались умением обращаться с кнопкой «вкл.». Он ел, пил, курил, спал, ждал спасения и регулярно жег на вершине Меча Самурая сигнальные костры. Зима сменилась весной, и однажды он снова увидел на горизонте крошечное пятнышко, при рассмотрении в бинокль оказавшееся небольшим рыболовным суденышком. Он навалил в костер целую груду смолистых веток и уже разинул рот для бессмысленного, отчаянного вопля, как вдруг его пронзила ужасная в своей простоте мысль: а что, если это возвращается Прохоров?

Он давно отыскал и обследовал все пять тайников и везде находил одно и то же: золото. Причина, по которой полковник Прохоров беспощадно истребил его товарищей и едва не укокошил его самого, стала ему, таким образом, ясна. Ясно было также, что золото прячут не затем, чтобы по нему до второго пришествия ползали пауки и мокрицы. Ганин понял: Прохоров обязательно вернется. Он вернется не один и не с парочкой матросов, а с целой бандой обученных головорезов, которые заберут золото, а его, Ганина, пристрелят, как собаку, чтобы он никогда и никому не смог рассказать об этом острове и его секретах.

Он погасил костер, засыпал землей кострище и разбросал по всей округе обугленные сучья, а затем укрылся в своей бетонной норе. Наверное, он повредился рассудком от страха и одиночества, потому что какой-то период жизни – насколько продолжительный, оставалось только гадать – просто выпал у него из памяти. Однажды он вдруг, без какого-либо перехода, очнулся, пришел в себя и обнаружил, что сидит на крыше артиллерийского погреба береговой батареи, косматый и грязный, как дикарь, босой, едва прикрытый истлевшими обносками обмундирования, и, чавкая, поедает отдающую тухлецой рыбину – целиком, с чешуей, плавниками и внутренностями. На свете снова было лето, солнышко припекало ободранную, неизвестно откуда появившуюся на макушке плешь. Перед ним лежало темное зеркало внутренней бухты, из-за скальной гряды доносился грозный рык Канонирского грота; во рту было пакостно, в бороде застряла чешуя и рыбьи кишки, зато голова была на диво ясной и отлично соображала. Первым делом он выбросил недоеденную падаль; потом его вырвало, а потом, спустившись на берег и прополоскав рот морской водой, он едва ли не впервые в жизни начал думать – не просто лениво перебирать в уме всякую чепуху, а целенаправленно размышлять, решать проблему и искать выход из положения.

– Я понял, что Прохоров обязательно вернется, и постарался подготовиться, – говорил бывший сержант внутренних войск, а ныне заслуженный Робинзон Российской Федерации Ганин. – Месть? Не знаю. Наверное. Да нет, не так. Просто было понятно, что он обо мне не забыл и, если вернется, постарается выяснить, что со мной сталось. А когда выяснит, просто убьет, ему это все равно что муху прихлопнуть. А я – не муха.

– В этом мы уже имели случай убедиться, – неторопливо кивнул Стрельников. – Так мины-ловушки – ваша работа?

– Конечно. Тут взрывчатки на небольшую войну хватит. Просто заложил в тайник пяток снарядов, приспособил парочку гранат… Правда, с гранатами пришлось повозиться. Неудобные они, одно слово – японские…

– Тип девяносто семь? – с понимающей улыбкой уточнил Виктор Павлович, кивнув в сторону открытого ящика. – Со штоком? Да, для устройства растяжек они малопригодны. Если вообще пригодны.

– Вы же сами видели, что пригодны, – возразил Ганин. – Если один человек сумел изобрести гранату, другой обязательно придумает, как ею правильно воспользоваться. Тут главное – время и материал для экспериментов. И того и другого у меня было навалом, так что…

Он щелчком отправил окурок в угол, и тот, брызнув напоследок искрами, беззвучно провалился в квадратную яму размером с кафельную плитку.

– Нормально, – с аппетитом хрустя густо сдобренной мясными консервами галетой, одобрительно прочавкал один из бойцов. – Все удобства, даже мусор выносить не надо. Там у тебя чего, служивый?

– Минный погреб, – сообщил Ганин. Боец поперхнулся галетой и привстал, словно намереваясь сию секунду броситься наутек. – Торпеды, мины, снаряды… даже, кажется, авиабомбы. Я толком не смотрел, нижние этажи частично затоплены. Там подземные причалы, сухой док, склады, мастерские, помещения для личного состава… Этот остров – настоящий муравейник, даже я до сих пор не все ходы знаю.

– А почему вы сразу не предложили нам свою помощь? – перебил его Стрельников. – Боялись продешевить?

Андрей слегка поморщился, уловив в его голосе нотки снисходительной надменности.

– Просто боялся, – без затей ответил Ганин. – Вас было много, все вооружены до зубов… Откуда мне было знать, что с вами нет Прохорова? Потом началась стрельба, минометный обстрел… Я сначала колебался, а потом решил пойти к вам на КНП…

– Прямо через линию огня?

– Через колодец. Я давно нашел тот подземный ход, и скобы в колодце не такие хлипкие, как кажется. Я как раз шел туда, и тут появился мальчик. Все, что я мог для него сделать, – это сбросить в воду пустую бочку из-под горючего.

– Ага! – воскликнул Женька. – А я-то голову ломал: откуда, думаю, она тут взялась? Из самой Японии, что ли, приплыла?

– Молодой человек хотел сказать спасибо, – перевел Стрельников.

– Ну да, – спохватился Женька. – Большое спасибо.

– Не за что. Жаль, что не мог сделать больше. Ну, словом, я подумал: если проход нашел паренек, найдут и другие. Вы могли подождать, и я пошел за ним. Но он добрался до бухты вплавь быстрее, чем я посуху. Когда я там очутился, траулер уже ушел с линии огня. Там, в палатке, было двое. Я боялся, что они сообщат своим по рации об угоне, и… Ну, в общем, они не сообщили.

– Стоп, – снова перебил его Виктор Павлович и повернулся к Женьке: – Вы что, юноша, угнали у противника судно?

– Припарковано на Якорной Банке, – скромно сообщил Женька. – Стоит на якоре целое и невредимое. «Глорию» они утопили, так что эта посудина нам пригодится. Шлюпку я оставил в Крысиной Норе – помните крестик на карте?

– Однако, – изумленно протянул Стрельников. – Вы делаете успехи, мой юный друг. Андрей Юрьевич не даст соврать: я позволил себе несколько нелестных высказываний в ваш адрес, поскольку думал, что вы перебежали на сторону противника, спасая свою молодую жизнь. Разрешите при всех принести вам свои извинения и выразить глубочайшее одобрение… да нет, восхищение вашими действиями. Пока что единственный в этой экспедиции, кто сумел принести реальную пользу общему делу, – это вы, Евгений.

– Гм, – сказал Андрей. Он не стал напоминать, с каким олимпийским спокойствием Виктор Павлович менее часа назад похоронил «своего юного друга», но наслаждаться цветами его красноречия дальше уже не осталось сил.

– Да, – задумчиво произнес Стрельников, – вот он, неучтенный фактор. Рано или поздно он дает о себе знать в любом серьезном деле. Иногда его влияние оказывается катастрофическим, иногда, как сейчас, весьма и весьма полезным. Что ж, господа, жизнь налаживается, не правда ли? Благодаря решительным действиям Евгения и предусмотрительности нашего нового друга мы в одно мгновение поменялись с противником местами. Теперь на нашей стороне все преимущества: численное превосходство, огневая мощь, транспорт, знание местности… Короче говоря, осталось всего ничего: найти золото, погрузить его на корабль и отплыть. Надеюсь, вы, сержант, не откажете нам в маленькой любезности и поможете не только отыскать тайники Прохорова, но и счастливо избежать устроенных вами ловушек.

– Показать, где золото? – переспросил Ганин, который и до своей робинзонады почти наверняка был неспособен уловить смысл фразы, состоящей более чем из пяти слов.

– Ну да, – терпеливо кивнул Стрельников. – Вот именно: показать, где лежит золото. Надеюсь, вы не возражаете?

Бывший сержант, казалось, не заметил угрозы, которая скрывалась внутри безупречно вежливого тона Виктора Павловича, как клинок в ножнах.

– Так вы же на нем сидите, – сказал он тоном, каким человеку сообщают, что потерянные им очки, оказывается, на всем протяжении поисков преспокойно обретались у него на носу.

– Как? – привстав, переспросил Стрельников.

Андрей впервые видел его таким растерянным, и это зрелище доставило ему едва ли не больше удовольствия, чем сделанное Ганиным сенсационное сообщение.

Вскочив, Виктор Павлович откинул крышку ящика, который заменял ему табурет, и в неярком свете керосиновой лампы манящим, мистическим блеском сверкнули ровные ряды золотых слитков.

Глава VI. Выход с цыганочкой

К началу отлива Ганин уже успел порядком надоесть Андрею. К этому времени бывший сержант освоился в новой компании, поверил, что убивать его никто не собирается, осознал, что его затянувшейся робинзонаде настал конец, оттаял, и его понесло. Он трещал без умолку, расписывая не шибко аппетитные подробности своего здешнего житья-бытья и пересказывая поросшие густым быльем, откровенно завиральные истории из армейской и детдомовской жизни. Он являл собой уникальный, наверняка представляющий интерес для психологов образчик сорокадвухлетнего мужчины с опытом не нюхавшего настоящей взрослой жизни юнца, чье взросление было насильственно прервано в возрасте двадцати с небольшим хвостиком лет. Профессиональным психологом Андрей Липский не являлся, и несмолкающая, взахлеб, пустопорожняя болтовня постаревшего мальчишки, мимо которого незаметно прошла лучшая половина жизни, его очень быстро утомила. Ганина было жаль, но уже на втором часу общения к жалости начало примешиваться раздражение, концентрация которого увеличивалась в геометрической прогрессии. Пару раз он едва не сорвался, и сдержаться ему помог лишь благой пример, который являли собой бойцы Стрельникова. Они спокойно пропускали трескотню Ганина мимо ушей: человек двадцать лет молчал, что с него возьмешь? Пусть поговорит, выпустит пар, а то как бы не лопнул…

И Ганин старательно выпускал пар, не умолкая даже тогда, когда шел по длинному подземному коридору навьюченный охапкой золотых слитков – пыхтел, задыхался, но продолжал говорить. Он был как пьяный, и Андрей по-настоящему испугался, когда, распахнув скрипучую железную дверь в конце коридора, бывший сержант непринужденно пнул один из артиллерийских снарядов, которые частоколом стояли на бетонном полу, преграждая путь. Снаряд упал с глухим похоронным звоном, опрокинув соседний; тот, в свою очередь, свалил соседа, сосед – еще одного… Пятый по счету снаряд неуверенно покачался, как кукла-неваляшка, но устоял.

– Не волнуйтесь, – заметив испуг Липского, пропыхтел Ганин и со звоном свалил в угол свою драгоценную ношу. – Это же просто болванки, в них нечему взрываться. Я их нарочно сюда принес и составил – для страху, чтоб никто не сунулся.

Оглядевшись, Андрей понял, что находится в артиллерийском погребе береговой батареи – том самом, который они обнаружили сразу после высадки на берег. Скелет в истлевшем солдатском обмундировании с красными погонами лежал на своем месте у входа, как безмолвный страж.

– И это тоже? – указав на него, спросил Андрей.

– Да, – сказал Ганин и двинулся вперед, расчищая тропинку к выходу.

Андрей и боец по имени Мартын подхватили тяжелый ящик и поволокли по узкому проходу, на всякий случай стараясь не задевать снаряды: несмотря на заверения Ганина, назвать такое соседство приятным было трудно. Следом, сопя и покряхтывая от натуги, топал Женька Соколкин, как охапку дров, прижимая к груди четыре слитка. Обрывающая руки тяжесть драгоценного металла в данном случае была даже кстати, поскольку напоминала, что все это происходит наяву, а не в навеянном полнолунием красочном сновидении.

– С ума сойти можно, – вторя мыслям Андрея, пропыхтел сзади Мартын. – Никак не могу привыкнуть, что я теперь олигарх. Куплю себе «феррари» с магнитофоном, пошью костюм с отливом и поеду в Ялту! Ставим, писатель. Пусть пока тут побудет. Сначала надо осмотреться.

Не испытывая ни малейшего желания спорить, Липский с готовностью опустил на пол свою сторону ящика. Мартын лязгнул затвором автомата и, протиснувшись вперед, осторожно выглянул из блиндажа. На груди у него висел бинокль, за спиной – японская винтовка, а на поясе – целая гроздь подсумков с запасными обоймами. С патронами у них было туго, и Мартын, запасливый, как хороший ротный старшина, не упустил случая пополнить боезапас. Андрею эта предусмотрительность активно не нравилась, поскольку он вовсе не горел желанием продолжить военные игры. Но два уцелевших врага до сих пор слонялись где-то поблизости, и рассчитывать на то, что они подорвутся на одной из адских машинок Ганина, вряд ли стоило: горький опыт, приобретенный при вскрытии первого тайника, наверняка многому их научил.

– Вроде чисто, – задним ходом возвращаясь в блиндаж, сообщил Мартын. – Отлив начинается.

Его слова подтвердил прокатившийся над спокойной гладью бухты гулкий пушечный удар – Канонирский грот просыпался, возвещая об этом всему свету своим зычным голосом.

– Ходку-другую сделать успеем, – деловито сказал Мартын, как-то незаметно присвоивший себе руководящую роль. – Слышь, пацан, – обратился он к Женьке, – носильщик из тебя еще тот, так что постой-ка ты на стреме… в смысле в карауле. Чуть что, стреляй и бегом в тоннель. Дверь за собой запрешь – хрен они тебя тогда достанут. И сразу к нам, а уж мы им подкинем – мало не покажется. С автоматом управишься?

– Да уж как-нибудь, – со странной кривоватой улыбочкой сказал Женька, принимая у него автомат.

Эта улыбочка Андрею тоже не понравилась. До него только сейчас дошло, что на угнанном Женькой траулере почти наверняка была какая-то охрана. Чтобы увести судно, охрану было просто необходимо нейтрализовать. А если не прятаться за обтекаемыми иносказаниями – ликвидировать. То есть, говоря попросту, убить.

«Елки-палки, – подумал Липский, – пацану всего шестнадцать лет, а он уже убил человека. И хорошо, если одного. Да, дела… И ведь не на войне, не в схватке с грабителями, а из-за этого чертова золота. Мистический металл… Да пропади он пропадом! Воистину дьявольское искушение. Сатана его людям подбросил, а потом нашептал, что вот эта блестящая дрянь и есть универсальное мерило, эквивалент всех, сколько их есть на свете, ценностей. Дерьмо тяжеленное!»

– Айда, мужики, – скомандовал Мартын, и они двинулись в обратный путь, оставив Женьку охранять артиллерийский погреб.

Примолкший было Ганин снова принялся болтать, в деталях расписывая, откуда и с какими приключениями по одному таскал на плечах снаряды, чтобы отпугнуть незваных гостей от самого удобного, расположенного на видном месте входа в его подземные чертоги. Андрей его почти не слышал, гадая, удалось ли Стрельникову и второму бойцу, которого он прихватил с собой, благополучно отыскать Крысиную Нору и добраться до стоящего на Якорной Банке траулера.

Решение отправиться в эту вылазку вдвоем и именно в таком составе принял, естественно, сам Виктор Павлович. Андрей считал, что для немолодого хромого человека с огнестрельным ранением такая прогулка чересчур обременительна, а в смысле отыскания входа в Крысиную Нору куда более полезным оказался бы уже побывавший там Женька, но его возражения были встречены достаточно холодно. «Хочу напомнить, – поигрывая тростью, сказал Стрельников, – что командую здесь я и мои приказы обсуждению не подлежат. Впрочем, вам, как человеку штатскому, могу объяснить. Я иду потому, что в качестве носильщика от меня – пожилого, хромого и так далее – особенного толку не предвидится. Зато ориентироваться на местности я умею и расщелину, именуемую Крысиной Норой, смогу отыскать и без помощи нашего юного друга. Что же до Воробья, то в случае столкновения с противником пользы от него наверняка будет больше, чем от нашего Евгения или от вас, Андрей Юрьевич. Да и юноша, на мой взгляд, уже достаточно побегал под пулями. И будет до слез обидно, если в самом конце, счастливо избежав стольких опасностей, он нечаянно нас покинет. Что мы тогда скажем уважаемой Елизавете Степановне?»

От внимания Андрея не укрылось, что Мартын и Воробей, едва заметно подобравшись, прислушиваются к их разговору, и он мысленно махнул рукой: «Делайте что хотите; все равно ведь поступите по-своему, даже если для этого придется перешагнуть через мой труп…»

В бункере они с Мартыном взяли из штабеля новый ящик. Ганин тоже нагрузился золотом и, продолжая бубнить, первым тронулся в путь, на правах хозяина указывая дорогу. Луч подвешенного к его поясу электрического фонаря беспорядочно прыгал по бетонным стенам тоннеля, под низкими сводами металось гулкое эхо шагов. Когда впереди забрезжил тусклый дневной свет, они услышали усилившиеся удары волн в Канонирском гроте и ласкающее слух тарахтенье дизельного движка.

– А вот и наши, – сказал Мартын. – Слава тебе господи! Теперь осталось перетаскать все это добро на берег, поднять на борт – и мы в шоколаде. Только бы посудина не потонула, уж больно его тут много.

– А ты не жадничай, – покряхтывая от тяжести, посоветовал Андрей. – Зачем тебе все сразу? Золотовалютный рынок обвалить хочешь?

– А почему бы и нет? – хмыкнул Мартын. – Мало мы все от него натерпелись? Пускай теперь и он чуток потерпит…

Присев на ржавую станину вмурованного в бетон корабельного орудия, Андрей закурил свою последнюю сигарету. Брошенная им смятая пачка «Парламента» лежала на растрескавшемся бетоне в полуметре от насквозь проеденной коррозией снарядной гильзы, и было непонятно, какой из этих предметов следует считать анахронизмом. Траулер, пеня волнующуюся воду, приближался к береговой батарее со стороны открывшегося устья Канонирского грота; за ним, как утенок за наседкой, волочилась на привязи надувная резиновая лодка. Бросив взгляд на лежащие на берегу кверху пробитыми днищами шлюпки с «Глории», Андрей подумал, что лодка – это хорошо: по крайней мере, не придется перетаскивать слитки по шею в холодной воде.

Вода за кормой траулера забурлила, вздыбившись пенным буруном, суденышко замедлило ход и закачалось на волнах посреди бухты. Воробей отдал якорь, появившийся на мостике Стрельников издалека помахал Андрею рукой. Рокот судовой машины смолк; потом Андрей услышал, как, пару раз чихнув, завелся лодочный мотор, и вскоре надувная шлюпка, высоко задирая нос, по длинной дуге устремилась к берегу.

С ближней высотки бухта и береговая батарея были видны как на ладони. Слегка подрегулировав резкость, Шар снова посмотрел в бинокль. Резиновая лодка, осев так глубоко, что вода едва не перехлестывала через надувные борта, шла к стоящему на якоре траулеру. В бинокль было отлично видно подсохшее кровавое пятно у подножия ведущего на капитанский мостик траулера трапа, и, глядя на него, Шар озадаченно хмыкнул: вот так сопляк!

Лодка подошла к траулеру с кормы, и Воробей с помощью траловой лебедки один за другим поднял на борт три плоских, окрашенных в защитный цвет снарядных ящика. Даже издалека было видно, что он пребывает в состоянии лихорадочного возбуждения, и Шар его отлично понимал: он и сам с трудом держал себя в руках. Стрельников стоял поодаль и курил сигару, наблюдая за процессом. Вид его, как обычно, не выражал ничего, кроме спокойного, уверенного самодовольства. События вышедшие было, из-под контроля под влиянием некоторых неучтенных факторов, снова вернулись в рамки заранее разработанного плана, и его превосходительство наверняка считал это исключительно своей заслугой – как, впрочем, и всегда, если только дело не заканчивалось провалом, в котором обычно был виноват кто угодно, но только не товарищ генерал-лейтенант. Будь у Шара сейчас под рукой пристрелянная винтовка с хорошей оптикой, он разом посчитался бы с этим старым хромым козлом за все, отправив его на корм морской фауне, и сделал бы это с огромным удовольствием. Впрочем, отсутствие винтовки огорчало его не так сильно, как могло бы, поскольку он знал: всему свое время и час расплаты уже не за горами.

У него за спиной хрустнула ветка, посыпались потревоженные чьей-то ногой мелкие камешки.

– Нашел? – не отрываясь от бинокля, спросил Шар.

– Нашел, – ответил Кувалда. – Это здесь, рядом. Замаскировано так, что, если не знать наверняка, черта лысого догадаешься – камень и камень, тут таких навалом. Хорошо он тут окопался, этот робинзон хренов! Это ж надо быть такой тварью! Половину наших пацанов одним махом положил, да так, что и хоронить нечего…

– Хватит ныть, – сказал Шар. – Он за нас почти всю работу сделал. Сказал бы человеку спасибо…

– Скажу, – пообещал Кувалда. – Прицелюсь хорошенечко и вынесу благодарность с занесением в черепную коробку. Он и так чересчур зажился, этот козел. Это как смертники в американской тюрьме: бывает, посадят на электрический стул на следующий день после вынесения приговора, а бывает, десятилетиями люди казни дожидаются. Вот и этот так же: двадцать лет от своей пули бегал, под землей хоронился, а она его все равно нашла… Ну, чего они там?

– Разгрузились, – сказал Шар, глядя в бинокль. – Сейчас за новой партией пойдут.

В лодку, на корме которой, придерживая на коленях японскую винтовку, сидел Мартын, спустился Воробей. Журналист и мальчишка уже стояли на палубе, что-то обсуждая со Стрельниковым.

– Винтарем разжился, – хмыкнул Шар. – «Арисака», тип тридцать восемь. Вроде нашей трехлинейки, только полегче и калибр поменьше – всего шесть с половиной…

– Почему «тип тридцать восемь»? – не к месту проявил любознательность Кувалда. – Не может же быть, чтобы они эту берданку в тридцать восьмом году разработали!

– В девятьсот пятом, – зачехляя бинокль, просветил его Шар. – По их летосчислению в тридцать восьмом году эры Мэйдзи. Ох и тундра же ты, Геша!

– Опять ты гавкаешь, – вздохнул Кувалда. – Догавкаешься когда-нибудь, Санек. Отобью башку к едрене фене и скажу, что так и было.

– Руки коротки, – сказал Шар. – Да и что ты без меня делать-то станешь, убогий? На паперти побираться?

Лодка, волоча за собой пенные усы, направилась к берегу.

– Айда, – скомандовал Шар, – поглядим, чем мы можем помочь ребятам.

Они покинули укрытие и, пригибаясь, чтобы не заметили с траулера, пересекли открытый участок. Очутившись в небольшой ложбинке, Кувалда раздвинул кусты и легко, одной рукой, сдвинул в сторону казавшийся неподъемно тяжелым камень. Замаскированная под обломок скалы стальная дверь скользнула вбок по направляющим, открыв черное жерло узкого, круто уходящего вниз прохода.

– Видал? – сказал он с таким видом, словно собственноручно построил и проход, и подземный бункер, и даже остров. – Вот отожгли узкоглазые! Одно слово – фортификаторы!

– Сколько живу, столько поражаюсь богатству твоего словарного запаса, – насмешливо сказал Шар и, включив фонарь, первым начал спускаться по крутым узким ступенькам, что вели в недра безымянного острова.

– Что ж, друзья, – глядя вслед уходящей лодке, задумчиво произнес Стрельников, – кажется, наши приключения подошли к финалу. Скоро по домам. Вы довольны каникулами, Евгений? Полагаю, теперь у вас есть что рассказать сверстникам. Правда, они вам, скорее всего, не поверят.

– Факт, не поверят, – согласился Женька. – Чтобы поверили, придется совать им под нос слитки…

– А потом продолжать рассказ в другом месте и перед другой аудиторией, – закончил за него Стрельников. – Я давно заметил, что для своего возраста вы на удивление хорошо соображаете.

– Да ладно, – скромно отмахнулся от очередного комплимента Соколкин, – чего там… Даже если арестуют, вы меня отмажете. А вы действительно генерал-лейтенант?

– Ну, положим, да. А откуда такая информация?

– Да этот сказал… Ну, здоровый такой, кличка – Кувалда. Генерал-лейтенант в отставке, говорит…

– Все верно, – кивнул Стрельников.

– А чего генерал? – продолжал выпытывать Женька. – ФСБ? ГРУ? ФСК?

Лодка причалила к берегу, зудящий гул ее мотора смолк. Бойцы выволокли легкое суденышко на пляж и стали подниматься к береговой батарее, где их поджидал Ганин в своем японском мундире и лаптях из автомобильных покрышек, с карабином «Арисака» на плече и с саблей японского офицера на поясе. «Пора, – подумал Липский. – А то потом, когда вся теплая компания будет в сборе, сюрприза не получится».

Стрельников открыл рот с явным намерением выдать очередную пространную, обтекаемую тираду, смысл которой сводился к утверждению, что есть вопросы, на которые в приличном обществе отвечать не принято, потому что там, в приличном обществе, их просто не задают, но Андрей его опередил.

– МВД, – сказал он. – И не в отставке, а действующий, потому что такие ценные кадры редко уходят на покой даже по достижении предельного возраста. Ах да, чуть не забыл! Вы ведь еще и не Виктор Павлович. И даже не Стрельников. Верно, Георгий Романович?

– Как МВД? – опешил Женька. – Почему МВД? Мы же… Они же…

– По новым данным разведки, мы воевали сами с собой, – вспомнив строчку из старой-престарой песни, сказал Андрей. – Разве не так, господин Данилов?

Его превосходительство сохранил полную невозмутимость. Он стоял на корме, где подле траловой лебедки были сложены плоские снарядные ящики со слитками, опираясь на свою неразлучную трость с серебряной рукояткой, отлитой в виде застывшего в прыжке тигра. На губах генерала Данилова играла снисходительная улыбочка, за которую его хотелось придушить; тяжелая кобура с пистолетом была сдвинута назад, за спину, – то ли чтобы не мешала руководить, то ли просто по привычке. Андрею пришло в голову, что его превосходительство убрал ее назад специально, дабы не так сильно смахивать на эсэсовца; как бы то ни было, такое положение кобуры его целиком и полностью устраивало. Его собственная кобура висела спереди, на виду; она была пуста, и Андрей очень надеялся, что это не слишком бросается в глаза, как и оттянутый тяжестью пистолета карман брюк.

– Вроде еще не полночь, – светским тоном заметил генерал. – Но, раз уж вас повело срывать маски именно сейчас, не стану спорить. В самом деле, зачем тянуть? Вы правы, Андрей Юрьевич. Я никогда не сомневался в вашем уме и профессионализме, и именно поэтому вы здесь. Правда, вы только что допустили одну маленькую фактическую ошибку. Ваши разведданные о моей скромной персоне слегка устарели. Я действительно в отставке. Подал рапорт перед отъездом сюда – устал, знаете ли, тянуть лямку, да и других забот теперь хватает. Вы никогда не задумывались, какое это хлопотное дело – быть богатым человеком? Особенно скоробогатым. Я бы даже сказал, скоропостижно богатым. И особенно в нашей стране. Откровенно говоря, я принял решение покинуть родину и обосноваться в каком-нибудь более цивилизованном и приятном местечке. Вас, как это ни прискорбно, я с собой не приглашаю. Вы, равно как и наш юный друг, останетесь здесь. Единственное, что я могу для вас сделать, – это избавить от мук жалкого прозябания, которое так красочно описал этот идиот Ганин. Вашим последним приютом станет вот эта живописная бухта. По-моему, это куда лучше, чем неглубокая яма под кучей хвороста в подмосковном лесочке или урна с пеплом, замурованная в стене колумбария.

– Какое человеколюбие, – криво усмехнулся Андрей.

– Не только. Еще и трезвый расчет. За недолгое время нашего знакомства я не раз имел случай убедиться, что вы оба обладаете неожиданно высоким потенциалом выживаемости. Непозволительно высоким, Андрей Юрьевич. И я просто не имею права рисковать, оставляя вам хотя бы мизерный шанс на спасение. И потом, что вас так удивляет? Чего еще вы могли ожидать, выпив столько моей крови? Вы надоели мне безумно, до последнего мыслимого предела. Вы начали мешать мне в тот самый день, когда, как пиявка, присосались к этой истории с золотом партии. Поначалу я не воспринимал вас всерьез, а зря. Нужно было ликвидировать вас после первой же публикации на эту тему. Но сначала я вас попросту проворонил, а потом, поразмыслив, решил повременить с ликвидацией в надежде, что вы окажетесь удачливее меня и первым нападете на след Прохорова. И, как видите, мой расчет блестяще оправдался.

– Да, – сказал Андрей, – Прохоров оказался вам не по зубам. Вы показали себя скверным учеником, вам не удалось превзойти своего учителя.

– А, так вы и до этого докопались?

– Ну, еще бы! Прохоров был на побегушках у Пуго, вы – у Прохорова… Кем вы тогда были – капитаном?

– Майором. Он мне доверял – во всяком случае, мне так казалось. Именно я проделал львиную долю подготовительной работы по отправке золота – тогда, в девяносто первом, накануне путча. Но конечную точку маршрута этот старый подонок мне так и не назвал, и из командировки своей не вернулся – рассчитывал, очевидно, что его сочтут погибшим. Тогда страна уже трещала по швам, Ельцин со своими антикоммунистическими настроениями был на коне, а наш полковник, вы не поверите, был истинный, правоверный коммунист. Почему, как вы думаете, он не присвоил золото, а оставил его лежать здесь, на острове? Да потому, что до последнего дня ждал, когда над Кремлем снова поднимут красный флаг, – не эта банда клоунов, которая сейчас именует себя компартией России, а те, настоящие коммунисты, – не знаю уж, откуда он ждал их появления, разве что с какой-нибудь альфы Центавра… Что ж, вынужден признать, что вы проделали большую работу. Но это был мартышкин труд, потому что извлечь пользу из этой информации вы не сумели. Прохорова я не переиграл, это верно, но с вами справился шутя. И лучшее тому доказательство – ваше присутствие здесь. Все обо мне зная, вы отправились в эту экспедицию, потому что другого выхода у вас не было. Вы видели ловушку, и вам пришлось в нее войти. Отдаю должное вашему мужеству и оптимизму, но время, к сожалению, вышло. Пора ставить точку, Андрей Юрьевич. И я не могу с чистой совестью сказать, что мне будет вас не хватать. Это была бы бессмысленная ложь.

Андрей с независимым видом отставил ногу и засунул руки в карманы.

– Можно подумать, вы мне не надоели! – с вызовом сказал он. – От одной вашей болтовни повеситься можно. А уж то, что вы устроили здесь, на острове, вообще ни в какие ворота не лезет. Вы что, больной? Заставить своих людей стрелять друг в друга, перебить три десятка человек, а для чего? Чтобы еще немного поводить за нос журналиста и мальчишку?

– Да плевать я на вас хотел! – сообщил его превосходительство. Теперь в его тоне сквозило раздражение, и это было хорошо: когда человек злится, он перестает обращать внимание на мелкие детали – такие, например, как засунутые в карманы руки собеседника. – Признаться, на такое количество жертв на данном этапе я не рассчитывал. Чтоб ему провалиться, этому вашему Ганину! Тоже мне, Робинзон Крузо, граф Монте-Кристо… Мне были нужны рабочие руки, которые погрузили бы золото на борт, а потом перебили бы друг друга – ну, хотя бы частично.

– А остальными вы занялись бы сами, – подсказал Андрей. – Как в том старом гангстерском детективе, где после налета на деловую часть Сан-Франциско налетчики пачками валили друг друга, пока в живых и при добыче не остался только организатор этого мероприятия…

– Не читал, – сказал Стрельников, то бишь Данилов. – У меня никогда не было времени на штудирование беллетристики. Теперь, надеюсь, оно появится, и я в числе прочего отдам должное шедеврам мировой литературы.

– Никогда не откладывайте хорошие дела на потом, – посоветовал Андрей. Большой палец правой руки в кармане сдвинул кнопку предохранителя и взвел курок, указательный легонько коснулся гладкого металла спускового крючка. – Потому что никакого «потом» может не оказаться.

– Раньше я не замечал за вами склонности к провозглашению прописных истин, – сказал генерал Данилов. Он опять улыбался, рассеянно поглаживая серебряного тигра на рукояти трости большим пальцем за ушами, как будто тот был живой кошкой и нуждался в ласке. – Не стоит меня разочаровывать. Хотелось бы запомнить вас во всем блеске вашего интеллекта.

Не придумав достаточно колкого ответа, Андрей просто выхватил из кармана пистолет и направил его на Данилова – вернее, попытался направить, но не успел. Послышался резкий сухой щелчок, похожий на звук выстрела из мелкокалиберной винтовки, Липский ощутил сильный безболезненный толчок в плечо и неожиданно для себя понял, что больше не владеет правой рукой. Пистолет вывалился из онемевших, ставших чужими и неуправляемыми пальцев и лязгнул о железную палубу. Потом пришла боль; она была почти нестерпимой, и Андрей, скрипя зубами, чтобы не закричать, зажимая скользкой от крови ладонью простреленный бицепс, упал на колени.

Следуя полученной на берегу подробной инструкции, они уверенно двигались через лабиринт подземных коридоров и залов, которым, казалось, не будет конца. Ржавые железные лестницы гулко громыхали под их тяжелыми ботинками, когда они уровень за уровнем спускались вниз, к самому сердцу огромного подземного комплекса. На шестом, если считать сверху, уровне Шар остановился и направил луч фонаря вниз. Последний лестничный пролет скрывался в неподвижной черной воде, которая доходила почти до его середины.

– С ума сдуреть, – пробормотал он, направляясь в низкий сводчатый коридор. – Во понастроили!

– Меджлис аль Джинн, – сказал Кувалда.

– Чего?

– Есть такие пещеры в Омане, – с готовностью пояснил Головатый, – называются Меджлис аль Джинн. В переводе: место встречи джиннов. Самый большой пещерный комплекс на Ближнем Востоке.

– Здесь тебе не Ближний Восток, – проворчал Шар. – Ты откуда это знаешь? Колись: сам только что придумал?

– По «ящику» видел, – обиженно прогудел Кувалда. – Придумал, придумал… Не веришь – проверь!

– Верю, – рассеянно отмахнулся Шар. – В самом деле, как ты можешь что-то выдумать? У тебя же головного мозга нет, а спинным много не придумаешь…

Недобро прищурив глаза, Кувалда прожег ненавидящим взглядом его спину. Шар этого, как обычно, не заметил: ему по-прежнему даже не приходило в голову опасаться своей третьей руки.

– Стоять! – вдруг шепотом скомандовал он и остановился первым, погасив фонарь.

В наступившей тишине Кувалда услышал приближающиеся шаги, шарканье подошв по бетону и людские голоса – вернее, один голос, который что-то торопливо бубнил, не умолкая ни на секунду. Потом послышался смех; в темноте возникли пляшущие отблески света, по стене в дальнем конце коридора, корчась в безмолвной шаманской пляске, заметались черные тени. Сводчатое устье коридора, ведущее в перпендикулярный проход, осветилось, и мимо него, как на экране телевизора, прошли люди. Их было трое – Мартын, Воробей и этот местный старожил, Ганин.

Шар легонько подергал напарника за рукав и крадучись двинулся вперед. Кувалда последовал за ним, держа палец на спусковом крючке. Автоматы уже стояли на боевом взводе, так что необходимости выдавать свое присутствие лязгом затворов у партнеров не было.

Последние отблески света впереди угасли, голоса стали неразборчивыми, но Шар не стал включать фонарь. Держа в правой руке направленный во мрак автомат, левой он ощупывал стену. Когда вместо шершавого бетона пальцы ощутили пустоту, майор остановился. Едва слышный звук его шагов смолк, и Кувалда, не дожидаясь команды, тоже встал как вкопанный, а затем в два беззвучных шага переместился к противоположной стене коридора и припал на одно колено, приготовившись вести огонь.

Ждать пришлось недолго – видимо, местный эквивалент пещеры Али-Бабы был уже недалеко. В отдалении снова послышались шаги и все тот же голос, который теперь звучал прерывисто, с одышкой, но явно не собирался умолкать.

– А какая тут рыбалка! – восторженно тараторил он. – Вы, пацаны, такой рыбалки в жизни своей не видали! Берешь живца – рыбешку мелкую, а еще лучше чайку, – насаживаешь, забрасываешь, и можно сразу вынимать. Главное, чтоб самого в воду не утащили – тут такие кони попадаются, что мама не горюй! Не рыба – кит! Вот управимся, я вам это дело организую…

– Так у тебя тут лафа, – с беззлобной подначкой произнес другой голос. – Чистый оздоровительный курорт. Санаторий, дом отдыха… Ни забот, ни хлопот, ни начальства, ни пробок, ни жены, ни тещи – живи да радуйся! Может, останешься? Ну, чего ты там не видал?

– Не, браток, – серьезно запротестовал старожил, – я тут уже нагостился, пора и честь знать. Скучновато одному, с рыбой-то бутылочку не усидишь, по душам не потолкуешь – немая она, да и дура к тому же. Я уж лучше с вами. Уж больно мне охота поглядеть, что на свете нового за эти двадцать лет появилось. А с такими деньгами…

И он пустился в многословные рассуждения о том, какую райскую жизнь он устроит себе на «такие деньги». Слушая его, Кувалда невесело улыбнулся в темноте: этот рыбоед до сих пор не представлял себе, с кем связался, и, кажется, всерьез рассчитывал получить солидную долю. «Так оно и бывает, – подумал майор Головатый, – человек предполагает, а Бог располагает. Хочешь его насмешить – расскажи о своих планах, а лучше помалкивай – тогда, глядишь, и пронесет…»

Прыгающий свет фонаря приблизился, стал ярче. Кувалда немного попятился, чтобы луч ненароком не упал на него, и поднял ствол автомата на уровень груди. Тяжелый топот и шарканье сделались громче, и вскоре в освещенном проеме появилась прежняя компания, на этот раз уже не порожняком, а навьюченная под завязку. Они шли друг другу в затылок; первым, шаркая самодельными чунями, изготовленными из резины, срезанной с колес японской пушки, шагал Ганин. Одной рукой он придерживал ремень висящего на плече дулом вниз карабина «Арисака», а другой сжимал ручку плоского снарядного ящика. В центре колонны с автоматом на шее топал Мартын. Как самый сильный член команды, он держался сразу за два ящика – передний и задний, вторую ручку которого держал обеими руками пыхтящий, мелко семенящий в хвосте короткой цепочки Воробей. Когда все трое оказались на линии огня, Шар включил прикрепленный к стволу автомата фонарь и нажал на спусковой крючок.

Подземелье наполнилось адским грохотом пальбы, звоном щедро сыплющихся на бетонный пол гильз и криками умирающих. Напарники стреляли почти в упор, не оставляя своим жертвам ни малейшего шанса. На исклеванные пулями стенки фонтанами брызгала кровь, разрисовывая их причудливым узором из кривых оплывающих полос, потеков и россыпей мелких пятен. От деревянных ящиков летели острые щепки; один из них опрокинулся при падении, крышка отскочила, и на бетонный пол с глухим мелодичным звоном посыпались сверкающие золотые слитки. В лучах фонарей, содрогаясь в такт стрельбе, слоями плавал сизый пороховой дым, сквозь который косым невесомым дождем сеялась цементная пыль.

Затвор автомата Кувалды клацнул вхолостую; в следующее мгновение патроны кончились у Шара, и он, опустив дымящийся ствол, отсоединил пустой магазин.

– Зря мы это, – вынимая из подсумка новый рожок, деловито произнес Кувалда. – Пусть бы донесли до берега. Все-таки на одну ходку меньше.

– Труд сделал из обезьяны человека, – наставительно ответил Шар. Со щелчком вогнав в гнездо полный магазин, он оттянул затвор и добавил: – Твой случай, конечно, сложнее, но сдаваться нельзя. Надо работать над собой, Геша. Если к умственному труду не приспособлен, хотя бы тяжести таскай… для облагораживания.

– Пустозвон, – лениво огрызнулся Кувалда. – Ну, куда теперь – на берег?

– Не спеши, – ответил Шар. – Давай для начала осмотримся. Этот хромой козел, его превосходительство, никуда от нас не денется. Дай ему немного времени, чтобы разобраться с сопляком и щелкопером. Ты же его знаешь, просто выстрелить в затылок он не может. Ему сперва поговорить надо, разложить все по полочкам – втолковать человеку, что он его не просто так мочит, не от скуки, а в силу острой производственной необходимости. Короче, насладиться моментом по полной программе. Вот где настоящий упырь-то! А ты все на меня бочки катишь: кровища, кровища…

Перебравшись через перегородивший коридор завал из окровавленных трупов, изрешеченных ящиков и рассыпавшихся золотых слитков, они двинулись по коридору. Шар задержался на секунду, чтобы, наклонившись, подобрать один слиток. Пальцы ощутили шелковистую гладкость отполированного металла, ладонь почувствовала солидную, внушающую священный трепет тяжесть слитка. Взвесив слиток на руке, Шар равнодушно уронил его под ноги и заторопился, догоняя Кувалду, который, не оборачиваясь, шагал туда, где во мраке подземного коридора едва брезжила падающая из открытой двери полоска слабого оранжевого света.

Генерал Данилов опустил трость, конец которой все еще слабо дымился, и неторопливо передвинул кобуру из-за спины на живот. Женька Соколкин сделал осторожный шаг вбок, к стоящему у борта карабину, и генерал едва заметно отрицательно качнул головой.

– Не советую, юноша, – сказал он, вынимая из кобуры тяжелый именной браунинг с магазином на двенадцать патронов. – Вы все равно не успеете, а мне придется застрелить вас в недостойной спешке, даже толком не попрощавшись. Будьте любезны, поднимите пистолет Андрея Юрьевича – только очень медленно и аккуратно, за ствол, – и препроводите его за борт вместе со своим карабином.

Женька не двинулся с места, пребывая в полной растерянности.

– Делай, как он говорит, – сказал сквозь зубы Андрей. – Не заставляй пожилого человека нервничать, а то, чего доброго, и впрямь пальнет.

– Весьма разумный совет, – одобрил его поведение Данилов. – Торопиться некуда, тяните время, пока я вам это позволяю. На Востоке говорят: из каждого мгновения вырастает павлиний хвост вероятностей. А вдруг на меня свалится метеорит или вам на выручку прилетит вертолет МЧС?

Женька подобрал пистолет и, держа его за ствол, направился к борту. За бортом булькнуло; японский карабин напоследок негромко брякнул, задев складным прикладом стальной фальшборт, и с коротким всплеском последовал за «стечкиным».

– Неужели вы и его застрелите? – негромко спросил Андрей, кивнув в сторону Женьки.

Данилов, пристально следивший за каждым движением подростка, бросил на Липского короткий взгляд.

– А что прикажете делать – усыновить его? Высадить одного на берег? Вы совершенно напрасно пытаетесь воззвать к моему человеколюбию, Липский. Это качество у меня отсутствует – я его удалил, вытравил, выжег много лет назад, чтобы не мешало работать.

– Что же вы скажете Елизавете Степановне? – нашел в себе силы мрачно пошутить Андрей.

– А я не собираюсь ничего ей говорить, – сообщил генерал. – Как уже было сказано, я намерен навсегда отряхнуть прах отечества со своих ног. Кроме того, я не отношусь к породе сентиментальных недоумков, которые разговаривают с могилами. А у меня имеются все основания предполагать, что упомянутая вами особа мертва уже несколько дней. К тому же ее могилу наверняка очень непросто найти даже при самом горячем желании, которого я, как вы понимаете, не испытываю… Стоять!

Последний окрик, резкий, как удар пастушьего хлыста, относился к Женьке, который с перекошенным бледным лицом слепо шел на него, вряд ли соображая, что и зачем делает. Генерал направил на него пистолет, но Соколкин этого, похоже, не заметил. Когда расстояние между ним и Даниловым сократилось до полутора метров, генерал с неизменным спокойствием поднял трость. Похолодев, Андрей поборол слабость и начал подниматься на ноги, отлично понимая при этом, что не успеет. Но Данилов не выстрелил, а всего лишь ткнул подростка тростью в живот, как шпагой, заставив охнуть и сложиться пополам, а потом наотмашь, коротко и сильно ударил по голове. Спрятанный внутри полированной палки стальной винтовочный ствол придал удару дополнительную мощь, и Женька рухнул ничком.

Андрей бросился к Данилову, стремясь использовать подвернувшийся мизерный шанс с максимальной отдачей – ну, или хотя бы погибнуть, сражаясь, как подобает мужчине. Увы, не тут-то было. Отточенным, прямо-таки балетным движением повернувшись к нему лицом, генерал с быстротой и ловкостью профессионального фехтовальщика нанес еще два удара – один по раненому плечу, другой по колену. Не успев понять, что происходит, известный блогер Андрей Липский вдруг обнаружил себя стоящим на четвереньках, и не на четвереньках даже, а на трех конечностях, поскольку опереться на раненую руку он не мог.

– Не надо так бурно реагировать, – едва расслышал он сквозь шум в голове голос генерала. – В конце концов, я тут, можно сказать, ни при чем. Я не собирался ее убивать, но вышла странная история. Я как раз был во Владивостоке, заканчивал последние приготовления к отъезду, когда мне позвонили из Москвы и сообщили, что госпожу Соколкину задержали сотрудники ФСБ. При ней будто бы нашли почти килограмм героина. Вы можете себе такое вообразить?

– Честно говоря, с трудом, – пробормотал Андрей. Ему наконец удалось принять менее унизительную позу, и теперь он сидел на горячем от солнца железе палубы, стараясь сфокусировать взгляд, который так и норовил затуманиться.

– Вот и мне это показалось не особенно убедительным, – кивнул Данилов. – Я решил, что это происки противника – не воображаемого, которого я создал специально для вас, а настоящего. Речь не обязательно шла о золоте, врагов у меня хватает, и кто-то из них, должно быть, ошибочно принял госпожу Соколкину за мое доверенное лицо – возможно, даже за любовницу. Как бы то ни было, ее взяла ФСБ, и мне пришлось принять срочные меры к тому, чтобы она молчала. За деньги своих людей можно найти где угодно, в том числе и в следственном изоляторе. В общем, я распорядился – а что мне было делать?

– Например, дождаться подтверждения факта ее смерти, – сказал Андрей. Данилов изумленно приподнял бровь, заметив на его лице улыбку. – Вам же не докладывали, что она убита, верно?

– Я прервал все контакты, – сказал генерал. – Говорю же: отряхнул прах. Но не тешьте себя пустыми надеждами, Липский. Мои приказы не только не обсуждаются. Они еще и выполняются – аккуратно, точно и в срок.

– Этот приказ был невыполнимым, – с огромным удовольствием просветил его Липский. – Связи имеются не только у вас, господин генерал-лейтенант. Вы знаете мою бывшую жену?

– Марта Яновна Свирская, член столичной коллегии адвокатов, – произнес Данилов, и Андрея очень порадовали зазвучавшие в его голосе осторожные, неуверенные нотки. – К сожалению, лично мы с ней не знакомы…

– Да, она разборчива в знакомствах, – не упустил случая уколоть противника хотя бы словом мстительный журналист Липский. – Но генералов в кругу ее общения хватает. В основном это вполне приличные, адекватные люди, не чета вам, и почти каждый чем-нибудь ей обязан – как правило, свободой своего непутевого отпрыска, а это, как вы понимаете, дорогого стоит. Словом, хоть задержание и проводили самые настоящие бойцы спецназа ФСБ, к тому времени, когда вы отдали свой приказ, Елизавета Соколкина уже была за границей – где именно, я намеренно не интересовался, но наверняка в месте куда более уютном, чем внутренняя тюрьма Лубянки.

– Экий вы, право, шустрый, – покачал головой Данилов. – И после этого он еще удивляется, что его хотят убить. Удивляться надо другому – тому, что вы до сих пор живы! Впрочем, плевать. Вам не приходило в голову, что вы оказали этой несчастной женщине медвежью услугу? Ее сын пропал без вести, и она до конца жизни будет мучиться, не зная, что с ним сталось. Будет слать запросы, донимать полицию и редакцию программы «Жди меня», надеяться, плакать…

Женька Соколкин лежал на горячей от солнца палубе, с трудом припоминая, кто он, где находится и что с ним стряслось. Память вернулась быстро, и вместе с ней на Женьку навалилось ощущение чудовищной, невосполнимой утраты. Оно не было для него новым, примерно так же он чувствовал себя, когда умер отец. Но тогда Женька был младше, мама, как могла, оберегала его ранимую детскую психику, а отец умирал тяжело и долго – так долго, что окружающие успели привыкнуть к мысли, что его скоро не станет. Полученный только что удар был внезапным и сокрушительным, и мучительнее всего было понимание, что мама, в сущности, умерла из-за него – из-за его дружбы со Шмяком, из-за этой дурацкой карты, которую нужно было просто выбросить в мусорный бак сразу же, как только попала ему в руки, из-за его желания помочь… Вот так помог!

Голоса Стрельникова, оказавшегося не Стрельниковым, и Андрея Липского доносились до него словно бы откуда-то издалека. Эти двое до сих пор продолжали разговаривать, что-то обсуждать и даже, кажется, о чем-то спорить. Женька их не слушал, слова потеряли значение и смысл – как, впрочем, и все на свете.

Потом он увидел автомат – не весь автомат целиком, а только кончик ствола с мушкой, выглядывающий из-за массивного, со скругленными углами выступа люка, ведущего в машинное отделение. Вот это уже были не слова – это была реальная, полезная в хозяйстве вещь; более того, сейчас это была, пожалуй, единственная вещь на свете, которая действительно могла иметь какое-то значение.

Осторожно повернув голову, Женька посмотрел на мужчин. Липский сидел на палубе, привалившись спиной к станине траловой лебедки и зажимая ладонью сочащуюся кровью рану в правом плече. Данилов стоял над ним, широко расставив ноги и опираясь на свою стреляющую трость, с пистолетом в опущенной руке. Женька видел его со спины, в три четверти; это означало, что генерал его не видит, если только у него нет глаз на затылке. Очень надеясь, что их там действительно нет, Женька приподнялся и бочком, как краб, убрался с открытого места. Очутившись под прикрытием люка, он на четвереньках пополз в обход выступа, повернул за угол и едва не застонал от разочарования: автомат никуда не делся, но вот рожка в нем не было. Ну не было, и все тут!

Впрочем, последняя надежда у него еще оставалась. Женька подобрался к автомату, осторожно выглянул из-за выступа и, убедившись, что его маневр остался незамеченным, тихонько завладел оружием. Медленно, чтобы не клацнул, оттянув затвор, он заглянул в патронник и убедился, что там пусто.

Женька сел на палубу, прислонившись спиной к нагретому солнцем, бугристому от напластований масляной краски железу, и подтянул колени к подбородку, положив рядом бесполезный автомат. Все пропало; оставалось только собраться с духом и, подкравшись к старому козлу со спины, попытаться проломить ему череп прикладом. Из этого вряд ли что-то получится, но попытаться надо – ну хотя бы потому, что живым он отсюда все равно никого не выпустит, а значит, и терять нечего.

Что-то мешало ему в правом кармане джинсов, впиваясь в бедро острым, как птичий клюв, твердым концом. Женька машинально дотронулся до этой штуковины, безотчетно намереваясь поправить ее, чтобы не кололась, и вздрогнул, ощутив под пальцами продолговатую цилиндрическую выпуклость до боли знакомых очертаний.

Это был автоматный патрон – тот самый, который он по неопытности выбросил из ствола, когда угонял траулер. С того момента прошло, казалось, несколько геологических эпох; Женька совершенно забыл о патроне, а он все это время лежал в кармане, дожидаясь своего часа.

Вытянув ногу, он запустил пальцы в узкий карман, выковырял оттуда патрон, вывернув при этом карман наизнанку, снова оттянул затвор и аккуратно вложил свою драгоценную находку туда, где ей было самое место. Аккуратно возвращенный в исходное положение затвор чуть слышно клацнул. Женька не стал проверять, в каком положении находится переключатель режимов стрельбы: с учетом количества боеприпасов это не имело ровным счетом никакого значения.

До сих пор он почти не слышал, о чем говорят Данилов и Липский, отгороженный от них невидимой, но толстой стеной своих переживаний. Но в эту секунду слух внезапно вернулся, словно кто-то вынул у него из ушей затычки, и Женька услышал прозвучавший с наигранным изумлением голос генерала:

– Послушайте-ка, а куда подевался наш юный друг? Ох уж эта молодежь, за ней глаз да глаз! Ау, Евгений! Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать! Кто не спрятался, я не виноват!

– Иди-иди, – одними губами пробормотал Женька, кладя палец на спусковой крючок, – тут тебя давно заждались – двое с носилками, один с лопатой.

И в это мгновение мир содрогнулся от глухого, гулкого, заставившего каждую клеточку тела подпрыгнуть и испуганно сжаться, всесокрушающего удара.

Отдав дань уважительного восхищения вторично осиротевшему после смерти Ганина пулемету, Кувалда сунулся в ящик с гранатами.

– Это дело, – сказал он.

– На кой черт они тебе сдались? – с оттенком раздражения спросил Шар, стоя посреди освещенного керосиновой лампой помещения и обводя ярким лучом фонарика темные углы. – Как маленький, честное слово!

– В хозяйстве все пригодится, – заявил Кувалда, кладя по гранате в каждый карман брюк. Гранаты имели непривычный вид – цилиндрические, в поделенной на рельефные прямоугольники стальной рубашке, с витым проволочным кольцом, но без рычага. – Много ты знаешь людей, которые на нашего шефа хвост задирали и до сих пор живы? То-то, что ни одного. С таким противником даже в танке сидеть все равно что с голой ж… на морозе. А ты говоришь, зачем гранаты…

– Как хочешь, – равнодушно сказал Шар. – Ты хоть знаешь, как ими пользоваться?

– А что тут знать? Вынимай чеку и бросай. Тоже мне, воинская премудрость!

– Хрен ты угадал, Геша. Тогда это будет просто тяжелый тупой предмет – считай, обыкновенный булыжник. Это тебе не РГД! После извлечения чеки надо снять колпачок. Под ним шток. Этим штоком надо ударить обо что-то твердое, чтобы сработал замедлитель. Детонация через четыре-пять секунд… Ты не знал? Я же говорю: тундра! Гранаты ему… Ты лучше сюда посмотри!

Подняв крышку первого попавшегося ящика, он посветил фонарем внутрь. Кувалда подошел, чтобы вместе с напарником насладиться зрелищем плотно уложенных бок о бок золотых слитков. На зеленом деревянном боку ящика белела эмблема Третьего рейха – оседлавший свастику орел с широко расправленными крыльями. Соседний ящик был помечен иероглифами; подняв крышку, Кувалда убедился, что в нем тоже золото.

– Да его тут, как грязи, – без видимого восторга сказал он. – И ящики все не наши. Получается, он это золотишко на горбу таскал, без ящиков, и сюда складывал. До чего же неленивый гад!

Положив на штабель ящиков автомат, он вынул из кармана сигареты и закурил.

– С огнем поаккуратнее, – предупредил Шар. – Шеф сказал, что прямо под этим помещением минный погреб…

– Частично затопленный, – пренебрежительно добавил Кувалда. – И потом, минно-торпедный погреб – это не склад ГСМ. Там же гореть нечему, сплошное железо! Мы же не собираемся там костер разводить!

Шар, вопреки обыкновению, даже не подумал возразить. В другое время он обязательно сказал бы что-нибудь язвительное, колкое, чтобы поставить на место напарника, которого вдруг повело умничать. Но сейчас он промолчал, и это было так необычно, что Кувалда, оторвавшись от изучения обнаруженной в пирамиде японской винтовки с оптическим прицелом, бросил на него внимательный, полный настороженного удивления взгляд.

Шар стоял над открытым ящиком, держа в каждой руке по слитку, и блики отраженного полированной поверхностью металла света играли на его непривычно задумчивом, мечтательном лице.

– Ты представляешь, сколько тут денег? – глядя не на Кувалду, а на золото, спросил он каким-то не своим, отстраненным голосом. – Тачки, бабы, яхты – это все шелуха, мусор. На это город купить можно. Да что город – страну! Купить, назначить себя наследственным монархом и жить в свое удовольствие, как какой-нибудь арабский шейх. Тебе, Геша, твоим куцым умишком этого не понять. Ну вот на кой хрен тебе золото? Что ты станешь с ним делать? Съемных телок с Ленинградки в шампанском купать?

– Разберусь, – лаконично пообещал Кувалда и, отвернувшись от напарника, стал озабоченно озираться по сторонам. – Надо бы какую-никакую волокушу соорудить, – добавил он. – Вон, хотя бы и из койки, что ли… Замучаемся ведь по одному эти ящики на берег таскать!

Шар аккуратно положил слитки обратно в ящик, расстегнул кобуру и большим пальцем взвел курок лежащего в ней пистолета.

– Не замучаемся, – возразил он, вынимая оружие из кобуры. – Ты точно не замучаешься, а я как-нибудь потерплю.

– Задолбал ты своими шуточками, – произнес Кувалда.

Он начал неторопливо оборачиваться.

– Кончились шутки, Геша, – сказал Шар и дважды выстрелил ему в спину. – Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня, – добавил он, обращаясь к распростертому на полу телу в пятнистом камуфляже. – Я знаю, ты меня сто раз убить хотел, да все откладывал, тянул… Вот и дотянул. Спи спокойно, дорогой товарищ. Извини-ка… – Перешагнув через тело, он взял отложенную Кувалдой на ящик винтовку с оптическим прицелом, оттянул затвор, проверяя, есть ли в ней патроны, и удовлетворено кивнул: патронов была полная обойма. – Это для шефа, – пояснил он Кувалде, которого не без оснований считал мертвым. – Насчет его ты прав, хоть и дурак: этого зверя лучше бить на расстоянии, из засады.

Держа винтовку под мышкой, он направился к двери, но на пороге вдруг резко обернулся, словно ожидал, что убитый поднимется и нападет на него со спины. Кувалда лежал в прежней позе, отвернув от него лицо, и не подавал признаков жизни. Из-под него по бетонному полу медленно расплывалась лужа, в свете керосиновой лампы казавшаяся черной, как гудрон.

– Не скучай, – сказал ему Шар, – я недолго. Управлюсь с одним нашим общим знакомым и сразу вернусь.

Его удаляющиеся шаги гулким эхом отдавались под бетонными сводами подземного коридора. Лежащий на полу Кувалда слабо пошевелился, приподнял голову и хрипло пробормотал:

– Хрен ты… угадал, Санек. Оттуда… не возвращаются.

С огромным трудом перевернувшись на спину, он запустил руку в карман брюк и вынул оттуда гранату. Разогнутая чека закачалась на надетом на холодеющий палец кольце, металлический колпачок, негромко бренча, откатился в сторону. Следуя полученной от напарника подробной инструкции, Кувалда зажал ребристый цилиндр в кулаке и ударил штоком воспламенителя о бетонный пол. Брошенная подкатом граната, вертясь, покатилась по полу, ударилась о стену и, отскочив, провалилась в квадратный колодец вентиляционной шахты минного погреба. Через несколько мучительно долгих мгновений снизу долетел отчетливый удар металла о металл. За ним послышался второй, третий – граната прыгала, как мячик, ударяясь о стальные туши старых немецких торпед, – а потом Кувалда услышал негромкий всплеск. Он лежал, считая секунды, а когда досчитал до десяти, понял, что взрыва не будет.

Скрипя зубами, всхлипывая от боли и слабости, он дотянулся до второй гранаты. Силы убывали с пугающей быстротой. Понимая, что третьего шанса уже не будет, он нашел в себе силы дотащить наливающееся холодной свинцовой тяжестью тело почти до самой отдушины в полу. Выдернуть чеку получилось только с третьей попытки; старательно примерившись, Кувалда ударил штоком о бетон и, разжав пальцы, уронил гранату в черный квадратный зев отдушины. Голова его бессильно опустилась, прижавшись щекой к холодному шершавому бетону, глаза устало закрылись, и к тому моменту, когда граната взорвалась, вызвав цепную детонацию содержимого хранилища морских мин и торпед, майор Головатый уже перестал дышать.

Остров содрогнулся. Из многочисленных замаскированных входов в подземелье, о половине которых, возможно, не знал даже Ганин, одновременно с пушечным гулом и с такой же энергией выбросились густые серо-желтые клубы дыма и пыли, в которых, бешено вертясь, мелькали какие-то обломки. За первым подземным ударом последовал второй, за ним третий, склон за береговой батареей на глазах приподнялся, вспучился, пошел трещинами и начал в пыли, дыму и грохоте проседать, проваливаться внутрь себя. Под землей раздался новый удар, рушащийся склон снова подбросило вверх, затянув сплошной клубящейся пеленой, из которой летели и градом сыпались в бухту камни, кусты, переломанные, расщепленные деревья, ощетинившиеся ржавой арматурой куски бетона, бочки из-под горючего… Это напоминало пробуждение вулкана, но извержения не последовало: после серии слабеющих подземных взрывов, похожих на предсмертные конвульсии, канонада стихла, сменившись рассыпчатым грохотом, скрежетом и треском многочисленных обвалов и тяжелым уханьем многотонных глыб бетона и скальной породы, рушащихся в заполненные водой пустоты.

Когда прогремел первый взрыв, генерал Данилов, прервав беседу с Андреем, как раз отправился на поиски Женьки Соколкина, который не мог далеко убежать и своим неразумным поступком, по мнению его превосходительства, лишь ускорил приведение в исполнение вынесенного ему приговора. Услышав гулкий громовой раскат, генерал машинально обернулся. Таким образом, апокалипсическую картину разрушения он наблюдал с самого начала – увы, не до конца, поскольку траулеру тоже досталось, и притом весьма основательно. Вздыбленная мощным подземным толчком волна ударила суденышко в борт, едва не опрокинув. За первой волной пришли другие, и траулер заплясал на беснующейся воде, как дворовый пес на привязи, пытающийся оборвать цепь и убежать от проникшей во двор стаи голодных волков. Волны захлестывали палубу, как в разгар жестокого осеннего шторма, и пенными струями стекали обратно в море через шпигаты, унося с собой кровь, стреляные гильзы и мелкий сор. Сыплющиеся с неба обломки с лязгом барабанили по железу, стальные ребра шпангоутов протяжно скрипели и скрежетали под ударами разгулявшейся стихии. А когда все кончилось, Андрей обнаружил, что полулежит прибитый волнами к фальшборту в окружении водорослей, дохлой, оглушенной взрывами рыбы и рассыпавшихся по всей палубе золотых слитков, один из которых каким-то образом очутился у него на коленях. Чувствовал он себя при этом так, словно кто-то засунул его в барабан стиральной машины и хорошенько там прокрутил, стремясь отстирать до скрипа как снаружи, так и изнутри.

Траулер тяжело раскачивался на взбаламученной, беспорядочно плещущейся воде. Вокруг никого не было. Потом Андрей увидел Данилова, который, пошатываясь и опираясь рукой на все, что под нее подворачивалось, показался из-за массивного корпуса траловой лебедки. Знаменитой трости при нем не было, зато тринадцатизарядный браунинг с именной табличкой на рукояти никуда не делся, и Андрей разочарованно вздохнул: метеорит, о котором давеча насмешливо упомянул его превосходительство, прилетел-таки, но, к сожалению, ударил мимо цели.

– Что за чертовщина? – пьяно помотав головой, спросил господин генерал. – Какой болван ухитрился взорвать минный погреб?

– Какая разница? – устало отозвался Андрей. – Наказать его вы уже все равно не сможете. А золотишко-то плакало!

Генерал Данилов посмотрел на курящийся дымом и паром гигантский провал в склоне старого вулканического кратера и медленно, будто через силу, перевел взгляд на Андрея.

– Не понимаю, что вас так развеселило, – скрипучим, больным голосом признался он. – Труд и страдания миллионов людей, их пот и кровь – все утонуло, пошло прахом… Остался только этот мизер, – он кивнул на разбросанные по палубе слитки. – И это служит дополнительным аргументом в пользу вашей смерти. Целое лучше части, а часть лучше, чем ничего. И если я не собирался делить с вами целое, то уж часть, особенно такую ничтожную, не намерен делить и подавно. Так что не обессудьте, Андрей Юрьевич.

Он поднял пистолет, направив его Андрею в лицо. Липский заметил, что у него дрожит рука, но даже не успел этому обрадоваться: генерал в два счета справился со слабостью, дрожь прекратилась, и неподвижное черное дуло слепо уставилось на Андрея своим пустым зрачком.

Когда ударил выстрел, Андрей не сумел совладать с рефлексом и зажмурился. Возникшее в ту же секунду подозрение, что здесь явно что-то не так, заставило его снова открыть глаза. Он увидел Данилова, который, согнувшись пополам и держась за правый бок, стоял прямо перед ним на подгибающихся ногах, и Женьку Соколкина с дымящимся автоматом без рожка в руках.

Немая сцена длилась недолго, от силы секунды две. Не разгибаясь, генерал Данилов повернулся к Женьке лицом. Его камуфляжная куртка стремительно пропитывалась кровью, красное пятно на боку разрасталось прямо на глазах, кровь струйками просачивалась между пальцами и капала на палубу.

– Полагаю, это все, – с трудом выговорил он, разглядев, что в автомате отсутствует магазин. – Прискорбно, молодой человек. Целиться надо лучше.

Произнеся эту непривычно короткую речь, его превосходительство с неожиданной легкостью выпрямился и поднял пистолет, целясь в застывшего, как изваяние, подростка. И тогда Андрей, словно подхваченный порывом ветра, не чуя под собой ног, вскочил и с разворота, вложив в удар весь остаток сил, врезал господину генералу золотым слитком.

Удар пришелся по лицу. Золото тяжелее свинца, и Андрей услышал – то ли наяву, то ли в своем воображении – отвратительный мокрый хруст ломающихся костей. Отполированный до зеркального блеска слиток выскользнул из онемевших от удара пальцев и, сверкнув напоследок отпущенной на волю золотой рыбкой, улетел за борт. За бортом булькнуло, а в следующую секунду генерал Данилов, так и не выпустив из руки свой именной пистолет, вслед за ним с плеском и брызгами погрузился во взбаламученную, волнующуюся, усеянную плавающей кверху брюхом рыбой воду – нокаутированный, а может быть, и мертвый.

Подойдя к фальшборту, Женька Соколкин некоторое время смотрел вниз, а потом плюнул за борт и молча отправил следом разряженный автомат.

Потрепанный, но не утративший ходовых качеств траулер с тупым упорством утюжил сверкающую на солнце океанскую гладь, держа курс почти строго на запад. Ничего не смысля в навигации, Женька вел его по компасу, здраво рассудив, что, даже проскочив ненароком мимо Сахалина, с евразийским материком они не разминутся наверняка. Сквозь выбитые стекла в рубку проникало ровное, свежее дыхание океана. До отказа наполняя им легкие, Женька Соколкин под равномерный рокот судовой машины размышлял о всякой всячине, и с каждой пройденной милей мысли его становились все веселее.

Закончив разговор с Мартой, Андрей Липский поднялся в рубку и стал рядом с Женькой.

– Как дела, шкипер? – спросил он, положив на усеянный осколками и клочьями изорванной пулями лоции штурманский столик обнаруженный в капитанской каюте спутниковый телефон.

– На румбе, – отрапортовал Женька, сам вряд ли понимая, что именно сказал. И, помолчав, неожиданно спросил: – А ваша жена красивая?

– Не то слово, – с любопытством покосившись на него, честно ответил Липский. – Очень красивая. Но – бывшая. Если бы дело было только в экстерьере, я бы с ней никогда не развелся. Кстати, она передавала тебе большой привет. Вертушка будет ждать и вылетит за нами, как только доберемся до берега и они нас запеленгуют. Мама твоя в полном порядке и с нетерпением ждет возвращения блудного сына. Ты уже придумал, что станешь ей врать?

– Вам-то что за печаль? – слегка встопорщился Соколкин. – Придумаю, это дело нехитрое… Вот с деньгами сложнее. Откуда у меня могла появиться такая сумма?

– В лотерею выиграл, – предложил вариант Андрей.

– Так она и поверила!

– Захочет – поверит, – сказал Липский. – Люди, в особенности женщины, обычно верят не в то, что есть на самом деле, а в то, во что им хочется верить. Но, если сомневаешься, лучше вообще ничего не говори.

– Ну да! – уныло возразил Женька. – А квартира?

– Ах да, квартира… А что квартира? Как будто люди квартиры в лотерею не выигрывают!

– Толку от вас, – проворчал Соколкин. – Заладил, как попугай: лотерея, лотерея… Сами-то вы что врать станете?

– Кому?

– Читателям, – сказал Женька. – Интернет-сообществу.

Андрей почесал в затылке. Такого вопроса он не ждал и над ответом на него пока не успел подумать. А подумать следовало, и Женька очень своевременно ему об этом напомнил.

– Если написать правду, – сказал он наконец, – нас с тобой посадят на всю оставшуюся жизнь, а остров наводнят искатели сокровищ с аквалангами. Найти они наверняка ничего не найдут, зато гибнуть будут пачками – там ведь настоящий лабиринт, уцелевшая часть которого держится буквально на честном слове. Поэтому предлагаю такой вариант: мне удалось напасть на след полковника Прохорова, который вывез золото из Москвы. Но взять у него интервью я не успел: бывший полковник МВД Прохоров умер от острой сердечной недостаточности в подмосковном пансионате для алкоголиков и наркоманов. Так что, дорогие читатели, вопрос о золоте партии остается открытым – очевидно, надолго, если не навсегда… Вот так примерно это будет звучать. Нормально?

– Так себе, – пожав плечами, заявил Женька. – Фантазия у вас бедновата, недаром вы журналист, а не писатель.

– А ты – прободная язва, – огрызнулся Андрей. – Придумай сперва, что матери насчет новой московской квартиры скажешь, а потом уже критикуй, литературовед.

– А купить поможете? – неожиданно сменил тему Соколкин.

– Что купить? – не понял Андрей.

– Да квартиру же! Мне ведь всего шестнадцать, мне не продадут…

– Ах, это! Да нет проблем. Но – с одним условием.

– Комиссионные? – хитро прищурился Женька.

– Вроде того. Хочу как-нибудь напроситься к вам на чай.

На успевшей покрыться загаром физиономии Женьки Соколкина расцвела понимающая ухмылка.

– Только на чай? – ехидно осведомился он.

– Заноза ты, братец, – вздохнул Андрей. – Нет в тебе ни белизны, ни пушистости.

– Может, со временем появится, – предположил Женька.

– Сомневаюсь, – с улыбкой сказал Андрей. – Поживем – увидим.

– Вот и насчет чая то же самое, – сказал Соколкин. – Поживем – увидим. По вашему поведению.

– Румб держи, шантажист малолетний, – сказал ему Липский и вышел на мостик, чтобы там, на свежем воздухе, не нанося вреда здоровью малолетнего шантажиста, без спешки выкурить сигарету и поразмыслить насчет мифического золота партии, чая и других вещей – порой приятных, а местами не очень.