Живая жизнь. Штрихи к биографии Владимира Высоцкого - 2

РОМАН МИЧИСЛАВОВИЧ ВИЛЬДАН

— Роман Мичиславович, вы учились вместе с Высоцким в Школе-студии МХАТ, дружили с ним, и, наверное, вам трудно выделить самое первое впечатление?

— Нет, я помню… Первое впечатление — вокруг Высоцкого всегда люди… Например, Валя Никулин предпочитал быть один. Сидит где-нибудь в уголке, думает или читает, а Володя органически не мог быть один. И очень остроумный человек, голос немного хрипатый… Вы знаете, что из-за хрипоты Володю не брали в студию, и он принес справку от врача, что это у него временное и с возрастом пройдет, — вот тогда его зачислили.

— Есть мнение, что Высоцкий специально «сделал» себе голос.

— Нет, это у него от природы. Мне кажется, что у Володи было хроническое несмыкание связок.

— В Школе-студии вы вместе с Высоцким играли сцену из «Преступления и наказания». И эта ваша работа запомнилась многим сокурсникам.

— И не только сокурсникам. Мы играли этот отрывок и в Музее Достоевского, и на концертах. Вот тогда Володя впервые раскрылся как артист драматического плана. Ведь когда нас брали в студию, то, как обычно, навешивали ярлыки по старым театральным канонам: это — комик, это — трагик… И Володя первые года два «проходил» как комик. А тут на Достоевском он раскрылся как человек с большой внутренней глубиной, как актер с большим драматическим накалом. Ставил эту сцену Виталий Сергачев, молодой педагог, человек нашего поколения. И именно Сергачев помог Володе раскрыться в новом качестве.

— Выделялся ли Высоцкий на курсе своими актерскими данными?

— На курсе Володя актерски особенно не выделялся. Тогда у нас были свои корифеи. А он отличался тем, что был очень остроумным человеком, великолепным пародистом и инициатором всех наших капустников. Володя писал для них тексты начиная с первого курса.

— А какой из этих капустников запомнился вам?

— Запомнился такой — пародия на все виды искусства. Исходили мы из того, что однажды Станиславский на репетиции показывал, как этот кусок сыграл бы один актер, другой, третий. А как это сделали бы в «Комеди франсез», а как в Театре Вахтангова… И мы пошли по этому пути, взяли какой-то сюжет, уже не помню какой, и сделали его в стиле оперы, оперетты, театра «Ромэн», МХАТа…

— Вы жили в общежитии на Трифоновке. Бывал ли там Высоцкий?

— Конечно, бывал. Иногда таскал нам жратву, когда особенно было голодно. Нина Максимовна нажарит противень картошки, а Володя притащит. Часто говорил мне: «Роман, пойдем ко мне, попьем чайку». И всегда накормит как следует.

— А вы бывали на Большом Каретном?

— Я же приехал из Ленинграда и говорю Володе: «Ты введи меня в курс дела. Где у вас тут «места»? У нас — Лиговка, Измайловский сад… А у вас что?» Володя говорит: «А у нас — «Эрмитаж». Пошли».

— А когда начались первые поэтические опыты Высоцкого?

— Где-то на втором курсе. А с гитарой я его помню курса с третьего. Могу привести четверостишие, которое я запомнил:

Вначале Володя пел не свои песни — про Колыму, про сроки, а где-то году в 60-м или в 61-м он сказал: «Все, чужие не пою! Только свои». И хорошо помню, что постоянно приставал: «Вот, Роман, послушай это. А как тебе нравится эта вещь?»

— А как проходило распределение?

— Мы не стали ждать распределения, еще на четвертом курсе поехали в Ленинград устраиваться. Поехали целой компанией: Валя Никулин, Володя Высоцкий, Камратов и я. Товстоногов нас просто принял. Сказал, что очень рад тому, что к нему стремятся молодые актеры, но свободных мест сейчас нет. В Театре Ленсовета мы показывались Кондрашову, тогдашнему главрежу театра, и он предложил работать только мне. В Театре комедии — Акимову — показались с тем же результатом, что и Товстоногову, но ему понравился инсценированный рассказ Чехова «Жених и папенька», в котором были заняты я, Валя Никулин и Володя Высоцкий. А после Ленинграда в Москве бегали по театрам, тоже показывались.

— Высоцкий распределился в Театр Пушкина. Вы не знаете, почему у него не сложилась работа в этом театре?

— Мы с Володей распределились в разные места, и поэтому о начале его работы в Театре Пушкина я знаю со слов Вали Бурова, тоже нашего однокурсника. Это связано с Равенских — он очень сложный человек. Равенских мог наобещать, а потом неожиданно его намерения менялись. Володя репетировал в спектакле «Свиные хвостики», репетировал главную роль, но пришел другой актер, который Равенских подходил больше. Режиссер говорил Володе: «Ты подожди, это временно, потом введем тебя в солидные роли». А Володя был человек нетерпеливый, ему хотелось играть, жить, гулять, веселиться. Володя стал исчезать, не выходил на работу. А Равенских, несмотря ни на что, в общем хорошо к нему относился. Он отчислил Высоцкого, когда по всем нормам давно надо было это сделать.

— Роман Мичиславович, расскажите, пожалуйста, о Московском молодежном экспериментальном театре.

— Два года, часто по ночам, мы репетировали в клубе Дзержинского Сделали три довольно интересных спектакля. Все было на мази, в «Вечерке» появилась доброжелательная статья, вот-вот должно было последовать официальное признание. Мы шли по стопам «Современника» и, конечно, хотели стать самостоятельным театром. У нас был даже свой худсовет, в который входил и Володя. И вот в 65-м году худсовет собрался, решался вопрос обо мне. Я тогда ушел из МХАТа и думал: ждать официальной организации нашего театра или искать работу. На худсовете решили: раз тебя зовет Равенских, иди, год-два поработай. Вот так я временно пришел в Театр Пушкина и уже тридцать лет здесь работаю.

А своего театра у нас не получилось, и в этом виноваты мы сами. Стали делить шкуру неубитого медведя, стали спорить, кто будет главным режиссером, а кто не главным… Глупо, конечно, что театр распался, потому что начинали мы очень интересно.

— Ваши сокурсники говорят, что Вильдан с Высоцким были неразлей-вода?

— Года два-три мы действительно общались очень часто. Это было время, когда я работал во МХАТе. У Володи тогда была сложная ситуация: семья, двое детей, а ни квартиры, ни настоящей работы тогда не было. Я жил во мхатовском общежитии, и Володя просто приходил ко мне ночевать, чем вызывал нарекания моих товарищей по комнате. Приходил поздно, по ночам, во всяких видах, я его принимал, укладывал.

— В те годы Высоцкий часто бывал в квартире Георгия Епифанцева, а что за люди там собирались?

— Да, это была знаменитая компания. Каких людей там только не было — и известных и неизвестных. И квартира сама по себе была необычная: все стены были расписаны, и везде висели Жорины картины. В Жориной компании можно было встретить кого угодно. В общем, это было богемное место.

— Ив этой компании, в этом общении первое место принадлежало Высоцкому?

— Конечно. В этих застольях Володя не терпел конкуренции. Если кто-то появлялся новый и интересный, то Володя делал все — он на голову становился! — но своего первого места не отдавал. Боролся до конца. Один раз у Гены Яловича мы даже устроили соревнование Высоцкого и Фреда Солянова. Солянов тогда был довольно известным автором и исполнителем своих песен. Они начали петь: Володя песню, потом Фред… Через полчаса Солянов сдался: «Нет, Володя, будешь петь только ты».

А еще в компаниях Высоцкий гениально рассказывал. Очень точно воспроизводил звучание речи. Хорошо помню, как он копировал свою соседку Гисю Моисеевну: «Володя, вы что из себя делаете?..» И когда я пришел к ним в гости и услышал Гисю Моисеевну, поразился: Володя воспроизводил ее речь абсолютно точно.

Высоцкий был очень способен к языкам, он сразу же схватывал произношение. И наша преподаватель-ница французского языка его очень ценила не столько за знания, сколько за произношение.

— Среди ваших преподавателей, конечно, выделялась графиня Волконская, которая преподавала у вас манеры.

— Волконская сразу же нам сказала: «Сколько вы ни пытайтесь, дворян из вас не получится… Дело не в том, как вы будете ходить, садиться, вставать, а дело во внутренней культуре». Хорошо помню, что она сказала Высоцкому: «Володя, не пытайтесь делать из себя графа, постарайтесь стать Высоцким, может быть, тогда у вас и появится благородство». Волконская была в старинных кольцах, всегда с папиросой, сидела нога на ногу… И, кажется, вела себя не как графиня, но в этом было такое достоинство!

— А как складывались ваши отношения после того, как распался экспериментальный театр?

— После 70-го года мы виделись довольно редко. Но Володя почему-то любил меня как актера, выслушивал мои мнения… Может быть, потому, что на курсе я считался талантливым, по нашим тогдашним студенческим меркам.

Виделись мы редко, но на Таганку он меня тащил. Раздевал в своей гримерной, усаживал на хорошее место. Я, к сожалению, не очень часто откликался на его предложения и посмотрел тогда только один спектакль — «Десять дней, которые потрясли мир». Володя к этому времени стал очень известным и популярным, и я не особенно стремился к личным встречам. Да ему, видно, было тогда уже не до меня. Запомнилось, что Володю очень любили на Таганке. Начиная от уборщицы и билетеров и кончая актерами. «Володенька, Володечка» — другого обращения не было.

Наша последняя встреча была за два года до его смерти, в 1978 году. Мы были приглашены на юбилей Школы-студии МХАТ. Володя был с гитарой, много пел. Мы вышли вместе, я говорю: «По старой памяти, надо бы отметить». — «Нет, старик, мне нельзя. Но встретиться надо». — «Да, но как же, ты теперь знаменитый». Володя без всякого юмора согласился со мной: «Да, но тебе я телефон дам». И тут же на капоте своего «мерседеса» написал номер… «Обязательно звони». Я звонил раза два, но никто не подходил к телефону.

Вообще, теперь, по прошествии многих лет, начинаешь понимать, до чего же обидно мало было у нас встреч. И это относится не только к Володе, но и ко всем ребятам с нашего курса. По общему мнению, курс был необыкновенно талантливым и также очень недружным. Жаль — рвутся контакты, нарушаются связи, и в результате приходим к старой истине: «Что имеем — не храним…»

В июле 80-го года мы были в концертной поездке по Польше. Утром прилетели — вдруг звонок: «Володя умер. Сегодня похороны…» Я, не переодеваясь, сразу поехал на Таганку… Столпотворение, громадное количество людей. В театре были практически все наши однокурсники… Это было настоящее горе.

Он жил с громадной жизненной отдачей. И ничего не делал наполовину. Поэтому так быстро сгорел…