Живун

Легенда

На темном небе вспыхнул нежный луч, потом второй, третий, четвертый… И вот огромные светлые столбы висят над необъятной холмистой тундрой. Нижние концы их кажутся яркой бахромой, а верхние постепенно исчезают. Столбы сливаются вместе и образуют гигантскую разноцветную ленту. Одним концом она упирается в каменные вершины древнего Урала, а другим уходит на восток. Поперек ее трепещут красные, желтые, зеленые полосы.

Это Нгэрм-Харп — Полярное сияние.

По искрящейся цветами радуги снежной тундре крупной рысью мчится оленья упряжка. Ларко Сусой в мохнатом дорожном одеянии сидит, сгорбившись, как куст карликовых берез, занесенный пухлым снегом. Он почти не шевелит хореем — палкой, похожей на пику: четверка гладких оленей бежит без понукания. Но когда нарта подпрыгивает на снежном заструге, Ларко круто поворачивается назад, спрашивая:

— Не упала еще?

Человек, сидящий за ним на нарте, одет в малицу с матерчатой сорочкой. Голова и плечи окутаны большой полосатой шалью. Это Нина Морозова, местный газетный работник.

— Не бойся, я не сплю, — отвечает женщина.

— Спать не надо, на небо надо смотреть, — советует проводник. — Сегодня небо шибко хорошо играет.

Нина, прикрывая шалью рот, устало выпрямляет спину.

— Сегодня небо, как в сказке.

— В сказке еще красивее бывает, — ухмыляется Ларко Сусой. Его бронзовое лицо едва виднеется в глубине капюшона с закуржевелой оторочкой.

Пассажирка говорит:

— А ты сказки знаешь? Расскажи мне.

— Нет, я сказок не знаю. У меня память плохая. Вот на фактории Ямб-Яха есть старуха сказительница Воттане. Она может спеть песни ярабц,[20] долгие, как езда на быстрых оленях от Ямала до Енисея.

— Верно? — радостно восклицает Морозова. — Вот хорошо-то. Я как раз должна побывать на этой фактории.

— А зачем тебе ненецкие сказки?

— Как зачем? Я запишу, а потом книгу напечатают в Москве.

— А-а… — Ларко Сусой трогает гибким хореем передового и любопытствует: — А ты в Москве бывала?

— Два раза ездила.

— В Мавзолее была?

— Конечно.

— А я еще в Москве не бывал, — вздыхает Ларко. — И здесь Ленина не видел. Когда Ленин приезжал на Ямал, я еще маленьким был.

Пассажирка наклоняется к нему, подставляя лицо снежным брызгам.

— Разве Ленин был на Ямале? — удивленно спрашивает она простуженным голосом.

— А как же? — в свою очередь удивляется Ларко, силясь взглянуть через плечо на собеседницу.

— Не слыхала я.

— А разве в книжках об этом не написано?

— Я таких книг не встречала, — объясняет Нина Морозова. — Видно, это сказка.

— Хм… Почему сказка? — недовольно произносит проводник и резко взмахивает хореем. Олени запрокидывают головы с ветвистыми рогами, и сизые струйки горячего дыхания сильнее вырываются из их открытых заиндевелых ртов. Женщина, отшатнувшись, торопливо прячет лицо за рукав малицы, а Ларко Сусой, облокотясь о правое колено, подается всем телом вперед.

Когда бег оленей становится ровным, женщина поднимает голову. Она некоторое время молча смотрит голубыми, слезящимися на морозе глазами на широкую спину ненца. Потом, кашлянув, подает голос:

— Значит, Ленин был на Ямале?

— Да, — охотно отзывается Ларко Сусой, не меняя позы.

— Зачем же он приезжал сюда?

— О-о!.. Это долго рассказывать.

— Вот и хорошо. Я буду слушать и не усну.

Проводник медленно выпрямляет спину, слегка дергает вожжой и, не вставая, присаживается боком к пассажирке. Положив хорей на колени, Ларко Сусой достает из-за пазухи трубку. Обильный иней на его густых черных бронях и сосульки на щетинке усов то и дело вспыхивают искорками. Набивая аккуратно трубку из замшевого кошелечка и бросив взгляд маленьких раскосых глаз на женщину, он начинает:

— Давно это было. Ой, давно! С тех пор прошло семь тысяч лун. И еще семь тысяч лун. И много раз по семь тысяч лун прошло. Ненцы богатым родом, сильным родом были. Хорошо жили. В Сале-Яме[21] разной рыбы много плавало, в тундре песцов, лисиц было много. От самого моря до лесов оленьи стада паслись. Все это было, потому что над тундрой светило большое солнце.

Но недалеко жил завистливый и злой людоед Пюнегуссе. Обманом он жил. Над ним никогда не светило солнце.

Еще семь тысяч лун прошло. Завистливый людоед Пюнегуссе к ненцам в гости приехал. Огненной воды привез, стал поить пастухов, рыбаков, охотников поить стал. Стали ненцы пьяными. Тогда людоед Пюнегуссе ласковым голосом спросил:

— Пошто вы так богаты, ненцы?

Ненцы сказали:

— Солнце наше счастье, наше богатство охраняет.

Хитрый людоед еще налил им огненной воды. Помутился разум ненцев, уснули они крепким сном. Тогда людоед Пюнегуссе из чума вышел, свой бубен взял, из моржовой шкуры сделанный. Камлать[22] стал. Семь лун кружился. На восьмую солнце к его ногам упало. Не стало над тундрой теплого солнца. Семь лун спали тундровые люди. Через семь лун проснулся ненецкий род, видят ненцы — в тундре темная ночь. Куда олени девались? Куда девались лодки и снасти? Никто не знает. Плохо стало ненцам. Без солнца какая жизнь?..

— Это верно, — подтверждает пассажирка.

— А ты говорила — сказка. — Рассказчик довольно улыбается, выпуская изо рта вместе с паром струйку дыма.

Олени, увлекаемые вожаком, бегут и бегут своей крупной рысью, а Ларко Сусой, посасывая трубочку, продолжает:

— …С тех пор все несчастья пошли следом за ненцами. Появились в тундре жадные тэтта — богачи да обманщики тадибе — шаманы. Они заодно со злым и завистливым людоедом Пюнегуссе. Хорошо им обманывать людей, хорошо им чужое добро воровать. Над тундрой солнца нет, в темноте никто не видит. Беда пришла к ненцам. Есть стало нечего. Глаза их съедало дымом. Когда-то ненецкие женщины были полными, как нельмы, рожали здоровых детей. Теперь дети рождались слабыми. Стал вымирать ненецкий род. Беда! Темной страной стали называть наш Ямал, а жителей — дикарями, самоедами.

И продолжалось так семь тысяч лун и еще семь тысяч лун. И решили ненцы, что так будет всегда, пока весь ненецкий род не вымрет. О солнце, о счастливой жизни лишь старики в сказках рассказывали. Но тут в роду Ненянгов родился младенец-богатырь. Он рос быстро, как песец, и через семь лун стал сюдбя-богатырем, великаном-богатырем. Дали ему имя Ваули. Сюдбя-богатырь Ваули спрашивать стал:

— Пошто есть нечего? Пошто вы так бедно живете?

И стали рассказывать ему старики сказки. Про солнце, про счастливую жизнь те сказки были. Много таких сказок услышал Ваули. Тогда спросил:

— К тому завистливому и злому людоеду Пюнегуссе как дорогу найти?

Отвечают сородичи:

— Как найти дорогу к людоеду Пюнегуссе — не знаем. Где солнце спрятано — не слыхали. Если бы знали ту дорогу, вернули бы солнце в тундру.

Стал думать сюдбя-богатырь. Семь лун думал, сказал:

— Позовите мудрого тадибе. Пусть он спросит у духов, где спрятано солнце.

Позвали тадибе-шамана. Перед камланием он съел семь пьянящих мухоморов, чтоб глаза лучше видели, уши лучше слышали, чтоб сердце его сделалось вещим. Потом взял бубен-пензер, начал делать камлания. Много лун кружился, наконец упал с пеной у рта. Молвил:

— Солнце спрятано в жабрах зубастой рыбы-зверя Халэ, что живет в Ледяном море и шлет ненцам непогоду и ненастье. Так мне сказали духи.

Тэтта-богачи подтвердили:

— Да, наше солнце спрятано в жабрах рыбы-зверя Халэ.

Сюдбя-богатырь Ваули подумал: «Может, верно тадибе говорит». Надел сюдбя-богатырь Ваули поверх малицы парку, из лосиной шкуры сшитую. Взял копье с железным наконечником, сел в семисаженную лодку. Так сказал сородичам:

— Кто желает счастья для своего народа, у кого храброе сердце, со мной поедемте. Эту зубастую рыбу-зверя Халэ убьем. Вернем солнце в родную тундру, если оно там, в жабрах этой рыбы-зверя.

И сказали ненцы:

— Поедем, поедем! Вернем солнце в родную тундру!..

— А хорошо рассказываешь, — хвалит Нина Морозова.

— Уж как умею, — улыбается Ларко, придерживая одной рукой покачивающийся хорей.

— …И поехал сюдбя-богатырь Ваули со своими храбрыми сородичами к Ледяному морю. Долго ехали. Много лун ехали. Наконец видят: над волнами высоко струя воды поднимается. Это рыба-зверь Халэ показалась. Она лодку увидела, заревела страшно. Свой широкий хвост подняла, изо всей силы по воде ударила. От этого удара льды на море полопались, сердитые волны о берег тундры бить стали. Темное небо совсем низко над морем опустилось. Зубастая рыба-зверь Халэ к лодке быстро-быстро плыть стала. Бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули тогда крикнул:

— Эй ты, старая бродяга Халэ! Пошто прячешь наше солнце?

Такое услышав, рыба-зверь Халэ хотела за край лодки схватиться, людей в море опрокинуть. Сюдбя-богатырь Ваули эту хитрость понял. Он копьем своим размахнулся, рыбе-зверю в ноздри ударил. Зубастая Халэ взревела, нырнула глубоко. Потом опять у самой лодки вынырнула. Тогда каждый ненец из лодки своим копьем в рыбу-зверя ударил.

Семь раз ныряла зубастая рыба-зверь Халэ. Рассердился тогда храбрый сюдбя-богатырь Ваули, рыбе-зверю на спину вскочил, в жирный бок ее якорь засадил. Зубастая Халэ ударила хвостом, веревку струной натянула. Но напрасно: богатырское копье воткнулось ей в мозг. Храбрые ненцы своими копьями рыбе-зверю сердце, почку и печенку насквозь проткнули. Вздрогнула зубастая Халэ, пузыри пустила, умерла. Много в этом поединке и храбрых ненцев погибло, многие навеки в пучине моря остались.

Победители ненцы зубастую рыбу-зверя Халэ к берегу на аркане приволокли. Стали разделывать. Семь лун разделывали рыбу-зверя. В жабрах, в пасти, в брюхе солнце искали. Так и не нашли. В тундре по-прежнему темно, холодно. Тогда сюдбя-богатырь Ваули стал думать, потом сородичам так сказал:

— Шаман-то, однако, ошибся. Надо другого, самого мудрого тадибе позвать.

Пришел самый мудрый тадибе-шаман, перед камланием съел семь раз по семь пьянящих мухоморов, чтоб глаза его лучше видели, уши лучше слышали, чтоб сердце его сделалось вещим. Потом взял бубен-пензер, начал делать заклинания. Много лун кружился, наконец упал с пеной у рта, так молвил:

— Солнце спрятано в пещере семирогого быка Я-Хора, что живет в Подземном царстве. Так мне сказали духи.

И опять тэтта-богачи подтвердили слова самого мудрого тадибе-шамана. Тогда сюдбя-богатырь Ваули молвил:

— Ладно, еще раз по вашему совету попытаемся солнце искать.

Надел сюдбя-богатырь Ваули поверх малицы парку из мелких костяных колец, взял семисотсаженный аркан с костяной петлей и семипудовый нож-меч. Встал на лыжи, обитые тюленьей шкурой, к сородичам обратился:

— Кто желает счастья для своего народа, у кого храброе сердце, со мной пойдемте. Этого семирогого быка Я-Хора убьем. Вернем солнце в родную тундру, если оно там, в пещере семирогого быка.

И сказали ненцы:

— Пойдем, пойдем! Вернем солнце в родную тундру!..

Нина Морозова слушает, не чувствуя, как пальцы ног, обутых в женские кисы-белобоки, начинают коченеть. А проводник, изредка погоняя заметно уставшую упряжку, неторопливо-спокойно рассказывает о путешествии бесстрашного сюдбя-богатыря Ваули со своими бедняками сородичами в Подземное царство, об их долгом геройском поединке с семирогим быком Я-Хором.

— …Жестокий и страшный бой разгорелся между храбрыми ненцами и семирогим быком в темном подземелье. Семь лун раздавался гром под землей. Мерзлая тундра колыхалась, словно разбушевавшееся море, образуя высокие холмы-сопки. Много храбрых ненцев погибло от страшных ударов семирогого быка Я-Хора. Наконец сюдбя-богатырь Ваули с помощью оставшихся в живых сородичей все же заарканил семирогого быка Я-Хора, прыгнул ему на спину и с размаху в три удара отрубил все семь рогов своим тяжелым ножом-мечом. Истекая черной кровью, побежденный бык Я-Хор, как глыба, рухнул на землю и не поднялся больше. Победители обыскали все Подземное царство, разрушили пещеру семирогого быка Я-Хора, но не обнаружили заветного солнца.

И опять сюдбя-богатырь Ваули стал думать. Потом сородичам сказал:

— Тадибе да тэтта, видно, правду о солнце не хотят говорить. Они заодно со злым и завистливым людоедом Пюнегуссе. Слушая их, мы много крови зря пролили, много людей потеряли. Видно, нам самим надо искать дорогу к солнцу. Может, придется семь рек перейти, семь гор перевалить, семь стран обойти, а дорогу к солнцу найти нам надо, надо вернуть солнце в родную тундру.

И сказали ненцы:

— Семь рек перейдем, семь гор перевалим, семь стран обойдем, а вернем солнце в родную тундру!..

Ларко Сусой делает минутную передышку, чмокая толстыми обветренными губами, и дотрагивается хореем до гладких спин оленей. Потом опять вдохновенно повествует:

— …Такое услышав, тадибе-шаманы да тэтта-богачи встревожились, говорят: «Зря вы идете. Солнце, наверное, давно остыло, стало черным камнем. Какая польза, если и найдете его?» Не послушались их бедняки ненцы. Велел сюдбя-богатырь Ваули каждому бедняку ненцу сделать копье из желтых рогов быка Я-Хора, взять лук, из семи пород деревьев склеенный, да семь раз по семь стрел с железными наконечниками. И пошли они. Дорогу к солнцу искать пошли. В родную тундру солнце вернуть отправились. Бесстрашный сюдбя-богатырь Ваули повел их. А тэтта и тадибе встревожились, по всей тундре шнырять стали.

С тех пор прошло семь тысяч лун и еще семь тысяч лун, и много раз по семь тысяч лун прошло. Младенцы уже седыми стариками стали. А ненецкий народ все плохо жил, впроголодь жил. В тундре холодно, пурга завывает, дети болеют, темно кругом. Весной — темно, летом — темно, осенью — темно, зимой — темно. Только народ тундры теперь хранил в сердце надежду, так думал: «Сюдбя-богатырь Ваули со своими храбрыми воинами когда-нибудь вернется. Тогда солнце снова зажжется над тундрой». Так думали ненцы, с такой надеждой много тысяч лун жили. А сюдбя-богатырь Ваули со своими воинами все не возвращался. Уже в тундре сказки и песни про бесстрашного сюдбя-богатыря и его воинов появились. В одних говорилось: «Ваули с отрядом к недобрым людям в засаду попал,[23] видно, не совсем по правильной дороге шли. Все погибли». В других так рассказывалось: «Сюдбя-богатырь Ваули дорогу к солнцу нашел, скоро вернется, солнце в родную тундру принесет».

Народ тундры таким сказкам да песням больше верил. И вот однажды ненцы видят: из-за Камня-Урала белая упряжка показалась. За ней еще много других упряжек…

— А ты слушаешь? Не спишь?

— Говори, говори. Очень интересно, — просит пассажирка, для удобства облокотясь на свою большую кожаную сумку.

— Во-во, это шибко интересно.

— …И вот подъехал сюдбя-богатырь, а за ним много народу. У каждого на шапке красная звездочка. Поздоровались они с ненцами. Ненцы сразу догадались: сюдбя-богатырь-то — Ленин, у Великой Реки выросший. А остальные все — это его товарищи, коммунисты. Про этого сюдбя-богатыря да про коммунистов в тундре тоже давно уже песни появились, будто они бедным людям счастье добывать помогают. Только бедняки ненцы не знали, как с этими хорошими людьми встретиться. Теперь они сами в тундру пришли. Обрадовались бедняки ненцы, в один голос сказали:

— Мудрый сюдбя-богатырь Ленин! Спасите ненецкий народ! Помогите вернуть нам наше солнце!

Мудрый сюдбя-богатырь Ленин, у Великой Реки выросший, молвил:

— Ваше солнце, ненцы, украл завистливый и злой людоед Пюнегуссе. Ваше солнце спрятано у жадных тэтта да у обманщиков тадибе.

И еще сюдбя-богатырь Ленин, у Великой реки выросший, добавил:

— Если мы вместе с вами возьмемся, завистливого и злого людоеда Пюнегуссе победим. Мы заставим жадных тэтта да обманщиков тадибе вернуть вам, ненцы, ваше солнце.

Еще больше обрадовались бедняки ненцы. Вооружились они да за Лениным, за коммунистами к злому людоеду Пюнегуссе отправились. Мудрый сюдбя-богатырь Ленин впереди всех шел. Дорогу-то он, видать, шибко хорошо знал. Сколько-то прошли, стойбище людоеда Пюнегуссе увидели. В середине стойбища большой каменный чум стоит. На верхушке каменного чума двухголовая когтистая птица Лимбя сидит. Огромные глаза ее, как гнилушки на болоте, светятся. Увидела птица Лимбя вооруженных людей, железными крыльями замахала, закаркала страшным голосом. Такое услышав, людоед Пюнегуссе из каменного чума с мечом выбежал. Из других чумов вооруженные толстобрюхие люди высыпали. Смотрят бедняки ненцы, а это тадибе и тэтта долговязому Пюнегуссе на помощь прийти успели.

Страшный бой поднялся, великий бой. Такого боя никогда тундра не видела. Острые двусторонние мечи коммунистов ударили о зазубренные мечи злодеев. Стрелы бедняков ненцев в темноте молнией сверкали. Тундра мерзлая под ногами заколебалась. Много раз сходились восставшие люди со злодеями. Много раз расходились. На изрытую ногами землю немало крови пролили.

Так прошло семь лун. И еще семь лун. Тогда семисаженный меч мудрого сюдбя-богатыря Ленина впервые крепко задел людоеда Пюнегуссе. Посмотрел Пюнегуссе вокруг, видит: ряды его поредели. Почуял беду Пюнегуссе, подумал: «Это плохо». Еще семь лун прошло. Мудрый сюдбя-богатырь Ленин еще две раны злодею Пюнегуссе нанес. Побледнел людоед Пюнегуссе, чуть не упал, видит: людей его в живых еще меньше стало. Опять он подумал: «Совсем плохо. Далека моя победа».

И еще семь лун прошло. И увидел тогда людоед Пюнегуссе перед самым носом сверкающие мечи коммунистов, острые копья бедняков ненцев. Вскрикнул злодей Пюнегуссе от страха, назад пошатнулся, подумал: «Шибко плохо. Однако, конец пришел». Так подумав, в океан-море бросился. Семь раз показался из воды. Потом совсем утонул. Под лед ушел…

Тут Ларко Сусой вынимает изо рта трубку и, в такт словам махая ею перед собой, одобрительно заключает:

— Так ему и надо, волчьему сыну… А ты слушаешь? Не надоело?

— Что ты, что ты! — забеспокоилась Нина Морозова. — Очень интересно. Все до конца расскажи.

— Конец скоро будет. До приезда в поселок, может, закончу.

Снова закурив, Ларко Сусой несколько минут понукает оленей, легонько подгоняя их хореем. Затем поворачивается боком к пассажирке и, крякнув, продолжает:

— …Да, так ему и надо, зверю-людоеду. Не стало злодея Пюнегуссе — испугались оставшиеся в живых тэтта и тадибе. В темноте скрыться решили. Только ничего у них не вышло. Коммунисты да бедняки ненцы преградили им путь. Выросший у Великой Реки мудрый сюдбя-богатырь Ленин могучим голосом сказал богачам и шаманам: «Вы воры и мошенники! Вы солнце ненецкого народа украли, между собой, как жадные волки, по кускам разделили. Сейчас же верните ненцам солнце!»

Совсем испугались тэтта-богачи да тадибе-шаманы. Дрожа, как трусливые зайцы, из своих чумов украденные куски солнца принесли, перед сюдбя-богатырем положили, сами волчьими слезами плачут: жалко отдавать — им-то светло, тепло было.

Из каменного чума злодея Пюнегуссе коммунисты принесли самый большой кусок солнца. Тогда огромные глаза двуглавой когтистой птицы Лимбя сразу потухли. Она простонала и свалилась с верхушки каменного чума, как околевшая на морозе куропатка.

Выросший у Великой Реки Ленин да остальные коммунисты куски солнца вместе собирать начали. Бедняки ненцы стали помогать им. Быстро собрали, большое солнце получилось. Сюдбя-богатырь Ленин взял это солнце своими могучими руками, высоко-высоко поднял. Поплыло солнце по небу, как по озеру. Сразу в тундре светло стало, тепло стало.

Обрадовался ненецкий народ. Мужчины плачут от радости, женщины плачут от радости, а дети плакать перестали, смеются, ручонками к солнцу тянутся.

Мудрый Ленин да его товарищи коммунисты стоят, улыбаются, ненцам говорят:

— Видите солнце?

— Видим!

— Ваше оно. Навеки ваше.

Солнце над тундрой плывет, ярким светом играет. Ленин опять говорит:

— Видите сопки, пади, озера, реки?

— Видим!

— Ваши они. Навеки ваши.

Увидели ненцы сопки, на сопках оленей много, в падях зверей, птиц много, в озерах и реках много жирной рыбы.

Коммунисты спрашивают:

— Видите, где ваши олени были?

— Видим! Олени наши, оказывается, у тэтта и тадибе были.

Ленин сказал:

— Возьмите своих оленей. Теперь хорошо живите, дружно: вместе пасите оленей, вместе рыбу, пушнину промышляйте. Стройте новую жизнь! Эту новую жизнь строить вам товарищи коммунисты помогут. У вас будут школы и больницы. Выбирайте лучших людей, чтобы тундрой управлять. Вы теперь хозяева!

Потом Ленин еще так добавил: «Берегите свое солнце. Ой, зорко берегите! От плохих, злопамятных людей берегите. Тогда ваша жизнь с каждым годом будет становиться лучше. Когда солнце будет уходить спать, над тундрой Нгэрм-Харп светить будет. Хорошо, красиво будет светить. В домах жить будете, в каждом доме будет сиять маленькое, яркое солнце. Хорошо будете жить, очень хорошо!».

После этого сюдбя-богатырь Ленин и коммунисты на своих упряжках дальше отправились. Другим народам солнце добывать поехали. Но много русских людей — коммунистов осталось в тундре, чтобы помогать ненцам новую, счастливую жизнь строить.

Это все помнят. Это ведь недавно было. Теперь видим: все так получилось, как Ленин, как коммунисты сказали. В тундре, где вымирали люди, фактории, поселки появились. Да что говорить, ты и сама знаешь, как теперь мы живем. Хорошо живем! Спасибо за это Ленину. Большое спасибо коммунистам и всем нашим русским братьям. Тебе говорю, луца-не,[24] большое спасибо. Я знаю: ты газету пишешь, нас по-новому жить учишь. Так вот поезжай хоть на Ямал, хоть в Надым, хоть в Гыду — везде ненцы поют. Про Ленина поют. Про коммунистов поют. Про Ваули тоже поют, потому что Ваули хотел счастья своему народу, за это жизнь свою отдал. Ну, ладно, однако, тут конец! Мась![25] — весело заканчивает Ларко Сусой, на ходу соскакивая с нарты, и, сделав несколько шагов, круто поворачивает упряжку. Олени сразу останавливаются.

Женщина поднимается:

— Молодец! Замечательная легенда!

Проводник машет рукой:

— Какой я легенда. Я простой колхозник.

— Да не ты, а сказка, говорю, замечательная, интересная, — смеется Нина Морозова. — Я ее обязательно запишу.

— Пиши, — отвечает Ларко. — Пусть по-твоему сказка. А Ленин все равно на Ямале был, жизнь ненцев видел, ненцам правильный путь указал.

…Через час они прибывают в небольшой поселок и останавливаются перед крыльцом заезжего дома. Женщина сразу же входит в него. В освещенной электрическим светом комнате она спешно раздевается и, пока готовят заказанный ужин, садится за стол писать. Раскрыв толстую тетрадь, она минуту думает, потом остроконечный карандаш ее начинает мелькать по бумаге, как иголка в руках ненецкой женщины, которая за одну ночь может сшить пару кисов с одиннадцатью узорами.

А Ларко Сусой в это время, привязав оленей к нарте и сняв гусь, стоит у крыльца и любуется сияющими электрическими огнями, новым колхозным поселком, в котором он не был с прошлого года.

Взглянув на небо, он мысленно произносит:

«Вверху Нгэрм-Харп играет. В домах маленькие солнышки-лампочки сияют. Все так, как Ленин сказал».

Удача

Был месяц большой темноты — декабрь. В эти дни солнце совсем не показывалось над тундрой, оно лежало где-то за ледяным морем в своем золотом чуме и ожидало прихода орлиного месяца.[26] Стояли такие морозы, что даже у полярной совы с клюва не сходил обильный иней. А сегодня с Обской губы подул острый ветер, и тундра во мраке казалась безжизненной.

Омра Няруй, низкорослый, худощавый ненец, легкими шагами бывалого охотника шел по снежным застругам в глубь тундры на широких лыжах, обитых лоснящимися оленьими камысами.[27] В правой руке он держал неширокую лопаточку для сгребания снега с капканов, на которую он опирался сейчас, как на лыжную палку. На спине — ружье и небольшой мешок с провизией и приманками. Рядом с патронташем на ременном поясе, чуть звякая цепочками, качались в такт шагов костяные ножны. И хотя он был одет в легкий совок поверх поношенной рабочей малицы, на смуглом лбу под заиндевевшей челкой жестких волос выступили капли пота. Он уже шел столько времени, сколько требуется, чтобы сварить мясо менурея — старого оленя, а до капканов оставалось перейти еще две тундровые речки.

Снежные вихри все стремительнее проносились мимо охотника, предвещая пургу. Няруй знал об этом и тем чаще и крупнее делал шаги, борясь со встречным ветром. Только бы успеть ему просмотреть капканы и ловушки! А сделать это надо обязательно до пурги, иначе капканы будут занесены снегом, их скоро не найдешь, да и неизвестно, сколько времени продлится пурга. До окончания срока обязательств — дня выборов в Верховный Совет РСФСР — осталось три дня, а Омра Няруй не додал пушнины на несколько сотен рублей вопреки принятому им обязательству. Плохо, если Няруй не сдержит свое слово, не выполнит три квартальных плана к большому дню. Себя опозорит и колхоз подведет. «Всегда планы свои выполнял, колхозу помогал занимать первенство у районе, неужто нынче подведу?» — думает Няруй, пристально всматриваясь в вихрастую мглу. А тундра и губа уже закрылись с севера густым туманом.

Няруй устало взобрался на крутой обрывистый берег второй речушки и подошел к капканам.

Налетевший шквал подхватил воткнутую в снег лопаточку и понес ее по тундре в тот момент, когда Няруй настораживал последнюю осмотренную ловушку.

Сознательно отдав себя на волю ветра, он почти сидя помчался на лыжах в сторону небольшого кустарника и, на ходу ухватившись за него, круто свернул в подветренную сторону, падая на бок. Затем с трудом подтянул ноги с лыжами и, тяжело дыша, стал ждать. Когда ветер немного ослаб, как бы делая очередной вздох, чтобы снова обрушиться на тундру, Няруй коченеющими руками снял лыжи и поставил их ребром в снег, засунув концами в куст по обе стороны от себя. Теперь надо было спасать руки. Захватив зубами рукавицы, втянул руки за пазуху, под малицу, спрятав их между двумя мягкими пушистыми тушками горностая.

Снова кругом завыло и застонало на сотни голосов. Густое месиво снега быстро заносило его, но Няруй, стараясь согреть руки, ни о чем не думал.

Няруй не раз попадал в пургу и не одни сутки пролежал в «куропачьем чуме». Поэтому, когда руки достаточно согрелись, начал подкапываться глубже под куст и очень жалел о своей лопаточке. Отгребал снег руками, сунутыми в рукавицы, сшитые из оленьих камысов. Для удобства присел на одно колено. Теперь он мог сидеть, прислонясь спиной к кусту, занесенному снегом.

Закрыв лицо пустым рукавом малицы, Няруй весь отдался бушующей стихии. Чем скорее занесет его снегом, тем теплее. Ноги, обутые в тобоки[28] с чижами,[29] уже были под снегом.

Вначале он старался ни о чем не думать, но вскоре почувствовал голод, и страшно захотелось курить. Стараясь отогнать эти мысли, он стал думать о другом. Рука, находящаяся за пазухой, лежала на мягких тушках зверей. Это сегодняшняя добыча. Последняя добыча перед большим днем. За ней он и пробирался сюда, навстречу надвигающейся пурге. Два горностая. И почему только два? И ни одного песца на этот раз. Это плохо, очень плохо. Может, зверь уже ушел в другое место? Но он, Омра Няруй, сделал все, чтобы задержать зверя. Он промышляет так, как учил отец. Вспомнил отца, старого Тэмбу Няруя, известного когда-то в тундре охотника. Обучая сына своему мастерству, старый Тэмбу говорил не раз:

— К охоте на песца, на горностая готовься с весны. Много ходи по тундре, много смотри. Каждую нору запомни. Зверят не трогай, мать не трогай. Зима настанет — ценная пушнина будет. Чтобы зверь в другое место не ушел, чтобы маленькие песцы все выросли — корми их. Вороньи яйца собирай, вези в тундру, рыбьи кишки вези в тундру, клади, где надо. Зверь съест, ты опять клади, до самой зимы клади. Тухлый яйца да тухлую рыбу или мясо положишь — совсем хорошо. Зверь издалека почует, сюда придет. Много пушных зверей соберется — никуда не уйдут. Придет зима — поставь капканы, помаленьку всех поймаешь…

А еще отец говорил, строго наказывая:

— Охота начнется, первую добычу никому не показывай, никому не отдавай до самого окончания охоты. Беда, если кто раньше узнает, весь год удачи не будет. Запомни это на всю жизнь.

Давно говорил это покойный отец, а Омра Няруй, уже сам перешедший на пятый десяток, не забыл его советов. Подкормку зверей ежегодно с самой весны ведет. Не было также случая, чтобы проболтался он о первой своей добыче. Какая бы ни была она, он сдавал ее всегда после окончания сезона, в числе последних шкурок, и никто ни разу не узнал, какого-зверя добыл Омра Няруй первым в этом сезоне. Потому, думал Няруй, у него каждый год удача, каждый год он в три-четыре раза перевыполняет свои квартальные планы. В этом году тоже сумел уже сдать семь шкур песца и полтора десятка шкур горностая. Но если сосчитать их стоимость, обязательство пока не выполнил. Отчего же это? Ведь пушнины уже сдал много. «Видно, плохо выполняю советы русского Поньки, приемщика пушнины, — думает Няруй. — Понька каждый раз говорит: „Боритесь за качество, хрящи в ушах да на лапках не оставляйте, обезжиривайте шкуры. Ценность шкурок повысится, заработаете больше денег, быстрее свои обязательства выполните“».

«Верно Понька говорит, а я не всегда так делаю. Последние две шкурки сдал необезжиренными. На лапках нашли хрящи, прирези мяса. Совсем плохую цену дали. Вначале несколько шкур горностаев тоже по низкой цене приняли. Понька говорит, шкурки не так правлены. А теперь как быть? Эти два горностая не выручат. Срок истекает, к тому же пурга, все капканы занесло. Вот и обязательство свое не выполнил. Позор!» — мысленно сказал Няруй и хотел повернуть отяжелевшую голову, но, почувствовав, что весь занесен снегом, снова закрыл глаза, прислушиваясь к неистовому реву пурги.

Няруй невольно вернулся к прерванной мысли. Позор! И в какой день! В день выборов! А если… А если сдать шкурку первой нынешней добычи? И тут же неприятная дрожь пробежала по всему телу, то ли от холода, то ли от мелькнувшей в голове дерзкой мысли.

«Сдать шкуру первой добычи в чужие руки раньше срока? Нарушить завет отца, завет дедов? Лишиться удачи на весь год? А впереди еще целый квартальный план, больший, чем этот! Нет!» — вслух закончил Няруй и, оттого что резко шевельнул всем телом, почувствовал на пылающем лице освежающий снег.

Тяжелыми шагами усталого, обессиленного человека приближался Няруй к поселку. Полная луна висела высоко в бездонном звездном небе и ярко освещала голубоватым светом бескрайнюю снежную тундру. Оставшиеся после пурги снежные заструги, отбрасывая темно-синие тени, были похожи на застывшие в стремительном беге речные волны, какие бывают при ветре, дующем по направлению течения. В чистом от мороза воздухе звонко раздавался свистящий шелест гладких лыж Омры Няруя. Зоркие глаза охотника еще издали заметили белую струйку дыма, весело вьющуюся над родным чумом.

«Жена ждет. Наверно, беспокоится, не случилось ли что-нибудь со мной в пургу, — думает Няруй. — Заботливая жена. Спасибо Советской власти, русской учительнице Ольге Павловне Шубиной. Быть бы Нельве третьей женой кулака Яузы, если бы Ольга Павловна тайно не увезла Нельву из стойбища кулака, а Советская власть не призвала его к порядку».

О, Няруй помнит этого живодера с маленькой головой на толстой, длинной шее и с космами волос до плеч. Помнит его глаза, как у росомахи, и сытое лицо с бородавками. Омра сам с отцом, как и сирота Нельва, батрачил на Яузу. Сколько раз кулак, подозревая о взаимной привязанности Омры и Нельвы, угрожал убить пастуха и однажды хореем повредил Нярую два ребра. Теперь сам, наверно, гниет в земле. Говорят, где-то за Уралом подавился осетровой костью.

Хорошо сделала русская учительница, взяв к себе Нельву. Когда Омра, как и другие пастухи, вступил в колхоз. Нельва уже в школе уборщицей работала: полы мыла, печи топить умела. Даже читать научилась. Совсем другой девушкой стала. Омра стал беспокоиться: может, Нельва теперь не выйдет замуж за темного, неграмотного ненца. А она вышла за Омру, видно, крепко любила его. Хорошей женой оказалась Нельва: дочку и сына родила. Дочь уже замужем, а сын в Ленинграде учится.

А плохо только одно, что жена заставляет Омру ходить в ликбез. Каждую неделю посылает мыться в баню. В такие дни между ними часто происходят споры. При этом жена ведет себя совсем спокойно, всячески убеждая мужа.

«Чудная все-таки Нельва, — размышляет Няруй, устало подходя к чуму. — Говорит, тело чистым будет, дышать будет легче. Если устанешь, все равно тяжело дышать».

Потом, видя, как Нельва выглянула в дверь, Омра подумал: «С чем она ожидает меня? На этот раз, видно, удивлю и опечалю ее».

Но жена, маленькая, как подросток, ненка, вопреки ожиданиям мужа, нисколько не удивилась и не опечалилась, а, как показалось Омре, даже повеселела.

— Чему радуешься? — с удивлением спросил Няруй, сняв малицу и отряхивая с нее снег перед железной печкой. — Не думаешь, что мне придется краснеть? Все скажут: слово дал, а не выполнил.

— Вон в сундуке лежит шкурка. Сдай ее — даже перевыполнишь обязательство, — посоветовала Нельва, ставя на маленький столик большую эмалированную чашку с дымящимся вареным мясом.

Няруй испуганно посмотрел на жену и, небрежно бросив малицу в угол, строго сказал:

— Нехорошие слова болтает твой язык. Наверно, пока я пропадал в тундре, ты опять каких-нибудь книг начиталась.

Жена улыбнулась, спросила спокойно:

— Ну, чего ты боишься? Думаешь, больше удачи у тебя не будет, если первую добычу раньше срока сдашь? Ты все веришь в какие-то сказки.

— Это не сказка. Это нашими дедами и прадедами не раз проверено.

— А ты вот сам проверь, — не унималась жена, хлопоча возле стола.

— Глупая, — первый раз назвал ее так Омра, подходя к умывальнику, — ты хочешь, чтобы я потом всю зиму попусту таскал лыжи по тундре?

Нельва засмеялась, и на ее круглых щеках показались ямочки. Черные как смоль волосы были причесаны по-русски, клубком на затылке. Вообще она старалась придать себе вид русской женщины. Ее в колхозе считали активисткой, хорошей общественницей.

Глядя на мужа. Нельва сказала:

— Помнишь, в прошлом году я нечаянно наступила на капкан? Ты его выбросить хотел, говорил: «Опоганила, теперь ни один зверь не попадет в него». А когда все же поставил — лису добыл. Да и можно ли ради такого дня считаться с каким-то поверьем? Подумай, голова седеющая!

Омра, усаживаясь за стол, вздохнул, проворчал:

— Учит, как будто я сам не понимаю. Но вот дальше-то как буду промышлять?

Афанасий Медведев, высокий блондин с веселыми голубыми глазами, сидел перед лампой «молнией» и подготовлял сводку для заготовительного отдела рыбкоопа. Чтобы не поддаться дремоте, он часто потирал виски, облокотясь обеими руками о широкий стол со стопками квитанций и ведомостей по приемке пушнины. Он не спал уже больше двух суток. Дверь заготпункта почти не закрывалась. Был конец срока взятых обязательств, и Медведев круглые сутки принимал пушнину.

На стене между висящими сплошь пышными шкурками песцов, лисиц, волков, выдр, горностаев и росомах мягко тикали часы-ходики, показывая шесть часов. Ровно через сутки начнутся выборы.

Афанасий Медведев готовил рапорт об успехах охотников тундры. Сводка уже была почти готова, но отправку ее задержала пустая графа против фамилии Няруя Омры. Он один не выполнил своего обязательства, и у Медведева не поднималась рука заполнить графу: Омра Няруй — один из лучших охотников. Не может быть, чтобы Омра удовлетворился достигнутым, не выполнив полностью своего слова. Медведев слышал — Няруй в пургу ушел на охоту. Неужели с ним случилось несчастье?

Заготовитель нетерпеливо оглянулся на часы и, размышляя, начал прохаживаться по комнате, бесшумно ступая меховыми пимами.

Афанасий Медведев шестой год работал пушником-заготовителем. Родился и вырос он на Иртыше, около Тобольска. До войны сам был охотником. А вернувшись с фронта, приехал на Ямал. Здесь тоже несколько лет охотничал, а потом по путевке рыбкоопа учился в Салехарде на годичных курсах пушников-заготовителей. Приняв отдаленный торгово-заготовительный пункт, Медведев быстро завоевал признание и уважение населения тундры. Правда, в первый год работы пушником встретил он много трудностей: не знал ненецкого языка, плохо был знаком с бытом и обычаями ненцев.

Но Афанасий Медведев прекрасно знал свои обязанности, свою работу, в любую погоду выезжал на самые отдаленные охотничьи участки, чтобы своевременно обеспечить промысловиков продуктами питания, боеприпасами, чтоб на месте принять пушнину, не отрывая охотников от промысла. Не раз он обмораживал пальцы рук, отпуская ненцам муку и другие продукты прямо в тундре, в пятидесятиградусный мороз и в пургу.

Пушнину принимал он безошибочно, и это особенно сильно поднимало авторитет молодого пушника. С первых дней своей работы Понька, как по-простому звали ненцы Афанасия Медведева, стал учить охотников правильно обрабатывать шкурки, то есть бороться за качество пушнины. Бывая в тундре, в чумах охотников, Медведев разъяснял населению политику партии и правительства, часто оказывал первую медицинскую помощь. В осеннее время привозил в школу-интернат детей, оторванных от учебы.

Как-то в первый год работы Афанасий Медведев, находясь в тундре, предложил охотникам крупу, но оказалось, что ненцы не умеют варить кашу. Медведеву пришлось в нескольких чумах для показа самому варить кашу и угощать ею охотников. Каша ненцам понравилась, и впоследствии они сами просили привезти им «кашки» — крупы.

Теперь, когда Медведев уже довольно свободно владел ненецким языком, по тундре самостоятельно ездил на оленях, в каждом чуме считался своим человеком, ему гораздо легче стало работать.

В сенях скрипнула половица, и в избу, бесшумно отворив дверь, вместе с густыми клубами морозного воздуха быстро проскользнул небольшого роста человек.

— Омра! Шайтан тебя побери! — радостно воскликнул Медведев.

— Ань торово, Понька, — глухим, не своим голосом молвил Няруй, виновато глядя в глаза Афанасию Медведеву.

— Здравствуй, здравствуй. Проходи, присаживайся — радушно встретил его заготовитель и добавил: — А я жду тебя. Ну, вытряхивай из-за пазухи. Где пушнина?

— Плохо, шибко плохо, — сокрушенно сказал Няруй, опускаясь на длинную лавку.

— Неужели ничего больше не добыл?

— Пропал я нынче, пропал, — еле слышно прошептал охотник, глядя себе под ноги.

Медведев крупно зашагал по комнате, по привычке поглаживая круглый подбородок.

— Пропасть-то ты не пропал. Квартальный план выполнил в два с лишним раза. Но слово твое осталось невыполненным.

— Вот это и плохо. Шибко плохо.

— Да. А сводку надо давать.

— Куда? — поднял голову Омра.

— Правлению колхоза и в рыбкооп.

Няруй вновь опустил голову и весь как-то съежился. Наступила минута молчания. Медведев вынул из кармана портсигар, раскрыл его, протянул Нярую.

— Закури.

Няруй, привстав, потянулся за папиросой и не заметил, как из-под малицы на пол бесшумно сползла мягкая шкурка.

— Песец голубой! — восторженно воскликнул заготовитель и наклонился за шкуркой.

Охотник заметил свою оплошность и крикнул, наступая ногой на шкурку:

— Нельзя!

— Что такое? Почему нельзя? — удивился Медведев, стараясь взглянуть в глаза охотнику.

— Нельзя, — еще раз, но уже потише сказал Няруй.

— Что с тобой, Омра? — спросил Медведев, поднимая шкурку.

— Плохо, — прошептал Няруй, глядя вниз, в одну точку.

Заготовитель пожал плечами:

— Не понимаю.

Он подошел к столу, пододвинул поближе лампу и, несколько раз тряхнув шкурку, подул на мех, поворачивая огузком. Пощупал мездру. Голубовато-бурый густой пышный мех драгоценного зверя блестел.

— Шкурка первого сорта и без единого дефекта, — сообщил заготовитель. — Вот это подарок к празднику!

Омра Няруй по-прежнему сидел на лавке и в глубоком раздумье глядел в темный угол комнаты.

— Ты, Омра, видно, простыл, заболел. На тебе лица нет, — сказал Медведев, подойдя к охотнику и опуская руку ему на плечо. — Может, спирту тебе подать? А то обратись к фельдшеру.

— Ничего мне не надо, — молвил Няруй и, вставая, добавил: — Ладно, бери песца. Ради такого дня сдаю. Пиши скорее бумажку.

Вручая квитанцию, заготовитель похлопал Няруя по плечу:

— Коли добыл, зачем его держать. Желаю тебе, Омра, таких же удач в дальнейшем! Поправляйся — и снова за охоту.

— Не будет у меня никаких удач больше в этом году, — вздохнул Няруй и, не попрощавшись, направился к выходу.

— Вот странно! — развел руками Медведев. — Ушел, рассердился.

Весь день Няруй не находил себе места. Он действительно был похож на больного. К себе в чум его не тянуло, а идти на звероферму, где работала жена, и ссориться там с ней он не решался. Так целый день и болтался по фактории, про себя ругая Нельву за то, что она на какой-то миг убедила его и он совершил непоправимое дело.

Вечером в правлении колхоза состоялось собрание охотников. Заведующий торгово-заготовительным пунктом выдавал передовым охотникам премии и тут же оформлял новые обязательства. Няруй Омра получил премию — сорочку на малицу голубого цвета с ярко-желтыми полосками на подоле, в обшлагах рукавов и у ворота. На груди сорочки был вышит белый песец. Премию он принял без особой радости, давать же обязательство отказался.

— Какой я теперь охотник, — заявил он и покинул собрание.

Медведев хотел было остановить Няруя, но, подумав, решил поговорить с ним наедине. Товарищам же поведение Омры было совершенно непонятным. Они вопросительно глядели на Медведева. Тот объяснил:

— Омра, кажется, заболел. Видно, простыл. Я поговорю с ним отдельно.

После собрания Афанасий Медведев в небольшом клубе, где помещался избирательный участок, встретился с секретарем первичной партийной организации колхоза Ямбо Оковой, который сейчас был председателем участковой избирательной комиссии. Это был коренастый мужчина лет тридцати, с бритой головой, в черном костюме, в галстуке и в меховых пимах-белобоках.

Медведев рассказал ему о поведении Омры. Решили в праздник не тревожить Няруя, а поговорить с ним в понедельник, вызвав его в контору колхоза.

…Маленькая, затерявшаяся в тундре фактория в день выборов выглядела празднично и ликующе, как любой населенный пункт республики. Няруй с женой проголосовали в числе первых. Потом они пошли в школу, где демонстрировали кинокартину. Омра просмотрел несколько частей и, жалуясь на головную боль, ушел из класса, хотя жена и не отпускала. Придя в чум и не снимая нарядной малицы с премиальной сорочкой, он лег на оленью шкуру, положив голову на аккуратно свернутый мягкий меховой совок.

«Вот и праздник, — размышлял он. — Все веселятся, у каждого на сердце радость. Вон кто-то, слышно, с гармошкой идет. А я лежу, как медведь в берлоге, только лапу не сосу. И все из-за-одного песца. Попался бы перед пургой хоть один песец — голубого песца не сдал бы раньше срока, завет стариков не нарушил, на сердце было бы спокойно. Веселился бы сейчас, как все. Спирту можно было немного выпить. Ох, и давно я спирту в рот не брал. Думал, в праздник выпью, а получилось шибко плохо. С горя кто же пьет? Теперь шкурка голубого песца у Поньки. Наверно, на самое видное место повесил. А что, если у Поньки попросить шкурку обратно? Бумажку могу возвратить, я по бумажке за голубого песца еще ничего не получал. Скажу Поньке: „Дай, Понька, голубого песца обратно. Вот тебе бумажка. Поверь Нярую Омре, он тебя не подведет. День и ночь буду в тундре пропадать, а лишнюю шкурку в счет старого обязательства добуду“. Понька умный, хороший человек. Разве попавшему в беду он не посочувствует? И как я сразу не додумался обратно взять шкурку!» — вслух сказал Няруй и сел.

От неожиданной мысли его ударило в жар. Он откинул назад капюшон малицы. Минуту подождал, словно прислушиваясь к чему-то. Потом ударил себя по колену и решительно вышел из чума. Оглянувшись вокруг и не видя никого близко, он почти бегом направился в торгзаготпункт. Приемная пушнины оказалась на замке. Видно, Понька в другой половине дома, в магазине. Так оно и оказалось. Понька, весело переговариваясь, отпускал товар приехавшим из тундры и уже успевшим проголосовать ненцам. Весь магазин от прилавка до двери был набит людьми. Самого Поньки не было видно. Слышался только его басовитый голос.

— Ох, и шкурка хороша! Настоящее «мягкое золото»! Молодец старик. Плана не имеешь, а государству помогаешь, — говорил он кому-то.

Няруй стоял у самого порога и, слыша эти слова, вдруг почувствовал, что пришел он сюда совсем зря. Ведь Понька мог при людях также хвалить и сданную Няруем шкурку голубого песца. Значит, шкурка теперь уже не тайна, она же побывала в чужих руках. Какой будет толк от того, если Понька и согласиться возвратить шкурку?

«Ну, и глупый же я, глупей авки,[30] — ругал себя Няруй, тяжело спускаясь по ступенькам крыльца. — Как же быть? Пойду, однако, завтра в контору. Председателю скажу, секретарю парторганизации скажу, хоть я беспартийный: „Беда у меня! Не знаю, как быть. Наверно, зря буду лыжи таскать“. Пусть назначат на другую работу».

С такими мыслями возвратился Няруй в чум, растопил железную печку и вскипятил чай. Выпив полчайника крепкого горячего чая, не дожидаясь жены, Омра лег спать.

Утром Омру Няруя вызвали в правление колхоза. Когда он вошел в контору, там сидели трое: председатель колхоза Аби Салиндер, сухощавый, тонкий ненец в коричневого цвета толстовке и в черных ватных брюках, секретарь парторганизации Ямбо Оковой и Афанасий Медведев.

Секретарь парторганизации пододвинул поближе к себе табуретку и пригласил Няруя сесть. Тот минуту потоптался у двери, потом как-то боком прошел между столами и сел напротив секретаря.

— Вот так, поближе ко мне, — сказал Ямбо Оковой, приветливо и испытующе глядя на Омру.

Няруй опустил назад капюшон малицы и стал поглаживать волосы.

— Ну как, товарищ Няруй, здоровье твое? — начал секретарь, открывая костяной портсигар. — Говорят, ты болеешь?

— Нет, я совсем не болею.

Ямбо Оковой, бесшумно постукивая папиросой по крышке портсигара, кивнул в сторону Медведева бритой головой.

— Вон заготовитель говорит: ты в последний раз пришел к нему с голубым песцом и все о чем-то сокрушался. Тебя чем-нибудь обидели?

Няруй отрицательно мотнул головой, глядя вниз и перебирая пальцами сорочку малицы на коленях.

Секретарь спокойно продолжал:

— А отчего ты новое обязательство взять отказался? Ты, Омра, один без обязательства остался.

— Это нехорошо, — вступил в разговор председатель колхоза.

Няруй, еще ниже опуская голову, пробормотал:

— Может, у меня нынче удачи не будет больше!

— Вот-вот, об этом он мне тоже говорил, — сказал Медведев.

Ямбо Оковой лег грудью на стол, спрашивая охотника:

— Что ты сказал? Удачи не будет?

— Ну да.

Аби Салиндер, перебирая на столе бумаги, улыбнулся.

— Чего выдумал…

— Это не выдумка, — ответил Няруй.

— А что?

Омра промолчал. Секретарь парторганизации встал с места.

— Да-а, мне теперь понятно.

Затем обратился к Медведеву:

— Он в последний раз хорошую шкурку сдал?

— Первосортную шкуру голубого песца.

— Ты, Омра, когда добыл его? — спросил Оковой, дымя папиросой.

— Давно.

— Как давно? В этот сезон?

— Нынче осенью добыл.

— Наверно, первая добыча?

Няруй еле заметно утвердительно кивнул головой.

— Э-э, вон что, оказывается! — удивился председатель колхоза.

— А что такое? — поинтересовался Афанасий Медведев.

— Так, так, — покачал головой секретарь, прохаживаясь между столами и глядя на Няруя. Потом повернулся к Медведеву: — У ненцев было суеверие, что первую добычу раньше окончания сезона сдать — удачи не будет. Это шаманская сказка.

— Не знаю, может, сказка, а может, правда, — ответил охотник.

— Да-а, выходит, еще плохо работаем, — задумчиво произнес Оковой и, встретив взгляд Омры, объяснил: — Я плохо работаю, товарищ Медведев плохо работает.

Омра Няруй выпрямился.

— Почему плохо работаете? Вы свое дело делаете, хорошо работаете.

— Нет, — возразил секретарь парторганизации. — Выходит, плохо работаем, недостаточно помогаем нашим людям освобождаться от разных суеверий, предрассудков.

— А сколько их было в ненецком народе! — произнес Аби Салиндер.

— Действительно, сколько было этих суеверий, — подтвердил Оковой. — Женщина шагнет через вещь — опоганила, сядэмам[31] жертву не принесешь — промысла не будет, человек заболел — злой дух вселился в него, надо шамана позвать… Эти предрассудки окутывали человека от рождения, как чадный дым костров в чуме, и помогали богачам легче обманывать народ.

Секретарь парторганизации сел рядом с Няруем, положил руку ему на колени.

— Теперь же кулаков да шаманов нет. Мы сами хозяева. Живем в колхозах, новую счастливую жизнь строим. Так? — и, взглянув охотнику в глаза, укоризненно сказал: — А ты, оказывается, веришь в разные выдумки.

Няруй опять поднял голову.

— Не я выдумал. Это наказ моего отца. Он, кажется, неплохим охотником был.

— Если верить всему, чему верили неграмотные, забитые наши отцы и деды, мы к коммунизму будем двигаться тюленьими шагами, — ответил секретарь.

Афанасий Медведев удивился:

— Из-за ерунды убивается. Я думал, он действительно заболел. Да знал бы я, что у Няруя есть несданная пушнина, давно бы проходу не дал.

— А почему ты, Омра, решился сдать шкурку первой добычи? — спросил председатель колхоза.

— Да-да, — присоединился Ямбо Оковой, — ведь ты, товарищ Няруй, квартальный план уже давно перевыполнил.

Няруй опять поднял голову.

— А что мне было делать? Я слово давал, к празднику три квартальных плана выполнить обещался. Если бы не сдал голубого песца, все бы сказали: Няруй слово свое не сдержал.

— Значит, ты хотел быть верным своему слову? — сказал секретарь. — Это хорошо, Омра. Ты этим помог Родине быстрее получить ценную пушнину. А она ей очень и очень нужна. Ты это знаешь, мы рассказывали вам об этом не раз. И выходит, социалистическое обязательство ты брал совсем не зря. Оно помогло тебе быть в одном ряду с передовыми охотниками. Ты понимаешь меня. Омра?

— Конечно, понимаю.

— А почему же сейчас отстаешь от товарищей? Не хочешь брать новое обязательство? — спросил Медведев.

Няруй внимательно посмотрел на всех и улыбнулся:

— Ну вот боюсь, и только. Вдруг больше ничего не буду добывать?

— Чудак, — сказал председатель колхоза. — Если по-прежнему будешь старательно промышлять, почему же не будешь добывать?

— Удача у того, кто честно, самоотверженно трудится и умело ведет свое дело, а ты как раз такой, — добавил Ямбо Оковой.

— Нет, когда добуду хоть одного зверя, тогда и возьму обязательство, — твердо сказал охотник.

— Значит, хочешь на деле убедиться, что поверье насчет удачи — обман? — спросил секретарь. — А скажи, Омра, ты до этого каждый раз с добычей возвращался?

— Да нет, иногда за неделю одного зверька добывал, — ответил Няруй.

— Вот видишь? — сказал Медведев. — И на этот раз может случиться, что капканы будут пустыми, пурга-то недавно была.

— После пурги я все капканы сызнова поставил, — объяснил Няруй.

— Тем лучше, — сказал секретарь парторганизации и, переглянувшись с товарищами, закончил, положив руку на плечо охотника: — Иди, проверяй капканы. Мы можем подождать. Раз проверь, два проверь, три проверь. Когда-нибудь да попадется добыча. А когда вернешься с добычей, оформи обязательство.

Никогда с таким тяжелым настроением не уходил Няруй на охоту. Даже обшитые оленьими камысами лыжи, казалось ему, не скользят, а прилипают к только что выпавшему снегу и мешают делать широкие и быстрые шаги. Какая-то непонятная и надоедливая мысль беспрестанно сверлила голову: «Зря идешь, зря идешь».

Когда он наконец дошел до капканов, небо совсем очистилось от туч, и луна ярко озарила свежевыпавший снег.

Первые осмотренные ловушки оказались пустыми, с нетронутыми приманками. Тут же Няруй заметил следы лисицы. Она несколько раз обошла вокруг капкана, но до приманки не дотронулась. Такие случаи бывали не раз и раньше, но сейчас это озадачило Омру. «Неужели начинаются мои неудачи?» — мелькнуло у него в голове. След лисицы спускался к ручью. Там у Няруя было поставлено два капкана. Он направился туда и, увидев, что одного капкана нет, страшно испугался. «Началось!» — невольно вырвалось у него, и он почувствовал дрожь в коленях.

Лиса, видно, долго билась, стараясь вырваться из железной пасти, перегрызла веревку от якорька и поскакала вниз по ручью, волоча за собой капкан. Свежие капли крови отчетливо темнели на голубоватом снегу. Значит, попала в капкан недавно и уйти очень далеко не успела, Няруй снял с плеча ружье и направил лыжи по следу лисы. Она иногда останавливалась, пытаясь освободить лапу, и в этих местах Няруй видел темные пятна.

На одном из таких пятен он заметил клочок шерсти, примерзший к снегу. Зоркие глаза охотника быстро определили — лиса серебристо-черная. Теперь Няруй шел быстрее, думая только о лисе. Недалеко от устья ручья он увидел второй след, намного крупнее лисьего. «Волчий», — подумал Омра и остановился. Зверь, видно, большими прыжками спустился с соседнего холма и, напав на след лисы, потрусил за ней, на ходу слизывая кровяные капли.

Няруй стоял в нерешительности. Возвращаться обратно или преследовать зверей? А может, это и есть то, о чем говорили старые люди: зверь будет дразнить, капканы уносить, на беду сманивать? Неприятная дрожь точно так же, как в тот раз в «куропачьем чуме», прошла по телу с головы до ног. Но клочок серебристо-черной шерсти, зажатой в руке, не давал покоя, и Няруй снова зашагал вперед, беспокоясь о том, что, если волк успеет догнать лису, он ее разорвет. Значит, надо вначале убить волка или отогнать его, а лису-то он догонит, с капканом она далеко не уйдет.

Выйдя на небольшую полянку, он потерял следы. Легкий ветерок успел занести их здесь пушистым снегом. Однако Няруй вскоре снова нашел их. Следы резко свернули направо, в сторону густых зарослей карликовых берез. Приближаясь к ним, охотник заметил в одном из кустов качающиеся прутья. Кто их шевелил — лиса, волк? А может, куропатки? Эта неясность заставила Няруя замедлить шаги. Вдруг небольшая темная тень промелькнула между кустами, и теперь прутья закачались в другом месте. Это шевелит лиса. А где же волк? Не успел Няруй сделать и двух шагов, как увидел волка. Он показался из-за того куста, из которого выбежала лиса. Светло-бурый полярный волк был выше зарослей, и Няруй отчетливо видел на фоне ярко освещенного снега голову зверя. Зверь заметил человека, сердито зарычал и, сделав два прыжка в его сторону, на минуту встал, скаля острые клыки и рыча. Няруй взвел курок, наклонясь всем телом вперед и широко расставив короткие ноги. Холод пробежал по спине, и руки затряслись еле заметной дрожью. Зверь, рыча, снова сделал прыжок. Раздался выстрел. Волк шарахнулся в сторону, но тут же, взвыв, поскакал на охотника, припадая на правый бок. Няруй широко вскинул руки, роняя ружье, и бросился на зверя.

Мокрые волосы прилипли к вискам, постепенно покрываясь инеем. Крупные капли пота, испаряясь, неприятно щекотали лицо, но Няруй не обращал на это внимания, силясь высвободить левую руку из пасти волка. Острые клыки впились глубоко в рукав малицы, и Няруй осторожно разжимал пасть мертвого зверя, чтобы не разорвать тонкий совок. Когда наконец удалось высвободить руку, голова зверя мешком упала на снег. Волк был большой, как двухгодовалый олень. Широкая струйка крови темнела у него под сердцем. На снегу лежал нож с узким лезвием. Няруй поднял его, обтер лезвие о комок снега и сунул в ножны.

Когда разъяренный зверь набросился на охотника, Няруй успел сунуть ему в пасть зажатую в кулак руку, а другой рукой выдернул нож из ножен и всадил его мод ребро волку. И это спасло охотника. Теперь он, закинув на плечо ружье, стоял над убитым зверем, собираясь закурить. Но тут он вспомнил про лису и быстро направил лыжи к кусту, где в последний момент качались ветки. Действительно, след и капли крови говорили, что лиса проскользнула в этот куст. Няруй обошел вокруг него, но следов не обнаружил. Раздвигая руками ветви, он заглянул в глубь зарослей и заметил в темноте светящиеся, как у кошки, глаза лисы. Она еле слышно визжала, не в силах высвободить лапу с застрявшим в прутьях капканом. Няруй не спеша снял ружье и прикладом метко ударил по самому носу лисы.

Она, не пикнув, сжалась в комок.

Омра Няруй выкурил три трубки подряд, сняв лыжи и сидя на туше волка. Он еще не успел успокоиться от только что пережитого и, ни о чем не думая, глубоко затягивался дымом крепкого листового табака. Потом вынул из мешочка сушеное мясо и, аппетитно закусив, принялся снимать шкуру волка, ловко орудуя ножом.

Через полчаса, расставив возле туши волчьего мяса два песцовых капкана, он с тяжелой ношей скользил по старой лыжне. Луна висела низко над белой тундрой, и синие тени от холмов и сугробов уходили куда-то в бесконечную даль, словно полые речки в весеннюю пору. На востоке небо заметно посветлело, легкий ветер приятно щекотал лицо и играл серебристым мехом лисы, закинутой на плечо охотника. У Омры Няруя на душе было легко и весело. Он затянул песню, тут же сложенную им, — песню об удаче.

Радость

Полярная ночь убывала стремительно, и под ослепляюще-ярким солнцем неожиданно быстро стали выступать серые вершины тундровых сопок. На поляне, окруженной невысоким редколесьем, выглянула из-под снега пожелтевшая прошлогодняя трава. Легкий ветер, дующий с полуденной стороны, смахнул остатки снега с тонкоствольных берез и лиственниц.

У важенок — оленей-самок — рога побелели, стали сухими. У хоров — оленей-самцов — показались темные, пушистые ростки новых рогов.

Наступила пора весенних кочевий на север, к местам отела.

Яллу Яптунай, бригадир оленьего стада, невысокий пожилой ненец, медлительный в разговоре, но быстрый в движениях, решил сегодня же съездить на факторию и договориться с заведующим торговым пунктом о дне получения продуктов и товаров на время весенне-летних кочевий. Перед выездом на факторию Яллу отправился в стадо, чтобы дать несколько указаний дежурному пастуху. Солнце уже поднялось выше чума, и ночная смена пастухов ушла на отдых. Стадо караулил молодой пастух Юнай, веснушчатый, круглолицый парень, с бойкими серыми глазами и с редким темным пушком над верхней губой. Одетый в малицу, он сидел на нарте с упряжкой из трех оленей. Возле его ног, обутых в мохнатые тобоки, вертелась остромордая белая оленегонная лайка, нетерпеливо виляя пушистым хвостом. Она — лучший и незаменимый помощник пастуха-оленевода. Вот и сейчас не успел хозяин подать знак, как она стремглав кинулась туда, где кончается редколесье, и неистовым лаем заставила двух важенок вернуться в стадо.

— А Сэври тебе хорошо помогает, — сказал бригадир Яллу, подъезжая к пастуху.

— Эти две важенки сегодня уже третий раз убегают, — словно жалуясь, быстро проговорил Юнай.

Яллу привстал на полозе нарты, проницательным взглядом окидывая стадо. Оно растянулось широко по всей поляне. Олени паслись свободно. Одни лежали, жуя жвачку, другие рыли передними ногами лунки в снегу, чтобы достать корм. Но опытные глаза оленевода в кажущемся спокойствии стада заметили что-то неладное.

— Да, важенки начинают беспокоиться. Весну чуют, к местам отела двинуться норовят. Каслать, каслать[32] надо!

— А ты, однако, куда-то ехать собрался? — спросил Юнай, кивком головы указывая на лежащую на нарте бригадира дорожную одежду.

— На факторию собрался. Насчет продуктов договориться надо. Скорее получим — скорее каслать будем.

— Однако, долго не проездишь?

— Когда солнце уйдет за Урал, вернусь, — и, закуривая трубку, Яллу добавил: — Собакам сильно гонять важенок не давайте. Лучше сами прокатитесь на лыжах, — и шутливо закончил: — Не забудешь, учитель мой?

При последних словах Юнай заулыбался.

— Да, учитель! Вот уже пора пришла каслать, а мы с тобой еще план свой не выполнили.

— Какой план?

— А букварь-то не закончили.

Яллу, надевая поверх малицы дорожную одежду, чуть слышно ответил:

— Ты не виноват. Ты хорошо учил. Память у меня старая. Однако, я никогда не научусь читать.

— Как так? Ты уже читаешь.

— Когда ты помогаешь, мало-мало читаю. Без тебя ничего не выходит. Один начну читать — буквы путаются. Шибко плохо.

И, ловко усевшись на свою легковую нарту, спокойно закончил:

— Ну, ладно, ехать надо. Ты, Юнай, за оленями смотри хорошенько. Хочешь приплод иметь — важенок береги.

Гикнув на быстроногих хоров-самцов, помчался на восток, в сторону фактории. Из-под копыт оленей взметнулись звонкие брызги утреннего наста.

Яллу Яптунаю уже перевалило за пятый десяток. В таком возрасте учиться, известно, нелегко. Но он решил непременно осилить грамоту. «Не хочу, — говорит, — быть неграмотным бригадиром. Сейчас моя бригада первое место в районе занимает. Буду дальше неграмотным — другие бригадиры меня быстро обгонят».

Вначале грамота давалась ему тяжело. Много сил отдал комсомолец Юнай, чтобы научить бригадира читать по слогам, правильно писать буквы. Много пота пролил и сам бригадир. Возьмет в руку карандаш, вздохнет, покачает поседевшей головой:

— Хореем управлять умею, тынзян[33] кидаю ловко, нарту делать мастер, а карандаш правильно держать не могу привыкнуть.

Раскроет букварь, начнет читать. Потом остановится и, вытирая с бронзового скуластого лица пот, говорит:

— Вот беда. На белом снегу следы горностаев и леммингов на расстоянии трех хореев различаю, а тут буквы под самым носом путаются, друг на дружку лезут, читать мешают. Оказывается, учиться труднее всякой работы.

— Да, учиться нелегко, — подтверждает Юнай.

— А ты меня учи. Каждый день учи. Ох, и хочется мне грамоту осилить! Буду грамотным — всякую бумагу сам прочитаю, сам разберу. Хорошо ведь, а?

И Юнай терпеливо занимался с Яллу Яптунаем всю зиму.

На фактории Яллу задержался недолго: продукты можно получить хоть завтра. Перед отправкой обратно в чум, стоя на крыльце здания торгпункта и собираясь набить табаком пожелтевшую костяную трубку, Яллу увидел на двери тамбура бумажный лист. Это была районная газета, которая довольно регулярно доставлялась в его бригаду. Минуту он смотрел на нее безразлично. Вдруг ему показалось, что кто-то произнес его имя. Яллу оглянулся вокруг — никого нет. Опять взглянул на газету. И тут заметил очень знакомые буквы. Стал читать, получилось: «Яллу Яптуная». Он подошел близко и, напрягая зрение, начал читать слова, написанные так же крупно, но чуть повыше.

Читал долго, и получилось: «Равняйтесь на бригаду знатного оленевода Яллу Яптуная!»

— Ого! — радостно произнес он. Потом зачем-то опять оглянулся вокруг и прочитал еще раз. Получилось то же самое. Стал читать написанное ниже и помельче. «Оленеводческая бригада Яллу Яптуная взяла обязательство — сохранить полностью приплод этого года», — прочитал Яллу и подтвердил:

— Правильно! Юро![34] — воскликнул он, быстро вбегая в факторию. — Ты зачем ничего не говоришь мне? Про меня в газете написано, а ты молчишь!

Заведующий торгпунктом, рыжий, голубоглазый коми, показался из-за прилавка.

— Верно, про тебя есть в газете. Я думал, ты знаешь.

— Сейчас узнал. Сам прочитал, сам! Хорошо написано, правильно, — непривычной скороговоркой сообщил Яллу.

— Видишь, ты, оказывается, грамотным стал.

— А как же! Неграмотный человек — какой работник, — и, откидывая назад нависшую на темно-смуглый морщинистый лоб жесткую прядь пепельных волос, взволнованно добавил: — Такая газета, как на дверях, у тебя есть? Давай скорее, ехать надо!

Получив газету, быстро спрятал ее в рукав малицы.

— Ну, спасибо, юро! Правильно написано.

— Не я писал, — ответил заведующий.

— Все равно спасибо тебе. Всем спасибо. Которые газету сделали, скажи им: Яллу сам читал, говорит — правильно написали. Ну, лакомбой!

И Яллу, бряцая медными цепочками ножен на поясе, поспешил к выходу. Голубоглазый продавец крикнул вслед:

— Трубку забыл, возьми!

Яллу засмеялся, обнажая белые зубы.

— Ну и дела, трубку даже забыл!

И, конечно, Яллу всю дорогу пел: «Ого-го! Сегодня большой день. Я сам про себя прочитал. Газета говорит: все оленеводы должны равняться на Яллу Яптуная. Пусть равняются, это хорошо».

Бесшумно опуская длинный гибкий хорей на гладкие круглые спины безрогих красавцев-хоров, он на минуту умолкает. Звучно посасывая трубку, оглядывает зорким взглядом покрасневших от ветра карих глаз вечернюю снежную тундру цвета голубого песца. Солнце уже спрятало свою голову в синих подушках Урала, и только лучи его брусничным соком брызжут на стадо перистых облаков. Потом, гикнув на оленей и не обращая внимания на встречный ветер, Яллу вновь начинает петь: «Ого-го! В чум приеду, газету эту будем читать, будем решать, как лучше работать. Бригадир Яллу Яптунай сам будет читать. Он теперь немного грамотен. Ой, Яптунай, тебе еще много учиться надо! Другие-то бригадиры, наверно, грамотнее тебя!..»

Едет и поет. От радости поет.

Пронька

В дни школьных каникул проводилась районная конференция учителей. Я поехал туда с попутчиком — председателем таежного хантыйского колхоза Семеном Петровичем Пугурчиным. Дорога — восемьдесят километров по тайге и берегу Оби. Выехали рано, в четыре часа утра.

— Быстро доедем, жеребца запряг, — сказал Семен Петрович, помогая мне удобнее устроиться с костылями в розвальнях, полных душистого заиндевелого сена.

Я бросил взгляд на коня, нетерпеливо встряхивающего головой, отчего колокольчик под дугой звякал поминутно. Спросил:

— Молодой?

— Да Бегун же. Не узнал, что ли?

— Верно ведь, — согласился я, всмотревшись пристальнее. — Подрос как здорово!

— Самое время учить его.

— А не выкинет опять что-нибудь?

— Пусть попробует…

Ярко светила луна, озаряя окруженный высоким белым лесом заснеженный сонный поселок. Январский мороз щипал лицо и сразу же начал пробираться по всему телу, хотя мы были одеты в меха: я — в мохнатые пимы и толстую малицу из оленьих шкур, а мой спутник, — кроме того, еще в пушистую парку поверх малицы. Даже собаки, прячась от стужи, не провожали нас обычным лаем.

От самого поселка дорога пошла тайгой. По обе стороны высились стеной вековые ели, кедры, лиственницы. Их разлапистые ветви, отяжеленные пухлым снегом, то и дело проносились над нами. Мы ехали то под ослепительным голубым лунным светом, то вдруг оказывались в густом тенистом сумраке.

Вокруг было тихо, лишь снег звонко скрипел под полозьями, под копытами жеребца да неумолчно тренькал колокольчик под дугой. Рыжий светлогривый жеребец бежал резво, но очень неровно, частыми и сильными рывками, словно норовил вырваться из оглобель, еще так непривычных ему. Держаться в санях было неудобно. Вскоре я прилег на бок. Так же сделал и Семен Петрович, продолжая время от времени подергивать вожжу.

— А ведь везет коняга-то наш, — молвил он сквозь зубы, не вынимая изо рта трубки. — Мало-мало, правда, дергает. Наверное, думает: «Сейчас вырвусь, убегу». Не убежишь, Бегун, тащить будешь. Теперь всю жизнь под дугой будешь. Кончилась твоя воля, Бегун.

— Может, колокольчика боится, поэтому дергает, — заметил я, стараясь плотнее прижаться спиной к товарищу.

— Пускай привыкает. Какая езда без колокольчика? Я люблю, чтоб с колокольчиком. Когда-то почту возил, знаешь?

Семен Петрович говорил быстро, звонко. Владел он русским, родным хантыйским и коми языками. Это очень помогало в его работе председателя национального колхоза, в котором, кроме его сородичей, было много коми и русских.

Мой спутник — человек немолодой, лет под пятьдесят, но, глядя на его полное свежее лицо, с узкими черными глазами, с широким вздернутым носом, совершенно лишенное растительности, как у большинства северян, ему можно было дать гораздо меньше. К тому же Семен Петрович имел ладную осанку и любил весело тараторить, но славился как строгий и горячий председатель.

Конь опять дернул, даже треснуло что-то в розвальнях.

— Вот дурак жеребец, Бегун проклятый, — заворчал мой собеседник.

— Да-а, было в прошлом году канители из-за него, — отозвался я. — Мне и сейчас Проньку жалко, совестно перед ним.

— Тебе-то что, ты не нападал на него, как я. Совестно мне смотреть Проньке в глаза. Крепко я, старый черт, обидел его, — вздохнув, сказал Семен Петрович.

И мы заговорили о неприятном случае, имевшем место в колхозе ровно год назад.

Первая станция в пути, по которому ехали мы сейчас, — юрты Каша-Горт, несколько хантыйских домиков и скотный двор. Конюхом на этой ферме работал средних лет ханты Пронька, щупленький, молчаливый, тихий, безответный человек. Будучи трудолюбивым, он всегда имел заработок, но жил бедно, часто выпивал и по этой причине уважением не пользовался в колхозе. Был он одинок.

И вот у этого Проньки в прошлую зиму стряслась беда: пропал жеребец. Случилось это в канун нашего с Семеном Петровичем приезда в Каша-Горт. Мы возвращались на оленьей упряжке с районного партактива. Зайдя в один из домиков погреться, а заодно и побеседовать с работниками фермы о делах, мы сразу узнали о пропаже у Проньки. Когда вызвали его, он неохотно подтвердил это и на все вопросы, как такое могло случиться, твердил одно и то же:

— Не знаю. Ничего не знаю.

— Но ведь ты же никуда отсюда не отлучался? — со свойственной ему строгостью и горячностью набросился на Проньку председатель колхоза. — Как так не знаешь?

— Не знаю, — опять буркнул под нос Пронька, стоя посередине избы с бессильно опущенными руками и поникшей взлохмаченной головой.

Вид у него был жалкий и беспомощный.

— Пропил, что ли, кому? — решил Семен Петрович.

Пронька мельком и с явным изумлением взглянул из-под рыжеватых бровей на председателя и отрицательно тряхнул головой. Но присутствующие колхозники в один голос заявили, что Пронька накануне вечером был сильно пьян.

— А кто-нибудь проезжал вчера здесь? — поинтересовался я.

— Да рыбозаводские лесорубы ехали с продуктами к себе, и Пронька около них вертелся все время, — сказали колхозники. — А потом пьяный стал искать жеребца.

— Ну вот, видишь? Сукин ты сын такой! — разгорячился председатель. — Значит, ты променял жеребца на водку?

Пронька вскинул голову и, широко раскрыв раскосые серые глаза, попятился назад.

— Нет-нет. Так не делал, — быстро, с испугом проговорил он.

— «Не делал», — передразнил его председатель. — Так я тебе и поверю, пьянице. Осенью они чуть не выманили у тебя сено на водку. Помнишь?

Пронька еще ниже опустил голову — случай такой действительно был, да вовремя разоблачили, пресекли.

— Водку-то вчера где достал? Здесь же нет магазина, — напирал председатель.

Пронька переступил с ноги на ногу и опять промолчал. Я предложил ему сесть, указывая на свободное место рядом с собой, но он продолжал стоять.

— Где, говорю, водку достал? — сердито повторил Семен Петрович.

— У них купил, — чуть слышно признался Пронька.

— У кого у них? У лесорубов?

— Ага…

— Купил! Променял на жеребца, и все! — заключил председатель.

— А может, и верно купил. Заплатил подороже и купил, — произнесла моложавая хантыйка Анна, хлопоча возле печурки. — Деньги-то недавно получали.

— Но ведь жеребца-то, говорите, нет, исчез куда-то. — Семен Петрович усиленно дымил трубкой. — Отъезд лесорубов видел кто-нибудь?

Оказалось, что никто из колхозников не заметил, как выехали лесозаготовители.

— Не может быть, чтоб выменял кто-то жеребца на водку. Что за глупости, — сказал я серьезно.

— Оно-то так, не шутка это. — Семен Петрович глубоко затянулся табаком. — Но… сено-то Пронька едва не сбыл за водку. У такого вот пьяницы и тихони чего нельзя выманить? Всякие люди есть. — И, помолчав, высказал предположение: — А не ушел ли жеребец сам за подводами лесорубов?

Это вполне могло быть, и многие, в том числе я, присоединились к этому мнению. Но Пронька с прежним меланхоличным видом стал возражать неуверенно:

— Однако, нет. Когда уезжали, я тут был. Жеребца близко не было.

— А следов его на дороге не видно? — выпытывал председатель.

Пронька вначале молчал, потом невнятно ответил:

— Вчера дорогу не смотрел. Ночью снег был. Сейчас что увидишь?

Ночью действительно выпал пушистый снег.

— Растяпа ты, вот кто, — не успокаивался Семен Петрович. — Теперь ищи. Не найдешь — отвечать будешь.

Вид у Проньки стал окончательно убитый, и он даже не сел к столу чаевать по приглашению хозяев дома, а опустился в стороне на пол и, скрестив по обычаю ноги, сокрушенно задумался.

За чаем мы поговорили с остальными о делах на ферме, сообщили новости из района. Потом опять вернулись к пропаже. Оказалось, вчера днем проезжали здесь оленеводы, ехали из райцентра в свои стада.

— Чьи пастухи? — поинтересовался председатель.

— Из другого колхоза, совсем незнакомые, — ответила хантыйка. — Постояли чуточку и дальше поехали.

— А может, за ними убежал глупый жеребец? — сказал я.

Вокруг засмеялись: чего ради конь пойдет за оленями? И верно — этого не бывает.

Перед нашим отъездом Семен Петрович обошел всю ферму, заглянул в каждый уголок, даже спустился на речку, к проруби, пошарил палкой в неглубокой, прозрачной до дна воде, но жеребца нигде не обнаружил.

— Странно, — сокрушенно заключил председатель и, вновь разгорячившись, стал ругать не только Проньку, но и остальных работников фермы за халатность. Проньке же сказал внушительно: — Не найдешь жеребца — под суд отдадим!

Уезжая из Каша-Горта, я долго видел печальную, растерянную, жалкую фигуру Проньки на том месте, откуда мы тронулись.

Шли дни. Как заместитель секретаря колхозной парторганизации, я в свободное от урочных занятий в школе время постоянно бывал в правлении и каждый раз интересовался, не нашелся ли жеребец. Ответ был один: канул, как в воду. Рассказывали, что Пронька ездил к лесорубам, но вернулся ни с чем и стал совсем замкнутым, за прикрепленными за ним животными ухаживает намного хуже прежнего, а однажды после посещения поселка напился и устроил дебош, чего раньше никогда не делал.

Поиски жеребца вели и помимо Проньки. Двое колхозников специально побывали у лесорубов, но выяснить им ничего не удалось. Больше того, лесорубы страшно возмутились, что их подозревают в причастности к пропаже колхозного жеребца, хотя после случая с сеном имелись для этого основания.

Словом, не пойманный — не вор.

Поинтересовались в соседних колхозах — нигде никто не видел чужого жеребца.

А тут подоспело время общему колхозному собранию по итогам года. И председатель колхоза в своем отчетном докладе вновь и уже по-настоящему обрушился на Проньку. Семен Петрович, ссылаясь на случай с сеном, убежденно обвинил конюха в преступлении — самовольной продаже общественного животного — и призвал колхозников строго осудить поступок Проньки, убрать его с работы конюха и предать суду, чтоб неповадно было другим.

Колхозники молчали, но все стали шарить вокруг глазами, ища виновного. Я тоже долго всматривался в ряды сидящих и насилу узнал его: он страшно похудел, осунулся и казался совсем маленьким, как подросток. Сидел Пронька в самом заднем ряду, опустив рыжую голову к коленям. Мне почудилось, что узкие плечи его вздрагивают, словно он плачет, и, когда в ответ на настойчивые просьбы присутствующих дать объяснение Пронька наконец поднял голову, глаза его действительно были влажны.

Пронька не встал с места, а лишь выкрикнул неестественным для него фальцетом:

— Коня я не пропивал! Куда девался — не знаю! Не знаю, не знаю!

И опять уронил взлохмаченную голову на колени, а плечи затряслись сильнее. Был он в старенькой без сорочки малице.

Кто-то громко произнес:

— Провинился, а сознаться боится.

— Пьянка до добра не доведет, — сказал другой. — Сено пропить не удалось, так он жеребца пропил.

Однако многие выступающие искренне сомневались в том, что Пронька, пусть он и любил выпить, мог поступить так неразумно. Особенно горячо сомневалась в этом Анна — хантыйка из Каша-Горта.

— Зачем Пронька жеребца на вино менять будет? — спрашивала она. — Ведь тогда только что деньги получили. На деньги вино купить мог.

Подобным же образом рассуждал и я, размышляя все эти дни о загадочном исчезновении злополучного жеребца. На последнем партсобрании я советовал сделать объявление в районной газете о пропаже животного, но все сочли это напрасным, мотивируя тем, что нигде у соседей нашего жеребца нет, а далеко уйти он не мог.

На общем колхозном собрании я высказал еще раз эти мысли и порекомендовал колхозникам не спешить с расправой над конюхом, так как не все меры исчерпаны для розыска жеребца. Однако выступивший вслед за мной Васильев, солидного вида представитель из района, напоминая о различных директивах свыше по развитию животноводчества, возмущенно заговорил о случае с сеном и потребовал не либеральничать с такими, как Пронька, а немедленно передать дело о жеребце в следственные органы.

Так и решило собрание, разбиравшее колхозные дела весь день.

Вскоре после этого Проньку отстранили от работы на ферме. Стал он жить в колхозном поселке у дальних родственников. В ожидании следствия он захандрил совсем, отлынивал от всякой работы. Я несколько раз встречал его, еще более опустившегося, осунувшегося, и пытался поговорить с ним по душам, но Пронька даже не здоровался, почему-то рассердившись и на меня, и молча удалялся расслабленной походкой.

Потом стало известно, что Пронька слег в больничный пункт, заболел.

Однажды, кончив уроки в школе, я, как обычно, пошел в правление. Еще издали заметил у крыльца подводу с привязанным к розвальням жеребцом. Подошел ближе — подвода нашего колхоза и жеребец знакомый. Вот это да!

Оказалось, колхозный кассир был в райцентре и на водопое заметил в табуне тамошних колхозных лошадей потерянного жеребца. Стал интересоваться, как он попал туда. Сказали: забрел в село по дороге, ведущей в сторону Урала, по которой ездят оленеводы. А чей жеребец — не знают. Пристал, мол, голодный, к колхозным коням.

Кассир забрал животное — и вот жеребец стоит под окном. Я не преминул сказать:

— Было бы сделано объявление в газете, давно бы нашли.

— Да, ты был прав, — сокрушенно произнес Семен Петрович и стал выражать сожаление, что зря обвинил Проньку в намеренном преступлении.

Председатель вспомнил мои слова в Каша-Горте по поводу оленеводов. Кое-что начало выясняться: жеребец действительно ушел с оленеводами. Но кто они и зачем дозволили это?

Как-никак, а пропажа нашлась. Пошли с радостной вестью к больному Проньке. Он выслушал молча и, к нашему удивлению, не проявил никакой радости, а сказал чуть слышно:

— Я же его пропил, его давно съели, как он найдется.

Семен Петрович, испытывая страшный стыд, чистосердечно извинился перед Пронькой. Тот в ответ не сказал ни слова. Мы попрощались и ушли, успокоив его тем, что следствия не будет.

Через некоторое время Пронька выписался из больничного пункта. Колхоз оказал ему материальную помощь. Вскоре Пронька выздоровел окончательно. Однако для него и для нас еще долго был загадкой побег коня за оленями.

Выяснилось это неожиданно. Перед весенними кочевками оленьих стад председатель побывал у пастухов и услышал, будто оленеводы соседнего колхоза собираются предъявить иск нашему колхозу за порчу продуктов жеребцом. Это, вероятно, было сказано пострадавшими в шутку, но суть дела заключалась в том, что через Каша-Горт проезжали их упряжки с продуктами. Последние две нарты были без каюров. Видимо, учуяв запах свежего хлеба в мешках последней нарты, незаметно пристроился к ним в Каша-Горте жеребец. Он пробежал за упряжками чуть ли не до самого чума, лакомясь из разорванных им мешков хлебом, маслом, сахаром и прочими продуктами.

Оленеводы, заметив оплошность, насилу отогнали его, надеясь, что домашнее животное само найдет дорогу домой. Но жеребец, как оказалось, попал не на ту дорогу.

Вот какая случилась оказия. После этого жеребцу дали кличку Бегун (до этого у него была какая-то хантыйская кличка).

Прошел год, и Бегун вез теперь нас с Семеном Петровичем в ту сторону, откуда он убегал и где вновь трудился Пронька.

— Да-а, несправедливо поступили мы тогда по отношению к Проньке, — продолжал вздыхать Семен Петрович, когда мы вспомнили по отдельным эпизодам этот случай. — Крепко поругали в райкоме меня и Васильева.

Действительно, от райкома досталось им здорово. После этого среди колхозников, в том числе и в Каша-Горте, мы провели много бесед о допущенной ошибке, а виновные в напрасном обвинении Проньки были вынуждены извиниться перед ним и лесорубами.

— Конечно, Пронька сам тоже грешен был — жеребца-то не усмотрел, — рассуждал мой собеседник. — Но все равно Пронька никогда не простит мне обиду. Хоть тони — не выручит. Замкнутый человек, злопамятный!..

Разговаривая, мы проехали, наверное, более десяти километров. Вдруг наши розвальни крепко ударились обо что-то, и нас обоих здорово встряхнуло, а конь испуганно рванулся вперед.

— Дорога все же худая здесь, пней много, — переменил разговор Семен Петрович. — Вот на озеро выедем — лучше будет. Место ровное пойдет, целых семь километров. Километра четыре до озера.

— В Каша-Горте долго будем стоять? — поинтересовался я.

— Погреемся и дальше поедем, если надобности не будет. Народ-то, поди, еще спит.

Тут нас опять сильно встряхнуло. Семен Петрович предупредил:

— Прижимайся ко мне крепче, а то еще вывалишься.

— Пожалуй, не мудрено.

— А что? Очень даже просто. У меня, знаешь, такой случай был — век не забуду.

И мой словоохотливый спутник поведал, как, будучи почтарем, вез он однажды заготовителя пушнины с большой суммой денег. На ухабе, едва выехав со станции, они оба вывалились из саней, лошадь же пустилась вскачь дальше, увозя в санях портфель с деньгами. Семен Петрович и заготовитель пушнины погнались за конем и пробежали всю дистанцию — двадцать пять километров (на Севере, известно, какие расстояния). Когда наконец уставшие добрели до станции, нашли свою лошадь у постоялого дома. Она, непривязанная, жевала сено на обычном месте, и портфель с деньгами оказался в санях. Был день, но почему-то никто даже не обратил внимания на подводу без ездока.

— Посчастливилось, а то, знаешь, неприятность какая могла быть, особенно заготовителю пушнины, — сказал Семен Петрович и закончил: — Никогда больше так не случалось.

И только произнес он эти слова, как наши розвальни, с треском ударившись обо что-то, на миг опрокинулись, и мой товарищ, а за ним и я вылетели далеко в снег. Произошло это с такой быстротой, что мы, как говорится, не успели пикнуть. Подняв голову и смахнув меховой рукавицей малицы облепивший все мое лицо снег, я увидел поднимающегося на ноги Семена Петровича и резво несущегося уже далеко от нас Бегуна с розвальнями, бросаемыми из стороны в сторону.

— Тпру-у! Тпру-у! — закричал мой товарищ и бросился в своей толстой меховой одежде догонять подводу.

Вскоре они скрылись за поворотом, и я слышал только отчаянное тпруканье и ругань Семена Петровича да заливистый звон все удаляющегося колокольчика. Первое, что я сделал — пошарил вокруг глазами: нет ли тут моих костылей, не выпали ли. Но нигде не видно было их, и мне, с одной ногой, оставалось лишь сидеть на месте по пояс в снегу. Естественно, я еще не успел осознать все случившееся и не без надежды стал прислушиваться к голосу товарища и звону колокольчика. А их уже почти не было слышно. Потом сразу сделалось так тихо вокруг, словно мне вдруг плотно заткнули уши. После столь долгого монотонного звука колокольчика, скрипа снега под полозьями и неумолчного разговора это казалось невероятно странным. Действительно, только что ехал и вот сижу один на снегу, вокруг плотной стеной высокий заснеженный молчаливый лес, луна где-то за деревьями, тихо до звона в ушах.

Постепенно я начал сознавать, что едва ли скоро дождусь возвращения подводы: наверняка Семену Петровичу не догнать коня. Если же он откажется догонять подводу и вернется ко мне, все равно утешения мало. Были бы костыли, еще можно было бы как-то двигаться. А без них как? Значит, Семену Петровичу непременно нужно добраться до Каша-Горта, чтоб поймать жеребца, если только тот не пойдет дальше, или же взять на станции другую подводу и приехать сюда за мной. А это, пожалуй, будет очень не скоро. Ведь до Каша-Горта отсюда не менее десяти километров.

Пальцы на ноге уже кололо ледяными иглами. Чувствительно щемило от холода культю. Становилось все более зябко, будто меховая малица вдруг начала пропускать стужу. Я завернул, как мог, плотнее культю полой малицы, а ногу зарыл поглубже в снег. Стал размышлять, как быть дальше. Мне хотелось сесть на что-нибудь повыше. Я начал всматриваться в окружающие меня предметы, но ничего подходящего увидеть не смог — лишь снег и высокие стройные деревья. Да и плохо было видно: луна опустилась еще ниже и еле проглядывала сквозь плотную стену леса, а поздний январский таежный рассвет еще не думал зарождаться. Над головой обычное зимнее ночное небо.

Звон в ушах заставлял невольно вновь и вновь вслушиваться в окружающее. Порой казалось — я слышу колокольчик. Но, странное дело, он начинал доноситься то справа, то слева, то спереди, то сзади, потом сразу со всех сторон.

«Галлюцинация», — вовремя спохватился я, вспомнив не раз слышанные рассказы о подобных вещах. Постарался оставить мысли о возвращении подводы. Однако мне вдруг стало жутковато: ночь, тайга, я один. А что я смогу сделать, если набредет сюда волк? Зачем-то вспомнился крест, что стоит недалеко отсюда возле дороги. В прошлом году на том месте странно умер старик оленевод. Он ехал из стада в поселок, доехал до этого места, сделал для чего-то небольшой круг, остановился, снял с себя малицу, расстелил ее на снегу рядом с нартой, лег на малицу лицом кверху и умер, скрестив руки на груди.

Я невольно оглянулся вокруг несколько раз. Чтобы избавиться от неприятных мыслей, решительно задвигался и выполз на дорогу. Стараясь отвлечься от всяких ненужных дум, начал искать, обо что же стукнулись наши розвальни. Это оказалась обледенелая мшистая кочка на покатом краю дороги. «Из-за какой ерунды вывалились», — огорченно подумал я.

А пальцы ноги, чувствую, окаменели, да и весь здорово озяб — зуб на зуб не попадает. Наконец догадался: надо двигаться, чтоб согреться. Кое-как поднялся на ногу и начал прыгать на дороге. Малица длинная, тяжелая, но скакать все же могу. Прыгаю, и самому смешно. Вот, думаю, поглядел бы сейчас кто, как в тайге, ночью пляшет человек на одной ноге. Скакал до тех пор, пока не выбился из сил и не плюхнулся на снег.

Чувствую, немного согрелся, но пальцы на ноге все равно не шевелятся. Посижу чуточку и опять принимаюсь за «пляску». Пока занимался этим, половина неба заметно посветлела. А товарища моего все нет и нет. И не едет никто по этой дороге.

Стал прислушиваться — почудился звон колокольчика, но вскоре смолк. «Обман», — подумал я, но тут опять донесся слабый звон, притом с той стороны, куда нам ехать. И снова смолк. Еще раз послышался и уже совсем явственно. И так трижды-четырежды — то слышно, то смолкнет, и с каждым разом все громче.

Я обрадовался, с надеждой гляжу на дорогу. Наконец показалась наша подвода. Еще издали был слышен тревожный голос Семена Петровича:

— Живой? Не замерз?

— Живой! — ответствовал я радостно.

— Ногу не отморозил?

— Кажется, не совсем.

— Плохо дело. Знаешь, скакать надо было.

— Я прыгал, да не помогает.

Семен Петрович с сердцем принялся ругать жеребца, а заодно и себя, что, падая из розвальней, выронил вожжи из рук.

Вскоре мы продолжали свой путь. Разговаривая, я узнал, как удалось поймать Бегуна. Семену Петровичу трудно было гнаться за порожней подводой в меховой одежде, и он снял с себя парку, а затем малицу и остался в одной рубашке. Пробежал он всю дорогу по лесу, но когда вышел на озеро, конь уже едва виднелся. Бежать за ним дальше раздетому при таком морозе не было смысла. Вернулся к малице, оделся, подумал, не идти ли ко мне, да решил, что этим не поможет, и спешно направился за конем. Семен Петрович уже дошел до середины озера, как повстречал Проньку верхом на лошади, ведущего сзади нашу подводу.

— Вот молодец Пронька, — стуча зубами, не удержался я. — А как он поймал Бегуна?

— Знаешь, ничего не сказал. Встретил мена, отвязал жеребца и помчался обратно.

— Интересно, как же так?

— Не знаю… А ты, однако, ждал, ждал и не мог дождаться?

— Конечно… Потом слышу: зазвенит — перестанет, зазвенит — перестанет.

— А-а, это я наши вещи собирал, — стал пояснять товарищ. — Один твой костыль там, другой — там, портфель — там, мой мешок — там, парка — там. Еду и собираю. А трубку свою так и не нашел — выронил где-то. Жаль, знаешь. А ну, пошел, черт Бегун! — и несколько раз сердито стегнул вожжой жеребца.

Было уже светло, когда мы прибыли в Каша-Горт. Жители не спали, но, казалось, никто не знал о нашем приключении. Зайдя в дом, первым делом я решил отогреть ногу. Поведал колхозникам о случившимся. Все встревожились. Помогли мне разуться, натерли пальцы снегом. Находили, что, будь я дольше в лесу, наверняка отморозил бы последнюю ногу. Хорошо, что Пронька вовремя выручил. Он и сам был тут же, в избе. Я благодарил его, а он, не глядя ни на кого, молча ухмылялся.

— Мы даже не знали, что Проня из Каша-Горта отлучался, — сказала Анна, собирая на стол еду, чтобы скорее отогреть нас чаем.

— Вы еще спали, как можете знать? — тихо произнес Пронька.

Вошел Семен Петрович. Увидев конюха, с необычной ласковостью в голосе обратился к нему:

— Спасибо, Проня, а то совсем замерз бы учитель. Как же в такую рань ты угадал подоспеть на помощь?

Пронька, сидя недалеко от входа и рассматривая свой палец, с едва заметной ухмылкой медленно ответил:

— Я всегда рано встаю.

— Он всегда раньше всех встает, — быстро добавила Анна, мельком взглянув на конюха.

— А Бегуна-то как заметил? — обратился я к Проньке.

— Вышел на улицу, слышу — колокольчик бренчит. Там вон уже, дальше юрт, — Пронька махнул рукой.

— Ну и что?

— Смотреть стал — сани пустые.

— И решил поймать?

Пронька помолчал, продолжая чуть заметно ухмыляться, затем сказал:

— Да нет, не сразу.

— А почему? — Анна опять бросила взгляд на конюха, проворно носясь по комнате.

— Думал, может, хозяин близко. — Пронька поднял рыжую и, как я заметил тут впервые, остриженную под польку голову. И вообще вид у него был совсем иной: малица с новой матерчатой сорочкой, на ногах добротные пимы и лицо свежее. Он добавил: — Оглянулся вокруг — никого нет. Сел на Карку — догнал кое-как, палец вот ушиб.

— Молодец, — опять похвалил председатель. — И догадался, что люди где-то вывалились?

— Я не знал, что учитель тоже едет. А про тебя понял: председатель ехал, дуга с колокольчиком, в розвальнях трубка оказалась. Коли трубка валяется, значит, что-то случилось. Коня скорей возвращать надо. Вот и все, — с необычной живостью сообщал Пронька, не пряча ни от кого свои серые глаза.

— А где трубка? — обрадовался председатель.

Пронька не спеша извлек из-под малицы трубку и протянул Семену Петровичу, говоря:

— Вот она. Бери, кури на здоровье.

— Ай да молодец! Совсем молодец, Проня! — окончательно развеселился председатель и не утерпел, повернувшись ко мне, сказал: — Так и быть, угостим его когда-нибудь вином. Верно?

Вокруг загалдели:

— Он теперь не пьет, лучше не заманивайте.

— Не видите, что ли, как он изменился? — радостным голосом добавила Анна.

— Да я вижу — он совсем, как жених! — с удовлетворением воскликнул Семен Петрович. — Анна, хватит тебе в девках ходить, осчастливь человека.

Анна зарделась.

— А мы, может быть, уже женаты. Вы же не знаете.

— Вот лешаки-то! — Семен Петрович ликовал вовсю. — Давайте скорей чаевать, свадьбу справлять!

Все засмеялись, в том числе и Пронька, но, видимо, чтобы переменить разговор, он сказал:

— Знал бы, учитель вывалился, еще скорей коня возвратил бы.

— Спасибо, Проня, ты и так вовремя подоспел, — поблагодарил я.

А он деловито предложил:

— К розвальням кошевку делать надо. Тогда не упадешь, не замерзнешь.

— Не вывалюсь, дорога пойдет хорошая.

— Конь дурной, шибко вредный конь, — с сердцем пояснил Пронька.

Опять все засмеялись. Я впервые видел Проньку веселым.

Стали чаевать, а Пронька ушел к лошадям. Когда мы с председателем, вновь облачась в дорожную одежду, вышли на улицу, Пронька заканчивал установку кошевки в наших розвальнях. Мы не стали возражать, еще раз поблагодарили конюха за все и тронулись в дальнейший путь. Я невольно предался размышлениям об истории с жеребцом, о нашем приключении, о Семене Петровиче, о Проньке и Анне. Об этом же, видимо, думал и председатель.

— Вот так история! — произнес он и, весело свистнув, стегнул вожжой Бегуна.

Ёнко

Четверка упитанных оленей бежала по снежной тундре бойкой рысью. Ёнко, двенадцатилетний мальчик-ненец, правил упряжкой, как настоящий оленевод. И не мудрено: родился он в чуме пастуха. Отец с шести лет стал обучать его ездить самостоятельно. В тундре так принято.

Хорошо мчались олени, но Ёнко то и дело понукал их хореем. Еще бы! Ведь он с самой осени даже в нарту-то не садился. Как приехал из стада в школу-интернат, не удалось поездить. А сегодня везет.

Широкое курносое лицо с пухлыми, покрасневшими на морозе щеками. Капюшон малицы откинут для важности. Густые черные волосы уже успели закуржеветь, но ничего, у взрослых же так бывает.

Ёнко всей грудью вдыхал холодный воздух, не обращая внимания на встречный колючий ветер. Уж очень хорошо было на душе. Всего час назад он сидел в классе на занятии — и вот мчится на оленях. И как получилось: прибежал из школы — говорят, отец приехал в поселок на колхозное собрание. Ёнко, отказавшись от обеда, сразу же побежал к нему на квартиру.

Приятной была встреча после четырехмесячной разлуки. Пожилой Тыуман не замедлил поинтересоваться, как живет, учится сынок. Года полтора назад отец об учебе и не спросил бы даже. Сколько раз он тайком увозил отсюда сына обратно в тундру. Однажды прямо с урока, не обращая внимания на протест учителя, уволок парнишку.

— Тут ему делать нечего! — сердито кричал седовласый оленевод. — Только бумагу знать учите, грамотными делаете. Одной грамотой как жить будут? Кто будет в тундре оленей пасти, пушнину промышлять, рыбу ловить? Почему таким делам тоже не учите в школе?

Посадил сына в нарту и умчал в стадо. Даже урок сорвал.

Ёнко тогда самому страсть как хотелось скорее уехать из школы. Отец в тундре постоянно брал его на охоту, а в школе только уроки да уроки.

Теперь совсем другое дело — ввели в школах уроки труда, ненецких детей учат рыбачить, охотиться, оленей пасти, столярничать, многому другому полезному учат. Опытным людям: рыбаку, зверолову, оленеводу — поручили вести уроки труда. Довольны все. Родители сами привозят детей к началу занятий. Никто больше не убегает из школы-интерната. Наоборот, родители желают, чтобы ребята учились старательно и грамоте и труду.

— Ты, сынок, стремись быть отличником, — ласково поучал отец своего Ёнко, угощая его вкусным гостинцем — копченой олениной. — Песца, говоришь, добыл ты? Вот молодец!

— Ага, нисев,[35] правда песца поймал, — ответил Ёнко. — И знаешь какой песец? Хитрющий-хитрющий! У него на шее семь петель было.

— Да? Смотрите-ка. Значит, семь раз до этого попадал в чьи-то ловушки и ухитрялся спастись? — серьезно удивился Тыуман.

— Ага, — опять кивнул сын. — А я поймал. Капканом поймал. Как попался — никуда не ушел.

— Саво.[36] Вот молодец-то. — На широком обветренном лице пожилого ненца появилась радостная улыбка. — Вот, оказывается, какой ты у меня. Хорошим охотником можешь стать. А кто вас промышлять учит?

— Дядя Эйси.

— О, это добрый охотник, мастер своего дела.

— Мы с ним ходим на лыжах в тундру. Он учит, как находить и узнавать следы зверей. Учит нас, как правильно ловушки и капканы ставить. Мы уже несколько горностаев поймали, а я добыл песца, — продолжал сын.

— И куда же вы добытую пушнину деваете?

— Заготовителю сдаем, — сообщил Ёнко, — а на вырученные деньги покупаем для школы капканы, лыжи. Если много пушнины добудем, может, и ружья купят нам.

Отец спокойно ответил:

— Ружья-то доверять вам еще рано. А вот маленько подрастете, в старших классах учиться будете, почему вам ружья не дать? С хорошим учителем тогда и ружье доверить можно.

Потом Тыуман, теребя редкие седеющие усики, поинтересовался, кто обучает детей оленеводству. Ёнко, наевшись вдоволь, затараторил:

— Оленеводству в старших классах обучают, и я учителей плохо знаю. Мы только в кружке физкультуры тренируемся кидать тынзян. Знаешь, нисев, я на соревновании по тынзяну второе место занял. С горки пускают санки, а на них оленьи рога приделаны. Я как кину — зззжжжик! — сразу заарканил!

— Саво, — опять похвалил отец, но тут же спросил: — А почему не первое место занял?

— Первое место взял Вылка Сано. Мне второе место досталось. И то хорошо. Другие совсем плохо тынзяном владеют, даже на стоячий хорей не могут закинуть. А я поймал арканом за рога бегущие с горы санки. Понял?

— Понятно, — только ты должен стараться кидать тынзян лучше всех, как я, — серьезно отвечал отец. — Ты же сын оленевода, а у Вылки Сано отец рыбак.

— Постараюсь, — пообещал Ёнко и вдруг спохватился, что во дворе стоит отцовская упряжка оленей. Ему захотелось покататься на них, как бывало в тундре. Он стал просить отца.

— Соскучился об олешках? Это хорошо, — улыбнулся Тыуман. — Про оленей, про тундру не надо забывать. Только, сынок, упряжка-то моя с дальней дороги. Олени устали, да и голодны. Тут недалеко выпас для приезжих упряжек. Надо бы олешек-то моих с кем-нибудь туда отправить, сдать пастуху.

У Ёнко разгорелись черные глаза:

— А давай, нисев, я буду помогать пастуху караулить оленей? Завтра ведь выходной день, успею отдохнуть и уроки подготовлю. Я возьму с собой лыжи и утром вернусь обратно. Ой, как я хочу покараулить оленей! Разреши!

— А ты знаешь, где выпас? Ну, смотри. Оденься потеплее. Только из интерната отпустят ли? Иди, отпросись.

Ёнко от радости обнял отца. Потом они надели малицы и вышли к упряжке. Короткий полярный день был на исходе — спускались сумерки. Дул обжигающий лицо ветерок, метя поземку. Недавно выросший в тундре новый поселок начинал кое-где светиться огнями.

— Скоро уже темно будет. Погода тоже не шибко хорошая, однако, ночью забуранит, — сказал Тыуман и предупредил: — Собирайся живее, захвати что-нибудь поесть. А я мяса сушеного положу тебе.

— Я живо! — воскликнул Ёнко и побежал к воспитательнице. Та выслушала его и разрешила отлучиться из интерната до утра, — ребята часто отпрашиваются на выходной день побывать у родных, если чумы стоят близко к поселку. Дала воспитательница Ёнко булочку с маслом да сахару. Оделся, обулся Ёнко потеплее, взял лыжи — и к отцу, даже ребятам ничего не сказал.

У отца упряжка была уже готова. Сам он хлопотал возле нарты, поправлял амдер — мягкую оленью шкуру для сидения.

— Тут вон тынзян лежит, смотри, не вырони, — сказал он сыну. — А вот здесь мясо сушеное.

— А ты, нисев, привяжи конец тынзяна к нарте. Надежнее, — предложил Ёнко, укладывая в нарту свои лыжи, широкие и короткие.

— Верно, можно и привязать, — согласился Тыуман, потом огляделся вокруг и произнес: — До темноты-то, пожалуй, успеешь доехать до выпаса. Вон по той тропке поезжай. Смотри, от пастуха далеко не отлучайся. Говорят, волк там появился. Помогай пастуху отпугивать его, только сам не пугайся.

— Охо-хо! — звонко засмеялся Ёнко и, тронув упряжку, весело закончил: — Ничего, не испугаюсь!

…И вот он уже мчался по тундре, поминутно понукая оленей хореем. Хорошо было на душе у Ёнко, приятные мысли носились в голове. Переехав узкую речушку и перевалив невысокий холм, мальчик оказался за речным поворотом. И тут его осенила счастливая мысль: ведь отсюда до места промысла совсем близко. «А что, если попутно доехать сейчас до капканов и осмотреть? — начал размышлять Ёнко. — Тем более, сегодня уроки труда были заменены другими из-за того, что учитель Эйси был занят подготовкой к колхозному собранию. Когда еще отправятся они к ловушкам, а в последние дни был снегопад, сегодня вот тоже метет поземка. Занесет капканы — какой толк? Осмотреть бы их и поправить. Может, песец попался, звери могут съесть, а я вовремя снял бы добычу. Вот здорово было бы! Эйси наверняка похвалил бы. Только вот не догадался попросить разрешения у отца. Ну ничего, если бы заикнулся, он не отказал бы».

Он остановил упряжку и стал смотреть по направлению места промысла. У кого же из природных охотников не забьется в груди сердце, если он приблизился к ловушкам?

Ёнко повернул упряжку с тропки направо и, снова понукая оленей, помчался по снежной целине. Чем дальше, тем все пристальней всматривался он в сумрачную, затуманившуюся даль. Вот он уже у первых капканов. Они пока без улова и порядочно занесены снегом. Привязав упряжку, юный охотник встал на лыжи и взялся очищать снег с ловушек, поправлять приманки. Насторожение некоторых капканов ему не понравилось. Ёнко мысленно обругал кое-кого из ребят за неумение и халатность.

И вот снова упряжка двинулась вперед. Вскоре мальчик почувствовал начавшуюся пургу: снег больно сек лицо, забивался в волосы, таял и тек струйками по вискам и за шею, а ветер щипал щеки. Ёнко стряхнул снег с волос, надел капюшон и с серьезным видом посмотрел вокруг, потом взглянул на небо. «Однако, надо спешить к пастуху», — подумал Ёнко.

Вдруг олени с диким храпом отпрянули в сторону. Ёнко едва не свалился с нарты. Силясь удержать взбесившуюся упряжку, он с ужасом увидел сквозь снежный вихрь совсем рядом что-то большое, темное, с горящими глазами.

Волк! Он то ли рычал, то ли скулил. Его темная фигура странно шевелилась. Олени, храпя и задрав головы, беспорядочно толкали друг друга, крутили нарту на месте, а Ёнко с вожжой в руке прыгал рядом с оленем-вожаком, утопая в снегу по колено.

Постепенно они удалились немного от горящих глаз. Олени стали топтаться на месте, тяжело поводя боками и косясь в сторону волка. Опомнился и Ёнко — надо удирать или готовиться к защите. Волк, видно, только что попался в песцовый капкан и еще не успел высвободиться из слабой для него ловушки. Что, если зверь сейчас оторвет капкан от якорька и кинется сюда? Успеет ли Ёнко удрать от него? А если защищаться, то чем?

Эти мысли молнией промелькнули в голове мальчика. Так же быстро подумал он о своем снаряжении. «Тынзян», — осенило его. Не выпуская вожжу, Ёнко вскочил на нарту, схватил тынзян. Не обращая внимания на обжигающий пальцы ветер и колючий снежный вихрь пурги, стал зорко всматриваться в громко скулящую, еле видимую фигуру волка. Олени нетерпеливо дергали нарту, а ветер то сбоку, то сзади старался свалить парнишку. Но Ёнко, широко расставив ноги, приготовил к броску тынзян, конец которого остался привязанным к нарте. Через миг петля, подхваченная удачным порывом ветра, со свистом полетела к поминутно зажигающимся в темной мути светящимся точкам.

Сквозь шум пурги послышался резкий визг зверя. И не успел Ёнко схватить брошенный в снег хорей, как совершенно испуганные олени рванулись и понеслись куда-то. Ёнко с трудом сидел в нарте, готовой вот-вот перевернуться. Сразу же почувствовал, как под ним туго натянулся тынзян, а где-то позади в смертельном страхе заревел волк.

Темень, пурга, предсмертный звериный вой сзади, дикий бег испуганной упряжки… Мальчику сделалось страшно. Онемевшими руками держался он за края нарты, чтобы не свалиться с сиденья. По разгоряченному лицу текли струи растаявших снежных брызг и неприятно, больно щекотали. Заиндевевшие ресницы мешали видеть. Во рту пересохло.

Сколько прошло времени в такой езде, трудно было определить. Во всяком случае, мальчику казалось, что пробежали олени огромный путь. Мало-помалу олени начали бежать ровней. Сидеть на нарте стало легче. Ёнко немного успокоился и заметил, что волчьего рева не слыхать. Бросил беглый взгляд назад: не оторвался ли зверь? В месиве из снега и темени не увидел ничего. Потянул рукой тынзян — тяжело поддается. Значит, волк в петле.

Уставшие олени шли все тише и тише. Они хватали снег разгоряченными ртами и наконец совсем остановились, не чувствуя хозяйской власти: Ёнко даже не шевелил вожжой.

Ёнко, пряча лицо от хлесткого снега, подергал на всякий случай тынзян, натянувшийся струной. «Сдох, конечно», — решил мальчик, устало поднялся на ноги, привязал передового, как принято, к копылу нарты и, озираясь озабоченно, стал размышлять: что же делать дальше?

Была уже ночь и буранило по-настоящему: ветер — холодный, пронизывающий — со свистом кружил жесткий снег. Вокруг в нескольких шагах не было видно ничего. Ёнко, утопая пимами в снегу, обошел кругом упряжку. Поглядел на небо и тяжело вздохнул: хоть бы звездочка какая светила — одна бурлящая мутная мгла. Понял — ехать дальше бесполезно. Как тут узнаешь, где пастух с оленями, где поселок? По Полярной звезде, по сполохам северного сияния Ёнко легко узнал бы, где юг, где север. Кто в тундре не сведущ в этом? Но сегодня небо — плохой ориентир.

Грустно сделалось мальчику, хотелось плакать, звать на помощь. Он тяжело опустился на нарту и растерянно крутил в руке конец вожжи, ежась от холода под снежным вихрем. Казалось, ему словно кто-то ласково шептал: «Только не пугаться и не теряться. Не куролесить зря по тундре, не мучить себя и оленей. И не плакать. Лучше переждать буран. Куропачий-то чум на что? Да еще с оленями».

Мальчик взглянул в сторону, куда струной уходил тынзян. Захотелось поглядеть на свою добычу. Ёнко встал с нарты, но сильно покачнулся от резкого порыва ветра и раздумал. Подойдя к лежащим кучей оленям, уже заметно занесенным снегом, Ёнко минуту постоял, внимательно всматриваясь в их неясные очертания. Затем, оберегая лицо, чтобы не удариться о рога, пробрался и расположился спать между вожаком и соседним оленем. Привычные олени даже не шевельнулись.

Закрыв глаза, Ёнко вдруг почувствовал сильный голод. Глотая слюну, стал мечтать об ужине, который, наверное, уже давно закончили интернатские ребята. Вспомнил, что за пазухой под малицей провизия, данная воспитательницей. Вспомнил и о сушеном мясе, положенном отцом в нарту. Но вставать не хотелось, и Ёнко сунул руки за пазуху, нашел булочку, сахар, начал есть.

«Да, плохо получилось — думал Ёнко, пряча лицо в густом теплом мехе оленя-вожака. — Отец, наверное, считает, — я помогаю пастуху стадо караулить. Поди, доволен, что удалось быстро отправить оленей на пастьбу. А бедные олешки лежат голодные, зубами скрежещут — в упряжи-то трудно доставать корм из-под снега. И воспитательница, наверное, тоже считает меня в безопасности возле пастуха. А я совсем не знаю, где нахожусь. Может, долго придется так лежать. Могу даже уроки пропустить. Ой, как нехорошо получилось. И зачем только я вздумал к капканам ехать? Теперь давным-давно был бы с пастухом. Пастуху, однако, трудно одному караулить оленей в такую пургу. Я бы большую помощь мог оказать ему — вдвоем-то волка не допустили бы к стаду. А не этот ли задушенный мной зверь беспокоил его вчера, как нисев сказывал? Значит, я уже помог пастуху избавиться от хищника. И вообще, какого бы волка я ни уничтожил, все равно помощь колхозу. Пожалуй, нисев не очень сильно будет ругать меня за самовольную поездку к капканам. И воспитательница не так сильно расстроится оттого, что я в пургу ночевал один в тундре. Вот только не пропустить бы уроков и успеть подготовиться к ним».

При этой мысли Ёнко зашевелился. Ненадолго почувствовал на лице жгучий снежный вихрь. Снова спрятал лицо в олений мех. Шевельнул ногами, начавшими согреваться. Пурга все больше заносила снегом упряжку и ее маленького хозяина, словно куропаток, зарывшихся и снежную лунку на ночлег. Недаром ночевку в открытой тундре называют пребыванием в «куропачьем чуме».

Усталость и время брали свое. Вскоре Ёнко задремал, а потом уснул. Проснулся он оттого, что кто-то вдруг бросил его лицом вниз на снег и стал громко хлопать возле уха. Открыв глаза и подняв голову, Ёнко увидел почти над собой стоящего оленя. Животное, в мех которого мальчик прятал лицо, видно, не стерпело голода, вскочило на ноги и начало возле самого уха хозяина бить копытами снег в поисках корма — ягеля.

Ёнко неуклюже заворочался, насилу высвободился из-под толстого слоя снега, затем поднялся на ноги и стал озираться. Пурга заметно стихла, и вокруг мальчик видел довольно хорошо. Наступило утро — вот сколько он, оказывается, спал.

Ёнко зябко поежился, потянулся, зевнул и начал выбираться из необычного места отдыха. Утопая пимами в глубоком снегу, добрался до нарты, раскопал ее и сел на оленью шкуру. Позевывая, снова стал озираться, поглядывая на небо. Да, наступало утро.

«Чего же мне дожидаться тут? — стал размышлять Ёнко, пристально всматриваясь в пепельно-мутную даль. — Может, я нахожусь недалеко от пастуха, и можно было давно уже попасть к нему? Где же все-таки я?»

Ёнко встал и принялся внимательно изучать местность, прощупывая взглядом еле видимые бугры, ямы, сугробы. «Нет, ничего тут не узнаешь, — думал он. — А может, испуганные олени понесли меня в обратную сторону и я нахожусь где-нибудь недалеко от поселка?»

Мальчик повернул лицо к ветру и стал старательно принюхиваться. Верно, вроде дымком попахивает. Значит, на ветреной стороне где-то есть жилье. Только это, может быть, и не поселок, а чей-нибудь чум.

Ёнко принюхался несколько раз и мысленно произнес: «Пахнет здорово дымом. Наверняка там наш поселок. Ох и далеко же повезла меня взбесившаяся упряжка! Когда я выехал из поселка, ветер дул мне с левой стороны, а сейчас из поселка дым несет на меня. Выходит, я проехал в обратную сторону далеко за поселок. А не переменился ли ветер?»

Мальчик опустился на корточки и стал рассматривать снежные заструги.

— Нет, ветер без перемен, — произнес он вслух и добавил мысленно: «Теперь, чтобы к пастуху попасть, все равно придется ехать через поселок. Вернусь с упряжкой домой».

Пока Ёнко размышлял и определял свое местонахождение, заметно просветлело. Буран, словно обессилев от неумеренного буйства, налетал изредка и незлобно. Ёнко решил не мешкать и двигаться на запах дыма. Окончательно освободившись от сна, он чувствовал себя довольно бодро, только ноги снова начали зябнуть, и больно горело лицо, иссеченное вихрем. Чтобы несколько согреться, мальчик принялся расталкивать ногами оленей, занесенных снегом. Потом стал нарочито спешно хлопотать возле нарты. Увидел натянутый тынзян, вспомнил про волка. Как же быть со зверем? Опять волочить на аркане? А вдруг оторвется? Ищи его потом, а добыча-то почетная. И мех, поди, можно повредить — пока тащишь, на боку у волка лысины появятся.

Ёнко наконец отважился посмотреть на свою добычу. Натужась, он изо всех сил потянул, но тынзян не поддавался: должно быть, волк плотно занесен снегом. Тогда Ёнко, предусмотрительно держась за аркан, чтобы не потерять упряжку в еще не совсем утихшей пурге, побрел к добыче. Идти пришлось долго — тынзян был длинный.

Вот он и у своей жертвы. Волк почти целиком занесен снегом. Ёнко не без труда удалил с окоченевшего зверя плотный снег и изумился: полярный волк был большой, как годовалый олень.

Поразмыслив, Ёнко решил подтащить тушу к нарте. Тащил он долго, то и дело падая в снег. И уже у самой нарты догадался, что лучше было бы упряжку подвести к добыче. Потом до пота силился взвалить тушу на нарту, но так и не смог: не хватило силенки. Ёнко привязал убитого зверя сзади нарты вплотную к сиденью.

Наскоро поев сушеного мяса, мальчик двинулся в путь. Въезд Ёнко с волчьей тушей в поселок первыми заметили, учуяли собаки. Разноголосым лаем они проводили упряжку до самого дома Тыумана. Когда отец вышел к неожиданно появившимся оленям, Ёнко сразу горячо, страстно рассказал обо всем случившемся. Пока отец вникал в суть дела и журил самовольного сына, вокруг них уже собралась целая толпа.

Не сразу поверили сообщению мальчика, но волк действительно был задушен тынзяном, все еще стягивавшим горло зверю. Ран не было видно, а от выпавшего где-то капкана на ноге волка остался еле заметный след. Выходило, что Ёнко не обманывает.

Слух о том, что двенадцатилетний мальчик в пургу тынзяном поймал волка, быстро распространился по поселку. А сколько изумления и гордости было в школьном интернате! Воспитательница, конечно, опасалась, не простудился ли Ёнко, но тоже была довольна смелостью и находчивостью мальчика. Тыуман же, взяв с сына обещание, что тот в дальнейшем без разрешения взрослых не будет отлучаться куда вздумается, отправил с попутчиком оленей на выпас и каждому встречному с гордостью сообщал о трофее его сына.

Не мудрено, что об этом упомянули и на колхозном собрании, ибо волки приносят большой вред оленеводству. Уничтожение их надо всячески поощрять. Об этом говорил учитель-охотник Эйси.

— Если у нас такие смелые, находчивые и ловкие ребята растут, — сказал Эйси, — то это благодаря приучению их к труду. Надо, чтобы колхоз всячески помогал школе в этом деле.

Колхозники горячо поддержали его. Собрание решило выделить средства для обеспечения школы охотничьим инвентарем. А за убитого волка, конечно, Ёнко должен получить премию.

Ёнко в это время сладко спал в интернате, как и положено славно потрудившемуся человеку. Во сне он видел, будто ему за уничтоженного хищника выдали премию — ружье.

Мастерство

Шторм бушевал вторые сутки. Взбудораженная река в красных отблесках вечернего солнца казалась кровяной. Рыбаки, стоя у развевающихся на вешалах, давно высохших плавных сетей,[37] с тревогой глядели на реку.

— Ой, не могу смотреть! Утонут! — со вздохом произнесла небольшого роста, круглолицая девушка Яляне.

— Ну, и отчаянный наш бригадир! — сказал кто-то.

— А ведь зря рискует. Ничего он не добудет в такую погоду.

Бударка Вано Лапцуя — бригадира рыбаков-плавичей[38] казалась щепкой, то виднеясь на гребне волны, то надолго исчезая среди ревущих водяных глыб.

Вскоре над водой забелел парус, похожий на крыло халея.[39] Качаясь из стороны в сторону, он быстро увеличивался. Это бригадир возвращался на песок.[40]

Как только лодка, погоняемая набегающей волной, приткнулась к берегу, рыбаки окружили ее.

— Ну, как? — спрашивали они.

— Замечательно, — явно шутливо басовитым голосом ответил широкоскулый рыбак, проворно прыгая с лодки. Это — плавич Мэнь Сэрпио, вечно улыбающийся, с насмешливыми глазами и покачивающейся походкой на длинных ногах, обутых в бродни. Он ездил за гребца Яляне.

Весь мокрый, в сером суконном совоке молодой бригадир Вано Лапцуй, опираясь на весло, устало поднялся с кормового сиденья. Овальное, загорелое лицо его было в крупных водяных брызгах, а мокрые волосы нависли на нахмуренные темные брови.

— Пока улов плохой. Грузил мало, видите, как всю сеть свило.

В середине бударки лежала плавная сеть, свитая, как веревка, и несколько рыб.

— Я так и знал, — сказал рыбак Сязи, пожилой бородатый ненец в малице и в тобоках и поэтому похожий скорее на пастуха, чем на рыбака.

Подошла Яляне.

— Вернулись живы-здоровы? А я так боялась, — призналась она.

— Нам тонуть некогда, работать надо, — шутил Мэнь Сэрпио, легко подтаскивая лодку сильными длинными руками.

Бригадир, бросив взгляд на девушку, добавил:

— Отрегулируем сеть — снова выедем.

— Зря мучаетесь, — сказал один из плавичей. — В шторм улов всегда неважный.

— Неправда, — спокойно возразил Вано Лапцуй. — В штормовую погоду рыба, наоборот, должна быть в движении. Вся беда, что сеть свивает. Значит, надо добавить грузу.

Когда сеть была распутана, Вано Лапцуй принялся подвязывать дополнительные грузила. Он пригласил к себе всех двенадцать плавичей своей бригады.

— На первый случай сделаем так, — обратился он к ним, — на каждую прожилку сети ставим два металлических груза и через одну прожилку — таш.[41] Если это даст хороший улов, вам придется сделать то же самое и выехать на плав.

— Напрасный труд, — глухо промолвил Сязи, зевая и почесывая щетинистую бородку.

— Ты, Сязи, каждый раз, когда мы пробуем какой-нибудь новый метод, говоришь эти слова.

— А всегда выходит, что прав бригадир, — послышались голоса.

Это было верно. Бригадир плавной бригады колхоза «Сава ил» («Хорошая жизнь») молодой коммунист Вано Лапцуй — смел и настойчив, он постоянно ищет новые методы плавного лова рыбы. Как и другие передовые рыбаки Обского бассейна, он тщательно готовится к путине, консервирует сети перед их посадкой, комбинирует несколько провязов с различными ячеями для одновременного лова сырка и муксуна. Широко пользуется маневренностью. Как только река очистится ото льда, он начинает лов на отведенных его бригаде рыбоугодиях. Если первые косяки сырка еще не появились, он с бригадой спускается километров на шестьдесят ниже по Оби и ведет здесь контрольный облов, дожидаясь массового хода сырка. Первые косяки его он вылавливает в течение пяти-шести дней. Когда рыба сбавляет свой ход, Лапцуй с бригадой быстро переезжает на свое основное угодье и, опередив сырка, снова продолжает лов.

Сейчас он промышлял уже на основном рыбоугодье.

…Закончив подвязку дополнительных грузил и таша, Вано Лапцуй дал распоряжение членам бригады подготовить свои сети, подвязав дополнительные грузила.

— Шторм еще не скоро утихнет, и такие сети нам пригодятся, — сказал он, надевая другой суконный совок.

Перед тем, как отчалить от берега, Мэнь Сэрпио, глядя из-под большой шершавой ладони на реку, на этот раз без шутливой нотки, но с неизменной улыбкой басовито сказал:

— Мне, кажется, мешает еще этот сильный встречный ветер. Не привязать ли на концах провяза груз потяжелее?

— Да? А ведь ты прав, — сказал бригадир, — нужно сделать такой груз, чтоб он был похож на парус. Тогда сеть будет плыть по течению с нормальной скоростью.

— Верно, — согласился Мэнь и тут же предложил: — А что, если взять рогожный куль и нагрузить его камнем?

— Получится парус водяной, — с радостью подхватил бригадир.

Подготовка двух «водяных парусов» заняла немного времени, и бударка Вано Лапцуя вскоре снова умчалась под легким парусом на плав, подобно быстрому, проворному халею.

Часа через полтора веселая, звонкоголосая Катя — белокурая русская девушка с рыбоприемного плашкоута, стоящего тут же у песка, приняла от бригадира Лапцуя два с половиной центнера рыбы. Это улов за один плав.

— Кто говорил: в шторм рыба не ловится? Подходи, потаскай на плашкоут эту рыбу — поверишь, — как всегда, шутил Мэнь, подмигивая узкими, черными, насмешливыми глазами и обнажая белые, как снег, зубы.

Пока бригадир с Мэнем сдавали улов и ужинали, остальные плавичи погрузили в бударки свои сети. Солнце, касаясь вершин снежного Урала, опять залило багровой краской обложенный тяжелыми тучами горизонт.

— Однако тихой погоды не жди, — молвил Сязи, почесывая бородку и глядя на закат солнца. — Хватит сидеть, рыбачить надо. Бригадир-то, видно, правду говорит.

Когда бригада в полном составе отчалила от берега, Вано Лапцуй спросил своего гребца Яляне:

— Ну, как, Яляне, не боишься ехать?

— Страшно смотреть на лодку в волнах с берега, а на воде ничего, — улыбнулась девушка.

Шторм бушевал еще три дня, но плавичи бригады Вано Лупцуя прекращали лов только на короткий сон. Улов в эти дни был намного лучше, чем в тихую погоду.

В один из этих дней молодой бригадир вынул аккуратный блокнот, и пока бударка плыла по течению рядом с сетью, сделал в нем запись:

Потом полистал блокнот, просматривая краткие записи, сделанные прежде.

Эта запись дважды: подчеркнута карандашом.

…Наступила середина лета. Был тихий, ясный день. На спокойной воде бударки плавичей казались парящими между двух небес. Далеко по воде разносилась чья-то песня. Сегодня настроение рыбаков было веселое. Уже со второго утреннего плава уловы небывало резко повысились. Что ни плав, то два-три центнера на бударку.

— Что за чудо? — удивлялась Катя, когда полные рыбой бударки почти все враз приплыли к плашкоуту. — Куда я помещу столько рыбы! Плашкоут уже полон. Откуда вы рыбу черпаете? Ведь второй подъем рыбы уже к концу подходит.

— Нынче по моему хотению третий подъем рыбы начался, — послышался шутливый бас Мэнь Сэрпио.

— А потом будет четвертый, — смеялись плавичи.

Вдобавок к общей радости вскоре пришел катер с порожним плашкоутом. Капитан, видя бударки, полные серебристой рыбой, спросил плавичей:

— Ну, как? Рыба мало-мало ловится?

— Рыба совсем хорошо пошла!

— Это вам белухи помогают. Говорят, километров за полтораста отсюда появились белухи.

— Ну, тогда надо спешить на лов, — отозвался бригадир. — Шевелись, ребята!

Однако первый же послеобеденный плав разочаровал рыбаков. Улов резко снизился. Многие плавичи добыли всего по нескольку килограммов.

— Что за шайтан! — удивленно теребил бородку Сязи. — Куда девалась рыба?

А веселый Мэнь Сэрпио, рассуждая со своим гребцом, старался объяснить:

— Видать, рыба дала «полный ход» наутек. Теперь попробуй, догоняй ее.

Вано Лапцуй, посоветовавшись с рыбаками, решил передвинуться всей бригадой на несколько километров выше, чтобы «застать хоть хвост рыбы», как говорил Мэнь. Но уловы пробных плавов не утешили рыбаков. Поднялись еще на пять километров. Все это заняло довольно много времени: ветра не было, ехали на гребях. Солнце уже катилось к Уралу. Улов был совсем плохой. Рыба попадалась в сеть по нескольку штук.

— Вот беда, — запечалился Вано Лапцуй.

Поразмыслив, он пришел к выводу, что рыба не могла так быстро подняться по реке. Она или ушла в зерло, или спряталась на мелких местах: в заливах и курьях. Ведь белуха на мелкие места не пойдет.

Распорядившись продолжать плавы, бригадир направил свою бударку к противоположному берегу Оби, к зеленеющему травой заливу.

— Поехали на разведку, — произнес Сязи, глядя вслед быстро уплывающей лодке.

Его гребец, бритоголовый паренек, улыбнулся:

— Опять скажешь «напрасный труд»?

Сязи промолчал, почесывая бородку.

Вода в заливе была не выше полотна кормового весла, и краснощекая Яляне, видя вокруг торчащую из воды зелень, удивилась:

— А как же мы тут сделаем плав? Здесь совсем нет течения?

— Зачем нам плавать, — ухмыльнулся Вано, мы с тобой будем неводить.

Яляне высоко вскинула тонкие темные брови.

— Не удивляйся, — кивнул головой бригадир. — Смотри, куда рыба от белух спряталась.

Только теперь заметила Яляне, как вода вокруг рябилась от плавников рыб. Привязав один конец плавной сети за воткнутый у самого берега шест, Вано Лапцуй не спеша, бесшумно оттолкнул от него лодку и, описав полукруг, снова подъехал к берегу. Результат был неожиданным: бударка с грузоподъемностью в 400 килограммов не поместила и половину улова этой своеобразной тони.

Через час все плавичи закидывали сети в заливах и курьях по обе стороны реки. Приемщица рыбы снова начала беспокоиться, чтоб успеть первым сортом принять всю добытую рыбу.

После ужина, когда все члены бригады уже расположились на отдых, Вано Лапцуй в белой рубахе с расстегнутым воротом подсел к столу с блокнотом.

— Товарищ бригадир, ты, однако, какую-то книгу пишешь? Скоро ли закончишь ее? — привычно-шутливо спросил Мэнь из-за марлевого полога.

— Не книгу пишу, а дневник веду. Как плавными сетями рыбу надо ловить, мысли свои записываю. А когда закончу — не знаю. Чтоб быть плавичами-мастерами многое нужно знать нам, — ответил Лапцуй, делая очередную запись.

1952

Секрет

Гроза разразилась неожиданно и застала рыбаков в сору[42] у только что поставленных сетей. Быстро отвязав лодки от белеющих над водой колышков и напряженно работая гребями,[43] похожими по форме на таловый лист, рыбаки поспешили к густым тальниковым зарослям. Они вытащили на кочковатый берег лодки-калданки, легкие, как люльки, повернули их вверх дном и укрылись под ними от дождя. Только Салиндер Хасанбой, один из молодых рыбаков-ненцев, оставался на воде. Это был широколицый, со вздернутыми густыми черными бровями парень, с заметным шрамом на круглом подбородке. Он еще не успел поставить все сети. Оставалось два провяза. При свете молний и раскатах грома, под проливным ливнем, едва удерживая лодку от напора ветра, Хасанбой наскоро поставил оставшиеся сети и наугад направил калданку к берегу. Не было видно даже носовой части двухсаженной калданки. Пока добрался до берега, промок до нитки, хотя и был одет в суконный совок, сшитый из солдатской шинели.

Гроза бушевала всю ночь. Утром подул каменный ветер (ветер с Урала), разогнал лохматые тучи, похожие на громадные рваные шкуры линялых оленей, и рыбаки поехали просматривать сети. Хасанбой долго возился у костра, просушивая одежду, и к сетям поехал последним. Хасанбой ехал в бодром настроении и думал о том, что хорошо сделал, поставив все сети, хотя ему и пришлось промокнуть. Десяток килограммов рыбы совсем не лишние. Однако, подъезжая к сетям, Хасанбой изумленно развел руками: последние два провяза поставлены совсем неправильно, вдоль сора, перпендикулярно к остальным сетям.

— Вот лешак, — промолвил он, — как так случилось? Придется просмотреть сети, снять да снова поставить.

Стал просматривать сети, а тут подъехали товарищи, спрашивают:

— Зачем же ты, Хасанбой, неправильно сети поставил?

— Второпях ошибся немного, — отвечает Хасанбой, хмуря густые темные брови. — Видно, ветер отнес лодку, дождь лил, не заметил.

Над рыжевато-бурой, рябой поверхностью сора раздался веселый смех рыбаков:

— Хасанбой по-новому сетковать решил: вдоль сора сети ставит.

Подъехал бригадир Осорма. Узнав, над чем смеются рыбаки, вначале заулыбался, потом негромко, но строго сказал:

— Так будем рыбачить, ни одной рыбки не поймаем. Три года назад нарты сменили на лодки, а до сих пор сети ставить не научились.

Хасанбой виновато посмотрел на бригадира черными раскосыми глазами и также негромко ответил:

— Сейчас как следует поставлю, — и стал снимать сети. Только взялся за верхнюю тетиву, удивленно воскликнул:

— Ювэй! Да тут полно рыбы! — и приподнял сеть за тетиву.

Глядят рыбаки — глазам своим не верят: почти в каждой ячее рыба трепещет.

— Какой шайтан насовал сюда столько рыбы? — качали головами рыбаки.

Когда стали сдавать улов на рыбоприемный плашкоут, который стоял недалеко в протоке, оказалось, что в эти два провяза Хасанбоя за ночь попало намного больше рыбы, чем во все сети у любого из рыбаков.

Такие уловы у Хасанбоя были до тех пор, пока он не снял сети для просушки. Впоследствии он уже намеренно ставил их так, как в ту ночь, но прежнего успеха не было. А тут вскоре вода стала уходить из сора, и рыбаки спешно покинули его. По узкому, извилистому, как утиная кишка, протоку они выехали на Обь, чтобы начать осенний лов рыбы. Рыбаками они сделались недавно, так что большого опыта в работе не имели. Потому с планом справлялись кое-как, хотя вода в этом году была умеренной, в сорах стояла долго и рыбы должно было быть много. Теперь оставалась надежда на осенний лов в Оби.

Однако рыбаки еще долго вспоминали случай с Хасанбоем и шутили:

— Во время грозы, видно, рыба в неправильно поставленные сети лезет.

А Хасанбой думал иначе.

С наступлением зимы большинство рыбаков переключилось на охоту, на промысел песца и горностая. Хасанбой же взялся возить почту на оленях. Но каждый раз, бывая у себя в поселке, он стал уходить на лыжах в сторону сора. Народ вначале думал — Хасанбой любительски занимается охотой. Но почему же он возвращается всегда без добычи?

Как-то во время такой прогулки на лыжах Хасанбою встретился Хасю Ладукай, сутулый, белобородый ненец, возвращающийся с охоты. Летом они вместе рыбачили.

— Ты что же, парень, охотишься или так зря на лыжах время проводишь? — спросил Ладукай.

— К соровому лову рыбы готовлюсь, — серьезно ответил Хасанбой.

Ладукай, видно, не понял и, огорченно плюнув, сказал:

— Странный ты парень, Хасанбой. Чем зря на лыжах кататься, к рыбалке бы готовился, сети бы свои хоть проверил, починил! — и не стал больше разговаривать, ушел к дому.

А Хасанбой действительно к рыбному промыслу готовился. В этом все убедились, когда снова начался соровой лов.

Шумно и торопливо умчали могучие струи Оби потемневшие ледяные глыбы вниз, к Карскому морю. Пришедшая за льдом вода широко разлилась по сорам, образуя неглубокие поймы. Через полмесяца на рыжевато-бурой поверхности воды показались островки ярко-зеленой травы. Как всегда, вначале в сор на разные участки поехало человека три для разведки: появилась ли рыба. В числе их был и Хасанбой. Он привез около полсотни килограммов крупного серебристого сырка, товарищи же его добыли всего по нескольку штук, хотя сетей у всех троих было поровну.

— Как так? — удивились рыбаки. — Совсем интересное дело получается. Ты, Хасанбой, в прошлом году неправильно поставленными сетями лучше нас добывал. Нынче опять хорошо ловить начинаешь. Почему это?

Хасанбой улыбнулся, стоя возле лодки с богатым уловом. Поглаживая черные жесткие волосы он сказал, будто сам себе:

— В прошлом году я сам не знал, почему много рыбы попадалось мне. А нынче знаю. Секрет один знаю.

— Какой такой секрет? Однако ты немного шаман? Хасанбой засмеялся.

— Не-ет. Я узнал один секрет. Вот поедем в сор, покажу вам всем, где и как нужно ставить сети.

На следующий день вся бригада выехала в сор, захватил с собой достаточное количество сетей, палок для них, продуктов, одежды, а также нюки[44] и шесты для чумов. Вечером в том же направлении отчалил от поселка катер с рыбоприемным плашкоутом.

В первый же выезд на лов Хасанбой стал объяснять:

— Вот тут, против этого куста, сети нужно ставить не поперек сора, а вот так, наискось. Вон там, за травой, подряд можно ставить не больше трех сетей, остальные ставить бесполезно.

Рыбаки шумно заговорили:

— Что ты обманываешь! Сколько лет рыбачили, никогда сети так не ставили.

— Вот поэтому и рыбу добывали плохо. Рыба-то вдоль наших сетей ходила, — горячо стал объяснять Хасанбой.

— Не может быть! Мы всегда загораживали путь рыбе.

— Нет, не загораживали. Рыба, оказывается, не так ходит, как мы думали: под водой много бугров, много ям, и рыба не везде в одном направлении движется.

Рыбаки, пожимая плечами, переглядывались между собой:

— Как же ты, Хасанбой, видишь, что и как под водой расположено?

— Да я все дно сора изучил зимой, когда воды не было.

Ладукай Хасю поддержал:

— Правду говорит, я сам много раз замечал, как он в эту сторону ходил.

Остальные рыбаки, дымя самодельными трубками, тоже вспомнили про лыжные прогулки Хасанбоя. А бригадир Осорма, хлопая паренька по плечу, похвалил:

— Молодец парень, смекалку имеешь! Попробуем по твоему совету сети ставить…

…В начале комариного месяца — июля — на зеленом травянистом берегу рыбоугодья было собрание. Представитель рыбозавода, поминутно отгоняя от лица рои надоедливых комаров, сказал, вручая бригадиру Осорме переходящий красный вымпел:

— Получайте за перевыполнение полугодового плана рыбодобычи. Надеюсь, этот вымпел до конца путины будет развеваться в вашей бригаде.

— Обещаем оправдать доверие, — ответил Осорма, принимая вымпел крупными, огрубевшими от воды и комариных укусов руками. — Мы овладели пока одним секретом. Но на этом не остановимся. Смекалистые люди у нас есть, — и посмотрел на Хасанбоя.

Раздались аплодисменты, похожие на громкий плес рыб.

1951

Чудо

За темными квадратами окон слышится вой и свист пурги. Неистово гудят провода. Бешеный ветер качает их, и оттого свет в электролампочке, висящей низко над столом, то и дело мигает, и гладко причесанные густые черные волосы Айны блестят то ярко, то тускло. Она сидит недалеко от окна, склонясь над распечатанным конвертом. На плечи накинута белая пуховая шаль. В чистой и уютной комнате тихо. Родные легли спать, а ей не спится, хотя уже за полночь.

Айна вынимает из конверта фотокарточку и задумчиво смотрит на портрет молодого ненца в армейской форме подтянутого и улыбающегося. Это — Вытко, жених Айны, полтора года назад призванный на действительную службу. Девушка с любовью разглядывает фотокарточку, чуть щуря раскосые черные глаза, про которые Вытко часто говорил, что они так же глубоки, как воды озера Еря-То, самого глубокого озера на Ямале. Затем Айна перечитывает письмо от любимого человека и принимается писать ему ответ.

Склонив голову набок и по-детски прикусив пухленькие губы, Айна почти бесшумно строчит пером. Иногда она останавливается и, подперев кулаками круглые с ямочками щеки, минуту сидит задумчиво, словно прислушиваясь к реву пурги за окном.

«…Ты, Витенька (она звала жениха русским именем), обижаешься, почему я до сих пор не написала тебе про историю с нашим огородом. Знаешь, это длинное дело, но сейчас я опишу тебе все по порядку, чтобы ты не обижался на меня. Помнишь, я тебе как-то писала, что после окончания учебы в сельскохозяйственной школе я сразу же выехала из Салехарда к себе, в колхоз. Окружные организации помогли мне достать семенного картофеля. Сам знаешь, у нас, в районе, семян не достать, никто еще полеводством не занимался. Этот картофель, пока я его везла, причинил мне много хлопот. Ехала я на паузке, погрузив кули на палубу: трюм весь был занят солью. В дороге разыгрался настоящий буран, ведь время-то было как раз после ледохода. Ударил даже морозец, и я испугалась, что заморожу семена. Стала просить, чтоб погрузить картофель в трюм катера. Но капитан, будь он неладен, и слушать не хотел. Некогда, говорит, возиться мне с твоей картошкой, я, говорит, боюсь, как бы самому с катером не замерзнуть посредине реки.

Хорошо, что за меня заступился один пассажир — работник рыбзавода, и приняли все-таки мой картофель на катер, в трюм, а то бы заморозили.

Я всю дорогу думала, что в колхозе, наверное, ждут не дождутся меня, обрадуются картофелю. Постановление-то сентябрьского пленума партии, думаю, и их потревожило, беспокоятся, наверное, чтобы и в наших краях полеводством заняться, а получилось совсем иначе. Пришла я к председателю Юнаю Петровичу и говорю, так-то, мол, и так-то, прибыла в ваше распоряжение и привезла картофель на семена. Он — ты сам знаешь его привычку — погладил волосы, поправил очки и привычно пробурчал, дескать, очень хорошо, мы, мол, начали переход на оседлый образ жизни, ведем строительство, и рабочие руки, мол, нам нужны и картошка нужна. А сам то ли удивленно, то ли с насмешкой смотрит на мое запыленное пальто. Я тоже удивилась: „Разве огород заводить не будем?“ Юнай Петрович поглядел куда-то мимо меня, стал чесать свои лохматые брови, говорит: „Да нет, мол, огородом заниматься нам еще рано, хотя по плану и должны. Надо, говорит, сперва всех колхозников-кочевников в дома поселить. Нам, дескать, предстоит построить жилые помещения, склады, звероферму, пошивочную мастерскую, детясли…“ И начал и начал перечислять. А счетовод наш добавляет: „Это важнее, с огородничеством можно подождать“.

Я, конечно, напомнила им о последних решениях партии по развитию сельского хозяйства. А они мне: „Знаем, мол, слыхали и понимаем не хуже тебя. Как раз, говорят, мы и должны сейчас первым делом перевести всех кочевников, кроме пастухов-оленеводов, на оседлость, а потом уже заниматься разведением огородничества и прочего такого“.

Я вспомнила, что нам рассказывали на курсах о роли полеводства. Говорю, как раз это-то и привлечет людей к оседлости и доходы колхоза повысит. А счетовод наш — тот же самый рыжий старичок коми — засмеялся: „Да-да-да… От пяти центнеров картофеля на вечной мерзлоте и получим такой урожай — сразу миллионерами станем“. А Юнай Петрович сердито посмотрел на меня поверх очков, пробурчал, мол, ты, Айна, со своей затеей оттолкнешь людей от перехода на оседлость, опозоришь, говорит, колхоз и его, как старого председателя. Разве, дескать, можно рисковать таким делом?

Ну, я тут разгорячилась, встала со стула и на счетовода: „Во-первых, говорю, Фаддей Маркович, вы, должно быть, дальше своих бумаг не видите. — Потом повернулась к председателю: — А во-вторых, говорю, Юнай Петрович, зачем же посылали меня учиться? Видно, для того лишь, чтобы разнарядку райсельхозотдела выполнить?“

Вижу, счетовод замолчал. Председатель тоже призадумался и, наконец, согласился дать мне двух человек, чтобы выгрузить картофель с катера, но сказал, что картошку все же придется раздать на пищу строителям. „От этого, говорит, больше пользы будет, чем погубить овощи в мерзлой земле. Да и куда ты, Айна, поместишь сейчас семена? Помещений-то нет“.

Я уже думала об этом. Председатель и счетовод сами-то ютились в сельсовете в уголочке. Здание правления только-только заканчивали, а склад был занят мелким строительным материалом и рыболовными снастями. Тут я совсем огорчилась, говорю: „Плохие вы руководители, недальновидные. Вы боитесь, как бы зря не пропало полтонны картошки, а не думаете, может, она будет началом настоящего полеводства в нашем колхозе“. Прямо так и заявила.

Счетовод и председатель засмеялись. Старик коми сказал: „Зря ты, девушка, дурачишься. Ты что же — хочешь, говорит, быть Мичуриным? Ничего, мол, не выйдет у тебя. Твоей силой тундру не покорить“.

Расстроилась я, отвечаю: „Мичуриным я не буду, а полеводом буду. Вы, говорю, посылали меня учиться на полевода. Я старалась, училась, полюбила это дело, семена привезла, а вы и не думаете огородом заняться“.

Юнай Петрович, вижу, тоже обиделся, в ответ мне пробурчал. „Потому что, говорит, мы плохие руководители. Ищи хороших руководителей“.

А я все спорю: „Никого, говорю, искать я не буду. Пойду, обращусь к секретарю комсомольской организации (прошлой весной у нас своей парторганизации все еще не было). Он поймет меня, поможет. Картофель я все равно посажу“.

Счетовод предупредил меня: „За картофель-то, мол, нам счет предъявят, а ты его можешь погубить. Самой, пугает, придется платить“.

„Ну и уплачу. Подумаешь“.

Председатель тоже сказал: „Ты, Айна, раз закончила учебу, должна в колхозном производстве участвовать, а не своими забавами заниматься“.

Тут я не вытерпела, сразу же направилась к выходу. „Ничего вы не понимаете!“ — сказала им и хлопнула дверью.

Стою на крыльце, чуть не плачу. Постояла и пошла на берег, к катеру. Там среди рыбаков, готовящихся к отъезду на промысел, встретила секретаря комсомольской организации Маби Салиндера, друга твоего. Он был в длинных резиновых сапогах и в плаще, поэтому я думала, что Маби тоже уезжает вместе с остальными. Я давай скорее рассказывать ему о своем горе и просить помочь мне, убедить сейчас же председателя приступить к полеводству. Маби говорит: „Ладно, сегодня же выясним этот вопрос. Уедут рыбаки, и я займусь этим делом. Раз ты выучилась на полевода и привезла семена — зачем, говорит, откладывать огородничество“. Пообещал помочь мне выгрузить картофель.

Я немного успокоилась и решила подыскать подходящее место для семян. А сама есть хочу и очень устала, ведь всю дорогу почти не спала, беспокоилась, чтоб не заморозить картофель. Но отдыхать еще было некогда, катер вскоре должен был направиться дальше, и выгрузку семян нельзя было откладывать. Подумала я и пошла к заведующему торговым пунктом. И не ошиблась. У него нашлась небольшая комнатушка, где он зимой принимал пушнину. Мы выгрузили картофель и принялись приводить в нужный вид комнатку. Маби сам помог мне устроить полки. Картофель рассыпали нетолстым слоем, семена-то ведь были не полностью проращены.

На другой день ранешенько утром я пошла в контору, думаю, секретарь наш, наверное, убедил председателя, и выделят мне двух-трех человек, чтобы разработать огород. Пришла, а в конторе спор идет. Юнай Петрович и Маби Салиндер шум подняли. Маби, как и я, доказывает председателю, что нужно хотя бы для опыта посадить картошку, что развитие полеводства вытекает как раз из задач перехода на оседлость, а тот — свое: „Не могу я рисковать авторитетом колхоза и своим авторитетом, мы же, говорит, живем в тундре, у ледяного моря, и не надо об этом забывать“.

Ну, что ты будешь с ним делать! Отказался председатель дать мне людей, В колхозе, мол, из-за недостатка рабочих рук срывается план строительства, даже бригады рыбаков полностью не могли укомплектовать. Детяслей в колхозе нет, и женщины с маленькими детьми, говорит, сидят по чумам, ни на какую работу не возьмешь, а землю копать и подавно.

Вижу, Маби, как и я, запечалился, вздохнул: „Приехала бы ты, Айна, пораньше, я бы настоял, чтобы выделить в помощь тебе двух-трех комсомольцев или кого-нибудь из молодежи, а теперь, говорит, все комсомольцы и молодые колхозники распределены по бригадам: кто на рыбалку едет, кто занят на строительстве, а другие в тундру со стадами давно уехали“.

Я уже отчаивалась: „Как же быть? Ведь мне одной не справиться с огородом. Кругом же нетронутая тундра, надо ее вскопать, удобрить“.

А председатель сидит, откинулся на спинку стула, ухмыляется: „Ну, раз не можешь, зачем же затеваешь все это? Давай лучше, Айна, картошку нам, раздадим рабочим — русским плотникам, они без нее не могут жить“.

Я рассердилась, соскочила со стула, говорю: „Нет и нет! Я пойду по чумам уговаривать женщин. Не может быть, чтоб никто не согласился полеводством заниматься“.

Маби тоже встал, говорит: „И я пойду с тобой. Кого-нибудь да убедим“.

Юнай Петрович глядит на нас поверх очков, смеется: „Идите, идите, агитируйте. Видно, вы забыли, какой у нас народ. Приманка у вас есть, да не для тундровых людей“. Потом предупредил Салиндера: „Но ты, Маби, не забывай, что твое место среди плотников“.

Маби сказал, что зря задерживаться не будет, и мы собрались уходить. Уже в дверях я спросила председателя, обязательно ли являться к нему, если кто согласится. А он, знаешь, что мне ответил? „Как же, как же, говорит, может человек на другое место годен будет“. Вот ведь какой!

В этот день я побывала во всех чумах, всю факторию исходила. Вначале Маби был со мной вместе, но потом поспешил на работу. Мы разговаривали с женщинами, всячески старались убедить их помочь мне разработать огород, но везде нам отвечали одно и то же: зачем, мол, землю портить? В земле, говорят, копаться будем, какой заработок у нас может быть? В тундре деревья все равно расти не будут.

Почему-то все думали, что картофель растет на деревьях, как шишки. Да ты ведь, Витенька, сам знаешь наших людей. Ну и я, конечно, каждый раз объясняла, как растет картофель, как ухаживают за ним и какую пользу он приносит людям. Многие наши колхозники ведь никогда и не едали его. Устала я за день и к вечеру совсем уже было разочаровалась, но Маби Салиндер после работы опять пошел со мной по чумам, и мы в конце концов все же уговорили двух женщин — Салейко Ядне и Нямтуйко Лапсуй. Салейко в нашем колхозе недавно, она до укрупнения колхоза была в артели „Нерьяна вы“, но ты ее должен знать — высокая такая женщина, красивая, у ней еще сын в Ленинграде учится, и мужа ее ты тоже знаешь, он охотник хороший, помнишь, который за одну зиму трех черно-бурых лисиц добыл. Так вот Салейко — это его жена. Ну, а Нямтуйко ты хорошо знаешь. Она хоть и маленькая ростом, зато на язык бойкая. Ты когда-то ее сына, Тикая, обидел, так помнишь, каково тебе от нее досталось?

Вот эти две женщины согласились помочь мне вскопать огород. У них у обеих маленькие дети, и поэтому они колхозную работу не делали, но когда мы с секретарем комсомольской организации побеседовали с ними, они согласились быть полеводами. Ты думаешь, их привлекла эта специальность? Нисколько. Они даже и не рассчитывали, что могут что-нибудь заработать на этой работе. Они просто пожалели меня, видно, я выглядела жалкой и страдающей настолько, что они не могли отказать мне в помощи.

Я была очень благодарна женщинам, и мы все трое отправились в контору, к Юнаю Петровичу. Салейко и Нямтуйко сами захотели узнать мнение председателя, чтобы избежать каких-нибудь неприятностей и пререканий. Юнай Петрович выслушал мое сообщение и сразу же спросил женщин, действительно ли они согласны работать в полеводстве. Салейко и Нямтуйко сказали, что хотят помочь мне вскопать огород. А он, понимаешь, воспользовался случаем, говорит: „А может, вы лучше на заготовку мха пойдете? Нам, дескать, для строительства домов крайне мох нужен“.

Я испугалась, думаю, вот еще новость. Но, к моему счастью, Салейко и Нямтуйко наотрез отказались от этой работы. У них же дети. Тогда председатель строго сказал нам: „Ну, смотрите. У оленя рога с ветками, да листья на них не растут. Картофель тоже не везде растет. Погубите его, все трое будете отвечать, платить колхозу“.

Ой, как это испугало моих женщин. Они в один голос закричали: „Нет, нет! Тогда землю копать не будем!“

Только я не растерялась, говорю, мол, во-первых, картошка ни за что не погибнет, а сама-то в душе, конечно, допускала это, я же знаю наш Север, а во-вторых, говорю, если придется платить, то уплачу я одна.

Вижу, женщин это успокоило, а Юнай Петрович так это странно-странно глядит на меня и качает головой: „Ну ты, Айна, и настойчивая же! Твою настойчивость бы да в другом деле“.

„Ничего, говорю, в этом деле она еще нужнее“. Потом спрашиваю председателя: „Значит, мы можем приступить к огородничеству?“

Юнай Петрович вздохнул: „Ну что же делать, валяйте“. А когда мы стали выходить, он окликнул: „Постойте, а где вы будете огород копать?“

Я остановилась, говорю, не знаем, поищем место. Тогда он забеспокоился, стал одеваться, а сам ворчит: „Вы еще раскопаете там, где не следует. Мы же, говорит, строительство ведем, у нас все спланировано. Придется пойти с вами, посмотреть, где вы место выберете“.

Тут я спросила его: „Вы, Юнай Петрович, может быть, нас на правлении в специальную полеводческую бригаду оформите?“

Он недовольно поморщился, говорит: „Вот еще! Какая у нас может быть полеводческая бригада. Еще трудодни будете требовать?“

„А если мы, отвечаю, снимем урожай? Мы же для колхоза стараемся. Неужели вы нам и тогда трудодни не начислите?“

„Это видно будет, — проворчал Юнай Петрович. — Я, говорит, и так разрешаю вам бездельем заниматься. Мне еще за это на правлении может как следует попасть“.

Я только вздохнула. Что больше толковать с ним.

Отправились мы подыскивать место для огорода. Присоединился к нам и секретарь комсомольской организации. Было уже поздно, часов двенадцать ночи, но солнце все еще висело над тундрой. Ты же знаешь, в эту пору у нас круглые сутки светло, как днем. Вышли мы за факторию, к речке.

Стоим, оглядываем местность. „Вон там не подойдет?“ — говорит председатель и показывает рукой. Я посмотрела туда, и место мне показалось подходящим. Это, знаешь, ложбина, где когда-то забой оленей проводили. Она ведь защищена от северных и „каменных“ ветров. Но когда мы спустились туда, я почувствовала страшный холод и вспомнила, что в таких местах даже летом бывают холодные туманы. Маби тоже стал говорить, мол, это место не подходящее, потому, что вокруг на возвышенностях болота, и здесь всегда бывает сыро. Тогда я твердо сказала: „Тут огород нельзя делать“.

Юнай Петрович согласился с нами. Я стала указывать на холм по ту сторону речки. Южный-то склон его хорошо защищен от холодных ветров. Тут порядочный огород можно было сделать. Сели мы в лодку, переправились на тот берег, хорошенько осмотрели это место.

„Да, лучше этого участка, пожалуй, не найти“, — сказал Маби. А председатель говорит: „Но удобрение-то придется доставлять на лодке“. Я согласилась, говорю, мол, иного выхода нет и придется делать только так. А удобрение-то у нас какое могло быть? Сам, Витенька, знаешь — зола да навозу немного. Это я говорю про тот навоз, который лежит у торгпункта, он ведь позапрошлый год держал лошадь. Ну вот, а то откуда же больше скота-то ведь у нас пока во всем колхозе нет.

Огород, конечно, копали лопатами. Почва песчаная оттаяла всего на четверть. Маби организовал школьников, и они помогли нам собрать и подвезти золу. Потом мы с секретарем комсомольской организации уговорили председателя дать мне неводник и двух девушек, которые еще не выехали на рыбный промысел, чтобы разок съездить в райцентр за навозом. Мои-то помощницы-женщины с маленькими детьми и отлучаться далеко от чума не могли. На обратном мути кое-кто из встречных посмеивался над нами: „Айна в городе училась, шибко грамотной стала. Вместо рыбы на лодке навоз возит“.

Ну, я тоже знала, что ответить. А помощницы мои — Салейко и Нямтуйко совсем невзлюбили полеводство. Насилу удержала их и по всем правилам, как учили меня на курсах, посадила картофель. Посадила я также листовой табак. Это для опыта. Семена купила на рынке в Салехарде перед отъездом. После прибытия в колхоз я сразу же посеяла семена табака в ящик, а когда появились ростки, высадила рассаду на огород.

И еще посеяла я… Что бы ты думал? Ячмень! Всего десять зерен. Ты не смейся, Витенька! Я знаю, что ты будешь смеяться: „Тоже, мол, нашлась селекционерка. На снегах решила зерновые культуры выращивать“. А я вот посеяла. Просто так, для интереса. Семена нам дали во время экскурсии на опытную станцию в Салехарде, и я их сохранила.

Ох, дорогой мой! Знал бы ты, как я измучилась с огородом! Все трудное старалась делать сама, чтобы окончательно не оттолкнуть женщин. Во время работы я как-то не чувствовала усталости, а когда посадка была закончена, я заболела. Три дня провалялась. Говорят, что в жару бредила, все беспокоилась, мол, не из чего сделать изгородь, в тундре-то лесу нет. А когда поправилась, секретарь комсомольской организации посмеивался надо мной: „Что же говорит, ты, чудачка, об изгороди беспокоилась? Ведь посадку потравить некому, скота пока не имеем. А когда, говорит, заведем скот, к тому времени колхозники будут жить в домах, и шесты чумовые используем на изгородь“.

А как я обрадовалась, когда всходы на огороде увидела! Это было уже в конце июля. Тут сердце мое немного успокоилось. Пока всходов не было, колхозники мне проходу не давали. То один, то другой говорит мне: „Что-то не растет твоя картошка, Айна. Брось огород, иди рыбачить, жениха заменишь“. Это они на тебя, Витенька, намекали.

Появились всходы, и Салейко с Нямтуйко стали охотнее помогать мне, а то ведь они вначале соглашались только вскопать землю. Началась у нас новая работа: рыхление, прополка, окучивание. Глядим — густо зазеленел наш огород. И табак, и даже ячмень взошли.

„Ну, — радовалась я, — теперь все в порядке“.

А тут внезапно ударило резкое похолодание. Снова мы встревожились: „А что, если повалит снег?“ Такие сюрпризы ведь у нас, в тундре, совсем не редкость, ты сам знаешь. Так оно и получилось. Ветер с Урала нагнал снежные тучи. Того и гляди — побелеет земля.

Забеспокоились мы, полеводы. Салейко и Нямтуйко скорее подвезли из поселка на лодке щепки и другие отходы от строительства. Велела я быстренько по всему огороду между грядками костры развести, чтоб стелющимся дымом не дать приморозить всходы.

Промаялись мы два дня. Салейко даже взяла с собой грудного ребенка в люльке, чтобы с огорода не отлучаться. Помогал нам и Маби Салиндер. Как только свободное время у него вырвется, так он скорее к нам на огород и захватит с собой то пионеров, то кого-нибудь из взрослых.

Картофель мы сумели спасти. Только часть табака и колосья ячменя повяли, слегли.

Я опять немного успокоилась. Картошка стала расти нормально, да и часть табака уцелела. Правда, листья казались опаленными, но табак рос как следует. А вскоре поднялись два колоса ячменя. Они были тонкие, побуревшие, усики у них помякли. Колосья выпрямлялись медленно и дрожали на тундровом, пронизывающем ветру, будто больные в лихорадке. И видела я, все время клонят свои головки к солнцу. Мне так было жалко их, так жалко, даже слезы навертывались на глаза. А когда они выпрямились совсем, я припала к ним, целую их и говорю: „Ай-да, молодец! Настоящие полярники. Вот уж у нас, говорю, потомство будет выносливое!“

А каким праздником была для нас уборка урожая! Кто в колхозе был свободен от работы — все приехали на огород.

„Так бы помогали нам весной, — говорю я им, — а то посмеивались над нами“. А вид у самой такой, если бы ты посмотрел тогда на меня — не узнал бы, наверно: сапоги в глине, лицо и руки черные от загара и запылены, волосы прибрать некогда — развеваются на ветру…

Твоя сноха Воттане сказала мне тогда: „Мы, говорит, Айна, думали ты ребячеством занимаешься“. А другая наша колхозница — Ханде Ладукэй, вижу, раскрыла глаза, смотрит удивленно на ботву неубранного картофеля и совсем растерялась, теребит зубами уголок своего платка, как ребенок. Потом говорит мне: „На будущий год я в полеводческую бригаду попрошусь“.

Для меня это было лучшей похвалой. Я показала, как надо убирать картофель, и работа закипела. Угадай, Витенька, какой мы сняли урожай. Да нет, я ведь тебе уже писала об урожае. Сам — семь! Три с половиной тонны. Правда, картофель не весь одинаковый, есть недозревшие клубни и кожица у всех тонкая. Но ведь это еще только начало, первый урожай. Председатель Юнай Петрович как увидел мешки с картофелем, так и покачал головой, говорит: „Не ожидал я этого. Это просто чудо. Придется, Айна, оформить вас в бригаду и трудодни начислить“.

„То-то же, — отвечаю я, — а то не верили мне“.

Когда наши колхозники-ненцы узнали, что я вырастила и табак, мне покою не стало. Всем охота было „тундрового“ табаку попробовать. А он после томления в стопках и сушки удался у меня на славу. Кто ни попробует, все удивляются: „Вот чудо! В тундре табак вырос! Шибко хороший табак“.

Но больше всех радовалась я сама. Чудо-то, думаю, в том, что два колоса ячменя созрело! Теперь у меня есть свои семена ячменя и картофеля, выращенных в тундре. А семена махорки, Витенька, пока не вызрели. Но ничего, начало мы заложили. И, главное, взяли верх над косностью председателя, а тундра нам покорится…»

…Айна устало выпрямляется, откидывается на спинку стула. В черных глубоких глазах ее светится счастье. А за окном в темени ночи слышится шум пурги, и чудится, будто тучные колосья ячменного поля шелестят по стеклу.

Елка в Заполярье

День похож на обычную зимнюю ночь. В темном небе ярко мерцают густо рассыпанные звезды. Порою даже вспыхивают светлые столбы — слабые отблески северного сияния. Только на полуденной стороне над бескрайней и безлесной снежной тундрой чуть заметно алеет край неба. Значит, уже полдень. Об этом же говорит гулко раздающийся в морозном воздухе стук топоров, визжание пил, свистящий шелест рубанков. Это колхозники-ненцы, переходящие на оседлость, с помощью русских плотников строят для себя дома, спешат скорее закончить новую школу и клуб. То тут, то там слышен деловой людской говор, лай собак, скрип оленьих нарт, звонкий детский смех.

Небольшой тундровый поселок, пока еще состоящий из нескольких построек, окружен штабелями строительного леса и досок, доставленных летом по Обской губе на самоходных баржах. Широким полукругом раскинулись конусообразные чумы колхозников. Из мокоданов (дымоходов) беспрестанно вьется дым, освещенный снизу, и уходит далеко, в звездную высь.

Возле домика, с посеревшими от времени стенами и с крышей, пухлой от снега, шумная ватага детей. Мальчики одеты в малицы, у большинства на капюшоне сзади торчат ушки оленьих телят-пешек. Девочки — в расшитых узорами ягушках-шубах из оленьего меха. На голове у них капоры-шапки с бубенцами и с нашивками из разноцветных ленточек. Одетые с ног до головы в меха, дети похожи на медвежат. Лохматые собаки-лайки, с визгом и лаем кидаясь на ребятишек, дополняют общий шум детских голосов и звон бубенчиков.

Здесь школа. То и дело распахивается дверь, и на улицу вместе с клубами теплого воздуха вырывается поток света. В школе всего две классные комнаты, между ними маленький коридорчик с раздевалкой да комнатка сторожихи. Учащиеся занимаются в две смены и с нетерпением ждут окончания нового школьного здания.

Сейчас каникулы, и в одном из классов пионеры под руководством учителя Бориса Яковлевича готовятся к устройству новогодней елки. Класс разукрашен гирляндами из разноцветных бумажных флажков. Висят плакаты, портреты вождей. Только что повесили свежий номер стенгазеты. Посреди класса на полу устойчивая крестовидная подставка для елки.

— Вот и все готово, — говорит черноголовая девочка Тальване, слезая с табуретки.

— Ну, и сказала, — возражает курносый мальчик-крепыш Сано. — Елки-то нет.

— Ой, верно! — спохватившись, звонко смеется над собой Тальване.

Кто-то из пионеров вздыхает:

— А вдруг елку не привезут.

— У них же там не тундра. Наверно, полно елок.

— Нам бы хоть небольшую, — говорит Сано и, наступив мягкими меховыми кисами на подставку для елки, легко касается рукой до потолка. — Ростом с меня бы привезли елку, и ладно.

Одетая, как и подруги, в белую блузочку и в черную юбочку, Тальване пожимает плечами.

— А я еще никогда елку не видала.

— И я тоже, — слышится сразу несколько голосов.

Входит Борис Яковлевич, молодой светловолосый учитель. На нем темно-синий костюм, а на ногах белые фетровые валенки.

— Вы готовы, дети? — спрашивает учитель.

— Готовы, только елки нет.

— Сейчас будет елка. Вон уже костры разожгли, — говорит Борис Яковлевич, кивнув головой в сторону окна.

Дети всматриваются в темноту. Там, в полукилометре от поселка на озере, ярко пылают четыре костра. На ходу надевая малицы и ягушки, дети выбегают из школы. Учитель тоже выходит на улицу в пальто и в шапке-треухе из пешки. Ребята, смеясь и падая, веселой гурьбой уже бегут по направлению костров. Борис Яковлевич и круглолицая, смуглая учительница-ненка Майне Ириковна, окруженные детворой, направляются на озеро.

— А вдруг самолет заблудится в темноте? — беспокоится Тальване, держась за руку учительницы.

— Прилетит, не заблудится. Не впервые ему летать в полярную ночь, — успокаивает Майне Ириковна.

— А летчик во все тундровые школы елки доставит?

— Да уж, наверно, во все школы, — говорит учительница.

— Ой, как много елок надо!

Где-то недалеко слышится голос Сано:

— А если нам не достанется?

— Нам бы хоть малюсенькую елочку, — прижимаясь к учительнице, говорит девочка.

Дежурные у костров парни останавливают ребят метрах в ста от площадки, которую специально расчистили комсомольцы. Они же и разожгли по углам ее сигнальные огни.

Ребята, словно выпущенные из упряжки олени, шумно рассыпаются по озеру, стараясь обойти расчищенное поле.

— Дети, ко мне! — громко зовет Борис Яковлевич, подошедший с остальными ребятами.

Темные детские фигуры на снегу послушно движутся обратно. Сюда же, на озеро, из поселка спешат взрослые люди.

— А вон маленькая Яляконе даже дедушку своего везет! — говорит Тальване, указывая рукой на быстро приближающуюся упряжку из двух собак.

Высокий, ссутулившийся слепой старик Валячи сидит на низенькой нарточке позади своей шестилетней внучки. Девочка до пояса окутана большим платком так, что видны только ее узенькие раскосые глазенки, приплюснутый носик да пухленькие губы. Внучка быстро соскакивает с нарточки, делает несколько шажков и, остановив собак, говорит что-то дедушке. Старик Валячи берет свою трость, проверяет ею снег перед собой и тяжело поднимается на ноги. На нем длинная, до пят, малица с суконными нашивками на обшлагах рукавов. На капюшоне малицы сзади в три ряда нашиты медные бляхи. Возвышаясь над всеми, старик минуту стоит молча, прислушиваясь к общему гулу.

— Самолета еще нет? — обращается он к внучке.

— Юнгу (нету), — чуть слышно произносит Яляконе, деловито привязывая собак к копыльям нарты.

Дед Валячи поворачивает тронутое оспой морщинистое безбородое лицо в сторону алой полоски на горизонте.

— Однако летит, — говорит он будто сам себе.

Учительница Майне Ириковна, одетая в малицу с темно-зеленой сорочкой и с белым, как у зырянок, капюшоном, подтверждает:

— Верно, дедушка. Я тоже слышу.

— Летит, летит! — раздается голос Сано. — Вон я вижу два огонька.

Дети восторженно шумят:

— Ура!.. Летит!..

— Вон огоньки под крыльями!

Яляконе что-то громко кричит дедушке, и не успевает старик Валячи сесть в нарту, как большой двухмоторный самолет с ревом проносится над головами собравшихся. Зеленый и красный огоньки под крыльями самолета теперь уже видны к Северу от площадки.

Самолет делает поворот в сторону поселка. Все ниже и ниже опускаясь, он делает круг, снова проносится совсем низко над головами собравшихся, делает еще один круг и, заглушая всех гулом пропеллера, опускается прямо на площадку.

Дети шумят, гурьбой устремляются к площадке. Не успевает самолет остановить свой бег по расчищенному полю, как малыши, подхваченные снежным вихрем за хвостом самолета, уже катаются клубками, захлебываясь восторженным смехом.

Самолет — редкий гость в этом маленьком тундровом поселке, и поэтому дети сразу же облепляют его. На лесенке показывается пилот в мохнатых унтах, молодой, красивый человек. Улыбаясь и кивая головой, он приветствует собравшихся, потом спрашивает, кому вручить елку и игрушки. А Борис Яковлевич уже возле него. Он здоровается с пилотом за руку, и они входят в самолет. Вскоре оттуда выносят большую и такую стройную да пышную елку, что все кругом так и ахают.

— Ребята, глядите, глядите, елка! — звонко восклицает Тальване.

— Ой! Какая большая!

— И колючая! — говорит какая-то девочка, весело смеясь. — Я пальцы уколола.

Елку бережно несут подальше от самолета.

— Борис Яковлевич знает, какую выбрать, — подмигивает товарищам Сано.

— А я не выбирал, там все такие, — отзывается учитель, вынося под мышкой две больших коробки.

— А тут что, Борис Яковлевич?

— Здесь игрушки, ребята.

Дети бесшумно хлопают — на их руках меховые рукавицы. А старик Валячи в это время ходит у хвоста самолета в сопровождении внучки. Осторожно постукивая тростью по самолету, он то и дело обращается к внучке:

— А это что?

— Ехерам (не знаю).

— Ну-да, ты не знаешь, — говорит дед, тыча палкой в хвостовую лыжу.

— Это, наверное, его лапа.

— Это лыжа, — поправляет пробегающий мимо мальчик.

— А-а… Большая лыжа… А где крылья? — спрашивает старик.

Мальчика уже нет близко. Внучка говорит:

— Крылья вон там. И две больших лыжи там. Пойдем, дедушка, туда, — и Яляконе тянет старика за рукав.

— Пойдем, пойдем, — соглашается Валячи. — Весь самолет осмотрим. Большой, видать, железный, тяжелый.

Но вдруг раздается рокот моторов, и вихрь воздуха едва не сшибает их с ног. Старик с внучкой испуганно отскакивают в сторону и подгоняемые вихрем бегут к упряжке собак.

— Спасибо, дядя летчик!

— До свидания! — от души кричат дети.

Пока дед усаживается в нарту, а внучка отвязывает нетерпеливо скулящих псов, самолет отрывается от снежного поля. Вздымаясь все выше и выше, он делает полукруг и быстро удаляется. Ребята долго машут ему вслед.

Островерхая елка лежит на мягком снегу, широко раскинув зеленые лапы. Народ толпится вокруг нее. Детворе невтерпеж. Каждому охота дотронуться до ее колючих иголок. Тальване, любуясь, хвалит:

— Вон она какая хорошая! А я думала…

— Ты думала, она с рогами, как олень? — острит кто-то.

Дети весело смеются. Подходит старик Валячи.

— Самолет елку привез? — спрашивает он.

— Привез, хорошую, — отвечает Майне Ириковна.

Старик находит тростью елку, проводит палкой от вершины до комля, кивает головой:

— Верно, хороший лес. Только я не знаю, как им будут играть дети.

— Устроим елку, пригласим тебя, — сообщает учительница.

— Во-во, я обязательно приду. С внучкой приду.

Один из комсомольцев берется за елку, говорит:

— Берегись, дедушка. Елку в школу потащим.

— Зачем на себе тащить? На мою нарту клади, — предлагает Валячи.

Но двое комсомольцев уже положили елку на плечи.

— Спасибо, дедушка. Поезжай сам. Ребята здоровые, донесут, — говорит Борис Яковлевич.

Елку доставляют к школе, и тут возникает вопрос — заносить ли ее сразу в класс или сперва отрубить лишнюю часть, школа-то низенькая, а елка — во какая!

— Мы сейчас разом чикнем топором, — говорит один из парней.

— Жалко такую елку портить, — слышен голос учительницы.

Дети тоже заступаются:

— Не надо отрубать. Она вон какая красивая.

— А как же иначе? — спрашивает Борис Яковлевич.

— Отрубать не надо, — советует подошедший широколицый ненец в овчинном полушубке, в оленьей шапке и в меховых пимах. Это — председатель колхоза Вылко Мурта. Он говорит: — Поставим елку на улице, хоть народ посмотрит. А в класс много ли народу войдет?

— Это верно, — кивает головой Борис Яковлевич. — Только где нам лучше поставить?

— Перед новой школой, там места хватит. А мотористу нашему Увчею я скажу, чтоб осветил елку, — отвечает председатель колхоза. — Он это сможет сделать. Вон плотникам провел лампочку от движка.

— Чудесно, — одобряет Майне Ириковна.

Дети радостно бегут в свои чумы сообщить родителям новость.

Елку устанавливают в тот же день на площадке перед строящейся большой новой школой. Моторист Увчей освещает елку с двух сторон, больше у него нет лампочек да и движок малосильный. Но ничего. Когда назавтра утром на елке появляются игрушки, она становится такой нарядной, что все от мала до велика собираются у елки. Еще бы! Это — первая елка здесь, в далекой Ямальской тундре. Вон и старик Валячи с внучкой Яляконе. Старик сегодня выглядит нарядно одетым. На нем новая малица с ярко-желтой сорочкой, а на ногах кисы-белобоки. Он все время спрашивает внучку:

— А на верху елки что? А на ветках что?

Но внучка так зачарована сверкающими игрушками и красной звездочкой на вершине елки, что не слышит деда. Тогда Валячи обращается к стоящим рядом ненцам. Те восхищенно рассказывают слепому старику про елку, и Валячи твердит:

— Ти, мутра! (Вот чудо!)

А тут еще из школы с группой ребят приходит Майне Ириковна. Ребята все наряжены в маскарадные костюмы. Раздается смех, шутки. Вон «песец» — маленький мальчик или девочка в белом, пышном, как мех песца, совоке, сзади пришит песцовый хвост, а на лице белая картонная морда с черными глазенками и с черным носиком. А вот «лиса», а вот «заяц» с длинными ушами. И даже «олень» с красивыми маленькими рогами. Идет в нарядной ягушке Тальване, на плече у нее белый голубь (это учительница смастерила из шкурки полярной куропатки). А вон мальчик, одетый в волчью шкуру. На лице у него маска с оскаленными зубами, а на голове что-то вроде шляпы.

— Гоните капиталиста! — слышится чей-то голос из публики.

Мальчику, видно, и самому не нравится эта роль. Он срывает маску и бросает под ноги. Это оказывается Сано. Он говорит учительнице:

— Не хочу я этой маски. Я лучше просто волком буду.

Учительница смеется и начинает расставлять детей вокруг елки. Потом подходит Борис Яковлевич. Поговорив о чем-то с учительницей, он поворачивается к публике и подает рукой знак, чтобы все успокоились. Веселый людской говор, смех и шутки постепенно смолкают.

— Поздравляю вас всех с Новым годом! — начинает учитель. — Желаю вам счастья и здоровья. Ученикам желаю успехов в учебе, а товарищам-колхозникам — в работе.

В ответ раздаются одобрительные возгласы и аплодисменты. Когда учитель, говоря об итогах учебы за первое полугодие, упоминает имена отличников Сано, Тальване и других ребят, старик Валячи приглушенным голосом обращается к внучке:

— Вот ты когда в школу пойдешь, тоже отличницей будь.

— Я сейчас хочу учиться, — отвечает Яляконе.

— Ну, ты еще мала.

Дети, взявшись за руки, начинают играть и петь.

Вдруг на всем скаку, звеня бубенцами, подъезжает к собравшимся упряжка из пяти белых оленей. Остановившись, олени хватают снег, часто поводя боками. Все — и дети и взрослые — смотрят на прибывшего. С нарты молодцевато встает старик ненец, в расшитом узорами белом гусе, с длинной седой бородой и с косматыми бровями.

Он бесцеремонно протискивается в толпу и направляется к елке. Борис Яковлевич протягивает навстречу ему руки:

— А-а… Дед Мороз приехал! Здравствуй, добро пожаловать!

Дед-Мороз крепко жмет руку учителю, затем поворачивается к публике:

— Здравствуйте, дети! Здравствуйте, уважаемые колхозники! — каким-то не совсем стариковским голосом говорит он. — Я Дед Мороз. Поздравляю вас с наступающим Новым годом!

— Спасибо, — слышится чей-то голос.

— Я очень спешил, чтоб застать вас у елки.

— По оленям видно, — говорит одна ненка.

Старик Валячи дергает соседа за рукав:

— Что это за человек?

— Дед Мороз, говорят.

— Кто?

— Тецьда-Ири, — объясняет по-ненецки другой, молодой колхозник.

— Тецьда-Ири? — переспрашивает Валячи и начинает перебирать в уме всех известных ему стариков Ямала.

А Дед Мороз продолжает:

— Я, ребята, объездил всю тундру, но такую стройную и нарядную елку ни у кого не встречал. Уж больно у вас елка хороша.

— Это нам на самолете привезли, — сообщает детский голос.

— Вот видите, как советское государство заботится о вас. А чем вы должны отблагодарить его? — спрашивает Дед Мороз.

— Спасибо сказать.

— А еще?

— Отлично учиться! — хором отвечают дети.

— Правильно, молодцы. В таком случае я вам раздам гостинцы. А ну, кто там поближе к моей нарте, подайте сюда мои мешки!

Два парня-комсомольца, многозначительно улыбаясь, быстро развязывают мешки и подают Деду Морозу. Он вынимает из них бумажные кульки и начинает раздавать.

— Вот это тебе, — говорит Дед Мороз, вручая первый кулек. — Хоть ты и песец, но думаю, сладости любишь.

Вокруг смеются.

— А вот это тебе, лисица-сестрица, а это тебе — серому волку.

Тальване с белым голубем на плече, отворачивается от гостинца. Дед Мороз говорит ей:

— Подходи, подходи. Не бойся.

— Ты не настоящий Дед Мороз, — произносит Тальване.

— Как не настоящий?

— Борода-то из оленьей шерсти, — говорит девочка.

Раздается смех.

— Ну, это ты зря. Я самый настоящий Дед Мороз. Вот бери лучше скорей гостинец.

Девочка хватает кулек и, сказав «спасибо», исчезает в толпе.

Вскоре у всех детей в руках кулечки. Но у Деда Мороза второй мешок еще не начат.

— Кто еще из детей не получил гостинца? — спрашивает он.

Старик Валячи подталкивает свою внучку:

— Иди, иди. Возьми.

Но Яляконе упирается, держась за деда.

— Пойдем со мной, — предлагает старик и ковыляет с внучкой к елке.

— Вот возьми, девочка, гостинец, — говорит Дед Мороз. — А это тебе, уважаемый сосед Валячи.

Старик робко берет кулек, удивленно спрашивая:

— А ты разве меня знаешь?

— Хорошо знаю. Старика Валячи многие знают, — отвечает Дед Мороз.

— А я вот тебя не знаю. Всех стариков Ямала знаю: Яптика знаю, Кытыму знаю, Магачи, Ляйчи знаю. Тебя не знаю. Первый раз слышу про Тецьда-Ири.

— О, меня вся страна знает, — говорит Дед Мороз.

— Может быть. Теперь я тоже буду знать. Спасибо тебе за гостинцы, заходи в мой чум в гости.

— Хорошо, как-нибудь заеду, — улыбается Дед Мороз.

Кто-то в толпе смеется. Старик Валячи хотел было идти на место, но, сделав шаг, останавливается:

— Я хочу громкое слово сказать.

— Говори, говори, — улыбается Борис Яковлевич.

Валячи выпрямляется, он здесь выше всех.

— Я детям говорить буду, — начинает он. — Вы, внуки мои, в счастливое время живете, хорошо живете. Советская власть школы для вас строит, любую бумагу чтобы читать, вас учит. Чтобы вам весело было, в тундру елки посылает, игрушки посылает. Так ли я говорю?

— Так, так! Продолжай, — раздаются голоса.

— Да-а, шибко хорошо живете. Нужды не знаете, горя не знаете, — опершись о трость, продолжает Валячи. — А вот наше детство плохое было, очень плохое. Бумагу читать, бумагу писать нас не учили, никаких школ мы не знали. Мы в холоде и в голоде росли, в дымных чумах с детских лет слепыми становились. Страшно вспоминать.

Голос старика дрожит. Он кашляет, потом снова начинает:

— Теперь ненецкий народ с чумами расстается, в дома переходит. Дым костров, внуки мои, ваши чистые, веселые глаза не разъедает. Ваше детство светлое и радостное, как весна в тундре. Я так думаю: за все это большое спасибо нашей партии, родному правительству, русскому народу сказать надо.

Все горячо одобряют слова Валячи, а он заканчивает:

— И еще скажу вам, дети: впредь дружно живите, хорошо, отлично учитесь. Моя внучка Яляконе, когда пойдет в школу, однако, тоже отличницей будет, — и ведомый внучкой, выходит из толпы под веселый гул людей.

Дед Мороз раздает оставшиеся гостинцы взрослым ненцам. Одна женщина говорит:

— Какой щедрый старик.

Валячи с внучкой подходят к упряжке Деда Мороза. Старик любовно гладит рукой круглые спины красавцев-оленей. Потом долго щупает рога и задумывается.

— Словно нашего колхоза олени, — молвит он в раздумье.

Кто-то рядом подтверждает:

— А чьи же? Конечно, наши олени.

— А как они этому старику попали?

— Деду Морозу-то? Так это же массовик Красного чума Коколи, — сообщает сосед.

— Разве? То-то мне голос его знакомым показался, — удивляется Валячи. — А чего же он представляется?

— Чтобы детей забавить.

— Ишь ты. А я голову ломаю. Всех стариков перебрал, — громко смеется Валячи, садясь на нарту.

Качая головой, он распечатывает кулек и, улыбаясь, берет в рот конфету.

— Мутра! — шепчет Валячи, прислушиваясь к звонкой песне и смеху ребят, кружащихся вокруг елки вместе с Дедом Морозом.

Уже давно перевалило за полдень. Исчезла на горизонте красная полоса. В небе повисли разноцветные огненные пряди северного сияния. Между ними ярко мерцает Полярная звезда, а внизу, почти прямо под ней, на зеленой нарядной елке алеет пятиконечная звездочка.

1953