Гласность погубила советскую власть

Врач академической поликлиники разговаривает при мне по телефону с подругой; глаза сияют, голос взволнован: «Люба, ты вчера смотрела выступление Горбачева? Мы уже все утро только об этом и говорим, все в восторге. Какой молодой, как говорит — легко, без бумажки. Наконец-то дождались, после всех этих стариков!»

Популярность Горбачева в эти первые недели после его «вступления на престол» весной 1985 года огромна. Так надоели эти мрачные косноязычные старцы. И вдруг — указ о борьбе с алкоголизмом. Моментально отношение к новому вождю в народе меняется. Об этом шаге, об этой чудовищной ошибке уже много написано. Считается, что душой антиалкогольной кампании был Лигачев, и Горбачев, сам вовсе не будучи энтузиастом этого мероприятия, был вынужден пойти навстречу Лигачеву по каким-то политическим соображениям, чтобы за что-то его компенсировать. Возможно. Но это же надо было додуматься — начать борьбу с водкой в России! Конечно, пьянство и в самом деле достигло совершенно безобразных размеров: помню, на большом заводе в областном центре вахтер при входе обхлопал руками мой пиджак, пояснив: «Извините, такой порядок ввели, чтобы никто бутылку под пиджаком не протащил, а то ведь прямо с собой несут и уже с утра на рабочем месте начинают принимать». И тем не менее! Неужели не слышали о результатах «сухого закона» в Америке? Думаю, что нет, не слышали. Люди, стоявшие во главе государства, не знали истории — вот что поразительно; они были феноменально невежественны, и это касается и еще более важных вещей, чем водка. Влезли в Афганистан, не удосужившись хотя бы бегло ознакомиться с историей, с плачевными для Англии результатами афганских войн. Ельцин начал войну в Чечне, даже не прочтя — я в этом уверен — хоть какой-нибудь популярной книжки о кавказской войне девятнадцатого века, не зная, что за народ чеченцы, каков их характер. Но куда же смотрели помощники, советники, люди с университетским образованием?

Одно из двух: либо от них отмахнулись, не желая даже слышать возражений, либо сами советники, чувствуя, что большие начальники уже твердо настроены на радикальные шаги, сочли за благо даже не делать серьезных попыток их переубедить.

Потом пошла перестройка, потом — гласность. Об этом уже много написано. Был ли конец Советской власти неизбежным? — этот вопрос задается бесконечно и у нас, и за рубежом. Я полагаю, что в принципе, «по большому счету», система была обречена, ее эрозия происходила непрерывно в период брежневского «застоя», но она держалась на страшной силе инерции и рухнула лишь тогда, когда Горбачев своей «перестройкой» (а еще больше — политикой гласности) нарушил эту инерцию. Французский историк де Токвиль еще в девятнадцатом веке вывел такую формулу: «Наиболее опасный момент для плохого правительства наступает тогда, когда оно пытается исправиться». Великие и мудрые слова! Брежнев, при всем его интеллектуальном уровне армейского политработника, инстинктивно чувствовал, что в этой системе нельзя трогать ни единого камешка, иначе все посыплется. У Горбачева этой интуиции уже не было.

По определению лондонского еженедельника «Экономист», Горбачев войдет в историю как человек, который уничтожил все, что он пытался спасти, — свою партию, свой режим и свою империю. А ведь хотел он совершенно обратного — улучшить, оздоровить систему, построить, как сказали бы последователи Дубчека, «социализм с человеческим лицом», сделать Советский Союз действительно мощным, вполне современным государством с высокоразвитой экономикой, конкурентоспособной на мировом рынке. В 1992 году мне довелось выступать имеете с ближайшим сподвижником Горбачева, Александром Яковлевым (бывшим моим шефом, директором нашего института), на одной конференции в Вене. Ему был задан вопрос: «Какой совет вы могли бы дать Горбачеву шесть или семь лет тому назад, если бы вы могли тогда заранее знать, что из всего этого получится?» Он не смог вразумительно ответить, пытался отшутиться, а я, выступая вслед за ним, сказал: «Александр Николаевич, если бы вам с Горбачевым при помощи «машины времени» удалось тогда увидеть хотя бы одну телевизионную программу новостей нынешнего года и увидеть, что происходит в бывшем Союзе, вы бы оба немедленно сошли с ума, тут же были бы направлены в психиатрическую больницу». Он не ответил, но потом, когда мы летели в Москву и сидели рядом в самолете, согласился: «Да, вы правы».

Личную ответственность Горбачева за гибель Советской власти отрицать невозможно. Никто, кроме него, из «кремлевской плеяды» 80-х годов не мог бы стать инициатором перестройки; достаточно вспомнить Громыко, Гришина, Романова и прочих. В американском журнале «Нэйшенэл интерест» в 1993 году даже была статья под названием «Почки Андропова», автор которой утверждал, что если бы у Андропова здоровье было лучше, не было бы всей той цепи событий, которая привела бы к распаду СССР. Это вопрос спорный и сложный, но трудно не согласиться с тем, что, несмотря на неуклонно увеличивавшийся экономический разрыв между Советским Союзом и Западом, непосредственных признаков взрыва внутри страны не было, недовольство населения не превышало допустимого для руководства уровня, диссидентское движение было задавлено Андроповым, обстановка была вполне стабильной, никакого освободительного движения в республиках не замечалось. Конечно, подспудно накапливались грозные и потенциально пагубные для Советской власти явления, но все могло бы тянуться гораздо дольше.

Некоторые западные советологи предсказывали, что причиной краха Советского Союза станет борьба нерусских наций за независимость. Этого не произошло. Как всегда в России, все решилось в центре. И гибельной для режима оказалась не столько перестройка сама по себе (притом, что, конечно, экономические реформы, составлявшие ее суть, были плохо продуманными и еще хуже осуществленными), сколько гласность, дезориентировавшая, разоружившая и приведшая в замешательство руководящий политический класс, правящую элиту.

Как эта элита могла допустить такой поворот событий? Сошла с ума? Бросилась, подобно киту, сама умирать на берег? Или, наоборот, совершила грандиозный, беспрецедентный исторический маневр, избавившись от марксистского балласта?

Даже если исходить из того, что общество в целом созрело для перемен как в материальном, так и в духовном плане, эти перемены не могли бы произойти, если бы не изменилась правящая элита, в первую очередь ее идеологический компонент, включая тех людей, которые оказывали влияние на Горбачева, когда он начал перестройку.

Намереваясь укрепить и оздоровить советскую систему, Горбачев в какой-то момент осознал, что чисто экономических мер для этого будет недостаточно. Столкнувшись с сопротивлением аппарата, с глухим противодействием и скрытым саботажем, Горбачев неминуемо должен был придти к решению ослабить и дискредитировать верхушку собственной партии, чтобы на популистский манер установить прямую связь с народом. Сделать это можно было, разоблачив прошлые грехи партийного аппарата, его ответственность за то, что творилось при Сталине. Вот здесь-то ему на помощь и пришли те люди новой формации (хотя и не молодые по возрасту, как, например, Черняев, Яковлев, Бовин, Заславская и др.), которые видели в демократизации, а соответственно и в десталинизации путь к обновлению системы. Ни они, ни Горбачев еще не понимали, что десталинизация неминуемо приведет и к деленинизации, к делегитимизации всей системы власти КПСС, что, разрешив людям читать «Дети Арбата» или смотреть фильм «Покаяние», они вколачивают гвозди в гроб режима.

Я помню, как в Тамбове, во время одной из моих последних лекторских поездок по стране, местный руководитель агитпропа с горечью говорил мне, что партия теряет влияние на массы и, более того, утрачивает свое самосознание, собственный дух, веру в руководство, не понимает уже курс и ориентацию Политбюро. Он жаловался, что слово «империализм» исчезло со страниц печати, американцы уже чуть ли не наши друзья, Сахарова вернули в Москву, ежедневно поливают грязью всю прошлую политику партии. «Как же, — спрашивал он, — в этих условиях вести политическую работу, как спорить с теми, кто говорит, что вся деятельность КПСС была сплошной цепью ошибок, если не преступлений?» В этих словах была квинтэссенция происходивших процессов.

Еще раз повторю, что не перестройка сама по себе, а именно гласность погубила Советскую власть, защитники которой сами, своими неуклюжими действиями или своей слабостью и нерешительностью ускорили падение системы. В 1988 году они инспирировали письмо Нины Андреевой, которое не могло не вызвать ответных шагов со стороны Горбачева и Яковлева: разоблачительная, антисталинская линия в средствах массовой информации сразу резко усилилась. В 1991 году «ортодоксы» организовали бездарный августовский «путч», тем самым открыв Ельцину прямой путь к ликвидации сначала КПСС, а затем и Советского Союза.

Ясно, что ни Горбачев с Яковлевым, ни Ельцин, ни тем более внезапно вброшенные ходом истории в центр событий Сахаров, Попов, Собчак, Афанасьев и другие не могли бы сами по себе подорвать доверие народа к режиму, если бы, во-первых, само общество уже не созрело для этого, и, во-вторых, если бы не было мощной и все возраставшей поддержки курса демократических реформ со стороны значительной (и наиболее активной, политически динамичной) части идеологической элиты. Достаточно почитать газеты того периода, чтобы увидеть, как неуклонно и стремительно вздымались волны критики, как с каждым днем подвергались разоблачению все новые и новые ошибки и преступления власти, причем всех периодов, начиная уже с Ленина, так что в конце концов люди не могли не начать спрашивать: а можно ли вообще доверять партии, которая «наломала столько дров», имеет ли она право продолжать руководить страной?

Откуда же взялись эти десятки и сотни авторов и редакторов, стараниями которых разрушался, превращаясь в грязную и кровавую пыль, величественный, гранитно-непоколебимый образ социализма? Они не с неба свалились, а сошли со скамей советских университетов. Изменилось, неузнаваемо изменилось со времен Сталина общество, — изменилась, раскололась и его идеологическая элита.

В 1988 году правительство, видимо, утратило контроль над экономикой; хозяйственные связи, как вертикальные, так и горизонтальные, рушились; партийно-государственный аппарат, не понимавший и инстинктивно опасавшийся курса Горбачева, был сбит с толку, а затем и вовсе деморализован. Повсеместно ощущалась слабость власти, очутившейся в состоянии конфронтации с невесть откуда взявшейся оппозицией, а также с лидерами вдруг поднявшего голову национального движения в республиках. Авторитет Горбачева падал на глазах. Во время той поездки в Тамбов, о которой я уже упоминал, я выступал в областном управлении Министерства внутренних дел и, как было принято, после лекции был приглашен в кабинет начальника управления для конфиденциального разговора в узком кругу. Кроме начальника, в кабинете были два его заместителя, и вот один из них вдруг говорит: «Знаете, сейчас во всем мире только один человек говорит правду». Я несколько озадачен, спрашиваю: «Кто же это?» Он отвечает: «Фидель Кастро». Я был ошеломлен: что же, спрашивается, происходит в стране, в партии, если полковник МВД в присутствии своего начальника говорит московскому лектору такие вещи, прямо давая понять, что он не верит генеральному секретарю!

Разумеется, Горбачев и его команда, начиная свою «революцию сверху», не могли предвидеть, к чему она приведет. Так всегда бывает в ходе революций. Еще Сен-Жюст сказал: «Сила вещей, по-видимому, привела нас к таким результатам, о которых мы и не думали». Сила вещей! Вот что толкало процесс преобразований, принявший лавинообразный характер, уже не просто к демократизации системы, а к полному ее отторжению. Но ведь если бы советское общество не оказалось достаточно зрелым для того, чтобы осознать подлинное значение всех разоблачений, появившихся благодаря гласности, оно бы и не смогло воспринять мысль о том, что система как таковая уже безнадежна и неисправима; Ельцин не смог бы одержать верх. Мы все еще жили бы при Советской власти.

Что же случилось? Как только восторжествовала гласность, семена, посеянные еще в предыдущие десятилетия, дали всходы. Подспудно назревавшая десоветизация общества (или его десоциализация, обуржуазивание), готовность интеллигенции и молодежи воспринять идеи свободы и демократии — все это вылилось в настоящий взрыв антисистемных настроений, как только было позволено критиковать Советскую власть. Многие с облегчением увидели, что наконец настало время, о котором нельзя было и мечтать: можно открыто говорить все, что думаешь, — впервые в жизни.

Не противоречит ли все это тому, что говорилось ранее, а именно: в брежневскую эпоху система устоялась, консолидировалась, приобрела законченные формы, а интеллигенция с присущим ей привычным советским конформизмом примирилась со своей участью и вписалась в общую атмосферу общества потребления? Думаю, что нет: ведь там речь шла о массе интеллигенции, о ее большинстве, но при этом всегда существовала интеллектуальная элита в подлинном смысле слова, прогрессивно мыслящие люди, духовно близкие к чехословацким устроителям Пражской весны. Эта относительно узкая прослойка, о составе которой уже упоминалось, и стала генератором идей, решающим образом повлиявших на мышление «горбачевского ядра» в Политбюро, которое в борьбе с косным и консервативным партийным аппаратом взяло курс на гласность и демократизацию. Тогда-то к этому ядру примкнула внезапно пробудившаяся масса — не только интеллигенции, но молодежи, представителей самых различных общественных слоев. Реформаторское движение вышло на улицу; я никогда не забуду этих грандиозных демонстраций в Москве, не забуду, как я шел по Садовому кольцу, по Калининскому проспекту в стотысячных колоннах, среди массы охваченных невиданным ранее энтузиазмом людей с плакатами — сначала просто забавными, вроде «Партия, дай порулить!», а затем уже такими, как «Долой Лигачева!», «Вся власть Советам!», «Да здравствует мирная Февральская революция!». Ни до, ни после этого я не испытывал такого подъема, пьянящего чувства свободы. Глядя на просветлевшие лица людей, объединенных новой для всех атмосферой солидарности, братства и надежды, я думал: «Мог ли я когда-нибудь представить себе нечто подобное? Я дожил, дожил до таких счастливых дней! Бастилия рушится на моих глазах!» Как же это все сейчас далеко! Все ушло безвозвратно; краткий, невероятно краткий миг, промелькнувший и навсегда погасший огонек…

Инициированная Горбачевым перестройка обогнала и перехлестнула его. Подтвердились вещие слова де Токвиля о том, что бывает с плохим правительством при попытке исправиться.

Для «твердолобых» сторонников социализма все случившееся оказалось катастрофой, но им некого винить, кроме самих себя. Вспомним их запоздалую реакцию на несшую им гибель гласность, их неспособность противостоять Горбачеву, их малодушие и некомпетентность в августе 1991 года, панику, овладевшую ими после краха ГКЧП, когда они безропотно склонили голову перед Ельциным, — и станет ясно, что эти люди не заслужили ничего, кроме постигшего их краха. Если уж даже у руководителей министерств внутренних дел, госбезопасности и обороны не нашлось решительности, беспощадности, большевистской свирепости для расправы с врагами системы — значит, сама эта система была воистину обречена.

А пока происходили эти исторические события, радикальные перемены случились и в моей личной судьбе.

Загрузка...