Журнал «Вокруг Света» №02 за 1970 год

Выхожу на цель...

Из книги воспоминаний

1

Безвестная деревушка Щитня на берегу Днепра, приютившая наш полк на длинном пути войны, сохранилась в памяти навсегда.

Много могил осталось на нашем пути от Москвы до Берлина... Мы, живые, вспоминаем по ним свой путь, свято чтя тех, кто отдал жизнь, кто незримо присутствует в нашей борьбе за справедливость, за человеческое счастье. В этом естественная правда человеческой души, нерушимая связь поколений и бессмертие народа, его духа, его жизни.

В Щитне могила Бориса. Борис был моим другом.

...1944 год. Наша армия, как громадное живое существо, замерла у Днепра. Над линией фронта повисла тишина. Но эта тишина обманчива. С наступлением темноты мерным топотом солдатских сапог вздыхают дороги, приглушенно урчат моторы, лязгают танковые траки. Фронт подтягивает резервы, сосредоточивает силы для удара.

А в ночной тишине растворился запах весны, запах полевых цветов.

Полк отдыхает. Но на аэродроме техники готовят самолеты, подвешивают бомбы и набивают патронами металлические звенья пулеметных лент. В землянке КП, под накатом из неошкуренных бревен, выстроились шесть экипажей. Проверенных, опытных, опаленных пороховым дымом и спаянных боевой дружбой. Лейтенанты Обещенко, Зотов, за ними капитан Семаго и капитан Швецов, старший лейтенант Мартынов и лейтенант Шамаев, дальше лейтенанты Казюра и Краснолобов, Таврило и Кисляков и я со своим неизменным штурманом лейтенантом Николаем Пивнем.

Командир полка вполголоса зачитывает боевой приказ. Маршрут, по которому все время ходил Борис Обещенко, на сегодня снят. Сегодня Борис проводит меня к самолету, поможет натянуть лямки парашюта, а сам будет нетерпеливо поглядывать в сторону землянки, где дежурит Тося.

— Ладно уж... Иди. Ждет.

— Угу. Ни пуха... Встречу!

— Поверил. Катись уж... Ромео!

Борис не обижается.

Пришел Обещенко к нам в полк больше года назад вместе с Иваном Казюрой. Оба они окончили истребительное училище, летали на И-15 и на «Чайке», и на первых порах во всем их поведении чувствовалось нескрываемое пренебрежение к нашим «тихоходам» — ПО-2. Как же — летчики-истребители! Но первые полеты на бомбежку показали, что и на «тихоходах» надо уметь воевать. Ночная бомбежка ПО-2 имеет свои особенности и некоторые выгодные стороны. И недаром скромные ПО-2 воевали до победного конца вместе со всей советской авиацией и вписали немало славных страниц в ее историю.

...Сейчас позади опыт сотен боевых вылетов, сотен боев. Между нами искренняя дружба, ненавязчивая, спокойная, постоянная, настоящая мужская дружба, в которой нет места недомолвкам.

Борис проводит ладонью по крылу, и непонятно, кому адресованы его слова — мне или самолету:

— Поскорей возвращайся, старик...

Из-за леса, под всхлипыванье расстроенного баяна доносится обрывок полковой песни:

Взлетишь ты в ночку

темную,

весеннюю,

безлунную...

Я защелкиваю карабин парашюта и переваливаюсь через борт кабины.

— От винта!

— Есть!

Над линией фронта привычный фейерверк — вспышки ракет. Мерцание огоньков выстрелов. Сквозь огненные трассы, сквозь вспышки разрывов зенитных снарядов входим в зону противника, чтобы узнать его тайное из тайных — передвижение и дислокацию войск. Наверное, в эфире и по проводам полевых телефонов врага несутся тревожные сигналы:

— Achtung! Achtung! PO-2 in Luft!

— Внимание! Русские в воздухе!

Наверное, сворачивают на обочины автоколонны, прячутся в укрытия танки. А мы до боли в глазах всматриваемся в очертания знакомых перелесков, в дороги, в деревни.

В редколесье у проселочной дороги виднеются какие-то бесформенные пятна. Вчера их здесь не было.

— Проверим?

Николай перебрасывает на борт турель пулемета. К земле несется голубой пунктир короткой очереди. Пули отскакивают рикошетом от темных предметов.

— Танки! Коля, танки!

— Заходи для фотографирования, — коротко бросает Николай.

Пока я разворачиваю самолет для нового захода, Николай успевает произвести расчеты. Небо полыхает огнями фотобомб. В их ослепительном свете успеваю заметить торчащие из-под наваленных ветвей длинные стволы пушек. Фашисты поняли, что обнаружены, и ощерились огнем зениток. За хвостом, впереди, по сторонам хлопают разрывы.

Мы уклоняемся от выстрелов и идем дальше вдоль намеченного маршрута, не сбросив бомб: рисковать мы не имеем права — добытые сведения дороже одного подбитого или уничтоженного танка.

Опять всматриваемся в черноту ночи.

Поворот, еще поворот — и мы ложимся на обратный курс. Николая беспокоит неиспользованный груз.

— Если ничего не обнаружим, отбомбимся по огневым точкам на переднем крае, поможем пехоте, — успокаиваю я себя.

Наш маршрут проходит недалеко от Бобруйска. Где-то рядом, скрытый темнотой, затаился город на моей земле, город, занятый врагом... Где-то там, на его северной окраине, замер вражеский аэродром, на аэродроме должно быть много бомбардировщиков и истребителей. Этот аэродром нам хорошо известен. Знает о нем и командование. Но до сих пор еще не было приказа об его уничтожении. Поэтому лучше обойти его стороной. Но что там происходит?!

Темнота вдруг раскалывается острыми ножами прожекторов, они шарят по небу. В воздухе вспыхивают осветительные бомбы. Тут же лучи вражеских прожекторов скрещиваются и ведут светлую точку какого-то самолета. Включается вся зенитная оборона аэродрома. Снаряды, кажется, прошивают насквозь светлячок самолета. Решение приходит само собой. Увеличиваю обороты двигателя. Самолет послушно набирает высоту.

— К атаке, Николай!

— Есть!

Фашисты, увлеченные боем, не замечают нашего приближения. Тем лучше!

Одновременно с разрывами наших бомб на земле огонь обрушивается и на нас. Лучи прожекторов режут глаза, слепят, давят... Все внимание приборам! Только бы сохранить ориентировку в пространстве. Иначе конец...

Беспрерывно маневрирую, стараюсь вырваться из гремящего огня, из ослепительного света. Но он повсюду. И вдруг тишина. Остался только свет. Разворачиваю самолет к востоку, но тут вновь проносятся огненные трассы, только теперь они идут не с земли, а откуда-то сверху. Неужели потерял пространственное положение и не заметил, как самолет перевернулся вверх колесами?!

— Справа в хвосте истребитель! — кричит Николай.

Все становится на свои места. Добыто еще одно сведение о противнике — на этом участке фронта появились ночные истребители. Раньше их не было. Значит, наша ночная авиация здорово досаждает противнику!

Николай посылает пристрелочную очередь. Нет, они не свернут. Они не упустят легкую победу. Наши летчики знают приказ Геринга: за каждый сбитый ПО-2 — рыцарский крест! Нет, они не свернут.

Штурман отстреливается от истребителя, но ослепительный свет мешает ему вести прицельный огонь.

Уже почти теряя надежду вырваться из огненного плена, тяну штурвал на себя и одновременно нажимаю правую педаль. В какой-то замысловатой фигуре кувыркается наш самолет. Из фюзеляжа в лицо летит мусор, забытый техником гаечный ключ больно ударяет по голове...

Лучи прожекторов шарят уже выше нас. Чтобы вновь не попасть в их коварный свет, продолжаю резко снижаться. На какой-то миг замечаю выше впереди темный силуэт, задираю нос самолета и нажимаю гашетки РСов (1 PC — реактивный снаряд.). Истребитель шарахается в сторону и пропадает в ночи...

В эту ночь погиб Борис Обещенко. Это его самолет серебряным светлячком метался в лучах прожекторов, это к нему мы спешили на помощь.

...Проводив нас, Борис вернулся в землянку КП, где пахло дымком и свежескошенным сеном, где у полевых телефонов сидела Тося.

Сюда, на КП, пришла шифрограмма с приказанием заснять вражеский аэродром у Бобруйска. Командир полка прочел ее и молча передал Борису.

Он мог не лететь. На сегодня его экипажу предоставили отдых. Но в полку не было лучших мастеров фоторазведки, чем экипаж Обещенко — Зотов. И на вопросительный взгляд командира Борис лишь молча наклонил голову, надвинул шлем...

— Я — Луна. Слушаю вас, я — Луна, — улыбается Тося. — Двадцать первый, вас просит тринадцатый. Соединяю. Я — Луна...

Самолет, загруженный только фотобомбами, легко набирает высоту, подминая под крылья темноту ночи. Ровно гудит движок. Голубые веселые зайчики выхлопа заглядывают в кабину и временами освещают склоненное лицо штурмана.

— Считаешь? — интересуется Борис.

— Уже рассчитал, — отвечает Зотов. — Боевая высота — тысяча пятьсот метров. Курс — триста градусов. Пройдем под углом к посадочной полосе.

Медленно текут минуты полета. Медленно «скребет» самолет высоту.

Внизу едва заметный свинцовый блеск. По нему угадывается река. Борис поворачивает к реке. Где-то на другом берегу Бобруйск. За ним вражеский аэродром — цель. Борис прибирает обороты двигателя. Теперь его рев сменяется негромким бормотанием. Николай Зотов приник к прицелу.

— Десяток градусов влево! Так держать!

Борис смотрит только на приборы. Внизу, в чернильной темноте, растворен город. На звук мотора поворачиваются «уши» звукоуловителей, и расчеты фашистских зенитчиков лихорадочно высчитывают скорость, высоту, дистанцию... Надо успеть.

Вспышки фотобомб следуют одна за другой — серией. Борису даже кажется, что он ощущает щелчки затвора фотоаппарата — так натянуты нервы.

А земля уже изрыгает огонь зениток, вспыхивают лучи прожекторов. Борис увеличивает скорость и со снижением уходит на запад, во вражеский тыл, чтобы сбить с толку противника. Маневр удался. Прожекторные лучи шарят на востоке в пустынном небе. Туда же направлен заградительный огонь.

— Повторим заход с обратным курсом, — предлагает Борис. — Для гарантии.

— Снимки должны получиться, Борис, — отвечает Зотов,.

— И все же надо повторить! Завтра пойдут сюда штурмовики и истребители. И эти снимки спасут не одну жизнь!

Вновь огненные хлысты пулеметных очередей хлещут небо. Прожекторы мечутся из стороны в сторону — и вдруг один натыкается на самолет, к нему присоединяются другие...

В ослепительном свете прожекторов Борис теряет чувство самолета — то особое чувство, когда летчик ощущает самолет как продолжение своего тела. Даже перед нацеленным объективом фотоаппарата каждый человек чувствует себя скованным и будто деревенеет. В мертвящем свете прожектора к этому, но значительно усиленному, ощущению прибавляется еще одно — летчик чувствует себя будто обнаженным, выставленным всей земле на обозрение. Считанные секунды полета превращаются тогда в часы. В такие минуты, чтобы вернуться в реальный мир, необходим контакт с человеком. Любое слово восстанавливает утерянное равновесие.

— Вот гады! — кричит Борис. — Засветят нам пленку!

— Не засветят! — смеется Зотов. — Зато вся оборона как на ладошке! Снимаю, Борис!

— Давай!

— Порядок! Можешь отворачивать!

Борис молчит. Самолет идет по прямой, медленно теряя высоту.

Остаются позади лучи прожекторов, стихает огонь зениток...

На какие-то секунды запоздала наша случайная атака. Плексигласовый козырек кабины штурмана покрывается темными пятнами...

— Борис!

Самолет идет со снижением. Николай Зотов берется за штурвал в своей кабине, чтобы вести самолет, и ощущает на нем непомерную тяжесть...

— Борис!

Встречный поток воздуха размазывает по козырьку темные пятна в полосы. Они струятся к краям козырька, и ветер забрасывает капли в кабину Зотова. Штурман ощущает на губах солоноватый вкус крови...

Он мог не лететь...

2

День и ночь идет подготовка к наступлению. Каждую ночь полк получает боевое задание. Через Днепр — единственный железнодорожный мост, занятый фашистами. По нему подвозят войска, технику, боеприпасы. Узкий плацдарм на левом берегу Днепра острым клином вошел в линию фронта на стыке двух наших армий и не на шутку беспокоит командующего фронтом генерала Рокоссовского: ударят фашисты в тыл нашим войскам — и сорвут намеченное наступление. Для ликвидации плацдарма необходимо уничтожить мост.

От моста поднимается стена заградительного огня. Самолеты прорываются сквозь нее, сбрасывают бомбы, а мост стоит нерушим, и по нему идут эшелоны.

Полк теряет экипажи, самолеты, а мост цел. Бомбы лихо проходят в просветы между металлическими фермами, либо вырывают небольшие куски балок; саперы противника тут же наваривают новые фермы — и по мосту вновь идут эшелоны.

Уничтожить мост во что бы то ни стало! Это приказ фронта.

...Неизвестно у кого, у Николая Нетужилова или у штурмана эскадрильи Владимира Семаго, с которым он сегодня летит, родился этот простой и донельзя дерзкий план. До выполнения его необходимо держать в тайне. Командир полка, хоть он не менее других заинтересован в уничтожении моста (к тому же его поминутно теребят из штаба дивизии), узнав о замысле летчиков, наверняка запретит операцию — она слишком рискованна для экипажа. Поэтому лишь после того, как оружейники, подвесив бомбы к самолету, ушли, Семаго сам переставляет взрыватели на замедленное действие, а Нетужилов скрепляет бомбы между собой припасенным стальным тросом.

От КП в небо взвивается зеленая ракета — сигнал к вылету. Самолеты один за другим уходят к злополучному мосту.

Для выполнения задуманной операции Нетужилову надо снизиться до предела и пройти точно над полотном дороги. Тогда бомбы, связанные тросом, не проскользнут в просвет между фермами — и общий взрыв разрушит мост.

Самолет подходит к цели.

— Готов, Володя?

— Готов!

— За Бориса?

— За Бориса!

Нетужилов отваливает в сторону от боевого курса и начинает круто планировать, направляя нос самолета вдоль железной дороги. Навстречу желтыми брызгами летят светлячки. Встреча с одним из них достаточна для того, чтобы самолет превратился в обломки. Но до крови закушена губа, до предела натянуты нервы, а глаза видят только мост. Только мост!

Владимир отвернулся от бесполезного на такой высоте прицела и вслух отсчитывает высоту:

— Пятьсот метров. Четыреста! Двести!

Ниже, еще ниже. Мост плывет навстречу, вырисовываются ажурные полудужья ферм.

Нетужилов включает бортовые огни — пусть видят штурманы самолетов, что летят выше, пусть, задержат руку на сбрасывателе бомб! А враги? Пусть тоже видят! Пусть... Все равно не скрыться от света прожекторов, не отвернуть от выстрелов. Самолет вышел на боевой курс.

Наверное, фашистские зенитчики озадачены видом самолета, идущего на мост с зажженными огнями. На секунды стихает огонь, но тут же обрушивается с новой силой. Теперь большинство зениток нацелено на самолет Нетужилова.

А мост горбатится, выгибается навстречу. Опадают водяные столбы разрывов, и слабеет огонь противника. Голубые пунктиры гулеметных трасс и яркие полосы реактивных снарядов исчерчивают небо над зенитными батареями врага — друзья-однополчане поняли маневр товарищей и прикрывают их своим огнем.

За хвостом глухо лопаются разрывы бомб. Взрывная волна догоняет самолет, и он подпрыгивает на ее упругом теле. Страшная боль в ноге. Глаза Николая затягиваются багровым туманом...

— Бери управление, Володя, — едва выдавливает короткую фразу Нетужилов. — Бери...

На КП настойчиво пищат зуммеры полевых телефонов.

— Венера, Венера, я — Ястреб! — вызывает Тося штаб дивизии. — Товарищ гвардии подполковник, Венера на проводе.

Командир берет трубку.

— Венера? Товарищ тридцать первый? Докладывает

Ястреб-один. Цель накрыта! Так точно. Все на базе. Тяжело ранен лейтенант Нетужилов. Есть! Приступаем! Хорошо. Передам. Служу Советскому Союзу!

Командир осторожно, будто очень хрупкую вещь, кладет трубку на стол рядом с Тосей и легким движением пальцев касается ее волос.

— Вот так, дочка... Война. И спрячь слезы! Еще много людей не дойдет до победы. И нелегок к ней путь...

Командир поворачивается к летчикам.

— Товарищи! Командир дивизии за мост объявляет благодарность. Сегодня утром войска Белорусского фронта переходят в наступление! Приказано ударить по переднему краю противника, проложить путь пехоте. По самолетам!

3

Сегодняшней ночью опять предстоят боевые вылеты. Где-то скопились танки противника, где-то концентрируется пехота врага, и полку поставлена задача нанести по ним удар. Недавно село за горизонт солнце, в небе разлит лимонно-желтый свет луны, и поэтому кажется, что еще не окончился день. Почему-то болят глаза, будто в них насыпан песок. Так уже было. Под Сталинградом, когда не было времени выспаться. Та же резь в глазах, то же ощущение песка... И вроде стало темнее. Я смотрю на луну. Нет, небо не подернулось облаками. Значит, испарения с земли начинают сгущаться, и образуется дымка.

— Как находишь видимость? — спрашиваю Ивана Шамаева; сегодня он идет со мной на задание.

— Отличная! И луна в полную морду! Как днем.

М-м-да!.. Откуда взялась эта дымка перед глазами? Наверно, надо отоспаться.

— А сам ты что, не видишь? — спрашивает Иван.

— Вижу, но... при полной луне, если появятся перистые облака... Будем заметны на фоне облаков.

...Туман. Туман перед глазами. Самолет нацелен носом в туманное небо. Почему в туманное? Луна... Наверное, в ее свете растворились огни старта?

— Иван, как видимость?

— Далась тебе сегодня эта видимость! Лучше не бывает!

— Не нравится мне эта дымка... Как бы в туман не перешла.

— Какая дымка? Протри глаза. Что-то не узнаю тебя сегодня.

— Я сам себя не узнаю...

— Дрожь в коленях?

— Поди ты...

— Смотри, Бекишев зеленым фонарем, наверно, уже десятый раз машет! Взлетай!

Я даю полный газ.

А все-таки дымка сгущается. Она мягко смазала линию горизонта и начинает растворять очертания плывущих внизу ориентиров. Что-то уж очень быстро сгущается дымка.

Ослеп?! Стоп!.. Погоди, погоди. Главное — не волнуйся.

Я снимаю перчатку и опять — в который раз! — осторожно протираю глаза. Нет, видимость от этого не улучшается. Пожалуй, наоборот. Туман... Туман обволакивает самолет.

Что ж, надо переходить на пилотирование только по приборам.

Я включаю кабинный свет. Так вроде лучше.

— Зачем иллюминацию включил? — интересуется Иван.

— Тренируюсь в пилотировании по приборам.

— Цирк! Нашел время... Скоро к линии фронта подойдем. А там всего десяток минут до цели. Кончай тренировки!

Я отрываю взгляд от приборов и осматриваюсь. Туман из серо-голубого превратился в багровый. Сгущается, темнеет... Переношу взгляд в кабину. Туман пробрался и сюда.

— Иван, сколько до линии фронта?

Только бы не выдал голос. Совсем пересохло горло.

— Минут десять, пятнадцать.

— Как пройдем, скажешь.

— Сам увидишь. Смотри, смотри! Вон какой фейерверк! Наверное, наши подходят к цели! Да выключай, наконец, свет!

— Я хочу выйти на цель «вслепую».

— Цирк! — Иван сердится. А туман все гуще. Уже заволакивает приборы... Сколько я еще буду их видеть? Успеть бы пройти линию фронта и освободиться от бомб... Что делать? Сказать Ивану? Сказать прямо: «Я ослеп!» А потом? Нет! Сначала освободиться от бомб. Оставить самолет?! Нельзя! Он может упасть на людей. На наших людей!.. Что же делать, что делать?!.

Липкие струйки пота стекают по лицу. Я слизываю их языком. Рубашка прилипла к телу. Страшно хочется пить. Я уже не различаю стрелки приборов. Лишь багровые круги...

— Иван, возьми управление, потренируйся в пилотировании.

— Откуда у тебя сегодня такие фантазии? — слышу недовольный голос штурмана.

— Ваня, ты должен уметь летать... Вдруг что-то случилось со мной и тебе надо довести самолет. Бери управление!

Я демонстративно поднимаю руки на борт кабины.

— Костя, ты знаешь последний приказ — штурманам запретили лезть не в свое дело!

— Лейтенант Шамаев! Приказываю взять управление!

Я не могу сдержать крик. В этом крике все — и желание спасти самолет, и боязнь за тех, в кого он может врезаться неуправляемый, и за наши с Иваном жизни. Я ослеп... Я уже не вижу ничего. И об этом я не могу сказать товарищу. Он может испугаться, его могут подвести нервы. Пусть лучше он сердится на меня, на мое «самодурство», но как-то приведет самолет на аэродром. А там... Но до аэродрома еще надо долететь.

— Лейтенант Шамаев, доложите, где линия фронта!

— Минуты две назад прошли, — недовольно отвечает Шамаев.

— Сбрасывай бомбы, Иван.

— Ты что?! Не дойдя до цели?! Не буду.

— Приказываю сбросить бомбы, лейтенант Шамаев!

Иван молчит. Я не ощущаю обычного толчка в момент отделения бомб. Левой рукой ощупываю секторы управления двигателем. Так, второй снизу — сектор высотного корректора. Если его двинуть вперед... Двигатель начинает хлопать, стрелять, ему не хочется работать на явно обедненной смеси!

— Ваня, сбрасывай бомбы. Мотор барахлит...

Самолет чуть подпрыгивает вверх. Бомбы сброшены.

— Хорошо, Ваня. Теперь разворачивайся и бери курс на аэродром.

— Слушай, командир! Я уже устал от твоих тренировочек! По прямой вести еще куда ни шло, а вот развороты!.. Я не умею!

— Ты должен, Ваня...

Это входит в боевую подготовку. Командир убит, штурман обязан привести самолет на аэродром.

— Помнишь, был убит Обещенко, и Зотов привел и посадил самолет!

Я прислоняю голову к борту, пусть знает Иван, что мое лицо отвернуто от приборов, что я ничего не вижу. Я и так ничего не вижу.

— Не слышу доклада, Шамаев! Как высота, курс полета?

— Высота тысяча метров. Курс нормально.

— Хорошо. Докладывай через минуту!

— Чего докладывать — вон перед носом аэродром! Пожалуйста, бери управление и заходи на посадку!

— Лейтенант Шамаев! На посадку будете заходить вы!

— Но я... правда, я никогда не заходил на посадку!

— Ваня! Будем заходить вместе. Ты только докладывай все, а я подскажу, что делать. Убирай газ. Снижайся.

— Снижаюсь.

— Входи в круг, как обычно вхожу я. Левым разворотом. Иди параллельно старту.

— Так и делаю.

— Хорошо. Вижу, что так. Дай красную ракету.

— Но... это сигнал бедствия!

— Дай. Такое у нас тренировочное задание... Давай!

Что-то долго копошится в своей кабине Иван... Выстрел!

— Где проектируется крыло?

— Кончик подходит к «Т». Ого! Они нам весь старт зажгли!

— Хорошо. Где крыло?

— Отошли от «Т».

— На сколько?

— Примерно на ширину крыла.

— Начинай третий разворот!

— Выполнил.

— Высота?

— Триста метров.

— Снижайся до двухсот. Где проектируется «Т»?

— Градусов двадцать до посадочной линии огней. Ее отлично видно! Смотри, прожектор посадочный врубили! Как днем видно!

— Хорошо. Начинай четвертый разворот. Выходи на линию посадки!

— Вышел.

— Где проектируется нос самолета?

— Ниже «Т».

— Высота?!

— Сто пятьдесят.

— Чуть подтяни. Так. Где «Т»?

— На носу.

— Убирай газ. Не полностью. Пологое снижение. Еще по ложе!

Я закрыл лицо перчатками и сбросил на затылок очки, чтобы осколки стекла не врезались в глаза.

Удар... Самолет подпрыгивает. Придерживаю рукой штурвал. Еще удар. Катится. Останавливается.

— Сели! Сели! — радостно вопит Иван. — Зачем выключил двигатель?! Или он сам остановился?

— Ваня, иди на старт. Проси кого-либо отрулить. Я ослеп...

Вой «санитарки» глохнет у самолета.

— Что тут у вас произошло? — голос командира полка.

— Товарищ командир! Он... он ослеп! — это говорит Иван.

Кто-то взбирается на самолет, мне слышно, как машина вздрагивает, кто-то сильными руками поворачивает мою голову и проводит по лицу ладонью, стирая пот...

— Видишь?

Багровый туман и резь в глазах.

— Помогите его в «санитарку»!

— Я сам. Я сам...

Выбираюсь ощупью на крыло. Спускаюсь ниже, придерживаясь за борт руками. Конец крыла. Останавливаюсь. Меня подхватывает несколько рук...

Скрипучий, неприятный голос — это главный врач госпиталя Яков Борисович; мягкий, воркующий — старшей сестры Вари. Какие-то уколы, микстуры, повязка на глазах с какой-то примочкой. Самые элементарные потребности — проблема... И обо всем надо кого-то просить. Слепец...

Утренние обходы врачей. Шарканье многих ног по полу в палате. Приглушенный шепот. Жаль, что мне не пришлось изучать глазные болезни и я не разбираюсь в этих фразах по-латыни. Что за ними?.. Приговор или надежда?

Опять на утреннем обходе приглушенный шепот. Теперь я узнаю лишь одно слово — «снотворное». Сплю... Не знаю сколько. Но во сне вижу! Прошлое, настоящее, но все в каких-то кошмарах, все неестественно, искажено и страшно.

— Не надо мне. снотворного! Варя, не надо!

— Буйствует! — скрипучий голос главврача. — Нехорошо, молодой человек! Нехорошо.

Снотворное больше не давать. Завтра снимем повязку.

— Доктор! Яков Борисович! А я... буду видеть?

— Конечно.

— Доктор! Варя!

— Доктор ушел. Чего тебе, миленький?

— Варя!.. Скажи, какая ты?

— Завтра сам увидишь. ...Завтра.

Снята повязка.

— Откройте глаза, больной.

— Яков Борисович... боюсь...

— А еще летчик! Ну, смелей!

— Яков Борисович, а я смогу еще летать?!

— Через два дня выпишу из госпиталя! Ну, открывайте же глаза!

Страшно... А вдруг... вдруг все по-прежнему? Ну, решайся!

Затемненная плотными шторами комната. Седенький человечек в белом халате со смешной, как у д"Артаньяна, бородкой.

— Яков Борисович!

Он радостно щурит глаза. Рядом из-под белого колпака седые букли и воркующий, мягкий голос:

— Вы видите, миленький?

— Варя... Варвара... Простите, как вас по отчеству?

— А так и зови Варей, миленький.

У меня нет слов. Я молча шагаю к ним обоим, прижимаюсь лицом к колючей щеке Якова Борисовича, целую руки Варе... Почему на ее глазах слезы? Их вид вызывает у меня рыдание. Реву, как в детстве, взахлеб. Яков Борисович пофыркивает носом:

— Эмоции!

4

Сегодня наша группа перенацелена на площадное бомбометание в районе окруженной группировки войск противника у Бобруйска. Площадная бомбардировка — расчет на случайное попадание, на случайное уничтожение техники и живой силы противника — Василю претит. Подай ему видимую цель!

А если ее нет? Если вся земля затянута дымом пожарищ и сквозь дым лишь тут и там вспыхивают светлые языки бомбовых разрывов?

Сегодня Василий Вильчевский летает с Иваном Казанцевым. Они проходят над массивом леса, где затаился враг, куда сбрасывает бомбы вся дивизия, и упорно ищут «видимую» цель. Под космами дыма трудно что-либо различить. Они пересекают «котел» в разных направлениях.

— Когда-нибудь сбросим бомбы?! — нервничает Казанцев. — Или повезем их обратно на аэродром?!

— Пидожди. Не бачу, дэ противник!

— А ты смотри, где рвутся бомбы других! — в сердцах восклицает Казанцев.

— Другие нам не указ... Ось щось бачу!

— Що? — невольно в тон Вильчевскому спрашивает Казанцев.

— Бачишь, немцы переправу налаживают! Мабуть рвутся до Бобруйска.

— Где?

— Ось тамочки, на рички! — Василь вытягивает руку в темноту.

— Не вижу. Наводи сам.

— Девяносто градусов ули во. Ще трохи! Так держать!

Внизу вздымаются водяные столбы. Вспыхивает пламя. Расползается по воде, лижет берег.

— Молодец, Василий!

— А ты казав — повезем бомбы на аэродром! Включай, командир, АНО (АНО — аэронавигационные огни.). Хай хлопцы бачуть — переправа! А я ще САБом (2 САБ — осветительная бомба на парашюте.) пидсвечу!

На взрывы, на свет САБа и на огонь необычного пожара на воде подтягиваются и другие наши самолеты. Вода вскипает от взрывов.

В приказе войскам Первого Белорусского фронта отмечалось: за мужество, находчивость и инициативу, проявленные в боях под городом Бобруйск, старшего лейтенанта Казанцева И. С. и лейтенанта Вильчевского В. К. наградить орденом Красное Знамя.

5

Варшава пылает. По всему городу — очаги пожаров. Фашисты методически выжигают и разрушают город, выбивая из домов варшавян. Уже разорвано основное кольцо обороны повстанцев, и из одного большого района, занятого ими, образовалось три очага сопротивления. У наших летчиков эти очаги получили свои названия: «Южный», «Центральный», «Северный».

Вчера в нашей дивизии отменили вылеты на бомбардировку, и все самолеты были брошены на помощь повстанцам. Эта задача была возложена именно на нашу «малую авиацию», потому что ее небольшая скорость и способность летать на малой высоте обеспечивали наибольшую надежность доставки грузов .

Наш полк летал в «Центральный» повстанческий район, сбрасывал продовольствие, медикаменты и оружие. Перед самым рассветом мы перевезли повстанцам сорокапятимиллиметровую пушку. Поднять ее целиком оказалось не под силу нашим самолетам, поэтому пришлось пушку разобрать на три части. Сегодня пришло сообщение, что пушка собрана и уже громит вражеские танки. Это сообщение меня радует особенно. Весь день не могу согнать с лица улыбку именинника: капитан-артиллерист, который собрал ее, — мой «крестник».

Вот как это случилось.

Еще перед тем как начать полеты над городом, мы засели за изучение крупномасштабного плана Варшавы. Признаюсь, даже родной город в то время я не знал так совершенно, как улицы и переулки столицы Польши.

После первого вылета в «Центральный» повстанческий район мы со штурманом Николаем Ждановским вернулись на свой аэродром за новым грузом. Машины для заправки подъехали тут же.

— Отставить подвеску! — послышался голос командира полка.

Командир появился из темноты в сопровождении незнакомых людей. Разложил на крыле карту.

— Площадь Вилькицкого знаешь? — спросил он.

— Знаю.

— На всякий случай взгляни еще раз. — Фонарик тонким лучом скользнул по карте. — Вот она, видишь?

— Вижу.

— На площади будет сигнал — зеленые огни в виде стрелы. Если горит — можно сбрасывать. Нет огней — не бросать.

— Понятно.

— Учти, площадь мала, не промахнись. Будешь сбрасывать человека. Максимум осторожности!

— Анатолий Александрович!

— Ну-ну, понимаю. И не обижайся. Это полет не с грузовым парашютом. Пойми это и ты...

— Понимаю. А где человек?

— Вот он. Знакомьтесь, капитан.

Из-за спины командира появился рослый человек и протянул мне руку. Пробормотал что-то непонятное, представляясь, и тут же облапил за плечи.

— Значит, с тобой лететь? Не промажешь, к фрицам не угожу?!

— Когда-нибудь прыгали с парашютом, капитан?

— Спрашиваешь!

— Высота будет не больше двухсот метров.

— М-м-да, высотенка маловата...

— Залезайте в кабину. Так. Хорошо. Осталось пристегнуть фалу автомата...

— Не нужен автомат! Я сам! Не новичок, справлюсь!

— Слыхали, что говорил командир полка? Осторожность. Вот так. С фалой парашют откроется через двадцать пять метров. Независимо от вашего умения.

— Готов!

— От винта!

Вот и весь разговор, все знакомство и весь инструктаж перед прыжком в пылающий город.

Кто этот капитан, сидящий позади меня в кабине штурмана, что он будет делать среди повстанцев? Какие мысли роятся у него в голове под конфедераткой польского офицера? Суждено ли мне узнать их? И попросту, будет ли он жив, не отнесет ли его к врагам, не собьет ли его шальная пуля?

Багровое зарево зловещим отблеском плавит гладь Вислы. Черные клубы едкого дыма вытеснили воздух. Удушливый смрад затрудняет дыхание, ухудшает видимость. Видно только под собой. Под крылом пламя. Пылают коробки многоэтажных домов. Огонь, кругом огонь и дым. Дым как туман. Вот в сером месиве дыма вроде мелькнуло темное пятно. Площадь? Вот стрела зеленых огней! Она! Мы над целью. Пора!

— Приготовьтесь, капитан! Захожу!

Капитан вылезает из кабины на крыло, прижимается телом к фюзеляжу, руки накрепко впаялись в борт, голова у него в кабине.

— Скоро?

— Держись, захожу!

Дым, дым и огонь... Резь в глазах, слезы. Где же эта чертова стрела?! Дым, дым...

— Залезай в кабину! Ничего не вижу. Буду заходить снова.

— Н-нет. Буду стоять на крыле. Только не промажь!

Курс на восток. Дальше от пожарищ, дальше от дыма. Снова Висла.

Вспоминаю план Варшавы: от этого моста — улица Маршалковская. По ней — к площади Вилькицкого. Не потерять бы улицу! Высота двести метров, сто пятьдесят, сто. Еще ниже! Иду почти над крышами домов, слева под крылом — Маршалковская.

— Без команды не прыгать! Высота пятьдесят метров. Не успеть!

— Понятно! Только бы найти!

— Надо найти!

Если бы не дым... Бегут под крылом коробки домов, обрываются трещинами — улицами, переулками. Второй, четвертый, пятый. Еще два переулка, и должна быть площадь... Она! И огни! Зеленая стрела! Дым заволакивает площадь... Расплывается зеленая стрела... Прохожу немного вперед, разворачиваюсь назад, опять на Маршалковскую. Второй переулок и площадь. Набираю высоту. Сто пятьдесят метров. Едва виднеется улица, площадь... Стрела!

— Пошел!

Капитан на секунду прижимается щекой к моему шлему. Большие темные глаза распахиваются настежь. В глазах огненные точки — отблеск пожарищ.

— Будь здоров, летчик!

Я не успеваю ответить. Крыло прошивает длинная очередь трассирующих пуль. Там, где стоял капитан... Круто разворачиваю самолет. Теперь мне виден парашют. Большая белая медуза в прибое дыма. Фрицы уже не стреляют по самолету. Все пунктиры очередей тянутся к парашюту, прозрачному и неподвижному... Почему не делают парашюты из черной ткани?! Желтые цепочки прошивают не только купол. Кажется, они обрываются в темном пятне под ним... Парашют опускается все ниже и растворяется в темноте над площадью. Огненные трассы тянутся к самолету. Я разворачиваюсь на восток. И не могу прогнать от себя видение бело-розового купола, пронизываемого светляками пуль. Все ли я сделал правильно? Не по моей ли вине погиб капитан? То, что он погиб, уже не предположение, это почти уверенность. Почти? Да, я видел своими глазами — пули гасли под куполом...

Когда приходит сообщение, что капитан вышел на связь, я сразу не могу осмыслить этого, но когда приходит другое сообщение — о том, что заговорила его пушка, что подбит один танк, второй, третий... Жив!! Это он, МОЙ КАПИТАН! А я даже не знаю его имени. Я помню только его глаза и отраженное в них пламя. Пламя Варшавы.

Оформление Г. Филипповского и А. Гусева

К. Михаленко, летчик, Герой Советского Союза