Журнал «Вокруг Света» №02 за 1981 год

Осень в саксауловом лесу

Сиди дома и исправляй двойку, — сказал лесник младшему сыну. — Изучай природу по учебнику.

С этими словами Павел Верзун взгромоздился на каурую лошадку. Я последовал его примеру, и мы затрусили по овечьим, пересекающимся тропам в глубь муюнкумских песков.

Как унылы холмы урочища Байтал! Только разносится жестяной скрежет высохшего мордовника да змеится под копытами желтая поземка. Чуть задул ветерок, и песок начинает петь свои псалмы.

— Когда-то на наших буграх ковыль рос, житняка было много, — обернулся ко мне лесник. — Овца все выбрила, бугор и оплешивел, превратился в кучу песка. А ведь байтальцы сюда ходили за тюльпанами...

Сыпучие пески вокруг муюнкумских поселков нынче не редкость. Домашний скот из-за небрежности пастухов начисто выбивает растительность. Пастьба — древнее, тонкое дело, почти искусство. Тут бы его передавать из поколения в поколение. А потомки скотоводов и чабанов стремятся уехать в города или пойти в механизаторы...

Обо всем этом мы вчера толковали с Павлом за ужином. Дело в том, что у него только что уехал в город старший сын Верзун думал приохотить его к барханам — не вышло. Теперь вся надежда на младшего, Павлика Верзуну, леснику Карашардинского лесничества, не хочется свой удел, который он столько лет холит и бережет от порубки, передавать какому-нибудь «варягу». На радость отцу, Павлик готов бродить по барханам сутки напролет. Кстати, еще со вчерашнего дня просился с нами в саксаульники.

С гребня бархана, на котором остановились, видны крайний дом поселка, стоящий на юру, и низкое оранжевое облако над ним. Это туранга. Когда-то через урочище Байтал проходила караванная тропа. Переваливаясь с бархана на бархан, она тянулась вдоль тогдашних дебрей реки Чу по левой стороне поймы. А поселка и в помине не было. В те незапамятные времена возле тропы посадил кто-то два прутика туранги — тополя ерфратского, очень похожего на осину. И всякий проходящий или проезжающий поливал деревца. Кто лил воду из бурдюка, кто приносил ее в ладонях из Сарыузека — одной из проток Чу, вторгшейся в пески.

Деревца в конце концов выросли зеленые — летом, золотисто-оранжевые — осенью. Под ними в жару отдыхали люди, спасался скот. Но потом одну турангу свалил какой-то неразумный человек. Возле единственного оставшегося дерева несколько лет назад Верзун и построил свое жилище из самана. Теперь никто не скажет, что туранга ничейная...

А там, в глубине Муюнкумов, за синеющими вдали барханами, удел Верзуна — сотни гектаров отличнейшего саксаула. И, надо сказать, Верзун не единственный лесник в Муюнкумах. В различных окраинных поселках лесников наберется добрая сотня — они следят за порядком в саксаульниках, берегут их от злой руки браконьера, от посягательства недальновидных хозяйственников. Наскочит «разъезд», увидит лесонарушение — и плати штраф!

Удивительное дерево — саксаул. Стволы искривлены, обезображены узлами, утолщениями, согнуты в кольца. Чтобы такое придумать, пожалуй, не хватило бы и фантазии художника-абстракциониста.

Считается, что у саксаула нет листьев. Но это не значит, что у него одни лишь голые ветки. Вопреки распространенному мнению под деревом немало тени. Ее дают так называемые вегетативные побеги — густые, зеленые, чем-то отдаленно напоминающие хвою. С прямых, широко расходящихся от комля светло-серых, почти белых стволов до самой земли свисают печально поникшие «безлистые» ветви с обильными гроздьями семян. Издалека эти деревья можно принять за ивы.

Летом крона саксаула обычно зеленая. Но теперь, когда ночи стали длинными и холодными, у одних деревьев кроны пепельного цвета, с проседью, у других желтые, как бы выкрашенные перекисью. Кое-где еще выделяются ярко-зеленые купы...

Наконец мы въезжаем в лес. Вдоль дороги, по которой мы трусим, сплошное густолесье. Две колеи, накатанные грузовиками и тракторами, змеятся по саксаульнику, взбираются на барханы, заманивают в глубь пустыни. Верзун, хорошенько оглядевшись, останавливает коня. Тут и там валяются небольшие веточки, их обломил ветер. Да и как не обломить — вон какие гроздья! Ветви обвисли, прогнулись под тяжестью семян. Это как раз Верзуну и нужно.

Спешившись, лесник развязывает притороченный к седлу мешок, вытряхивает из него сено, потом принимается расседлывать и путать лошадей. Верзун не боится, что его кони изголодаются в саксаульниках. Полынь, редкие, похожие на фольгу листья реомюрии и терескена, сухие колосья диких злаков — все это какой-никакой, а корм. Сено же лакомство, приманка. Лошади далеко не уйдут, зная, что вечером, закончив работу, хозяин вытряхнет им остатки пахучей травы.

Павел надел брезентовые рукавицы и исчез в зарослях. Сегодня он должен собрать не меньше пуда семян. Урожай нынче, о каком только мечтать можно! Главное — не упустить время, управиться, пока дни стоят солнечные, тихие. Пока осенние секущие дожди да свирепый «бетпакдалинец» не пообломали ветви.

Я остался один в саксауловом лесу. Рассовал по карманам блокноты, повесил на шею взведенный фотоаппарат и, раздвигая ветки, пошел вперед...

Саксауловый лес, как и всякий другой, полон жизни. Вот под кронами маршируют колонны муравьев. Наверное, давно они тут маршируют: дорожки вытоптаны добела. А по сторонам желтые кучки. Обмолот, мякина. Пользуясь последними погожими деньками, муравьи заканчивают «молотьбу» ржи, ячменя, житняка и прочих муюнкумских дикорастущих злаков.

На дальней полянке между глиняными холмиками мелькают желтые столбики. Это песчанки. Как только выгорели эфемеры — травы с коротким сроком вызревания, — суслики сразу же залегли в спячку. А песчанок отсутствие эфемеров, кажется, не смущает. Они довольствуются веточками саксаула, хотя он и солоноват на вкус.

Верзун считает песчанок браконьерами, и для этого у него есть некоторые основания. Две саксаулины, стоящие вблизи колонии песчанок, начисто обглоданы. Кроны у деревьев просто-напросто отсутствуют — культями сучьев они словно взывают о помощи. А зверьки, переваливаясь с боку на бок, затаскивают в норы все новые и новые веточки.

Но все-таки лесник не совсем прав, называя их вредителями: неутомимые труженицы, песчанки строят очень много жилищ. Они то тут, то там, разрыхляют, перемешивают землю, непрерывно обрабатывают суглинки и пески. Почвоведы, наверное, высоко ценят эту землеройную деятельность песчанок.

Вдруг все зверьки разом исчезли. Над саксауловыми зарослями на упруго выгнутых крыльях скользит канюк. Природа ему вменила в обязанность регулировать численность «народонаселения» Муюнкумов. К сожалению, этих пернатых хищников в пустыне становится все меньше. Их истребляют ради удовольствия обладать пыльными чучелами.

В саксаульнике сухо и чисто, как в бору. Под никнущими кронами не видно куч хвороста или гниющих стволов. Редко где заметишь обломанную ветку. Хотя и пустынно вокруг, но уход чувствуется. Он и на самом деле есть. Верзун примечает деревья, поверженные ветрами, старостью или болезнями. А потом направляет сюда байтальцев. В Байтале, впрочем, как и во многих других муюнкумских поселках, люди пока еще топят в основном саксаулом.

Отшагав несколько километров, я неожиданно вышел к железнодорожной насыпи, полузанесенной песком. Тут и там виднелись сгнившие шпалы, из песка торчал погнутый ржавый рельс. Все, что осталось от муюнкумской узкоколейки. Много лет назад строители дороги с трудом пробивались сквозь девственные саксаульники, в которых было так же глухо и темно, как в настоящем ельнике. Саксаул известен своей калорийностью, теплотворной способностью. «С антрацитом ему, конечно, трудновато тягаться, но бурому углю он, пожалуй, не уступит», — говорил мне как-то Верзун. Именно это замечательное свойство дерева послужило причиной гибели муюнкумских лесов. Тяжело груженные составы с саксаулом днем и ночью отправлялись в Джамбул, Фрунзе, Алма-Ату, Лесозаготовки в песках осуществлялись с небывалым размахом. Верзун рассказывал:

— Трактора шли попарно, волочили за собой тяжелую цепь. Тралили саксаул, значит. Как тралят в море корабли. После этого на ободранных барханах оставались одни воронки...

Словом, двадцать лет назад саксаул находился на грани полного истребления. Причуйские Муюнкумы превратились в море светло-желтого песка с редкими зелеными островками урочищ. Лесоводы делали все возможное, чтобы хоть на каких-то участках восстановить саксаульники. Но у них не было ни тракторов, ни машин, как в леспромхозах. Главным тяглом у лесоводов были муюнкумские лошадки, списанные колхозами за непригодностью. Силы были слишком неравными. Воспроизводство саксаула сильно отставало от темпов заготовок.

Заготовители наступали на пустыню, совершенно не подозревая, что пески, в свою очередь, исподволь готовят контрнаступление. Через несколько лет после уничтожения саксаула на больших пространствах изумленные муюнкумцы обнаружили горы песка там, где его никогда не было. Песчаные бугры, доселе дремавшие, вдруг начали медленно, но неотвратимо наступать на оазисы.

Северный массив песков приближался к пойме Чу, захватывая пастбища и сенокосы. Случалось, и пахотные земли. А на востоке барханы подошли к Коскудуку, где, кстати, жили лесозаготовители. Здесь под угрозой «захвата» оказались небольшие станции и полустанки Турксиба.

Когда железнодорожники наконец почувствовали опасность, они в спешном порядке занялись... лесоводством. Вдоль полотна появились ряды тамариска, джиды. Ну и, конечно же, саксаула.

А барханы тем временем продолжали наступать на оазисы. И тогда муюнкумцы по примеру железнодорожников стали спешно возводить оборонительные пояса. Не считаясь с затратами, не щадя сил, они рыли лунки для вязов и тополей, прокладывали арыки и каналы. И через какое-то время в окрестностях поселков возникли довольно мощные лесополосы, шириной в десятки и даже сотни метров.

Вскоре в песках высадился десант ученых: географы, ботаники, почвоведы, гидрологи. Их вывод был единодушен: неразумное сведение саксаульников привело к изменению структуры верхних слоев почвы, к гибели трав и мелких кустарников. Особенно пагубным было разрушение дернин — корневой системы растений. Именно дернины задерживали движение песка. На пути ветра стоял также саксауловый заслон.

Ученые предложили немедленно прекратить лесозаготовки и начать в Муюнкумах лесовоостановительные работы. Одним из первых, кто взялся за новое дело, был Юрий Анатольевич Глазов. Став директором Коскудукского механизированного лесхоза, Глазов, как мне рассказывали в Джамбуле, прежде всего принялся энергично приводить в порядок трактора и сеялки. Выпрашивал новую технику, выколачивал у прижимистых кладовщиков запчасти.

— Зачем тебе столько техники? — удивлялись некоторые руководители, которым он докучал своими просьбами. — У тебя же лесхоз, а не совхоз... Вот если бы ты на барханах персики и яблоки решил выращивать. А тут саксаул?!.

Но Глазов не сдавался. Муюнкумцы стали пахать пески и засевать их саксаулом.

Правда, результаты сказались не сразу. Никто ведь толком не знал, как сеять саксаул и в какие сроки. Верзун как-то рассказывал:

— Однажды очень рано посеяли. Было тепло, саксаул пророс до холодов, дал хорошие всходы. Но ударили морозы — и ростки погибли. В другой раз посеяли попозднее — вообще ничего не взошло. А то, бывает, эпидемия какая-нибудь навалится, глядишь, вся посадка стоит черная, как заколдованная, ни одной веточки зеленой... Было хлопот с этим саксаулом! В младенчестве он, верно, покапризнее персика. Но если укоренится, тогда ему все нипочем.

Одним словом, пришлось набираться терпения лесоводам и учиться. Не по книгам, на собственном опыте. И вот результат: саксаульники ныне занимают десятки тысяч гектаров. Сейчас это преимущественно семнадцатилетний лес. Барханы укрепились рощами, густо обросли кустарниками и травами, укрылись дернинами. Правда, в Муюнкумах еще немало барханов, над которыми курится песчаная поземка и на тонких уродливых ножках покачиваются зловещие смерчи. Вот почему Верзун и другие лесники каждую осень выезжают на заготовку семян.

...Однако мне пора в обратный путь. Я должен отшагать километров шесть и успеть к приходу Верзуна испечь картошку — в песке, под саксауловым жаром. Перед дорогой присел отдохнуть под густой кроной саксаула, огляделся вокруг: твердый суглинок взломан, виднеется желтая, покрытая налетом пыли шляпка гриба. Да это самый настоящий белый гриб!

После обеда мы ломаем веточки с коричневыми гроздьями, собираем их в пучки. Из пучков образуются охапки, которые темными копешками остаются у нас по следу. Завтра придет лесхозовская машина и заберет все, что Верзун наломал за последние три-четыре дня.

Саксауловые веточки ломаются легко, пучками. Но одно дело, когда надо сломать два-три пучка для растопки, а другое — когда нужно собрать, скажем, пуд семян. Сухие ветки и сучья прокалывают рукавицу, оцарапанная кожа зудит, саднит... Для обработки барханов под посевы техники теперь и в лесхозе хватает. А вот для сбора семян машина, как видно, пока не придумана.

— Вон смотри... — Верзун вытянул свою мощную десницу в брезентовой рукавице и показывает в самую гущину. Присматриваюсь, вижу что-то темное. — Джатак кабаний, лежбище зимнее... — Лесник эти слова произносит почему-то шепотом.

Продираюсь сквозь заросли к джатаку. Ничего особенного. Куча слежавшихся саксауловых веток, трава, солома, тоже улежавшаяся. И обрывки газет, куски войлока, овчины. Откуда он все это приволок? Вокруг следы: действительно кабан тут хозяйничал.

Верзун присаживается на корточки, осторожно трогает пальцами углубления в песке.

— Трехлеток, — заключает он. — И был совсем недавно. Может быть, мы его спугнули. Видишь, ремонтирует свой джатак, к зиме готовится...

— Раньше кабанов в песках было множество. Особенно зимой, когда корни рогоза и камыша оказывались подо льдом или настом. — Павлу надоело целый день молчать, рад, что есть с кем перекинуться словом. — Поэтому кабаны на зиму всегда в пески кочевали. Коренья из песка ведь даже зимой легко выкапывать. А то, что далеко от воды, — это ничего. Бегают они по песку не хуже верблюдов, у них ведь копыта при опоре раздвигаются...

На барханах для них всякие лакомства растут. Особенно кабаны любят жау-жумур. Его кто картошкой сладкой зовет, кто морковкой. Корень, значит, такой. Русского названия у него нет. Мой Павлик хрумкает его за милую душу... А теперь, — продолжает Павел, — кабанов меньше стало. Кажется, и тигров нет (а были, говорят), и волков почти не видно, и запреты-законы строгие, а кабанов мало. Почему? Теперь саксаульник для кабана чуйского — единственное пристанище. Тугайных зарослей да заломов камышовых на Чу нынче не осталось. Вот кабаны в саксаульниках и обретаются. Прибегут на Чу, горемыки, поваляются в «баттаке» — болотине, попьют водицы — и айда снова в пески. Здесь и народу все же меньше, чем в пойме. Мы, лесники, иной раз нагоняем страху на браконьеров. Хотя нам полагается в основном только лес охранять.

Спрашиваю у лесника, знает ли он, сколько лет живет саксаул.

— Трудно сказать, — отвечает Павел. Сильной рукой он загребает ветви, ломает их и складывает в охапки. — Тебе с этим вопросом надо бы к Глазову обратиться. По части саксаула он прямо профессор. Его уже приглашали преподавать в Алма-Ату, не соглашается пока. Вот, говорит, поставлю на ноги саксауловые леса да подготовлю себе замену, тогда, может быть, и соглашусь.

— Так ты про возраст спрашиваешь, значит. Этому вот саксаульнику ровно семнадцать лет. Это я знаю достоверно, потому что своими руками сажал его. А вообще-то срок ему трудно определить. Годичные кольца у саксаула напластованы друг на друга.

Пуще всего он прибавляет в десять-двенадцать лет — несколько сантиметров в год. А перестойным становится в 40—50. Есть саксаулы-карлы, а есть и богатыри. Богатырей, как и долгожителей, в Муюнкумах раз, два и обчелся. А карлы, вот они, на каждом шагу. Смотри, все честь по чести: комель толстый, ветви крепкие, обильные, крона пышная. А росточком не вышел. Больше метра не поднялся. С виду — баобаб, а по сути — карла...

Я за Верзуном едва поспеваю. С виду он грузноват, неуклюж, но двигается проворно. Чтобы не отстать от него, я вынужден иные саксаулины пропускать. Как раз самые урожайные ветви и приходится оставлять неубранными. Я думал, Верзун будет сердиться, но он только рукой махнул.

— Оставляй семена на развод. Ветер их разнесет, развеет — саксаул гуще станет. Самый лучший лесовод — это ветер. Он точно знает, когда надо обмолачивать, а когда сеять...

Багровый диск солнца опускается за темно-лиловую зубчатую полосу барханов. На небосклоне зависают розовые перья облаков.

Мы возвращаемся. Верзун идет напрямик. Он спешит, хочет выйти на дорогу до наступления сумерек, чтобы в темноте не напороться на сучья, острые и твердые, как обрезки железных прутьев. Копешки наши остались где-то в стороне.

Деревья вокруг нас с каждой минутой темнеют. Вот уже плотные угловатые купы приобретают сходство с огромными валунами и скалами. Но мы, кажется, пришли к стоянке. Вон наши лошадки стоят с поднятыми головами. Заждались, голубчики! Сейчас Верзун вытряхнет им остатки сена, оседлает, и мы отправимся в обратный путь.

Анатолий Стерликов