Он удобно лежал на мягких теплых шкурах, и сны один за другим медленно и дремотно плыли на него.
Резкий толчок стряхнул со Спирьки сны. Он испуганно вскочил.
— В стадо собирайся. Пора,— раздался сипловатый голос отца.
Здесь только дошло до Спирьки, что сегодня его очередь дежурить в стаде, что ему нужно ехать в тундровую стынь. Он зевнул, прислушиваясь, как жена за пологом мнет и скребет о стальной скребок оленью шкуру, и вздохнул.
Ну и жизнь! Даже поспать толком не дадут. После дежурства на холоде он мог проспать залпом хоть все двадцать четыре часа.
— Быстрей пошевеливайся! — прикрикнул отец, и Спирька, кряхтя и отдуваясь, стал натягивать на худые босые ноги меховые тобоки.
Прихрамывая сразу на обе ноги, вышел из-за ситцевого полога сутуловатый, с недовольным, опухшим со сна лицом.
— Не выспался? — скосил глаза отец.
Спирька промолчал: отец был бранчливым стариком.
— Поспи еще маленько, я съезжу за тебя к олешкам. Дело привычное. А молодому лучше поспать.
Спирька стал нехотя умываться у рукомойника, смочил ладони, нос, подбородок, скулы. Отец же не умолкал:
— Женился, прибавленья ждешь, мужиком стал. А все как телок-несмышленыш!.. Может, в базу оседлости хочешь? Доски пилить и гвозди заколачивать — не оленей пасти. Сюда многие просятся.
Спирька вытирался краешком вафельного полотенца. А отец все говорил и говорил. Сказал и о том, что ночью из тундры доносились выстрелы — видно, волки нападали на стадо, и ему, Спирьке, надо смотреть на дежурстве в оба.
А чего не смотреть? Будет смотреть...
Отец не ошибся: передавая ему в стаде смену, пастух Иван показал три порванные оленьи туши.
Спирька пятерней почесал под капюшоном малицы темя и спросил пастуха:
— Стрелял?
— Разве попадешь?! Хитрые, сволочи! Близко не подпускают и вертятся, как овода.
Спирька сплюнул в снег и взял из его рук винтовку.
— А я попаду.
— Ну еще бы! Чтоб ты да не попал... Почему опоздал? Опять со шкур поднять не могли?
— Грузи свои туши и езжай отсюда! — бросил Спирька и стал безучастно смотреть, как Иван с сопеньем втаскивал на нарты те, что осталось от оленей. Спирька кутался в малицу и ждал, чтоб тот поскорее уехал.
Тяжело захрустели, переваливаясь по кочкам, нарты, и Спирька остался в тундре один. Один, если не считать двух оленегонных лаек и боевой нарезной винтовки старого образца. Он похлопывал себя по бокам и жалел, что не надел поверх малицы совика.
Стоял серый полярный вечер. Был октябрь, но снег уже почти лег. Спирька дул на щеки, подпрыгивал, кидал себя с ноги на ногу. Рядом, выбивая копытами снег, жевало ягель и дышало — казалось, согревало тундру — огромное стадо. Оно блуждало и растекалось в редких елочках и кустарнике.
Спирька не боялся ни холода, ни одиночества. Таким его сделала тундра. Тут ему было не до сна: негде, да и не время. В тундре он любил думать. Спать хорошо в чуме, на шкурах, когда рядом горячие, как уголья, плечи жены, молодой, крепкогрудой. Полгода назад привез он ее в чум из соседнего стойбища. А в тундре — олени, в тундре — ветер, а вот теперь и волки. Явились. Собаки умные твари, но собаки есть собаки. По их части нюхать и рвать клыками, а думать — это по твоей части. Ты — человек...
Сильный топот сотен копыт заставил его вскинуть голову. Луна, скользившая за тремя слоями туч, высунула краешек, облила жидким светом снег и суматошно несущееся стадо.
Спирька вскинул винтовку.
Шерсть на собаках встала дыбом, с лаем кинулись они к стаду. Спирька следом. И закричал, отпугивая волков. Храпя и сталкиваясь друг с другом рогами, кружило вокруг него стадо. Черная, гибкая тень метнулась где-то внизу под оленьими животами.
Спирька бросился на лай и рычание собак. Ударил с колена по улетающей тени, заранее зная, что промажет. Волков не было — были одни тени.
Потом стало тихо. Никто не беспокоил стадо. Спирька с трудом дождался "рассвета у небольшого костра.
Два разорванных теленка, задрав кверху одеревеневшие морды, смотрели на него стеклянными глазами. Они лежали в наплывах красного льда.
Спирька сжал обеими руками винтовку, глотнул слюну, сухой кадык его дернулся.
На исходе суток приехал новый дежурный по стаду, бригадир Емельян. Подошел, тронул тобоком задранную телячью морду с перегрызенным горлом.
— Не укараулил?
Спирьку словно ударили под дых.
— Сам попробуй. Стая, видно, большая развелась.
— А кто Ивану грозился?..
Спирька промолчал.
— Самолет бы вызвать, — сказал бригадир, взваливая туши на нарты; Спирька помогал грузить. — Да как сообщить — рации-то нет. С воздуха бы всех перестреляли.
Последних его слов Спирька не слышал. Он поднял с земли припорошенный снежком хорей и закричал на рванувшихся вперед быков.
В стойбище к нему подошел Иван, и Спирька придержал упряжку, чтобы не наехать на него.
— Ну как, были? — спросил Иван.
— Были.
— Порвали?
— Куда пошли, куда! — бешено заорал Спирька на быков, и те подлетели к чуму, едва не сбив нартами крайние шесты.
Ел и пил чай он молча. Мрачно. Отчужденно. Кончил еду и в первый раз даже не бросил взгляда на свой колыхающийся от ветра балаган с мягкой постелью. Снежинки, падавшие в чум сквозь мокодан, таяли у него на губах, застревали на ресницах и медленно превращались в капли. Отец с полувзгляда понимал сына.
— Ну чего там, — сказал он, — с кем не бывает... Не убережешь каждого... Пока жив ненец — жив и волк. Чего там. Спать полезай, убухался, поди...
И Спирька послушался отца. Он сдернул с ног тобоки, скинул пиджак и втиснулся на свое место, на шкуры. Лег на правый бок и уставился в тонкую, чуть тронутую инеем занавеску полога. Жена спала. Дышала, чуть приоткрыв рот, и ситец слегка покачивался. Спирька слышал, как, покряхтывая и похрустывая костями, улегся отец, как мать шикнула на собак, задула лампу и зашуршала одеждой.
Он лежал и смотрел в темноту.
Бригадир вернулся из стада, как и положено, через сутки. В его чуме уже сидел Спирька и курил папиросу. Он отряхнул пепел и поднял на Емельяна глаза.
— Троих, — сказал бригадир. — Да одного теленка унесли. Надо срочно самолет вызывать. Худое дело.
— Надо. Но покуда доберешься до рации — две недели пройдет, — рассердился Спирька. — Сколько оленей не станет!
— Да-а-а, — протянул Емельян и стащил с малицы совик.
— А знаешь что? — сказал Спирька, и сказал так тихо и сдержанно, что бригадир забыл бросить совик на латы.
— Что? — напряженно спросил он.
— То, что в мое дежурство я убью волка. А может, и двух. И все время буду их убивать, пока они тут.
Емельян с шумом бросил совик в сторону.
— Утка хвасталась озеро выпить...
Спирька встал, прямой, как прут.
— Увидишь, Емельян. Только мне помощь нужна. Двоих пастухов.
Опрокидывая низенькие скамеечки, бригадир прошел по чуму, сел за столик и потянулся к стакану чая.
— Чего напридумал. Пастухам отдыхать нужно перед дежурством. Никого не дам.
— Помоги тогда сам, — Спирька провел рукой по лицу.
— Нашел дурака.
Дочка бригадира, Аня, маленькая, смешливая, с черненькими мышиными глазками, пустила сквозь зубы:
— Ай-яй-яй... Все разбегайтесь! Идет Спирька — волчья смерть! — И прыснула в подол платья.
Спирька швырнул в нее кусок шкуры, и та прикусила язык.
— Тогда я возьму мальчишек. Кто побойчей... Ладно?
Бригадир уже пил третий стакан чаю.
— Это можно. Бери. Только расскажи, в чем дело...
Утром, в день своего дежурства, Спирька распорядился запрячь три упряжки из лучших быков, на одну сел сам, на другие посадил своего братишку Семку, четырнадцатилетнего подростка, и Петьку, сына пастуха Ивана. Расставил две упряжки километра за четыре друг от друга по обе стороны стада и велел ждать его нарт и ничего не бояться.
Никто не знал, что день назад Спирька долго колесил вокруг стада, изучал волчьи следы на снегу, их направление, длину шага и прыжка. Теперь он выехал на легких нартах к стаду. За плечами болталась винтовка. Он спрятал упряжку за кустами ивняка с той стороны, откуда обычно нападали волки. Чуя полную безнаказанность, хищники обнаглели. Не прошло и часа, как Спирька увидел волка. Едва заметный среди кустов и кочек, он бежал, низко свесив хвост и нюхая снег. Он казался крохотным отсюда. Нечего было и думать попасть в него.
— Оленьей печени захотел, стервец, — прошептал Спирька и направил нарты в его сторону.
Волк застыл, поднял вверх морду и бросился от стада.
Спирька дернул вожжу, заорал на быков, и они галопом ринулись по кустарникам и горбам. Они несли его легко, оставляя сзади слабые следы полозьев. Ветер свистел в ушах, комья снега били в лицо. Олени несли изо всех сил, но Спирьке этого было мало. Он пустил в ход хорей. Волк мчался длинными прыжками и легко уходил от преследования, то скрываясь за кочками, то выскакивая на взгорки. Он несся, выгибая спину. Он летел, то вытягиваясь в струнку, то сжимаясь в комок, все увеличивая расстояние между собой и нартами.
Ему нельзя было дать ни минуты передышки.
Спирька не спускал с него глаз и думал: будет он удирать по прямой в лес или пойдет, как обычно, большими кругами? Если не пойдет кругами — все сорвется. А если пойдет, Спирьке помогут расставленные упряжки.
Он чуть не заорал по-мальчишески «ура!», увидев, что волк отвалил от прямой влево. Но когда волк опять отклонился, Спирька забрал правее, стал ошалело орать и заставил зверя изменить свой курс. Скоро нарты достигли его следов, сдвоенных, широко брошенных друг от друга, — волк шел прыжками.
Олени устали, от них валил пар, шерсть взмокла, языки вывалились. Они хрипло дышали. А волк шел все так же легко и упруго, точно в нем была навечно заведенная пружина, безотказно бросавшая его тело огромными скачками вперед. Но теперь расстояние между ними почти не увеличивалось. Спирька гнал волка по кругу. Подлетая к сизому леску, он пронзительно свистнул, и вслед за тем сбоку появилась свежая упряжка с Семкой. На ходу перескочил в нее Спирька, а братишка прыгнул в его упряжку. Как бешеные несли быки пастуха по целине, по сдвоенному, точь-в-точь как у собаки, следу. Снежная пыль окутала его, и он на миг потерял из виду зверя. Как Спирька обрадовался, увидев, что просвет между следами чуть уменьшился! Волк начал уставать. По рассказам других он знал: хочешь загнать волка — не дай ему остановиться.
Спирька вспотел. Винтовка больно колотила его по плечам и спине, руки и ноги замлели, и, чтоб пошевелить ими, он время от времени приподымался на нартах. Расстояние между упряжкой и волком сокращалось. Быки видели невдалеке хищника, таращили в испуге глаза, бросали в стороны головы, но вожжа, крики и хорей гнали и гнали их на волка.
Теперь, пожалуй, в него можно было попасть. Но вдруг промах? С ходу бить нельзя, рискованно — мушка будет прыгать, а совсем остановить быков — упустишь время; еще дальше уйдет хищник — и, кто его знает, может скрыться. И он гнал упряжку вперед, ведя волка по кругу. Когда к нему подскочила новая, свежая упряжка, он уже не мог впрыгнуть в нее на ходу. Задыхаясь от усталости, он кулем перевалился в нее и помчал по следам — уже коротким, глубоким, измученным следам.
И когда расстояние между ними сократилось метров до сорока, Спирька, не останавливая быков, одной рукой снял винтовку, вскинул, чуть попридержал быков, прицелился — и сухо лопнул выстрел. Пуля поймала волка в воздухе. Он взлетел над кочкой невредимым, а опустился со свинцом в лопатке. Однако, подскочив к нему, Спирька увидел, что зверь только ранен. Он остервенело полз по снегу, перебирая лапами и оставляя прерывистый красный след. Он был весь мокрый, шерсть клочьями дыбилась на спине и боках. Почуяв за собой человека, волк внезапно повернулся к нему, прыгнул в сторону, клацнул зубами и захрипел.
— А олешек кушать вкусно? — спросил Спирька, поднимая винтовку...
Скоро к стойбищу подъехали три упряжки. На задних нартах лежал волк.
— Всех их надо так, — сказал Спирька уже в чуме, кладя в рот сразу два куска оленины, — всех по очереди.
— Точно, сынок, надо, — поддакнул отец, подрезая кожу и, как чулок, стаскивая с волка серовато-бурую, в желтых подпалинах шкуру. — Так оно и будет.
А через час, когда Спирька исправно посапывал в своем балагане, а возле чума шумела детвора, катавшая из снега огромную бабу, старик отогнал их подальше и свирепо крикнул:
— Тише вы!.. Спирьку разбудите...