Журнал «Вокруг Света» №05 за 1978 год

Под золотым зонтом

На моей школьной физической карте мира Бирма была окрашена в хмурый зеленый цвет, который называют защитным. Возможно, картографы исходили при этом из звучания слов «Бирма», «Рангун», по-солдатски отрывистого и грубого. Однако названия эти англизированы. Бирма была колонией Великобритании. Сами бирманцы называют свою страну «Бама» или «Мьянма», да и «Рангун» по-бирмански звучит куда мягче: «Янгон». Кто знает, быть может, страна с девичьим именем «Мьянма» и на картах была бы окрашена по-другому.

Когда-то, рассматривая карту, я представлял себе Бирму заболоченным, заросшим желтой осокой лугом, на котором стоит одинокое дерево, наклонившееся в сторону Бенгальского залива. И какова же была моя радость, когда из окна поезда Рангун — Мандалай я увидел и это узловатое дерево, и этот пасмурный луг.

Какого цвета Бирма? Мне кажется, она золотисто-зеленая, вся в белых и желтых искорках пагод. Гористая на севере, холмистая на западе и востоке, равнинная в центре, болотистая на юге, Бирма напоминает широкую чашу, до краев налитую влажной тропической духотой. На дне этой чаши — желто-коричневые рисовые чеки, красноватые дороги, широкие проспекты Рангуна, красные стены Мандалая, серо-зеленые руины Пага-на. И все это видишь как сквозь толщу светло-желтой воды.

Есть еще одна возможность сравнения. Представьте себе огромный, во все небо, золотой зонт. Все, что под ним, находится в тени, но в тени особой, солнечно-желтой : она скрадывает цвета, обостряет контуры и бросает отсветы на темную зелень, на красную землю, на смуглые лица людей. Вся Бирма как будто в тени большого золотого зонта.

Что такое «столовая»?

Мои студенты (а я приехал в Бирму преподавать русский язык) не встали при моем появлении, но застыли, положив руки на стол, с выражением тревожного ожидания. Я увидел, как мне показалось, группу невысоких сухощавых подростков, одетых совершенно одинаково.

Черная короткая курточка поверх белой тенниски и длинная светлая, как бы выгоревшая, юбка. Лишь позднее я узнал, что среди моих студентов есть степенные люди, семейные, многодетные, постарше меня; многие обременены солидными должностями. Служащего, пришедшего изучать русский язык в порядке повышения квалификации, с отдаленными видами на загранкомандировку либо на продвижение по службе, от простого ремесленника, которого привел на занятия глубокий интерес к нашей стране, отличало немногое: первый старался сохранить равнодушный, утомленный вид, второй напряженно и искательно улыбался. Девушки в узких и длинных, до щиколоток, юбках (только не клетчатых, как у мужчин, а розовых, желтых, сиреневых), с цветами в волосах, в нарядных белых блузках сидели, словно оцепенев, и упорно не поднимали глаз. Тогда я еще не знал, какого труда будет стоить заставить их говорить в аудитории чуть погромче: из деликатности они будут отвечать на мои вопросы чуть ли не шепотом, похожим на шелест опавших листьев.

Аудитория напоминала веранду в каком-нибудь причерноморском доме отдыха. Бетонный пол, широкие, во всю стену, забранные решетками окна, огромный пропеллер фена под потолком. Все помещение залито зеленоватым светом. За окнами плескался тяжелый тропический дождь; хлебные деревья, увешанные желтыми пупырчатыми курдюками плодов, содрогались от потоков воды. Раскрытые зонты студенты составили в углу, с них натекла порядочная лужа. На спинке стула у каждого студента висела пестрая матерчатая сумка с длинной широкой лямкой. На уголке стола — прямоугольная алюминиевая коробка с завтраком (у нас в таких коробках кипятятся медицинские инструменты).

Чего они ждали от меня? Я был уже осведомлен о том, что русский язык навряд ли пригодится кому-нибудь из них в работе: один из выпускников русского отделения открыл фотостудию в районе Камают, другой работает на заводе безалкогольных напитков, третий преподает арифметику в начальной школе, четвертый торгует рисовой лапшой на рынке Аун Сана. Чиновники министерств иностранных дел и иммиграции, обязанные пройти курс обучения в Институте иностранных языков, постарались попасть на японское отделение: и язык полегче, и перспективы, так сказать, более очевидные. Но эти — эти пришли к нам по собственной воле, и на долгие четыре года русский язык станет значительной частью их интересов, их жизни.

У бирманцев врожденное пристрастие к теоретической стороне предмета, и нет для них большего удовольствия, чем штудировать грамматические тонкости языка. Но здесь за этим стояло еще и другое: они хотели не только знать наш язык, они хотели больше и лучше знать нас.

Наверно, им не верилось, что когда-нибудь они заговорят по-русски. Устойчивое мнение, что русский язык нечто непознаваемое, громоздкое, пугающе сложное, сковывало их, заставляло с напряжением ждать первого русского слова. И слово было сказано, и ничего катастрофического не произошло. Не рухнули стены, муссонный дождь не превратился в крупный, хлопьями, снег. Студенты облегченно заулыбались, задвигались, зашелестели тетрадками.

Большое удовольствие было работать с этими людьми. Дотошные, усидчивые, пунктуальные, они с увлечением, склонив головы набок и по-особому упираясь локтями в стол, вычерчивали таблички, затаив дыхание выписывали русские буквы. Бирманское письмо графически очень красиво, строчка на бирманском языке напоминает велосипедные гонки: сплошные колеса и мелькание спиц.

И странным образом русские фразы в тетрадях моих студентов становились похожими на велотрассы: все мелкие особенности моего почерка копировались с «бирманским акцентом».

Поднимаясь по вызову к доске, студенты деловито распускали узлы своих юбок и вновь затягивали их потуже (так лесоруб затягивает пояс перед тем, как взяться за топор), и лица их при этом мужественно застывали. Фонетика наша давалась бирманцам с трудом, их модуляции напоминали крики чаек, а на шипящие звуки первое время бирманцы реагировали странно: произнесешь им слово «общежитие» — они вытягивают шеи и начинают с беспокойством оглядываться, как будто слышат шипение очковой змеи. Слова «Мандалай», «Шведагон», «Иравади», написанные русскими буквами, приводили их в бурный восторг: даже тихие студентки начинали возбужденно переговариваться и смеяться. Маленькие чудеса познания радовали их, как детей.

И вот лед опасения растаял, языковой барьер преодолен. Но как же трудно оказалось растолковать им мельчайшие реалии нашего быта! Столовая в их сознании ассоциируется с лавчонкой под пальмовым навесом, где бойкая торговка печет на костре лепешки из мелких креветок, гастроном им видится как рыночный ряд, а понятие «квартира» имеет смутные очертания: то ли это одноэтажный особняк с кондиционерами и крошечной пагодой на террасе, то ли комната в домике из черных просмоленных досок с белыми резными карнизами и наличниками.

Изучение чужого языка не проходит без последствий: говорят, что даже по лицу человека и его манерам можно определить, каким иностранным языком он владеет. И через полгода обучения студенты французского отделения становятся шумными и говорливыми, японисты чинно и пунктуально соблюдают академический этикет, воспитанники профессора из ФРГ делают попытки отпустить бороду и щеголяют в легкомысленных рубахах и потертых джинсах.

Наши же студенты все больше напоминают обычный московский поток: после занятий, шумно дискутируя, они вместе отправляются куда-то по своим коллективным делам, утром, придя чуть пораньше, увлеченно «перекатывают» друг у друга задания, перешучиваются по-русски и совсем уже по-нашему организуют шефство над отстающими. Общительные и дружелюбные от природы, они долгие часы проводят у меня на квартире за чашкой чая. Мы спорим, разговариваем, обсуждаем глобальные проблемы, и я все больше и лучше начинаю их понимать.

Что же за люди бирманцы?

Бирманец легко перенимает, но при всех условиях он остается бирманцем, не похожим ни на кого иного, кроме самого себя. Общение со студентами приучило меня не отмахиваться от этой непохожести, искать ее, пытаться объяснить ее — хотя бы для себя самого.

Не надо даже углубляться в суть предмета: начнем с того, что бирманцы одеваются по-другому, и наши критерии в этом вопросе к ним совершенно неприменимы.

В брюках ходят хулиганы

Рангунскую уличную толпу назвать пестрой нельзя, хотя бирманцы одеваются ярко. Особенно женщины. Стройные, в большинстве миловидные, они ходят неспешно, как будто нарочно сбиваясь в группки, одетые в одинаковые или сходные, тонко подобранные цвета. Собираясь в воскресенье в пагоду, девушки по возможности наденут юбки одинакового цвета и, чинно гуляя вокруг главной ступы Шведагона, постараются держаться рядом в толпе.

По улицам здесь ходят очень медленно, почти осторожно, не видно спешащих людей, не слышно громких голосов, только приглушенное шлепанье сандалий. Сама одежда диктует законы: в длинных юбках и шлепанцах на босу ногу довольно сложно спешить.

На мужчинах юбки в мелкую клетку и короткие курточки, по праздникам белые. Знаменитые шапочки в виде светлой косынки с узлом на боку я видел только на депутатах Народного собрания, когда они съезжались на сессии. По одежде отличить начальника департамента от простого клерка очень сложно: лишь постепенно, присмотревшись, можно судить о социальном положении и достатке по фактуре ткани, степени изношенности курточки. Выделяться одеждою здесь не принято.

Бирманец привержен своей национальной одежде: надеть европейские брюки для него означает чем-то поступиться, а то и пуститься во все тяжкие, в разгульную жизнь и чуть ли не в ночные грабежи. Я не преувеличиваю: студенты совершенно серьезно рассказывали мне об одном сынке состоятельных родителей, который дома носил исключительно юбку, и все считали его благонравным юношей, пока не узнали о том, что ночью он надевает брюки и выходит на большую дорогу с ножиком в руке. Здесь вот еще в чем дело: поток дешевых западных фильмов дает рядовому бирманцу возможность сопоставить одежды и нравы, и перед ним во всю свою величину встает образ «человека в брюках», человека насилия, человека, способного на все. Бирманец миролюбив. За три года в Бирме мы только однажды стали невольными свидетелями уличного инцидента, и зачинщиками конфликта — действительно! — были молодые люди в европейской одежде.

Конечно, нет правил без исключения, и некоторые студенты института (я об этом уже говорил) приходили на занятия в джинсах. Не помню, чтобы кто-нибудь осуждал их: бирманцы вообще отличаются большой терпимостью и, в частности, в вопросах одежды. Глядя на европейскую женщину с голыми ногами, бирманец не раздражается (как это бывает в некоторых странах), он просто добродушно посмеивается. Ему это так же забавно, как было бы нам, если бы мы увидели взрослую даму в детсадовском фартучке с накладным карманом. В коротких юбчонках здесь ходят только школьницы — лет до восьми.

Все, что летает, бегает и растет

Мне довелось побывать во многих бирманских домах. Центр праздничного стола здесь всегда огромное блюдо вареного без единой жиринки пресного риса, которое со всех сторон обставлено большими и малыми мисочками с приправами. Гость волен смешивать все, что его душе угодно, в своей глубокой чашке, орудуя при этом вилкой и ложкой. Хозяйка следит лишь за тем, чтобы рис в его чашке не кончался.

Бирманцы очень разборчивы и щепетильны в еде. У них существует множество строгих пищевых запретов. Студенты предупреждали меня, что ни в коем случае не следует есть арбуз с утиным яйцом, редьку с сахаром. Нам кажется странной сама постановка вопроса: кому придет в голову смешивать такие разнородные продукты? Однако вся бирманская кухня основана на смешениях: здесь в самых причудливых комбинациях сочетают рыбу и мясо, креветок и птицу. Продукты бирманцы расходуют очень экономно и готовят чаще всего в размельченном до кашицы виде. «Кто ест много мяса, у того будут зубы болеть», — уверяют они.

Из риса бирманцы делают тонкую лапшу, которая служит основой двух самых типичных блюд: мохинга (с рыбной подливкой) и каусве ( с мясной).

Бирманскую мохингу я запомнил на всю жизнь. Дело в том, что, раз отведав ее в гостях и не придя в восторг, я из вежливости долго ее расхваливал. И прослыл среди своих бирманских знакомых горячим приверженцем этого блюда. И каждое воскресенье в шесть часов утра — здесь встают очень рано — раздавался стук в мою дверь: на лестничной площадке стоял жизнерадостный студент с ведром (именно с ведром) мохинги. Мне ничего не оставалось, как полюбить это вкусное и питательное блюдо. И по сей день по воскресеньям, во сколько бы ни лег, я просыпаюсь в шесть часов утра от непреодолимого желания вкусить мохинги.

Поразительно отсутствие в Бирме молока. Это питание, «приготовленное для человека самой природой», для бирманца практически не существует. Мой знакомый с гордостью говорил о своем двухлетнем ребенке: «А сынок совсем уже вырос, молока ему больше не надо, он ест рис как взрослый». Очень трудно понять причины, побудившие народ с тысячелетней историей добровольно отказаться от молока. Что бы там ни говорили любители экзотики, кокосовое молоко служит плохой заменой настоящему!

Бирманцы охотно признают, что их приправа «напиджо», приготовленная из протухшей, измельченной и пережаренной рыбы, вряд ли придется по вкусу иностранцам. Зато и наши кушанья далеко не всегда вызывают в Бирме восторг. Накрыть праздничный стол стоило нам немалых трудов. Бирманская повариха испытывала у нас немалые трудности: однажды она принялась жарить балтийскую селедку нежнейшего посола. Узнав, что мы намерены потребить селедку в сыром виде, она буквально онемела от ужаса. Зато в различных частях страны отлавливают (и великолепно готовят), например, змей и крыс. Мы лакомились в Аракане жареной кукушатиной и орлятиной, а в Татоне — воробьятиной, которая оказалась довольно вкусной. По Рангуну ходят ребятишки с огромными рогатками в руках и тяжелыми глиняными шариками отстреливают на обед ворон.

Один из принципов бирманской кухни — это абсолютная свежесть продуктов. Даже протухшая рыба напи, которая идет на приготовление названной выше приправы, должна быть, если можно так выразиться, абсолютно свежей. Поэтому хозяйки здесь закупают продукты понемногу на каждый день (а то и два раза на дню).

Любопытное зрелище представляет собой обычный городской рынок. Как правило, это обширный сумрачный сарай либо лабиринт рядов под тентом, заваленных ананасами, кокосовыми орехами, бананами, папайей, манго, дурианами. Обилие странной, чуть ли не инопланетной зелени. Светло-зеленые пупырчатые огурчики (но не огурчики явно); светло-красные мохнатые шарики, висящие связками наподобие лука; усатые черные рыбешки, скачущие по прилавкам; горы бледных креветок; страшные крабы со связанными клешнями. Симфония пряных запахов. В проходах — разносчики, мальчишки, монахи с серебряными чашками, где тихо бренчат алюминиевые монеты. Заговорите здесь по-бирмански, и цены для вас будут сбавлены процентов на двадцать пять. Хозяйки проходят от прилавка к прилавку, брезгливо, двумя пальчиками, пошевеливают продукты и как бы между прочим спрашивают о цене.

Курочка в бумажке

В Рангуне множество мелких индийских, китайских и бог весть каких ресторанчиков, посещать которые любят и бирманцы и иностранцы.

Вообразите небольшую, на восемь столиков, чайную, напустите в нее мух сколько влезет, забросайте пол окурками зеленых сигар и расставьте среди немыслимо засаленных столов такие же засаленные тяжелые деревянные стулья. Под закопченным потолком надо подвесить новехонький, японского производства, сложновращающийся вентилятор, а возле конторки, у распахнутой двери, за которой хлещет муссонный дождь и несется обильным потоком вода, смывающая уличные отбросы, надо посадить голого по пояс администратора с красным от бетеля ртом. Это и будет типичный ресторан в Нижнем Городе.

Боюсь, что я уже испортил вам аппетит. Себе не испортил, поскольку уже прикидываю в уме, каким примерно блюдом должен славиться вымышленный мной ресторан. Возможно, это будут лягушки: вот они, сидят в кадке, выставленной на улицу и на три четверти наполненной водой. Нет, на лягушек вы вряд ли попадете, слишком короток их сезон. Скорее всего там окажутся угри: когда сезон лягушек отойдет, угри будут запущены в ту же кадушку, чтобы любознательный посетитель, запустив руку по локоть, мог выбрать себе на обед самого жирного и самого живучего.

Администратор ухмыляется из-за столика, а навстречу спешит чистенько одетый, гладко причесанный хозяин заведения. Он вежливо хихикает, потирает от удовольствия ручки: как же, как же, такие гости, именины сердца, можно сказать. Ведет он вас к свободному столику, обмахивает его краем своей бледно-серой клетчатой юбки (обмахивает, не касаясь поверхности, поскольку очень опрятен). Все едоки, какие есть в зале, — чиновники, поскидав шлепанцы и низко наклонившись над столиками, кушают рис с цветной капустой и креветочками; какие-то простолюдины, вольготно закинув ногу на ногу и шевеля босыми пальцами, кейфуют, не снимая зеленых шляп, с сигарами и бутылочками содовой воды, — все посетители разом оборачиваются в нашу сторону и сосредоточенно наблюдают, как мы рассаживаемся.

Что выбрать? Сначала, разумеется, тайский супчик, острый, кисленький, зеленый, с крупно нарезанными овощами. Затем обжаренные до хруста цыплячьи ножки с ананасами и орешками кэшью; жирный угорь, мелко накрошенный и мягко прожаренный; креветки в тесте и, разумеется, коронное блюдо заведения — курочка в бумажке. Приносят на огромном блюде ворох промасленных пакетиков, в каждом из которых — небольшой ломтик курятины, темный грибок, похожий на свинушку, и какие-то толстые зеленые травки — все пропеченное, острое, истекающее соком, пропитанное жиром.

«Йеге, пангуэ!» — «Стаканы и лед, пожалуйста», — скажет кто-нибудь из наших старожилов, и эта нехитрая просьба вызывает восторг посетителей и обслуживающего персонала. Бирманцев очень трогает, когда с ними разговаривают на их языке.

Мы уже давно закусываем жареными креветками, макая их поочередно в блюдечки с черным, красным и зеленым соусами, а публика все никак не может успокоиться и вернуться к своему первоначальному занятию, смеясь и на все лады повторяя: «Йеге, пангуэ, мья-мья». Ликуют бедняки, для которых, возможно, это самое примечательное событие за весь день, чиновники пускаются с ними в какие-то страстные диспуты, а мы с вами едим все перечисленное выше вперемешку, орудуя кто красными пластмассовыми палочками, кто глубокой фаянсовой ложкой, а кто и просто руками.

Монахи и послушники

Исстари слова «монах» и «учитель» («сэйя») были в Бирме синонимами. По степени уважения, как говорят бирманцы, монах и учитель находятся на третьем месте после Будды и родителей.

Эта Древняя традиция связана с тем, что каждый ребенок мужского пола должен был пройти в монастыре курс обучения — послушничества. Монахи учили детей палийской грамоте (пали — язык, родственный санскриту, на нем написано большинство священных буддийских книг), а также доходчиво излагали житие Будды.

Послушничество мальчика в монастыре, теперь сведенное до трех-четырех дней, и поныне остается большим событием в жизни каждого бирманца. Для всей деревни (а в городе — всего квартала) устраивается пышное празднество, после которого обритый наголо, облаченный в новенькую рясу-тинган подросток едет в монастырь на арбе, запряженной буйволами, либо на «джипе», во главе многочисленной процессии родных и знакомых, всем своим видом выражая ликование.

К этой церемонии родители относятся серьезно и искренне верят, что даже самое короткое пребывание в монастыре перерождает мальчика и физически («После этого целый год не болел») и морально («Раньше шумный был такой, баловной, а теперь не грубит, разговаривает тихим голосом»).

В монастыре мальчишки хором, по ускоренному методу, разучивают ходовые строки из священных книг: «Все изменяется, все печально, все нереально...» Они собирают милостыню по утрам, не едят после полудня, а вечером ложатся спать вповалку на полу монастыря; и какая же радость для родителей и для всей улицы, когда мальчик, потупясь, проходит мимо отчего дома с нищенской чашей в руках!

Первое время странно видеть, как малолетний монашек гоняет по улице мяч и, широко улыбаясь, машет иностранцам рукой. А мальчишка и не думает грустить: он гордится своим временным саном...

Нередко послушниками становятся и взрослые люди, которые по каким-то причинам не выполнили этот обет вовремя.

Один наш знакомый, мелкий служащий, человек немолодой и семейный, поссорившись с женой, объявил, что уходит на два месяца в монастырь, и исполнил свою угрозу. Супруга отнеслась к его постригу довольно спокойно: это было уже не первый раз.

Для бедной монашеской братии традиционное утреннее подаяние действительно является единственным источником пропитания. Но в монастырях побогаче давно уже отступили от строгих правил: собранный рис раздается нищим у входа, а на монастырской кухне тем временем готовится кое-что повкуснее.

Даже сама процедура собирания милостыни, обязательная для монахов, приобрела оттенок деловой договоренности. Хозяйки по утрам выносят рис не всем подряд, как изображается на местных благостных открытках (цепочка потупившихся монахов и бегущие вслед за ними женщины), а только постоянным, своим. Если же в квартале с горшком в руках появился незнакомый монах, он может рассчитывать лишь на вежливое «кдобадийя», что означает «очень жаль, учитель, но я уважаю вас просто так».

Приходя в первый раз за подаянием, монах обязан представиться хозяйке, которую он облюбовал, объяснить ей, какова причина его появления в здешних местах (скажем, прибыл из провинции изучать санскрит), и хозяйка придирчиво выясняет, сколько времени он собирается у нее кормиться. Если срок ее не устраивает, она откровенно говорит, что на горшок риса он может рассчитывать такое-то время, а затем должен поискать кого-нибудь еще.

Гороскопы и звезды

От многих бирманцев я слышал, что смерть в очень редких случаях означает прекращение существования: только истинные праведники умирают окончательно, уходя, как Будда, в абсолютную нирвану. Обыкновенные же грешники обречены влачить бесконечную цепь непрерывных перерождений, являясь на свет в новом обличье буквально в момент очередной смерти.

Не следует переоценивать значение этой догмы в жизни рядового бирманца. Он привязан к своему нынешнему существованию не меньше, чем мы с вами. Но весь склад его религиозного мышления нацеливает его на неокончательность нынешнего бытия. Отсюда смутное недоверие к жизненному успеху, уклончивое отношение к постановке отдаленных целей.

Во всяком случае, до сих пор еще руководители бирманских учреждений, издавая приказ по случаю кончины сотрудника, заканчивают этот документ фразой, разрешающей усопшему «распоряжаться собою впредь по своему усмотрению».

Бирманец может смутно помнить дату своего рождения, зато он точно знает, в какой день недели и в какой час родился, потому что от этого зависит его имя и его гороскоп. Имена всех родившихся в понедельник начинаются с К и Г, во вторник — с 3 и С и так далее. Впрочем, не совсем: в бирманской неделе восемь дней, поскольку среда делится на два дня — дообеденный и послеобеденный. Соответственно у родившихся в дообеденные и послеобеденные дни разные инициалы. Родиться в среду после обеда — большое невезение, ну а тот, кто изловчился это сделать до обеда, может рассчитывать на семнадцать лет безбедной жизни, после чего пройдет десятилетний период разнообразных неудач. Те, что появились на свет в понедельник, по бирманским понятиям, как правило, ревнивы, во вторник — честны, в среду — вспыльчивы, но отходчивы, в четверг — мягки, в пятницу — болтливы, в субботу — сварливы, в воскресенье — скупы. Это сведения из самого несложного общего гороскопа, который зарифмован и распевается ребятишками наподобие считалки. «В понедельник, братцы, по числу пятнадцать ходит тигр, ужасный зверь, на востоке его дверь...» Общий гороскоп весьма полезен при выборе жениха и невесты. Графически он исполняется в виде круга. «Наружный круг невесты, внутри круг жениха. Найди свой день на круге — найдет тебя судьба». Один мой знакомый, родившийся в субботу, очень расстроился, узнав, что его избранница родилась в воскресенье: это крайне неблагоприятная комбинация для брака. Он, конечно, женился... но, как говорится, с тяжелым сердцем. От всей души надеюсь, что дальнейшая жизнь заставит его усомниться в правоте гороскопов.

Личный гороскоп (по-бирмански «сада»), составляемый опытным монахом при рождении ребенка и записываемый на пальмовом листе, настолько сложен, что его добротное толкование займет десяток страниц убористого текста. До сих пор еще при оформлении деловых отношений между частными лицами (главным образом, в деревне) «сада» служит удостоверением личности. Кстати, пальмовый листок, высыхая, не становится ломким, но приобретает прочность хорошо выделанной кожи. Готовый «сада» похож на кожаный футляр для очков, испещренный мелкими коричневыми письменами и чертежами. Хранить чужой гороскоп не рекомендуется, потерять же свой — к большому несчастью. Если содержание гороскопа кого-то не устраивает, его нельзя ни сжигать, ни закапывать в землю. Единственный выход — бросить в реку.

В трудные периоды бирманец обращается со своим «сада» к толкователю, который ознакомится с гороскопом и за определенную плату даст совет, как следует себя вести. Возле крупных пагод есть целые улицы всевозможных гадальщиков, толкователей, хиромантов, графологов и нумерологов — на любой вкус.

К гадальщику можно обратиться и не имея при себе «сада». Достаточно помнить день недели и час своего рождения, и вам вычислят все, что надо. В Сириаме, недалеко от Рангуна, живет знаменитый гадальщик, услугами которого, как говорят, не брезговали и министры. Гадальщик этот принимает на втором этаже собственного дома (на первом нечто вроде зала ожидания). Маленький хитренький старичок в бледной клетчатой юбке и выцветшей курточке, сидя на гладкой соломенной циновке, отвечает на вопросы с помощью бронзовых фигурок, которые каким-то образом по этим циновкам двигаются: кланяются, кружатся, скользят. Я брал эти фигурки в руки, приподнимал циновку (с любезного разрешения хозяина), но не сумел разгадать, в чем тут дело. Сами же предсказания оказались не особенно интересны.

Дорога на Лекоко

Что меня всегда удивляло в бирманцах — это их умение легко и спокойно относиться к любым житейским неурядицам. Как-то раз нам вздумалось совершить поездку в дельту Иравади. Путешествие обещало быть приятным: переправа на сампане через Рангун-реку, затем часа три на «джипе» по хорошим равнинным дорогам и еще столько же на пакетботе к морю. Нам хотелось посмотреть, как выглядит это исполинское болото именно в сезон дождей. Бирманские друзья отнеслись к нашему причудливому желанию с пониманием, но довольно прохладно: «В дельту? Пожалуйста. Под дождем? Если вам так угодно». Единственный вопрос, который задал нам осторожный коллега, звучал примерно так: «А что там, собственно, делать?» — «Купаться!» — отвечали мы.

Естественно, без провожатых нас туда никто бы не отпустил, и бирманские друзья, вообще очень легкие на подъем, принялись собираться с мудрой и неторопливой обстоятельностью. Мы намеревались захватить с собой только полотенца и зонтики и были крайне удивлены, увидев, что багаж наш составил шесть объемистых тюков общим весом около полутораста килограммов.

Прекрасным солнечным утром (выдаются такие и в сезон дождей) мы погрузились в сампан и отчалили от пристани Рангуна. Мы шумно радовались, а наши бирманские спутники сдержанно улыбались.

Дельта встретила нас неприветливо. Невесть откуда навалились тяжелые тучи, все померкло, и мы оказались стиснутыми между двумя плоскостями: небо, тяжелое, как утюг, полыхало желтыми молниями, каналы и протоки поблескивали в ответ. И разразился ужасающий ливень. Сказать, что мы промокли до нитки, значило бы ничего не сказать: брезентовые борта нашего «джипа» были предусмотрительно опущены и подстегнуты, и мы сидели в гремящей коробке кузова буквально по шею вводе. «Вернемся?» — спросил нас бирманский коллега. Отфыркиваясь, мы ответили: «Нет». Следует заметить, что бирманцы неодобрительно относятся к проливным дождям: даже монахам буддийский устав предписывает отсиживаться в сезон муссонов по своим монастырям.

В пять минут мы себя почувствовали столь же освеженными, как после купания в Карском море. А что было говорить о бирманцах: у них буквально зуб на зуб не попадал. Эта пытка водой и пронизывающим ветром продолжалась ровно столько, сколько планировалось: три часа, и ни минутой меньше. В довершение всего оказалось, что пакетбот, на который мы рассчитывали, отправляется к открытому морю далеко не так регулярно. Депутат местного совета, к которому мы зашли обсушиться (а заодно и информировать его о пути нашего следования), пришел в ужас: «Как? Вы едете в Лекоко? Да там же сейчас полным-полно водяных змей, они приплывают туда со всей дельты». Мы дипломатично молчали. Бирманский же коллега, отжимая свою юбку, рассудительно заметил, что обратный путь до Рангуна вряд ли что-нибудь скрасит, поэтому значительно логичнее двигаться вперед. Мы двинулись к пакетботу.

Пассажиры пакетбота отнеслись к нашему появлению на палубе очень трогательно. Торговки с огромными связками бананов, крестьяне и ремесленники, продавшие в столице свой товар, засуетились, уступая нам лучшие места, помогая поудобнее расположить багаж, наперебой угощали скудными лакомствами, запасенными в дорогу. Они, по-видимому, решили, что мы бедные чужестранцы, безнадежно заблудившиеся в дельте, — так оно, собственно, и было. Мы поделились с попутчиками своими припасами, уселись поудобнее и принялись извиняться перед бирманскими друзьями за причиненные им неудобства. Друзья не стали нас заверять, что все в порядке и, напротив, им очень приятно. Они лишь пообещали нам, что дальше будет еще хуже, и, присев у фальшборта на корточки, принялись грызть сушеный горох.

Увы, они оказались правы. Едва лишь наш пакетбот (двухпалубное, довольно ветхое сооружение, моторист которого сидел внизу, в машинном отделении, под зонтом) вывалил из протоки на чистую широкую воду, как началось невообразимое. Огромная волна мутно-коричневой воды, пришедшая из Мартабанского моря, приподняла судно, и, не успели мы опомниться, как причалили к верхушкам окрестных деревьев. Дальше ходу не было: слишком высокая вода, пояснили нам. Надо сказать: прибрежное население, привыкшее, наверно, к подобным оказиям, довольно оперативно пришло на помощь пакетботу. Откуда-то из чащи ветвей появились плоскодонные лодки, все пассажиры были перегружены, и мы вновь обратились к нашим друзьям с безмолвным вопросом: что делать? «А ничего, отвечали друзья. — Плыть-то дальше нельзя? Нельзя. Значит, надо оставаться на ночь». Мы робко возражали: провести ночь (уже темнело) на верхушках полузатопленных деревьев нам не улыбается. Где-то вдалеке виднелась твердь в форме то ли холмов, то ли твердорастущих пальм. «Ну что ж, — отвечали друзья, — до берега мы доберемся на лодках, а дальше до Лекоко восемь миль пешего ходу». И удивительно: ну хоть бы они рассердились или даже огорчились. Восемь миль пришлось идти по вязкому берегу, да еще с громоздкой поклажей... а ведь это мы втянули их в сомнительное предприятие.

Рисовая межа привела нас к центральной усадьбе кооператива. Председатель правления, удрученный нашим видом, выделил свободную двухколесную колымагу, и два буйвола за какие-то полтора часа доволокли нас до вожделенного Лекоко.

И тут муссоны решили сделать приличную передышку: небо над Лекоко сияло наутро головокружительной синевой. Синева эта продержалась неделю: ровно столько, сколько нам было нужно, чтобы насладиться купанием в коричневой воде среди серых и рыжих водяных змей...

...Один из рангунских толкователей, к которому я завернул из любопытства (уж очень мрачные картинки были нарисованы на стенах его балагана), настоятельно рекомендовал мне вплотную заняться торговлей рисом и ни в коем случае не подписывать никаких векселей. Взамен он обещал мне, что я непременно приеду в Бирму вторично. Здесь, право же, есть над чем подумать. Не знаю, насколько удачлив я окажусь как рисоторговец и удержусь ли от искушения подписать какой-нибудь вексель, хоть завалящий. Но меня радует мысль, что когда-нибудь, пусть не скоро, я снова окажусь среди друзей, в стране под золотым зонтом.

Валерий Алексеев