Журнал «Вокруг Света» №06 за 1960 год

Артур Лундквист. Вулканический континент

Чили — страна прекрасная, суровая, любимая

Чили — самая длинная и самая узкая страна в мире. На четыре с половиной тысячи километров протянулась она от перуанской границы до мыса Горн, а расстояние от гор до океана редко превышает полтораста километров.

Чили напоминает огромный меч с чуть изогнутым острием: Анды образуют тыльную часть меча, а тихоокеанский пенистый прибой — его лезвие.

Чили — это страна вулканов, и она содрогается от землетрясений на всем своем протяжении с севера на юг.

Кроме того, Чили — это страна резких контрастов: искрящаяся селитрой пустыня, высокие заснеженные вулканы, зеленые долины, голые обрывистые берега, темные леса, глубокие озера, а на юге — шхеры, врезающиеся в берег меж одетых льдом скал. В одних районах годами не выпадает ни капли дождя, в других почти непрерывно идут проливные дожди, розы вдруг покрываются снегом, а пингвины разгуливают по пляжу, заблудившись среди купающихся. Здесь все совсем рядом: пустыня и ледник, кондоры и колибри, пальмы и березы, соль и виноград.

Чили — это длинный уступ между горами и морем; страна повернулась спиной ко всему остальному миру, а лицом — к Великому океану. Это древняя индейская страна, а ее побережье — старое пиратское гнездо: сами чилийцы являются потомками никем не покоренных индейцев и отважных авантюристов, высадившихся с кораблей на берег. Чилийцев называют островитянами, жителями шхер; море заменяет им шоссейные дороги, а морское хозяйство (рыболовство, судоходство) имеет для них не менее важное значение, чем сельское хозяйство.

Плодородная центральная область занимает лишь третью часть этой вытянутой в длину страны, однако здесь живет шесть миллионов человек из семимиллионного населения Чили. Центральная область — это сердце страны, она славится своей живописной природой и мягким благодатным климатом, своими фруктами и винами; обширными поместьями и зелеными лесами. Здесь чилийцы построили самые крупные города, здесь развивалась самая высокая культура.

Природа крайнего юга слишком сурова даже для чилийца, хотя никогда не было недостатка в трубадурах, воспевающих романтику освоения этого края, его нефтяные богатства и отары овец, его зловещую антарктическую красоту, холодное очарование его скал, нависающих над пропастью, куда низвергаются ревущие водопады.

Шхеры Чоноса и залитые дождем леса на острове Чилоэ имеют своих энтузиастов, приозерный край имеет своих. Однако чилийцы больше всего любят свой Эль Норте, героический Север, где были одержаны великие победы и над неумолимой природой и над вражескими армиями. В этих пустынях, где нет ничего живого, селитра и медь, словно силой волшебства, создали целые города, похожие на гигантский мираж, и нередко эти города исчезали тоже как мираж. Сколько раз Эль Норте навевал людям золотые сны, и сколько раз за этим следовало жестокое пробуждение! Север любят за обманутые надежды, за тяжелые испытания, любят нелепо, с обожанием и тоской.

Селитровая пустыня

Ольягуэ находится высоко в горах возле самой боливийской границы; это небольшое селение, состоящее из маленьких железных домиков. Вокруг десятки вулканов, некоторые все время курятся. Лунный ландшафт, богатый серой и бурой. Все выбелено солью и искрится в солнечных лучах.

Сера лежит ядовито-желтыми пирамидами. Ее привозят сюда сверху, из кратера вулкана Ауканквилча, поднимающегося на шесть тысяч метров над уровнем моря: это высочайший в мире рудник. Вверх по склонам вулканов, к серным рудникам тянутся дороги, сплошь засыпанные желтой серной пылью. На одном из кратеров когда-то образовалась трещина, и теперь по всему вулкану от вершины до подножия бегут разноцветные полоски застывшей лавы: красные, желтые, лиловые.

Наш поезд минует несколько селитровых озер, едет между высоких соляных сугробов. Селитра покрывает воду толстой корой, словно это засыпанный снегом лед. В несколько рядов стоят самосвалы, загружаемые с помощью механических скребков: черные машины на бескрайных белых просторах. Возле берега зияют проруби; вода в них прозрачно-зеленая, мертвая и застывшая как стекло.

Высокими штабелями лежат какие-то странные предметы, по форме они напоминают окаменевшие стволы деревьев: это парета. Она нередко залегает на склонах вулканов в виде огромных колонн. Породу взрывают динамитом и потом используют как топливо; по своим качествам парета напоминает уголь.

Но в железных домиках печи топят высушенным ламьим навозом. Ламы пасутся на пропитанной солью почве, поедая редкую жесткую траву, идут длинными караванами по дорогам с мешками соли на спине.

Там, где еще недавно жили люди, теперь лежат сваленные в кучу железные листы, одиноко стоят столбы электропередач, белые и обглоданные, словно старые скелеты, валяются груды консервных банок и разбитых бутылок.

Мы все чаще видим разбитые и брошенные машины, которые жадно пожирает ржавчина, словно жаркий медленный огонь.

Склоны вулканов покрыты черными лавовыми массами. Ручьи вырыли в них глубокие ущелья. Меж мягких холмов пустыни укромно расположился завод взрывчатых веществ. Ниже находится зеленый оазис Калама; дома здесь стоят под зеленой сенью деревьев, и все заросло клевером.

Здесь берет начало двойной трубопровод, который тянется вдоль железной дороги через всю пустыню к побережью до самой Антофагасты (двести пятьдесят километров). Трубы идут по самой поверхности земли, и через каждые несколько десятков метров на них насыпан маленький земляной холмик; кажется, будто это бесконечная вереница безыменных могил.

От Сьерра-Горда начинается уже настоящая селитровая пустыня. Разграбленная, разоренная, изрытая людьми — пустыня в руинах. Смешанная с солью пыль начинает дымиться при каждом порыве ветра и больно щиплет глаза.

Небольшое селение напоминает концентрационный лагерь; железные бараки, окруженные железным полуразвалившимся забором, который раскачивается и лязгает на ветру своими железными зубами.

Мы видели повозки с колесами величиной с человеческий рост.

Время от времени поезд останавливается возле какого-нибудь одинокого дерева, удивительно одинокого и удивительно зеленого, как бы чудом выросшего в этой пустыне; на него стекает вода из крана, соединенного с водопроводом. Такое дерево обозначает станцию; а вокруг нет ничего, даже жалких железных лачуг.

Заходящее солнце окрашивает соляную пустыню в апельсинно-желтые тона, а в облаках устраивает дикую оргию из всевозможных цветов и оттенков: розовато-красных, ядовито-зеленых, купоросно-синих. Но все по-прежнему остается неподвижным и мертвым.

Поезд идет через озаренную луной ночь, между черных горных массивов. Соляная пустыня сверкает холодным морозным светом. Мы словно очутились на луне.

Около полуночи спускаемся через песчаные ущелья вниз к Антофагасте. Ветер, дующий с Тихого океана, доносит до нас запах йода. По кладбищам бродят влюбленные пары, будто призраки в сиянии месяца. А вот и сам город, его короткие прямые улицы, похожие на гладко причесанные волосы, пролегают от песчаного обрыва до моря.

Новый отель для туристов, построенный на самом берегу, выглядит очень многообещающе. Хочется скорее принять ванну, смыть с тела колючую соляную пыль. Но, увы, в кранах ни капли воды. Ночью в Антофагасте воды нет.

Встреча с сыном селитры

В Антофагасте праздник, на улицах развеваются флаги, к вершине песчаного холма движется факельное шествие.

Но у порта удивительно мертвый вид, ни единого судна. Склады тоже почти пусты: лишь несколько штабелей медных болванок да несколько вагонов пшеницы из Боливии. Изредка по городу, громыхая, двигается товарный поезд с селитрой, оставляя на улицах белую соляную пудру. Антофагаста словно озирается вокруг, не зная, за что бы ей снова ваяться.

Повсюду слышишь одно и то же: с селитрой покончено. Покончено по двум причинам: во-первых, ее заменили синтетические нитраты, а во-вторых, самые богатые месторождения уже иссякли. Как же теперь живет этот край пустыни и что сталось с людьми, добывавшими селитру?

Нас познакомили с человеком, который мог ответить на этот вопрос: Володя Тейтельбойм, романист и большой знаток всего связанного с селитрой. Одна из его самых известных книг называется «Сын селитры», и это название очень ярко и метко характеризует его самого. Он вырос в краю селитры, был свидетелем его расцвета, а теперь вместе с ним переживает все усиливающийся кризис.

Когда-то, рассказывает Тейтельбойм, здесь было две-три тысячи небольших месторождений. Добыча велась самыми примитивными методами, почти вручную, селитра выходила на поверхность земли, и рабочий, откалывая породу, постепенно опускался вниз на глубину пятьдесят-сто метров. Это был тяжкий, изнурительный труд. Соль разъедала руки, кожа лопалась все тело покрывалось ранами и язвами. Воды было мало, и рабочий не мог даже как следует помыться. Постоянно мучила жажда. Днем было невыносимо жарко, железные хижины превращались в раскаленные печи, а ночью людей пронизывал до костей ледяной холод.

Рабочие разбивали лагерь. Вокруг была только мертвая земля да зияющая пустота, от которой хотелось кричать. Поблизости не было ни деревца, ни цветка, ни даже травинки. «Прекрасны были только звезды», — сказал Неруда. Словно огромные бриллианты, они густо усеивали черный небосвод. Вечерами рабочие могли любоваться ими сколько угодно если только у них хватало сил выйти из своих железных лачуг. Единственно, что здесь росло, это кладбища, где бок о бок лежали дети и сломленные селитрой рабочие. Кладбищ становилось все больше, а селитры оставалось все меньше. И вот наступал день, когда все обитатели лагеря снимались с места и уходили на поиски нового месторождения, а позади оставались только железные хижины, могилы да изрытая земля.

Все лагерное оборудование доставлялось сюда издалека и стоило очень дорого. В лагере был небольшой магазин, принадлежащий компании; рабочие могли здесь купить предметы первой необходимости по ценам, устанавливаемым самой компанией.

Много забастовок происходило в пустыне. Власти подавляли их силой оружия, использовали против бастующих войска и полицию. Рабочих расстреливали и бросали в тюрьмы. В 1907 году правительство учинило страшное кровопролитие, о котором никогда не забудут в краю селитры: за несколько минут было скошено из пулеметов четыре тысячи рабочих.

Теперь уже покончено со старыми примитивными лагерями в селитровой пустыне. Почти все небольшие предприятия закрылись, и толпы рабочих устремились на юг, до отказа переполняя поезда. Большинство из них — бывшие батраки, которые занялись добычей селитры, чтобы подкопить немного денег и купить клочок собственной земли. Но, как правило, они возвращались домой такими же бедняками, какими уходили.

Однако с селитрой еще не совсем покончено. На нескольких крупных месторождениях, принадлежащих американцам, добыча продолжается и ведется более современными методами, чем раньше. Селитра составляет около 18 процентов всего экспорта страны, а медь — 60 процентов.

Рассказав о селитре, Тейтельбойм переходит к меди. Да, медь — это главная опора чилийской экономики. Медные рудники работают на полную мощность, однако на 90 процентов они принадлежат американцам, которые получают половину всей прибыли. Пользуясь своим монопольным положением, США устанавливают чрезвычайно низкие цены на медь, и даже если Европа и согласна платить больше, Чили все равно не может продавать ей свою медь.

Даже Аргентине она может продать что-нибудь только через США.

Что же теперь будет с этим краем пустыни, каковы перспективы его дальнейшего развития?

В настоящее время население его катастрофически сокращается, и многие города рискуют скоро почти полностью обезлюдеть. Развитие новых отраслей промышленности не предвидится, а заниматься сельским хозяйством здесь невозможно, потому что нет воды. Процветание Севера было кратковременным, лихорадочным и искусственным.

Антофагаста — самый крупный из городов этого пустынного побережья.

Все улицы города упираются в песчаный берег; горы, идущие вдоль побережья, очень затрудняют транспортную связь с пустыней (шоферы такси даже требуют дополнительную плату, если нужно подниматься вверх по обрывистым склонам). Вся вода заключена в трубы, земли так мало, что не хватит даже для цветочного горшка. Чтобы посадить несколько деревьев, пришлось взорвать песок и в получившуюся выемку насыпать землю, привезенную сюда с юга.

Нередко побережье затягивает густая туманная дымка, но из нее не выпадает ни капли дождя. В Антофагасте есть лачуги без крыш, и крыши там действительно не нужны.

В самом центре города можно увидеть железные домики, от которых так и пышет жаром. Там есть целые кварталы железных бараков, похожие на селитровые лагеря, но есть и роскошные виллы, окруженные дорогостоящими цветочными клумбами.

В Сант-Яго

Нам не хотелось тащиться на поезде через чилийскую пустыню в самый разгар летней жары, и мы решили лететь. Самолет доставил нас в Сант-Яго всего за три часа. Под крыльями расстилалась выжженная солнцем земля — песок и камень; с одной стороны сверкало море, а с другой — возвышались засыпанные снегом вершины Кордильер. Потом промелькнула узкая зеленая долина реки Ла-Серена и неровный ослепительно белый конус Аконкагуа.

Сант-Яго лежит в широкой долине меж песчаных холмов, словно втулка колеса, от которой спицами расходятся дороги и тополиные аллеи. Самолет еще не коснулся колесами земли, а мы уже видели табуны пасшихся на лугах лошадей, дома, окруженные виноградниками, повозки с колесами величиной с человеческий рост, запряженные тройкой лошадей.

Сант-Яго — это сердце и мозг самой цветущей области страны.

Это город, умеющий глубоко чувствовать и мыслить, могучий деятельный мускул. Город, сочетающий в себе тяжесть вулкана и импульсивную эмоциональность, город двух сезонов: солнечного света и дождевой мглы.

Прошлый раз я был здесь поздней осенью, все было затянуто серой пеленой, и сквозь серые клубы облаков изредка пробивалось серебристое сияние снежных гор.

Теперь лето, жаркое февральское лето, с корзинами и повозками, полными фруктов.

Летом Сант-Яго превращается, насколько это возможно, в веселый курортный город, но его жителям этого мало; все, кто только может, уезжают из города. В январе и феврале, в самый разгар лета, обитателей столицы как никогда охватывает невыносимая тоска по родной природе. И тут с неодолимой силой прорывается присущая каждому чилийцу любовь к горам и лесам, к земле и воде.

Сант-Яго хотел бы стать вполне европейским городом вроде Парижа, легким и утонченным. Но для этого он слишком чилийский, добродушно-деревенский, с примесью индейской зимней меланхолии, которая уживается бок о бок с немецкой основательностью и любовью к порядку.

В душе у каждого чилийца, особенно у жителя Сант-Яго, клокочет вулканическое беспокойство. Это мучительная неудовлетворенность жизнью, горестное сознание своей неспособности быть всем, чем он хочет: европейцем и в то же время индейцем, чилийцем и гражданином мира, сыном природы и цивилизованным человеком. Сердце его сжигают совершенно противоположные стремления: к земле и к техническому прогрессу, к деревенскому лету и к городской зиме, к уединению и к обществу.

Чилийское поместье

Крупные имения и помещичьи усадьбы занимают около 90 процентов всей обрабатываемой земли. Владельцу самого большого имения, расположенного неподалеку от Сант-Яго, принадлежит свыше ста шестидесяти тысяч гектаров.

За четыреста лет существования таких имений жизненный уклад в них почти не изменился: он словно застыл на феодальной стадии и остался патриархальным. Обрабатывается лишь десятая часть земли, а остальная площадь занята лугами, на которых пасутся табуны лошадей и стада коров. От рек и ручьев отводятся канавы, предназначенные для орошения полей; воды в них всегда много, потому что все лето в Андах тают снега.

Сельское хозяйство Чили страдает не только от недостатка посевных площадей, но и от отсталых методов обработки земли. Оно дает в несколько раз меньше продукции, чем могло бы дать при иной организации сельскохозяйственного производства.

А поэтому в Чили всегда не хватает продуктов питания, которые являются главным предметом чилийского импорта, и половина населения сидит на голодном пайке. Это одна из главных причин, диктующих необходимость проведения коренной земельной реформы.

Другая причина заключается в том, что давно назрела пора покончить с экономическим и политическим засильем реакционной помещичьей верхушки, которая стоит у власти и тормозит развитие страны. Она прежде всего выступает против постепенного превращения безземельных батраков в самостоятельных хозяев. Под этим углом зрения и надо рассматривать «идиллическую» жизнь чилийских помещиков.

Нас пригласили провести целый день в одной помещичьей усадьбе. Мы выехали туда на автомобиле из Сант-Яго в обществе нескольких поэтов и сотрудников посольства.

Усадьба находится на окраине небольшого селения. Нас принимает дочь хозяина, потому что самих хозяев нет дома. Хозяин имения находится сейчас в Сант-Яго; ведь скоро выборы, и он мужественно отстаивает экономические и политические интересы помещиков (разумеется, под самыми либеральными лозунгами). Наша юная хозяйка тоже с жаром пропагандирует свой либерализм, доказывая, что она за свободу для всех, но они должны работать.

— И получать жалованье за свой труд, или как вы это себе мыслите?

— Мы им уже платим в наших имениях! И слишком много платим, — вырывается у нее.

Мы едем осмотреть поместье, едем мимо полей пшеницы и виноградников, через речушки без мостов, через лужайки, густо поросшие гиацинтами. Дорога очень плохая, вся покрыта ухабами, но тратить деньги на ремонт не имеет смысла, уверяет дочь хозяина. Она показывает на густые заросли кустарника и объясняет, что нередко там прячутся пумы, поджидающие какого-нибудь злосчастного ягненка или теленка. Тогда на них устраивают охоту и загоняют обратно в логово, которое находится в каком-нибудь горном ущелье.

Заходим в жилища рабочих, так называемые «rucas»: это земляные хижины, вытянувшиеся рядами вдоль пыльной дороги. Их серые от пыли соломенные крыши опускаются до самых окон, через открытые двери виден земляной пол. Кухни в них нет, еду готовят в углу двора, иногда под железным навесом; огонь разводят меж закопченных камней и на них ставят глиняный горшок. Воду берут прямо из оросительной канавы.

— Право же, сейчас нашим рабочим живется совсем неплохо, — говорит хозяйка. — Они получают заработную плату продуктами и наличными деньгами, а кроме того, у каждого есть свой собственный участок земли. Они могут создавать свои организации. Те, кто умеет хоть немного читать, могут участвовать в выборах в парламент. Помещик нередко бывает настолько предусмотрителен, что отвозит их к избирательным участкам на собственном транспорте...

Амбары, сараи, конюшни, склады, загоны для скота, молочная ферма, кузница, небольшая лесопилка. Работа идет полным ходом, каждый занят своим делом. Женщины выпекают хлеб в печах, расположенных прямо под открытым небом; мужчины грузят мешки на повозки, запряженные быками; из кузницы доносятся удары молота по наковальне; кто-то объезжает молодого коня, гоняя его вокруг дерева. Лают собаки; дети с любопытством поглядывают на прохожих и проезжающих; десятники, скачущие нам навстречу, при виде хозяйской дочери приветственно прикладывают хлыст к широкополой шляпе и показывают белые зубы, расплываясь в угодливой улыбке.

И вот мы возвращаемся назад. Пишем слова благодарности в книгу гостей; при этом мы испытываем какое-то очень противоречивое чувство: что-то нам понравилось, а кое-что не понравилось. И это кое-что ложится черным пятном на патриархальную идиллию помещичьей усадьбы, пятном, которое не скроешь никакими разговорами о традициях и обычаях этого края.

У Пабло Неруды

Чилийский климат очень полезен для поэтов. Это, возможно, объясняется тем, что страна, с одной стороны, живет очень обособленно, а с другой — чрезвычайно подвержена всякому воздействию извне. Это и захолустная провинция, заброшенная где-то в горах, и передовой форпост, выдвинутый к самому Тихому океану. Чилийская национальная культура служит благодатной почвой для поэтического творчества, а вся жизнь чилийцев — яркая картина великой борьбы человека с суровой и непреклонной природой.

Пабло Неруда — боевой и очень плодовитый поэт; его могучий голос гремит над всей Южной Америкой и разносится по всему миру. В политическом смысле он подобен несокрушимой скале, вокруг которой всегда кипит буря и бушуют волны. Но даже его злейшие враги, литературные и политические, гордятся им, ибо Неруда — это национальное достояние Чили. Он олицетворяет поэтическую душу народа и его боевую силу. Он сам — сердце народа, живое и кровоточащее.

Неруда только что вернулся в Сант-Яго из турне по югу страны, во время которого он выступал с чтением своих стихов.

Ранним воскресным утром мы садимся в машину Неруды, чтобы ехать в Исла Негра. Но сегодня выборы, нужно сначала проголосовать, а избирательные участки найти не так-то просто. Перед участком стоит полицейский и строго надзирает за порядком (в руках у него винтовка). Мужчины и женщины голосуют раздельно; если два человека начинают разговаривать друг с другом, им немедленно приказывают разойтись. Выборы проходят чинно и спокойно

Наконец мы отправились в Исла Негра.

По обеим сторонам дороги пламенеют красные виноградные листья, цветут подсолнухи, в зеленых садах лежат белые тыквы, словно груды гигантских яиц. Над летним чилийским ландшафтом уже чувствуется первое дыхание осени.

И вот мы на месте: Исла Негра (Черный остров). Собственно, это совсем не остров и не слишком черный, а просто часть берегового обрыва с дикими скалами и белым песком. Впервые Неруда был здесь почти двадцать лет назад. Хозяин участка хотел назвать его «Морская чайка», но Неруда настоял на «Исла Негра». Его каменный дом стоит на высоком, открытом со всех сторон месте, словно старинная крепость.

У подножия обрыва грохочет море, волны бьются о скалы, и весь дом содрогается от их могучих ударов. Сырой соленый запах моря проникает в комнаты. Над обрывом нависает небольшой мыс, на котором установлено деревянное изваяние женщины (оно намного больше человеческого роста); на женщине надета туника, а глаза у нее слепые, как у Сибиллы. Здесь же стоит каменная скамейка. С этого места поэт смотрит на Великий океан.

Вечером вспыхивает пламя в очаге, который сложен из больших круглых камней, отшлифованных морем. Здесь, перед огнем, начинается наша беседа.

— Исла Негра, — говорит Неруда, — возможно, производит немного мрачное впечатление. Но здесь, как нигде, я чувствую себя самим собой. По сути своей каждый поэт — сын природы, дикий обитатель лесов или морей. Вот это природное начало и дает ему возможность творить, видеть и чувствовать то, что другие проглядели, затоптали, предали. Весь Исла Негра пронизан могучим светом океана, который можно сравнить с рентгеновскими лучами: он озаряет все главное и оставляет в тени второстепенное.

Это и есть свет поэзии, проникающий до самых корней жизни.

Но поэзию нельзя отрывать от политики. Политика определяет и образ жизни и условия жизни. Поэт ни в коем случае не должен отгораживаться от политической борьбы, особенно в Южной Америке. Здесь ни на один день не прекращается глубокий политический кризис, иногда происходят государственные перевороты, но это не ведет к каким-нибудь существенным переменам в положении той или иной страны.

Главное, что определяет сейчас положение Южной Америки, — это ее зависимость от США. В экономическом и других отношениях южноамериканские государства являются не чем иным, как колониями США. Соединенные Штаты держат в своих руках внешнюю торговлю Южной Америки и направляют развитие ее экономики. Американцы либо препятствуют созданию тех или иных отраслей промышленности, либо монополизируют их. Они бы хотели, чтобы Южная Америка навсегда осталась сельскохозяйственным районом, поставщиком сырья и рынком сбыта для американских товаров.

Что же касается Чили, то здесь происходит решительная борьба между силами реакции и социального прогресса. И, судя по всему, левые силы медленно, но верно укрепляют свои позиции.

Мы едем на машине через Перес Росалес: дорога прорезает насквозь огромный девственно-первобытный лес. Лес, который живет и умирает в одно и то же время. Деревья пожирают друг друга, душат и топчут. Всюду медленное умирание, загнивание и вновь рождение.

Почти половина деревьев стоит с мертвыми верхушками, похожими на камертоны. Многие рухнули на землю, образуя широкие улицы серой лепной смерти. Некоторые зацепились при падении за другие деревья и остались висеть, медленно разлагаясь. А некоторые уже давно превратились в невысокие, вытянутые в длину холмы, заросшие мхом и травой, словно старые могилы.

Живые деревья бурно цветут как в лихорадке, цветущие растения-паразиты сливаются с их собственными цветами, создавая феерическую картину красок и оттенков. Вершины некоторых деревьев словно засыпаны снегом, другие усеяны маленькими колючими язычками пламени, третьи будто убрали себя подснежниками.

Мы спускаемся по длинному темному склону к озеру, зеленому, как гороховый суп, как абсент с молоком: Лагуна-Фриас. Мы в Аргентине.

Сокращенный перевод со шведского К. Телятникова