Журнал «Вокруг Света» №06 за 1985 год

Сутки Джакарты

Иностранцы, приезжающие в Джакарту после длительного отсутствия, в один голос утверждают, что город не узнать. В недалеком прошлом был он малоэтажным, ежедневно на долгие часы оставался без электричества. Окруженное болотами устье Чиливунга считалось гнилым местом: малярия и холера косили здесь людей сотнями. Когда в 1963 году в центре города появился десятиэтажный отель «Индонесиа», то его снимали на почтовые открытки как самое убедительное свидетельство приобщения Индонезии к современности. А сейчас это здание теряется в окружении современнейших небоскребов, которые затмили «Индонесию».

За последние годы разрослись районы Грогол, Чемпака Путих. Первый уже почти сросся с городом Танггеранг, второй — с Бекаси. Обжитой стала дорога, связывающая Джакарту с Богором. Появился новый термин — Джаботабек. Под ним подразумевают огромный, связанный прочными экономическими нитями район Джакарта — Богор — Танггеранг — Бекаси с населением свыше десяти миллионов человек.

Джакарте более четырех с половиной столетий.

Название города происходит от слова «джайякерта», что означает «Великая победа». 22 июня 1527 года принц Фатахиллах по приказу владыки султананата Демак захватил порт Сунда Келапа, расположенный в устье реки Чиливунг, и переименовал его в память о военном триумфе в Джайякерту. Султан хотел предотвратить проникновение на яванскую землю иноземцев. Ведь португальцы, к тому времени уже прочно обосновавшиеся в Малакке, вознамерились построить в Сунда Келапа форт и создать торговую факторию, для чего заключили с правителем соответствующий договор. Для подкрепления сделки город подарил чужестранцам «тысячу корзин перца».

Через пять лет после подписания договора португальская флотилия, груженная строительным материалом, подошла к причалам порта, и тут ее встретил огонь батарей Фатахиллаха. Принц был полон решимости не пускать кафиров-неверных на родные берега, и в течение века после этих событий Джайякерта оставалась свободной. Но в мае 1619 года голландцы сожгли ее, а на пепелище выстроили свой город — Батавию. Много утекло вод Чиливунга, прежде чем зазвучало — правда в несколько измененном виде — старое название. Оно вернулось в годы второй мировой войны, в период японской оккупации Индонезии, и стало символом борьбы за национальное освобождение.

Оборотная сторона медали

Центральная площадь Мердека с монументом Независимости, сияющие новизной проспекты, аристократический район Кебайоран — это одна сторона медали. Это фасад столицы, в высотных зданиях которого сосредоточены власть и богатство. Своей внушительностью он обязан прежде всего обильному притоку иностранного капитала, перед которым Индонезия широко распахнула двери во второй половине 60-х годов. Комфортабельные отели международного класса, супермаркеты, начиненные новейшей электронной аппаратурой банки — все это принадлежит американским, западноевропейским и японским компаниям, транснациональным корпорациям.

Но есть и другая сторона этого благополучия. Буквально в нескольких шагах от процветающей, самодовольной, ухоженной Джакарты живет, надеется и отчаивается другая — Джакарта простого люда. Она неизмеримо больше. Она, словно море, окружает островки сытости и довольства. Это кварталы с открытой канализацией, без водопровода, электричества, транспорта; это кампунги, трущобные районы бедняков, которые неудержимо растут.

Сейчас в индонезийской столице проживает около шести с половиной миллионов человек. По прогнозам специалистов ООН, к 2000 году на земном шаре возникает несколько мегаполисов с численностью жителей до 20 миллионов человек. В первую пятерку супергородов войдут Токио, Мехико, Сан-Паулу, Каир и Джакарта. Ожидаемый рост населения индонезийской столицы объясняется многими причинами. Тут и демографический взрыв, и интенсивный приток крестьян. Из родных деревень их гонит безземелье, безработица, да и призрачный соблазн огней большого города играет немаловажную роль.

Масштабы этих тенденций внушительны. Но городские власти не готовы к решению встающих перед ними проблем. Уж если приходят в упадок такие города, как Нью-Йорк и Лондон, то чего можно ожидать от Джакарты, где сегодня нормальными коммунальными услугами охвачена лишь десятая часть населения? Жилищное строительство, транспортная сеть, канализация, водоснабжение, здравоохранение — все эти системы катастрофически отстают от безудержного роста числа джакартцев.

Правда, у мрачного прогноза есть и свои оппоненты. Находятся оптимисты, которые утверждают, что столичный демографический взрыв можно взять под контроль. Существует, мол, генеральный план развития Джакарты на 1965—1985 годы, готовится новый перспективный план — до 2000 года. Эта программа в качестве одного из элементов включает переселение десятков тысяч обитателей джакартских трущоб на Суматру, Калимантан, другие острова.

С коренным джакартцем Исмаилом я познакомился на площади Фатахиллах. Каждое утро этот парень раскладывает на камнях отпечатанные в Сингапуре почтовые открытки с идиллическими тропическими пейзажами. Раскладывает в надежде, что их купят иностранные туристы. Это его единственный источник заработка, хлеба, вернее, риса насущного. Открытки выданы Исмаилу под расписку хозяином книжной лавки. Впрочем, редкого зарубежного гостя привлекают фотомиражи, запечатанные от пыли в целлофан. Местные жители и вовсе не подходят к Исмаилу. Кто станет тратить деньги на подобную безделицу?

На соседней улице тоже ежедневно устраивается Сурьяди, высохший до костей старик. Он расстилает на тротуаре циновку, устанавливает рядом швейную машинку. Иногда около него останавливается прохожий, снимает брюки и, сев на корточки и закурив, равнодушно наблюдает, как под ловкими руками старика на одну заплату ложится другая. Однажды Сурьяди рассказал мне, что было время, когда он владел и землей и домом. Но все пришлось продать в уплату долгов, и старенький ручной «зингер» — единственное, что осталось от прежнего «благополучия».

Вечером под керосиновой лампой лавки останавливается велорикша. Устало откинувшись на сиденье, закинув на руль мускулистые ноги, покрытые узлами вен, он неторопливо разглаживает купюры, потерявшие первоначальный цвет, пересчитывает тусклую мелочь. Утром я видел, как он весело поглядывал по сторонам, готовый резво подрулить к любому желающему прокатиться. Вот, услышав оклик, он прибавил скорость, заложил вираж и понесся, оторвав одно колесо от земли. Ни дать ни взять цирковой велоакробат. Ему не более восемнадцати лет — молодость, озорство бьют ключом.

Теперь же, под белым пламенем керосинки, он кажется стариком. Глядя на него, можно понять, почему велорикши не доживают до пятого десятка. Сколько сегодня набралось? Пятьсот рупий, тысяча, тысяча шестьсот... Не так уж плохо. Восемьсот уйдет хозяину коляски, на остальное можно жить. Юноша-старик медленно трогает с места — надо еще покрутить педали. Смотришь, перехватит дополнительно сотню-другую.

Эти трое — продавец открыток, уличный портной, велорикша — при деле. У них есть хоть какая-то, но работа. Им могут позавидовать те, кто собирает по улицам и сдает на переработку окурки (из них делают самые дешевые сорта сигарет), кто вылавливает из мутной жижи каналов тряпки, банки, бутылки, кто слоняется по базарам и ищет возможность что-нибудь поднести, разгрузить, перетащить. Заглохни вдруг двигатель машины, тут же рядом вырастает толпа юношей, готовых за пару монет толкать автомобиль хоть на край света.

Английский мореплаватель Фрэнсис Дрейк, посетивший Яву в 1580 году, писал: «Яванцы... очень общительны, полны жизни и счастливы сверх всякого ожидания». Может быть, с тех пор на Западе и укоренилось мнение, что жителям островов немного надо для счастья.

Поражающая туристов улыбчивость, приветливость, уравновешенность простых индонезийцев обманчивы. Да, верно, они еще не разучились находить радость в таких житейских занятиях, как неторопливая беседа обо всем и ни о чем, игра с детьми в предзакатные часы. Они весьма терпимы — по крайней мере внешне — к чужому мнению, привычкам, умеют не показать ни раздражения, ни ненависти. Это наследие традиционного уклада сельской общины. Но в горожанах подобные качества все в большей мере уступают место другим «нормам» поведения, обусловленным борьбой за существование. В Джакарте не отмахнешься от житейских невзгод традиционной пословицей: «Будет день, будет и рис». Очевидно, что завтра-то придет, а вот риса может и не быть — так же, как его нет сегодня.

Есть и другие перемены в национальном характере, опровергающие тезис о якобы свойственных индонезийцам безмятежности духа и покорности судьбе. Лозунги августовской революции, обещавшей освобождение не только от колониальных оков и рабского унижения, но и от голода, нищеты, социального бесправия, прочно вошли в сознание широких масс, прежде всего городских. Джакартцы уже не могут мириться с нищенским существованием, они восстают против неравенства, требуют признания человеческого достоинства, сопротивляются господствующим порядкам. Пассивное упование на «щедрость отцов», слепая вера в «справедливость всевышнего» сменяются активным протестом против безработицы, нищеты, попрания прав человека, личным участием честных индонезийцев в борьбе за социальную справедливость.

От восхода до полудня

Первыми в Джакарте просыпаются тесные торговые ряды в старой части города на улице Пасар паги. Название это — в переводе «Утренний базар» — очень точно отражает суть улицы. В четыре часа утра горизонт только-только начинает бледнеть, а на Пасар паги хозяева лавчонок уже разбирают пронумерованные доски ставней, в узкие проходы въезжают неуклюжие грузовики с тюками, появляются первые покупатели-оптовики.

Ассортимент на этой улице шире, чем в супермаркетах центра. Хотите морские раковины с тихоокеанского острова Науру? Извольте! Желаете сушеную рыбу из Таиланда? Пожалуйста. Все, что угодно, только платите.

Разнородные товары лежат вперемешку, грудами, все покрыто пылью. Вокруг мятые коробки, рваные пакеты... И тем не менее Пасар паги — барометр торговой погоды столицы.

К рассвету в трудовой ритм включаются уличные разносчики завтраков. Они бегут на полусогнутых ногах вдоль изгородей и заборов и у каждых ворот кричат на разные голоса названия своих блюд, сокращенные до одного слога. Услышав оклик, разносчик останавливается, снимает с плеча коромысло с кастрюлями и бидонами и отпускает «бубур айям» — яванскую рисовую кашу-размазню с кусочками вареной курицы, «бакми» — китайскую лапшу, горячий кофе.

Такая форма обслуживания — особенность Джакарты. На коромыслах по улицам носят еду и прохладительные напитки, питьевую воду, керосин, на плечах разносчика может разместиться и сапожная мастерская, и «цирк» с дрессированными зверями, и магазин канцтоваров, и хозяйственная лавка. Очень удобно, когда стекольщик или зеленщик, москательщик или столяр ходят около твоего забора и предлагают свои услуги. На концах их бамбуковых коромысел висит порой до ста килограммов груза. Гибкое дерево выдерживает. Выдерживают и привычные к тяжести плечи. Но — до поры до времени. Побегай-ка с таким грузом несколько лет под не знающим пощады солнцем, под знобящим дождем!.. Разносчики в среднем живут около сорока лет. Столько же, сколько и велорикши... Достаточно бросить на них взгляд, чтобы стала очевидной горечь добываемого ими хлеба. Глубоко запавшие глаза, паутина морщин, беззубые, ввалившиеся рты, впалая узкая грудь, разбитые ступни ног, никогда не знавших обуви.

К восьми утра оживают и центральные улицы Джакарты. Их заполняют мелкие и средние служащие правительственных учреждений, банков, страховых контор, супермаркетов. А Пасар паги к этому времени уже превращается в гудящий людской муравейник.

Ярлыков нет, и цены берутся буквально с потолка. Услышав вопрос о стоимости, продавец поднимает очи горе и проникновенно, но твердо говорит: «Только для вас, совсем недорого».

Редко кто покупает за первоначально названную цену. Торговаться незазорно, напротив, это приветствуется. Когда сделка совершена, все остаются довольны.

Для понятий «чистота», «опрятность» у Пасар паги двойной стандарт. Посмотришь на девушек, надевающих каждое утро свежевыглаженную блузку, заглянешь во внутренний дворик, где на палках, торчащих из окон, развешано белье,— подумаешь: ну и чистюли! Верно. За собой и своим домом здешние обитатели следят. Но стоит хоть на метр отойти от «своей» территории... Весь мусор, все отбросы сбрасываются на «ничейной» земле. В каналах не увидишь воды, они забиты хламом, среди которого как признак эпохи высятся горы упаковочного пенопласта.

Поддержание бытового порядка требует в Джакарте постоянного внимания. Тропики карают за небрежение. Оставишь хотя бы на неделю одежду в шкафу в некондиционированном помещении — она покрывается липкой плесенью, запах которой потом не отобьет никакая химия. Пропустишь хоть одну ежемесячную обработку дренажной системы инсектицидами — и весь дом оккупируют огромные, летающие с гулом бомбардировщиков рыжие тараканы. Не подстрижешь траву в саду — и она поползет на асфальт. Не сделаешь косметического ремонта дома — стены вскорости покроются черными и зелеными пятнами сырости...

В старом городе существует несколько людских водоворотов, подобных Пасар паги. У каждого — своя особенность. На Пасар улар, разместившемся близ морского порта, открыто торгуют контрабандой. Цены здесь, разумеется ниже, чем где-либо. Но есть и большая вероятность приобрести подделку. На транзисторе будет написано: «Сделано в Японии», а он окажется творением кустарей Сингапура или Гонконга и проработает недолго. Швейцарские часы могут похвастаться лишь швейцарским корпусом, начинка же там, как правило, не европейская. Обладатель джинсов «из США» и не подозревает о том, что их сшили в мастерской в двух шагах от лавки.

Под крышей неуклюжего здания, огромным утюгом торчащего рядом с причалом, разместился Пасар икан — Рыбный базар. Здесь есть все, чем богаты индонезийские воды: от огромных акул и тунцов до рыбешки с детский мизинец, которую солят, вялят и подают как приправу к рису. Горы омаров, креветок, кальмаров. Рыбу таскают в огромных корзинах, покрикивая: «Авас!» — «Поберегись!»

Есть в Джакарте и Птичий базар. Такого обилия пернатых мне не доводилось видеть нигде. Под огромной крышей этажами расположились тысячи, нет, десятки тысяч клеток всяческих форм и размеров. Есть здесь птицы, в природных условиях не встречающиеся — они выведены селекционерами. Есть дикие, пойманные в джунглях на индонезийских островах, в соседних странах, в обеих Америках, Европе, Австралии... Больше всего попугаев. Приглушенным голосом продавец может предложить и вовсе что-нибудь редкостное. Например, занесенных в Красную книгу птицу-носорога или райскую птицу.

На этом базаре торгуют также кроликами, мышами, морскими свинками, можно приобрести броненосца, лемура, обезьянку. Живность щебечет, ревет, кричит, блеет — возмущается неволей.

С десяти часов утра две магистрали, соединяющие старый город с новым, превращаются в сплошной, еле движущийся поток автомобилей. Улицы с односторонним движением идут параллельно друг другу, они разделены каналом. Ежегодно столичный автопарк увеличивается в среднем на 15 процентов, и улицы становятся для него все более тесными. Каждый день на всех магистралях перекрестки превращаются в настоящую кучу малу, выбраться из которой не удается и за час.

Заторы выводят из равновесия даже выдержанных индонезийцев. Но мне ни разу не приходилось видеть, чтобы в разборе конфликтов принял участие полицейский. Дорожная полиция обладает удивительной способностью исчезать тогда, когда в ней особенно нуждаются. Зато я неоднократно наблюдал, как за регулирование движения брался какой-нибудь подросток. Сигналы он подавал уверенно, с независимым видом, словно всю жизнь стоял на площади с жезлом. И его беспрекословно слушались все — от водителя огромного грузовика до шофера министерского «мерседеса».

В Джакарте нет метро, трамваев, троллейбусов. Этот город признает только двигатели внутреннего сгорания, отравляющие воздух выхлопными газами. Хозяева проспектов — городские автобусы. На перекрестки они въезжают, не сбавляя скорости, сворачивают в любую сторону из любого ряда, останавливаются подобрать пассажиров где угодно, нередко посреди проспекта. Легковые машины, мотоциклы при появлении тяжелых «фордов», извергающих черные клубы, разбегаются в стороны, как мыши от свирепого кота.

Экипаж автобуса — водитель и два кондуктора — по возвращении в парк сдает в кассу определенную сумму денег. Все, что выложили пассажиры сверх положенного,— достояние экипажа. Поэтому автобусы и носятся по улицам, как на гонках, тормозят по взмаху руки любого прохожего. Как бы ни был набит салон — пусть на поручнях обеих дверей гроздьями висят по пять-шесть пассажиров,— кондукторы всегда кричат «косонг!» — «свободно!» и найдут местечко еще для нескольких человек. На густо населенной Яве теснота не повод для раздражения. Зажатые колени, притиснутые друг к другу спины ни у кого не вызывают возмущения, все спокойно переносят пытку на колесах.

А там, где не носятся дизели-громады, властвует баджадж. Этим словом называют несколько видов трехколесных машин с мотоциклетными двигателями. Они рассчитаны на двух-трех пассажиров, едут со скоростью 20 километров в час. Их водители, подобно шоферам автобусов, ведут себя так, словно город принадлежит им. Занимают середину улицы, сворачивают без предупредительных сигналов и, невзирая на знаки, неожиданно выскакивают из-за углов.

Баджадж постепенно вытесняет бечаков — велорикш. В 1971 году планировали вообще ликвидировать это транспортное средство. Полиция регулярно устраивала облавы на бечаков, свозила велосипедные коляски на свалку. Но они остались, они по-прежнему перевозят людей и грузы по периферийным, узким улочкам. Всего в городе около 60 тысяч велорикш. В подавляющем большинстве это приехавшие из деревень молодые ребята, которые готовы ради заработка на каторжный труд. Лишь каждый десятый из них имеет соответствующую лицензию.

От полудня до полуночи

После полудня ритм столичной жизни заметно спадает. Клерки в конторах лениво ожидают конца рабочего дня, лавочники вяло отвечают на вопросы редких посетителей, разносчики расползаются по тенистым паркам.

От полуденной летаргии Джакарта начинает просыпаться к пяти часам вечера. Первыми покидают тень неугомонные дети.

Мальчишки стаями носятся, гоняя футбольные мячи, или запускают воздушные змеи. Страсть к традиционной забаве не остыла до сих пор. На легкий бамбуковый каркас наклеивается тонкая бумага, прикрепляется длинный хвост из синтетического мочала — и змей готов. Во второй половине дня от нагретой солнцем земли возносятся мощные потоки воздуха. Они увлекают ярко раскрашенные змеи так высоко, что не сразу и отыщешь глазом темные точечки в белесой синеве.

Взрослые в это время отправляются в мечеть. Отделенные от мужчин женщины — в белом. У них открыты лишь лица и кисти рук.

В сумерках можно видеть такую картину. Возвратившись домой, женщины дожидаются, когда на повороте покажется тележка, на двускатной крыше которой написано: «Напитки». Всем известно, что это для отвода глаз. Хозяин передвижной лавки — «врачеватель» от всех болезней. У него множество порошков, десятки склянок с разноцветными жидкостями, уйма баночек с пахучими мазями. Есть и секретные снадобья. Скажем, приворотное зелье или настой от дурного глаза.

Чаще всего спрашивают «джаму» — волшебный напиток, который, если верить рекламе, «возвращает молодость, делает кожу бархатной, голос серебряным». Когда-то рецепт изготовления чудо-средства держался в строгой тайне за высокими стенами султанских дворцов. Только высокородные дамы могли пользоваться «живой водой». А ныне она для всех — платите, пейте и будете такими же прекрасными, как принцессы из сказок. Но вот мужчины обходят «доктора» стороной. Это народ серьезный, их не проведешь. На рупии, что просит плут, лучше купить «темпе». Выдержанные ломтики прессованного арахиса, обжаренные в кипящем масле,— верное средство придать силу усталому человеку. Для рядовых индонезийцев горячий хрустящий темпе — важный источник растительных белков, которыми так беден рацион простолюдинов.

В районе Чикини находится комплекс Таман Исмаил Марзуки. Кроме кинотеатра, выставочных залов, библиотеки, планетария, он включает несколько театральных площадок, на которых регулярно дают представления ведущие студии. Профессионального драматического театра в нашем понимании в Индонезии нет. Есть драматурги, есть режиссеры-постановщики, есть актеры, для которых сцена — страстное увлечение, призвание, но не профессия, дающая хлеб.

Как правило, труппы — молодежные. Они бескомпромиссно бичуют социальные пороки, защищают правду, порой вступают в открытый конфликт с цензурой. Спектакль по мотивам гоголевского «Ревизора» зрители так и не увидели. Уже были расклеены афиши, распроданы билеты, но когда театралы собрались у дверей зрительного зала, их встретили полицейские. В последнюю минуту власти усмотрели в постановке сатиру на администрацию.

О безжалостности, безнравственности капиталистического Молоха, о поднимающемся на борьбу рабочем классе говорится в спектакле «Тени в городе», поставленном драматургом Индранагарой. Деревенская девушка приезжает в город в поисках работы, она проходит через унижения, но не ломается и находит смысл жизни в борьбе. Последняя сцена показывает ее в рядах бастующих фабричных рабочих.

Театр лудрук зародился в первые годы независимого существования Индонезии, когда весь народ отстаивал вновь приобретенную свободу. Лудрук рос как агитационно-пропагандистский театр, разъезжал по Яве, выступал перед отрядами сил национального освобождения, звал к оружию, воспевал идеалы революции.

Этот период, сопряженный с частыми и опасными разъездами, обусловил особенности театра: режиссеры не могли брать с собой женщин. Все женские роли вынуждены были играть мужчины. И играют до сих пор — теперь уже в силу традиции. Кроме того, труппы не имели возможности тщательно репетировать постановки. Материал для представлений брали на ходу, из жизни. И сейчас автор спектакля не имеет написанного сценария. Он просто рассказывает актерам краткое содержание постановки, а те сами, уже перед зрителями, придумывают диалоги, мизансцены. Каждый спектакль — единственный и неповторимый. Это в полном смысле театр импровизации.

На площади Фатахиллах в старом городе каждый год 22 июля всю ночь напролет идет представление традиционного театра кукол вайянг-голек. Окунуться в волшебный мир представления джакартцы приходят целыми семьями. Зрительный «зал» открыт для всех. Группками на прихваченных из дому циновках или просто на траве устраиваются мужчины, надевшие по случаю очередной годовщины столицы национальные шапочки-пилотки пичи. Отдельно рассаживаются женщины в ярких блузах со сладко посапывающими малышами на руках. Ребятишки повзрослев молчаливыми стайками снуют за «занавес» — свежесрубленный ствол банановой пальмы, в мякоть которого воткнуты деревянные марионетки,— поглазеть, как артисты готовятся к действу. По периметру площади идет бойкая торговля дешевой снедью, напитками. Воздух пропитан дурманящими запахами распускающихся к ночи цветов, каленого кунжутного масла, дыма потрескивающих сигарет с гвоздикой.

Но вот даланг-кукловод дал знак оркестру. Под звездным пологом легкой струей полилась полная тайны, полунамеков, растворяющая пространство и время музыка оркестра гамелана. В замершую, затаившую дыхание, ожидающую чуда аудиторию упали простые и полные глубокого смысла слова: «Все мы, и простые и благородные,— участники великой драмы жизни...» Песней, такой же древней, как сама Индонезия, открылся долгий пересказ одного из сюжетов эпоса «Рамаяна». И хотя он в деталях известен каждому индонезийцу, разворачивающаяся на «сцене» извечная дуэль между Добром и Злом захватывает, вовлекает всех в свои хитросплетения. Безучастных нет. Джакарта простого люда живет неистощимой верой в неотвратимое торжество Справедливости.

Джакарта — Москва

Станислав Бычков