Журнал «Вокруг Света» №12 за 1971 год

Пер Улюф Сюндман. Полет инженера Андре

Окончание. Начало в № 9, 10, 11.

Мы продолжали идти на юго-восток, к Земле Франца-Иосифа. Лед был местами ровный, местами изрезанный торосами и разводьями. Опять нас окружал густой туман.

Иногда удавалось пройти шесть-семь километров за пять часов, иногда уходило десять часов на два километра.

В ночь с 3 на 4 августа было ясно, хорошая видимость. Тщательно определив свое место, мы установили, что после настойчивого марша на юго-восток находимся лишь в десяти километрах западнее того места, где был наш лагерь 31 июля.

— Надо подумать, будем ли мы и дальше идти к Земле Франца-Иосифа или повернем на Семь островов, — сказал Андре.

— Важные решения не стоит принимать на пустой желудок, — отозвался я.

Мы разбили лагерь на просторной заснеженной льдине. Как обычно при ясном небе, температура опустилась на несколько градусов ниже нуля. Стриндберг зажарил несколько кусков медвежатины.

— Надо что-то решить, — повторил Андре.

— Да что ты говоришь! — сказал я.

— Две недели идем к Земле Франца-Иосифа, — продолжал он. — Тащили сани полтораста, а то и все двести километров. Но нас сносило на север, на северо-запад и на запад. И мы приблизились к цели от силы километров на сорок.

— Продолжай, — сказал я. — Тут все свои: математики, инженеры и аэронавты.

— Нас сносит на запад, никакого сомнения, лед дрейфует к западу.

— Для тебя это не должно быть новостью. Нансенов «Фрам» тоже дрейфовал с востока на запад. Вместе со льдами, в которые вмерз. Года два или три дрейфовал.

— Будем рассуждать спокойно, — сказал он.

— А мы и рассуждаем спокойно, — ответил я. — Но тебе нужно, чтобы мы приняли решение за тебя.

— Какое решение? — спросил он.

— Чтобы мы плюнули на Землю Франца-Иосифа, мыс Флора и Фредерика Джексона и пошли к Семи островам.

— Дрейф льда говорит за такой вариант.

— Нильс Стриндберг, — я приподнялся, — как ты считаешь? Земля Франца-Иосифа или Семь островов?

Стриндберг уже забрался в спальный мешок.

— Семь островов, — сонно вымолвил он. — Семь — счастливое число.

4 сентября, суббота. Я проснулся утром от боли в ногах, осторожно растолкал Андре, и мы дружной песней разбудили Стриндберга: в этот день ему исполнилось двадцать пять лет.

Я отсалютовал из винтовки. Андре вручил Стриндбергу два письма: одно от его невесты Анны Шарлье, другое от родителей. Я отыскал письмецо великого Сванте Аррениуса, оно так долго пролежало в моем заднем кармане, что с трудом удалось извлечь его из конверта.

В этот день мы прошли немного. Уже через два часа Стриндберг провалился вместе с санями в воду после неосмотрительной попытки пересечь разводье, затянутое свежим льдом. Я поставил палатку, пока Андре выручал Стриндберга и его сани с грузом.

Стриндберг был почти без сознания от холода, когда мы втащили его в палатку.

— Ты слишком часто попадаешь в воду, — сказал Андре. — Тебе следует быть поосторожнее.

— Ты снова начал надеяться? — спросил Стриндберг.

Тяжелая, напряженная неделя.

Ветер все время менял направление и дул сильней и сильней. Температура колебалась от минус одного до минус семи градусов. Было видно невооруженным глазом, как движется лед. Прямо у нас по ходу появлялись или смыкались пятидесятиметровые трещины.

Кратковременные сильные снегопады. Еще более кратковременные холодные моросящие дожди.

Андре жаловался на запоры; странно, до сих пор нас упорно преследовал понос.

Я подстрелил несколько чаек, пять штук двумя патронами. На вкус неплохо, да только маловато в них мяса.

Запас медвежатины был на исходе.

Меня мучила левая нога, на стопе появились два гнойника.

— Я-то знаю, что это такое, — сказал Стриндберг. — У меня тоже был нарыв.

— Боль нельзя измерить, — возразил я. — У тебя был один нарыв, у меня их два. Смешно полагать, что два нарыва вдвое больнее одного. Может быть, мои нарывы в пять раз больнее твоего. А еще у тебя не было таких судорог, как у меня. Нет, — повторил я, — страдания и боль нельзя измерить.

Стопа распухла, и башмак сильно жал. Я не мог как следует упереться в лед ногой и не справлялся в одиночку с санями.

Андре и Стриндберг уходили на несколько сот метров вперед, потом возвращались и тянули мои сани. Я только подталкивал сзади, на большее меня не хватало.

Вся левая нога болела. Наше продвижение осложнялось тем, что у Стриндберга тоже ныла нога. Изменив курс, мы теперь шли на вест-зюйд-вест. Дневные переходы становились все короче.

Ночи прибывали. Когда рассеивался туман и редели облака, можно было различить на небе первые звезды.

Из-за бурана и мороза двое суток пришлось отсиживаться.

Поясню: под словом «отсиживаться» я разумею, что мы сидели в палатке, дрейфуя вместе со льдами.

Температура держалась около минус восьми градусов, скорость ветра колебалась от десяти до четырнадцати метров.

Минус восемь по Цельсию — не так уж много. Но ветер!..

— Запиши в свой научный журнал, — сказал я Андре. — Мокрый носок замерз меньше, чем за тридцать секунд.

Мы отсиживались в палатке. Ветер трепал полотнище, лед рокотал и гудел от сжатия.

12 сентября к полудню прояснилось настолько, что нам со Стриндбергом удалось определить место.

— Крепкий норд-ост, — сказал я Андре. — То, что надо, верно? Нас несет на юг, почти прямо на Семь островов, так ведь? Откуда у тебя такое доверие к ветрам? Ты знаешь, где мы находимся?

— Хотел бы узнать, — ответил Андре. — Только без пустой болтовни.

— Ну так вот, мы находимся километрах в десяти восточнее и несколько севернее точки, в которой были десять дней назад. Развили неплохую скорость. Идем бейдевинд, курсом на Северный полюс. Похоже, дрейфующий лед лучше приводится к ветру, чем твой бесподобный шар. Жалко, что мы расстались с полярным буем. Он мог бы нам пригодиться через несколько дней.

— Я замечаю у тебя признаки неуравновешенности.

— Ничего подобного. Я плечистый добродушный богатырь. Записано черным по белому. Смотри лондонскую «Дейли ньюс». Я вполне уравновешен. Устал — да, но насчет неуравновешенности это ты зря. Я много размышлял. Хотелось бы кое о чем с тобой поговорить. Но могу воздержаться, если тебе не хочется.

— Болтай на здоровье, — ответил он. — Давай болтай.

Он выбрался из спального мешка и лег поверх него, закутавшись в одеяло Лембке.

— Чертовски жарко, — сказал он.

— Ничего подобного, — возразил я. — Здесь очень даже прохладно. Просто у тебя жар.

В палатке царил полумрак, хотя было около часа дня. Брезент изнутри и снаружи покрылся ледяной: коркой. Я отыскал свечу и зажег ее.

— У меня осталось еще четыре свечи. Жаль, что не сорок и не сто. Одной свечи достаточно, чтобы в палатке было светло и даже тепло, если снаружи завалить палатку снегом. Но в наших запасах нет свечей, Андре. Я положил шесть штук в свои личные вещи, чувствовал, что они нам пригодятся. Почему в твоем списке не значатся свечи?

— Приходится выбирать, — ответил Андре. — Взвешивать все «за» и «против», исключать многое, что кажется необходимым.

— Я частенько вспоминаю старт, — сказал я. — Как мы потеряли гайдропы, когда гондолу прижало к воде Датского пролива и вы со Стриндбергом в панике сбрасывали балласт мешок за мешком, пока «Орел» не превратился в свободно летящий шар.

— Продолжай.

— Я всегда считал тебя знатоком воздухоплавания. И не только я, вся Швеция, почти вся Европа. Я прочел все твои заметки о полетах на «Свеа». Некоторые из них у меня с собой. Я снова перечел их, когда не спалось.

— Ну?

— Знаешь, сколько раз поднимался на шаре Чарлз Грин? Если не ошибаюсь, пятьсот двадцать шесть. А Гастон Тиссандье? Сотни полетов, он, наверно, потерял им счет. И вдруг дней десять назад мне пришло в голову, что ты, Андре, который задумал и начал самую большую и рискованную в мире экспедицию на воздушном шаре, — ты до этого совершил только, девять полетов на маленьком, плохоньком шаре. Девять полетов! Всего-навсего. Это значит, что как воздухоплаватель ты любитель и новичок. Шар «Свеа», около тысячи кубических метров, — пигмей среди воздушных шаров! Ты самоучка. Этим я не хочу сказать ничего дурного о самоучках вообще. Я тоже совершил только девять полетов вместе со Сведенборгом в Париже. Но у нас были квалифицированнейшие руководители, мы прошли методическое обучение. Осторожный старик Лашамбр, для которого аэронавтика была делом ювелирной тонкости. Не столь осторожный усач Алексис Машурон. Замечательный мастер Безансон, который относился к воздухоплаванию как к изящному искусству и в то же время как к сложному спорту. Я говорю это не затем, чтобы тебя обидеть.

— А я не из обидчивых, — ответил Андре.

— Не исключено, что я больше твоего знаю об аэронавтике. Во всяком случае, мне так казалось, когда ты сбрасывал балласт над Датским проливом.

Стриндберг разжег примус, чтобы приготовить легкий обед. Льдина развернулась на восток, и, как я ни старался закупорить вход, в палатку проникал снег, влекомый норд-остом.

— У меня здесь, в моих вещах, твой отчет о попытках управлять шаром «Свеа» с помощью паруса и гайдропов, — сказал я. — Опыт произведен 14 июля 1895 года, отчет датирован 12 декабря.

— Совершенно верно, — заметил Андре.

— Превосходный отчет, куча цифр, кроки, данные о ветре и курсе. И написано, что тебе удалось заставить шар идти под углом до тридцати градусов к направлению ветра.

— Совершенно верно, — повторил Андре.

— Но весь полет длился три с половиной часа!

— Мой шестой полет на «Свеа», — сказал он.

Ветер крепчал. Напрягая слух, мы различали гул и рокот льда.

— Одна-единственная попытка управлять шаром с помощью паруса и гайдропов — это все, на чем ты основал нашу попытку дойти до Северного полюса, — сказал я. — Ты убедил в том, что это возможно, не только короля Оскара, Альфреда Нобеля, Диксона и Ретциуса. О Норденшельде я уже и не говорю. Тебе удалось убедить весь мир. Кроме экспертов-воздухоплавателей. А то, что конструкция парусов и размещение гайдропов — ошибка на ошибке? Три гайдропа были укреплены слишком близко к центру шара. Балластные канаты привязали за кольцо перед парусом...

— Совершенно правильные замечания, — ответил Андре. — Если не ошибаюсь, ты уже высказывал их.

— И те и другие канаты надо закреплять с наветренной стороны стропового кольца, возможно ближе к корме.

— Ты прав.

— Я плохой полемист, — вступил Стриндберг. — И мне не хотелось бы критиковать задним числом. Но факт есть факт: мы с Экхольмом еще в прошлом году отмечали, что гайдропы помещены слишком близко к центру шара.

— В самом деле? — сказал Андре.

— Ты обещал это исправить, — продолжал Стриндберг. — Но так ничего и не сделал.

Андре сбросил одеяло.

— Жарища окаянная.

— У тебя жар, — сказал я. — Хотя некоторые говорят, будто севернее семидесятой параллели жара не бывает. Дать тебе опий или морфий?

— Ни того, ни другого.

— Я не хочу тебя принуждать.

— Ты не можешь меня принудить.

— Когда доктор Экхольм вышел из состава экспедиции, — сказал я, — он, в частности, утверждал, что шар пропускает газ. Что он не продержится месяц в воздухе, как ты обещал.

— В частности, — повторил Андре.

— А твои слова?

— Какие именно?

— Будто «Орел» продержится в воздухе тридцать дней, семьсот пятьдесят часов. Семьсот пятьдесят часов, а на деле не прошло и пятидесяти часов, как гондола уже билась о лед.

— Обледенение, — ответил он. — Влага и обледенение. Больше тонны лишнего веса прижимали шар вниз, когда мы сели. Если бы не влага и лед, мы сейчас были бы в Сибири или на Аляске.

— Экхольм считал, что шар не держит газ, — повторил я. — Нобель предложил оплатить новый шар. Ты отказался.

— Конечно, — ответил Андре. — «Орел» — лучший из всех воздушных шаров, какие когда-либо конструировались. Зачем делать новый шар? В лучшем случае он был бы равен «Орлу». Гайдропы, паруса, управляемость шара? Чертовски сложная штука.

— Почему заранее не проверить шар — подъемную силу, утечку газа, управление?

— Нехватка времени, — сказал Андре. — У нас попросту не было на это времени. Не было времени, дорогой друг.

Буря, сильный мороз. Ветер сместился к норд-весту.

Час за часом мы обсуждали свое положение.

— Мы должны быть реалистами и циниками, — сказал я.

— Кто тебе мешает? — спросил Андре.

— Я устал. Чертовски устал. У меня сводит ноги, а на левой ступне два нарыва. Но ведь я. самый крепкий. Ты уже немолод, Андре. А ты, Стриндберг, слишком молод и слаб. Дальше возиться с санями нет смысла. Продолжать наш переход — переход вслепую — нелепо. Мы идем на восток, нас сносит на запад, идем на юг, нас сносит на север. И в какую бы сторону мы ни шли, куда бы нас ни сносило, одно несомненно: впереди зима, бураны и неслыханные морозы. Я самый крепкий, и то не боюсь честно признать, что долго не выдержу. Из-за больной ноги я еще дня два не смогу один тащить сани. А потом придет моя очередь помогать вам. Единственный разумный выход — построить из снега и льда надежную хижину. Тогда у нас будет шанс пережить зиму и весной двинуться дальше.

— Я уже давно об этом думаю, — сказал Стриндберг.

— Я подчиняюсь мнению большинства, — сказал Андре.

— Как всегда, — заметил я.

Воспользовавшись тем, что ветер ненадолго стих, мы со Стриндбергом проверили наши запасы. Итог был неутешительным. Пришлось вводить норму: в день на троих четыреста граммов мяса, двести граммов концентрата, семьдесят пять граммов размоченных галет или хлеба и две порции горячего кофе или какао.

При таком пайке можно растянуть провиант на три недели.

Андре крепко спал, завернувшись в одеяло.

— Он лазил в аптечку, — сказал я. — Ящик сдвинут на несколько дециметров, на крышке нет снега. Насколько я могу судить, взял облатку с опием и облатку с морфием.

С утра слабый северный ветер, небольшой снегопад, туман, видимость несколько сот метров, около двух градусов мороза.

Было ясно, что нам нельзя оставаться на этой льдине. Она была совсем маленькая: развалившийся торос с припаем из обломков льда.

— Что же это ты, Андре, не воспользовался случаем произвести научные наблюдения, пока мы сидели без дела, не проверил толщину и плотность льда? — съязвил я.

Андре предложил сделать вылазку и поискать подходящую льдину для зимовья.

— И оставить здесь все наше снаряжение? — спросил я.

— Да. Без него мы успеем разведать площадь побольше.

— Пойдем врозь? Каждый в свою сторону?

— Ну да, почему нет?

— Либо у тебя помрачился рассудок, либо ты еще не проснулся. Лед движется, все меняется — разводья, торосы, снегопад, туман. Что за безумная идея! Чтобы мы разошлись на разведку, ты — на восток, Стриндберг — на юг, я — на запад!

— Нет так нет, — сказал он.

— Не пройдет и четверти часа, как мы затеряемся в этой проклятой белой каше.

— Завтра все трое были бы мертвы, — добавил Стриндберг.

Мы свернули лагерь. С палаткой пришлось повозиться: ледяная корка внутри и снаружи. Мы соскребли лед, но не решились сложить палатку. Чтобы не лопнул брезент, расстелили ее в лодке.

— Когда-то она весила девять килограммов,— сказал я. — Теперь все двадцать.

— Мешок тоже когда-то весил девять килограммов, — заметил Стриндберг.

Пока мы нагружали сани, чуть южнее нашего лагеря открылось широкое разводье. Это означало, что поиски подходящей льдины придется начать с лодочного перехода.

— Странно, — сказал я, — как упорно и настойчиво мы идем на юг. Хотя лед сейчас, возможно, дрейфует на запад, и мы дальше продвинемся на юг, если пойдем на юго-восток.

Мы продолжали идти на юг. Шли страшно медленно — из-за бесконечных торосов, из-за свежего сухого снега, который не позволял как следует упереться ногами, скрывал щели и трещины, а местами образовал метровые сугробы — в рассеянном свете не различишь, мы замечали их, только когда спотыкались и падали ничком.

Под вечер мы нашли льдину, которая внушала доверие. Она была на редкость ровная, без единой лужицы пресной воды.

Мы остановились посередине, подле большой, почти кубической глыбы льда высотой около двух метров.

Я заметил, что Андре тоже хромает.

— Нарыв? — спросил я. — Судороги?

— Ничего особенного, — ответил он.

— Очень больно?

— Терпеть можно.

Мы со Стриндбергом сели на сани с подветренной стороны глыбы.

Андре обошел льдину. С севера, востока и юга ее окаймляли невысокие торосы, на западе медленно росло свежее разводье, тут же покрываясь коркой молодого льда.

Снегопад прекратился, но видимость оставалась плохой. Мороз крепчал, ветер постепенно усиливался.

Мы со Стриндбергом раскурили трубки. На ходу нас прошиб пот, зато теперь мы продрогли. Впрочем, мы так привыкли мерзнуть, что перестали с этим считаться.

Андре ходил по льдине сужающимися кругами и на каждом втором шагу втыкал в лед гарпун.

Толщина снега была около двадцати сантиметров, не считая глубоких сугробов с подветренной стороны торчащих глыб.

— Ну? — сказал я, когда он вернулся.

— Льдина как будто крепкая, — ответил он. — Но она покрыта снегом, при таком свете трудно судить о ее строении.

Посовещавшись, решили разбить лагерь. Можно было и не совещаться, все равно мы слишком устали, чтобы идти дальше.

Ставить обледеневшую палатку было нелегко. Спальный мешок скрипел и стонал, когда мы его расстилали, будто торос.

Стриндберг разжег примус и приготовил скудный ужин. В палатке потеплело, а когда лед и иней оттаяли и прекратилась капель, стало и вовсе уютно.

Стриндберг лег и тотчас уснул.

Пополуночи уже начало светать, я проснулся и увидел, что Андре приоткрыл палатку и стоит на коленях у выхода. Он уже снял куртку и теперь стягивал через голову толстый свитер.

— Не спится? — спросил я.

— Чертовски жарко, — бросил он через плечо. — А ты почему не спишь?

— В палатке совсем не жарко, — ответил я. — У тебя температура. Я из-за тебя проснулся.

Он промолчал.

— По-твоему, я с тобой слишком резок?

— Каждый вправе быть самим собой, — сказал он.

Мы говорили тихо, чтобы не потревожить Стриндберга.

— Теперь ты осознал все безумие твоей затеи с шаром? Ошибки в замысле. Плохое снаряжение. Провал был предрешен. Я уже не говорю про гайдропы и твою панику на старте.

— Нет, — ответил он.

— Не хочешь осознать?

— Нет.

— Тут мы с тобой сходимся, — сказал я. — Я тоже отказываюсь признать всю нашу экспедицию безрассудной затеей.

Андре лег поверх спального мешка и завернулся в одеяло.

Через несколько минут снова послышался его голос:

— Нобель, Альфред Нобель — один из величайших безумцев, каких я когда-либо встречал.

Минус четыре, крепкий норд-норд-вест, сплошная облачность.

Мы начали сооружать зимовье возле высокой глыбы, так чтобы она образовала одну из стен.

Мы со Стриндбергом начертили план. Ширина домика — три с половиной метра, длина — около шести, три помещения: кладовая, кухня с «гостиной» и в самой глубине — спальня, площадью чуть больше спального мешка. Условились делать двойные стены с воздушной прослойкой около десяти сантиметров, чтобы лучше защититься от предстоящих морозов.

Назначили Стриндберга подрядчиком и приступили к строительству.

Строительного материала — льда — кругом было сколько угодно, но нам не хватало нужного инструмента. У нас были только топор (латунный, со стальным лезвием) и маленькая пила-ножовка.

Нам бы две хорошие, метровые пилы, какими работают в лесу.

— Кстати, о пробелах, — сказал я Андре. — Ледовый бур тоже не помешал бы. С ним гораздо легче проводить научные исследования толщины дрейфующих льдов, которыми ты так увлекаешься. Между прочим, впервые мне в самом деле хотелось бы знать толщину льда — льдины, на которой мы находимся. Ее строение. Насколько она однородна и все такое прочее.

Во второй половине дня мы со Стриндбергом успели выложить фундамент, стало хоть видно, каким будет домик, и можно было убедиться, верно ли рассчитаны помещения.

Тут нашу работу прервал выстрел. Андре удалось застичь врасплох тюленя и убить его из двустволки. Мы торжествующе приволокли тюленя в лагерь.

Если прежде, когда удавалось убить медведя, мы могли взять только мозг, сердце, почки и несколько кусков мяса, а все остальное доставалось песцам и пернатым хищникам, то теперь не надо было думать о тяжести саней.

— Провиант на ближайшие три недели, — сказал Андре.

Мы устроили пир, зажарили тюленье мясо на тюленьем жире и наелись до отвала. Наши бороды лоснились от жира.

— Еще восемь тюленей, — сказал Андре, — и мы будем обеспечены на всю зиму.

— Жиры, белки, но как мы обойдемся без твоих углеводов? — спросил я.

— Кровь, — ответил он. — Она на вкус сладкая. В ней должны быть углеводы.

Мы со Стриндбергом продолжали строить домик; дул сильный норд-вест, температура воздуха падала.

Я нашел замерзшую лужу пресной воды в тридцати шагах от домика. Сделал топором прорубь, и работать стало легче: клади осколки льда, комья снега и поливай водой — она быстро замерзает, и получается прочная стена не хуже кирпичной.

Моя нога заживала, зато у Стриндберга на ногах появились новые нарывы.

Андре сделал несколько безуспешных попыток определить толщину льдины. В снегу на торосах собрал образцы глины и гравия. Нашел даже кусок прогнившего дерева.

В разводье у западного края льдины он поставил ярус, нет, пародию на ярус: вместо крючков гнутые булавки с наживкой из тюленьего жира. И конечно, ничего не поймал.

Один раз он упал навзничь на лед и остался лежать с поджатыми ногами. Мы подбежали к нему, но он поднял руку.

— Ничего особенного, судороги. Оставьте меня. Скоро пройдет.

Через несколько минут он выпрямил ноги, но встать не смог. Мы отнесли его в палатку, хотя он возражал.

Семнадцатое сентября был большой день. Солнце проглянуло между облаков, позволяя достаточно надежно определить место, и мы установили, что последние пять дней нас несло на юг со средней скоростью целых два километра в час.

Видимость была не ахти какая, тем не менее часа через два Андре объявил, что видит землю на юго-юго-западе.

Это не была галлюцинация. Мы видели невооруженным глазом остров, покрытый льдом.

Стены нашего домика были подняты уже на полметра, и мы со Стриндбергом прервали работу.

Никакого сомнения: впервые за два месяца показалась земля. Мы прикинули, что до нее километров десять.

Такое событие стоило отметить. Я подстрелил несколько чаек. Мы изжарили их на тюленьем жире и выпили по кружечке сладкого малинового сока.

— Это, должно быть, остров Нью-Айсленд (1 На современных картах — остров Белый.), он лежит между Шпицбергеном и Землей Франца-Иосифа, — сказал Андре.

Других вариантов не могло быть.

— Мы продвинулись больше градуса по широте, — добавил он.

— С каких пор? За какое время?

Андре рассмеялся.

— Больше градуса продвинулись, — повторил он. — Плевать, за какое время. Главное — дрейфовали быстро. Дрейфовали на юг.

И в эту ночь я проснулся из-за него Видно, сон у меня стал чутким.

Выбравшись из спального мешка, он растирал икроножные мышцы, вытягивал ноги, снова сгибал, ворочался с боку на бок. Наконец прекратил массаж, встал на колени, порылся в аптечке, проглотил что-то и запил снеговой водой.

Немного погодя я спросил:

— Как себя чувствуешь?

— Жарко.

— Принял бы немного морфия или опия, — сказал я.

— Обойдусь без лекарств. Я раскурил трубку.

— Послушай, — сказал я. — Этот твой ярус с булавками... Когда я был мальчишкой, я ловил в ручье форель самодельной удочкой. Простая нитка, крючок из булавки. Но мы уже взрослые, и кругом полярное море. Не дети, а трое взрослых. Вместо новых самозарядных винтовок у нас два древних гладкоствольных ружья. Даже настоящей рыболовной снасти нет. Нет сети, только самодельный ярус с гнутыми булавками вместо крючков. Море кишит рыбой, а у нас даже сети нет.

Андре ничего не ответил. Он спал. Спал, часто дыша открытым ртом. Я накрыл его одним из наших одеял.

Восемнадцатое сентября. Мы заспались, нас разбудил отнюдь не музыкальный звук, извлеченный Стриндбергом из моего охотничьего рога. Андре и я выбрались из палатки.

Стриндберг укрепил флаг на багре и воткнул его в лед. Полотнище колыхалось на слабом северном ветру. Он крикнул «ура!» в честь короля Оскара II, и мы хрипло вторили ему.

Праздник — двадцать пять лет со дня восшествия на престол короля Оскара.

Хорошая погода, воздух сухой, два-три градуса мороза, редкая облачность, высокое небо.

— На скрипке у меня получается лучше, чем на охотничьем роге, — сказал Стриндберг.

Мы плотно позавтракали — тюленина и жидкий кофе. Наелись так, что потом часа два валялись на спальном мешке и дремали. Только пополудни мы со Стриндбергом снова взялись строить.

Среди дня Андре удалось подстрелить тюленя.

— Провиант еще на три-четыре недели, — отметил он.

Следующий день: четыре градуса мороза, слабый северный ветер.

Нас несло мимо северо-восточной оконечности Нью-Айсленда в каких-нибудь двух километрах.

Мы со Стриндбергом продолжали рьяно трудиться.

Андре бродил по льдине, занимаясь научными наблюдениями. Во второй половине дня он подстрелил еще двух тюленей и морского зайца. Теперь у нас был запас до конца февраля.

Кровь тюленей собрали в пустые банки и в два полотняных мешочка.

Обойдя с востока остров, мы медленно дрейфовали на запад. Несколько раз обсуждали, не попробовать ли нам добраться до острова, но так и не договорились.

Дрейфуя в общем на юго-запад, мы могли рассчитывать, что достигнем северо-восточной земли Шпицбергена. А остров Нью-Айсленд — всего лишь обросший льдом клочок земли в Ледовитом океане.

К тому же наша роскошная постройка на льдине близилась к завершению. Нам опостылела палатка: ни встать, ни пройтись, только лежать.

Андре измерил толщину льдины и установил, что она, исключая крупные глыбы, достигает почти полутора метров.

— Тебя это устраивает? — спросил я.

— Не знаю, — ответил он.

Во второй половине дня отказал примус. Примус, который безупречно работал с тех самых пор, как мы сели на лед.

Мы со Стриндбергом продолжали строительство. Стены росли, смерзались, становясь — я повторяю — прочными, как кирпичная кладка. Мы затащили добытых тюленей в кладовку, не дожидаясь, когда будет готова крыша. Вечером опять возились с примусом, пламя фыркало, металось, гасло, снова вспыхивало и опять гасло.

Вдруг появился белый медведь. Стриндберг заметил его, когда тот подошел к самой палатке. Андре и Стриндберг выскочили наружу, толкая друг друга, и выстрелили — оба мимо.

Я уложил медведя метким попаданием в сердце.

Наш двенадцатый медведь после высадки на лед, рослый, жирный самец с великолепным густым мехом.

С криками «хейя!» мы приволокли его в лагерь: он весил не меньше четырехсот килограммов.

— Теперь мы обеспечены на всю зиму, — сказал Андре.

Казалось бы, надо радоваться, ликовать — за два дня так пополнили наши запасы! А мы вечером затеяли спор — бурный и бессмысленный спор. Поводом был наш примус. Он опять закапризничал, когда мы стали готовить ужин.

Я руководил, Андре прочищал форсунку иглой, Стриндберг подносил зажженные спички. Пламя вспыхивало и гасло.

Стриндберг сказал:

— Пустое занятие. Надо сменить горелку.

Андре ответил:

— К сожалению, все запасные части остались на Датском.

Стриндберг вдруг страшно вспылил.

Я сидел молча, смотрел и слушал его. Андре, отвернувшись от разбушевавшегося Стриндберга, растерянно, с мольбой поглядел на меня.

Все очень просто и в то же время очень сложно.

У нас не было запасных частей к примусу. Они остались на острове Датском. И бессмысленно кого-либо винить.

На следующий день Стриндберг застрелил еще одного тюленя. Я подстрелил шесть чаек.

Мы со Стриндбергом продолжали сооружать домик. Андре принялся изучать содержимое желудка убитого тюленя. Кроме того, он снова замерял толщину льда, цифры колебались от неполных двух метров до трех с лишним.

Мы находились к югу от Нью-Айсленда, лед дрейфовал очень медленно. Похоже было, что мы попали в заводь между струями течения, которые смыкались южнее острова.

Андре и Стриндберг повздорили из-за кипятилки Еранссона.

— Почему бы не использовать ее? — спросил Стриндберг.

— У нас нет спирта, — ответил Андре. — Если не считать маленькой банки для примуса.

— Две недели назад у нас был полный бидон денатурата.

— Возможно. — сказал Андре. — Но его больше нет...

Мне пришлось силой тащить Стриндберга на строительную площадку.

Ветер ослаб и сместился к югу. Температура воздуха поднялась. Последние дни, пока мы завершали строительство и накрыли сводом три помещения нашего домика, моросил дождь.

Ночи становились все длиннее. Было еще не очень холодно, но мы знали, что скоро грянут морозы.

Нам с Андре удалось наладить примус. Мы опорожнили его, снова налили немного керосина, хорошенько взболтнули, вылили и опять наполнили бачок. После этого он перестал капризничать. Видимо, что-то попало в бачок — может быть, капля воды.

28 сентября, на восьмидесятый день после вылета с острова Датского, мы вселились в наш замечательный ледяной дом.

На следующее утро Стриндберг застрелил нашего тринадцатого белого медведя. Это был могучий самец, мы с великим трудом подтащили его к лагерю.

Андре обнаружил, что от южной кромки нашей льдины отламываются большие куски. Он считал, что ее прижимает к острову. Его теория подтверждалась тем, что между нами и островом море покрывали большие торосы, слышался непрерывный рокот, а то и громовые раскаты.

На следующий день мы подошли еще ближе к острову, а может быть, просто улучшилась видимость? Температура понизилась до минус десяти; небо по-прежнему застилали густые облака.

Мы со Стриндбергом укрепляли наружные стены нашего домика, который окрестили «Хеммет» («Приют»), Пресная вода, которой мы поливали стены и крышу, быстро обращалась в лед.

— Мраморный дворец, — сказал Стриндберг.

Работали медленно, без особого напряжения — устали, да и торопиться некуда, вся зима впереди.

После обеда Андре пошел проверить льдину. Мы со Стриндбергом решили полежать, выкурить по трубочке.

Под надувной подушкой Андре, завернутые в свитер, лежали его личные вещи. В том числе дневник. Я взял его. Впервые я держал в руках дневник Андре.

Я пододвинулся к свече. Стриндберг смотрел на меня, но ничего не сказал. Я стал листать дневник.

— Вот, — сказал я, — послушай! Двенадцатого июля, в гондоле шара, на другой день после старта. Слушай. «Как это необычно — парить в воздухе над Ледовитым океаном. Первым из всех людей парить здесь на воздушном шаре». Слышишь. Стриндберг, Первым/ Мы с тобой явно не в счет. «Скоро ли у меня», — здесь он поправился, зачеркнул «меня» и написал «нас»: «Скоро ли у нас появятся последователи?» А вот еще, слушай: «Не буду отрицать, что всеми нами владеет чувство гордости». Он испытывает гордость, которая владеет также нами с тобой, Стриндберг. Еще: «Мы считаем, что не жалко и умереть после того, что нами сделано». Уже на второй день он так горд тридцатью часами полета на шаре, что мы все трое готовы умереть. Что ты на это скажешь?

Стриндберг покачал головой, но ничего не сказал.

— Он с самого начала был настроен на провал. Уже через тридцать часов, точнее — через тридцать два часа, он считал, что мы все, не только он один, а все трое можем с гордостью умереть.

— Я уже читал это, — сказал Стриндберг. — Давно. Просыпался ночью, брал его дневник и читал. В старое доброе время, когда ночи еще были светлые.

— Ты давно перестал писать письма Анне, — заметил я.

— Да, — ответил он. И добавил улыбаясь: — Только не пытайся прочесть их тайком. Не сумеешь. Я стенографировал.

Мы вышли и продолжали строить дом.

На другой день мы снова обсудили наше положение.

— У нас крепкий дом, — сказал я. — Провианта хватит на всю зиму, и, наверно, удастся подстрелить еще несколько тюленей и медведей. Но и прорех много. Например, вот эта свеча предпоследняя из моего запаса. Скоро наступит долгая ночь, на много месяцев. Со светом мы что-нибудь придумаем. У нас все шансы выдержать зимовку. Но нам не надо больше тащить сани. Конец нудным переходам, которые нас так изматывали. В этой хижине с нашим провиантом мы будем сидеть почти без дела не неделю, не месяц, а около полугода.

— К чему ты клонишь? — спросил Андре.

— Трения, — сказал Стриндберг.

— Вот именно, трения. Они неизбежны. Мы должны держать себя в руках, не раздражаться, не затевать слишком бурных споров. У нас будет вдоволь времени поразмыслить, и я боюсь, что тебе, Андре, придется выслушать немало горьких истин о твоем безумном плане лететь к Северному полюсу на воздушном шаре.

— Я тебя не уговаривал, — сказал Андре.

— Вот уже, — ответил я, — начало спора, который легко может перейти в ссору. Но нам надо сдерживаться. У нас есть жилье, есть провиант, попытаемся перезимовать спокойно.

Восемь часов спустя наша льдина начала разламываться со страшным грохотом и гулом. Вода проникла в спальню. Мы выбрались из спального мешка и выскочили наружу.

Перед самым входом разверзлась трещина шириной около двух метров, и наше имущество оказалось разрозненным на отдельных маленьких льдинах.

Это было утром, стоял сильный мороз, хорошо хоть, ветер слабый. Мы подтащили лодку за якорный трос к нашей льдине и принялись собирать имущество.

Больше всего пришлось повозиться с двумя медвежьими тушами, они лежали рядом на маленькой льдине, которая едва выдерживала их тяжесть. Мы отбуксировали льдину к нашему дому. При этом и Стриндберг и я провалились в воду.

С двумя тюленями, которых мы еще не успели переправить в нашу кладовую, оказалось легче справиться.

Мы переоделись. Промокшая одежда смерзлась так, что легко могла сломаться.

К вечеру практически все было спасено и сложено на оставшейся части нашей льдины.

Примус не капризничал, и мы плотно поужинали супом из тюленины — деликатес, который совсем несложно приготовить: тюленина в несколько минут разваривается в кашицу.

Стриндберга и Андре мучили ноги — нарывы, судороги. Я на сей раз чувствовал себя сносно.

В спальне нельзя было лежать. Торцовая стена отстала от льда, и в просвет текла вода из новой трещины.

Мы расстелили спальный мешок в соседнем отсеке, легли и через несколько минут уснули, не обмолвившись ни словом о событиях истекшего дня.

На другой день, 3 октября, проснулись поздно.

За ночь трещины закрылись, но, несмотря на мороз, лед не смерзся. Остатки нашей льдины были окаймлены низкими торосами из небольших глыб, которые то опускались, то опять всплывали, причем из щелей сочилась вода.

Наша льдина напоминала грушу в разрезе; хижина стояла в самом узком конце. Задний торец навис над битым льдом; в нескольких метрах перед другим торцом, напротив входа, колыхался низкий торос. Одну длинную стену составляла уже упомянутая глыба выше человеческого роста; ее подводная часть, по нашим расчетам, уходила вглубь метров на пятнадцать-двадцать.

В остальном льдина представляла собой почти правильную окружность около тридцати шагов в поперечнике.

Температура упала ниже десяти градусов; ветер — слабый зюйд-вест, густая облачность, но видимость вполне приличная.

Андре считал, что надо строить дом посередине льдины.

— На старый нельзя полагаться, — сказал он. — Рано или поздно глыба оторвется, подскочит, опрокинется и все разрушит. Глыба большая, — продолжал он, — но мы видим лишь около одной десятой. Остальное скрыто под водой. Точно не знаю, но похоже, это огромный ледяной столб. До сих пор он стоял вертикально, потому что вмерз в большую льдину, но теперь льдина раскололась. Через несколько дней, а может быть и часов, столб оторвется, поднимется над водой и рухнет, это будет что-то страшное.

— Он весит, должно быть, от полутораста до двухсот тонн, — сказал Стриндберг.

— Значит, надо строить новую хижину возможно ближе к центру льдины, — заключил Андре.

Я снова поставил палатку, расстелил спальный мешок на обледенелом брезенте.

Мы вынесли все наше имущество из «Приюта». Часть убрали в палатку, часть сложили у входа и накрыли проолифенным шелком.

У Стриндберга начался сильный понос. Потом мы с Андре помогли ему забраться в спальный мешок. Он тотчас уснул: усталость подчас усыпляет лучше, чем опий и морфий.

Андре сварил суп из тюленины, приготовил жиденький кофе.

Я подтащил все сани поближе к палатке и водрузил лодку на мои. Она оказалась неожиданно тяжелой — внутри и снаружи нарос лед. Потом я обошел остатки льдины, собирая разную мелочь.

Мы с Андре поели супу и выпили кофе. Был уже вечер, темно. Дни стали короче ночей. Тучи разошлись, показались звезды, тускло мерцало северное сияние. Я зажег свечу.

— Последняя, — сказал я. — Вчера оставалась еще половинка, да, видно, затоптали ее в снег. Будем рассуждать разумно.

— Я всегда за то, чтобы рассуждать разумно, — отозвался Андре.

— У нас две альтернативы, — сказал я.

— Какие же?

— Одна — оставаться на льдине. Вторая — перебраться на Нью-Айсленд.

Андре поразмыслил.

— Недостаток первого варианта в том, что льдина может опять разломаться, — сказал он. — Но есть и достоинство: похоже, что нас отнесет еще дальше на юг или юго-запад, и мы выберемся на берег Шпицбергена. Недостаток второго варианта в том, что мы прочно застрянем на месте. На всю зиму. И еще неизвестно, сможем ли мы весной пройти через паковый лед.

— У первого варианта есть еще один минус, — сказал я.

— Какой?

— Мы потратили две недели на то, чтобы построить наш ледяной дом. Отличный дом из льда и снега, две комнаты и кухню. Дома больше нет, одни развалины. Две недели...

— Знаю.

— Так неужели ты рассчитываешь, что мы еще раз станем тратить две недели, строить новый дом на льдине диаметром в двадцать пять метров? На льдине, которая послезавтра может совсем развалиться? Спи, Андре! И продумай все как следует. Завтра тебе опять придется принимать решение.

Дрейфуя, мы приблизились к юго-западной оконечности Нью-Айсленда. Было видно длинную темную полоску берега. Значит, не весь остров покрыт льдом, есть и голая земля.

Утро было холодное, слабый ветер, густая облачность, но видимость по-прежнему хорошая.

Нас разбудил Стриндберг, он жарил медвежатину и приготовил какао, к которому подал намокшие галеты.

— Андре хочет, чтобы мы остались на льду, — сказал я. — И построили новый дом, в котором он надеется доплыть до Шпицбергена. Я же считаю, что мы должны перейти на остров.

Стриндберг улыбнулся.

— Пойми, решение зависит от тебя, — сказал я. — Скажешь — на льду, останемся на льду. Скажешь — на острове, пойдем на остров. Обыкновенный демократический принцип. Понял?

— Еще бы не понять, — ответил Стриндберг. Он наклонился к Андре и положил ему руку на плечо.

— Прости меня, дружище, — сказал он. — Я не боюсь умереть. Несколько месяцев назад боялся. Да, боялся умереть. Теперь больше не боюсь. Мне хочется, чтобы мое тело нашли. Когда-нибудь, в будущем. Если мы останемся на льдине, не найдут даже наших следов. Прости, дружище, — продолжал он, не снимая руки с плеча Андре. — Я за то, чтобы перейти на остров. Я не боюсь умереть, — повторил он. — Месяц-два назад боялся. Теперь не боюсь. Но я хочу умереть на твердой земле.

Мы нагрузили сани и пошли к острову Нью-Айсленд. Андре и Стриндберг почти совсем обессилели, и приходилось, как прежде, тащить сперва одни сани, потом возвращаться за другими.

Торосы вдоль берега были самыми тяжелыми на всем нашем пути. Путь небольшой, всего несколько километров. Но только через двое суток все сани очутились на прибрежной гальке.

Мы с Андре поставили палатку. Грунт был не из лучших: крупная галька.

— Который час? — спросил Андре. — И какое число?

— Последние дни я запустил свой метеожурнал, — сказал я. — Судя по освещению, сейчас вечер, а дата, должно быть, вторник, 5 октября. Или же среда.

Стриндберг съел очень мало, потом забрался в мешок и уснул, поджав ноги. Дышал он неровно.

На другой день я проснулся оттого, что сильный северный ветер смял палатку. Я разбудил товарищей. Ветер ветром, метель метелью, а надо выходить, поднимать палатку.

Снегу было немного, но ветер уж очень крепкий и страшно холодный. Стриндберг жаловался на сильные судороги в ногах и животе. Мы дали ему горячего кофе и облатку опия.

Во второй половине дня, когда стало потише, мы с Андре совершили небольшую рекогносцировку. На берегу лежало много плавника, в остальном остров мало подходил для зимовки. Среди береговой гальки редко попадались большие камни. Сама галька для постройки дома не годилась.

Переезд состоялся на следующий день. Поставили палатку подальше от воды, под прикрытием невысокой скалы. Брезентовый пол обложили плавником и китовыми костями. Нам стоило огромных усилий подтащить сани поближе к палатке.

— От северного сияния мало света, — сказал Андре, — и никакого тепла.

Ночи становились все длиннее.

Мы решили перекрыть палатку снежным домом, как только выпадет достаточно снега.

В ночь на 8 октября снова подул крепкий ветер. Лед громыхал и гудел. Мы слушали, думая о том, что теперь это нас не касается. Под нами твердая земля.

— А если бы мы остались на твоей проклятой льдине? — сказал Стриндберг.

Когда ветер умерился, мы сходили на ледник, который оказался намного выше, чем мы думали. Небо заволокли густые серые тучи, но далеко на западе мы различили горы — очевидно, Шпицберген.

— Когда начнется весна, — сказал Андре, — мы доберемся туда. Как только начнется весна. По паковому льду, пока он еще будет скован зимним морозом.

Мы ждали снега, чтобы строить дом. Андре и я освежевали медведей и тюленей, которые были убиты последними.

— Еды на полгода с лишним, — сказал он. Стриндберг лежал в спальном мешке. Отказывался от еды и много говорил.

— Весной, пока море еще будет сковано льдом, мы переберемся на Шпицберген, — твердил Андре.

Стриндберг жаловался на боль в животе, на судороги в руках и ногах.

— Судороги, — сказал Андре. — Никак не возьму в толк. Почему именно судороги?

— Ни одна из прежних полярных экспедиций этого не знала, — подхватил Стриндберг. — Цинга — да. Но ни судорог, ни поносов.

Да еще эти нарывы: обе ступни, рука, шея, лицо от верхней губы до глаз и ушей. Маленькие, но мучительные нарывы.

Утром — вероятно, это было воскресенье 10 октября — Стриндберг позвал нас. День выдался хороший, умеренный мороз, почти безветренно, и мы с Андре собирали плавник впрок.

Мы забрались в палатку.

— Пришли? — спросил Стриндберг. — Я вас слышу, но не вижу.

— Оба здесь, — ответил я.

— Снег? — спросил он.

— Нет, — сказал я. — Еще мало снега, чтобы строить дом.

— Андре, ты здесь? — спросил он. Андре промолчал.

— Кой черт погнал тебя в это путешествие? — спросил Стриндберг.

Несколько секунд он лежал с закрытыми глазами, широко улыбаясь, закашлялся, потом перестал дышать.

Мышцы лица обмякли, рот и глаза наполовину открылись.

Андре наклонился над ним, приложил ухо к его рту, попытался нащупать пульс.

— Он умер, — сказал Андре.

Да, Стриндберг умер. Этот рот, эти глаза...

Только пополудни мы вынесли его из палатки и оттащили к трещине в скале — шагов двадцать пять — тридцать.

Андре взял его хронометры, кошелек и другую мелочь. Я сунул в свой внутренний карман его записную книжку.

— Первый покойник в моей жизни, — сказал я. — Я никогда не видел покойников.

— У меня не укладывается в голове, что это он, — отозвался Андре.

— Еще бы, — согласился я. — Вместо молодого элегантного столоначальника — страшно худой человек с косматыми волосами и темной бородой.

Мы обложили тело Нильса Стриндберга камнями, нося их с берега к его могиле в расщелине. Борясь с усталостью, ходили взад и вперед, носили камни, пока не стемнело.

— Плохая могила, — сказал Андре.

— Как могилы зверобоев на Голландском мысу и острове Датском, — ответил я.

Снег, целый день снег.

Мы с Андре начали сооружать фундамент. Я носил с берега воду в кастрюле и поливал снег, чтобы он смерзался в лед. Дело подвигалось медленно.

— Надо бы сложить пирамидку, что-то вроде памятника, на могиле Стриндберга, — сказал Андре.

Конечно. Но сперва надо закончить строительство зимовья, накрыть палатку снежным домом.

— Это не цинизм, — сказал я, — а элементарный факт: со смертью Стриндберга наши запасы возросли на тридцать процентов.

— Это не элементарный факт, — ответил Анд-ре, — а голый цинизм.

— Цинизм? Беспардонная откровенность? В нашем положении, — сказал я, — о цинизме можно говорить только в одном смысле. Ты знаешь, что я подразумеваю?

— Еще бы.

— Что ты сознательно втравил нас в затею, которая заведомо была обречена на провал.

Поужинали поздно: жареная медвежатина, малиновый сок, по два бутерброда с ливерной колбасой, жидкий кофе. В палатке было темно. Небо прояснилось, остро мерцали звезды,. колыхалось северное сияние. Арктическая зима уже настигла нас. Как-то трудно было представить себе теплые солнечные лучи, которые согревали нас несколько недель назад.

— Я был вынужден, — сказал Андре.

— Вынужден?

— У меня не было выбора. Мы должны были стартовать.

— У тебя не было выбора. Мы должны были стартовать.

Два дня подряд сильный мороз, ясное небо. Инструмент лежал в лодке, и мы уже не думали о том, чтобы поточнее определить наше место. Отлеживаясь в палатке, иногда выходили прогуляться, собирали плавник.

Андре начал второй дневник.

Потепление, южный ветер, сильный снегопад.

Мы продолжали строить хижину. Сгребали руками снег, клали его на готовую часть стены и поливали морской водой.

Андре преследовали поносы.

— Мало судорог, — сказал я, — так еще эти окаянные поносы.

Добро бы, пресловутая цинга. Но откуда судороги? Поносы? И эти непонятные нарывы?

Вечером Андре разделся и осмотрел свое тело.

— Три нарывчика, — сказал он. — Один на ступне, другой в паху, третий в правой подмышке.

— И еще два на спине, — добавил я.

Он оделся и пожаловался, что в палатке жарко.

— Не жарко, — сказал я. — У тебя температура. Судороги, понос, нарывы, еще и температура.

К нашему лагерю явился белый медведь, и я выстрелил по нему в темноте. Не попал, но выстрел напугал медведя и заставил его уйти.

Пользуясь небольшим снегопадом, я продолжал трудиться над хижиной. Температура воздуха опять начала падать, снег был сухой, мелкозернистый.

Андре лежал в спальном мешке. Раза два он подзывал меня, чтобы я растер ему мышцы ног, которые сводило судорогой. Он жаловался на жару. В палатке было минус два-три градуса.

— Надо сложить пирамидку над могилой Стриндберга, — сказал он.

— Когда дом будет готов, — ответил я.

— Он умер без мучений.

— Он даже улыбался, — сказал я.

Я продолжал работать, стена росла страшно медленно. Большой дом на льдине мы с Стринд-бергом построили за две недели. Теперь была задумана гораздо меньшая хижина, но стало намного труднее добывать снег и лед.

— Хорошо еще, плавника много, — сказал я Андре, устроив передышку. — Пригодится для крыши.

— Сейчас у меня совсем сил нет, — ответил он. — Но дня через два смогу тебе помогать.

— Это хорошо.

— А что за день сегодня? — спросил он. — Какое число?

— Не знаю точно. Что-нибудь 12, 13 или 15 октября.

Дни заметно укоротились.

— Температура, судороги, понос, — сказал Андре. — Но через несколько дней, когда температура и судороги кончатся, будем строить дом вместе. Крышу сделаем из плавника и снега...

По ночам ясное небо, северное сияние, все более крепкий мороз.

— Бессилие, — сказал Андре как-то утром. — Лежишь и чувствуешь, как тебя оставляет бессилие. Нет, я хотел сказать — силы оставляют.

Он лежал поверх спального мешка, закутанный в одеяла, — два изношенных, обледеневших одеяла.

— Проклятая белизна, — сказал он. — Все время свет, свет без теней.

— Ночи стали длиннее дней, — ответил я. — А сейчас утро.

— Нужно строить дом, — настойчиво произнес он. Потом добавил: — Есть не хочется, только ковшик воды.

Я подал ему алюминиевую банку с водой. Пришлось приподнять его за плечи, чтобы он смог напиться. Я почувствовал сквозь одежду, какая у него тощая, костлявая спина.

— Больно? — спросил я.

— Теперь нет, — сказал он. Потом спросил: — Что ж ты не идешь работать?

— Я еще отдохну немного, — ответил я.

Я вздремнул. Когда через час-другой проснулся, Андре лежал неподвижно, не дышал и не отвечал на мои вопросы. Один глаз был зажмурен, другой открыт, роговица успела высохнуть.

Я долго глядел на него: старик, дряхлый старик с худым старческим лицом и седой бородой.

Я уже много недель не видел собственного лица в зеркале.

Температура упала до минус двенадцати.

Я прошелся вокруг лагеря — приятно размяться. Лодка на моих санях оставалась неразгруженной.

Я обдумывал свое положение снова и снова. Провианта для зимовки хватит с избытком. Но проблема заключалась не в провианте, не в еде, а в одиночестве.

Я надел на шею черный бант и улыбнулся.

Одиночество? Нет, больше того: утраченное товарищество.

Примус работал безотказно. Я сварил кофе, две большие кружки крепкого кофе. Больше не надо экономить.

Погасив примус, я открыл нараспашку вход в палатку. Разулся и залез в спальный мешок. Он был тонкий, изношенный, мех внутри почти весь стерся.

Шесть облаток опия и восемь облаток морфия. Я проглотил их одну за другой и запил несколькими глотками горячего кофе. Затем высыпал себе в рот содержимое двух пробирок из нашей аптечки: в одной был опий, в другой — морфий. Они надежно хранились в деревянных трубках. Я выпил еще несколько глотков воды — нет, не воды, а горячего крепкого кофе.

Смеркалось, наступил вечер. Двенадцать градусов мороза.

Холодный пол и ветерок снаружи освежали. Тело, руки, ноги налились сонной тяжестью.

Я лег на бок возле Андре. У него была седая борода: старик.

Я был еще молод.

Сокращенный перевод со шведского Л. Жданова