ГЛАВА ШЕСТАЯ Что представляет собой новое убежище для нашей несчастной героини. — Странное гостеприимство. — Ужасное приключение

Нашей героине было семнадцать лет, когда она представилась господину Родену, хозяину пансиона Сен-Марсель. С возрастом ее черты приобрели новое очарование, и вся она, несмотря на пережитые страдания, излучала аромат совершенства, который без преувеличения делал ее одной из самых красивых девушек, встречающихся на свете.

— Мадемуазель, — сказал с почтением Роден, увидев ее, — вы, конечно, говорите мне неправду, назвав себя служанкой: ни ваша стройная фигура, ни прекрасная кожа, ни ваши ясные глаза, ни великолепные волосы — все это, разумеется, не дает вам основания прислуживать другим. Природа настолько щедро вас одарила, что не могла сделать жертвой слепого провидения, и мне пристало скорее получать от вас распоряжения, нежели приказывать вам.

— О сударь, тем не менее фортуна жестоко обошлась со мной!

— Может быть, но это несправедливо, и мы исправим это, мадемуазель.

При этих словах Жюстина, обрадованная, поведала Родену все свои злоключения.

— Ах, как это ужасно! — посочувствовал ловкий мошенник. — этот господин де Брессак — настоящий зверь, давно известный своими дикими выходками, и вам очень повезло, что вы вырвались из его рук. Однако, прекрасная Жюстина, я повторяю еще раз, что вы не созданы для услужения: женщина, у ног которой должен лежать мир, которая может поработить его своим взором, должна быть гордой и свободной. Если мой дом вам подходит, тогда я предлагаю вам следующее: у меня есть дочь, которой недавно исполнилось четырнадцать, и она сочтет за счастье разделить ваше общество; столоваться вы будете с нами и будете разделять все трудности, связанные с воспитанием того слоя общества, который вся Франция доверила нашим заботам; вместе с нами вы будете трудиться над развитием талантов молодежи, как и мы, вы будете усовершенствовать ее нравы.

Могла ли найтись на свете роль, более подходящая нежному, сострадательному и чувствительному характеру нашей бедной сироты? Из глаз ее брызнули слезы радости, она сжала руку своего благодетеля и осыпала ее поцелуями благодарности. Но коварный Роден уклонился от таких горячих проявлений, по его мнению вовсе незаслуженных. Позвали Розали и познакомили ее с Жюстиной, и вскоре самая теплая дружба соединила эти очаровательные со— здания.

Прежде чем продолжать, расскажем о самых первых обязанностях, которые предстояло выполнять Жюстине. Кстати, ей страстно захотелось узнать, что произошло в замке Брессака после ее бегства, и она выбрала для этого молодую крестьянку, ловкую и сообразительную, которая обещала ей в самое ближайшее время собрать все нужные сведения. К сожалению, Жанетту — так звали эту девушку — заподозрили, подвергли допросу, после которого она во всем призналась, и единственное, чего она не выдала, так это было место, где находится человек, пославший ее.

— Хорошо, продолжайте хранить ваш секрет, — сказал ей Брессак, — но где бы ни находилась эта злодейка, передайте ей мое письмо и накажите, чтобы она ждала возмездия.

Испуганная Жанетта поспешно возвратилась и отдала Жюстине письмо следующего содержания:

«Преступница, посмевшая убить мою мать, набралась наглости послать шпионку на место своего преступления! Самое разумное для нее — хорошенько скрывать, где она прячется, и пусть она будет уверена в том, что ее ждет суровая расплата, если ее обнаружат. Пусть она остережется повторить такую попытку, иначе посланница будет арестована. Впрочем, хорошо, если она узнает, что дело об убийстве вовсе не закончено, и ордер на арест не отменен. Таким образом она находится под угрозой, и меч правосудия опустится на ее голову, если она того заслужит своим дальнейшим поведением. Пусть же она представит себе, насколько тяжким будет для нее второе обвинение».

Жюстина едва не лишилась чувств, прочитав это послание; она показала его Родену, и тот успокоил ее; потом невинная девушка решила расспросить Жанетту. Ловкая ее сообщница догадалась, покинув замок, отправиться в Париж, так как боялась слежки, провела там ночь, и вышла оттуда на рассвете. А в замке была большая суматоха: приехали родственники, побывали там и представители правосудия, и сын, разыгрывая безутешное горе, обвинил в убийстве Жюстину. Несколько краж, случившихся раньше, в которых Брессак также обвинял несчастную Жюстину, сделали убедительными второе обвинение, и граф мог быть уверен в своей безнаказанности.

Жасмин и Жозеф дали свои показания, им поверили, а Жюстине оставалось дрожать от страха и ужаса. Между прочим, благодаря новому наследству Брессак сделался обладателем несметных богатств. Сундуки с золотом, ценные бумаги, недвижимость, драгоценности дали этому молодому человеку, не считая доходов, более миллиона наличными. Жанетта сказала, что под маской притворного траура он с трудом скрывал свою радость; родственники, оплакивая жертву гнусного преступления, поклялись отомстить за нее. Правда, кого-то смутили многочисленные следы укусов, но Брессак заявил, что по неосторожности рядом с трупом была на целых двадцать четыре часа оставлена злая собака, пока дожидались вызванных из Парижа священников, и эта ловкая ложь рассеяла все подозрения.

— Вот так, — опечалилась Жюстина, — снова небо возлагает на меня тяжкий крест! По какому-то немыслимому капризу судьбы меня будут подозревать, обвинять и, возможно, даже накажут за преступление, сама мысль о котором приводит меня в ужас; а тот, кто заставил меня его совершить, кто направлял мою руку, единственный виновник самого чудовищного убийства, какое когда-либо случалось на свете, — этот злодей счастлив, богат, осыпан милостями фортуны; у меня же не осталось ни единого уголка на земле, где я могла бы вздохнуть спокойно. О Всемогущий, — продолжала она сквозь слезы, — я покоряюсь твоим замыслам в отношении меня: пусть свершится воля твоя, ибо я рождена только затем, чтобы исполнить ее…

Пока невинная Жюстина предается тяжким размышлениям о человеческой злобе, особенно о поведении отъявленных распутников, способных бросить в жертву все, что угодно, лишь бы с большей приятностию излить свое семя, мы вкратце объясним читателю личность человека, к которому она попала, и причины оказанного ей теплого приема.

Хозяин пансиона Роден был мужчина тридцати шести лет, темноволосый, с густыми бровями, пронзительным взглядом и суровым видом, плотного телосложения, высокого роста, излучающий силу и здоровье и в то же время предрасположенный к распутству. Хирургией он занимался только ради развлечения, а свое заведение держал для удовлетворения похоти и помимо того, что давала ему профессия, Роден имел около двадцати тысяч франков годовой ренты. У него была сестра, прекрасная как ангел, о которой мы расскажем позже и которая заменяла ему, во всех отношениях, верную супругу, скончавшуюся лет десять назад.

Эта безнравственная женщина одаривала своей благосклонностью очень симпатичную гувернантку и Розали, дочь хозяина. Попытаемся, насколько это в наших силах, нарисовать портрет этих героинь.

Селестина, сестра Родена, тридцати лет от роду, была крупной, но стройной и превосходно сложенной дамой; у нее были невероятно выразительные глаза и самые похотливые черты лица, какие можно было иметь; как и брат, она была смуглая, богатая растительностью, отличалась очень развитым клитором и седалищем, напоминавшем мужское, грудей у нее почти не было, зато имелся необузданный темперамент в сочетании со злобным и развратным умом; она обладала всеми земными вкусами, главным образом особой расположенностью к женщинам, и еще предпочитала, что не совсем типично для женщины, отдаваться мужчинам исключительно способом, который рекомендуют глупцы и который природа сделала самым восхитительным из всех разновидностей любви[24].

Мартой звали гувернантку; ей было девятнадцать лет, у нее было свежее роскошное тело, красивые голубые глаза, лебединая шея и такая же грудь, совершенной формы фигура и прекраснейший на свете зад.

Что касается Розали, можно без преувеличения сказать, что это была одна из тех небесных дев, каких природа очень редко являет взору смертных: едва достигнув четырнадцатилетнего возраста, Розали сочетала в себе все прелести, способные вызвать восхищение: фигуру нимфы, глаза, излучавшие живое и чистое любопытство, томные и возбуждающие черты лица, восхитительнейший рот, густые каштановые волосы, ниспадавшие до пояса, ослепительно белую кожу… изысканной формы грудь, уже отмеченную печатью расцвета, и нежнейшие ягодицы… О счастливые ценители этой сводящей с ума части тела! Нет среди вас ни одного, кто не пришел бы в восторг при виде этих потрясающих полушарий, ни одного, кто не сделал бы их предметом своего обожания, разве что Жюстина могла соперничать с ней в этом отношении.

Господин Роден, как уже было сказано, содержал пансион для детей обоего пола. Он завел его при жизни своей жены, и с тех пор, как хозяйку дома заменила его сестра, в нем ничего не изменилось. У Родена было много учеников из самого избранного общества: пансион постоянно насчитывал две сотни учеников — половина девочек, половина мальчиков, — и всем им было не меньше двенадцати лет, а в семнадцатилетнем возрасте их выпускали. Трудно было найти детей более красивых, чем ученики Родена. Когда к нему приводили кандидата с физическими недостатками или непривлекательной внешности, он тотчас отправлял его обратно под разными предлогами: таким образом число пансионеров было либо не полным, либо все они были очаровательны.

Роден сам давал уроки своим подопечным мальчикам; он преподавал им почти все науки и искусства, Селестина, его сестра, занималась девочками; не было ни одного стороннего учителя, поэтому все маленькие сладострастные секреты дома, все тайные его пороки оставались внутри.

Как только Жюстина разобралась в новой обстановке, ее проницательный ум не мог не предаться определенным размышлениям, а близкая дружба с Розали, навязанная ей, скоро дала пищу для новых мыслей. Поначалу очаровательная дочь Родена только улыбалась в ответ на расспросы Жюстины, такая реакция усилила беспокойство нашей юной искательницы счастья, и она еще настойчивее подступила к Розали, требуя объяснений.

— Послушай, — сказала ей наконец маленькая прелестница со всем добросердечием своего возраста и со всей наивностью своего приятного характера, — послушай, Жюстина, я все тебе расскажу; я вижу, что ты неспособна выдать секреты, которые узнаешь от меня и я больше не хочу ничего от тебя скрывать. Конечно, милая подружка, мой отец, как ты понимаешь сама, мог прекрасно обойтись без своей нынешней профессии, и существуют две причины, почему он ею занимается. Он практикует хирургию, потому что это ему нравится, из единственного удовольствия делать в ней новые открытия, а их у него такое множество, и он написал на эту тему столько ученых трудов, что слывет самым опытным и умелым хирургом во всей Франции. Он несколько лет работал в Париже, вышел в отставку и удалился в деревню по своей воле; местного хирурга зовут Ромбо. и отец взял его под свое покровительство и привлек к своим опытам. Ты хочешь знать, что заставляет его содержать пансион? Либертинаж, дорогая моя, только либертинаж: эта страсть доведена у него до предела. Мой отец и моя тетушка — оба великие распутники — находят в своих учениках послушные предметы сладострастия и постоянно пользуются ими. Их вкусы одинаковы так же, как их наклонности; они очень привязаны друг к другу и нет здесь ни одной девочки, которую Роден не заставлял бы ублажать сестру, и ни одного мальчика, которого сестра не передавала бы на потеху брату.

— И эти мерзкие дела, — заметила Жюстина, — разумеется, не исключают самого грязного инцеста?

— Еще бы! — ответила Розали.

— О Господи, ты меня пугаешь…

— Ты все увидишь сама, мой ангел, — снова заговорила любезная дочь Родена. — Да, увидишь сама, своими глазами. А теперь пойдем со мной, сегодня у нас пятница, в этот день отец наказывает провинившихся: это и есть источник удовольствий Родена: он наслаждается, когда мучает учеников. Иди за мной, и ты увидишь, как это происходит. Из моей туалетной комнаты хорошо все видно, мы тихонько проберемся туда, только не вздумай проболтаться о том, что я тебе рассказала и что ты увидишь.

Жюстине было необходимо познакомиться с нравами нашего нового персонажа, предоставившего ей кров, она не хотела упускать ни одной возможности увидеть его без прикрас, поэтому сразу последовала за Розали, которая подвела ее к стене, — где сквозь неплотно пригнанные доски можно было видеть и слышать все, что творится и говорится в соседней комнате.

Мадемуазель Роден и ее брат были уже там. Мы с точностью передадим все слова, сказанные ими с того момента, как Жюстина прильнула к наблюдательной щели, впрочем, они пришли незадолго до нашей героини, поэтому сказано пока было немного.

— Кого ты собираешься выпороть, братец? — поинтересовалась распутница.

— Я хотел бы заняться Жюстиной.

— Той красивой девицей, которая так вскружила тебе голову?

— Ты ее знаешь, сестренка; нынче ночью я два раза совокуплялся с тобой и оба раза кончал с мыслью о ней… По-моему, у нее прелестная жопка, ты не представляешь, как мне хочется ее увидеть!

— Мне кажется, это совсем не трудно.

— Труднее, чем ты думаешь… Здесь дело в добродетельности, в религии, в предрассудках — вот чудовища, которых нам предстоит победить. Если я не возьму эту цитадель штурмом, я никогда не буду ее хозяином.

— Черт меня побери, но если ты хочешь ее изнасиловать, я обещаю тебе помочь, и будь уверен, что мы справимся с этим делом либо хитростью, либо силой. Словом, эта сучка никуда от нас не денется.

— А тебя она не вдохновляет, сестрица?

— Она очаровательна, но мне сдается, что ей недостает темперамента, и я допускаю, что с ее фигурой она скорее возбудит мужчину, чем женщину.

— Ты права, однако меня она очень волнует… да, волнует безумно.

При этом Роден приподнял юбки сестры и несколько раз довольно чувствительно похлопал ее по ягодицам.

— Поласкай меня, Селестина, вдохни в меня силы. И наш герой, устроившись в кресле, вложил свой детородный орган в руки сестры, которая несколькими умелыми движениями наполнила его энергией. В это время, придерживая поднятые до пояса юбки Селестины, не сводил блестящих глаз с ее ягодиц: он их поглаживал, раздвигал в стороны, и поцелуи, которыми он их награждал, красноречиво свидетельствовали о том, как сильно действует этот трон любви на его чувства.

— Возьми розги, — сказал Роден, приподнимаясь, — и обработай мне зад: нет на свете другой процедуры, которая меня возбуждала бы до такой степени. Я сам займусь этим сегодня, мое воображение уже настолько распалилось, что я вряд ли выдержу.

Селестина открыла шкаф и извлекла оттуда несколько связок прутьев, разложила их на комоде и, выбрав самую лучшую, принялась осыпать— хлесткими ударами своего братца, который возбуждал себя руками, корчился от удовольствия и восклицал сдавленным голосом:

— Ах, Жюстина, если бы ты была здесь!.. Но я все равно возьму тебя, Жюстина, ты побываешь в моих руках, чтобы не думала, будто я оказал тебе гостеприимство просто так… я жажду увидеть твою жопку и я ее увижу… я выпорю ее, о, как сладко я ее выпорю, твою чудную жопку, Жюстина! Ты еще не знаешь, что значат мои желания, когда их порождает разврат!

В этот момент Селестина, отложив розги, оперлась руками в подлокотники кресла и, приподняв свои ягодицы, бросила брату вызов, но Роден, вознамерившись не расходовать свои силы, а беречь их, довольствовался несколькими шлепками, двумя или тремя укусами и попросил сестру пойти за детьми, которых он предназначал для сладострастной экзекуции. Воспользовавшись этой паузой, Жюстина прильнула к своей подруге и прошептала:

— Боже мой! Ты слышала, что он задумал со мной сделать?

— Ах, милая подружка, — ответила Розали, — боюсь, что тебе этого не избежать, но если бы это случилось, ты была бы единственной, кто покинул этот дом нетронутой.

— Я убегу, — сказала Жюстина.

— Это невозможно,, — возразила Розали, — отцовская профессия дает ему право держать двери на запоре, и этот дом похож на монастырь. В случае попытки сбежать тебя сочтут соблазнительницей или воровкой и отправят в Бисетр[25]. Самое разумное — это потерпеть.

Здесь послышался шум, который заставил наших шпионок вновь прильнуть к щели. Селестина ввела в комнату девочку четырнадцати лет, белокурую и соблазнительно красивую, как сама Любовь. Бедняжка, вся в слезах, в ужасе от того, что ее ожидало, дрожа всем телом, приблизилась к своему наставнику; она упала ему в ноги и стала молить о пощаде. Но несокрушимый Роден в предвкушении экзекуции уже разжигал первые искры своего сладострастия, и они вырывались из его сердца безумными взглядами.

— Нет, нет! — воскликнул он. — С вами это слишком часто повторяется, Жюли, и я уже начинаю жалеть о своей снисходительности, которая только подтолкнула вас к новым проступкам. Что же касается последнего, его серьезность переходит все границы, и мое мягкосердие…

— Опомнитесь, брат, — вмешалась Селестина, — о каком мягкосердии вы говорите! Вы же поощряете эту девчонку к непослушанию, и ее пример будет заразителен для всего заведения. Вы уже забыли, что эта мерзавка только вчера, входя в класс, сунула записку одному мальчику…

— Этого не было, — ответила кроткая девочка сквозь слезы, — это неправда, сударь, поверьте мне… я на такое неспособна.

— Не верь этим упрекам, — быстро проговорила Розали на ухо Жюстине, — они это придумали нарочно, чтобы иметь предлог для наказания; эта девочка — сущий ангел, отец так суров с ней, потому что она отпирается.

Между тем сестра Родена развязала шнурок, поддерживающий юбки девочки, которые тут же упали к ее ногам, и, высоко подняв нижнюю рубашку, обнажила перед взором своего брата маленькое изящное, исполненное скрытого сладострастия тело. Развратник овладел руками девочки и привязал их к кольцу, прикрепленному к балке, которая стояла посреди комнаты и служила этой цели, затем взял связку розг, вымоченных в уксусном растворе и приобретших еще большую гибкость и упругость, заставил сестру взять в руки свой член, и она, опустившись на колени, настраивала его, пока Роден готовил себя к самой жесткой, самой кровавой операции.

Грозу возвестили шесть не очень сильных ударов; Жюли затрепетала… Несчастная, она больше не имела возможности защищаться, потому что могла двигать только своей красивой головкой, трогательно повернутой к палачу; ее волосы были растрепаны, слезы заливали прекраснейшее в мире лицо… самое нежное и беззащитное лицо. Роден некоторое время созерцал эту живописную картину, воспламеняясь, и вот его губы слегка прикоснулись ко рту жертвы. Он не осмелился поцеловать ее, не посмел слизать слезы, исторгнутые его жестокостью; одна из его ладоней, более дерзкая, чем другая, пробежала по детским ягодицам… Какая белизна! Какая красота! Это были розовые бутоны, которые возложили на лилии руки граций. Каков же должен быть человек, решивший подвергнуть пыткам такие нежные, такие свежие прелести! Какое чудовище могло черпать удовольствие в юдоли слез и страданий? Роден продолжал созерцать, его суетливый взгляд пробегал по обнаженному телу, его руки наконец осмелились осквернить цветы, предназначенные для этого. Распутник приступил к божественным полушариям, которые волновали его сильнее всего, он то растягивал их в стороны, то снова сжимал, впитывая взором их волнующие изгибы. Только они привлекали его внимание, хотя совсем рядом находился истинный храм любви, а Роден, верный своему культу, не соизволил взглянуть на него, будто боялся его даже увидеть. Как только этот злополучный предмет оказывался в поле его зрения, он старательно прикрывал его: самая незначительная помеха отвлекала распутника. В конце концов его ярость достигла предела и выразилась в гнусных инвективах: он начал поносить ужасными словами и осыпать угрозами бедную несчастную девочку, не перестававшую трястись всем тельцем под ударами, готовыми вот-вот разорвать ее. Селестина продолжала возбуждать его, обезумевшего от страсти.

— Пора, — наконец произнес он, — теперь приготовьтесь страдать.

И злодей своей сильной рукой, сжимавшей инструменты жестокой похоти, обрушил на жертву двадцать хлестких ударов, которые вмиг сделали ярко-красным, даже багровым, нежно-розовый восхитительный румянец девичьей кожи. Жюли испускала истошные крики, крупные слезы застилали ее прекрасные глаза и падали жемчужинами на ее столь же прекрасные груди; от этого Родея разъярился еще пуще и, вцепившись руками в истерзанное тело, начал гладить и теребить его, очевидно подготавливаясь к новому натиску. И вот Роден приступил к нему, подгоняемый сестрой.

— Ты ее щадишь! — хрипло закричала мегера.

— Нет, нет! — Теперь каждый удар Родена сопровождался мерзким ругательством, угрозой или упреком.

Пролилась первая кровь, Роден пришел в восторг; он неизъяснимо наслаждался при виде кричащих доказательств своей жестокости; его набухший орган вспенивался спермой; он подступил к девочке, которую держала Селестина и демонстрировала брату желанный зад. Содомит начал штурм.

— Вставь его, — шепотом приказал он сестре. В следующий миг самым кончиком головки громадного орудия он слегка примял самую сердцевину розового бутончика; казалось бы, ничто не препятствовало дальнейшему продвижению, однако он не посмел двинуться дальше. Селестина снова затормошила его, он возобновил флагелляцию и закончил тем, что широко раскрыл потаенный приют восторга и сластолюбия. Казалось, он утратил всякое представление о реальности и перестал соображать. Он грязно ругался, богохульствовал, выкрикивал проклятия. С еще большим рвением он обрушился на все прелести, которые мог охватить взглядом: поясницу, ягодицы, бедра; все, исключая крохотной, прелестной, нетронутой вагины, подверглось тщательной экзекуции. Сестра возбуждала его с таким азартом и усердием, что можно было подумать, будто она работает ручкой насоса. Между тем злодей остановился, он почувствовал, что продолжение чревато потерей сил, которые были ему необходимы для новых утех.

— Одевайтесь, — сказал он, обращаясь к Жюли и развязывая ее, — и если подобное повторится, учтите, что в следующий раз вы так легко не отделаетесь.

Жюли вышла и вернулась в свой класс.

— Ты слишком сильно массировала меня, — обратился Роден к сестре, — еще немного, и я бы кончил; тебе следовало действовать помягче и время от времени сосать член. Кстати, она очень соблазнительна, эта девочка, ты с ней баловалась?

— Ты думаешь, кто-то, из них избежал этого?

— Но тем не менее ты нисколько не смягчаешься, когда я порю их.

— Какое мне дело до какой-то потаскухи, даже если она довела меня до оргазма. Да я бы, изодрала каждую в клочья собственными руками! Ты совсем не знаешь свою сестру, и мое сердце много тверже, чем твое. А теперь заберись ненадолго в мой зад, Роден, я сгораю от вожделения.

Приняв ту же позу, в которой она предлагала себя перед поркой Жюли, Селестина задрала юбки и вновь обнажила свое седалище. Роден погрузился в него без подготовки и в продолжении нескольких минут трудился в ее потрохах; распутница за это время, помогала себе пальчиками, сбросила переполнявшее ее семя и, успокоенная, но не удовлетворенная, отправилась за новыми жертвами.

Второй была девушка, ровесница Жюстины, даже немного похожая на нее, если допустить, что природа могла дважды сотворить столь совершенный образец грации и красоты.

— Меня очень удивляет, Эме, — сказал ей Роден, — что в вашем возрасте вы умудрились заслужить порку, как неразумный ребенок.

— Мой возраст и мое поведение, сударь, не дают повода для подобного обращения, — с достоинством ответила очаровательная девушка, — но неправ всегда тот, кто слаб.

— Весьма нахальный ответ, мадемуазель, — сказала Селестина, — и я надеюсь, что он не вызовет сочувствия в сердце моего брата.

— Пусть она в этом не сомневается, — заметил Роден, грубо срывая с девочки одежду.

— Но, сударь, я не думаю…

И развратник, поспешно убрав все препятствия, обнажил самый обольстительный, самый аппетитный зад, какой он видел в своей жизни.

— Эме, — строго заявил Роден, укладывая ее в кресло, — вы мне говорили, что иногда страдаете геморроем, поэтому я сейчас осмотрю вас, и если болезнь ваша действительно серьезная, я буду обращаться с вами не так сурово.

— Поверьте, сударь, — кротко ответила Эме, — я никогда не жаловалась на геморрой.

— Это неважно, — продолжал Роден, заставляя ее принять соответствующую позу. — Это всегда может случится, так что я вас все равно осмотрю.

С помощью Селестины бедная, беззащитная Эме вскоре была поставлена на четвереньки. И вот Роден уже осматривал, ощупывал, поглаживал с довольным видом прекраснейшую плоть, восхитительнейшие прелести.

— М-да, в самом деле здесь нет ничего серьезного, — бормотал Роден, — все в полном порядке, значит можно спокойно приступать к делу.

Нежные руки были связаны в мгновение ока, и красавица Эме оказалась во власти двух чудовищ.

— Начинай ты, сестра, — сказал Роден, — я хочу посмотреть, не помешает ли тебе жалость.

Селестина вооружилась розгами, брат не спускал глаз с лица жертвы: он хотел насладиться судорогами, порожденными страхом; он не решился мастурбировать на ее глазах — только гладил рукой бедро, на котором лежал его восставший член. Процедура началась; мадемуазель Роден, не менее жестокая, чем брат, действовала розгами с такой же силой. А наш герой, желавший все увидеть, все запомнить, приблизился к сестре вплотную и сладострастно вздрагивал в ритме ударов, которые терзали прекрасную плоть. Не в силах более сдерживаться, он схватил другую связку, отстранил сестру, и скоро брызнула кровь. Несчастная молчала, о том, как ей больно, можно было судить только по конвульсивным подергиваниям обеих ягодиц, которые немного раскрывались, когда наступала короткая пауза после удара, и сжимались в предчувствии следующего. Далее повторилась предыдущая попытка: Роден изготовился к атаке, Эме уловила этот момент и сжалась. Взбешенный Роден ударил ее кулаком в бок, который согнул ее в дугу. Новая попытка, но Эме приподнялась и снова избежала проникновения.

— Ваше поведение, сударь, — сказала она наконец, — не соответствует наказанию, которому вы намерены меня подвергнуть, поэтому умоляю вас прекратить эти гнусности.

Ярость Родена от этих слов возросла, и ее успокоили только двести ударов, нанесенных уверенной, опытной рукой. Его гневное орудие, казалось, грозило небу, Селестина взяла его и собралась направить в сторону неприступной крепости.

— Нет, — затряс головой Роден, — убери ее подальше с моих глаз… Уведи поскорее эту строптивую девку, и пусть она восемь дней посидит на хлебе и воде, чтобы знала, как мной манкировать.

Эме вышла, опустив глаза, и строгий учитель потребовал мальчика.

Селестина ввела пятнадцатилетнего подростка, похожего на Амура. Роден, почувствовав себя гораздо свободнее, начал его отчитывать, сопровождая брань грязными ласками и поцелуями.

— Вы заслужили наказание, — заявил он, — и вы его получите.

Одновременно с этими словами были спущены штаны, и теперь уже все подробности живо заинтересовали нашего привередливого наставника, и ничто не было пропущено; покровы спали с юношеского тела, все, было обследовано самым внимательным образом — зад, член, яички, живот, бедра, рот — и расцеловано с жадностью. При этом Роден бормотал угрозы и ласковые слова, оскорблял и восторгался; он находился в том восхитительном состоянии, когда страсти выходят из подчинения разуму, когда сластолюбец отчаивается только оттого, что нет у него возможности умножить свои гнусности. Его грязные пальцы пытались пробудить в юноше те же похотливые чувства, которые осаждали его самого, и он не переставал осквернять свою жертву и руками и губами.

— Вот как! — с удовлетворением проговорил сатир, заметив первые результаты своих усилий. — Вот вы и дошли до мерзкого возбуждения, которое я вам запретил строго-настрого! Клянусь, еще два-три движения, и эта зараза перейдет на меня.

Уверенный в успехе, либертен наклонился вкусить плоды вожделения, и его рот сделался чашей для божественного ладана, его руки исторгали светлые струи, которые он жадно глотал; он и сам был близок к извержению, однако во время остановился.

— А теперь я накажу вас за такую наглость! — сказал он, поднимаясь с колен, облизывая губы, мокрые от семени. — Да, негодяй! Я накажу вас!

Он привязал руки юноши к столбу и, получив таким образом в полное распоряжение алтарь, на котором хотел излить свою ярость, приоткрыл его, осыпал поцелуями, засунул язык глубоко внутрь. И снова, опьянев от похоти и жестокости, вскричал:

— Ах ты, негодяй, я должен отплатить тебе за чувства, которые ты у меня вызываешь!

В ход пошли розги; Селестина опять сосала брата, а он порол жертву. Сомнений не было: юноша возбуждал Родена сильнее, чем предыдущая весталка, и его удары на этот раз были ощутимее и многочисленнее. Ученик плакал, учитель млел от экстаза. Но его ждали новые удовольствия, и мальчика отпустили.

Его сменила хрупкая девочка лет двенадцати, красивая и свежая, как весенний день, за ней последовал шестнадцатилетний ученик, за ним — четырнадцатилетняя девочка. Всего за это утро Роден с помощью своей сестры выпорол шестьдесят учеников: тридцать пять девочек и двадцать пять мальчиков. Последним был пятнадцатилетний Адонис с великолепной фигурой. И Роден не выдержал: пустив жертве кровь, он пожелал изнасиловать ее, в чем приняла большое участие Селестина, которая подчиняла пациента неистовым желаниям брата. Роден овладел задом юного ангела, осквернив его грязными ласками, порвав его в клочья, и сбросил в самые недра пенистую струю своей страсти. Залитого кровью мальчика утешили конфетами и отпустили.

Вот каким образом этот развратник злоупотреблял доверием родителей, поручивших ему своих детей, а они, обольщенные действительно быстрыми успехами учеников, имели глупость закрывать глаза на опасности, которыми была полна эта школа.

— О небо! — вздохнула Жюстина, когда оргии в соседней комнате закончились. — Как можно заниматься такими мерзостями? Как можно наслаждаться, терзая детей?

— Ты не все еще знаешь, — отвечала Розали, провожая подругу в свою комнату, — а то, что ты увидела, должно тебя убедить, что когда мой отец обнаруживает в девочках особенные достоинства, он поступает с ними так же, как поступил с этим юношей. Между прочим, — продолжала Розали, — благодаря такому способу девочки не теряют свою честь, им не приходится бояться беременности и ничто не мешает им найти впоследствии супруга. Каждый год он использует подобным образом более половины мальчиков или девочек. Ах, Жюстина! — воскликнула она, заключая подругу в объятия. — Я ведь также испытала на себе отцовское распутство… Когда мне было шесть лет, он меня изнасиловал и с тех пор почти ежедневно…

— Но послушай, — прервала ее Жюстина, — когда ты немного повзрослела и могла призвать в помощь религию, почему же ты не обратилась тогда к директору?

— Увы, — покачала головой Розали, — выходит, ты не знаешь, что отец вырывает из нас все ростки религии, что он нас развращает и запрещает исполнять религиозные обряды? Впрочем я ничего не понимаю в религии, меня этому почти не учили. Мне, конечно, кое-что объясняли, но только из страха, что мое невежество выдаст отцовское неверие; я никогда не была на исповеди и не получила первого причастия. Отец так зло смеется над такими вещами, так умело подавляет малейшую набожность, что навсегда отвращает от религии всех, кем он наслаждался; а если детей к этому принуждают родители, они соглашаются с неохотой, безразличием и презрением, и он не опасается, что они проболтаются на исповеди. Иногда он собирает вместе учеников и учениц, в которых уверен, и читает им лекции для того, чтобы совершенно искоренить в их душах зачатки веры и добродетели. Но некоторые не пользуются такой честью из-за своей слабости или в силу нелепой преданности предрассудкам, которыми отравили их родственники.

— Какая предосторожность! — удивилась Жюстина.

— Она необходима, — ответила Розали, — чтобы без помех наслаждаться и избежать опасностей, которые неизбежно появляются, когда человек ведет такую жизнь; благодаря своей предусмотрительности он десять лет спокойно предается утехам!

— Пойдем со мной, Жюстина, — сказала ей Розали через несколько дней после этого разговора, — и ты собственными глазами увидишь, чем занимается отец со своей сестрой, со мной, с гувернанткой и с некоторыми из своих фаворитов. Надеюсь, эти мерзости подтвердят мои слова и покажут, как должна страдать такая порядочная девушка, как я, в кого сама природа вложила ужас ко всему, что составляет ее долг.

— Какой долг! Лучше скажи: несчастье.

— Увы, жестокий отец превратил мои несчастья в обязанности, и я бы погибла, если бы вздумала противиться. Однако, поспешим, — продолжала Розали, — урок скоро кончится, и отец, подогретый предварительными упражнениями, собирается вознаградить себя за сдержанность, к которой его порой вынуждает его осторожность. Занимай место, где ты сидела в прошлый раз, и внимательно наблюдай.

Прежде чем поведать читателям о сладострастной оргии, свидетельницей которой стала Жюстина, опишем ее участников.

Этими персонажами были: Марта, прекрасная как ангел гувернантка дома, которой, как мы уже упоминали, было восемнадцать лет; Селестина, его сестра; Розали, его дочь; юный ученик шестнадцати лет по имени Фьерваль, и сестра последнего, пятнадцатилетняя девочка, которую звали Леонора — эти двое, казалось, состязались друг с другом в грациозности, стройности и совершенстве. Они были удивительно похожи, любили друг друга, и скоро мы увидим, с какой ловкостью наш развратный учитель благоприятствовал этому инцесту.

— Теперь мы можем чувствовать себя свободно, — начал Роден, тщательно запирая все двери, — и займемся нашими забавами; утренние порки так меня взволновали… Вот поглядите, — добавил он, выкладывая на стол багровый, будто отлитый из железа член, который привел бы в трепет любую задницу.

Вот именно, любую: пора сообщить читателям, что Роден справлял свои церемонии исключительно в этом храме; в силу предрасположенности или мудрости опытный Роден не позволял себе иного наслаждения, и мы увидим, что он неукоснительно следовал своим правилам.

— Иди ко мне, милый ангел, — обратился он к Фьервалю, проникая языком в его рот, — я хочу начать с тебя; ты знаешь, как я тебя обожаю. Снимите панталоны с вашего брата, Леонора, и пусть ваши ручки приблизят к моим губам великолепнейший зад этого красавца… Прекрасно! Это то, что мне надо…

И он принялся лобзать, поглаживать, тискать, облизывать седалище, не имевшее себе равных.

— Моя сестра, — продолжал Роден, — встанет на колени перед этим юношей и будет сосать его; Марта приготовит Леонору: ее зад я хочу видеть рядом с задом ее братца и тоже целовать его, это будет пикантное сочетание… Да, именно пикантное. Однако для полной картины кое-кого недостает, поэтому ты, Розали, подними подол Марте, оголись сама и устройся так, чтобы я имел под рукой обе ваши попки.

Сцена составилась в считанные секунды. Но у Родена было слишком много желаний и слишком богатое воображение, чтобы он довольствовался одной композицией. И вот какой была следующая: Леонора и Фьерваль улеглись перед его лицом в такой позе, чтобы он имел возможность целовать по очереди рот юноши и заднее отверстие его сестры; справа и слева он обеими руками ласкал ягодицы Марты и Розали.

— Попробуем другую вариацию, — сказал он некоторое время спустя, — я должен поработать розгами: это для меня ни с чем не сравнимое удовольствие и никогда мне не наскучит. Твой зад, Леонора, будет радовать мой взор, и поцелуи, которые я на нем запечатлею, разожгут мое желание отделать его как следует; но я бы хотел, чтобы эту процедуру начал ваш брат. Я тоже возьму розги и всыплю ему по первое число, если он будет щадить вас.

Сцена эта происходила так, как было задумано, но скоро Роден захотел, чтобы его сестра возбуждала ему член, прижимая его к ягодицам дочери, а Марта обрабатывала ему задницу розгами. Читатель, возможно, не поверит, но Фьерваль, достойный ученик Родена, не выказал никакого желания щадить свою сестру; подстегиваемый сыпавшимися на него ударами, малолетний развратник бил ее изо всех сил.

— Довольно, друг мой, — сказал Роден, — теперь посношайся со своей сестрицей, только обязательно в зад! Нет ничего приятнее, чем прочистить задницу, которую ты перед этим выпорол. Я же буду твоим наперсником и облегчу твою приятнейшую задачу.

Он схватил юношеский член, приблизил его к ягодицам Леоноры, смочил языком ее задний проход и инструмент ее брата, соединил их соответствующим образом, положил пальцы юноши на клитор пациентки, а сам приготовился содомировать Фьерваля.

— Забирайся ему на спину, — приказал он Розали, — а я буду сношать этого Амура и ласкать тебе задницу;

Марта будет продолжать пороть меня, а моя сестра почешет мне ладони своими прекрасными ягодицами… О дьявольщина! Какое блаженство! — вскричал сластолюбец, возносясь на седьмое небо. — Может ли быть что-нибудь приятнее? Впрочем, конечно может, — тут же поправился он, — и в этом меня убедишь ты, Розали, вернее твой бесподобный зад. Короче говоря, я буду содомировать свою дочь.

— Какой же ты ненасытный, — попеняла ему Селестина. — Все-то тебе мало.

— А как ты думала, сестра? Может ли быть иначе при таких вкусах, как у меня? Да и тебе ли удивляться! Ты ведь самая похотливая из женщин и прекрасно понимаешь мои причудливые прихоти… Но погодите, прежде чем составить группу, которая наверняка будет стоить мне немалой дозы спермы, давайте еще немного развлечемся.

Становитесь на колени с в следующем порядке: Леонора ко мне задом, Фьерваль — лицом, моя сестрица — задом, Марта — лицом, Розали возьмет в руки мой орган и будет вставлять его во все храмы по очереди, и я каждому засвидетельствую свое почтение. Как только я войду в очередную пещеру, она взберется на диван, прижмется к моему лицу задницей и заставит меня, будто против моей воли, целовать себе ягодицы и маленькую розовую дырочку… Ах, негодница, — сказал он дочери, добравшись до последнего храма, то есть до рта Марты, — ах, злодейка, я накажу тебя за твое дерзкое и непристойное поведение! Надо же: она заставила облизывать свой зад человека, которому обязана жизнью! Еще немного, и она раздавила бы мне нос. Бессовестное создание, я тебе покажу, как издеваться над отцом.

Оставив свой член во рту Марты, он взял многохвостую плетку с железными наконечниками и набросился на дочь. Скоро несчастная девочка была в крови от поясницы до колен. Сразу вслед за орудием пытки он впивался в истерзанные места губами, и все тело жертвы, в том числе задний проход, но исключая, разумеется, вагину, было облизано самым тщательным образом. Затем, почти не меняя позиции, только сделав ее более удобной, Роден проник в тесный приют истинных наслаждений. Злодей содомировал свою дочь, Фьерваль содомировал его самого, взор Родена услаждало великолепное седалище Леоноры, которое он осыпал поцелуями, справа и слева под руками у него находились еще две задницы — гувернантки и сестры. Чего еще было ему желать? Он судорожно перебирал руками, он целовал, он взламывал узкую брешь, в его заднице подобно поршню действовал член юноши, кроме того, он тысячью поцелуев, один страстнее другого, изливал свой восторг на предмет, который чтил больше всего на свете. Наконец бомба взорвалась: горячая жидкость залила потроха его дочери, и обезумевший либертен вкусил самые сладостные наслаждения в чаду инцеста и бесстыдства.

Эти оргии сменились непродолжительным отдыхом. Участницы окружили Родена и стали сообща ласкать его: одна старалась вдохнуть в него энергию жаром своих поцелуев, другая сжимала обессилевший член и, обнажив натруженную головку, легонько массировала ее, третья щекотала задний проход, четвертая предлагала ему свой обольстительный зад и провоцировала его, а юный Фьерваль вставил ему в рот свой орган. Эти трогательные хлопоты скоро оживили нашего умирающего героя: Марта, занимавшаяся его членом, продемонстрировала присутствующим состояние пациента и поздравила всех с успехом.

— Вы хотите, чтобы я умер от восторга и наслаждения, — сказал Роден. — Ну ладно, я согласен; разве плохо скончаться таким образом? Я прошу тебя, Селестина, совокупляться на моих глазах с Фьервалем, а его сестра опустится перед тобой на колени и будет сосать тебе клитор; в это время Розали и Марта будут ублажать меня: одной я поручаю свой зад, другой — член, и будь уверена, что твой оргазм станет сигналом к моему.

Но Роден слишком понадеялся на свои силы: его сестра извергнулась уже шесть раз подряд, прежде чем угрюмый фаллос Родена только на одну четверть обрел твердость, необходимую для пролития семени.

— Тогда сосите меня все по очереди, — распорядился он, — когда чьи-нибудь губы заключат в объятия мой член, другая тут же прильнет своими губами к моим, а третья будет лобзать мою задницу, чтобы все самые чувствительные места моего тела были обласканы и чтобы только ваши языки исторгли из меня сперму.

План был приведен в исполнение, но Роден плохо рассчитал продолжительность процедуры. Целый час его целовали, сосали и даже покусывали в самых разных местах, и только после этого природа одарила его, в конце концов, своей благосклонностью: он сбросил пыл в рот своей дочери, впиваясь языком в рот Леоноры, ощущая в своем заднем проходе горячий язык Фьерваля и стискивая обеими руками ягодицы сестры и Марты.

— Если есть на свете что-нибудь приятное, — проговорил Роден, отдышавшись, — так это распутство. Где еще встречается страсть, которая так сладострастно щекочет все наши чувства? Есть ли на земле занятие, которое приносит такую радость? Только либертинаж способен разбить погремушки, которыми нас тешили в детстве, только он зажигает факел разума и наполняет человека энергией, так не сделать ли из этого вывод, что природа сотворила нас для наслаждений? Сравните с ним все прочие занятия, и вы увидите, что нет других, которые могли бы вдохнуть столько жара в человеческое сердце. И такова эта власть, что едва распутство овладеет нашим сердцем, как оно напрочь забывает обо всем остальном. Посмотрите внимательно на настоящего распутника, и вы увидите, что он постоянно озабочен либо тем, что уже сотворил, либо тем, что замышляет. Он всегда равнодушен ко всему, что не касается его удовольствий, он всегда задумчив и поглощен своими мыслями, он будто боится впустить в себя какое-нибудь чувство, которое может хотя бы на минуту отвлечь его от забот похоти, если он хоть раз прикоснулся к культу этого бога, его никогда больше не взволнует ничто другое, и ничто не вырвет из его души эту восхитительнейшую страсть. Стало быть, только ей одной мы должны посвятить свою жизнь, только она должна вызывать наше уважение. Будем же презирать все, что противится ей или удаляет нас от нее, будем свидетельствовать ей все наше почтение и слепо предадимся всем ее порокам; пусть священным будет для нас только то, что ей служит; только ради нее мы чувствуем, существуем, дышим, и одни глупцы находят ее опасной. Но даже если и есть в ней какие-то неудобства, не стоит ли предпочесть их всем опасностям воздержанности, всей скуке благоразумия? Разве инертность человека скромного не есть отражение затхлости и смерти? Холодный и бесстрастный человек — это символ отдохновения природы, так зачем он нужен? Что он приводит в движение ? Каково его предназначение? Кому и чему нужен его педантизм? А если он никчемен, не осужден и не проклят ли он заранее? Не является ли обузой для общества? Если бы скромность и воздержанность правили миром, все бы в нем увяло, не было бы ни движения, ни энергии, и мир погрузился бы в хаос. Вот чего не желают понять наши моралисты, потому что их принципы основаны на религии, потому что они не допускают наличия жизни вне сферы своего божества и потому еще, что этот чудовищный плод воспаленного воображения людей никоим образом не вписывается в расчеты философии. Но парадокс заключается в том, что препятствия, возводимые человеком на пути к разврату, тоже являют собой инструменты либертинажа: целомудрие, первое из этих препятствий, не служит ли оно одним из активнейших побуждений этой страсти? Нам не хочется, чтобы другие знали наши фантазии, нам кажется, что только мы можем понять их, что все остальные, не принадлежащие к нашему кругу, должны быть ниже этого. Таков был исходный мотив, который заставил набросить покровы таинственности на непристойность: распутник не хотел явить всему миру тайну, составляющую его собственную сущность, и занавес приподнимался только затем, чтобы умножить его удовольствия. Нет сомнений в том, что в мире было бы меньше сластолюбцев, если бы в моде был цинизм: люди скрываются, когда хотят бросить вызов общепринятым правилам, и первый человек, который на заре человечества утащил свою любовницу в кусты, был самым развратным из людей. Поэтому давайте распутничать, дети мои, давайте осквернять себя всевозможными мерзостями, давайте сношаться, не зная меры и освободив от оков все наши наклонности; будем боготворить наши вкусы, зная, что чем больше мы погрузимся в разврат, тем скорее достигнем счастья, которым похоть одаривает тех, кто верно служит ей.

Здесь юный Фьерваль высказал желание сношаться с Розали: он обнял ее и начал целовать и возбуждать.

— Забирайся в задницу, чего ты ждешь, дурак! — крикнул ему Роден. — Неужели ты боишься уступить своим желаниям? Разве такие выводы ты сделал из моей лекции? Если хочешь содомировать мою дочь, я заключу ее в объятия: мне нравится чувствовать себя сводником. Моя сестра будет ласкать тебе зад, а ты. Марта, позволь ему лобзать твою несравненную жопку, мы должны бросить этого ангелочка в бездну удовольствий, чтобы он насытился ими сполна.

Покорной Розали пришлось выдержать этот натиск… Это ей-то, чьей сущностью была добродетель! Ей, которая мечтала о счастье в монастыре или в лоне Божьем!

Фьервалю не потребовалось много времени: он был сильно возбужден и скоро кончил. Роден, который держал свою дочь на коленях, наслаждался тем, что во время процедуры обсасывал ей язык, а в конце пожелал облизать член юноши, вытащенный из ее заднего прохода. Он слизал все семя до последней капли, и это привело его в такое сильное волнение, что он немедленно начал содомировать Леонору и свою дочь поочередно, целуя при этом зад Фьерваля; Селестина и Марта с обеих сторон щекотали ему спину розгами; он опять извергнулся в заднее отверстие дочери, не забывая теребить нежные ягодицы Леоноры.

После таких подвигов бравый учитель сел за стол, а Жюстина, униженная и пристыженная всем увиденным, молча вопросила себя, уединившись со своей совестью: «О Господи! Неужели я родилась для того, чтобы жить посреди порока и бесстыдства? Может быть, желая испытать мое терпение, твоя справедливость осуждает меня на такие жестокие муки?»

Если бы не исключительная привязанность к юной подруге, мы не сомневаемся что Жюстина сразу покинула бы этот дом. Но добродетель придавала ей силы, и наша героиня надеялась вырвать Розали из когтей разврата. Эта надежда укрепляла ее в терпении, а между тем Роден решил узнать, что можно получить от новенькой.

Не прошло и двух недель с тех пор, как Жюстина появилась в Сен-Марселе, когда Роден, охваченный желанием, о котором мы уже рассказывали, как-то утром зашел к ней. После обычной беседы общего характера он заговорил о своих страстях. Не привыкший к долгим разглагольствованиям там, где дело касалось его чувств и физических потребностей, злодей схватил девушку за талию и завалил ее на кровать.

— Пустите, сударь, — взмолилась добропорядочная дева, — пустите, или я созову весь дом, и все узнают, какие гнусности вы мне предлагаете. И по какому праву скажите Бога ради, вы хотите сделать из меня жертву вашей жестокости? Только потому, что меня приютили? Но я приношу пользу, я зарабатываю себе на жизнь, и мое примерное поведение должно уберечь меня от ваших оскорблений. Имейте в виду , что нет на свете силы, которая может сломить меня; да, я многим вам обязана, но я не собираюсь расплачиваться с вами своей честью.

Роден, сбитый с толку сопротивлением, которого он никак не ожидал в нищей и обездоленной сироте, испытавшей столько несправедливостей, не спускал с Жюстины глаз.

— Послушай, дорогая, — сказал он после довольно продолжительной паузы, — тебе не подобает разыгрывать из себя недотрогу, и, как мне кажется, я имею какое-то право рассчитывать на твое понимание. Но это не важно: я не хочу расставаться с тобой из-за такой, пусть и досадной, мелочи, я рад, что в моем доме живет умная девушка, потому что все остальные умом не отличаются. Если ты проявляешь столько добродетельности в этом случае, надеюсь, ты такова во всем, и мои интересы только выиграют от этого. Моя дочь тебя любит, она постоянно умоляет меня, чтобы я уговорил тебя остаться здесь навсегда, вот об этом я тебя и прошу сейчас.

— Сударь, — ответила Жюстина, — я не буду здесь счастлива; на меня будут смотреть с завистью, и мне все равно придется уйти.

— Не бойся зависти моей сестры или гувернантки, которая, кстати, будет подчиняться тебе, что же до сестры, то я знаю, что она к тебе расположена. Поэтому не сомневайся, что тебе всегда будут обеспечены моя защита и мое доверие, но чтобы заслужить их, ты должна понять, что самое первое, что от тебя требуется, — абсолютная преданность. Здесь, в этом доме, происходит много такого, что противоречит твоим принципам, но ты должна все видеть и все слышать и не позволять себе никаких размышлений. Да, да, Жюстина, — с жаром продолжал Роден, — если ты на это согласна, оставайся с нами; посреди многочисленных пороков, к которым меня толкает мой бешеный темперамент, мое испорченное сердце, я, по крайней мере, смогу утешиться тем, что рядом со мной находится добродетельное существо, которое поможет мне припасть к стопам Господа, когда я насытюсь развратом.

«Вот так! — подумала в этот момент Жюстина. Значит добродетель все-таки необходима, все-таки нужна человеку, раз уж этот закоренелый злодей утешается ею». Наша добрая героиня вспомнила о просьбе Розали не покидать ее, ей показалось, что в Родене осталось что-то хорошее, и она решилась принять его предложение.

— Тогда, Жюстина, — сказал Роден, — ты будешь теперь жить вместе с моей дочерью, а не с остальными женщинами, и я назначаю тебе четыреста ливров жалованья.

Это означало целое состояние для несчастной сироты. Возгоревшись желанием привести Розали к добру, а может быть, и ее отца заодно, если она приобретет над ним какую-то власть, Жюстина не пожалела о своем решении, и Роден привел ее к своей дочери.

— Розали, до сих пор у меня не было особого желания связать судьбу Жюстины с твоей, а сейчас это намерение стало радостью и утешением моей жизни, и соизволь принять из моих рук такой подарок.

Девушки горячо обнялись, и Жюстина стала жить в доме уже в новом качестве.

Не прошло и недели, как наша умная и добрая девушка начала трудиться над осуществлением своего благородного плана, однако закоренелость Родена сводила на нет все ее старания. Однажды он такими словами ответил на разумные советы этого добродетельного создания:

— Не думай, что почтение, которое я оказываю добродетели в твоем лице, означает, что я готов принять ее или предпочесть ее пороку: нет, Жюстина, совсем не так, и не заблуждайся на сей счет. Тот, кто станет утверждать, что мое отношение к тебе доказывает либо верность, либо необходимость добродетели, глубоко ошибается, и я буду очень огорчен, если ты так думаешь. Хижина, которая служит мне убежищем на охоте, когда нещадно палит солнце, конечно же не является монументом полезности, она полезна лишь в случае необходимости. Скажем, подвергаясь какой-то опасности, я встречаю ничтожный предмет, который гарантирует мне безопасность, и пользуюсь им. Так разве не полезен данный предмет? Стоит ли презирать его за ничтожность? В обществе, целиком порочном, добродетель была бы не нужна, но поскольку мы живем не в такой среде, совершенно необходимо или изображать добродетель, или ею пользоваться, чтобы уберечься от тех, кто ее проповедует. Если же никто ее не принимает, она бесполезна: выходит, я прав, утверждая, что ее необходимость вызывается либо убеждениями, либо обстоятельствами. Добродетель — и не надо здесь обманываться! — не имеет бесспорной ценности, это лишь образ поведения, который меняется в зависимости от климата и, следовательно, не более реален, чем нравы, принятые в одной стране и не принятые в другой. Значит только то, что полезно для любого возраста, для любого народа, во всех странах, можно назвать по-настоящему хорошим; то, что не отличается неоспоримой полезностью и непрерывно изменяется, не может претендовать на такое звание. Вот почему теисты, создавая свою химеру, возводят незыблемость в число достоинств Бога. Но добродетель совершенно лишена такого свойства. Существуют добродетели не только религии, моды, обстоятельств, темперамента, климата, но и зависящие of режима правления. Например, добродетели революции весьма далеки от того, что дорого народу спокойному. Брут, величайший из мужей в условиях республики, был бы колесован в монархической стране;

Ла Барр[26], казненный при Людовике XV, возможно заслужил бы великих почестей несколько лет спустя. Вообще нет на земле двух народов, которые были бы добродетельны на один манер, выходит, за добродетелью не стоит ничего реального, ничего изначально хорошего, и она не заслуживает нашего поклонения. Ею надо пользоваться как простым инструментом, притворно принимать добродетель страны, в которой живешь, чтобы те, кто практикует ее по убеждению или по государственной необходимости, оставили тебя в покое, и чтобы эта добродетель в силу своего могущества предохраняла тебя от покусительства людей, проповедующих порок. Но повторяю еще раз: все это зависит от обстоятельств и не свидетельствует в пользу непререкаемости. Впрочем, есть добродетели непереносимые для некоторых людей. Порекомендуйте целомудрие распутнику, воздержанность — пьянице, благодушие — жестокому злодею, и вы увидите, как природа, более могущественная, чем ваши советы и ваши законы, сломает все оковы, которые вы хотите навязать, и вам придется признать, что та добродетель, которая противоречит страстям или клеймит их, может сделаться очень опасной. Такое произойдет с людьми, которых я упомянул, и они конечно предпочтут пороки, ибо это единственные способы или состояния, лучше всего соответствующие их физической или моральной конституции. Согласно этой гипотезе полезными можно назвать пороки. Иначе как может быть полезной добродетель, если вы считаете таковым какой-нибудь порок? Вам внушили, что добродетель полезна для других и в этой связи она хороша, так как если я делаю только то, что хорошо для других, в свою очередь я должен получить от них только хорошее, то есть доброе. Берегись, Жюстина: это элементарный софизм. За малую толику добра, которое я получаю от других по той причине, что они практикуют добродетель в ответ на мое вынужденное добро, я лишаю себя тысячи нужных мне вещей: стало быть, — отдавая много и получая мало, я проигрываю; я испытываю много зла от лишений, которые терплю, чтобы оставаться добродетельным, оттого, что не получаю соответствующего вознаграждения. А раз договор несправедливый, почему я должен подписать его? И не разумнее ли прекратить давать людям благо, которое приносит мне столько зла? Рассмотрим теперь неприятности, которые я могу доставить другим, если буду порочен, и зло, которое в свою очередь испытаю от них, если все будут похожи на меня. Принимая всеобщность порока, я, разумеется, рискую, с этим я согласен, но этот риск, вернее, связанные с ним переживания компенсируются удовольствием, испытываемым мною оттого, что я подвергаю риску и других людей. В таком случае все приблизительно в одинаковой мере счастливы, но такого быть не может в обществе, где одни люди добрые, другие — злые, потому что подобное смешение порождает бесконечные ловушки, которых просто-напросто не бывает в противоположном случае. В обществе смешанном все интересы противоречат друг другу, вот вам и источник бесчисленных несчастий; в среде, полностью порочной, все интересы одинаковы, каждый индивид имеет одинаковые вкусы и наклонности, все идут к одной цели, и все счастливы. Глупцы могут возразить, что зло не делает человека счастливым… Согласен, если только все договорятся творить одно добро. Но попробуйте пренебречь тем, что вы называете добром, и уважать только то, что зовется у вас злом, тогда все с удовольствием будут творить последнее и не потому, что это будет позволено (очень часто дозволенное, напротив, теряет свою привлекательность), но потому, что страх запретов уменьшает удовольствие от порока, внушенное природой. Возьмем к примеру общество, в котором инцест рассматривается как преступление. Подверженные такой страсти будут несчастливы, так как общественное мнение, законы, религиозный культ — все это испортит им всякое удовольствие; тот, кто хочет предаваться этому пороку, но боится законов, также несчастен, таким образом закон, запрещающий инцест, будет порождать недовольство. А в соседнем обществе, где инцест не является преступлением, его противники не будут несчастными, зато его сторонники наверняка будут счастливы, следовательно, закон, разрешающий это занятие, лучше служит благу людей, нежели запреты. То же самое можно сказать о всех других вещах, называемых по глупости порочными. Если посмотреть на наш мир под этим углом зрения, мы увидим толпу несчастных: там, где все разрешено, никто не жалуется, потому что тот, кто любит необычные удовольствия, наслаждается ими без страха, тот, кто к ним равнодушен, нисколько от них не страдает. В преступном обществе все люди либо довольны, либо пребывают в безразличном состоянии, в котором нет ничего обременительного, следовательно, не может ваша хваленая добродетель дать счастье всем членам общества; так пусть ее поклонники не гордятся почитанием, которое им оказывается по причине несовершенного устройства общества — это лишь дело случая, но в сущности этот культ нелеп и надуман и не делает добродетель привлекательнее. Напротив того, порок всегда сопряжен с приятными моментами, только в нем можно обрести счастье, он один воспламеняет и поддерживает страсти, и тот, кто подобно мне избрал его своей привычкой, не в состоянии от него отказаться. Я знаю, что предрассудки его побеждают, что иногда над ним торжествует людское мнение, но на свете нет ничего отвратительнее предрассудков и ничего, заслуживающего большего осуждения, чем общественное мнение. Как сказал Вольтер, это мнение правит миром, так не признать ли, что оно, как и все правители, имеет власть, основанную на условностях и случайностях? Да и что может значить для меня мнение людей? Какое мне дело, что они думают обо мне — главное, чтобы я находил радость в своих принципах! Если мне неизвестно чужое мнение, оно не делает мне ничего плохого, а если мне его тычут в нос, ну что ж, это мне — доставит лишнее удовольствие, да, именно удовольствие, так как презрение со стороны дураков для философа приятно: приятно игнорировать общественное мнение, а вершина мудрости заключается в том, чтобы не обращать на него внимания. Часто добродетель похваляется всеобщим уважением, но скажите, что выигрывает человек, которого кто-то уважает? Кроме того, чужое уважение оскорбляет гордость: порой я могу полюбить того, кого презираю, но никогда не сумею полюбить того, кого почитаю, и у последнего всегда будет множество врагов. Поэтому не стоит колебаться между этими двумя способами жизни: добродетелью, которая приводит лишь к самому бессмысленному и самому скучному бездействию, и пороком, в котором человек находит все, что есть самого сладостного на земле.

Вот какой была жуткая логика порочных страстей Родена, и мягкое и естественное красноречие Жюстины не могло справится с такими софизмами. Зато Розали, более податливая и менее развращенная, Розали, испытывавшая ужас от того, чем ей приходилось заниматься, понемногу прислушивалась к советам своей подруги. А наша наставница жаждала преподать юной ученице первые уроки религии. Впрочем, здесь не помешала бы помощь духовника, но его, увы, в доме не было: Роден презирал всех священнослужителей так же искренне, как и культ, который они проповедовали, и ни за что на свете не потерпел бы их присутствия возле своей дочери. Равно невозможно было отвести девочку к исповеднику: Роден не отпускал дочь из дома без сопровождения. Поэтому приходилось ждать подходящего случая, а пока Жюстина исправно наставляла свою подопечную; прививая ей вкус к добродетелям, она приобщала ее к религии; она объясняла ей религиозные догматы, открывала священные тайны и, объединяя в молодом сердце эти два чувства, она незаметно делала их необходимыми для будущего счастья девочки.

— Ах, мадемуазель, — начала она однажды, увидев слезы раскаяния в глазах Розали, — неужели человек может быть слепым до такой степени, чтобы не видеть, что ему уготована лучшая доля? Неужели, имея способности познать Бога, трудно понять, что эти дары даны ему только затем, чтобы выполнять обязанности, которые они налагают? Есть ли на свете что-нибудь более угодное Предвечному, нежели ' добродетель, пример которой он сам являет? Может ли создатель такой красоты на земле думать о чем-то другом, кроме добра? И могут ли устремиться к нему наши сердца, если не будут наполнены добротой, чистосердечием и мудростью? Мне кажется, — продолжала богонравная сирота, — в чувствительных душах не может быть иных причин любви к всевышнему, кроме чувства благодарности за то, что он подарил нам этот прекрасный мир. Более глубоким умом можно постичь всеобщую цепочку наших обязанностей, так почему не хотим мы выполнять те, что требует наш долг, если они служат нашему благу? Разве не сладостно угождать всеблагому Существу, исповедуя добродетели, которые способствуют нашему счастью на земле, а после земной жизни обеспечивают наше возрождение в лоне божьем? Ах, Розали, как слепы те, кто хотел бы лишить нас этой надежды! Соблазненные, обманутые своими низменными страстями, они готовы отвергнуть вечные истины и предаться поступкам, которые делают их недостойными вечного блаженства; они предпочитают думать, будто их обманывают, между тем как они сами обманывают себя. Мысль об отказе от низменных удовольствий страшит их, им кажется удобнее отказаться от небесной надежды, чем признать то, что поможет им приобрести ее. Но когда в их сердцах затухают эти тиранические страсти, когда глаза их открываются, когда не видят они ни в чем опоры, тогда начинает звучать властный голос Господа, от которого прежде отмахивались они посреди своего иступления, вот тогда, Розали, ужасно их пробуждение и горьки их сожаления о том, как дорого приходится им платить за свои ошибки! Вот так приходит человек к ужасному осознанию греховности своей прошлой жизни, и искренен он не в моменты опьянения и экстаза, но когда его успокоенный разум, собрав всю оставшуюся энергию, ищет истину, прозревает и наконец видит ее. Тогда мы сами призываем это высшее Существо, когда-то для нас не нужное, мы его умоляем — оно нас утешает, мы его просим — оно нас слушает. Но почему мы раньше отрицали его? Почему не признавали то, что так необходимо для нашего счастья? Почему мы повторяли вслед за людьми заблудшими, что бога нет, между тем как сердце разумного человека всякую минуту предлагает нам доказательства существования этого божественного Существа? Так стоит ли заблуждаться вместе с безумцами вместо того, чтобы рассуждать здраво вместе с людьми мудрыми? Тем не менее все вытекает из этого первейшего принципа: коль скоро существует Бог, он требует и заслуживает нашего поклонения, а главнейшее условие этого поклонения — добродетель, и в этом нет никакого сомнения.

Из этих основных истин Жюстина легко выводила и следующие, и безбожница Розали становилась понемногу христианкой. Но как подтвердить теорию практикой? Розали, вынужденная повиноваться отцу, самое большее могла демонстрировать свое отвращение к навязываемым ей оковам, но и это было рискованно с таким человеком, как Роден. Он оставался непоколебим, ни одна из религиозных и моральных доктрин Жюстины не выдерживала, сталкиваясь с его принципами, но если ей удавалось убедить его, то, по крайней мере, и он не поколебал его решимости.

Пока Жюстина старалась обратить в веру дочь хозяина дома, давшего ей приют, Роден тоже не терял времени, равно как и надежды сделать из Жюстины свою сторонницу. В числе многочисленных ловушек, расставленных для того, чтобы иметь удовольствие хорошенько рассмотреть тело пансионеров, которых Роден предполагал совратить или просто полюбоваться ими, если чувствовал трудности подобного предприятия в отношении их, имелась очень чистая и даже элегантная уборная, ключи от которой давали только тем, чьи прелести интересовали хозяина. Сиденье в этой уборной было устроено таким образом, что когда ученик (или ученица) садился, вся его задняя часть находилась в поле зрения Родена, который в это время располагался в соседнем помещении. Если ребенок, заподозрив неладное, приподнимался оглядеться, неожиданно и бесшумно закрывался специальный люк с пружиной, и успокоенный ученик снова усаживался на место. Тогда люк опять открывался, и Роден, почти уткнувшись носом в голую задницу, наблюдал процесс справления нужды. Если обследованный зад ему нравился, он тотчас мысленно приговаривал его к порке или к порке в сочетании с содомией.

Нетрудно догадаться, что очень скоро ключ от этого магического заведения был доверен Жюстине и что наш сластолюбец, взволнованный тем, что обнаружил в этом ребенке, составил в уме заговор против ее прелестей и утвердился в своем злодейском намерении решительнее, чем прежде.

— О Боже! — вскричал он, зайдя к Селестине после одной из своих экспедиций. — О небо! Ты не можешь представить себе божественные телеса этой девочки! Никто здесь с ней не сравнится, нет ни одной задницы, которая похожа на эту потрясающую жопку!.. Жюстина вскружила мне голову, я больше не выдержу… Я должен получить ее, сестрица, я должен насладиться любoй ценой. Испробуй все, уговаривай, соблазняй, обещай, но добейся успеха, иначе гнев заменит в моем сердце чувство, которое пробудила во мне Жюстина, и приведет меня к безумствам… ты знаешь, на что я способен, когда передо мной возникают препятствия.

Селестина приложила все. усилия: целых пятнадцать дней она соблазняла бедняжку, но вынуждена была признать, что все ее планы рухнули.

— Ты безнадежно глупа, — так заявила она Жюстине, разозленная неудачей, — если конкретному счастью, которое тебя ждет, предпочитаешь надуманные идеалы, которые питает твоя фантазия. Как пришло в твою головку, которая всегда казалась мне светлой, что эта столь восхваляемая тобой чистота нравов может быть хоть для чего-то пригодной? Неужели ты полагаешь, что окружающие будут долго взирать на твою чистоту благосклонным взглядом? Твоя гордыня в первое время может удивить, затем ранит самолюбие людей и, наконец, обернется для тебя их презрением, и ты минуешь возраст, когда девушка нравится, не воспользовавшись драгоценными дарами природы, кроме того, ты оскорбляешь ее, пренебрегая ими. Кстати, какое зло ты усматриваешь в том, чтобы предложить свое тело тому, кто его возжелал? Разве не от природы идет его желание? Ты бросаешь ей вызов, не уступая ему; ты противишься целям нашей мудрой праматери, которая, предназначив для наслаждения мужчин твои прелести, рано или поздно накажет тебя и твою добродетельность. Это смешное целомудрие, которому ты придаешь такое большое значение, является, как ты скоро убедишься, не чем иным, как преступным небрежением намерениям природы в отношении тебя. Поверь мне, мой ангел, мужчины ценят нас только за удовольствия, которые мы им доставляем; когда мы им отказываем, они от нас отворачиваются, и тогда нам остается лишь маленькая гордость при воспоминании о нашем сопротивлении. Но разве сравнится ощущение, которое я тебе предлагаю, с этим жалким чувством? Нет, дитя мое, нет ничего сладостнее плотских радостей. Ничто так сильно не будоражит нас, ничто не дает нам такие живые, такие продолжительные наслаждения… Да, да, ангел мой, не сомневайся: одно мгновение любви стоит тысячи лет добродетельной жизни. Уступи, Жюстина, уступи, и этим ты удовлетворишь свое тщеславие. Роден предпочитает тебя всем остальным в этом доме, так разве эта сладкая победа самолюбия не дороже всех жертв, принесенных добродетели? Ты будешь коронована руками граций и будешь счастливее, отдавшись наслаждениям, чем сопротивляясь природе. Как глупа женщина, которая рассчитывает возвыситься над другими благодаря соблюдению идиотских норм добропорядочности! Что с ней станется после долгих лет лишений? Позабудутся добродетели, которыми она мечтала себя обессмертить, и окружающие ее люди разделятся на две части: те, кто будут ее презирать, и вторые, которые будут сомневаться в ее здравомыслии, но ни— один не посочувствует ей, ни один не вспомнит добрым словом о ее жертвенности… Ты хочешь сказать о радости исполненного долга? Ах, Жюстина, какая это скудная радость, и насколько женщина, всю жизнь удовлетворявшаяся только химерами, ниже очаровательного, создания, которое находит свое счастье в объятиях разврата! Так лови, каждую минуту лови эти наслаждения, против которых восстают твои предрассудки, и ты не захочешь ничего другого. Мой брат тебя обожает и все сделает ради тебя. Ты забыла о том, что он уже сделал? Разве признательность не является больше первым долгом честного человека? Но ты увиливаешь от этого священного долга, ты плюешь на него, Жюстина, когда отказываешь своему благодетелю.

Однако эта ангельская душа не внимала никаким уговорам и убеждениям и, находя в своем чистом сердце противоядие от таких соблазнов, она продолжала отвечать своим хозяевам упорными отказами, поэтому распутник, убедившись в безрезультатности своих стараний, наконец решился на такую злодейскую хитрость, какую мог придумать его изощренный ум.

Воспользовавшись отверстием, которое он проделал в одной из стен комнаты Жюстины, Роден заметил, что жаркими ночами девушка предпочитала спать совершенно обнаженной. Она запиралась, сбрасывала с себя все одежды и беспечно укладывалась в постель; Роден смастерил хитроумный механизм, посредством которого можно было поднять кровать Жюстины в комнату, расположенную выше. Однажды душной ночью злодей зашел в эту комнату, дождался, когда несчастная разденется и уснет, привел в действие свою машину и жертва оказалась беззащитной в его руках.

— Ага, вот теперь ты моя, плутовка! — обрадовался он, накидываясь на долгожданную добычу. — Теперь тебе никуда от меня не деться.

Комната освещалась шестью свечами, и злодей мог вволю любоваться прекрасным телом невинной девушки и осыпать его похотливыми поцелуями. Нет нужды описывать его состояние: читатель без труда представит себе, что ощущал развратник, получивший наконец, после столь долгого ожидания, предмет своей страсти. Тем не менее вся мощь его вожделения не смогла сломить сопротивление Жюстины. Ее добродетель придала ей больше сил, чем Родену его порок, и она вырвалась: легкая и верткая, как ящерица, она выскользнула из рук, державших ее, распахнула окно и стала звать на помощь. Невозможно продумать все, замышляя недоброе дело: будучи ослеплен предстоящим удовольствием, злодей почти всегда забывает самые важные детали. И Роден совсем не подумал о том, что это проклятое окно выходило именно на дортуар девочек-учениц> поэтому крик, который подняла Жюстина, мог поставить его в весьма неловкое положение.

— Прекрати, несчастная, прекрати! — прошипел он. — Я сейчас тебя выпущу, только замолчи; ради всего святого не выдавай меня.

— Хорошо, но немедленно откройте дверь, — согласилась Жюстина. — Я успокоюсь, только когда она будет открыта.

Пришлось подчиниться, этого требовала осторожность. Жюстина выскочила из комнаты, и порок, еще раз побежденный энергией добродетели, отступил, исходя злобой.

Это был очень удобный момент, чтобы покинуть дом Родена, и Жюстина, несомненно, им бы воспользовалась, если бы в это время не появились самые серьезные проблемы с обращением Розали. Но прежде чем сообщить об ужасном событии, вызванном этим планом, вернемся к самым первым хлопотам, которые предприняла Жюстина с тем, чтобы добиться своей цели.

Наша героиня, имевшая большую свободу, чем Розали, что касалось выхода из дома, нашла средство доверить молодому священнику местного прихода придуманный ей план, собираясь приобщить свою подругу к великим таинствам религии, сокровища которой так долго от нее прятали. Аббат Дельн, страстный служитель Христа, с радостью ухватился за благороднейшую идею ввести в лоно Церкви кроткую и невежественную овечку. В продолжение трех недель Дельн, благодаря ловкости Жюстины, вел с Розали душеспасительные беседы, причем они происходили прямо в комнате девочки. Дочь Родена в достаточной мере просвещенная, горевшая неодолимым желанием приблизиться к святилищу, величие которого так старательно от нее скрывали, должна была в назначенный день, на рассвете, выскользнуть из дома, добежать до церкви, выполнить там святой долг и незаметно вернуться. Все предвещало самый полный успех этому предприятию, и Розали, вырванная наконец из развратного болота, должна была затем окончательно убежать из дома и оказаться в надежном монастыре, однако на этот раз небо не позволило, чтобы добродетель восторжествовала над пороком. Все погубила неосторожность, и злодейство вступило в свои права.

Жюстина обычно не присутствовала на этих таинственных встречах: она стояла на страже и следила, не появится ли Роден.

В тот день все трое проявили роковую небрежность. Жюстину позвали в комнату Розали, чтобы она разделила восторженный экстаз, в который погрузилась ее подруга, трое наших ангелочков радостно вздымали руки к небу, когда Роден, больше озабоченный земными делами и, как естественно предположить, пожираемый желанием прочистить задницу дочери, искал ее, поглаживая свой восставший член. Он вошел, думая застать ее в постели. О Боже, каково же было его изумление, когда он увидел ее стоявшей на коленях с распятием в руке! В первое мгновение Родену показалось, что он видит сон; он сделал шаг вперед, выскочил в ужасе и, увидев приближавшихся Селестину и Марту, взволнованно заговорил:

— Погляди, сестра, как подло меня предали! Теперь я понимаю, кому обязан планом этого гнусного соблазнения. Выходите, Жюстина я не сержусь на вас, мои чувства к вам настолько сильны, что я бы вас простил, даже если бы вы покусились на мою жизнь. Но ты, негодяй, — закричал он, хватая за шиворот священника, — ты, мерзкий сообщник, низкий раб религии, которую я ненавижу, ты не выйдешь отсюда так легко, как вошел сюда, и не сомневайся в этом: тебя посадят за крепкие запоры, и я научу тебя, как поганить зловонным дыханием философские принципы, которые я насаждаю в этом доме. А вы, Розали, ступайте к вашей тетке и никуда не выходите без моего разрешения.

Затем Роден взял под руки растерянного аббата и с помощью своей сестры и гувернантки отвел его в подвал, куда вообще не проникал солнечный свет. Вернувшись, он запер Розали в комнате, не имевшей окон. После чего вышел в деревню и во всеуслышание объявил:

— Только что похитили мою дочь, и я подозреваю аббата Дельна.

Аббата всюду искали, но не нашли.

Теперь мне все ясно, — сказал Годен. — Прежде у меня были только подозрения, но сейчас я вижу ужасную истину… Это моя вина: я же чувствовал, как начиналась эта интрижка и должен был с самого начала положить ей конец.

В ловушку попались все жители; благодаря своей хитрости Роден сделался хозяином судьбы бедняги-священника и открыл двери его тюрьмы только для того, чтобы препроводить его в могилу невероятно изощренным образом, вполне достойным такого чудовища; как только Дельн отдал богу душу, его тело было распято на стене подвала, и в этот каменный гроб жестокосердный Роден привел свою дочь…

— Я хочу, чтобы твой искуситель постоянно был у тебя перед глазами, — сказал он, — до тех пор, пока твоя кровь не смоет его преступление.

Так обстояли дела, когда Жюстина, которой Роден еще ничего не сказал и которая поэтому ни о чем не догадывалась, надеясь на любовь этого варвара, предприняла невозможное, чтобы узнать о судьбе своей подруги, а заодно и Дельна. Каждую минуту, когда она думала, что за ней не следят, Жюстина обходила самые глухие помещения дома. Как-то раз ей показалось, что из глубины темного дворика слышатся слабые стоны; она подошла ближе и увидела кучу дров, позади которой виднелась старая узкая дверь; девушка расчистила проход и услышала новые жалобные стоны.

— Это ты, Жюстина?

— Да, милая моя подружка, — закричала она, узнав голос Розали. —Да, это я, Жюстина, которую посылает небо, чтобы спасти тебя.

И она забросала бедняжку вопросами, почти не давая ей возможности ответить. Вот тогда Жюстина узнала об ужасном положении, в котором находилась Розали, и об убийстве бедного аббата Дельна, хотя подробностей Розали не знала. Она была уверена только в том, что сообщницами Родена была его сестра и гувернантка и что несчастный, конечно, жестоко страдал перед смертью, судя по его крикам и по ножевым ранам, которые покрывали все его тело.

— Теперь настает моя очередь, — добавила Розали. — Вчера вечером мой отец приходил ко мне в тюрьму вместе с Ромбо, местным хирургом, который, как я тебе уже рассказывала, давно связан с Роденом. Они оба позволили себе ужасные оскорбления. Отец потребовал (чего он никогда прежде не делал), чтобы я удовлетворила неистовые желания его коллеги, и даже держал меня во время этой жуткой сцены… Потом из их слов я поняла, что мне больше не приходится сомневаться в моей печальной участи. Да,

Жюстина, я пропала, если ты меня не выручишь; все, милая моя подруга, абсолютно все доказывает мне, что эти монстры собираются сделать меня объектом своих экспериментов.

— О небо! — проговорила Жюстина, прервав дочь Родена. — неужели им пришла в голову такая мысль?

— У меня есть все основания так считать. Когда сюда помещают детей, у которых нет ни отца, ни матери…

— И что дальше? Ты меня пугаешь…

— … Они исчезают бесследно, приблизительно месяц назад таким образом исчезла четырнадцатилетняя девочка, прекрасная как божий день, и я очень хорошо помню, что в тот вечер слышала сдавленные крики в кабинете отца, а наутро объявили, что она сбежала. Через некоторое время пропал один мальчик-сирота пятнадцати лет, после чего о нем даже не вспоминали. Словом, со мной случится то же самое, дорогая, если ты не вызволишь меня из этой клетки как можно скорее.

Жюстина спросила подругу, знает ли она, где хранятся ключи от подвала. Розали этого не знала и предполагала, что вряд ли можно найти их. Жюстина долго искала ключи и возвратилась ни с чем, поэтому не могла оказать девочке другой помощи, кроме утешений, неопределенных надежд и сочувственных слез. Розали взяла с нее клятву, что та придет к ней на следующий день; Жюстина обещала и даже уверила ее, что если к тому времени не придумает, как ей помочь, она сразу побежит жаловаться властям, чтобы они любой ценой избавили несчастную от грозившей ей участи.

В тот вечер Роден ужинал с Ромбо. Решившись на все, чтобы узнать, что ожидает ее подругу, она спряталась в соседнем кабинете. Разговор двух злодеев вскоре убедил ее и в преступлениях, уже совершенных, и в опасности, нависшей над бедной Розали.

— Я в отчаянии, — говорил своему сообщнику Роден, — что ты не присутствовал в момент моей мести. О, друг мой, как описать тебе удовольствие, которое я испытал, когда приносил жертву этой самой сильной страсти нашей души.

— Я представляю, что ничего оскорбительнее для тебя и быть не могло. Подумать только: твоя дочь перед ним на коленях! Негодяй! Еще бы немного, и он перешел бы от этой мистической церемонии к более сладострастным действиям: он наверняка хотел насадить твою дочь на свой кол, в этом нет никакого сомнения.

— Мне кажется, я бы скорее простил ему это оскорбление, чем попытку затуманить ей мозги. Мерзавец мог исповедовать ее, отпустить ей грехи, и я потерял бы это создание.

— Да, ты прав… с этим надо было кончать! А какую смерть ты придумал для него?

— О это было потрясающее зрелище. Мне помогали Марта и моя сестра. Они принимали перед ним разные позы, одна сладострастнее другой. Они сосали и возбуждали его, и я выжал все до последней капли, прежде чем отправить в мир иной, так что можешь быть уверен, что если им овладеют фурии, вряд ли они смогут заставить его сношаться.

— Чем же все кончилось?

— Я его распял. Мне хотелось, чтобы слуга издыхал той же смертью, что и хозяин; он висел на кресте целых четыре часа, и нет таких пыток, которые он не испытал бы за это время. Я прочистил ему задницу, я его выпорол и раз двадцать всадил свой нож в его тело. О, как я хотел, чтобы ты помог мне проделать эту восхитительную операцию! Но тебя в деревне не было, а я торопился: невозможно жить, пока дышит твой враг.

— Что ты намерен делать со своей преступной дочерью? Подумай, Роден, подумай хорошенько, какую пользу для анатомии может принести эта девчонка, ведь она достигла высшей стадии физического совершенства, все кровеносные сосуды можно прекрасно изучить на предмете четырнадцати или пятнадцати лет, если подвергнуть его мучительной смерти. Только благодаря сильнейшим судорогам можно получить полную картину человеческого организма. Тоже самое относится к девственной плеве: чтобы обследовать ее, необходима девочка. Что можно понять в зрелом возрасте? Ничего: эту плеву нарушают менструации, и результаты получаются искаженные. Твоя дочь именно в том возрасте, какой нам нужен: она не менструирует, мы сношали ее только сзади, что нисколько не повреждает мембрану, поэтому мы можем исследовать ее самым внимательным образом. Надеюсь ты на это согласишься.

— Конечно, черт меня побери! — отвечал Роден. — Печально, когда соображения морали затрудняют прогресс науки. Разве подобные веши останавливали великих мужей? Все наши учителя в искусстве Гиппократа проводили опыты в лабораториях, например, мой профессор-хирург каждый год анатомировал живых существ обоего пола, и мы смогли усовершенствовать опыт наших предшественников только благодаря таким же операциям. Десяток жертв помогли нам спасти жизнь двум тысячам пациентов, и я не понимаю, как можно колебаться в этом случае. Все художники мыслили точно так же: когда Микеланджело захотел изобразить Христа, разве не распял он юношу и не писал с натуры его страдания? Великолепная «Скорбящая Мадонна» Гвидо была описана с прекрасной девушки, которую нещадно пороли в это время ученики этого великого художника, и всем известно, что в результате она умерла. Когда же речь заходит о прогрессе или искусстве, подобные способы тем более необходимы и в них нет ничего дурного или преступного. Разве отличается от них убийство, совершаемое во имя закона? Разве не в том состоит цель закона, который мы считаем таким мудрым, чтобы пожертвовать одним ради спасения тысячи? Напротив, нас должно уважать, когда мы набираемся мужества наносить таким образом ущерб природе на благо человечества.

— Ну, не так уж оно велико, это мужество , — заметил Ромбо, — и я не советую тебе хвастаться этим перед людьми, которые знают сладострастные ощущения, вызываемые подобными операциями.

— Я и не скрываю, что они чрезвычайно меня возбуждают: страдания, которые я приношу другим во время операции, флагелляции или вскрытия «по сырому»[27], приводят мои сперматические клетки в такое волнение, что возникает невыносимый зуд и невольная эрекция, которая, почти не затрагивая мои чувства, приводит меня к эякуляции, причем ее сила зависит от степени мучения пациента. Ты, должно быть, помнишь, как я кончил прошлый раз, когда меня никто не трогал, но когда мы с тобой оперировали того юношу, которому я вскрыл левый бок, чтобы понаблюдать за сокращениями сердца. Когда я рассекал волокна вокруг этого органа и тем самым отбирал у пациента жизнь, сперма брызнула мимо моей воли, и тебе еще пришлось помогать мне; ты, наверное, помнишь, что последние капли так и не вышли из канала, поэтому я их выдавливал. Одним словом, не будем спорить: у меня достаточно доказательств, дорогой мой, что твои вкусы близки моим, поэтому не стоит больше обсуждать этот предмет.

— Согласен, — сказал Ромбо, — я испытываю такие же ощущения, но не могу понять, в силу какого таинственного противоречия непостижимая природа каждодневно внушает человеку вкус к уничтожению своих созданий.

— А вот для меня здесь все предельно ясно, — сказал Роден. — Частички материи которые мы дезорганизуем и бросаем в ее горнило, дают ей радость воссоздать их в других формах, и если наслаждение природы заключается в акте творения, подобный поступок человека-разрушителя должен чрезвычайно ей нравиться. То есть она созидает лишь благодаря разрушению. Поэтому надо чаще уничтожать людей, чтобы предоставить ей сладостную возможность заново творить их.

— Да, убийство — это одно из удовольствий в жизни.

— Скажу больше: это наш долг, это — одно из средств , которыми природа пользуется, чтобы добиться целей, задуманных в отношении нас. Пусть цель эта не столь важная, как та, которую мы преследуем своими опытами, пусть она связана только с нашими страстями, от этого она не перестает быть благородной, ибо эти страсти природа вдохнула в нас лишь затем, чтобы смягчить отвращение, которое могут иногда вызывать в нашей душе ее законы и установления. Поэтому убийство ради науки, полезной людям, становится самым прекрасным, самым разумным из всех человеческих поступков, и преступлением следует назвать отказ от такого поступка. Слишком большое значение мы придаем нашей жизни, и этот факт заставляет нас ломать голову над тем, как назвать поступок, когда человек расправляется с себе подобным. Полагая, будто жизнь — это величайшее из благ, мы по глупости своей называем преступлением уничтожение людей. Но прекращение существования является не в большей степени злодейством, чем жизнь является благом, другими словами, если ничто не умирает, если ничто не исчезает и не теряется в природе, если все части любого разложенного тела только и ждут, чтобы вновь проявиться в новых формах, акт убийства абсолютно нейтрален, и достойны звания глупцов те, кто находит в нем преступление.

— Тогда в добрый час! — торжественно провозгласил Ромбо. — А то я, признаться, начал думать, что ты будешь колебаться из-за уз, которые связывают тебя с этой девчонкой.

— Неужели ты полагаешь, что звание дочери что-нибудь для меня значит? Поверь, друг мой, для меня совершенно безразлично, кто и что исторгнет из моих чресел малую толику спермы — потаскуха или собственная дочь. Кроме того, каждый волен забрать назад то, что он дал, и ни один народ не запрещал распоряжаться жизнью потомства. Персы, миды, армяне, греки пользовались им в самом широком смысле; законы Ликурга, образец для наших законодателей, не только давали отцам все права на их детей, но и приговаривали к смерти тех чад, которых не хотели кормить родители, или которые не соответствовали определенным требованиям. Дикари в своем большинстве убивали детей сразу, как только они рождались. Почти все женщины Азии, Африки и Америки делали себе аборт. Кук нашел этот обычай на островах южных морей. Ромул разрешал детоубийство; это допускал и закон «Двенадцати табличек»[28] ; вплоть до эпохи Константина римляне безнаказанно убивали своих детей . Это же,так называемое преступление рекомендовал Аристотель; секта стоиков считала его естественным делом. Этот обычай поныне широко распространен в Китае: каждый день в речках и каналах Пекина находят не менее тысячи детей убитых или просто брошенных родителями, и в этой мудрой империи, чтобы избавиться от ребенка независимо от его возраста, достаточно отдать его в руки судьи. По законам парфян можно было убить сына, дочь, сестру и брата и не понести за это никакого наказания. Цезарь обнаружил такую практику у древних галлов. Многие отрывки «Пятикнижия» доказывают, что богоизбранный народ допускал убийство детей, в конце концов. Бог сам потребовал этого же у Авраама. Долго считалось, пишет один наш современник, что процветание государств зависело от детского рабства, и это мнение основывалось на принципах здравомыслия. Так что же: какое-то правительство может каждый день бросать в жертву двадцать тысяч своих подданных ради своих интересов, а отец не имеет права, когда сочтет это нужным, распорядиться жизнью своих детей? Какой абсурд! Какая непоследовательность и какая глупость со стороны тех, кто заковывает себя в подобные цепи! Власть отца над своим потомством, единственно реальная, единственная, которая послужила основой или моделью для всех остальных, диктуется нам свыше и является голосом самой природы. Царь Петр не подвергал сомнению такое право и пользовался им: он объявил по всей своей империи декрет, гласивший, что согласно божественным и человеческим законам отец имеет абсолютную власть осуждать своих детей на смерть, и приговор этот не подлежал обжалованию. Только в нашей невежественной Франции это право перевесила ложная и смешная жалость. Нет, — с жаром продолжал Роден, — и еще раз нет, дружище, я никогда не пойму, почему отец, пожелавший дать жизнь, не может дать и смерть; я но пойму, почему сотворенное им существо, не принадлежит ему; на свете не может существовать более священной собственности, и если она объявлена таковой, логичным следствием должно быть свободное распоряжение этим предметом. Сколько самых разных животных являют наш пример детоубийства! Сколько таких, для которых, как например, для зайца, нет большего удовольствия, чем пожирать своих детенышей! Более того, друг любезный: я абсолютно убежден в том, что один из самых разумных поступков, которые может совершить отец или мать, заключается в избавлении от потомства, так как на земле у нас нет более заклятых врагов. Исходя из этого, не лучше ли сделать это до того, как дети достигнут возраста, когда могут нам вредить? Между прочим, в Европе размножение идет слишком быстрыми темпами, и число людей намного превышает средства к существованию, следовательно, уничтожение детей — благородное и нужное дело, если взглянуть на него с нынешней точки зрения. Так что может остановить мою руку? Человечность? О, друг мой, признаться, я не знаю добродетели более ложной; в любое время я могу доказать, что человечность всего лишь способ существования, который, если понимать его в значении, приписываемом ему моралистами, способен ввергнуть вселенную в хаос[29].

— Ax! — воскликнул Ромбо, в восторге от таких ужасных максим. — Я согласен с тобой, друг, твоя мудрость восхищает меня, но вот твое безразличие удивляет: я полагал, что ты влюблен в свою дочь.

— Я … влюблен в женщину? Эх, Ромбо, я думал, ты меня лучше знаешь… лучше понимаешь мои вкусы и весь ужас, который мне внушает пол, служащий нам для распутства. Расположение, которое я питаю к седалищам, безумие, в которое ввергают меня задницы, заставляют меня в одинаковой степени наслаждаться всеми существами без разбора, если у них эта часть тела отличается особыми достоинствами, и чтобы умножить мои удовольствия, я никогда не интересуюсь ни возрастом, ни полом. Разве сам ты не ощущаешь искренности моих слов, Ромбо? Ведь несмотря на твой преклонный возраст, — сорок пять лет, твои превосходные ягодицы время от времени воспламеняют меня. Все дело здесь в распутстве, но вовсе не в любви. Мое сердце никогда не знало такого мерзкого чувства. Случается, что какая-то девица или какой-нибудь юноша довольно долго владеют моим воображением, но в конце концов появляется отвращение, и я всегда пользовался единственным способом с приятностью развеять иллюзию: я их убивал, друг мой, в этом и заключается последнее удовольствие, которое может доставить нам предмет сладострастия и которое одновременно можно назвать наивысшим. Семь лет моя дочь служит моим наслаждениям — пора ей расплатиться за то, что мое опьянение кончилось, и расплатиться своей жизнью…

И Роден, возбужденный сверх всякой меры, вложил свой фаллос в руки друга, который не замедлил сделать то же самое со своим.

— Мне сдается, — сказал при этом Ромбо, — что мы вполне готовы исполнить задуманное.

— Да, — согласился Роден, — члены наши взывают об этом; поднимайся, я побалуюсь с твоей задницей, которая мне никогда не надоест.

С этими словами развратник, спустив с друга панталоны, принялся ощупывать, похлопывать, покусывать ему ягодицы, чем занимался добрых четверть часа. Ромбо возвратил Родену те же самые ласки, и сластолюбцы расположились в таком положении, которое позволяло им ласкать друг другу член и облизывать задний проход. Роден этим не удовлетворился; он склонил своего друга на диван и вогнал ему в задницу свое древко по самые яички, не прекращая возбуждать его руками.

— Если бы ты мог так же как и я, удержаться от извержения, — сказал он, — кстати, нам надо поберечь силы, так вот если бы ты был такой же стойкий, я бы вызвал кого-нибудь, чтобы привести тебя в соответствующее состояние, а через час, после потрясающих утех, мы могли бы заняться нашей жертвой.

— За себя я отвечаю, — сказал Ромбо. — Я, как никто, могу контролировать свой оргазм.

— Прекрасно! Кого ты предпочитаешь?

— Мальчиков…

В этот момент Роден извлек свой член из седалища друга и позвонил гувернантке, которая тотчас появилась на пороге получить распоряжения.

Жюстина решила, что пора ей уходить; она подслушивала эту беседу только затем, чтобы выяснить судьбу Розали, и теперь было более, чем ясно, что спасать ее надо как можно скорее; наша героиня помчалась к подруге с намерением погибнуть или помочь ей вырваться из заточения.

— Нельзя терять ни минуты! — проговорила она через дверь. — Негодяи!.. Ты оказалась права… это должно случиться нынче вечером… они придут за тобой.

Бормоча эти слова и задыхаясь от напряжения, жалостливая до самопожертвования Жюстина прилагала отчаянные усилия, чтобы вышибить дверь. После одного из толчков с притолоки что-то упало: это был ключ; она схватила его, поспешно открыла дверь, обняла подругу и торопливо вытолкнула ее наружу. Но Розали на несколько мгновений задержалась, желая показать Жюстине ужасный каземат, в котором она находилась, и труп, служивший настенным ковром. И вот эта злополучная задержка погубила все предприятие. Было потеряно драгоценное время. Розали, спохватившись, бросилась бежать. О небо! Недаром говориться, что добродетель должна уступить, что самое справедливое и самое искреннее сочувствие сурово карается. Внезапно появились Роден и Ромбо, предупрежденные гувернанткой, оба в растрепанном виде, который красноречиво свидетельствовал о роде их недавних занятий. Роден схватил дочь за руку в тот момент, когда она выскочила за порог, но не успела пробежать тех нескольких шагов, которые должны были сделать ее свободной.

— Ты куда? — крикнул взбешенный отец, крепко держа Розали, в то время как Ромбо завладевал Жюстиной. — Ага! — продолжал он. — Значит эта шлюха помогала тебе сбежать… Мерзавка, вот каковы принципы твой добродетели! Подумать только: ты захотела украсть у отца его дочь! Вот благодарность за милость, которую я оказал тебе тем, что не зарезал на месте, когда благодаря твоим стараниям моя девочка оказалась у ног священника!

— Я сделала то, что должна была сделать, — твердо заявила Жюстина. — Когда отец дошел до того, что хочет убить свою дочь, ничего другого не остается, чтобы не допустить такого неслыханного злодейства.

— Ну хорошо, — сказал Роден, — налицо шпионаж и попытка соблазнения: самые опасные пороки для служанки. Пойдемте все наверх, необходимо судить преступницу.

Розали и Жюстина, подталкиваемые палачами, вошли в дом. Их встретила Селестина, почти голая, и набросилась на несчастных с ругательствами. Марта тщательно заперла все двери и присоединилась к участникам предстоящего события, которое обещало быть самым ужасным, самым жестоким и отвратительным.

Попытаемся описать его, правда, нашему перу недостает той живости, какая здесь требуется, поэтому мы постараемся компенсировать ее максимальной правдивостью и точностью.

— Надо начать с выпивки, — скомандовал Роден, — я люблю приступать к таким делам в приподнятом состоянии. Стол оставался накрытым, поэтому требовалось лишь выбить пробки, и в течение четверти часа было опустошено шесть бутылок лучшего шампанского.

— Принеси-ка нам еще шесть штук, — сказал Роден сестре, — мы их выпьем за работой. Итак. мадемуазель Жюстина, — продолжал злодей, подходя к нашей милой девушке, которая беззвучно плакала и прекрасно понимала, какой конец ей уготован, — вот, значит, как вы воруете девочек у их отцов, вы, которая великолепно изображает из себя весталку! Ты не поверишь, Ромбо, но я сделал все, чтобы добиться ее благосклонности, хотя так и не смог. Но теперь она наша, черт побери, наша! Пусть теперь попробует улизнуть. А вы, маленькая блудница, — сказал он, наотмашь ударив дочь в лицо, — вы дали соблазнить себя этой твари?.. Я думаю, их надо вскрыть обеих, Ромбо: на моей дочери мы проведем опыты с девственной плевой, а Жюстина поможет нам изучить сердечные сокращения.

— Я готов сделать с этой курочкой все, что хотите, — отозвался Ромбо, наполовину пьяный, и начал грубо тискать Жюстину за грудь. — Эта шлюха давно возбуждает меня.

С тех пор, как я тебя узнал, я два или три раза мастурбировал, думая о тебе.

Ромбо ловко сорвал покровы, которые мешали его вожделению. Обе несчастные девочки за несколько мгновений оказались в состоянии самой полной наготы, но поскольку Розали была всем давно знакома, их взгляды устремились на прекрасное тело нашей искательницы приключений. Селестина приблизилась, заключила ее в объятия и воскликнула:

— О, дьявольщина, какая прелестная девица!

— Тогда посношайте друг друга, — сказал Роден. — Вначале полюбуемся вашими утехами, тем более что мне очень хочется заставить кончить эту девку против ее воли.

Мадемуазель Роден утащила плачущую Жюстину на диван и принялась возбуждать ее всевозможными способами, а Роден, опустившись на колени, осквернял обольстительные ягодицы нашей прилестницы похотливыми поцелуями. Ромбо устроился рядом и приказал Жюстине обсасывать ему член, Марта пристроилась к хозяину сзади и лобзала его седалище, а тот безжалостным образом терзал рукой тело своей дочери.

Еще немного, и Селестина возликовала: блудница вложила в это предприятие столько ловкости и энергии, что удовольствие превозмогло боль, и наша дева испытала оргазм…

— Наша сучка излила семя! — воскликнул Ромбо. — Я сразу почувствовал это по тому, как сократился ее анус: я все это время лизал его…

— Да, она точно кончила, — подтвердила мадемуазель Роден, — у меня все пальцы мокрые.

Она облизала их, потом поцеловала Жюстину в губы.

— Итак, дитя мое, — произнес Роден, пристально — глядя на раскрасневшуюся от стыда девушку, — я весьма рад тому, что вы сейчас сделали; если вы и впредь будете столь же любезны с нами, возможно, вы восстановите то, что погубила ваша глупость. Ах, черт меня возьми, как она прекрасна, как идет ей такое сочетание удовольствия и боли!

— О, сударь, чего еще вы от меня требуете? — спросила Жюстина.

— Ничего такого особенного, что мы не могли бы получить от вас силой, и еще раз повторю, ничего, что не смягчило бы вашу участь, если, конечно, вы этого захотите. Например, в данную минуту нам хочется, чтобы вы поласкали мою сестру своим язычком. Она предоставит в ваше распоряжение влагалище, а Розали будет лизать ей задницу.

Пришлось повиноваться: разве можно было не выполнить просьбу, которая могла легко превратиться в строжайший приказ? Композиция составилась следующим образом: чтобы завершить ее, Роден расположился справа от своей сестры, Ромбо — слева. Их фаллосы почти упирались в рот Жюстины, а их седалища прижимались к губам Розали, и обе несчастные девочки должны были сосать и облизывать их одновременно с прелестями Селестины. Марта обходила стройные ряды участников, подбадривала их, теребила яички, следила за тем, чтобы языки и губы девочек по очереди обрабатывали доверенные им предметы, и время от времени демонстрировала свои соблазнительные ягодицы обоим развратникам. Более опытная Розали с большим усердием исполняла эти мерзкие обязанности, нежели Жюстина, которую они отвращали, но которая, тем не менее, со слезами на глазах делала все, что было ведено. Такая прелюдия наэлектризовала наших блудодеев до предела.

— Ромбо, — продолжал Роден, — пора содомировать Жюстину; ты не представляешь, до какой степени кружат мне голову ее восхитительные ягодицы. Пожалуй, нет во Франции мужчины, который имел бы столько задниц, сколько имел я, и я клянусь тебе, друг мой, что мне ни разу не попадались более соблазнительные и совершенные, более белые и крепкие, более аппетитные, чем у этой маленькой потаскухи.

Каждая похвала сопровождалась огненным поцелуем, подаренным обожаемому идолу. Улучив момент, Жюстина упала в ноги своим палачам и стала молить о пощаде, употребляя самые трогательные выражения, порожденные болью и отчаяньем.

— Возьмите мою жизнь, — сказала она в заключение, — только оставьте честь!

— Но вины твоей здесь не будет, — ответил Ромбо, — потому что мы тебя изнасилуем.

— Абсолютно точно, — подтвердил Роден, — ты не возьмешь этот грех на свою душу, ибо тебе придется уступить силе.

И продолжая утешать Жюстину таким жестоким способом, негодяй уже укладывал ее на диван.

— Отличная задница, — добавил он, рассматривая ее.

— А ну, Ромбо, давай возьмем по связке прутьев, ты будешь полосовать левое полушарие, я — правое, и тот, кто выжмет первую каплю крови, получит право содомировать девчонку. Подойди сюда, Розали, становись на колени перед Ромбо и соси ему эту штуку, пока я буду заниматься флагелляцией, а вы. Марта, сосите меня.

Жюстину уложили на тело Селестины, которая возбуждала ее снизу, чтобы та забыла о своих бедах, но Роден, заметив это, сделал сестре строгий выговор.

— Не мешай ей страдать, — прикрикнул он, — она должна испытать не удовольствие, но боль, ты же разрушаешь наши планы, смущая ее.

Посыпались удары, каждый участник турнира должен был нанести по пятьдесят. Ромбо был сильнее, зато Роден был более опытный в этих делах, и на его тридцатом ударе брызнула первая кровь, однако он не прекратил на этом экзекуцию.

— Итак, победа за мной! — удовлетворенно сказал он.

— Да, — признал Ромбо, — только постарайся не кончать, думай о том, для чего нам надо беречь силы; на твоем месте я бы удовлетворился кое-каким деталями и сохранил себя для большого дела.

— Ну уж нет, черт побери мою грешную душу, — проворчал Роден, раздвигая ягодицы Жюстины своим твердым, как железо, набалдашником, — теперь-то уж не может существовать никакой причины на свете, которая могла бы помешать мне обследовать задний проход этого прелестного создания; слишком долго я жаждал его, и эта шлюха наконец-то примет меня.

Головка разъяренного члена уже начала проникать в крохотное нежное отверстие нашей бедной героини, которое всего лишь один раз претерпело подобный натиск, после чего обрело прежнюю свежесть и стыдливость. А в следующий момент истошный крик, сопровождаемый резким движением, привел Родена в замешательство, но сластолюбец, слишком привычный к подобного рода занятиям, чтобы так легко уступить, ухватил девушку за талию, сильно напрягшись сделал толчок, и орган его исчез по самый корень в аккуратной и соблазнительной заднице.

— Ах, разрази меня гром! — закричал он. — Вот я и забрался сюда! Плевать я хотел и на всевышнего, на его мерзопакостных подручных и на любого, кто вздумает помешать мне… Наконец я сношаю ее, эту суку… О, друг мой, что за прелесть эта жопка… Какая она горячая, какая узенькая…

Если бы не меры предосторожности, принятые Селестиной, чтобы заглушить крики несчастной жертвы, ее бы услышали на расстоянии целого лье.

— Прошу тебя, Ромбо, — обратился Роден к другу, — отделай мою дочь прямо сейчас, только расположись так, чтобы я мог ласкать тебе задницу, когда ты будешь сношаться, а Марта потреплет нас обоих.

— Погоди, — ответил Ромбо, — погоди минутку, я придумал для тебя кое-что получше. Вот что я предлагаю: Жюстина встанет на четвереньки и приподнимет задницу, на нее положим твою дочь, таким образом перед нами будут два отверстия, одно над другим, и мы обработаем их по очереди. Марта, как ты и предлагал, устроит нам порку, твоя сестра будет принимать соблазнительные позы…

— Клянусь всеми растреклятыми богами христианства, нет приятнее способа совокупляться, — заявил Роден некоторое время спустя, — но можно, по-моему, сделать еще лучше: поставим в такую же позицию Марту и мою сестру и таким образом удвоим сумму наших наслаждений.

Целый час подряд наши блудодеи воздавали должное четырем прекрасным женским задам, они поворачивали их с такой быстротой, что со стороны эти предметы, наверное, казались крыльями ветряной мельницы. Название так и сохранилось за этой позой, которую мы рекомендуем каждому либертену. Наконец они утомились, ведь нет ничего более непостоянного, чем распутство: оно всегда жаждет наслаждений и воображает, будто предстоящие лучше прежних, и ищет сладострастия только за пределами возможного.

Возбуждение наших распутников достигло такой стадии, что в глазах у них сверкали искры, и их копья, прильнувшие к животу, казалось, бросают вызов самому небу. Роден особенно остервенело целовал, щипал, шлепал Жюстину. Это была невероятная смесь ласк и оскорблений, деликатности и жестокости! У злодея был такой вид, будто он не знал, как одновременно возвысить и растоптать свое божество. Мы же, будучи целомудренными от природы, воздержимся от описания мерзостей, которые он себе позволил.

— Довольно, — наконец сказал он Жюстине, — теперь ты видишь, моя дорогая, что всегда есть смысл связываться с содомитами, потому что твоя честь осталась при тебе, менее совестливые развратники обязательно сорвали бы цветок твоей девственности — мы же его уважили. Не волнуйся: ни Ромбо, ни я даже не мыслим покуситься на него, а вот эта жопка… эта чудная жопка, мой ангел, часто будет служить нам! Уж больно она свеженькая, изящная и соблазнительная…

Говоря это, сластолюбец снова осыпал ее ласками и время от времени вставлял в заднюю пещерку свой посох. Между тем наступило время серьезных утех. Роден бросил на свою дочь испепеляющий взгляд, и в его безумных глазах читался приговор несчастной девочке.

— Отец, — рыдала она, — чем заслужила я такую участь?

— И ты еще осмеливаешься спрашивать, чем заслужила ее? Выходит, твоих преступлений недостаточно? Ты хотела познать Бога, потаскуха, как будто для тебя могут существовать другие, помимо моего вожделения и моего члена.

С этими словами он заставил ее целовать названное божество, он терся им о ее лицо, затем потерся о него своей задницей, словно пытаясь примять розы румянца на этой алебастровой коже. Потом перешел к пощечинам и ругательствам, богохульнее которых трудно было себе представить. Ромбо, наблюдая за отцом и дочерью, прижимался чреслами к ягодицам Жюстины и подбадривал своего друга. Наконец бедную дочь Родена усадили на маленький круглый стульчик высотой около двух футов, на котором уместился только ее зад. Руки и ноги Розали привязали к свисавшим с потолка веревкам и растянули на все четыре стороны как можно шире. Роден поместил свою сестру между бедер жертвы так, чтобы ее ягодицы были обращены к нему. Марта должна была ассистировать ему, а Ромбо предстояло содомировать Жюстину. Изощренный в злодействе Ромбо, увидев, что голова Розали свободно свешивается, ничем не поддерживаемая, приложился к ее лицу своим седалищем и при каждом толчке, когда он проникал в анус Жюстины, головка девочки ударялась о его ягодицы и отскакивала словно мяч от ракетки. Это зрелище чрезвычайно забавляло жестокого Родена, и в голове его рождались планы новых пыток. Вот он овладел своей сестрой, и стало очевидно, что монстр решил совершить детоубийство одновременно с инцестом и содомией. Марта подала ему скальпель, и операция началась. Крики жертвы были ужасны, но благодаря принятым мерам предосторожности, они не могли помешать злодеям. В этот момент Ромбо пожелал увидеть, как его коллега будет оперировать: он, не извлекая члена из ануса Жюстины, придвинулся поближе, и Роден вскрыл нижнюю часть живота; не прекращая совокупления, он сделал несколько точных надрезов, вытащил и положил на тарелку матку и девственную плеву вместе с окружавшими ее волокнами. Злодеи даже извлекли свои инструменты из женских задниц, чтобы внимательнее рассмотреть окровавленные внутренности. Розали, теряя сознание, подняла затуманившиеся глаза на отца, будто хотела упрекнуть его за чудовищную жестокость. Но разве мог голос жалости достучаться до такой души! Жестокосердный Роден вставил свой член в разверстую рану: он любил купаться в крови. Ромбо начал возбуждать его. Марта и Селестина разразились смехом. Только Жюстина осмелилась заплакать и прийти на помощь своей несчастнейшей подруге, которой уже вряд ли можно было помочь. Присутствующие терпеть не могли сочувствия, воспротивились ему и жестоко наказали ту, которая поддалась этой слабости. Чтобы примерно наказать Жюстину, Роден заставил ее сосать свой член, измазанный кровью, затем ее ткнули лицом прямо в рану, и он выпорол ее в таком положении. В это время его тоже пороли, и он не мог более сдерживаться от такого обилия жестокостей: он успел только снова погрузиться в анус Жюстины, которую но его желанию уложили на тело Розали таким образом, что голова почти бездыханной девочки оказалась между ног нашей героини, а лицо последней прижималось к большой кровавой ране, нанесенной отцом-монстром. Роден извергнулся, Ромбо последовал его примеру, сбросив пыл в зад Селестины, целуя при этом ягодицы Марты, и оба наших злодея, выжатые до капли, без сил опустились в кресла.

Между тем Розали была еще жива, и Жюстина опять набралась смелости просить за нее.

— Дура! — сказал ей Роден. — Ты же видишь, что ей уже ничем не поможешь.

— О, сударь! Может быть, если мы попытаемся… Развяжите ее, уложите в постель, и я буду за ней ухаживать… Несчастная девочка, что она вам сделала?

— Пора восстановить в нашей крови сперматическое волнение, — вступил в разговор Ромбо, довольно грубо тиская соски Марты, — а то эти две шлюхи меня совсем оглушили: одна своими воплями, другая — причитаниями.

— Ладно, — согласился Роден, — тогда выпьем все эти бутылки шампанского, а Марта и Селестина заодно поласкают нас.

Через некоторое время Ромбо, начиная возбуждаться по-настоящему после забот Марты и изрядного количества выпитого шампанского, поинтересовался:

— Что будем делать дальше?

— Что делать дальше? — переспросил Роден. — А вот что: привяжем Жюстину к трупу ее подруги, ты заберешься в мой задний проход и будешь вскрывать негодницу живьем, а я прильну к губам дочери и, вдохновляемый ласками сестры, буду вкушать последние стоны нашей жертвы…

— Нет, — возразил Ромбо, — мне пришла другая мысль, как покарать твою Жюстину. Радость от того, что мы убиваем женщину, быстро проходит, так как жертва после смерти ничего уже не чувствует, удовольствие от ее страданий заканчивается с ее жизнью, и от него останется только воспоминание. Мы сделаем лучше, — продолжал Ромбо, засовывая в горящий камин железный прут, — мы накажем ее во сто крат больше, чем если бы лишили ее жизни: заклеймим ее, поставим на ней печать, и благодаря клейму, а также всем этим красноречивым следам на ее теле, ее повесят или она сдохнет с голода. Так что она будет страдать по крайней мере до последнего мгновения своей жизни, и наше наслаждение при этой мысли будет более продолжительным и приятным.

Он сказал эти слова; Роден схватил Жюстину, и отвратительный Ромбо приложил к ее плечу раскаленное железо наподобие того, каким клеймят воров.

— Пусть попробует теперь показаться в таком виде, — злорадно проговорил монстр, — пусть только попробует! Эта роковая печать самым законным образом навлечет на нее массу бедствий.

— Пусть будет так, — сказал Роден, — но прежде надо получить от нее удовольствие: самое время подвергнуть ее новым испытаниям.

В руке варвара оказалась огромная связка гибких прутьев.

— Посади ее себе на плечи, — продолжал негодяй, — я буду пороть ее прямо на твоей спине, и время от времени мои удары придутся на твои ягодицы, моя сестра в это время будет сосать меня. Марта тоже возьмется за розги и почешет мне седалище, в последние мгновения Жюстины мой член будет находится в ее потрохах.

Экзекуция началась. Роден не щадил своих сил, кровь, которая струилась по ягодицам нашей героини, ярко-красными жемчужинами скатывалась на седалище Ромбо, вызывая в нем небывалый подъем.

— Теперь моя очередь! — закричал развратник. — Только ты посадишь ее на себя в другой позе, потому что я хочу окровавить ей влагалище, а заодно бедра, живот, лобок и все прочие передние принадлежности, которые я так презираю.

— О, черт бы побрал мою грешную душу! — воскликнул Роден. — Ну почему эта мысль не пришла в мою голову? Я просто в отчаянии от того, что ты придумал эту штуку прежде меня.

Злодеи приступили к следующей сладострастной процедуре, и скоро вся передняя часть тела нашей сироты была порвана в клочья, впрочем, зад Родена тоже изрядно пострадал. Он вытащил свое древко изо рта Марты, Жюстину положили на канапе, и оба приятеля, которых усердно пороли — одного Марта, другого Селестина — оставили по очереди в недрах несчастной девушка последние свидетельства своей гнусной похоти.

В это время Розали, которая лежала на самом виду, продолжая своим видом возбуждать злодеев, обратила свои угасающие глаза к Жюстине и тут же отдала душу Господу. Монстры окружили ее, жадным взглядом наблюдая за ней, трогали ее своими грязными руками, а безжалостный Роден сладострастно впился зубами в самую середину еще трепетавшей плоти, бывшей когда-то предметов его необузданных страстей.

Ее труп сбросили в яму, выкопанною в саду, где, вне всякого сомнения покоилось немало других жертв злодейства Родена; Жюстину одели и отвели на опушку леса, бросив там на произвол судьбы, предупредив на прощанье, что ей самой не поздоровится, если она вздумает предпринять какие-нибудь меры, желая улучшить свое отчаянное положение.

Загрузка...