Гибель 31-го отдела

– Когда вы уходили оттуда, вам вручили своего рода диплом, или, точнее сказать, прощальный адрес?

– Вручили.

– Он у вас?

– Должно быть. Хотите посмотреть?

Иенсен не ответил. С минуту, а то и больше он сидел неподвижно, не поднимая глаз, потом вдруг спросил:

– Вы признаете, что отправили руководителям концерна анонимное письмо угрожающего содержания?

– Это когда же?

– Примерно в это время, неделю тому назад.

Хозяин поддернул брюки на коленях и скрестил ноги.

Он оперся левой рукой о подлокотник и медленно провел указательным пальцем по нижней губе.

– Нет, – спокойно ответил он. – Не признаю.

Иенсен открыл было рот, хотел что-то сказать, но, как видно, раздумал. И поглядел на свои часы. Девятнадцать часов одиннадцать минут.

– Надо полагать, я не первый, с кем вы беседуете на эту тему. Сколько человек вы уже… уже допросили? – Хозяин вдруг оживился.

– С десяток, – ответил Иенсен.

– Все – сотрудники издательства?

– Да.

– Воображаю, сколько вы наслушались анекдотов и всяких пикантных историй. Поделитесь. Полупризнания, старые счеты, намеки. Фальсификация истории.

Иенсен молчал.

– Там вечно творится что-нибудь эдакое, сколько я мог понять. Хотя то же самое, наверно, происходит повсюду, –

добавил он задумчиво.

– Какие обязанности лежали на вас, когда вы работали в концерне? – спросил Иенсен.

– Я ведал вопросами культуры. Все время выполнял одни и те же обязанности, говоря вашими словами.

– Вы имели возможность ознакомиться с общей структурой и деятельностью издательства?

– Вообще да, до некоторой степени. Или вы подразумеваете что-либо конкретное?

– Вы когда-нибудь слышали о так называемом тридцать первом отделе?

– Да.

– Вы знаете, чем он занимается?

– Еще бы мне не знать. Я проработал там пятнадцать лет и четыре месяца.

Помолчав с минуту, Иенсен как бы невзначай спросил:

– Вы признаете, что отправили руководителям концерна анонимное письмо угрожающего содержания?

Хозяин пропустил этот вопрос мимо ушей.

– Тридцать первый, или, как его еще называют, особый отдел, является самым важным отделом концерна.

– Я уже наслышан об этом. Чем занимается тридцать первый?

– Ничем, – ответил хозяин. – Ничем он не занимается.

– Объясните.

Хозяин поднялся с места и мгновенно взял со стола лист бумаги и шариковую ручку, не нарушив при этом безупречного порядка. Затем он снова сел, положил бумагу так, чтобы ее край совпал с линией узора на скатерти, а ручку положил сверху, параллельно верхнему краю листа.

Затем он пристально поглядел на посетителя.

– Ладно, – сказал он. – Попытаюсь объяснить.

Иенсен взглянул на часы: девятнадцать часов двадцать девять минут. В его распоряжении оставалось четыре с половиной часа.

– Вы торопитесь, господин комиссар?

– Да, очень.

– Попытаюсь быть кратким по возможности. Итак, если я вас правильно понял, вы спрашиваете, чем занимается тридцать первый?

– Да.

– Я уже дал вам вполне исчерпывающий ответ: ничем.

И по мере того как я буду развивать свой ответ, он будет становиться все менее и менее исчерпывающим. Как это ни грустно. Вы поняли?

– Нет.

– Не удивительно. Надеюсь, вы все-таки поймете раньше или позже. Это вопрос жизни. И смерти.

Тут хозяин замолчал секунд на тридцать, и за это время в нем произошла какая-то перемена. Когда он заговорил снова, он показался Иенсену неуверенным и слабым, хотя и более оживленным, чем прежде.

– Проще всего, если я буду говорить о себе самом. Я

вырос в интеллигентной семье, я воспитан в гуманистических традициях. Отец мой был преподавателем университета, сам я пять лет проучился в академии. И не в теперешней, а в тогдашней, где гуманитарные факультеты были гуманитарными не только по наименованию. Вы хорошо представляете себе, что это значит?

– Нет.

– Ну, все я не могу объяснять. Это завело бы нас слишком далеко. Я допускаю, что вы забыли значение тех терминов, которые я употребляю, но вы не могли вообще не слышать их. И следовательно, вы рано или поздно по ходу моего рассказа вспомните их значение и уловите взаимосвязь.

Иенсен отложил ручку и прислушался.

– Как я уже говорил вам в начале, я избрал своей специальностью вопросы культуры отчасти потому, что не надеялся стать когда-нибудь настоящим писателем. Я

просто не вытянул бы, хотя писать было для меня жизненной потребностью. И почти единственным увлечением.

Пауза. Мелкий дождь застучал в окно.

– Я много лет возглавлял отдел культуры в одной частной газете. На ее страницах не только печатались статьи об искусстве литературе, музыке и тому подобном, там велись и дискуссии. Для меня, как и для многих других, важней всего были именно такие дискуссии. Они затрагивали довольно широкий круг вопросов, практически говоря, они касались всех сторон общественной жизни, причем далеко не все высказанные взгляды были так уж до конца продуманы и неуязвимы.

Иенсен сделал едва заметное движение.

– Погодите, – сказал хозяин и поднял правую руку. – Я, кажется, догадываюсь, что вы хотите сказать. Да, конечно, эти статьи могли встревожить людей, порою огорчить или раздосадовать, испугать или рассердить. Они никого не гладили по шерстке, о чем бы ни шла речь – об идеях, общественных институтах или отдельных личностях. Мы, другими словами, я и еще кое-кто, считали это правильным.

Иенсен довел до конца прерванное движение и засек время: 19:45.

– Говорили, правда, – задумчиво продолжал хозяин, –

будто критика и нападки достигали иногда такой остроты, что некоторые объекты их кончали жизнь самоубийством.

Молчание продолжалось несколько секунд. Дождь все так же стучал в окно.

– Кое-кого из нас называли радикалами от культуры, но радикалами были все мы, без исключения, независимо от того, где мы работали – в частных газетах или в социал-демократических. Я со своей стороны не сразу это понял. Кстати сказать, политика интересовала меня далеко не в первую очередь. И вообще, мне не внушали доверия политические деятели. Они казались мне людьми неполноценными, как в общечеловеческом плане, так и в образовательном.

Иенсен забарабанил пальцами по краю стола.

– Понимаю, понимаю, вы хотите, чтобы я скорей перешел к делу, – грустно отметил хозяин. – Точно так же не внушали мне доверия еженедельные издания. И здесь я был более последователен и убежден. На мой взгляд, эти издания уже давно не приносили ничего, кроме вреда. То есть они, разумеется, выполняли какую-то свою задачу, какой бы она ни была, и, следовательно, имели право на существование, но из этого никоим образом не следовало, что они имеют право на мирное существование. Я немало потратил времени, чтобы хорошенько ударить по тому, что они называют своей идеологией, чтобы вскрыть ее сущность и уничтожить ее. Я посвятил этому немало статей и одну книгу дискуссионного порядка.

Он улыбнулся чуть заметно.

– Эта книга отнюдь не снискала мне расположение тех, кто протежировал еженедельной печати. Помнится, еженедельники даже называли меня врагом номер один. Но с тех пор прошел немалый срок.

Хозяин умолк и провел несколько линий, вместе напоминающих диаграмму. Линии были изящными и тонкими. Должно быть, у него была искусная рука.

– А теперь пойдем навстречу запросам нашего времени и попытаемся коротко и просто изложить длинную и запутанную историю. Структура общества начала изменяться сперва медленно и незаметно, потом – с головокружительной быстротой. Слова «благоденствие» и «единое общество» начали произноситься все чаще, покуда оба эти явления не слились в нечто цельное и не были признаны неотделимыми одно от другого. Сначала тревожные симптомы не бросались в глаза – жилищный кризис исчез, преступность падала, молодежные проблемы близились к полному разрешению. Одновременно и неотвратимо, как ледниковый период, наступала неизбежная духовная реакция. Повторяю: тревожные симптомы поначалу не бросались в глаза. Только немногие из нас держались настороженно. Я думаю, вы не хуже меня знаете, что произошло потом?

Иенсен не ответил. Новое, какое-то странное чувство начало захватывать его. Чувство одиночества, изоляции, словно и он, и этот маленький человечек в очках вместе очутились под стеклянным – точнее, пластмассовым –

колпаком или на стенде какого-нибудь музея.

– Для нас важней всего было, конечно, то обстоятельство, что вся публицистика начала сливаться воедино, что владельцы продавали издательство за издательством, газету за газетой концерну, и всякий раз это мотивировалось соображениями экономической выгоды. Все шло прекрасно, до такой степени прекрасно, что те, кто пытался отныне выступить с критикой, чувствовали себя в положении пресловутой собаки, которая лает на луну. И люди, считавшиеся предусмотрительными, уже начали высказываться в том смысле, что глупо поднимать дискуссию вокруг вопросов, по которым, собственно, не может быть двух мнений. Лично я думал иначе, пусть из упрямства или фанатизма. И небольшой число деятелей культуры – этот термин был тогда в ходу – думало так же, как я.

Опять в комнате воцарилась тишина, и шум дождя больше не нарушал ее.

– Концерн пожрал и ту газету, где работал я. Не помню точно, когда это произошло. Во всяком случае, это явилось заключительным звеном в длинной цепи всевозможных слияний и перепродаж через подставных лиц и даже не вызвало сколько-нибудь громкого отклика. Мой отдел и без того усох до минимума. А под конец его и вовсе ликвидировали – за ненадобностью. В практическом плане это означало, что я лишился средств к существованию. Та же участь постигла моих коллег из других газет и кое-кого из наших авторов. По непонятному стечению обстоятельств работы не нашлось только для наиболее упрямых и ершистых. Причину я понял лишь много позже. Извините, я принесу попить. Вы случайно не хотите?

Иенсен покачал головой. Хозяин встал и скрылся за дверью, которая, надо полагать, вела на кухню. Вернулся он со стаканом минеральной воды и, сделав несколько глотков, поставил стакан на стол перед собой.

– Впрочем, им все равно не удалось бы сделать из меня спортивного хроникера или референта на телевидении, –

сказал он вполголоса. Затем он чуть приподнял стакан, явно желая проверить, не осталось ли мокрых следов на столе.

– Прошло несколько месяцев, – продолжал он. – Материальная сторона моей жизни выглядела весьма мрачно.

И вдруг, к моему великому удивлению, меня пригласили в издательство, чтобы всесторонне обсудить возможности нашего сотрудничества.

Очередная пауза. Иенсен заметил время: 20:05. После мгновенного колебания он спросил:

– Вы признаете, что отправили руководству концерна анонимное письмо угрожающего содержания?

– Нет, нет, погодите, – сердито ответил хозяин и отхлебнул из стакана.

– Пошел я к ним в самом скептическом настроении и встретился с тогдашними руководителями концерна.

Практически они почти все остались до сих пор на своих местах. Встретили меня очень предупредительно и сделали мне предложение, которое несказанно удивило меня. Я до сих пор еще помню отдельные формулировки слово в слово. Не оттого, что у меня хорошая память, а оттого, что я записал их. Мне сказали, что дух свободной дискуссии не должен умереть, что носители его не должны прозябать в бездействии. Что, если даже общество близится к достижению совершенства, всегда могут найтись явления, достойные дискуссии. Что свободная дискуссия, даже когда в ней нет надобности, является одним из краеугольных камней идеального государства. Что все наличные завоевания культуры независимо от формы их выражения следует тщательно взлелеять, чтобы сохранить для потомства.

И наконец, мне сказали, что, поскольку концерн уже взял на себя ответственность за большую часть жизнеспособной гласности в нашей стране, он готов также взять на себя ответственность и за дискуссии по вопросам культуры. Что они намерены издавать первый в стране разносторонний и абсолютно независимый журнал по вопросам культуры и привлечь к сотрудничеству в нем самых лучших и самых, так сказать, драчливых журналистов.

С каждым словом рассказчик все более воодушевлялся.

Он пробовал даже перехватить взгляд Иенсена и удержать его.

– Повторяю, со мной обошлись очень корректно. Они весьма почтительно отозвались о моих столь часто высказываемых взглядах на еженедельники, обменялись со мной рукопожатием, как после партии в пинг-понг, и под конец заявили, что от души радуются возможности переубедить меня. После чего мне было сделано конкретное предложение.

Он помолчал немного, отдавшись своим мыслям, затем продолжал.

– Цензура, – сказал он. – Если я не ошибаюсь, официальной цензуры в нашей стране не существует.

Иенсен утвердительно кивнул.

– И несмотря на это, у нас более свирепая и придирчивая цензура, чем в любом полицейском государстве. Вы спросите: почему? Да потому, что она носит частный характер, не регламентирована законом и ведется такими методами, которые делают ее неуязвимой с юридической точки зрения. Потому, что не само право осуществлять цензуру – хорошенько заметьте разницу, – не само право, а практическая возможность зависит от людей, будь то чиновники или отдельные издатели, которые уверены, что их решения разумны и служат всеобщему благу. И потому, что люди в большинстве своем тоже разделяют их дурацкую уверенность и, следовательно, сами выступают в роли цензоров при каждом удобном случае.

Он быстро глянул на Иенсена, словно желая убедиться, что аудитория поспевает за ходом его рассуждений.

– Цензуре подвергается решительно все: пища, которую мы едим, газета, которую мы читаем, телевизионная программа которую мы смотрим, радиопередача, которую мы слушаем. Даже футбол и тот проходит цензуру – из матча удаляются те моменты, где игроки получают травмы или грубо нарушают правила. И все это – на благо человека. Подобное направление в нашем развитии можно было предугадать на весьма ранней стадии.

Он вычертил на своем листке еще несколько геометрических фигур.

– Мы, то есть те, кто был занят дискуссией по вопросам культуры, очень давно начали замечать эту тенденцию, хотя первоначально она проявлялась в сфере, которая внешне не имела к нам никакого отношения. Всего очевиднее сказывалась она в нашем судопроизводстве. Началось с требования строжайшей секретности – чем дальше, тем чаще и тем строже; военщина сумела убедить юристов и политиканов, что все эти мелочи чрезвычайно важны для безопасности государства. Затем мы заметили, что другие процессы все чаще идут при закрытых дверях – метод, который всегда представлялся мне сомнительным и нелепым, даже если речь шла о рядовом преступлении против нравственности. Кончилось тем, что почти каждый ерундовый процесс стал целиком или частично недоступен для широкой публики. Объяснение давалось всегда одно и то же: оградить личность от неприятных, волнующих или пугающих фактов, которые так или иначе могут нарушить ее душевный покой. В это же время стало известно вспоминаю, с каким удивлением я впервые констатировал сей факт, – что различные более или менее высокопоставленные государственные деятели и чиновники получили возможность налагать гриф «Совершенно секретно» на следствие и судебные процессы, касающиеся возглавляемых ими учреждений. Нелепейшие пустяки, как, например, вопрос, должны ли наши муниципалитеты сами заботиться о вывозке отходов, и тому подобные «проблемы», окутывались строжайшей секретностью, и никто даже ухом не повел. А в тех отраслях, которые находились под контролем частного капитала, и прежде всего в газетном деле, цензура была еще невыносимее. Порой даже не по злобе или недоброжелательству, а в силу того, что они называют моральной ответственностью,

Он допил остаток воды.

– Ну, а о моральных критериях людей, обладающих такой властью, разумеется, следует говорить шепотом.

Иенсен глянул на часы: 20:17.

– В тот момент, когда профсоюзное движение и частные работодатели достигли полного единства, создалась концентрация сил, не имеющая себе противовеса. И организованная оппозиция исчезла сама собой.

Иенсен кивнул.

– Да и что прикажете делать оппозиции? Все проблемы решены и ликвидированы – даже жилищный вопрос и нехватка стоянок для машин. Уровень жизни возрастает с каждым днем, число детей, рожденных вне брака, сокращается, преступность падает. Только горсточка недоверчивых людей, диспутантов по призванию, словом, таких, как я, могла осуществлять оппозицию, могла подвергать критике политический фокус, на основе которого совершилось это моральное и экономическое чудо. Горсточка таких, кто был способен во всеуслышание задать ряд не идущих к делу вопросов: за счет чего мы достигли материального процветания? Почему вне брака рождается меньше детей? Почему уменьшилась преступность? И так далее.

– Ближе к делу, – напомнил Иенсен.

– Ну, разумеется, к делу, – сухо отозвался хозяин. –

Мне сделали конкретное и чрезвычайно заманчивое предложение. Концерн намеревался издавать в числе прочих и этот чертов журнал. Писать для него и выпускать его будут «самые сильные, самые взрывные, самые динамичные из всех деятелей культуры, населяющих нашу страну». Я дословно помню всю фразу. Меня явно причисляли к этой категории, и – не скрою – я почувствовал себя польщенным. Мне показали список предполагаемых сотрудников редакции. Список меня изумил, ибо в нем я нашел имена людей – их было примерно двадцать пять, составлявших, на мой взгляд, культурную и интеллектуальную элиту страны. Все мыслимые средства будут предоставлены в наше распоряжение. Как вы думаете, удивился я, когда это услышал?

Иенсен равнодушно глянул на него.

– Ну, конечно, они выдвинули свои условия. Журнал должен быть рентабельным или по меньшей мере сводить концы с концами. Это же один из основных постулатов.

Далее – личность должна быть ограждена от зла. Ну, чтобы достичь рентабельности, необходимо как можно более точно спланировать журнал, он должен, так сказать, найти свою форму. А прежде чем он найдет свою форму, надо тщательно изучить рыночную конъюнктуру. В этой связи нам было дозволено выпускать любое потребное количество пробных номеров. Чтобы не полагаться на волю случая. Что до содержания и тематики, тут нам предоставлялась полная свобода действий как на время пробных выпусков, так и позднее, когда журнал поступит в открытую продажу.

Он с горечью улыбнулся.

– Далее мне сказали, что у них существует такое профессиональное правило, согласно которому работа над новыми журналами в период их проектирования и становления должна вестись в условиях строжайшей секретности. А иначе кто-нибудь – один бог знает, кого они имели в виду, может похитить всю идею. Далее мне привели в пример такие-то и такие-то периодические непотребства, которые прошли через годы исканий, прежде чем занять свое место в плановой продукции издательства. Все это подкреплялось избитой истиной «тише едешь – дальше будешь», ибо медлительность в сочетании с глубокой секретностью дает превосходные результаты. Напоследок мне предложили подписать уже составленный контракт.

Контракт был заманчивый – просто на диво. Я должен был сам назначить себе жалованье в разумных пределах. Сумма, на которой мы остановились, начислялась с учетом всех гонораров, буквально за каждую написанную мною строчку. Но, даже если гонораров не хватит для покрытия оговоренной суммы, она все равно будет выплачиваться полностью. Разумеется, сумма гонораров и выплаченного жалованья не всякий раз будет совпадать, и тогда я окажусь должником издательства – или наоборот. В таких случаях восстановление равновесия зависит от меня, и только от меня. Если мне переплатят, я должен буду некоторое время писать больше обычного, если недоплатят, я могу воспользоваться случаем и отдохнуть. В остальном контракт состоял из стандартных условий и оговорок: меня могут уволить за явную профессиональную непригодность или умышленное причинение ущерба, я не имею права расторгнуть контракт, не выплатив долги издательству, и всякое другое в том же духе.

Он потрогал ручку, не сдвинув ее с места.

– Ну, я и подписал. Контракт обеспечивал мне гораздо более высокий доход, чем я когда-либо имел. Впоследствии оказалось, что и остальные подписали точно такие же контракты. А спустя несколько дней я приступил к работе в особом отделе.

Иенсен хотел что-то сказать, но подумал и воздержался.

– Да, официально он назывался особым. Прозвище «тридцать первый» возникло позднее. Дело в том, что мы расположились на тридцать первом этаже, выше всех.

Первоначально на месте отдела предполагался какой-нибудь склад или чердачные помещения, так что многие даже и не подозревали о его существовании. Лифт до тридцать первого не ходит. Попасть туда можно только по железной винтовой лестнице, очень узкой. Окон там тоже нет, только на потолке два люка для света. Поместили нас туда, как нам было сказано, с двоякой целью.

Во-первых, чтобы обеспечить нам необходимый для работы покой, во-вторых, чтобы легче было соблюдать условия строжайшей секретности на весь организационный период. Даже часы работы у нас были другие, и, кстати сказать, рабочий день значительно короче, чем у остальных сотрудников концерна. Тогда все это представлялось вполне естественным. Вы удивлены?

Иенсен не ответил.

– Итак, мы приступили к работе, и сперва у нас шла изрядная грызня. Вообразите себе две дюжины отъявленных индивидуалистов, две дюжины непокорных умов, не приведенных заблаговременно к общему знаменателю.

Главным редактором у нас был абсолютно безграмотный тип, который впоследствии занял в концерне весьма видное положение. Я могу отлично пополнить имеющийся у вас запас анекдотов, если расскажу, что ему удалось сделать такую карьеру в журналистике именно потому, что он точно так же, как шеф и издатель, страдает алексией, то есть словесной слепотой. Впрочем, тогда он не задирал нос.

Первый номер был подписан в набор только месяцев через восемь, отчасти потому, что нас очень задерживал производственный отдел. Номер получился что надо – резкий, смелый, и, к нашему величайшему удивлению, он встретил самый благосклонный прием у руководителей концерна.

Хотя большинство статей было написано в резко критическом тоне и подвергало критике решительно все, включая еженедельники самого концерна, по поводу содержания мы не услышали ни одного худого слова. Нам просто указали на ряд технических погрешностей и прежде всего предложили повысить темпы. Ибо пока мы не можем гарантировать выпуск двух номеров в месяц, нечего и думать об открытой публикации. И это тоже казалось вполне естественным.

Хозяин приветливо взглянул на Иенсена.

– Прошло не менее двух лет, прежде чем мы с нашими возможностями, неповоротливыми наборщиками и несовершенной печатью сумели давать два номера в месяц.

Журнал выходил регулярно. Мы делали десять пробных оттисков каждого номера и отдавали их в переплет для архива. Из-за строжайшей секретности мы не могли взять на вынос ни один номер. Ну, когда мы добились такой периодичности, руководство концерна выразило живейшее удовлетворение и, я бы даже сказал, удовольствие и заявило, что теперь осталось только одно разработать новый макет журнала, придать журналу современную форму,

которая поможет ему справиться с жестокой конкуренцией на открытом рынке. И хотите верьте, хотите нет, но лишь после того, как некая таинственная группа экспертов восемь месяцев бесплодно прозанималась поисками этой современной формы, мы начали…

– Что начали? – спросил комиссар Иенсен.

– …начали наконец постигать их замысел во всей его глубине. А когда мы стали возражать, они в два счета укротили нас обещанием увеличить тираж пробного выпуска до пятисот экземпляров якобы затем, чтобы рассылать их по редакциям ежедневных газет и по всяким высоким инстанциям. Со временем мы догадались, что нас обманули, но только со временем. Когда мы, к примеру, совершенно точно установили, что название нашего журнала никому не известно, что содержание его никем не комментируется, и по этим признакам догадались, что никуда его не рассылают. Что его используют в качестве коррелята, или, другими словами, в качестве указателя, как и о чем не следует писать. Мы по-прежнему получали свои десять экземпляров. Ну, а дальше…

– Что дальше?

– А дальше сохранялось это чудовищное положение –

куда ни кинь, всюду клин. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год культурная элита страны, последние из могикан, сидели в этих мрачных катакомбах и с убывающим энтузиазмом выжимали из себя очередной номер, который, несмотря ни на что, оставался единственным во всей стране журналом, достойным своего звания. И единственным во всей стране журналом, никогда не увидевшим света… За это время мы выслушали тысячи объяснений на тему, почему все должно быть именно так, а не иначе.

Окончательная форма представлялась не совсем удовлетворительной, темпы выпуска – недостаточно высокими, не хватало типографских мощностей. Ну и так далее.

Только содержание никогда не вызывало нареканий, Он постучал указательным пальцем по краю стола.

– А содержание могло бы многое изменить. Оно могло бы пробудить, пока не поздно, сознание народа, некоторых оно могло бы попросту спасти. Я уверен, что это так.

Он поднял руку, как бы желая отвести неначатую реплику.

– Я знаю, вы сейчас спросите: почему мы не ушли оттуда? Нет ничего проще: мы не могли.

– Объясните.

– С удовольствием. Наш контракт был составлен так, что все мы оказались в неоплатном долгу перед концерном.

Проработав всего лишь год, я уже задолжал примерно половину того, что получил. Через пять лет цифра долга соответственно выросла в пять раз, через пятнадцать лет она достигла астрономических размеров – во всяком случае, для людей с обычными доходами. Это был так называемый «технический долг». Мы регулярно получали извещение о том, на какую именно сумму он возрос. Но никто с нас не требовал выплаты долга. И не собирался требовать до той минуты, пока кто-нибудь из нас не вздумает уйти из тридцать первого отдела.

– Но вы-то ушли?

– Да, но благодаря счастливой случайности. Нежданно-негаданно я получил наследство. И хотя наследство было весьма значительное, почти половина его ушла на то,

чтобы выплатить концерну задолженность. Задолженность, которая с помощью различных махинаций продолжала возрастать до той самой минуты, когда я проставил сумму на чеке. Но я вырвался. Я бы вырвался даже в том случае, если бы на это ушло все мое состояние. Если бы я знал, как это делают, я мог бы украсть или ограбить кого-нибудь, лишь бы добыть нужную сумму.

Он усмехнулся.

– Кража, грабеж – это все такие занятия, которые вряд ли пользуются в наши дни большой популярностью.

– Признаете ли вы…

Хозяин не дал ему докончить.

– Вы постигли весь смысл того, о чем я вам рассказал?

Это было убийство, духовное убийство, куда более страшное и подлое, чем убийство физическое, убийство бесчисленных идей, убийство способности мыслить, убийство свободы слова. Преднамеренное убийство по первому разряду убийство целой области нашей культуры.

А причина убийства – самая гнусная из всех мыслимых причин: гарантировать народу душевный покой, чтобы приучить его покорно глотать все, чем его пичкают. Вы понимаете – беспрепятственно сеять равнодушие, вводить в организм отраву, предварительно убедившись, что в стране не осталось ни врачей, ни противоядия.

Он проговорил это взволнованно, торопливо и потом, не переводя дыхания, продолжал:

– Конечно, вы можете возразить, что в общем и целом нам жилось недурно, если не считать тех девятерых, которые помешались, умерли или покончили с собой. И что концерну недешево обошлось удовольствие регулярно вкладывать деньги в журнал, так никогда и не увидевший света. Но деньги для них – тьфу! Когда финансовые декларации составляют у них такие ловкачи и когда в налоговом управлении служат эти же… – Он не покончил и вдруг сказал с неожиданным спокойствием: – Простите, я прибегаю к недостойной аргументации. Ну, разумеется, я все признаю. Вы ведь знали с самого начала, что так оно и будет. Но во-первых, я решил предварительно отвести душу, а во-вторых, я проделал эксперимент местного значения. Я хотел посмотреть, сколько времени можно протянуть не сознаваясь.

Он снова засмеялся и сквозь смех заметил мимоходом:

– Нет у меня таланта на вранье.

– Объясните, почему вы это сделали.

– Когда мне удалось живым уйти оттуда, я решил по меньшей мере привлечь к этому делу хоть какое-нибудь внимание. Но почти сразу я понял, что нечего и надеяться написать и опубликовать где-нибудь хоть строчку. И тогда я подумал, что в народе могла сохраниться способность реагировать по крайней мере на проявления жестокости и сенсационные происшествия. Тут я и послал письмо. Разумеется, я поступил неправильно. Как раз в тот день мне разрешили наконец посетить одного из моих прежних коллег, который сидит в сумасшедшем доме, что напротив концерна. И вот я стоял и смотрел, как полиция перекрывает улицу, как съезжаются пожарные машины, как персонал покидает здание. Но о событии не было сказано ни звука, не было напечатано ни слова, не говоря уже о каких-нибудь комментариях.

– Вы не откажетесь повторить свое признание в присутствии свидетелей?

– Конечно, не откажусь, – рассеянно откликнулся хозяин. – Кстати, если вам нужны вещественные доказательства, нет ничего проще. Они все здесь.

Иенсен кивнул. Хозяин встал и подошел к одной из полок.

– Сейчас я достану первое вещественное доказательство. Итак, перед вами номер несуществующего журнала.

Последний из выпущенных при мне.

Журнал был превосходно оформлен. Иенсен полистал его.

– Хотя все это сломило нас, мы не настолько лишились зубов, чтобы они рискнули выпустить нас на свободу. Мы поднимали любые вопросы. Табу для нас не существовало.

Содержание журнала потрясло Иенсена, хотя лицо его по-прежнему ничего не выражало. Он принялся изучать разворот, посвященный выяснению физиологической стороны вопроса: почему падает рождаемость и растет импотентность? По обе стороны текста были помещены две большие фотографии голых женщин. Женщины явно олицетворяли два различных женских типа. Одна напоминала картинки из заклеенного конверта, который попался Иенсену в столе главного редактора. У нее была стройная, но не худая фигура и узкие бедра. А на втором снимке Иенсен узнал номер четыре, женщину, в квартире которой ровно сутки тому назад он стоял, прислонясь к дверному косяку, и даже выпил стакан воды. Она держалась прямо и просто, чуть расставив ноги и свесив руки. У

нее были большие черные соски, широкие бедра и округлый живот.

– Это совсем недавний снимок, – пояснил хозяин. –

Нам нужен был именно такой, но, пока мы его добыли, пришлось попотеть. Вероятно, сейчас этот тип встречается еще реже, чем прежде.

Иенсен продолжал перелистывать журнал, потом сложил его и взглянул на часы. 21:06.

– Соберите все, что нужно, и следуйте за мной.

Человек в очках кивнул.

В машине они продолжили разговор.

– Должен сделать еще одно признание.

– Слушаю.

– Завтра в то же самое время они получат точно такое же письмо. Я как раз ходил опускать его перед вашим приходом.

– Зачем?

– Так просто я не сдамся. Боюсь только, что на этот раз они вообще не станут заниматься моим письмом.

– Что вы знаете о взрывном деле?

– Меньше, чем первый директор издательства о Гегеле.

– Другими словами?

– Другими словами – ничего. Я не был даже на военной службе. Я уже тогда был пацифистом. Если бы в мои руки попал целый склад боеприпасов, я все равно не смог бы создать из него что-нибудь взрывчатое. Вы мне верите?

– Верю.

На полдороге к шестнадцатому участку Иенсен спросил:

– А у вас случайно не мелькала мысль и в самом деле взорвать здание?

Задержанный ответил лишь тогда, когда машина уже въехала во двор участка.

– Да, мелькала. Если бы я был в состоянии изготовить бомбу и знал наверняка, что ни один человек не пострадает, я возможно, взорвал бы Дом. А теперь бомба носит чисто символический характер.

Когда машина остановилась, он еще добавил, как бы для собственного сведения:

– Так или иначе, но я все выложил. И кому? Полицейскому!

Потом он повернулся к своему спутнику и спросил:

– Процесс, конечно, будет идти при закрытых дверях?

– Не знаю, – ответил Иенсен.

Он нажал кнопку на приборном щитке – выключил магнитофон, вылез из машины, обошел ее кругом и распахнул другую дверцу. Потом он отвел задержанного на регистрацию, а сам поднялся к себе в кабинет и позвонил начальнику патруля.

– Адрес записали?

– Да.

– Возьмите с собой еще двоих и выезжайте на место преступления. Соберите все вещественные доказательства, какие только сможете найти. И поторапливайтесь.

– Понял.

– Еще одно.

– Слушаю.

– Пошлите следователя в одиночку. Пусть снимет показания.

– Понял.

Иенсен поглядел на часы. Часы показывали тридцать пять минут десятого. До полуночи оставалось два часа двадцать пять минут.

26

– Иенсен? Куда вы опять пропали?

– Заканчивал следствие.

– Я третий день вас разыскиваю. Дело приняло неожиданный оборот.

Иенсен промолчал.

– Между прочим, что вы имели в виду, когда сказали:

«Заканчивал следствие»?

– Что я задержал виновного.

В трубке послышалось тяжелое дыхание.

– И он сознался?

– Да.

– И уличен?

– Да.

– Значит, это он?

– Да.

Начальник полиции явно погрузился в размышления.

– Иенсен, надо немедленно известить шефа.

– Да.

– Вот и займитесь. Я думаю, вам следует лично сообщить ему эту новость.

– Понял.

– Пожалуй, оно и к лучшему, что я не смог поймать вас вчера.

– Не понял.

– Вчера руководители концерна связались со мной.

Через министра. Мне сообщили, что на данном этапе всего разумнее прекратить следствие. И что они даже готовы взять иск обратно.

– Почему?

– Мне кажется, потому, что они считают, будто следствие зашло в тупик. И потому, что ваши методы представляются им обременительными. Вы якобы действуете совершенно вслепую и напрасно беспокоите людей, невиновных и вдобавок занимающих видное положение в обществе.

– Понял.

– В общем, разговор был не из приятных. Но поскольку я, признаюсь вам честно, не рассчитывал, что вы уложитесь в установленный срок, крыть было нечем. Министр прямо в лоб спросил меня, верю ли я, что у вас что-нибудь выйдет.

И я вынужден был ответить: «Нет». Зато теперь, теперь…

– Слушаю.

– Теперь, насколько я понимаю, положение коренным образом изменилось.

– Да. И еще одно.

– Ну что там опять?

– Преступник, скорей всего, отправил второе письмо аналогичного содержания. Письмо должно прийти завтра.

– Это реальная угроза?

– Думаю, что нет.

– Будь наоборот, ситуация была бы поистине уникальная: преступник задержан за шестнадцать часов до совершения преступления.

Иенсен промолчал.

– Да, сейчас всего важней поставить в известность шефа, отыщите его сегодня же. Это в ваших интересах.

– Понял.

– Иенсен!

– Слушаю.

– Вы славно потрудились. До свиданья.

Комиссар Иенсен положил трубку и секунд через десять снова поднес ее к уху. Набирая номер, он услышал со двора истерический визг.

На то, чтобы установить местопребывание шефа, ушло пять минут. Чтобы дозвониться до загородной виллы, где находился шеф, – еще пять. К телефону подошел кто-то из прислуги.

– У меня очень важное дело.

– Хозяин просил не беспокоить его.

– И срочное.

– Ничем не могу помочь. С хозяином случилось несчастье, теперь он лежит.

– В спальне есть телефон?

– Конечно, есть.

– Соедините меня с ним.

– Очень сожалею, но это невозможно. С хозяином случилось несчастье…

– Уже слышал. Попросите к телефону кого-нибудь из членов семьи.

– Хозяйка ушла.

– А когда вернется?

– Не знаю.

Иенсен положил трубку и взглянул на часы. Четверть одиннадцатого.

Сыр и бульон до сих пор напоминали о себе изжогой, и поэтому, сняв пальто, Иенсен прошел в туалет и выпил там щепотку соды.

Загородная вилла была расположена к востоку от города, в тридцати километрах, среди почти нетронутого леса, на берегу озера. Иенсен ехал быстро, включив сирены, и дорога заняла у него двадцать пять минут.

Он поставил машину перед домом и подождал немного.

Когда из темноты вынырнул дежурный патруль, Иенсен опустил стекло.

– Говорят, здесь случилось несчастье?

– Тоже мне несчастье. Он, правда, лег в постель, но врача я не видел. А прошло уже несколько часов.

– Точнее.

– Это было… не помню, в каком часу это было, но уже смеркалось.

– А вы могли понять, что там произошло?

– Да, почти все. Я очень удачно стоял. Меня не видно, а я могу видеть всю террасу, комнату в нижнем этаже и лестницу к его спальне. И дверь спальни.

– Так что же произошло?

– У них были гости. С детьми, наверное, ради воскресенья.

Он смолк.

– Дальше.

– Дети, говорю, были, – задумчиво продолжал рассказчик. – Играли они на террасе, а сам он сидел с гостями в большой комнате на первом этаже и что-то пил. Скорее всего, водку, но не очень много.

– Ближе к делу.

– Вдруг на террасу влез барсук.

– Ну и?..

– Сдуру, должно быть. Дети поднимают крик, барсук не может убежать вокруг террасы идут такие вроде как перила, барсук мечется. Дети орут.

– Ну?

– А слуг поблизости нет. И никаких мужчин, кроме него. Ну и, конечно, меня. Вот он встает, выходит на террасу и смотрит, как мечется барсук. Дети вопят от страха.

Сперва он раздумывал. А потом подошел к барсуку и подтолкнул его носком, чтобы спугнуть. Барсук пригнул голову и цап его за ногу. А потом он нашел выход и удрал.

– А шеф?

– Шеф вернулся в комнату, но, не присаживаясь внизу, стал подниматься по лестнице. Еще я видел, как он открыл дверь в свою комнату и упал прямо на пороге. Застонал и позвал жену. Примчалась жена и уложила его в постель.

Потом они закрыли дверь. Наверно, она помогла ему раздеться. Она несколько раз выходила из комнаты и возвращалась с разными вещами – принесла чашку, наверно, еще термометр – на таком расстоянии разве увидишь?

– Барсук укусил его или нет?

– Укусить не укусил. Скорее, просто напугал. А

странно…

– Что странно?

– Да вот с барсуком. Ведь они спят в это время года. Я

сам смотрел по телевизору передачу про зимнюю спячку барсуков.

– Воздержитесь от ненужных подробностей.

– Понял.

– С сегодняшнего дня можете вернуться к обычным служебным обязанностям.

– Понял. – Он потеребил свой бинокль. – Любопытное было задание, позволю себе заметить.

– Воздержитесь от ненужных подробностей. И еще одно.

– Слушаю.

– Ваша манера докладывать оставляет желать много лучшего.

– Понял.

Иенсен подошел к дому, и горничная впустила его.

Где-то пробили часы. Одиннадцать. Иенсен стоял с фуражкой в руке и ждал. Через пять минут появилась жена шефа.

– В такое время? – спросила она надменно. – Я уже не говорю о том, что мой супруг стал жертвой несчастного случая и лежит в постели.

– Я по очень важному делу. И срочному.

Она поднялась наверх и вернулась через несколько минут,

– Вот здесь телефон, можете поговорить с ним, но недолго.

Иенсен снял трубку.

Шеф был явно утомлен, но голос у него был четкий и мелодичный.

– Так-так… Значит, вы его посадили?

– Он задержан.

– Где он сейчас?

– Ближайшие три дня он проведет в шестнадцатом участке.

– Чудненько. Бедняга, без сомнения, душевнобольной.

Иенсен промолчал.

– Выяснилось еще что-нибудь любопытное во время следствия?

– Нет.

– Чудненько. Всего вам наилучшего.

– Еще одно.

– Покороче, пожалуйста. Вы поздно пришли, а у меня был нелегкий день.

– Прежде чем его задержали, он успел отправить второе анонимное письмо.

– Ах та-ак. А содержание вам известно?

– Если верить его словам, оно ничем не отличается от первого.

Молчание так затянулось, что Иенсен даже счел разговор оконченным. Когда шеф заговорил снова, у него стал другой голос:

– Значит, он, как и в прошлый раз, грозит взорвать здание?

– Очевидно.

– А была у него возможность пронести в здание взрывчатку и подложить ее?

– Едва ли.

– Но можете ли вы поручиться, что это совершенно исключено?

– Конечно, не могу. И все же это представляется абсолютно невероятным.

Голос шефа отразил глубокие раздумья. Помолчав тридцать секунд, шеф завершил разговор следующими словами:

– У меня нет сомнений, что он душевнобольной. Все это крайне неприятно. Впрочем, если и принимать какие-то меры, так ведь не раньше чем завтра. Итак, покойной ночи.

Домой Иенсен возвращался на малой скорости. Пробило полночь, а ему все еще оставалось добрых пятнадцать километров до города. Тут его обогнала большая черная машина.

Она удивительно напоминала машину шефа, хотя

Иенсен не мог бы сказать с уверенностью, что это именно она. Без малого в два он подъехал к своему дому.

Он устал, проголодался и совсем не испытывал почему-то того приятного чувства, которое появлялось у него всякий раз после законченного дела.

Он разделся в темноте, прошел на кухню, отмерил сто пятьдесят граммов и залпом осушил стакан. Потом прямо так, голый, подошел к мойке, ополоснул стакан, вернулся в комнату и лег.

Заснул он почти сразу. Последним, что успело на границе сна промелькнуть в его сознании, было чувство одиночества и неудовлетворенности.

27

Едва открыв глаза, Иенсен мгновенно стряхнул остатки сна. Что-то разбудило его, он только не знал что. Вряд ли это был какой-то звук извне телефонный звонок или выкрик. Скорей всего, мирное течение сна нарушила мысль, острая и ослепительная, как вспышка магния. Но как только он открыл глаза, мысль исчезла.

Он немного полежал, глядя в потолок. Встал минут через пятнадцать и прошел на кухню. Электрочасы показывали без пяти семь, день недели понедельник.

Иенсен достал из холодильника бутылку минеральной воды налил полный стакан и подошел со стаканом к окну.

За окном лежала серая, заросшая, унылая местность. Иенсен выпил воду и пошел умываться. Он снял пижаму и сел в ванну. Полежал в теплой воде, пока вода не остыла, после этого встал, ополоснулся под душем, слегка помассировал кожу и оделся.

Он не стал читать утренние газеты, но выпил медовой воды и съел три сухарика. Сухарики не помогли – только острей стал сосущий мучительный голод.

Машину он вел медленно и все же у моста чуть не проехал на красный свет. Пришлось резко затормозить.

Сзади с единодушным укором взвыли машины.

Ровно в восемь тридцать Иенсен открыл дверь своего кабинета, а через две минуты зазвонил телефон.

– С шефом говорили?

– Только по телефону. К нему не допускают. Он лежит в постели.

– С чего это вдруг? Он болен?

– Его напугал барсук.

Начальник ответил не сразу, и Иенсен привычно ловил ухом его прерывистое дыхание.

– Думаю, что это было не так уж серьезно. Во всяком случае, сегодня рано утром шеф вместе с издателем улетели на какой-то заграничный конгресс.

– И что же?

– Я звоню вам не поэтому. Скорее, для того, чтобы сообщить, что ваши тревоги подошли к концу. Материалы следствия у вас оформлены?

Иенсен полистал протоколы.

– Да.

– Прокурор занялся этим делом в срочном порядке. Его люди приедут за арестованным минут через десять и переведут его в дом предварительного заключения. Вы передадите с ними все донесения и протоколы допросов.

– Понял.

Как только преступником займется прокуратура, вы можете закрыть дело, поставить галочку в календаре и выкинуть эту историю из головы. И я тоже.

– Понял.

– Вот и хорошо. Ну, до свиданья, Иенсен.

Из прокуратуры приехали точно в назначенное время.

Иенсен стоял у окна и видел, как вывели арестованного. На нем были та же велюровая шляпа и серое пальто. Держался он вполне непринужденно: идя к машине, с любопытством оглядывал цементированный двор участка. Но ничего интересного во дворе не было – только шланг, да ведра, да двое полицейских в ярко-желтых комбинезонах.

Оба конвоира относились к своей задаче донельзя серьезно. Они не надели на арестованного наручники и не взяли его за руки, но вплотную зажали с обеих сторон. И

еще Иенсен заметил, что один из них все время держит руку в кармане. Не иначе новичок.

Иенсен продолжал стоять у окна, хотя машина давно уехала. Потом он сел за стол, достал блокнот и перечитал свои заметки. В нескольких местах он надолго задерживался или возвращался к уже прочитанному.

Когда стенные часы одиннадцатью короткими звонками напомнили ему о времени, он отложил блокнот в сторону и минут десять, не меньше, рассматривал его. Затем он положил блокнот в коричневый конверт, а конверт запечатал и, надписав на оборотной стороне номер, сунул его в нижний ящик стола.

После этого Иенсен пошел в буфет, механически отвечая по пути на приветствия подчиненных. Он заказал стандартный завтрак целиком, получил тесно уставленный поднос и прошел к угловому столику, который всегда за ним числился. Завтрак состоял из трех ломтиков колбасного фарша, двух обжаренных луковиц, пяти разваренных картофелин и кудрявого салатного листа. Сверху все это было полито густым и клейким молочным соусом. Далее, к завтраку полагалась бутылка пастеризованного цельного молока, четыре куска черствого хлеба, порция витаминизированного растительного жира, плавленый сырок, стакан черного кофе, скользкий пряник с сахарной корочкой и джемом.

Он ел медленно, жевал тщательно, с таким отсутствующим видом, словно весь этот прием пищи не имел к нему решительно никакого касательства.

Разделавшись с завтраком, он долго и старательно ковырял в зубах. А потом некоторое время сидел неподвижно, выпрямившись и сложив руки на краю стола. Казалось, он никуда не смотрит, и те, кто проходил мимо, не могли поймать его взгляд.

Через полчаса он вернулся в свой кабинет и сел за стол.

Просмотрел обычные сообщения – о самоубийствах, об алкоголиках; наугад извлек из кучи донесений одно, пытался прочесть его внимательно, но дело не клеилось.

Пот лился с него ручьями, мысли разбегались, не поддаваясь контролю, а это с ним бывало редко.

Завтрак оказался непосильной нагрузкой для его желудка. Иенсен отложил донесение, встал, пересек коридор и открыл дверь уборной.

Он притворил за собою дверь. Его вырвало. Он стоял спиной к двери и думал, что в любую минуту сюда может кто-нибудь войти и выстрелить ему в затылок. Если у вошедшего хороший револьвер, выстрел разнесет голову, он, Иенсен, повалится лицом на унитаз, так его потом и найдут.

Когда спазмы в желудке прекратились, мысли обрели прежнюю четкость.

Иенсен умылся, смочил затылок и руки холодной водой, причесался, почистил пиджак и вернулся к себе в кабинет.

28

Иенсен только успел сесть за стол, как зазвонил телефон. Он поднял трубку и по старой привычке глянул на часы: 13:08.

– Иенсен!

– Слушаю.

– Они только что получили письмо, как вы и предсказывали.

– Да?

– Мне звонил первый директор. Он в беспокойстве и сомнении.

– Почему?

– Как я уже сообщил вам утром, оба главы концерна –

шеф и издатель находятся за границей. Вся ответственность тем самым ложится на него, а он, насколько я понимаю, не получил никаких указаний на этот счет.

– На какой счет?

– Насчет мер, которые он должен принять. Его, по-видимому, не информировали заблаговременно о письме. И оно было для него равносильно взрыву бомбы.

Мне кажется, он даже не знал, что преступник арестован.

– Понимаю.

– Он несколько раз меня переспрашивал, можем ли мы гарантировать на все сто процентов, что бомбы нет. Я ответил ему, что риск, во всяком случае, ничтожный. Но гарантировать что бы то ни было, да еще на сто процентов…

Вот вы можете?

– Нет.

– Так или иначе, он просит выделить ему несколько человек на всякий случай. Мы не можем отказать ему в столь законной просьбе.

– Понимаю.

Начальник полиции откашлялся.

– Иенсен!

– Слушаю.

– Вам незачем брать это на себя. У вас и без того была нелегкая неделя, к тому же на этот раз мы имеем дело со случаем почти заурядным. А кроме того…

Короткая пауза.

– …кроме того, директор не выразил особого восторга от возможности новой встречи с вами. Не будем уточнять почему.

– Слушаю.

– Вышлите те же силы, что и в прошлый раз. Ваш непосредственный помощник в курсе всех дел. Пусть он и командует.

– Понял.

– Если вам хочется, вы можете, разумеется, управлять операцией по радио. Словом, поступайте по собственному усмотрению.

– Понял.

– Не сочтите мои слова за попытку дезавуировать вас. Я

думаю, вам не нужно это объяснять. Но, с другой стороны, у нас нет оснований не пойти навстречу человеку, когда можно.

– Понимаю.

Отдавая распоряжения начальнику патруля, Иенсен включил сигнал местной тревоги.

– Держитесь в тени. Не привлекайте внимания.

– Слушаю, комиссар.

Иенсен положил трубку и прислушался к звонкам в помещениях нижнего этажа.

Через одну минуту тридцать секунд машины выехали со двора. Часы показывали 13:12.

Иенсен просидел минуту, пытаясь сосредоточиться.

Потом он встал и спустился в аппаратную. Полицейский вскочил из-за пульта и взял под козырек. Иенсен сел на его место.

– Где вы находитесь?

– За два квартала от площади Профсоюзов.

– Выключите сирены, когда проедете площадь.

– Понял.

Голос у Иенсена звучал спокойно, как всегда. На часы он не смотрел. Расчет времени был и так ясен до последней секунды.

Начальник патруля должен подъехать к Дому в 13:26.

– Прошли площадь. Вижу Дом.

– Ни одного человека в форме внутри Дома и перед ним.

– Понял.

– Пикет разделите на две части и поставьте в трехстах метрах от дома. Перекройте оба подъездных пути.

– Понял.

– Увеличить дистанцию между автомобилями.

– Сделано.

– Следовать схеме прошлой недели.

– Понял.

– Сообщите мне сразу, как только оцените обстановку.

Разговор на время прервался. Иенсен разглядывал распределительный щит.

Дом принадлежал к числу самых высоких в стране и благодаря своему положению просматривался из любой части города. Он всегда был перед глазами, и, откуда бы человек ни ехал, Дом виднелся в конце его пути. Дом имел тридцать один этаж и стоял на квадратном фундаменте. На каждой стене было по четыреста пятьдесят окон и белые часы с красными стрелками. На облицовку пошла глазированная плитка, темно-синяя у основания Дома, но чем выше, тем светлей. При первом взгляде на Дом через ветровое стекло начальнику патруля показалось, будто Дом пробивается из-под земли, как неслыханных размеров колонна, и вонзается в холодное, по-весеннему безоблачное небо. Дом разрастался, заслоняя горизонт.

– Мы у цели. У меня все.

– У меня тоже.

Комиссар Иенсен взглянул на свои часы: 13:27.

Телефонист повернул выключатель.

Иенсен не шелохнулся и не оторвал взгляда от часов.

Секундная стрелка заглатывала время короткими торопливыми рывками.

В комнате стояла полная тишина. Лицо у Иенсена стало наряженное и сосредоточенное, зрачки уменьшились, вокруг глаз побежали морщинки. Радист испытующе поглядел на начальника.

13:34… 13:35… 13:36… 13:37…

В динамике что-то затрещало.

– Комиссар?

– Да.

– Я видел письмо. Ясно, что его составил тот же человек. Буквы такие, все такое. Только бумага другая.

– Дальше.

– Тот, с кем я говорил, ну, этот директор издательства, ужасно волнуется. Дрожит – наверно, от страха, как бы чего не вышло в отсутствие шефов.

– Ну?

– Они эвакуируют здание, совсем как в прошлый раз.

Четыре тысячи сто человек. Эвакуация уже началась.

– Где вы сейчас?

– Перед главным входом. Ну и народу!

– Пожарные?

– Вызваны. Одна машина. Думаю, хватит. Прошу прощенья… Надо перекрыть улицу. Потом доложу.

Иенсен слышал, как начальник патруля отдает кому-то приказания. Потом все стихло.

13:46. Иенсен сидел все в той же позе. И выражение лица у него не изменилось.

Телефонист пожал плечами и подавил зевок.

13:52. В селекторе опять треск.

– Комиссар?

– Да.

– Народу стало меньше. В этот раз у них получилось быстрей. Должно быть, уже выходят последние.

– Доложите обстановку.

– Все в исправности. Перекрытие полное. Говорим, что лопнула теплоцентраль. Пожарная машина уже здесь. Все хорошо.

Он казался уверенным и невозмутимым. Говорил свободно, и голос его действовал успокоительно.

– Господи, ну и народищу! Вышли все.

Глаза Иенсена следили за секундомером. Круг, другой, третий. 13:55.

Телефонист зевнул.

– Хорошо хоть, дождя нет, – сказал начальник патруля.

– Воздержитесь от…

Тут Иенсен вздрогнул и приподнялся со своего места.

– Все покинули Дом? Отвечайте немедленно!

– Конечно, все, кроме маленького отдела, особого. Они там сидят в полной безопасности, да и не эвакуируешь их за такое короткое…

Кадры замелькали с лихорадочной быстротой. Он увидел все до мельчайших подробностей, словно при вспышке магния. И опустился на стул, не дослушав.

– Где вы сейчас?

– Перед главным…

– Немедленно в вестибюль. Немедленно!

Вспышка не кончалась. Теперь Иенсен знал, какая мысль мелькнула у него сегодня утром в ту долю секунды, когда он открыл глаза.

– Выполнено.

– Срочно в будку вахтера. К телефону. Наберите номер тридцать первого отдела. Там есть список всех телефонов.

Молчание. 13:56.

– Телефон… телефон не работает. А номер – вот он…

– Лифты?

– Ток отключен по всему Дому. И телефоны, и все…

– А если по лестницам? Сколько понадобится?

– Не знаю. Десять минут… Не знаю…

– Есть в Доме ваши люди?

– Двое, но не выше пятого этажа.

– Отзовите. Не отвечайте. Некогда.

13:57.

– Они спускаются.

– Где стоит пожарная машина?

– Перед входом. Мои уже спустились.

– Пусть пожарная машина отъедет за боковое крыло здания.

– Выполнено.

13:58.

– Позаботьтесь о своей безопасности. Немедленно за крыло. Бегом!

Тяжелые шаги, пыхтение.

– В Доме – никого?

– Да… кроме этих… из тридцать первого…

– Знаю. Прижмитесь к стене, в углу, надо укрыться от падающих предметов. Откройте рот. Расслабьте мускулы.

Следите, чтобы не прикусить язык. У меня все.

13:59.

Иенсен снова повернул рычажок.

– Дайте сигнал общей тревоги, – сказал он радисту. –

Не забудьте про вертолетную службу. И поскорей.

Тут Иенсен встал и вернулся в свой кабинет. Он сел за стол и начал ждать. Он ждал тихо, а про себя думал, будет ли слышен взрыв в его кабинете.

Пер Валё, Май Шеваль

ЗАПЕРТАЯ КОМНАТА

I

Церковные часы пробили два, когда она вышла из метро на Вольмар Икскюлльсгатан. Она остановилась, закурила сигарету и быстро зашагала дальше, к Мариинской площади.

Дрожащий колокольный звон напомнил ей о безрадостных воскресных днях детства. Она родилась и выросла всего в нескольких кварталах от Мариинской церкви, где ее крестили и почти двенадцать лет назад конфирмовали. От всей процедуры перед конфирмацией ей запомнилось только одно: как она спросила священника, что подразумевал Стриндберг, говоря о «тоскующем дисканте» колоколов на Мариинской башне. Память не сохранила ответа.

Солнце пекло ей спину, и, миновав Санкт-Паульсгатан, она сбавила шаг, чтобы не вспотеть. Почувствовала вдруг, как расшалились нервы, и пожалела, что перед выходом из дома не приняла успокоительное.

Подойдя к фонтану посредине площади, она смочила в холодной воде носовой платок и села на скамейку в тени деревьев. Сняла очки, быстро вытерла лицо мокрым платком, потом протерла уголком голубой рубашки очки и снова надела их. Большие зеркальные стекла закрывали верхнюю часть лица. Сняв синюю широкополую шляпу из джинсовой ткани, она подняла длинные, до плеч, светлые волосы и вытерла шею. Снова надела шляпу, надвинула ее на лоб и замерла, сжимая платок руками.

Немного погодя она расстелила платок рядом с собой на скамейке и вытерла ладони о джинсы. Посмотрела на свои часы – двенадцать минут третьего – и дала себе еще три минуты на то, чтобы успокоиться.

Когда куранты пробили четверть, она открыла темно-зеленую брезентовую сумку с кожаным ремнем, которая лежала у нее на коленях, взяла со скамейки высохший платок и сунула комком в сумку. Встала, повесила ее на правое плечо и зашагала к Хурнсгатан. Понемногу ей удалось справиться с нервами, и она сказала себе, что все должно получиться, как задумано.

Пятница, 30 июня, для многих уже начался летний отпуск. На Хурнсгатан царило оживление – машины, прохожие. Свернув с площади налево, она оказалась в тени домов.

Она надеялась, что верно выбрала день. Все плюсы и минусы взвешены, в крайнем случае придется отложить операцию на неделю. Конечно, ничего страшного, и все-таки не хочется терзать себя недельным ожиданием.

Она пришла раньше времени и, оставаясь на теневой стороне, посмотрела через улицу на большое окно. Чистое стекло пестрело солнечными бликами, проносившиеся мимо машины тоже мешали, но она разглядела, что шторы опущены.

Она стала медленно прохаживаться по тротуару, делая вид, что ее занимают витрины. Хотя перед часовым магазином поодаль висел большой циферблат, она поминутно глядела на свои часы. И внимательно следила за дверью через улицу.

Без пяти три она направилась к переходу на углу и через четыре минуты очутилась перед дверью банка.

Прежде чем входить, она открыла замок брезентовой сумки, потом толкнула дверь.

Перед ней был длинный прямоугольник зала, в котором располагался филиал известного крупного банка. Дверь и единственное окно образовывали одну короткую сторону, от окна до противоположной стены тянулась стойка, часть левой стены занимали четыре конторки, дальше стоял низкий круглый стол и два круглых табурета с обивкой в красную клетку, а в самом углу вниз уходила крутая винтовая лестница, очевидно ведущая к абонентским ящикам и сейфу.

В зале был только один клиент, он стоял перед стойкой, складывая в портфель деньги и документы.

За стойкой сидели две женщины; третий служащий, мужчина, рылся в картотеке.

Она подошла к конторке и достала из наружного кармана сумки ручку, следя уголком глаза за клиентом, который направился к выходу. Взяла бланк и принялась чертить на нем каракули. Вскоре служащий подошел к двойным дверям и захлопнул на замок наружную часть.

Потом он наклонился, поднял щеколду, удерживающую внутреннюю часть, и вернулся на свое место, провожаемый тихим вздохом закрывающейся двери.

Она взяла из сумки платок, поднесла его левой рукой к носу, как будто сморкаясь, и пошла с бланком к стойке.

Дойдя до кассы, сунула бланк в сумку, достала плотную нейлоновую сетку, положила ее на стойку, выхватила пистолет, навела его на кассиршу и, не отнимая от рта платок, сказала:

– Ограбление. Пистолет заряжен, в случае сопротивления буду стрелять. Положите все наличные деньги в эту сетку.

Испуганно глядя на нее, кассирша осторожно взяла сетку и положила перед собой. Вторая женщина, которая в это время поправляла прическу, замерла, потом робко опустила руку с гребенкой. Открыла рот, как будто хотела что-то сказать, но не произнесла ни слова. Мужчина, стоявший у письменного стола, сделал резкое движение, она тотчас направила пистолет на него и крикнула:

– Ни с места! И руки повыше, чтобы я их видела!

Потом опять пригрозила пистолетом остолбеневшей кассирше.

– Поживее! Все кладите!

Кассирша торопливо набила пачками сетку и положила ее на стойку. Мужчина вдруг заговорил:

– Все равно у вас ничего не выйдет. Полиция…

– Молчать! – крикнула она.

Бросив платок в брезентовую сумку, она схватила сетку и ощутила в руке приятную тяжесть. Затем, продолжая угрожать служащим пистолетом, стала медленно отступать к двери.

Неожиданно кто-то метнулся к ней от лестницы в углу зала. Долговязый блондин в отутюженных белых брюках и в синем пиджаке с блестящими пуговицами и большим золотым вензелем на грудном кармане.

По залу раскатился грохот, ее руку дернуло вверх, блондин с вензелем качнулся назад, и она увидела, что на нем совсем новые белые туфли с красной рифленой резиновой подошвой. Лишь когда его голова с отвратительным глухим стуком ударилась о каменный пол, до нее вдруг дошло, что она его застрелила.

Она швырнула пистолет в сумку, кинула безумный взгляд на объятых ужасом служащих и бросилась к двери.

Возясь с замком, успела подумать: «Спокойно, я должна идти спокойно», – но, выскочив на улицу, устремилась к переулку чуть не бегом.

Она не различала прохожих, только чувствовала, что кого-то толкает, а в ушах ее по-прежнему стоял грохот выстрела.

Завернув за угол, она побежала, крепко держа сетку в руке; брезентовая сумка колотила ее по бедру. Вот и дом, где она жила ребенком. Она рванула дверь знакомого подъезда и пробежала мимо лестницы во двор. Заставила себя умерить шаг и через подъезд флигеля прошла на следующий двор. Спустилась по крутой лестнице в подвал и села на нижней ступеньке.

Сначала она попыталась запихнуть сетку поверх пистолета в брезентовую сумку, но сетка не влезала. Тогда она сняла шляпу, очки и светлый парик и сунула их в сумку. Ее собственные волосы были темные, с короткой стрижкой. Она встала, расстегнула рубашку, сняла и тоже уложила в сумку. Под верхней рубашкой на ней была черная футболка. Она повесила сумку на левое плечо, взяла сетку и поднялась по лестнице. Пересекла двор, миновала еще несколько подворотен и дворов, перелезла через две или три ограды и наконец очутилась на улице в другом конце квартала.

Она зашла в продовольственный магазин, взяла два литра молока и вместительную хозяйственную сумку из пластика, сунула в нее свою черную сетку, а сверху положила оба пакета с молоком. Потом направилась к станции метро «Слюссен» и поехала домой.

II

Гюнвальд Ларссон прибыл на место преступления на своей сугубо личной машине. Она была красного цвета, редкой для Швеции марки «ЭМВ», и многие считали ее чересчур роскошной для обыкновенного старшего следователя, тем более когда речь шла о служебных поездках. В

этот ясный солнечный день он уже сел за руль, чтобы ехать домой, в Булмору, когда Эйнар Рённ выбежал во двор полицейского управления и разрушил его мечты о тихом вечере у себя дома. Эйнар Рённ тоже был старшим следователем отдела насильственных преступлений и, сверх того, пожалуй, единственным другом Гюнвальда Ларссона, так что его сочувствие Гюнвальду Ларссону, вынужденному пожертвовать свободным вечером, было вполне искренним.

Рённ выехал на Хурнсгатан на служебной машине.

Когда он добрался до банка, там уже были сотрудники ближайшего участка, а Гюнвальд Ларссон успел даже приступить к опросу служащих.

У дверей банка теснился народ, и, когда Рённ ступил на тротуар, один из полицейских, сверливших глазами зевак, обратился к нему:

– У меня тут есть свидетели, которые говорят, будто слышали выстрел. Как с ними быть?

– Попросите их задержаться, – ответил Рённ. – А

остальным лучше разойтись.

Полицейский кивнул, а Рённ вошел в банк.

На мраморном полу между стойкой и конторками лежал убитый. Он лежал на спине, раскинув руки и согнув в колене левую ногу. Штанина задралась, ниже нее белел орлоновый2 носок с темно-синим якорьком и поблескивала светлыми волосками загорелая нога. Пуля попала в лицо, и от затылка по полу растеклась густая кровь.

Служащие сидели за стойкой, в дальнем углу. Гюнвальд Ларссон примостился перед ними на краю стола. Он записывал в блокнот показания, которые звенящим от волнения голосом давала кассирша.

Заметив Рённа, Гюнвальд Ларссон поднял широченную правую ладонь, и женщина смолкла на полуслове. Гюнвальд Ларссон встал, откинул перекладину в стойке, подошел с блокнотом к Рённу и указал кивком на убитого:

– Ишь, как его отделали. Останешься здесь? А я потолкую со свидетелями… скажем, во втором участке на

Русенлюндсгатан. Чтобы вы могли работать тут без помех.

Рённ кивнул.

– Я слышал, будто это какая-то дева потрудилась, –

сказал он. – И унесла денежки. Кто-нибудь видел, куда она подалась?

– Во всяком случае, никто из служащих, – ответил

Гюнвальд Ларссон. – Один молодчик на улице как будто заметил машину, которая рванула с места, но он не обратил внимания на номер и насчет марки не уверен, так что от него мало проку. Но я потом еще потолкую с ним.

– А этот кто такой? – Рённ показал на убитого.

– Болван какой-то, вздумал разыграть героя, схватить грабителя. А она, понятное дело, с испугу взяла да вы-

2 Акриловое синтетическое волокно. Основные торговые названия: нитрон, орлон, акрилан, кашмилон, куртель, дралон, вольпрюла.

стрелила. Здешний персонал знает его, постоянный клиент.

У него внизу абонентский ящик, и черт дернул его подняться именно в эту минуту. – Гюнвальд Ларссон заглянул в блокнот. – Преподаватель гимнастики, фамилия – Гордон.

– Не иначе вообразил себя Молниеносным Гордоном из комикса, – сказал Рённ.

Гюнвальд Ларссон пристально поглядел на него.

Рённ покраснел и поспешил переменить тему:

– Ничего, мы найдем портрет грабителя в этой штуке, –

он показал на укрепленную под потолком кинокамеру.

– Если не забыли пленку зарядить и резкость навести, –

скептически произнес Гюнвальд Ларссон. – И если кассирша кнопку нажала.

Большинство банковских отделений теперь было оснащено кинокамерами, которые автоматически включались, когда дежурный кассир нажимал ногой кнопку в полу, – единственная мера, предписанная персоналу на случай появлений грабителей. С некоторых пор вооруженные налеты участились, и тогда начальство распорядилось, чтобы служащие не подвергали себя опасности, не пытались помешать налетчикам или задержать их, а сразу выдавали деньги. Однако было бы неверно думать, что такое решение вызвано заботой о персонале и прочими гуманными соображениями: просто опыт показал, что в конечном счете банкам и страховым обществам это выгоднее, чем выплачивать компенсацию пострадавшим, а то и пожизненное пособие семьям погибших.

Приехал судебный врач, и Рённ пошел к своей машине за оперативной сумкой. Он работал по старинке, но нередко с успехом. Гюнвальд Ларссон отправился в полицейский участок на Русенлюндсгатан, захватив с собой троих служащих и еще четверых свидетелей, которые вызвались дать показания.

Ему отвели помещение, он снял замшевую куртку, повесил ее на спинку стула и приступил к предварительному опросу.

Показания троих служащих банка совпадали, зато остальные четыре свидетельства сильно расходились.

Первым из четырех был мужчина сорока двух лет, который находился в подъезде метрах в пяти от банка, когда прозвучал выстрел. Он видел, как по улице пробежала девушка в черной шляпе и зеркальных очках, А когда он примерно через полминуты выглянул из подъезда, метрах в пятнадцати от него рванула с места зеленая легковая машина, как ему показалось, «опель». Машина умчалась в сторону площади Хурнсплан, и вроде бы девушка в черной шляпе сидела на заднем сиденье. Номер он не рассмотрел, а буквы, кажется, «АБ».

Следующая свидетельница, владелица небольшого магазина рядом с банком, стояла в дверях своей лавки и вдруг услышала громкий хлопок. Сперва ей почудилось, что хлопнуло в кухоньке за торговым помещением, и она побежала туда: думала, газ взорвался. Убедившись, что плита в порядке, она вернулась к двери. Выглянула на улицу и увидела, как большая синяя машина развернулась посреди улицы, только шины завизжали. В ту же минуту из банка выбежала женщина и закричала, что человека застрелили.

Свидетельница не видела, кто сидел в машине, номера не запомнила, в марках машин не разбиралась. Что-то похожее на такси.

Третий свидетель, рабочий-металлист тридцати двух лет, дал более подробные показания. Он не слышал выстрела, во всяком случае, не обратил на него внимания.

Шел по улице, вдруг из банка выскочила девушка. Она торопилась и, проходя мимо, толкнула его. Лица он не разглядел. Возраст – лет около тридцати. На ней были синие брюки, синяя рубашка, шляпа, в руке она держала темную сумку. Он видел, как она подошла к машине с буквой «А» и двумя тройками в номере. Машина – «рено-16», светло-бежевая. За рулем сидел худощавый мужчина лет двадцати-двадцати пяти. У него длинные, косматые черные волосы, белая футболка, очень бледное лицо.

Второй мужчина, постарше, стоял на тротуаре рядом с машиной. Он открыл девушке заднюю дверцу, потом закрыл и сел рядом с водителем. Плечистый, рост около ста восьмидесяти сантиметров, волосы пепельные, курчавые, очень пышные, румяное лицо. Одет в черные расклешенные брюки и черную рубашку из какого-то блестящего материала. Машина развернулась и ушла в сторону Слюссена.

Показания металлиста привели Гюнвальда Ларссона в замешательство, и он прочел свою запись еще раз, прежде чем пригласить последнего свидетеля.

Это был пятидесятилетний часовщик, он сидел в своей машине перед самым банком и ждал жену, которая зашла в обувной магазин через улицу. Боковое окошко было опущено, и он слышал выстрел, но не понял, в чем дело: на

Хурнсгатан большое движение, всяких шумов хватает. В

пять минут четвертого из банка вышла женщина. Он обратил на нее внимание, потому что она очень спешила,

толкнула пожилую даму и даже не извинилась. Он еще подумал, как это типично для стокгольмцев – вечно торопятся и до других им дела нет. Сам он из Сёдертелье.

Женщина была в брюках, на голове – что-то вроде ковбойской шляпы, в руке она держала черную сетку. Добежала до угла и свернула в переулок. Нет, она не садилась ни в какую машину и не останавливалась по пути, а проследовала прямиком до угла и скрылась.

Гюнвальд Ларссон передал по телефону в управление приметы обоих пассажиров «рено», затем поднялся, собрал свои бумаги и поглядел на часы. Уже шесть…

И скорее всего, он трудился впустую. Данные насчет машин давно сообщены полицейскими, которые первыми прибыли на место. К тому же в свидетельских показаниях слишком много расхождений. Словом, все кошке под хвост. Как обычно.

Может быть, еще поработать с тем свидетелем, который потолковее? Да нет, не стоит. Всем им явно не терпится поскорее отправиться домой.

По чести говоря, больше всех не терпелось уехать домой ему самому.

Да только на это теперь нечего надеяться.

Гюнвальд Ларссон отпустил свидетелей, надел куртку и вернулся к банку.

Останки доблестного учителя гимнастики уже увезли, но из патрульной машины вышел молодой полицейский и доложил, что старший следователь Рённ ждет старшего следователя Ларссона у себя в кабинете. Гюнвальд Ларссон вздохнул и пошел к своей машине.

III

Он открыл глаза и удивился – живой…

И в этом не было ничего нового, вот уже пятнадцать месяцев он каждое утро, проснувшись, недоуменно спрашивал себя:

«Как же я жив остался?»

И второй вопрос:

«Почему так вышло?»

Перед тем как проснуться, он видел сон. Этому сну тоже год и три месяца.

Только частности меняются, суть все та же.

Он скачет на коне. Мчится галопом, пригнувшись к холке, и холодный ветер треплет ему волосы.

Потом бежит по вокзальному перрону. Впереди – человек с пистолетом в руке. Он знает этого человека, знает, что сейчас будет. Это Чарлз Гито, у него спортивный пистолет марки «хаммерли интернешнл3».

Гито нажимает спуск, а он в ту же секунду бросается наперехват и принимает выстрел на себя. Удар в грудь, как от кувалды… Он пожертвовал собой. И уже очевидно, что жертва была напрасной. Президент лежит навзничь, блестящий цилиндр слетел с головы и катится по земле, описывая полукруг…

Он просыпается. Сначала все черно, мозг опаляет волна жгучего пламени, затем он открывает глаза.

Мартин Бек лежал дома на кровати и смотрел в пото-

3 Чарлз Гито в июле 1881 года смертельно ранил двадцатого президента США –

Гарфилда.

лок. В комнате было светло.

Он размышлял о своем сне. Дурацкий сон, а эта версия

– особенно. И слишком много несуразицы. Взять, например, оружие: при чем тут спортивный пистолет, когда должен быть револьвер, на худой конец – «деррингер». И

почему Гарфилд оказался смертельно раненным, ведь

Мартин Бек принял пулю на себя?

Он не знал, как выглядел убийца на самом деле. Может, и видел когда-нибудь портрет, но память никаких примет не сохранила. В его снах Гито чаще всего был голубоглазый блондин с гладкой прической и светлыми усиками, но сегодня он больше всего напоминал какого-то известного киноактера.

Ну конечно – Джон Каррадин в роли игрока из «Дилижанса». Одним словом, сплошная романтика.

Впрочем, пуля в груди – отнюдь не романтика. Он знал это по собственному опыту. Если пуля, пройдя правое легкое, застрянет рядом с позвоночником, она временами вызывает острую боль и вообще основательно докучает человеку.

Вполне реалистичными были и другие детали его сна.

Например, спортивный пистолет. На самом деле его держал в руке бывший полицейский, голубоглазый блондин с гладкой прической и светлыми усиками. Они встретились на крыше дома под холодным весенним небом. Весь обмен мнениями свелся к пистолетному выстрелу.

Вечером того же дня он очнулся в комнате с белыми стенами, точнее, в отделении грудной хирургии Каролинской больницы. И хотя ему сказали, что рана не смертельная, он с удивлением спрашивал себя, как это вышло, что он остался жив.

Потом ему сказали, что рана уже не угрожает жизни, однако пуля неудачно расположена. Он оценил тонкость намека, заключенного в словечке «уже», но ему от этого не стало легче. Хирурги не одну неделю штудировали рентгеновские снимки, прежде чем извлекли из его груди чужеродное тело. После этого ему объявили, что теперь опасность окончательно миновала. Он совершенно оправится при условии, что будет вести спокойный, размеренный образ жизни. Да только к тому времени он перестал им верить.

Тем не менее он вел спокойный, размеренный образ жизни. Собственно, у него не было выбора.

Теперь его уверяют, что он совершенно оправился.

Правда, опять с небольшим прибавлением: физически.

Кроме того, ему не следует курить. Он и раньше-то не мог похвастаться хорошими бронхами, а тут еще и легкое прострелено. После заживления вокруг рубцов отмечены какие-то подозрительные тени.

Ладно, пора вставать.

Мартин Бек прошел через гостиную в холл и поднял газету с коврика у двери. По пути на кухню пробежал глазами заголовки на первой странице. Погода хорошая, и метеорологи обещают, что она еще продержится. В

остальном ничего отрадного, как обычно.

Он положил газету на стол, достал из холодильника пакет йогурта и выпил. Н-да, вкусным его не назовешь, как всегда, отдает чем-то затхлым, ненатуральным. Должно быть, срок хранения истек еще в магазине. Давно прошли те времена, когда в Стокгольме можно было без особого труда и не слишком переплачивая купить что-нибудь свежее. Теперь – в ванную. Умывшись и почистив зубы, он вернулся в спальню, убрал постель, снял пижамные штаны и начал одеваться.

Глаза его равнодушно скользили по комнате. Большинство стокгольмцев сказали бы, что у него не квартира –

мечта. Верхний этаж дома на Чёпмангатан в Старом городе, всего три года, как вселился. И он хорошо помнил, как славно ему жилось вплоть до той злополучной стычки на крыше.

Теперь он чаще всего чувствует себя как в одиночке, даже когда его кто-нибудь навещает. И квартира тут, пожалуй, ни при чем – в последнее время он и на улице подчас чувствует себя как в заточении.

Что-то беспокойно на душе, сейчас бы сигарету.

Правда, врачи сказали, что ему надо бросить курить, но мало ли что врачи говорят. Хуже то, что государственная табачная фирма перестала выпускать его любимую марку, а папирос теперь вообще не купишь. Два-три раза пробовал другие марки – не то…

Сегодня Мартин Бек одевался особенно тщательно.

Повязывая галстук, он безучастно разглядывал модели на полке над кроватью. Три корабля, два совсем готовые, один собран наполовину. Увлечение началось лет восемь назад, но с апреля прошлого года он ни разу не прикасался к моделям.

С тех пор они успели основательно запылиться.

Дочь много раз вызывалась протереть корабли, но он упросил ее не трогать их.

Половина восьмого, понедельник, 3 июля 1972 года.

Не простой день, особенный.

Сегодня он вновь приступает к работе.

Ведь он по-прежнему полицейский, точнее, комиссар уголовной полиции, руководитель группы расследования убийств.

Мартин Бек надел пиджак и сунул газету в карман, с тем чтобы прочесть ее в метро. Еще одна частица привычного распорядка, к которому предстоит вернуться.

Идя вдоль набережной Шеппсбрун под яркими лучами солнца, он вдыхал отравленный воздух. И чувствовал себя обессилевшим стариком.

Внешне это никак не выражалось. Напротив, он выглядел бодрым, сильным, двигался быстро и ловко. Высокий загорелый мужчина, энергичная челюсть, широкий лоб, спокойные серо-голубые глаза.

Мартину Беку исполнилось сорок девять. До пятидесятого дня рождения оставалось немного, но большинство считало, что он выглядит моложе.

IV

Кабинет в здании на аллее Вестберга красноречиво свидетельствовал, что кто-то другой долго исполнял обязанности руководителя группы расследования убийств.

Конечно, кабинет был тщательно убран, и чья-то заботливая рука даже поставила на письменном столе вазу с васильками и ромашками, и все-таки давали себя знать отсутствие педантизма и явная склонность к милому беспорядку.

Особенно в ящиках письменного стола.

Вне всякого сомнения, кто-то совсем недавно извлек из них кучу предметов, но кое-что осталось. Например, квитанции за такси, старые билеты в кино, исписанные шариковые ручки, коробочки из-под пилюль. На канцелярских подносиках цепочки из скрепок, круглые резинки, куски сахара, конвертики с заваркой… Две косметические салфетки, пачка бумажных носовых платков, три пустые гильзы, сломанные часы марки «Экзакта»… Не говоря уже о многочисленных клочках бумаги с различными записями, сделанными крупным, четким почерком.

Мартин Бек уже обошел другие кабинеты, поздоровался с коллегами. Большинство были старые знакомые, но он увидел и немало новых лиц.

Теперь он сидел за письменным столом, штудируя ручные часы. Они годились только в утиль, стекло запотело изнутри, а в корпусе, если встряхнуть, гремело так, словно весь механизм рассыпался.

В дверь постучали, и вошел Леннарт Колльберг.

– Привет, – сказал он. – Добро пожаловать.

– Спасибо. Твои часы?

– Ага, – мрачно подтвердил Колльберг. – Они побывали в стиральной машине. Забыл карманы опростать.

Он поглядел кругом и виновато добавил:

– Честное слово, я начал прибирать в пятницу, но меня оторвали. Сам знаешь, как это бывает…

Мартин Бек кивнул. Колльберг чаще других навещал его в больнице и дома, и они обменивались новостями.

– Худеешь?

– Еще как, – ответил Колльберг. – Утром взвешивался, уже полкило долой, было сто четыре, теперь сто три с половиной.

– Значит, на диете всего десять кило прибавил?

– Восемь с половиной, – возразил Колльберг с оскорбленным видом. Потом пожал плечами и добавил:

– Черт те что. Дурацкая затея. Гюн только смеется надо мной. И Будиль тоже… А ты-то как себя чувствуешь?

– Хорошо.

Колльберг насупился, но ничего не сказал. Открыв свой портфель, он достал прозрачную папку из розового пластика. В папке лежало что-то вроде сводки, небольшой, страниц на тридцать.

– Что это у тебя?

– Считай, что подарок.

– От кого?

– Допустим, от меня. Вернее, не от меня, а от Гюнвальда Ларссона и Рённа. Такие остряки, дальше ехать некуда.

Колльберг положил папку на стол. Потом добавил:

– Извини, мне пора.

– Далеко?

– В цепу.

Что означало: ЦПУ, Центральное полицейское управление.

– Зачем?

– Да все эти чертовы ограбления банков.

– Но ведь этим специальная группа занимается.

– Спецгруппа нуждается в подкреплении. В пятницу опять какой-то болван на пулю нарвался.

– Знаю, читал.

– И начальник цепу сразу же решил усилить спецгруппу.

– Тобой?

– Нет, – ответил Колльберг. – Тобой, насколько я понимаю. Но приказ был получен в пятницу, а тогда еще я заправлял здесь и принял самостоятельное решение.

– А именно?

– А именно: пожалеть тебя и самому отправиться в этот сумасшедший дом.

– Спасибо, Леннарт.

Мартин Бек был искренне благодарен товарищу. Работа в спецгруппе влекла за собой ежедневное соприкосновение с начальником ЦПУ, минимум с двумя его заместителями и кучей заведующих отделами, не считая прочих важных шишек, ни черта не смыслящих в деле. И вот Колльберг добровольно принимает огонь на себя.

– Не за что, – продолжал Колльберг, – взамен ты получишь вот это.

Его толстый указательный палец уперся в папку.

– И что же это такое?

– Дело, – ответил Колльберг. – По-настоящему интересное дело, не то что ограбление банка и прочая дребедень. Жаль только…

– Что жаль?

– Что ты не читаешь детективы.

– Почему?

– Может, лучше оценил бы подарок. Рённ и Ларссон думают, что все читают детективы. Собственно, дело это по их ведомству, но они так перегружены, что только рады поделиться с желающими. Тут надо поработать головой.

Сидеть на месте и думать, думать.

– Ладно, погляжу, – безучастно произнес Мартин Бек.

– В газетах ни слова не было. Ну как, завел я тебя?

– Завел, завел. Пока.

– Пока.

Выйдя из кабинета, Колльберг остановился, нахмурил брови, несколько секунд постоял около двери, потом озабоченно покачал головой и зашагал к лифту.

V

Мартин Бек покривил душой, когда ответил утвердительно на вопрос Леннарта Колльберга. На самом деле содержимое розовой папки его ничуть не волновало.

Почему же он погрешил против истины?

Чтобы сделать приятное товарищу? Вряд ли.

Обмануть его? Ерунда. Во-первых, незачем, во-вторых, из этого ничего не вышло бы. Они слишком хорошо и слишком давно знали друг друга, к тому же кого-кого, а

Колльберга не так-то просто провести.

Сам себя обманывал? Тоже чушь.

Продолжая мусолить этот вопрос, Мартин Бек довел до конца методическое обследование своего кабинета.

После ящиков стола он принялся за мебель, переставил стулья, повернул письменный стол, пододвинул шкаф чуть ближе к двери, привинтил настольную лампу справа. Его заместитель, видимо, предпочитал держать ее слева. А

может, это вышло чисто случайно. В мелочах Колльберг нередко поступал как Бог на душу положит. Зато в важных делах он был предельно основателен. Так, с женитьбой прождал до сорока двух лет, не скрывая, что ему нужна идеальная жена. Ждал ту, единственную.

На счету Мартина Бека числилось почти двадцать лет неудачного брака с особой, которая явно не была той, единственной.

Правда, теперь он опять холостяк, но, похоже, слишком долго тянул с разводом. За последние полгода Мартин Бек не раз ловил себя на мысли, что, пожалуй, все-таки зря развелся. Может быть, нудная, сварливая жена лучше, чем никакой… Ладно, это не самая важная из его проблем.

Он взял вазу с цветами и отнес одной из машинисток.

Она как будто обрадовалась.

Мартин Бек вернулся в кабинет, сел за стол и посмотрел кругом. Порядок восстановлен.

Уж не пытается ли он внушить себе, что все осталось по-прежнему? Праздный вопрос, лучше выкинуть его из головы. Он потянул к себе прозрачную папку, чтобы отвлечься.

Так, смертный случай… Что ж, порядок. Смертные случаи как раз по его части.

Ну и где же произошел этот случай?

Бергсгатан, пятьдесят семь. Можно сказать, под носом у полицейского управления.

Вообще-то он вправе заявить, что его группа тут ни при чем, этим делом должна заниматься стокгольмская уголовная полиция. Позвонить на Кунгсхольмен и спросить, о чем они там думают? Или еще того проще – положить бумаги в пакет и вернуть отправителю.

Позыв к закоснелому формализму был настолько силен, что Мартину Беку пришлось сделать усилие над собой, чтобы не поддаться.

Он поглядел на часы. Время ленча. А есть не хочется.

Он встал, дошел до туалета и выпил теплой воды.

Вернувшись, обратил внимание, что в кабинете душно, воздух застоялся. Тем не менее он не стал снимать пиджак, даже не расстегнул воротничок.

Сел за стол, вынул бумаги из папки и начал читать

Двадцать восемь лет службы в полиции многому его научили, в частности как, читать донесения и сводки, отбрасывая все лишнее и второстепенное и схватывая суть.

Если таковая имелась.

Меньше часа ушло у него на то, чтобы внимательно изучить все документы. Тяжелый слог, местами ничего не поймешь, а некоторые обороты просто ни в какие ворота не лезут. Это, конечно, Эйнар Рённ – сей стилист от полиции явно пошел в печально известного чинушу, который в сочиненных им правилах уличного движения утверждал, что темнота наступает, когда зажигаются уличные фонари.

Мартин Бек еще раз перелистал сводку, останавливаясь на некоторых деталях.

Потом отодвинул бумаги в сторону, поставил локти на стол и обхватил ладонями лоб.

Нахмурил брови и попробовал осмыслить, что же произошло.

Вся история распадалась на две части. Первая из них была обыденной и отталкивающей.

Две недели назад, то есть в воскресенье 18 июня, один из жильцов дома 57 по Бергсгатан на острове Кунгсхольмен вызвал полицию. Вызов был принят в 14:19, но патрульная машина с двумя полицейскими прибыла на место только через два часа. Правда, от полицейского управления до указанного дома всего пять минут пешком, но задержка объяснялась просто. Во-первых, в стокгольмской полиции вообще не хватало людей, а тут еще отпускная пора, да к тому же воскресенье. Наконец, дело явно было не такое уж срочное.

Полицейские Карл Кристианссон и Кеннет Квастму вошли в дом и обратились к женщине, от которой поступил вызов. Заявительница жила на втором этаже. Она сообщила, что уже несколько дней на лестнице стоит неприятный запах, который заставил ее заподозрить неладное.

Оба полицейских тоже сразу обратили внимание на запах. Квастму определил его как запах разложения, «очень похожий на вонь от тухлого мяса». Дальнейшее определение источника запаха (сообщал тот же Квастму) привело их к дверям квартиры этажом выше. По имеющимся данным, за дверью находилась однокомнатная квартира, с некоторых пор занимаемая жильцом примерно шестидесяти лет по имени Карл Эдвин Свярд. Фамилия установлена по сделанной от руки надписи на кусочке картона под кнопкой электрического звонка. Поскольку были основания предполагать, что в квартире может находиться тело самоубийцы, или покойника, умершего естественной смертью, или собаки (писал Квастму), а возможно, больной и беспомощный человек, было решено проникнуть внутрь.

Электрический звонок явно не работал, а на стук никто не отзывался. Попытки найти управляющего домом, дворника или кого-нибудь еще, располагающего вторым ключом, не дали результата. Тогда полицейские обратились за инструкциями к начальству и получили приказание проникнуть в квартиру.

Послали за слесарем, на это ушло еще полтора часа.

Когда прибыл слесарь, он констатировал, что дверь заперта на замок с секретом, не поддающийся никаким отмычкам, и щель для почты отсутствует. С помощью специального инструмента замок удалось вырезать, но дверь тем не менее не открылась.

Кристианссон и Квастму, дежурство которых давно кончилось, снова обратились за инструкциями и получили распоряжение выломать дверь. На вопрос, не будет ли при этом присутствовать кто-нибудь из уголовной полиции, им сухо ответили, что больше послать некого.

Слесарь уже ушел, сделав свое дело.

Около семи вечера Квастму и Кристианссону удалось снять дверь с наружных петель, сломав шплинты. Но тут «возникли новые препятствия». Как выяснилось затем, дверь, помимо замка, запиралась двумя металлическими задвижками и железной балкой, которая «утапливалась в косяк». И только еще через час полицейские смогли проникнуть в квартиру, где царила страшная духота и стоял невыносимый трупный запах.

В комнате, окно которой выходило на улицу, был обнаружен мертвец. Он лежал на спине примерно в трех метрах от окна, рядом с включенным электрокамином.

Из-за жаркой погоды и тепла от камина труп раздулся и стал «по меньшей мере вдвое больше обычной толщины».

Разложение достигло высокой степени, «в изобилии наблюдались черви».

Окно было заперто на щеколду изнутри, штора спущена.

Второе окно, на кухне, выходило во двор. Рама была заклеена бумажной лентой и, судя по всему, давно не открывалась.

Мебели было мало, обстановка убогая. Квартира «в смысле потолка, пола, стен, обоев и покраски» сильно запущена.

Число обнаруженных предметов обихода на кухне и в жилой комнате совсем незначительно.

Из найденных пенсионных документов было выяснено, что покойник – Карл Эдвин Свярд, 62 года, бывший складской рабочий, пенсия назначена по инвалидности шесть лет назад.

После осмотра квартиры следователем Гюставссоном тело было отправлено на судебно-медицинскую экспертизу.

Предварительное заключение: самоубийство или смертный случай вследствие голода, болезни или иных естественных причин.

Мартин Бек порылся в карманах пиджака, тщетно пытаясь нащупать снятые с производства сигареты «Флорида». Газеты ничего не писали о Свярде. Стишком банальная история. Стокгольм занимает одно из первых мест в мире по числу самоубийств, но об этом стараются не говорить, а когда уж очень прижмет, выкручиваются с помощью подтасованной и лживой статистики. Обычное и самое простое объяснение – в других странах со статистикой ловчат еще больше. Правда, в последние годы даже члены правительства не решаются официально прибегать к этому трюку.

Должно быть, уразумели, что люди больше доверяют собственным глазам, чем уверткам политиканов.

Ну а если это не самоубийство, то и вовсе ни к чему шум поднимать… Дело в том, что так называемое общество всеобщего благоденствия изобилует больными, нищими и одинокими людьми, которые в лучшем случае питаются собачьим кормом и чахнут без всякого ухода в крысиных норах, громко именуемых человеческим жильем. Словом, история явно не для широкой публики. Да и полиции как будто делать нечего.

Если бы повесть о пенсионере Карле Эдвине Свярде этим исчерпывалась. Однако у нее было продолжение.

VI

Мартин Бек был старый служака и хорошо знал: если в сводке не сходятся концы с концами, в девяноста девяти случаях из ста причина заключается в том, что кто-то работал спустя рукава, совершил ошибку, небрежно оформил протокол, не уловил сути дела или попросту не умеет вразумительно излагать свои мысли.

Вторая часть истории о покойнике в доме на Бергсгатан заставила Мартина Бека насторожиться.

Поначалу все шло как положено. В воскресенье вечером тело увезли в морг. В понедельник в квартире произвели столь необходимую дезинфекцию, и в тот же день сотрудники полиции оформили надлежащий протокол.

Вскрытие было произведено во вторник; заключение поступило в полицейское управление на следующий день.

Исследовать старый труп отнюдь не весело, особенно когда заранее известно, что человек покончил с собой или умер естественной смертью. А если он к тому же не занимал видного места в обществе, скажем, был всего-навсего скромным пенсионером, бывшим складским рабочим, в таком деле и подавно нет ничего интересного.

Подпись на протоколе вскрытия была незнакома Мартину Беку – скорее всего, какой-нибудь временный работник… Текст пестрил учеными словами, и разобраться в нем было непросто.

Возможно, оттого и дело продвигалось не слишком быстро. Ибо в отдел насильственных преступлений, к Эйнару Рённу, документы, судя по всему, попали только через неделю. И только там, похоже, произвели надлежащее впечатление.

Мартин Бек пододвинул к себе телефон, чтобы впервые за много месяцев набрать служебный номер. Поднял трубку, положил правую руку на диск и задумался.

Он забыл номер морга. Пришлось заглянуть в справочник.

– Ну конечно, помню. – В голосе эксперта (это была женщина) звучало удивление. – Заключение отправлено нами две недели назад.

– Знаю.

– Там что-нибудь неясно?

– Просто я тут кое-чего не понимаю…

– Не понимаете? Как так?

Кажется, она оскорблена?

– Согласно вашему протоколу, исследуемый покончил с собой.

– Совершенно верно.

– Каким способом?

– Разве это не вытекает из заключения? Или я написала так невразумительно?

– Что вы, что вы.

– Так чего же вы тогда не поняли?

– По чести говоря, довольно много. Но виновато, разумеется, мое собственное невежество.

– Вы подразумеваете терминологию?

– И ее тоже.

– Ну, такого рода трудности неизбежны, если у вас нет медицинского образования, – утешила она его.

Высокий, звонкий голос – должно быть, совсем молодая. Мартин Бек промолчал. Ему следовало бы сказать:

«Послушайте, милая девушка, это заключение предназначено не для патологоанатомов. Запрос поступил из полиции, значит, надо писать так, чтобы любой оперативный работник мог разобраться».

Но он этого не сказал. Почему?

Врач перебила его размышления:

– Алло, вы слушаете?

– Да-да, слушаю.

– У вас есть какие-нибудь конкретные вопросы?

– Да. Прежде всего, хотелось бы знать, на чем основана ваша гипотеза о самоубийстве.

– Уважаемый господин комиссар, – ответила она озадаченно, – тело было доставлено нам полицией. Перед тем как произвести вскрытие, я разговаривала по телефону с сотрудником, который, насколько я понимаю, отвечал за дознание. Он сказал, что случай рядовой и ему нужен ответ только на один вопрос.

– Какой же?

– Идет ли речь о самоубийстве.

Мартин Бек сердито потер костяшками пальцев грудь.

Рана до сих пор давала себя знать. Ему объяснили, что это психосоматическое явление, все пройдет, как только подсознание отключится от прошлого. Но сейчас его раздражало как раз не прошлое, а самое натуральное настоящее. И

подсознание тут вовсе ни при чем.

Допущена элементарная ошибка. Вскрытие должно производиться объективно. Наводить судебного врача на версию – чуть ли не должностное преступление, особенно когда патологоанатом, как в данном случае, молод и неопытен.

– Вы запомнили фамилию сотрудника, который говорил с вами?

– Следователь Альдор Гюставссон. Я поняла так, что он ведет это дело. Он произвел на меня впечатление опытного и сведущего человека.

Мартин Бек не имел никакого представления о следователе Альдоре Гюставссоне и его профессиональных качествах.

– Итак, полиция дала вам определенные установки? –

спросил он.

– Можно сказать и так. Во всяком случае, мне дали ясно понять, что подозревается суицид.

– Вот как.

– Разрешите напомнить, что суицид означает «самоубийство».

Мартин Бек оставил эту шпильку без ответа.

– Вскрытие было сопряжено с трудностями? – осведомился он.

– Да нет. Если не считать обширных органических изменений. Это всегда накладывает свой отпечаток.

Интересно, много ли самостоятельных вскрытий на ее счету?

– Процедура долго длилась?

– Нет, недолго. Поскольку речь шла о самоубийстве или остром заболевании, я начала с вскрытия торакса.

– Почему?

– Покойный был пожилой человек. При скоропостижной смерти естественно предположить сердечную недостаточность или инфаркт.

– Откуда вы взяли, что смерть была скоропостижной?

– Ваш сотрудник намекнул на это.

– Как намекнул?

– Довольно откровенно, помнится мне.

– Что он сказал?

– Сказал? Что старичок либо покончил с собой, либо у него был разрыв сердца. Что-то в этом роде.

Еще одна вопиющая ошибка. В деле нет никаких данных, исключающих возможность того, что Свярд перед смертью несколько суток пролежал парализованный или в забытьи.

– Ну хорошо, вы вскрыли грудную клетку.

– Да. И почти сразу мне все стало ясно. Версия напрашивалась сама собой.

– Самоубийство?

– Вот именно.

– Каким способом?

– Покойник выстрелил себе в сердце. Пуля осталась в тораксе.

– Он попал в самое сердце?

– Почти. А точнее, в аорту. – Она помолчала. Потом спросила не без яда: – Я выражаюсь достаточно понятно?

– Да.

Мартин Бек постарался возможно тщательнее сформулировать следующий вопрос:

– У вас большой опыт работы с огнестрельными ранами?

– Полагаю, вполне достаточный. К тому же данный случай представляется не таким уж сложным.

Сколько убитых огнестрельным оружием довелось ей вскрывать? Троих? Двоих? А может быть, всего лишь одного?

Словно угадав его невысказанные сомнения, она дала справку:

– Я работала в Иордании во время гражданской войны два года назад. Там хватало огнестрельных ран.

– Но вряд ли было много самоубийств.

– Это верно.

– Так вот, самоубийцы редко целят в сердце, – объяснил Мартин Бек. – Большинство стреляют себе в рот, некоторые – в висок.

– Не спорю. Но все равно он далеко не первый. В курсе психологии сказано, что самоубийцам как раз присуще побуждение направлять оружие в сердце. Особенно это касается лиц, которым самоубийство представляется романтичным. А таких достаточно много.

– Как по-вашему, сколько мог прожить Свярд с таким ранением?

– Очень мало. Минуту, от силы две или три. Внутреннее кровоизлияние было обширным. Я бы сказала – минуту, и вряд ли я намного ошибусь. Это играет какую-нибудь роль?

– Может быть, и не играет. Но меня интересует еще один вопрос. Вы исследовали останки двадцатого июня.

– Да, двадцатого.

– Как вы считаете, сколько дней прошло тогда с его смерти?

– Ну, как вам сказать…

– В заключении этот пункт сформулирован не совсем четко.

– Это довольно затруднительный вопрос. Возможно, более опытный патологоанатом смог бы ответить точнее.

– А вы-то как считаете?

– Не меньше двух месяцев, но…

– Но?

– Все зависит от условий в помещении. Температура и влажность воздуха играют большую роль. Например, если было жарко, срок мог быть и меньше. С другой стороны, как я уже говорила, процесс разложения зашел достаточно далеко…

– Что вы скажете о входном отверстии?

– На этот вопрос трудно ответить по той же причине.

– Выстрел произведен в упор?

– По-моему, нет. Но учтите, что я могу ошибаться.

– И все-таки, вы как считаете?

– По-моему, он застрелился вторым способом. Если не ошибаюсь, основных способов известно два?

– Совершенно верно, – подтвердил Мартин Бек.

– Либо дуло приставляют вплотную к телу и спускают курок. Либо держат пистолет или другое оружие в вытянутой руке, дулом к себе. В этом случае, насколько я понимаю, курок спускают большим пальцем?

– Верно. И вы склоняетесь к этой версии?

– Да. Правда, это не окончательный вывод. Когда налицо такие изменения в тканях, трудно определить, произведен ли выстрел в упор.

– Понятно.

– Выходит, одна я такая непонятливая, – небрежно произнесла девушка. – К чему столько вопросов? Неужели вам так важно знать, когда именно он застрелился?

– Похоже, что да. Свярда обнаружили мертвым в его квартире, окна и двери были заперты изнутри, он лежал рядом с электрокамином.

– Вот вам и причина разложения, – оживилась она. –

Тогда достаточно было и месяца.

– Правда?

– Ну да. Оттого и трудно определить, был ли выстрел произведен в упор.

– Ясно, – сказал Мартин Бек. – Благодарю за помощь.

– Что вы, не за что. Звоните, если что-нибудь еще будет непонятно.

– До свидания.

Он положил трубку.

Здорово она все объясняет. Этак скоро лишь один вопрос останется невыясненным.

Правда, вопрос весьма заковыристый.

Свярд не мог покончить с собой.

Как-никак, чтобы застрелиться, надо иметь чем.

А в квартире на Бергсгатан не было обнаружено огнестрельного оружия.

VII

Мартин Бек снова взялся за телефонную трубку.

Он хотел разыскать полицейских из патрульной машины, которая выезжала на Бергсгатан, но их не было на дежурстве. Немало времени ушло на то, чтобы выяснить, что один из них в отпуску, а другого вызвали в суд свидетелем по какому-то делу.

Гюнвальд Ларссон где-то заседал, Эйнар Рённ ушел по делам. В конце концов Мартин Бек нашел сотрудника, который переправил дело из участка в городскую уголовную полицию. Однако долго же он раскачивался – только в понедельник двадцать седьмого оформил отправку…

Мартин Бек счел нужным осведомиться:

– Это верно, что заключение судебного врача поступило к вам еще в среду?

– Ей-богу, точно не знаю. – В голосе сотрудника сквозила неуверенность. – Во всяком случае, я прочитал его только в пятницу.

И так как Мартин Бек молча ждал объяснения, он продолжал:

– В нашем участке только половина людей на месте.

Еле-еле управляемся с самыми неотложными делами. А

бумаги все копятся, что ни день – только хуже.

– Значит, до пятницы никто не знакомился с протоколом?

– Почему же, начальник оперативного отдела смотрел.

В пятницу утром он и спросил меня, у кого пистолет.

– Какой пистолет?

– Которым застрелился Свярд. Сам я пистолета не видел, но решил, что кто-то из полицейских, которые первыми приехали по вызову, обнаружил оружие.

– Передо мной лежит их донесение, – сказал Мартин

Бек. – Если в квартире находилось огнестрельное оружие, они обязаны были упомянуть об этом.

– Я не вижу никаких ошибок в действиях нашего патруля, – защищался голос в телефоне.

Старается выгородить своих людей… Что ж, его нетрудно понять. За последние годы полицию критикуют все острее, отношения с общественностью резко ухудшились, а нагрузка почти удвоилась. В итоге люди пачками увольняются из полиции, причем уходят, как правило, лучшие. И

хотя в стране растет безработица, полноценную замену найти невозможно. А кто остался, горой стоят друг за друга.

– Допустим, – сказал Мартин Бек.

– Ребята действовали правильно. Как только они проникли в квартиру и обнаружили покойника, они вызвали следователя.

– Вы имеете в виду Гюставссона?

– Совершенно верно. Он из уголовной полиции, ему положено делать выводы и докладывать обо всем, что замечено. Я решил, что они обратили его внимание на пистолет и он его забрал.

– И умолчал об этом в своем донесении?

– Всякое бывает, – сухо заметил сотрудник.

– Так вот, похоже, что в комнате вовсе не было оружия.

– Да, похоже. Но я узнал об этом только в прошлый понедельник, когда разговаривал с Кристианссоном и

Квастму. И сразу переслал все бумаги на Кунгсхольмсгатан. Полицейский участок и уголовная полиция находились в одном и том же квартале, и Мартин Бек позволил себе заметить:

– Не такое уж большое расстояние.

– Мы действовали, как положено, – отпарировал сотрудник.

– По правде говоря, меня больше интересует вопрос о

Свярде, чем о промахах той или иной стороны.

– Если кто-нибудь допустил промах, то уж во всяком случае не служба охраны порядка.

Намек был достаточно прозрачный, и Мартин Бек предпочел закруглить разговор.

– Благодарю за помощь, – сказал он. – Всего доброго.

Следующим его собеседником был следователь

Гюставссон, основательно замотанный, судя по голосу.

– Ах, это дело, – вспомнил он. – Да, непонятная история. Что поделаешь, бывает.

– Что бывает?

– Непонятные случаи, загадки, которые просто нельзя решить. Безнадежное дело, сразу видно.

– Я попрошу вас прибыть сюда.

– Сейчас? На Вестберга?

– Вот именно.

– К сожалению, это невозможно.

– В самом деле? – Мартин Бек посмотрел на часы. –

Скажем, к половине четвертого.

– Но я никак не могу…

– К половине четвертого, – повторил Мартин Бек и положил трубку. Он встал и начал прохаживаться по комнате, заложив руки за спину. Все правильно. Так уж повелось последние пять лет, все чаще приходится для начала выяснять, как действовала полиция. И нередко это оказывается потруднее, чем разобраться в самом деле.

Альдор Гюставссон явился в пять минут пятого.

Фамилия Гюставссон ничего не сказала Мартину Беку, но лицо было знакомо. Худощавый брюнет лет тридцати, манеры развязные и вызывающие. Мартин Бек вспомнил, что ему случалось видеть его в дежурке городской уголовной полиции и в других, не столь достославных местах.

– Прошу сесть.

Гюставссон опустился в самое удобное кресло, положил ногу на ногу и достал сигару. Закурил и сказал:

– Муторное дельце, верно? Ну, какие будут вопросы?

Мартин Бек покрутил между пальцами шариковую ручку, потом спросил:

– Когда вы прибыли на Бергсгатан?

– Вечером, что-нибудь около десяти.

– И что вы увидели?

– Жуть. Жирные белые черви. И запах паскудный.

Одного из полицейских вырвало в прихожей.

– Где находились полицейские?

– Один стоял на посту у дверей. Второй сидел в патрульной машине.

– Они все время держали дверь под наблюдением?

– Сказали, что все время.

– Ну, и что вы… что ты предпринял?

– Как что – вошел и посмотрел. Картина, конечно, была жуткая. Но ведь проверить-то надо, вдруг дело нечистое.

– Однако ты пришел к другому выводу?

– Ну да. Дело ясное, как апельсин. Дверь была заперта изнутри на кучу замков и задвижек. Ребята еле-еле взломали ее. И окно заперто, и штора опущена.

– Окно по-прежнему было закрыто?

– Нет. Они сразу открыли его, как вошли. А иначе пришлось бы противогаз надевать.

– Сколько ты там пробыл?

– Недолго. Ровно столько, сколько понадобилось, чтобы убедиться, что уголовной полиции тут делать нечего. Картина четкая: либо самоубийство, либо естественная смерть, а этим местный участок занимается.

Мартин Бек полистал донесение.

– Я не вижу описи изъятых предметов.

– Правда? Выходит, забыли. Да только что там описывать? Барахла-то почти не было. Стол, стул, кровать, да в кухонной нише разная дребедень, вот и все.

– Но ты произвел осмотр?

– Конечно. Все осмотрел, только потом дал разрешение.

– Какое?

– Чего – какое? Не понял.

– Какое разрешение ты дал?

– Останки увозить, какое же еще. Старичка ведь надо было вскрывать. Даже если он своей смертью помер, все равно, есть такое правило.

– Ты можешь изложить свои наблюдения?

– Запросто. Труп лежал в трех метрах от окна. Примерно.

– Примерно?

– Я не взял с собой рулетки. Месяца два пролежал, должно быть, совсем сгнил. В комнате было два стула, стол и кровать.

– Два стула?

– Ага.

– Ты только что сказал – один.

– Правда? Нет, кажется, все-таки два. Так, еще полка с книгами и старыми газетами. Ну и на кухне две-три кастрюли, кофейник и все такое прочее.

– Все такое прочее?

– Ножи там, вилки, консервный нож, мусорное ведро…

– Понятно. На полу что-нибудь лежало?

– Ничего, не считая покойника. Полицейские тоже ничего не нашли, я спрашивал.

– В квартиру еще кто-нибудь заходил?

– Нет, ребята сказали, что никто не заходил. Только я да они. Потом приехали мужики с фургоном и увезли труп в полиэтиленовом мешке.

– И причина смерти Свярда уже установлена.

– Ага, вот именно. Застрелился. Уму непостижимо!

Куда же он пушку-то дел?

– У тебя есть какие-нибудь предположения на этот счет?

– Ноль целых. Дурацкий случай. Этого дела не раскрыть, я точно говорю. Редко, но бывает.

– А полицейские что сказали?

– Да ничего. Что они могут сказать – обнаружили труп, убедились, что все было заперто, и точка. Если бы в квартире пушка была, неужели мы ее не нашли бы. Да и где ей быть, если не на полу рядом с покойничком.