Гиль-гуль

Часть 5 ЕЩЕ ВЕСНА

Я любила воду. И плавала намного лучше, чем сейчас. Но я уже начинаю во всем сомневаться — вдруг воспоминания, связанные с водой, это мои собственные сны, а не события прошлой жизни? Так ведь часто бывает — плывешь куда-то во сне, плывешь… я думаю, так отдыхает душа. Моя, во всяком случае. Но море, которое мне снится в Израиле, всегда одинаковое — пустой пляж в Тель-Авиве, тот самый, на который мы изо дня в день ходили с родителями. Я оглядываюсь по сторонам — отдыхающих нет, я одна, так ведь сезон уже закончился, думаю. И иду купаться. Я плаваю и ныряю, изредка поглядывая на брошенную на берегу одежду, и всегда в этом сне я знаю, что спешить некуда, времени у меня предостаточно…

Там было совсем другое море, или океан? Еще была река, как жидкое стекло — такая искрящаяся и прозрачная, что приходилось щурить глаза, подходя к ней… это горная река, не широкая, быстрая, очень шумная, с острыми камнями у берега. И было гладкое голубое озеро, от него исходил покой… я сижу у самой воды и рассматриваю оттенки голубого — неоднородность воды… низкие лесистые горы, за ними — вершины высоких голых гор… небо, сползающее на эти вершины, тоже насчитывает десятки оттенков… «Все это похоже на огромную чашу, в которую налито озеро… а если выплеснуть его, сколько рыбы будет трепыхаться на дне… и не только… никто не знает, что там, на дне…» — думаю я. Но подобные мысли только подчеркивают, что я ни о чем не думаю… Неподалеку привязана лодка, я слежу, как она покачивается… у берега вода зеленоватая, я наклоняюсь и дую на нее, как будто остужая чай… и понимаю, что страшно хочу спать, что меня усыпил этот умиротворенный пейзаж, слишком умиротворенный… и что уже вечер, и купаться совсем не хочется.

Холодная горная река, наоборот, бодрила меня. Я опасалась заплывать на середину — слишком быстрая и ледяная вода. Она бурлила вокруг камней, больших и маленьких, брызги сверкали на солнце и ослепляли. Я думала — «сухая» вода. К ней невозможно было привыкнуть: сотни холодных иголочек впивались в кожу, дыхание перехватывало… этот холод струился сквозь тело, проносясь дальше, вперед, к маленькому водопаду. Отойдешь от берега, и поток подхватит тебя, и тогда… Такой живописный небольшой водопадик, но внизу ожидают острые камни, нет уж… я окуналась возле самого берега, с головой, — наверное, так чувствуешь себя, искупавшись зимой в проруби… Это место — одно из самых четких моих образов, вот оно, прямо перед глазами… Коричневатый валун служит ступенькой при спуске с высокого берега… на берегу растут ивы — их безвольные тонкие ветки ни с чем не перепутаешь… камни у самой воды темные, мелкие и острые… на подгнившем, но еще крепком стволе дерева можно посидеть и обсохнуть… другой берег всегда пуст, потому что скалист… только сосны кое-где изловчились уцепиться за камни… сосны, свернутые рогаликами… и такой шум, как будто журчание ручейка включили на максимальную громкость…

Это место меня удивляет: я помню, что купалась там и маленькой девочкой, и повзрослев, разве это возможно? Ведь меня куда-то увезли на пароходе после смерти «мамы». Потом я жила в большом портовом городе. Но все эпизоды, связанные с любовью к «мужчине без лица», происходили уже не там, где-то еще, но вот где… это самые «безмозглые» видения, я помню мало — в основном свои ощущения, но никак не окружающий пейзаж. Неужели я вернулась обратно? В тот город, где был мой театр, где умерла «мама»? Не знаю. Может быть, я была там проездом… а может, ничего вообще не было. И все мои видения — просто затянувшийся сон… или плод больного мозга, какие-нибудь архетипы, символы, Фрейд… мало ли что бывает. Например, детские комплексы, чувство вины… кстати, вины. С моим возлюбленным, «мужчиной без лица», связаны тревожные, неприятные чувства. Было и чувство вины. И потери. Возможно, он узнал о моем прошлом… или знал с самого начала? И решил порвать отношения… Я ищу его в огромной толпе людей, совершенно бессмысленное занятие — тысячи мелькающих лиц, кого тут можно найти? Вспоминается финал советской мелодрамы «Летят журавли»… что-то в этом роде. Или бегу по лесу, зная, что он вот-вот исчезнет из моей жизни, навсегда, точно это знаю… бегу и натыкаюсь на стволы, потому что в глазах слезы… Вот еще: я сижу у окна в общем вагоне, стиснутая людьми, поезд еще не тронулся, и я думаю — надо выйти, надо скорее отсюда выйти! Зачем я еду? Его там нет, он уехал, он никогда уже не вернется… в общем, понимаю, что ехать мне не надо, но продолжаю сидеть. Куда я бежала, куда ехала? И этот ребенок… И то, как мой возлюбленный сидел с удочкой на берегу озера. Я смотрела на него издалека, знал ли он, что я за ним наблюдаю? Эти видения — короткие бессвязные вспышки, самые бестолковые эпизоды. Но я уверена, что записывать все равно надо, пригодится. В больнице мне почти не снятся сны, проваливаюсь — и все. Даже «фирменного» про птичку ни разу не было.

…и всем нам стыдно, товарищи, что товарищ Цыпко поступил так опрометчиво, запятнав честь советского инженера и коммуниста, что потакая своим прихотям и мелкобуржуазным фантазиям, он поставил под удар весь наш коллектив и всех советских коммунистов, трудящихся на строительстве Уханьского металлургического комбината и на всех доблестных стройках китайского народа! И это в тот самый момент, когда…

Три часа уже продолжается… и еще столько же наверняка проторчим, спасибо Шувалову… вот ведь любят поговорить, а что тут… и так все ясно, скорей бы голосование… все равно исключат этого Цыпко, вряд ли многие будут против. Сидит весь съеженный, голову втянул… плачет он там, что ли? Прямо жалко… хороший хоть инженер, интересно?

…такому поступку нет оправдания, товарищи! Он показал нам свое истинное лицо — и это отнюдь не лицо коммуниста! И я не могу согласиться с предыдущим оратором, товарищем Янковским, что речь идет о безобразии, совершенном в состоянии алкогольного угара! Да, я не отрицаю, всем нам свойственны слабости, но тут сильно уж попахивает другим! И вы, товарищи, знаете, чем! Оппортунизмом и плехановщиной! Да! Это Плеханов, Каутский и иже с ними уверяли рабочий класс, что пролетарская идея вполне совместима с буржуазными замашками! И это привело к краху Второго Интернационала! Но и сейчас, в период развитого социализма, остаются сотни лазеек для оппортунизма…

А я ведь тоже как-то хотел прокатиться… в подпитии. Причем совсем недавно… раньше и в мыслях не было… ну да, вдруг стало интересно — что за ощущение такое… и рикша этот канючил всю дорогу, от самой пристани… «товарищ большой брат, ну пожалуйста, ну товарищ советский…» — пристал, как банный лист… Да… вот и меня могли бы точно так прорабатывать, хорош бы я был… А Шувалову этот спектакль как бальзам на душу, вот же подлая натура… еще и выступать наверняка пойдет… и зачем я дал себя вытащить? Ну, пригласили для количества на открытое партсобрание, потом напишут — также на собрании присутствовали ведущие инженеры-строители Уханьского моста, коммунисты Шувалов, Котов и Васильков… идиот я.

…Эксплуатация человека человеком отвратительна! Недопустимо унижение достоинства одного человека за счет другого! И наши китайские товарищи всемерно стараются изживать этот недостаток их общества, нести культуру в массы, разъяснять на местах… и на кого, скажите, равняться китайским трудящимся, если не на советских людей, тем более, коммунистов?! А этот коммунист ведет себя как барин-рабовладелец, он взгромоздился на бедного человека и погоняет его! Погоняет назад, в капитализм! С отсталостью необходимо бороться, товарищи, а не использовать ее в своих грязных целях! И это понимают все наши коммунисты, кроме так называемого коммуниста Цыпко! Как говорил Владимир Ильич Ленин, я процитирую: «Надо считаться с тем, на какой ступени развития стоит данная нация по пути от средневековья к пролетарской демократии». Да, товарищи, надо считаться и помогать! А Цыпко уронил честь…

А какое сегодня число… сегодня четверг, значит, десятое, черт… опять почти четыре дня провалялся с температурой. Но легкие вроде чистые… Надо было сразу ехать к старику, в тот же день, а то еще наговорит ей что-нибудь про меня, если еще не наговорил… только надо утром, и ничего там не пить, даже чай… и посмотреть на его внучку, тогда я сразу пойму… да, в субботу восьмичасовым… или взять служебный катер? И сказать Яо Дэ, что если через час не вернусь, пусть ищет меня в театре, или даже с ним вместе сходить, пусть на улице подождет, мало ли что… хотя неудобно. А как я буду… черт, как с ним разговаривать? Если ничего этого не было, да нет, невозможно… Сян-цзэ, допустим, не приходила… а рынок? Мы же там по-китайски разговаривали… да… а вдруг он и правда мне все это внушает, как гипнотизер… черт! Я же плохо говорю, даже с парикмахером сегодня не мог объясниться по-человечески… или вообще не ходить больше в этот театр, ну его к чертям собачьим… Цыпко… вот фамилия… ну да, все к тому идет — исключат из партии и вышлют из Китая…

Цветы с лепестками, точно нежный шелк… с изящными листочками, напоминающими бабочек из яшмы, да… это правда, есть знатные цветы, цветы-императрицы, и цветы-служанки… Слуги лотоса — тубероза (целомудренная бедность) и волчья ягода (уединенная чистота). А хризантеме сопутствует бегония — безмятежная радость… Белому пиону служит цветок нарцисса, самый воздушный и душой, и телом… Среди зимних пионов лучший сорт — это «Благоуханный музыкальный камень», а среди прочих пионов — «Танцующий львенок», они пастельных, нежных тонов… из хризантем самые лучшие те, у которых лепестки, как разноцветные перья цапли… как же их… кусок страницы оторван, ничего не поделаешь…

А цветы граната должны иметь два покрова… и спутники граната — ноготки и гибискус… странно, гибискус и сам ведь такой пышный… Значит, гибискус, ее любимый цветок, тоже слуга… этого следовало ожидать.

Юнь-цяо откладывает книжку. Пока она одна в каюте, надо привести себя в порядок, до Уханя осталось часа два, не больше… Дедушка не забыл, интересно? Если никто не встретит, ей не дотащить все это, особенно рога антилопы… куда подевалось зеркальце? Надо прижечь пару прыщей, слегка напудриться… вчера на палубе этот наглый верблюд заявил при всех, да еще специально, погромче: «Ай-я-яй, как не стыдно пудриться такой молоденькой девочке… надо бросать буржуйские штучки!» — и дунул ей в лицо, гад. А еще врач, убивать таких… харк туда, харк сюда… так и смотришь, чтоб не поскользнуться на его зеленой харкотине… Юнь-цяо рассматривает свой нос. Вот как с ним ходить без рисовой пудры? За эту поездку выросла куча новых угрей, фу… они вылезают, даже когда она просто морщит нос. Только не давить… ну всего один, вот этот… Нельзя же запудрить только нос и лоб, она же не клоун… приходится и все остальное. Какая она несчастная, ничего не помогает… а дедушка только посмеивается — все наладится. Сян-цзэ говорит, что все процедуры должны быть длительными, приготовить отвар и смачивать им кожу часа два… но это же не реально… хоть в зеркало не смотри. Ей хорошо говорить, с ее-то кожей… да еще в таком возрасте, это же подарок судьбы… а Юнь-цяо… даже не цветок-слуга, куда там… просто сорняк какой-то. Нос лоснится, лицо обветрено. В ноздре что-то болезненно зреет… в Лучжоу такая сырость.

Юнь-цяо расправляет челку и со всей силы прижимает ее ко лбу, как будто хочет приклеить… «Почему он намекал, что я могу подольше остаться в Лучжоу? Хочет избавиться? Но зачем… тогда зачем он дал мне эту роль?» Юнь-цяо знает, что глупо рассуждать о том, что и зачем делает старый Сяо… Неужели хочет всех распустить? Да нет, ерунда… он бы сказал. Никакой соразмерности — лицо широченное, отрезать бы по цуню[40] с каждой стороны… а рот как у куклы. Ротик… «Надо же, какой маленький ротик у девочки!» А некоторые думают, что она его специально втягивает… Но почему он перестал делать ей замечания? Она же чувствует, что у нее не выходит… Синь-лань поправляет, а ее нет… все это странно. И это упражнение… думать о себе в третьем лице… полгода она уже думает, а дальше что?

Юнь-цяо заплетает по бокам косички, стараясь прикрыть ими щеки, да… хоть такая прическа, хоть сякая… лучше ничего не менять… Остаться в Лучжоу?! Дед же прекрасно знает, что в самом Лучжоу у нее никого нет… что он имел в виду? Жить вместе с отцом в этой коммуне… как ее? «Красного флага». В этом общем бараке? Ужас, что она видела… В фасолевом супе плавали белые жирные червяки, и неудивительно, ведь они там повсюду… Юнь-цяо передернуло: она опять вспомнила всю эту картину. Пиала с рисом, из которого вылезла мохнатая гусеница… ими усеяна вся земля… они падают с неба… особенно там, где деревья… хотя цветущие яблони, опутанные блестящей белой паутиной, выглядят потрясающе. Как будто коконы гигантских насекомых, прямо дух захватывает… но яблок в этом году им не дождаться, червяки все сожрут… но когда она нашла червяка в волосах… сдохнуть можно. Ужас. Подниматься с воем сирены, в столовую — по свистку… такого она еще не видела… Говорят, вся эта мерзость расплодилась, потому что нет птиц… И главное, во всей Сычуани такое… и в Гуйчжоу, там даже еще раньше началось. Ладно бы только в деревнях, в городе тоже все в паутине… в реке вон их сколько плавало… А если и у нас?! Нет, этого она не вынесет…

Выйти постоять на палубе? Лучше не надо, там ветер, вся прическа растреплется… ну что же — она красавица, насколько это возможно, так, что там дальше… Не уметь выбрать правильный момент для созерцания и не оказать цветам должного уважения — значит навлечь на себя позор. Зимними цветами следует любоваться, когда небо проясняется после снегопада. Лучше всего это делать в новолуние, в уединенном домике. Цветы весны нужно созерцать при свете солнца, сидя в прохладный день на террасе. Летние цветы смотрятся всего лучше после дождя, при свежем ветре, в тени могучего дерева или на берегу бурного потока. Цветы осени прекраснее всего в лучах закатного солнца и в сгущающихся сумерках, близ ступенек крыльца, на дорожке, поросшей мхом…

Так-так… так… и что же это значит? Он поедет в Москву в конце мая, на две недели… а ей дают отпуск, это хорошо… но десятого июня ей необходимо прибыть в Пекин, билет ей оплатят туда и обратно… обратно… что значит проверка служебной деятельности? Какая у нее может быть деятельность? Деятельность… слово-то какое…

От управления до главного причала десять минут ходьбы, а если идти таким шагом, то и все пять… А пароход Юнь-цяо еще через полчаса… это по расписанию. Даже если придет вовремя, то пока пришвартуется… Надо где-то… в Ботанический сад — далеко, в центр сейчас неохота… придется погулять по набережной, но там, подальше… можно и в театр… заодно расспросить старика… хотя нет, она пойдет к нему завтра, сегодня что-то не то… и зачем ей так срочно понадобилось теткино письмо? Завтра можно забрать… вот книги, конечно… но что-то не верится, что ей передадут книги… Сначала Мао, теперь еще эта крыса, его жена… надо же такое придумать…

Во весь торец трехэтажного дома красовался портрет Цзян Цин в наглухо застегнутом армейском френче. Но поверх френча, с левой стороны, было нарисовано красное пылающее сердце, рассыпающее фонтаны искр. Жена Председателя стояла с гордо поднятой головой, протягивая вперед руки, причем довольно хищно… как будто хотела схватить какого-нибудь зазевавшегося прохожего, а надпись гласила: «Чтобы сделать большой скачок во всех областях, оседлайте ветер и пробивайтесь через волны!»

Сян-цзэ прибавила шагу. Пекин… конечно, в лучшем случае ее уволят, а в худшем… отправят исправляться в народную коммуну, повсюду теперь эти коммуны… или это еще не в худшем? Ей вдруг вспомнилась загадочная история с Ян Фанем, начальником Управления безопасности Шанхая… его тоже вызвали в Пекин для служебной проверки, и все… так и пропал, никто его больше не видел… и до сих пор неизвестно, куда его подевали… но это бред! Ян Фань и она… это бред. К тому же она-то командирована сюда из Пекина, там все начальство… может, и правда вдруг придумали проверку всех сотрудников… Все равно она чувствует, что назад уже не вернется… Что за толпа, почему они все не на работе? Впереди, под зажигательный бой барабанов, ярко одетые люди танцевали янгэ… какая тьма народу… Мао уплыл, а они все пляшут и пляшут.

Сян-цзэ свернула с набережной в переулок — чуть повыше есть скверик, где можно посидеть на скамейке, милый такой скверик среди домов, безветренный… Ян Фань был шанхайской знаменитостью, раскрыл покушение на мэра Чэнь И, но кому-то помешал… кому она может помешать? «Мы вытащим затаившихся эксплуататоров из их вонючих нор!» — заявил вчера Мао… так что… Птички? Надо же… как интересно.

В скверике собрались владельцы певчих птиц, да… правильно облюбовали скверик. Десятка три клеток было расставлено на скамейках, на земле, на принесенных из дому стульчиках, развешано на деревьях… сколько их… Надо же, она совсем не разбирается в птицах… вот это, видимо, канарейка… да, верно? Угадала… А это? Певчий дрозд… Где-то должен быть, наверное, соловей… такой серенький… Хозяева птиц в основном пожилые люди… и очень пожилые… Соревнование птиц пока не началось, зато запели хозяева. Подстелив газету, старик в бесформенном ватнике грузно взобрался на скамейку и неожиданно мощным басом грянул арию Бориса Годунова… а через минуту из противоположного конца сквера послышались игривые переливы тенорка — сопровождая пение смешными ужимками, кто-то вошел в роль Фигаро… еще один исполнитель распевался под деревом, желая вскоре удивить публику арией Мефистофеля, но его басок явно уступал «шаляпинскому» напору старика в дырявом ватнике… Птички, старички… Все скамейки заняты, надо возвращаться… это милое собрание отчего-то не вызывает умиления, хотя должно бы, наверное… на фоне всего остального… что-то не так… Сворачивая с набережной в этот переулок, она видела, как вдали показался пароход «Карл Маркс»… теперь он, наверное, уже подходит к фарватеру, минут через двадцать-тридцать можно встречать Юнь-цяо…

Но если сейчас, пока еще ничего не произошло, пока ее не уволили… разве она не имеет права съездить в Москву… на время отпуска? Ей должны выдать экскурсионную визу, причем здесь же, в Ханькоу… нет никаких причин для отказа… она работает… наверняка ей дадут эту визу…

…и вот я врываюсь к старикану и требую, чтобы он мне сказал всю правду… Было или не было? И я уже чувствую его эту наглую усмешечку… обычную… и скажет что-нибудь эдакое… «А ты как думаешь, это было или нет?» или там… «Наверное, это все птичка… может быть, это она? Стала наконец-то человеком и видишь, что натворила, но ты же сам этого хотел…» Точно ответит чушь и ничего мне не скажет… или про хвост, или что я потерял свой сук, выставит дураком и все… совершенно бесполезно с ним связываться. Вот если бы понять зачем… Зачем — как раз понятно, старика забавляет выделывать разные штуки с людьми, Сян-цзэ и не такое рассказывала… но в моем случае… он же преследовал какую-то цель? Показать, чего стоят все мои принципы? Разлучить нас? Или наоборот… заставить действовать… или просто разыграл — и все? Не смог удержаться… раз у него это так хорошо получается. Все любят делать то, что у них хорошо получается, зачем отказывать себе в удовольствии? Вот Котов всегда участвует в самодеятельности… а его жена вышивает крестиком собачек… А Мао переплыл Янцзы на глазах у изумленных трудящихся… потому что хорошо плавает. Я вот тоже… заядлый рыболов, а к охоте совершенно равнодушен… Но с другой стороны, если кто-то любит грабить и убивать, он преступник… и не могу же я врезать Шувалову, хотя у меня прекрасно бы получилось… и даже руки чешутся… А Сяо Юй считает, что ему все можно… не понятно, как быть… идти еще туда, пытаться что-то… Ему же наплевать, что я уже почти выздоравливал, а теперь опять еле живой… Прошелся по мосту, так чуть ветром не сдуло… с утра еще ничего, а к вечеру такая слабость, только бы до койки… и обязательно грелку под пятки, докатился… И все-таки.

Если бы он… рассказал Сян-цзэ о том, что произошло в театре… она же чувствует, что с ним там что-то, а он… говорит, что старик напоил его снадобьем… что он заснул и были разные видения, репетиция, разговоры… а он был уверен, что не спит… даже наутро. Он не хочет рассказывать ей, что было на самом деле… на самом деле?! Но ведь ничего не было! Значит… если я не хочу рассказывать про этот «сон» так называемый… вот и ответ! Выходит, я решил, что это со мной было! Было. Как ни назови… гипнозом, обмороком… розыгрышем, внушением… и незачем выспрашивать Сяо Юя, если я не рассказал ей… то что? А если мне просто стыдно? Ну да… вдруг это ее обидит… что это была не она… чушь! Сян-цзэ в этом смысле гораздо… и я даже мог бы… но как именно?! Сказать ей все, сказать полуправду или лучше ничего не говорить… Что честнее? Я провел ночь с Юнь-цяо… с ее призраком… неважно, да, я был одетым… скорее всего этого не было… в реальности. Но в реальности я… в реальной жизни с Валей, только с Валей… вот черт, я даже сам себе боюсь признаться… все события этой ночи я ощущаю острее, чем всю свою реальность… конечно, что касается таких отношений… с женщиной. И все помню… до таких подробностей… сказать об этом? Не знаю… но если не сказать о качестве этих воспоминаний… нет, видений… если не объяснить, КАК это происходило, то нужно ли вообще? А если сказать… нет, я… сейчас я не могу… просто нам надо уехать… я, кажется, засыпаю. Или спуститься на ужин… или лучше поспать… Стучат?!

Чтобы не разбудить, она постучала тихо… но дверь открылась почти сразу.

— Привет, это я, не спите? Останетесь без ужина, столовая уже закрывается… хотите, я принесу вам в комнату?

— Как закрывается? Еще же пятнадцать минут, я как раз собирался… нет уж, я сам, и так разленился до ужаса…

— Там уже моют полы.

— Иду! Все, даже переодеваться не буду… а… пойдете со мной за компанию? А то совсем нет аппетита…

Не попадает ключом в замок, какой-то он взбудораженный…

— Не вижу никакой связи… там, кстати, свинина с овощами, устраивает?

— Я только кошек не люблю… и засахаренные помидоры, вы же знаете. И это сунхуан… или худань… тьфу! В общем, тухлые яйца…

— А мясо собаки?

— Собак люблю. Особенно двадцать второго года рождения… и желательно, чтобы второго сентября, такую я бы съел с удовольствием…

— Тс-с-с… Ведите себя прилично…

Коридор пуст, но он же прекрасно знает, какая здесь слышимость…

— Хм, ну да… Да, так расскажите, зачем вас вызывали в управление?

— Ну, об этом лучше потом… поговорим. Кстати, только что я встретила Юнь-цяо, если вам еще интересно… тетя передала с ней пару словарей и письмо.

— Да? Ну и как… поживает Юнь-цяо?

— Вроде неплохо… повидала отца, говорит, что пошел на поправку. Завтра к ним зайду, хотите со мной? Сами с ней пообщаетесь… ну что, пойдете?

— В театр? Нет, я… нет, с меня хватит уже… впечатлений. А что пишет тетя?

— М-м-м… как вам сказать, тетя в порядке…

— Но что? Вы еще что-то хотели добавить…

— Да нет, все нормально.

— Не хотите мне говорить?

— Ну почему же… я думаю, как улучшить вам аппетит, вы же для этого меня позвали? Или, по крайней мере, не испортить…

— Что-то случилось?

— Да ничего не случилось… гусеницы какие-то там у них… давайте, я вам потом расскажу. Могу даже прочитать, если хотите…

Хотела собраться с мыслями и продолжить «прошлую жизнь», но что-то нет настроения… и давно уже нет, почти неделю я ничего не записывала. Скоро выйду из больницы и образы совсем потускнеют, даже сейчас мне уже трудно вспоминать так же сосредоточенно и подолгу, как в первое время… я устала думать об этом, мне просто надоело… поэтому неудивительно, что от смерти до следующего рождения все забывается, такие воспоминания только мешают человеку жить. Вот интересно, если б тот, кто раньше был моим дедом (если такой человек существует, конечно), прочел его дневники, он бы вспомнил свою прошлую жизнь? Думаю, что нет. И не потому, что дневники слишком формальны. Но зачем вся эта путаница нормальному человеку? Может сойти с ума. Ведь даже буддийские ламы не сразу себя вспоминают, только к 8-10 годам к ним медленно возвращается память… Вроде так, насколько я помню. Но если все это и правда существует, если такая информация хранится и передается из одной жизни в другую, то лет через 200–300 (если не раньше) наука до нее докопается. Научится вытаскивать из человека его прошлые жизни, может быть, даже распечатывать картинки. И не будет никаких секретов, все с детства будут знать, кем они были раньше… возможно такое? И родители будут говорить, например, так: «Ты у нас был убийцей в прошлой жизни, Петечка, вот и родился таким некрасивым, таким прыщавым уродом, к тому же тупым… но зато в приличной семье. Чего же ты хочешь? Не переживай, скажи еще спасибо, что руки-ноги целы… а будешь стараться, в следующий раз у тебя все наладится, ты на Павлика-то не смотри… Павлик в той жизни был круглый отличник, сын профессора, почти закончил институт. Жаль, конечно, что на него упал столб в самом расцвете… ну ничего, отработал карму. Зато теперь видишь, как ему все легко дается?» Пишу какой-то бред…

От нечего делать я стала просматривать дедовы дневники, разложила по порядку все тетради, даже пронумеровала. Раньше я особо не вчитывалась — открою, наткнусь на какую-нибудь «агитку» и тут же закрою. Но Макс прав — в них что-то есть… во-первых, в них чувствуется Время, даже один вид этих страниц, выцветшие синие чернила, некогда бархатные обложки с серебристыми обсыпавшимися иероглифами. Внутри, как правило, встречаются цветные вклейки на мелованной бумаге, с фотографиями или рисунками. Обычно это портреты Мао Цзэ-дуна. Или танцующие парами пионеры. Или цветы в кадках. Или животные в зоопарке. Во-вторых, в дневниках личность деда вполне чувствуется, я ошибалась, это не совсем уж сухой переучет событий, особенно впечатляет последняя тетрадь (1958 года), когда в Китае начались «перегибы». Он почти не пишет о своих личных переживаниях, но даже по скупым ироничным заметкам понятно, что пришлось ему там не легко. И что он был за человек, непонятно, и рассуждать на эту тему бесполезно, каждому — свое… Ведь если не знать Макса, то, прочитав его «Байки из склепа», тоже не поймешь, каким он был… Можно представить себе занудного пожилого брюзгу, ненавидящего свою работу… Так вот и сижу тут с этими двумя дневниками, и они чем-то похожи — и по стилю, и даже почерком. Сходство есть, это точно, не зря Макс любил их почитывать, чувствовал родственную душу…

Последние слова, написанные Максом: «Прощай, могила. И до новых встреч!», что особенного? Если не знать…

А последняя запись деда такая: «Пойду прогуляюсь по набережной, подышу немного». И все. Сколько еще он дышал после этого? Он пишет, что в тот день город посетил Мао, что на улицах толпы народа… его вполне могли затоптать на этой набережной. Охваченные энтузиазмом китайцы. А потом сбросить в воду. И даже не заметить, что так нехорошо получилось… Скорее всего. Хотя и считается, что дед пропал в начале мая. Пару недель его искали, не нашли, и тогда уже официально сообщили жене…

Великое долгожительство составляет период в 12 000 лет. Это состояние устойчивого долгожительства, когда образуется божественная душа.

Средний период долгожительства составляет 1200 лет. В этом случае сохраняется телесная форма и контролируется мирская жизнь.

Нижний период долгожительства составляет 120 лет.

Если знаешь, как совершенствоваться и упражняться, тогда возможно спокойно и радостно длить свои годы. Если же не знаешь, тогда мечешься и теряешь, из-за неведения растрачиваешь отпущенные небом годы и числа.

В процессе питания долгожительства основная суть заключается в том, чтобы выполнять простые заповеди и запреты, предотвращая беды.

Нельзя слишком много говорить, чтобы дух не рассеялся, а дыхание не повредилось. Когда спишь, нельзя широко открывать рот, чтобы дыхание не терялось, так как духу может быть причинен ущерб.

Если радуешься убийству, то дыхание связывается.

Если печалишься о смерти и расспрашиваешь о болезнях, тогда дух радости сам собой рассеивается.

Если спишь во влажных местах и подвергаешься воздействию ветра, тогда истинное дыхание день ото дня становится слабее.

Если забираешься на вершины, стоишь над бездной, небесная душа хунь может улететь и останется только земная душа по.

Не следует отдыхать под слишком большими и сухими деревьями, а также спать рядом с могилами — твои семя и дух могут рассеяться.

Если гуляешь на природе, не следует ломать никаких растений, с тем чтобы не навлечь злых духов, которые могут проникнуть в жилище.

Если слишком много благодеяний выпадет на твою долю, это может сократить срок твоей жизни.

Не следует произносить как необдуманные слова, так и напыщенные речи, чтобы не уменьшить срок своей жизни.

Если вредишь людям, разрушаешь что-то, на обиду отвечаешь обидой, на зло отвечаешь злом, завидуешь, распространяешь пустые сплетни, встречаешься с неправильными людьми, то во всех этих случаях ты обязательно нанесешь себе урон.

Нельзя мочиться, глядя на небесные светила, так как это может повредить твоему долгожительству…

Если я писаю ночью на улице и светит луна, то всегда на нее смотрю… она же притягивает. А тут такое дело, оказывается. Зачем дед дал ей эти «Записи бессмертных»? И главное, просил прочесть побыстрее? Для роли они ничего не дают… не думает же он, что ее всерьез заинтересуют все эти методики духовного питания сердца, почек и селезенки… во всяком случае, не сейчас… Юнь-цяо замерзла, на улице и то теплее, там солнышко… лучше пойти в парк, чем торчать в этой сырости, правда, Сян-цзэ вроде бы собиралась зайти… а ждать Чжу Дэ уже, похоже, бесполезно… Все-таки наглый тип, и так каждый раз… то бабушка у него с кресла упала, то крыша потекла… Может быть самой порепетировать? Хотя бы танец… Или попросить Ху Бао? А что, будет реплики подавать… Или? «Тунь сюань цзы»[41] так и осталась лежать в изголовье, закладка на сорок пятой странице, там, где они остановились… а что? Позвать Бао, закрыть дверь и взяться за науку любви… ну да, сколько можно? То женские дела, то поездка эта ужасная… Хотя, конечно, не помешало бы сначала привести себя в порядок… надо сделать лосьон из чеснока и лимона, а то с утра и на спине уже повыскакивали… да уж, ей лучше никуда не уезжать… и волосы мерзко выглядят, висят, как грязные хвосты… вчера только помылась, вредно же так часто…

Она потеплее закутала ноги и потянулась за сушеной грушей, когда услышала в коридоре резкие голоса… Какие-то чужие. Если к деду пришли, то зря… опоздали. Не стоит выходить, сейчас Бао сам их выпроводит… Юнь-цяо заглянула в термос, да… чая на одну пиалу… надо бы еще заварить. Дверь в комнату приоткрылась, и голова Бао начала делать ей «страшные глаза»:

— Иди сюда, там пришли товарищи…

— Ко мне?!

— К Сяо Лао, но они его опять не застали… в третий раз уже. Ну иди скорей, там какие-то проблемы, я, что ли, должен разбираться?! — С каждым сказанным словом объемное тело Бао все больше проникало к ней в комнату. Наконец, закрыв за собой дверь, он стал шептать тихо-тихо и быстро-быстро: — Это-те-самые-я-говорил-тебе-помнишь?

По коридору нетерпеливо расхаживали двое в зеленых курточках и кепках… О! Совершенно одинаковые.

— Добро пожаловать! Вы братья, да? Как интересно… А меня зовут Ли Юнь-цяо.

Да, точно, близнецы. Вблизи стало заметно, что лицо одного из них изрыто оспинками и щеки более отвислые, чем у брата, — видать, сильно переболел, бедняга…

— Приятно познакомиться, товарищ Ли. Мы из комитета, я — Чжао Шо… а это товарищ Чжао Цзо-тянь. — Болезненный еле заметно кивнул.

Товарищ Вчера? Забавно… а он воображала… и чем-то недоволен, может, запор… а братец Рука — румяный живчик.

— Мы бы хотели поговорить с руководителем театра, э… товарищем Сяо, но почему-то не можем застать… вы ведь его внучка? Мы высылали извещение, но товарищ Сяо не явился на заседание комитета, так что вы ему передайте, это в его и в ваших интересах… понимаете?

— Ну да.

— Мы должны вас предупредить, что, изучив репертуар театра, комиссия пришла к выводу, что ни одна из ваших пьес не соответствует духу времени…

— Извините… я не совсем поняла, откуда вы?

— Городской комитет по культуре и спорту.

— И спорту?

— Не важно, просто одно ведомство. Дело в том, товарищ, что все эти ваши «Монахи-волшебники», «Вещие свахи» и прочая сверхъестественная ерунда только забивают людям головы, вы согласны?

— Но… это же сказки… просто сказки.

— Теперь они запрещены. И боюсь, что вам придется закрыть театр для публики и подумать о создании новых спектаклей, отвечающих духу революционного романтизма и реализма… Вот скажите, у вас есть хоть одна такая постановка?

— Странно…

— Я вам скажу больше: коллективы многих прогрессивных театров нашего города уже приступили к выплавке стали, да, представьте себе, в свободное время деятели искусства помогают стране осуществить «большой скачок»! А что у вас?! Какое-то буржуазное болото… так и передайте уважаемому Сяо.

И этот решил теперь выступить… этот даже еще более злобный.

— Но почему? У нас же есть «Санчакоу», «Пятнадцать тысяч чохов»… и потом, наоборот всегда считалось, что сказки…

— Послушайте, «Санчакоу» уже не годится, это слишком мелко… разве там есть настоящая борьба? Просто мелкая заварушка времен Сунской династии… хотя, безусловно, получше, чем все эти ваши лисы-оборотни, духи, боги и прочая нечисть… У вас есть «Седая девушка»? «Стальной поток»? «Битва за Яньань»? Хотя бы «Ван Гуй и Ли Сян-сян»? Нет? Вот видите… а вы одни такие остались.

— А «Пятнадцать тысяч чохов»?

— Тоже устарела, вот… этот список передайте товарищу Сяо.

— Как устарела?! Вы что, не знаете, что написала «Жэньминь жибао»?! Что эта пьеса имеет огромное воспитательное значение для молодежи и рекомендована всем театрам? Что сам Председатель Мао был на премьере в пекинском драмтеатре!

— Не надо кричать, мы вам по-хорошему объясняем — это было в прошлом году… Вся страна готовится вступить в коммунизм, а вы хотите, чтобы зритель терял время на трехсотлетнее старье? Про то, как добрый чиновник победил злого? И учтите, что это серьезно… Вот тут распишитесь, что мы вас проинформировали… Всего хорошего… эй, Цзо-тянь, ты где?

И правда, где он? Ага… на заднем дворе, ну да, увидел, что дверь открыта… что он там вынюхивает?

Глаза Цзо-тяня возбужденно горели, походка пружинила…

— Ты не представляешь, Шо! Там столько железа! Надо сообщить в Уличный комитет…

— Послушайте, товарищ, вы в своем уме? Какой комитет? Там хранятся старые декорации и реквизит! Нам все это нужно, и вообще… я не понимаю, что происходит…

— Ладно, Цзо, пошли…

— Этот театр надо закрыть, Шо, это же просто… да не толкай ты меня… Нет, я ей скажу! Я скажу этой красотке… этой напудренной и разодетой кукле!

— Ну перестань, Цзо, она же актриса…

— Нет, пусть послушает, что я скажу! Ей же на все наплевать, ты не видишь? Люди отдают последнее, металлические дверные ручки меняют на деревянные! Если в доме есть две сковороды, оставляют одну! Наш отдел сдал на переплавку все радиаторы! Поснимали все радиаторы, потому что до зимы еще далеко, а стране нужен металл… А у них там гниет гора железа! И оно им, видите ли, очень нужно… Это же осиное гнездо!

— Пойдем, пойдем…

Юнь-цяо все еще смотрела им вслед… Бао тронул ее за плечо.

— Ты все слышал, конечно…

— И что же нам делать?

— Нам? Дед что-нибудь… А-а-а-а… Я хочу спать… так страшно вдруг захотелось, слушай… я пойду спать. Если мы сейчас начнем это все… а-а-а-а! Я не выдержу — это все обсуждать… ладно?

Легкий сладкий ветерок… что же это так пахнет? Все цветет… и все одичало. Толстая плешивая сука похрапывает на соседней могиле, хорошо ей на солнышке… разложила вымя на теплой плите и блаженствует… где-то тут должны быть и щенки. Но сколько же в ней молока… литра три, не меньше… Ни номеров, ни дорожек… Ангел весь облез и почернел, но так даже красивее, гораздо… и этот перст, указующий в небо, что-то он мне… «Ангел у надгробия». С гравюры Доре его позаимствовали, вот откуда… но раньше все портила идиотская позолота, а теперь он стал графично-величественным… весьма устрашающим, как ему и положено… Если бы не этот ангел, вряд ли бы я нашла твою могилу… Да, мама… видишь, он оставил меня тут одну, будет ждать у входа… а я не знаю, как это делается. Я должна поговорить с тобой, наверное… Я не верю, что если разговаривать с могилой… ну, может быть, еще первое время мертвые что-то слышат, не знаю… двадцать пять лет прошло, представляешь? И я ни разу не приходила сюда… просто я не люблю кладбища, нет… как сказать… я их ненавижу, еще неделю мне будут сниться кошмары… все же думаю, ты меня не слышишь. Я скорее поверю, что ты уже родилась где-нибудь заново, все забыла… может быть, в России? А папа в Шанхае, конечно… если вдруг надумает. Он ужасно устал от жизни… мы жили в Чунцине, потом он повесился… ты или все уже знаешь, или тебе это не надо, так ведь? Интересно… а тебе нравится, что эти розы так оплели все надгробие, что ничего уже не прочтешь… и что оно покосилось и скоро упадет… и расколется. Мне бы, наверное, понравилось… а лучше бы вообще никакого памятника, просто ничего… Если мы сейчас попробуем выровнять, я думаю, оно точно завалится… Видишь, маленькое надгробие твоего младенца уже превратилось в ничто, я называла его «кусок мяса, который ее убил», и все врачи тебе говорили… ну ладно. Это корни розовых кустов. Они его просто взорвали… даже крупных кусков не найдешь, только мокрая желтая пыль… А в нашем доме в Чунцине живет папина сестра Чжан Фэн, я помню, ты терпеть ее не могла, у нее кости терлись при ходьбе… вернее, в половине одной комнаты она живет. И вода, и туалет, все на улице… так вот, я получила от нее письмо, а в него было вложено еще одно — видимо, от твоей харбинской подруги, какой-то Зои Сытиной. И оно явно для меня… хотя она ко мне лично не обращается, просто написала письмо на этот адрес в Чунцине, незадолго до смерти отец его зачем-то всем разослал… она пишет, что в Харбине недавно снесли кладбище, кажется, в марте… извещает об этом. То есть два православных кладбища — Покровское и Успенское… бабушка с дедушкой были у нас на Успенском похоронены, и родители этой твоей подруги тоже. А надгробными плитами они вымостили набережную Сунгари, представляешь… Это ведь были громадные кладбища, так что плит хватило… там больше сотни тысяч могил, она пишет. И все это против закона, потому что статья такая-то и сякая запрещают разрушение кладбищ, а земельная реформа тоже что-то гласит о неприкосновенности могил… такая наивность… теперь там у них городской парк, а в Успенском храме повесили кривые зеркала, сделали комнату смеха… это правда смешно. А кресты заменили красными звездами… Я ведь, собственно, поэтому и пришла… нет, ну… не сообщать тебе об этом, конечно… это так… я не хочу тебя расстраивать, ты и не слышишь, наверное… Просто посмотреть еще раз, мало ли… хотя это кладбище совсем маленькое, на набережную точно не потянет, разве что на скверик какой-нибудь… да и плиты все старые, так что вряд ли будут с ними возиться… И это красиво, заброшенное кладбище лучше. А зимой как оно выглядит, интересно… зимой эти стебли голые… с шипами, как мотки колючей проволоки… и они уцепились за твое покосившееся надгробие… нет, они как будто его тащат, вырывая из земли… куда-то тащат… так это выглядит, наверное. И остальные могилы тоже… понятно, какие тут уже русские, часовня вон обвалилась сама собой… и из Харбина тоже многие уехали, им дали советское гражданство… Так много зелени… я помню, ее почти тут не было… был сплошной каменный лес, плита на плите… я думаю, совсем кладбище не разрушат. Но они же все с ума посходили, варят сталь… или чугун? Кажется, то и другое… и хорошо, что вокруг него каменная ограда, железную бы уже сняли. Зато внутри что творится, сколько металла… оградки, памятники, кресты… половина уже валяется… они все равно доберутся, один этот ангел чего стоит, так что хорошо, что нам с тобой нечего терять… Мама… я пойду… Я пойду, меня там ждут… Ну, не знаю… все-таки мне кажется, что лучше не тревожить мертвецов… и вряд ли я теперь когда-нибудь еще… Я попробую уехать отсюда… так что пока, я пойду.

Красавец. С этой точки особенно впечатляет… Или нет, лучше чуть сдвинуться влево, тогда не попадают эти времянки и экскаваторы… отличный кадр. Черт, солнце то прячется, то лупит прямо в объектив… жаль, что я забыл экспонометр… так… приберем диафрагму… есть! А если попробовать вертикально, ну-ка… нет, плохо, слишком много неба… Хорошо бы снять мост на закате, в контражуре… точно! Надо не забыть… Сколько уже скопилось не проявленных пленок — не меньше десяти, ну ничего… в Москве сдам их в фотоателье… В Москве?! О господи… мне будет чем заняться в Москве. Стою тут, кадрики выбираю, а бедная Валя ждет там со дня на день… что любящий муж наконец-то… да… что-то я совсем обнаглел. Тяжелое времечко мне предстоит, вряд ли даже… я сюда вернусь, а могут и из партии… черт его знает, говорят, что не те времена, но Цыпко этому не поздоровилось… Цыпку… нет, Цыпко. Какая низость так думать о Вале… что она способна нажаловаться в партком… конечно, она даст развод, я им оставлю квартиру… ничего, поживем пока в общежитии… разве в этом дело?! Она не заслужила этого… такой подлости… что поделать, получается, я подлец. Пускай лучше презирает меня, чем… все равно она будет страдать, Иришку растить без отца… а вдруг она не захочет, чтобы я с ней виделся? Да нет… со временем все наладится… черт, не могу же я… даже Пушкин сказал: «Любви не утаишь…»… а еще вот это мне нравится, Белинского, как же там… а! «Без страстей и противоречий нет жизни, нет поэзии!» Теоретически я неплохо подкован, ничего не скажешь… можно защищать диссертацию.

Васильков усмехнулся. Он вспомнил, как искал понимания у мудрых мира сего… и ведь нашел. Во время болезни (под воздействием высокой температуры, не иначе) он заказал в библиотеке сборники афоризмов о любви, и ему принесли такую кучу книжек… а закончилось тем, что он сам уже пытался сочинять дурацкие афоризмы, как будто мало ему классиков… да уж… теоретик. Чего греха таить, ему это всегда было свойственно… Подо все можно подвести теоретическую базу, и под измену ни в чем не повинной жене… с ребенком… и даже марксистско-ленинскую. Сказал же Ленин что-то… черт, хорошо ведь сказал… в том смысле, что никаким притворством нельзя скрыть любовь там, где она есть, и выказать там, где ее уже нет… или это сказал Ларошфуко? Французский писатель-моралист Ларошфуко… Ничего в голове не держится, склероз у меня, что ли… Но Ленин тоже много чего говорил, и Маркс с Энгельсом… Главное, что она согласилась, вот что главное! Вместе они все преодолеют…

Он снова залюбовался… Ярко-белые пятна облаков подбирались к мосту со стороны гор… да, именно пятна, большие и плоские, как блины, обычно так не бывает… они идут цепью… если подождать еще минут двадцать, можно будет сфотографировать мост с этими странными облаками…

И вот что хочется понять больше всего: старик насылал на меня конкретные видения? Он знает, что со мной происходило? Или… он дал мне хлебнуть своего зелья и отпустил в свободное плавание? И тогда… все, что я пережил, плод моих собственных фантазий… какой плод? Я бы увидел Сян-цзэ, а не его прыщавую внучку… пусть даже в улучшенном виде. Не сам же я ее возжелал… нет, конечно, старик все держал под контролем… Может, вообще сидел рядом… пока я нес в бреду какую-нибудь чушь, например, восхищался ее прелестями… ему на радость… Но факт остается фактом — вряд ли старик расскажет, как это было на самом деле… Или я трус? Мог бы пойти с ней, посмотреть что и как… нет! Только не с ней, это слишком. Сидеть в той самой комнате, где мы… все, хватит. Надо держать себя в руках. И еще собралась там ночевать, раз я отказался составить ей компанию… ну понятно, какой смысл мотаться, мерзнуть на пароме, когда завтра все равно этот юбилей… Ветер какой-то задул, надо возвращаться, а то опять не дай бог… Коварная погода, днем почти что лето, а ночью градусов десять, не больше…

Стоя на пристани в ожидании посадки, Васильков представлял, как хорошо было бы встать завтра пораньше, часиков в пять, и пойти порыбачить… Он так и планировал, но из-за этого юбилея… главное, он лично даже не знаком с юбиляром. Какой-то заслуженный товарищ с уханьской «Магнитки». Архипов, что ли… скоро отбывает обратно в Союз… И почему в два часа? Что за странное время… если бы вечером, он убил бы двух зайцев… и не пойти нельзя, раз все наши там будут… и Сян Ли-сань… Можно сказаться больным, но на рыбалку тогда неудобно… все поймут, что он схитрил… да и дежурный увидит, как он ушел спозаранку… Как говорится, человек предполагает… так что придется завтра возвращаться в Ханькоу. Они договорились встретиться в одиннадцать у Дома торговли… Сян-цзэ предлагала зайти за ней в театр, но он категорически отказался, он больше туда ни ногой… он ему не мышь лабораторная… Ну и ладно. Погуляем пару часов, тут и наши подъедут. Надо бы взять у Шувалова адрес этой столовой на всякий случай, а то вдруг разминемся…

— …В чем, по-твоему, основа дивного?! Иметь готовность ко множеству вещей! Гневайся, но не становись грубым. Будь мстительным, но мягкосердечным! Надо нести зрителю нежданные чувства, а не то, что он и так знает… И не забывай, что вы боретесь в темноте, в кромешной! Ты же не кошка, это зритель должен все видеть… прислушивайся, опасайся, делай выпад, вот так… или так… Все забыл, все начисто! О чем только думаете… А ты? Ты же хозяин харчевни, а не генерал Жень, у тебя совсем другая манера… да, ты патриот, но тебе уже страшно! Сам заварил эту кашу, сам теперь и думаешь: я идиот, мне же его не победить! Ты хотел убить его спящим, но не вышло… Так защищайся, тяни время, что ты на него кидаешься, как бешеный пес…

А старик Сяо сегодня в ударе… только непонятно, Чжу Дэ ведь должен играть роль Жень Тан-хоя, почему-то опять замена. Смешно получилось, этот новый такой толстяк, а Ли-хуа вокруг него вьется, как собачонка… просто цирк.

— …Ну чего ты так пыжишься, как жаба… скоро лопнешь! Ты же не Демон, неистовый и ужасный, всего-навсего честный вояка! Где уклон в изысканное? Слушай! Жди своего часа. Это не твоя лучшая пьеса, не обольщайся, рано еще тебе… Играй эту роль в сдержанной манере. Пока нет истинной силы, что толку напрягать мышцы? Только ослабишь дух, понял? Сыграешь еще свою лучшую пьесу, а пока подчинись карме…

Он меня не замечает, то есть делает вид, конечно… Ладно, зайду к Юнь-цяо… Дверь открыта… Привет!

— Привет! Я думала, ты уже не придешь сегодня…

— А я пришла, как у вас?

— Ужасно. Нам запретили играть все спектакли.

— Кто запретил?

— Да какая-то комиссия… или комитет…

— Сяо Лао репетирует «Санчакоу»…

— «Санчакоу» тоже нельзя, просто на завтра половина билетов уже продана, ну и вообще… он сказал, что не страшно. Там же слов почти нет, одна акробатика, не знаю… такой ужас. Сказали закрыть театр и дали список разрешенных пьес…

— А что Сяо Юй? Не будет же он их ставить?

— Ясное дело… Он вообще странно отреагировал. Покивал, покряхтел, пожал плечами и сразу на сцену… ты видела? Чжу Дэ приболел, так он вместо него вводит другого актера, прямо перед спектаклем… лучше бы Чжу Дэ вылечил, ему же раз плюнуть… Может, он спятил от расстройства? На него вроде не похоже… но выглядит именно так.

Юнь-цяо пытается закутать в короткий плед все части своего тела… но безрезультатно — плед то сползает с плеч, то оголяются ноги… она надела две пары шерстяных носков, надо же, как мерзнет… скорее всего, это нервы.

— Ты не заболела?

— Думаю, нет… Ты бы видела этих ублюдков, один мне вообще угрожал… Знаешь, чего я боюсь? Что дед слиняет куда-нибудь в горы, в один прекрасный день я проснусь — а он тю-тю… исчезнет с концами. Не зря же он советовал мне остаться в Лучжоу… В другой театр меня не возьмут, а даже если возьмут… Где я буду жить?

— Ты правда думаешь, что он тебя бросит?

— С него станется. И мне придется вступить в комсомол, а иначе…

— Раз твой дед настроен оптимистично, значит, все наладится, я уверена… так что не болтай. Никто тебя не бросит, ты что, плачешь? Ну даешь… Сяо Лао веселится, а она тут плачет… А что это за книга у тебя такая старая? Можно посмотреть?

— А, это… «Собрание записей бессмертных с гор Суншань»… это он мне дал вчера… зачем-то…

— Дашь потом почитать?

— Ну да… не знаю… у него надо спрашивать. Это все так странно… понимаешь, я что-то чувствую, что-то должно случиться… плохое. Или даже хорошее… Но так, как было, уже не будет, понимаешь? Что-то изменится… и мне так… я не знаю, как это выразить…

— Хо-хо! И эта пришла! Еще одна глупая курица! А где же Котище?

— Котище вы, похоже, доконали… он больше не хочет приходить.

— Ерунда! Заявится, как миленький.

— А почему я глупая курица, Сяо Лао?

— А почему я Сяо Лао, глупая курица? Ха-ха-ха! О-хо-о-хо-хо… — Пока морщинистое тельце сотрясают эти раскаты, Юнь-цяо шепчет: «Ну что? Видишь, какой он… совсем уже сдурел…»

— Вы будете ставить пьесы про трудящихся, Сяо Лао? И про революцию? Вас это так забавляет? Посмотрите, Юнь-цяо плачет… она думает, что ее дед сошел с ума…

— Так она же все мозги свои вымыла! Каждый день моет свою башку… ты моешь каждый день? А она все моет и моет… вот дал ей книжку почитать, может, хоть поумнеет. А для кого она прихорашивается? Добряк Бао и так влюблен в нее по уши! Разве нет? То-то и оно! Для Бао? Ха! Старика не проведешь… Чжу Дэ ей нравится, вот кто! А он на нее и не смотрит, вот беда… Или не Чжу Дэ? А скажи-ка…

— Де-ед! Что ты несешь?! Ты можешь хоть раз… хоть раз жизни ты можешь нормально со мной поговорить?!

— Раз в жизни могу… ну, чего там у тебя?

— Ты понимаешь или нет? Нам запретили все спектакли! Все! Что нам делать?

— А… так вот что тебя волнует? Я то думал, ты чахнешь от любви! Читала про красавицу Ин-ин?

Стала бледнеть я и чахнуть, худея, — свет красоты угасает…

Тысячи раз повернусь, обернусь — лень мне с постели

вставать!

Ради тебя я страдаю, мой друг…

— Опять?!

— Все. Молчу.

— А ты не молчи, ты скажи — мы закрываем театр? И что дальше? Это здание нам теперь не принадлежит, нас просто вышвырнут на улицу, это ты понимаешь?

— Ладно, успокойся. Знаете, что я могу? Ха! Я могу пойти в этот комитет к самому главному чиновнику и поговорить с ним… с глазу на глаз. Или нет… сразу со всеми их главными начальниками. И знаете, что они сделают? Они оставят нас в покое! Ну что, нравится? Каково?

— Ты правда… ты не шутишь?

— Я могу.

— И ты это сделаешь?

— Конечно, нет! Что я, дурак? Так напрягаться? Я пошлю туда свою тень. В моем возрасте надо больше отдыхать, знаешь ли…

— Не важно… но скажи, они оставят нам весь репертуар? И бесовку Ли я тоже буду… или нет?

— Ну все, ты мне надоела. Ужасно! Ну разве не курица? Весь мозг уже прокудахтала! Все-все-все… оставь меня со своими нежностями, да не наваливайся ты на меня, бегемотиха, раздавишь! Я тебе не Бао! С ним развлекайся… Смотри-ка! Все груши уже сожрала, нет… это слишком! Тут же была полная миска!

Миша принес мне антологию японской прозы, вот я и читаю. Но, кроме Акутагавы и Мисимы, интересного мало. Другое интересно — примечания. Почти все эти писатели покончили с собой. И причина, как правило, одна и та же — творческий кризис или его боязнь. Самая романтичная смерть — у Хаттори Тацу, он поднимался в горы, навстречу снежным вершинам, пока не замерз… Кто-то из писателей даже заявил, что молодая смерть — это суть японской культуры. Вполне возможно, поэтому они и планируют все так тщательно — закончу вот эту книгу и застрелюсь, к примеру. И письма рассылают с приглашением на собственные похороны. А некий Сюнгэцу (проза дурацкая) был одержим тем, что его тело обязательно должна поглотить пучина, и бросился с корабля в открытое море. Но вот не вышло — через месяц раздутое тело пучина выбросила на берег… опознали его только по запонкам. Или вот так — двадцатилетняя красотка Кусака (!), уже признанная в литературных кругах, бросается под поезд из-за неразделенной любви, а за день до самоубийства иронически описывает свои будущие похороны. Хотя юность, горячая кровь… а мне мысль о самоубийстве ни разу не приходила в голову, даже обидно. Японцы, конечно, особенные люди. И все оставляют подробные письма, по какой причине они это делают? Творческий кризис, недовольство собой, нарастающая тревога, невозможность ничего написать, в общем, муки творчества, лишь изредка — личная драма… Муки творчества. А что это такое? Это если человек хочет написать что-то очень значительное, а у него не выходит. Так, наверное? Он хочет создать шедевр, но не может, не знает как. Потому что, если знает, то и пишет себе, и пишет… и тогда он просто устает от работы, а «муки творчества» присутствуют, конечно, но не настолько же… Получается, что эти «муки» — просто болезненно распухшие амбиции.

Понятно, бывают гении. Акутагава, проникший в страшные дебри подсознания, в «беспредельную Африку своего духа», как он выразился, плюс работа на износ, и эти постоянные видения зубчатых колес, и обезумевшая мать… А если человек всю жизнь писал только плоскую невыразительную прозу, какие у него еще «муки»? Ему надо чем-то другим… а он в петлю. А таких в этом сборнике большинство. Вот еще апогей маразма — Тококу убил себя, потому что считал, что он никогда не достигнет уровня европейских писателей. И жену свою уговаривал, но та отказалась.

Нельзя садиться на воду, ни в коем случае… Я же не гусь… не цапля какая-нибудь… если намочу крылья, мне конец, уже не взлечу, вот ведь попал! Наводнение здесь было, что ли? Ни клочка суши, прямо ни кусочка… совсем не за что зацепиться… как же я устал, крылья так ноют… клюв пересох… Когда со свежими силами, вообще воздуха не чувствуешь… а тут с каждым взмахом все тяжелее… черт! Как же меня сюда занесло? Вроде прыгал по карнизу, потом решил слетать в парк… какая-то чертовщина! Не мог же я вдруг оказаться посреди моря… и откуда в наших краях море? Сколько я еще так протяну… прямо тянет к земле… к воде этой чертовой тянет… вдруг я сразу пойду ко дну, камнем? Даже с белым светом не успею проститься? Намокну, отяжелею… это у водоплавающих полно жира между перьями, я что-то такое читал… а у меня? Я же чищу перья, нет там никакого жира… ух ты! Там что-то впереди! Что же это… что-то торчит из воды, ну еще чуть-чуть… и отдохну, а там будет видно… может быть спадет эта вода… О! Это же дерево, точно дерево… какое огромное… ну слава богу… Надо выбрать хорошую ветку, а лучше бы дупло… так… вот эта подойдет. Уф… благодать. Что такое? Не понял… тут уже кто-то есть? Что это ко мне такое тянется?! Какие-то щупальца! Ладно, перелечу на другую, кому я тут помешал? Это даже не птица, гадость какая-то… Сидел себе спокойно, никого не трогал… Боже! А что это там внизу?! Руки? Человеческие руки?! Что они тут делают?! Почему меня так шатает… ветра нет вроде бы… ай! Схватило! Ногу, отдай ногу!!! Фу… вырвался… черт! Это была рука… кисть руки! Все ветки кончаются руками! Они растут! Куда же тут сесть? Сами ветки вроде нормальные… вот есть у ствола развилочка… ай! Да они везде достают! А ниже? Там их даже больше, да что же это?! Я их, кажется, разбудил… все теперь шевелятся, вот дерьмо! Что им надо?! Что же мне… куда мне? В какую сторону?! Дали бы хоть пять минут посидеть! Я не помню даже, откуда я летел… кошмар! Кошмар? А вдруг это сон?! И я все еще сплю на том карнизе? Ай, больно! А-а-а-а-а!..

А-а-а-а-а!.. Что? Сон… Ну это уже… это слишком. Дерево с руками… и та, последняя, схватила меня и стала сжимать в кулаке… Который час? Начало седьмого… Душно.

Нет, не просто душно. Васильков почувствовал вонь… едкий запах подгнивших тряпок… сладковато-прелый… хуже… прямо какая-то дохлятина… ну да, вот так же пахли плохо обработанные шкуры оленей, которые им предлагали в Монголии… вот олух! Это же прорезиненные сапоги! Вчера вечером он делал ревизию своей рыболовной амуниции и оставил их стоять посреди комнаты. Ну да, когда он развернул целлофан, то почувствовал запашок… но не такой сильный, конечно, — иначе сразу бы отнес их в контейнер… Он решил, что сапоги слегка запрели за зиму, и оставил подсохнуть… Нет, они не запрели, они явно сгнили внутри… паршиво выделанная кожа попалась… Но как же он вчера не почувствовал? Нос был заложен, что ли…

Запах поднял его из постели. Открыв окно нараспашку, Васильков увидел такое чистейшее небо, такую сияющую лазурь… вдохнул полной грудью такой свежий и теплый воздух, что понял — ему уже не заснуть. Он стоял у окна, любуясь очертаниями гор в предрассветной розовой дымке… под окнами общежития чудесным образом появился цветник, вчера, возвращаясь домой, он и не заметил… значит, у персонала был субботник. Ароматы олеандров, роз, пионов и еще бог весть чего, смешиваясь, наполняли комнату… Сапоги! Он завернул их в старый кусок целлофана. Сегодня завтрак начинается в восемь… а он уже страшно голоден… Почти два часа еще… и сон улетучился… На стуле висит тщательно отутюженный кашемировый костюм… хорошая химчистка на Цзефандадао, пятно сошло, будто и не было… Васильков снова подошел к открытому окну, тепло… Может быть, не одевать эту дурацкую куртку? Надо было купить все же плащ, в этой мешковатой коричневой куртке он похож на дворника, а с таким костюмом вообще глупо ее… а почему бы нет? В одиннадцать у них встреча, а до этого он… он может позавтракать в том буфете на улице Дунху, потом сесть на восьмичасовой паром… и в Ханькоу у него будет время походить по Торговому центру… только плащ надо брать не утепленный, просто длинный плащ мышиного цвета… да. Сейчас он приведет себя в порядок — и в Ханькоу… Главное — не забыть выкинуть сапоги, сейчас… поставим их у двери…

Будильник прозвонил. Ну наконец-то… Этот сон ее уже измучил, нудный вялотекущий кошмар… и не настолько страшный, чтоб проснуться. Бегает, ищет его по каким-то лесам и полям… пристает с расспросами к крестьянам, те только плечами пожимают… То ли он уехал в Москву без нее, бросил ее… или она опоздала… муть сплошная. А! Потом нашла его у какого-то прудика, увидела издалека, что он там с удочкой сидит… Идет к нему, ноги ватные… уже бежит, а расстояние между ними не сокращается, а она все бежит… его спина маячит впереди, а она думает — только бы он обернулся! Если обернется и увидит меня, все будет хорошо… Черта с два он обернулся… Так она и предполагала, сама виновата — нечего шататься по кладбищам… Без четверти восемь.

Сян-цзэ подошла к умывальнику… фу, опять ржавая вода, когда же поменяют трубы… хотя какая ей разница? Она смочила огуречным лосьоном кусок ваты, протерла лицо и шею… хм, отбился уголок зеркала, когда, интересно?

Солнечный свет безжалостно показал ей седину на макушке и морщины на лбу, остальное пока вполне сносно… Пришла очередь крема, уже выдавив его из тюбика на ладонь, Сян-цзэ подумала, что надо бы сначала зайти к нему — сказать, что она не осталась ночевать в театре… правда, они и так увидятся в столовой… хотя нет. Встреча у них назначена в одиннадцать, он будет спешить на десятичасовой паром, в столовую придет весь с иголочки, в костюме и при галстуке… лучше предупредить, что в Ханькоу они поедут позже, вместе со всеми… Но что-то… он не открывает… неужели спит еще? А если погромче постучать… «Алексей Григорьевич! Просыпайтесь! Это я… Алексей Григорьевич?!»

Странно… да и дверь, похоже… ну да, закрыта снаружи… когда изнутри на защелку, она не так плотно прилегает… Куда же он делся? Столовая открывается только через полчаса… ранняя птица. Скорее всего, пошел прогуляться перед завтраком, нагулять аппетит… надо воткнуть ему в дверь записку, а то еще разминемся…

— С добрым утречком! Что, дрыхнет еще наш больной?

— А, доброе утро, Иван Кириллович… да похоже ушел куда-то…

— Ушел? Во дает! А мы с Колей вчера заходили к нему часиков в десять, хотели посидеть… ну, это… повод у меня имелся. Так Лешка ни-ни, ни в какую… спать, говорит, буду ложиться… А у меня тоже так — если рано усну, то вскакиваю ни свет ни заря… Мы в час на причале встречаемся, вы не забыли?

— Я-то не забыла…

Написав несколько слов и с трудом втиснув клочок бумаги между дверью и косяком, Сян-цзэ намазала наконец-то лицо кремом… крем довольно жирный, а прямо на глазах впитывается… кожа стала суше. На полочке под зеркалом стоят духи «Красная Москва», подарок к Восьмому марта от коллектива советских инженеров, редкостная дрянь… не годятся даже протирать зеркало… А в былые времена ей дарили французские… но она их все равно передаривала… даже запахи травяных лосьонов и цветочного мыла иногда раздражают, и некоторых кремов… А мама наоборот… нет, этой «Красной Москвой» она бы не стала душиться… вот именно, душиться. Мама придумала назвать ее Сян-цзэ… хотела по-русски Светланой, в честь прабабки-декабристки, но отец воспротивился… и она стала Сян-цзэ… ее имя означает душистое и влажное… духи. А она терпеть их не может, не оправдала доверия… Можно отдать Юнь-цяо, девочка вроде любит резкие запахи…

Но Сяо Юй каков! Почему он со мной так вчера… Или я чем-то его разозлила? Отправил на ночь глядя, не разрешил остаться… что на него нашло? Они сидели, пили чай, все было нормально… старик шутил, пел смешными голосами… и вдруг понес какую-то чушь. Ну да… я сказала, что переночую, а он замахал руками — иди домой, сторожи своего Кота, а то сбежит от тебя твой Котище, ха-ха-ха, хи-хи-хи… Я говорю ему — это, конечно, очень смешно, Сяо Лао… но мы с ним встречаемся завтра утром на Цзефандадао, я решила сегодня у вас остаться, расспросить вашу внучку о поездке… а он сказал, что та комната занята и спать негде… Юнь-цяо тоже обалдела — кем занята? Ну ладно, ну и что, будем у меня… А он опять — иди, иди давай, нельзя оставлять Котище, он же там скучает… Я говорю — скажите лучше, что вы с ним сделали, он до сих пор не может прийти в себя… А старик — если не будешь тут рассиживаться, он сам все расскажет! И звезды сегодня очень удачные… а завтра может и не рассказать, ух и хитрый же Котище… держи его за хвост, а то ведь улизнет! И руками, главное, на меня машет, как будто я злой дух и он меня изгоняет…

Конечно, она ушла… будет она еще унижаться. У старика бывает, но чтобы так… на паром опоздала, пришлось еще час мерзнуть на пристани… просто как собаку прогнал. Сяо Юй так поразил ее, что она и правда хотела зайти… но свет в окне уже не горел, понятно, в полпервого ночи… не будить же его было, да и весь этаж за компанию… что это? Она что… чувствует беспокойство? Может быть… глупость какая… все из-за идиотской выходки Сяо… но тем не менее… его же нет в комнате, вот куда он пошел? Так. Надо спускаться в столовую и не морочить себе голову…

Ведь дыхание подобно тончайшей нити. Коснешься ее — и порвется. Дыхание подобно дыму. Попытаешься ухватить — рассеется.

Телесная форма — это убежище, в котором пребывает дыхание. Если стремишься контролировать форму, пребывая в миру, сначала ты должен воспитывать свое дыхание. Дыхание накапливает духовность и божественность. Оно странствует за пределами мирских ветров и пыли. Упражняя дыхание, образуют дух.

Мыть голову следует раз в десять дней. Декада — это время полного цикла истинного дыхания мозга, и в результате соблюдения этих сроков мытья головы твои глаза и уши станут ясными и чуткими.

Тело нужно мыть раз в пять дней — это время полного цикла истинного дыхания тела, за пять дней оно совершает полный круг своей циркуляции. И если произвести омовение тела, тогда охранительная и питающая субстанции будут двигаться легко и свободно. Если совершать омовение тела слишком часто, тогда кровь будет сгущаться, а дыхание рассеиваться, и, несмотря на то что тело будет выглядеть ухоженным и лоснящимся, через определенное время дыхание будет повреждено, так как дух не сможет овладеть телесной формой.

Не следует долго смотреть на мертвых, чтобы дыхание смерти не вошло в контакт с дыханием жизни.

Не следует приближаться к грязным местам, чтобы грязное дыхание не вошло в контакт с истинным дыханием.

Если слишком долго болтаешь, много шутишь и смеешься — ослабляешь дыхание. Если гневаешься, сто пульсов твоего тела становятся неровными. Если пьянствуешь без меры, объевшись, тут же ложишься спать, бегаешь так, что сбиваешь дыхание, всхлипываешь и рыдаешь, тогда Инь и Ян теряют связь, в результате чего накапливаются недуги, ведущие тебя к кончине, и ждет тебя ранняя гибель, и ты не можешь стать долгожителем…

Ей надоело… зачем ей быть долгожителем? Все эти даосские премудрости… буддизм как-то проще. Да и сам Будда был вполне нормальным человеком, умер в восемьдесят лет от несварения желудка… а до этого мучался болями в спине, и ничего… главное — освободиться от страстей и желаний… но не в семнадцать же лет, это уж слишком… и без того проблем. Вот когда дед разберется с этой комиссией? Иди знай, что у него на уме, пообещать то пообещал… Выгнал зачем-то Сян-цзэ, так неудобно… она теперь, наверное, больше не придет, что он себе позволяет? И какая-то странная история с ее инженером… обидел дед его, что ли, ничего не понятно… Даже выспаться уже невозможно по-человечески… всю ночь вертелась и проснулась в семь утра… из-за всех этих событий… да что там такое? Юнь-цяо прислушалась… Неужели актеры пришли в такую рань? Ну да, девяти еще нет. Дед хохочет… надо посмотреть. Она вылезла из теплого кокона одеял, расправила перед зеркалом челку и выглянула в коридор… что?! Опять пришли? Ничего себе, сколько их… не меньше десяти… а эти двое?

Ага, вон они, красавцы… А дед прямо сияет… Ну и хорошо, теперь ему не отвертеться… Она решила не мешать и прикрыла дверь. А если у него не выйдет? Да нет, зачем снова себя накручивать… Вдруг из коридора грянул бодрый голос Сяо Юя, он зажигательно исполнял революционную песню:

Он что, вообще?! Ну дает, где он мог этого набраться?! Да везде. Но кто бы мог подумать… вот же старый лис. Голос удалялся, по коридору мимо комнаты деловито протопало множество ног, и почему-то не в сторону выхода… Юнь-цяо не удержалась и снова приоткрыла дверь… ого, он повел их во дворик! Так вот оно что! Близнецы натравили на них эту шайку… как их? Уличные комитеты называются… везде рыскают и хватают, что плохо лежит… и что хорошо тоже… А дед? Наверное, решил им что-нибудь отдать… чтоб не связываться. На самом деле, если честно… почти весь этот хлам давно пора отсюда вынести, просто он дико тяжеленный…

Юнь-цяо зашла в зрительный зал. Новые декорации пограничной харчевни уже на месте, но очень уж громоздкие… но зато актерам будет удобнее, а то кувыркаться с двумя мечами на шатких мостках мало радости, особенно этому борову Жоу… боров Мясо, ха! Юнь-цяо подняла деревянный меч, лежавший на краю сцены, сделала несколько выпадов в сторону воображаемого противника… и вдруг ее осенило — часть этой конструкции можно использовать для первого действия «Бесовки Ли», ну да! Если подтащить эту штуку поближе к заднику и замаскировать декорациями, то первое появление бесовки в доме студента можно сделать очень эффектным…

В новом плаще, в новой фетровой шляпе, чуть было не в новых ботинках (хоть вовремя остановился!), Васильков прогуливался по Цзефандадао… Ему повезло — габардиновый плащ и шляпу под цвет он купил в первой же лавочке… ботинки тоже можно было взять… но тогда пришлось бы таскать с собой старые… выбросить их он пока не готов… очень крепкие ботинки, хотя и форму почти уже потеряли, и каблуки ему наращивали несколько раз… но для работы сгодятся…

Желтоглазые пупырчатые жабы исступленно прыгают под сеткой… да, друзья, не выбраться вам отсюда… остальные твари кишат довольно свободно — в ящиках, в корзинах, в открытых лотках… вот черепахи вперемешку с улитками лениво ползают друг по другу… Какой клубок змей! Черные, лоснящиеся, сплетаются… живые волосы Медузы Горгоны… или это угри? Маньюй? Да, маньюй… А вот и змеи… кроме змей, старушка предлагала покупателем два раскрашенных фотографических портрета — Черкасова и Орловой… Заставлено, завешано, перегорожено… и это лишь начало базарного дня, дальше — больше… Но на торговых улочках все же спокойнее, чем на соседней Чжуншаньдадао, там вовсю идет сбор металлолома — такой адский лязг и скрежет, только ноги уноси… Начало десятого… как же убить время? Он подумал, что возле театра уж точно потише — театр стоит в тупике, жилых домов рядом нет, только глухой забор швейной фабрики… а на другой стороне роют какой-то котлован. А если все же… нет, он не собирается туда заходить, но если прохаживаться поблизости, наверняка можно встретить знакомого актера… и попросить, чтобы он передал Сян-цзэ, что ее ждут… глупо. Но можно и не просить… просто прохаживаться. Она может выйти пораньше… да. Он будет ждать ее в конце улицы, другой дороги из театра все равно нет…

Она взяла еще стакан чая, уже третий… по воскресеньям столовая балует их улуном… и соевый творог должен быть, но вместо него — рис с капустой и запеканка непонятно с чем… Если он не появится до половины десятого, это значит… что он не успеет на десятичасовой паром… Получается, что он ушел рано, позавтракал где-то еще и собирается уехать, не заходя в общежитие… В десять он будет на пристани, придется пойти туда. Если, конечно, он не уехал еще раньше, например, восьмичасовым… но зачем?! Что ему делать в Ханькоу столько времени? Ладно… она подождет еще немного и сходит к парому… но если… если вдруг он уехал раньше, то, чтобы встретиться с ним в Ханькоу в одиннадцать, ей придется самой сесть на этот паром… Черт! Она же оставила в театре свое платье! Синее шерстяное платье, хотела погладить его с утра, вот же невезенье… совершенно о нем забыла, и не удивительно… В чем же ей теперь идти… придется в зеленом костюме, но там распоролся боковой шов, к тому же надо отпаривать лацканы… нет! На костюм надо потратить не меньше двух часов, лучше зайти за платьем… Но куда же он все-таки делся? Вечером его видели, не мог же он ночью уйти…

Васильков уронил часы. Они незаметно соскользнули с запястья, вот невезение! Могло бы и обойтись, но надо же им было попасть стеклом как раз на маленький острый камень, торчащий из тротуара… бедный «Полет». Стекло разлетелось вдребезги, а стрелки остановились на девяти тридцати, придется теперь довериться внутренним часам… Заворачивая часы в носовой платок, он вспомнил, что эти часы — несостоявшийся подарок Сян Ли-саню… и те часы, что носят Котов, Таранов и Денисенко, — тоже несостоявшиеся подарки китайским товарищам. Впервые приехав в Китай в пятьдесят пятом, все они привезли часы на подарки… что может быть лучше? Выгравировал в мастерской надпись «товарищу такому-то на долгую память…» и дари по любому поводу. А оказалось, что часы дарить неприлично… да уж, чужая страна — потемки. Это Вей-дин им открыла глаза… слово «часы» и слово «смерть» звучат одинаково, хоть и по-разному пишутся… Поэтому дарить «чжун» — все равно что желать смерти… в столе у него таких «Полетов» еще штук пять лежит…

Васильков не ошибся — возле театра спокойно… шум с других улиц доносился, конечно… но сама улочка была абсолютно пуста. Сумасшедший дом, ей-богу… по городу уже не пройти, кругом эти печи… печурочки, и с каждым днем их все больше и больше… прямо как грибы. А по выходным уличные комитеты особенно свирепствуют, утром в Учане он наблюдал, как они срывали с калиток железные замки… Интересно, выйдет она пораньше или нет… и сколько времени прошло с тех пор, как он угробил часы… минут десять, наверное…

Васильков в очередной раз прошел мимо здания театра… но вдруг услышал позади себя какой-то шум и, обернувшись, увидел, как театра, из распахнутых настежь дверей, несколько человек с трудом выволакивали штуковину нешуточного размера… хотя совершенно непонятного вида. Наконец им удалось… но на этом дело не закончилось — с невыносимо-привычным скрежетом и лязгом комсомольцы вытаскивали из театра разное… тачку на кривых колесах, доверху нагруженную любимым стариковым «хламом»: керосинками, весами, тазиками, кастрюлями… когда тачка протарахтела мимо Василькова, из нее выпал древнего вида компас… следом волокли этажерку, за ней — лестницу вроде пожарной… один тащил на спине старый радиатор… другой прижимал к животу сразу несколько вещей, самой крупной из которых был примус… двое мальчишек, согнувшись пополам, осиливали рельсину…

А исход все продолжался… сколько же их там, внутри?! Уже и театры стали грабить… Васильков остолбенело смотрел на этот нескончаемый парад… Мимо него пронесли: кровать целиком… спинки от кроватей… каркас от стола… какие-то угловые конструкции… мешки неизвестно с чем… Но ведь там же Сян-цзэ! О господи… а вдруг она вмешалась?! Если они ворвались у нее на глазах, она могла… Черт, черт! Надо ж ей было остаться сегодня… Не теряя больше ни секунды, Васильков направился к дверям…

Объявление у кассы гласило:

Внимание! Начиная с 13.04.1958 года

по всем выходным и праздничным дням

паром Учан — Ханькоу

отменяется — в 10.00; 14.00; 18.00; 22.00

паром будет — в 6.00; 8.00; 12.00; 16.00; 20.00; 23.45.

Множество людей недоуменно толклось около пристани… а возле кассы просто столпотворение… вот новость! Наверняка вчера он случайно узнал и решил ехать восьмичасовым… поэтому и спать улегся так рано… От сердца отлегло… это странное беспокойство уже начинало ее раздражать. Старик всегда любил подцепить кого-нибудь на крючок, но вот с ее стороны… так глупо было заглатывать наживку…

Пробираясь назад сквозь толпу растерянно галдящего народа, переступая через тюки, обходя спящих на поклаже детишек, Сян-цзэ действительно почувствовала облегчение. Ей надо было остаться вчера у Юнь-цяо и не обращать внимания на его выходки… обиделась! А Сяо как всегда оказался прав… да… к сожалению, все по-прежнему. Что бы она там про себя ни выдумывала, те же детские страхи, обидчивость… неуверенность… ничего в ней не меняется, только возраст… вот что он хотел ей… ай! Задумавшись, она чуть было не наткнулась на торчащую из корзины шею гуся. Злобно зашипев, гусь уже изготовился цапнуть Сян-цзэ красным клювом… но, к счастью, она успела отскочить… а куда бы он укусил? За нос, наверное, или за грудь, или в шею… кошмар. Да… она опять не выдержала экзамен… это неприятно… конечно, если долго гладить по шерстке, а потом вдруг против… а еще сразу после кладбища…

Мне кажется, что я такая невозмутимая, рассудительная… держу себя в руках, а сама обросла уже по уши… это ведь не я про шерсть… это он говорил когда-то… ну да, точно! Про шерсть эмоций. Что она быстро растет… и надо ее сбривать… а лучше сразу облысеть, тогда можно гладить в любую сторону — будет только приятно… ну да. Подождал, пока я все забуду, и устроил мне… сначала назвал глупой курицей, меня это задело… а его раззадорило. Да, задним умом оно, конечно… так, ладно. Разминулись и ладно… зато успею принять душ и приведу в порядок зеленый костюм…

Что надо этому козлу, вот чего он там расселся? Но Юнь-цяо делает вид, что ей наплевать… зачем она его дразнит? А она и не дразнит, просто ей надо понять, сколько шагов от правой кулисы до того места, где будет лежать Цзы-мин… это неплохая идея, сделала один шаг — пропела несколько строф, другой — еще… и так разбить всю песню… только надо на равные части, да! Надо будет сказать деду… и последнее пропеть вот тут… да, где-то здесь, ближе не надо, а потом быстро подбежать к нему и упасть на колени перед лежанкой… так, еще раз попробуем… Бедная иволга в утренний час плачет, как будто со мной… Двери открою — только и вижу: травы роскошно густеют… Так… кажется, слишком большие шаги… Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе… Тысячи-тысячи ивовых веток — к западу все протянулись… может быть надо руки к нему в этот момент…

— Эй, эй! Ты что там поешь?!

— Вы мне? Товарищ… э…

— Не важно! Что ты репетируешь?

Ты смотри-ка, заговорил… запал на меня этот рябой, что ли? Как же его… а! Его зовут Вчера! Цзо-тянь…

— Я не репетирую… я просто так.

— Все равно повтори то, что пела. Что это значит?!

— Что значит? Это «Весенняя тоска» Лю Фан-пина… поэта династии Тан… а почему вы на меня кричите?

— Я не кричу. Я прошу повторить это на словах, петь не надо… Как полномочный представитель комитета. Я жду.

Ну полнейший придурок! Глаза еще тут будет на меня щурить… ну да, желваки свои демонстрирует, от страха прямо сейчас и обделаюсь. А в коридоре больше не шумят… ушли они все, что ли?

— Там ваши товарищи, кажется, уже закончили… может, вам пора?

— Я жду.

— Ну, хорошо… значит, так:

Бедная иволга в утренний час плачет, как будто со мной.

Двери открою — только и вижу: травы роскошно густеют.

Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе.

Тысячи-тысячи ивовых веток — к западу все протянулись…

Теперь я свободна? Я могу идти?

— Нет, не можешь! Это провокация. Нет! Это государственное преступление! Я так и знал, я как чувствовал… но ты за это ответишь!

Ну вообще… еще и в книжечку себе записал… да он же сумасшедший, можно было сразу догадаться, черт, где дед? Надо деда позвать…

— Я что-то не понимаю… Вам что, стихи не понравились?

— Стихи?! Это буржуазное политическое зловоние! И не надо прикидываться, не надо пучить глаза! Что, не понимаешь?! Что восточный ветер — это ветер революции?! Что сказал товарищ Мао? Что?! Ветер с востока уже преодолевает ветер с запада! Этот лозунг известен всем! Даже безграмотные крестьяне понимают, о чем идет речь… даже маленькие дети! Силы социализма побеждают империализм! Это висит на каждом втором доме! На каждой улице! Повсюду! Как после этого можно такое… где, черт… вот! «Ветер восточный утих понемногу, замерло все во дворе»! «Тысячи-тысячи ивовых веток к западу все протянулись»! Это же прямая контрреволюция! Восточный ветер утих?! Все ветки тянутся на запад?! Кто эти ветки? Что-то я их не вижу… а вот некоторые прогнившие ветки мы обломаем, будь спокойна! На пушечный выстрел не подойдешь к культуре! Шо! Шо!!! Иди скорей сюда! Шо, где ты?!.. Ничего, я и сам с тобой разберусь… Я вызываю тебя на комиссию, значит так…

— Со своей женой будешь разбираться, козлина! И хватит тут орать…

— Что?! А ну повтори, что ты сказала?!!

— Что сказала, то и сказала… а без деда больше ничего не скажу.

— Как ты меня назвала, сучка? А ну отвечай…

Вот черт, не сдержалась, как всегда, черт! Куда он прет, на сцену, что ли?! Он что, бить меня собирается?! Где этот меч… а, вот он!

— Не подходи, ублюдок!

— Ну давай, давай, помаши деревянным мечом, уродина… А вот это видела?!

Что он делает?! Зачем он валит декорацию?

— Де-ед!!! Дед, иди сюда! Он ломает декорации!

— А вот так? Нравится?! Вам что, не ясно было сказано? Вся эта муть запрещена! «Санчакоу», да? Небось вечером играть собирались, я заметил афишку… вот так его!

— Не трогай, я сказала! Ты сумасшедший ублюдок!

Что же делать, что же мне… кромсает задник, сволочь… где этот тупой дед?!

— Де-е-ед!!! Тут сумасшедший! Не трогай! Убери свои руки поганые!

— А ну заткнись, крыса!

— А-а-а-а!..

Этого она не ожидала, а может, и ожидала… но все случилось молниеносно — он ударил ее в грудь! Нет, не кулаком, он оттолкнул ее… но с такой силой, что Юнь-цяо отлетела на несколько ми[42] и неловко упала, всем весом на левую ногу… Но боль в груди была в сто раз сильней! Как задыхающаяся рыба, Юнь-цяо ловила воздух ртом, не в состоянии даже пискнуть, такое жжение в груди, такая дикая боль! Наконец она судорожно вздохнула — легкие с шумом поглотили воздух… А-а-а-а-а-а!.. Убивают!!! Через секунду ее схватили за волосы, в глазах запрыгали сине-красные точки, брызнули слезы… а монстр, наклонив свое изъеденное оспой лицо, с ненавистью прошипел: «Заткнись, дрянь, а то еще получишь…» Она и заткнулась, потому что не сомневалась — точно получит… Но вдруг! Какая-то большая серая тень бросилась сзади на монстра, схватила за шиворот, развернула к себе и отшвырнула прочь… что произошло? Кто это?! Страшный грохот, крик… в глазах у Юнь-цяо стояли слезы, она еле могла видеть… Отбросив мучителя, тень вдруг плавно качнулась, как птица взмахнув крыльями… прямо как чайка, и стала куда-то клониться… о боже! Она упала со сцены! Юнь-цяо вскочила, ой! Нога! Черт с ногой, промокнув глаза рукавом халата, она увидела…

Под сценой лежал инженер Сян-цзэ, этот Васи-коу, надо же… он еле слышно стонал, глаза были закрыты, оступился, бедняга… видимо, сильно ударился головой, шляпа вон куда откатилась… ну ничего, дед поможет… А этот-то где? Черт! Не может быть, не может этого быть… Ведь ублюдок мертв! Д-е-ед!!! Он явно был мертв, потому что сидел, как сломанная кукла… с открытым ртом, а изо рта стекала струйка крови… он проломил висок! Об угол декорации… или нет, скорее всего, о тот железный штырь… ну да, о торчащую железяку. Глаза открыты, и они белые, белые! Жуткие белые глаза, то ли вверх, то ли вниз закатились… о чем это она? Надо скорее найти деда…

— Цзо, ты где? Цзо-о! — послышалось из коридора.

Это же брат! Он его ищет, сейчас он зайдет сюда… Дед? Стоя в двери, дед смотрел на нее как-то странно…

— Слушай, где ты был?! Я тут кричала, орала тебе, меня же чуть не убил этот сумасшедший… Ты не представляешь, что было! Инженер вмазал ублюдку и оступился, а тот…

Но что это? Что со мной такое? Я сказала это или нет? Или только подумала… что происходит? Я не могу… не могу даже рта раскрыть, как будто он запечатан… почему?! Не разлипается… могу только носом дышать… что это значит?!

— Цзо, ты здесь? Лао Сяо, вы случайно не видели такого… что это?! Цзо?! Цзо-тянь! Что с ним? Что вы сделали с моим братом?!! Он мертв! Его убили! Кто это сделал?! Кто-о?!!

Для чего так трясти мертвеца, понятно же…

— Прошу прощения, уважаемый товарищ… я очень сожалею, что так получилось… но мы с внучкой здесь ни при чем. Ваш товарищ, простите, ваш уважаемый брат… подрался с этим господином в плаще, так что…

— Что? Но почему?! Кто он такой?! Отвечайте!

— К сожалению, мы видим его впервые. Вы же знаете, входная дверь была открыта… кто угодно мог зайти с улицы. Мы с внучкой услышали шум в зале, вошли и увидели, как они сцепились на краю сцены, и тут господин в плаще толкнул вашего брата, да так неудачно… ужасно. Но и сам он, как видите, оступился и разбил голову. Я думаю, что когда господин придет в себя, он сам вам расскажет, что произошло…

Что он несет, что дед такое несет?! Зачем он меня выгораживает? Зачем это вранье? Все равно инженер им расскажет, как было… Так только хуже, что за бред! Лучше бы не впускал его сюда… Чего он добивается? Как же болит голова… А этот… обыскивает инженера, документы забрал, ну понятно… Инженер стонет, бедный…

— Не думаю, что надо бить его по щекам, вряд ли это поможет, уважаемый товарищ… При сотрясении мозга нужен абсолютный покой, иначе могут случиться осложнения, господин сойдет с ума и не сможет вам ничего объяснить…

— Он будет объяснять народному суду! Этот кусок сала! Или военному трибуналу! Я думаю, он советский, буквы похожи… Значит так. Оставайтесь на месте, я приведу милицию. И ничего здесь не трогайте!

А он сдерживается из последних сил, того и гляди зарыдает, на улице уж точно заплачет… да… кусок сала. Инженер, конечно, немного в теле, не такой тощий, как эти… но чтобы кусок сала? Да… остался ты без пары, брат Рука, у близнецов же особая связь…

— Быстро бери его за ноги и понесли!

— Куда понесли? Ты что?!

Говорю?! Говорю.

— В комнату для гостей.

— Ты же сам сказал, что его нельзя трогать! И зачем ты все это наплел? Он меня защищал, это я виновата… ой, нет, мне его не поднять… у меня нога, кажется, сломана…

— Поднимешь. Заварила эту кашу, так молчи и делай, как я говорю…

Пока они тащили инженера, он слабо постанывал… рана на затылке большая, кровоточит, надо поскорее промыть… и он не приходит в сознание, даже глаза до сих пор не открыл… только что-то тихо бормочет по своему… уф-ф… наконец-то.

— Принеси его шляпу!

Шляпу дед натянул инженеру на голову, прямо на рану, тот жалобно застонал, заворочался… Что же он делает, изверг? Она же пыльная, прилипнет же! А вдруг столбняк… Юнь-цяо еле сдержалась. Дед положил руку на грудь инженера и тот быстро успокоился, задышал спокойно и ровно, как во сне…

— Мы им позже займемся. Значит, так. Он ушел, поднялся и быстро ушел, кто он, откуда — ты не знаешь, видела его впервые. Все поняла?

— Ты сделаешь его невидимым?

— Не смогу, их будет много. Это мой брат Сяо Жэнь. Он сильно простужен, приехал из Чанша. Запомнила?

— А как же…

— Потом объясню, пусть сначала уйдут.

— А они уйдут? Они же нас могут…

— Тс-с-с… тише… накрой его одеялом и быстро в зал!

Подоткнув инженера холодным ватным одеялом (отсырело!) и прикрыв дверь, Юнь-цяо проскользнула в зал вслед за дедом… фу, ужас! Мертвец все еще на сцене… она отвернулась и отошла в конец зала… а дед понуро сидел в первом ряду. Не прошло и минуты, как хлопнула входная дверь, послышались голоса… кто-то дернул двери для зрителей… Шо ведет их через коридор… что же теперь будет? Все равно не понятно, зачем дед все это…

— Где он?! Где убийца? — Шо обежал зал. — Куда вы его дели?! Отвечайте!

На деда жалко было смотреть. Такая растерянность, руки дрожат, подбородок трясется… Сколько их? Двое в форме, еще двое… с носилками, один в штатском и этот Шоу. Шестеро. О, еще один… фотограф. Семеро.

— Этот человек ушел… я пытался… остановить… я говорил, что ему лучше остаться, обработать рану… я хотел задержать его до вашего прихода, но он ушел… он меня даже не слушал, что я мог сделать?!

И правда, что? Даже непонятно, как эта дряхлая развалина еще способна руководить театром…

— Надо догнать! Он не мог уйти далеко!

— Спокойно, товарищ Чжао, никуда он не денется. Скорее всего, он даже не понял, что у него забрали документы, вы молодец. Что ж, тем хуже для него, отягчающие обстоятельства…

Вот-вот! И я так думаю, какого черта дед это устраивает?

— …Личность мы выяснили, советский консул в курсе, сейчас он к нам подъедет… Я думаю, он отправился прямиком в общежитие, там его и возьмем… невероятно. Такой высококлассный специалист, коммунист… так. Сержант Чэнь, вы отправитесь в отделение и организуете наряд в Учан, сами его и возглавите… Все данные у меня на столе, в красной папке, там есть и телефон, но звонить не надо, можем спугнуть… хотя непонятно, на что он рассчитывает? Скрыться с места преступления… так, ладно. Возьмете катер, по выполнении доложите лейтенанту Ху, как прошла операция. По телефону. И пока оставайтесь с ним в общежитии, ждите дальнейших распоряжений. Вы там уже закончили? Тогда унесите тело…

Могу себе представить эти снимки… А штатский, наверное, следователь… но, видать, не простой… ишь как командует…

— Какие опасные у вас декорации, актеры ведь тоже могут пораниться…

— Да что вы! Этот каркас только вчера привезли, все будет безопасно, все по технике, как положено… ну кто же знал, что такое случится?!

— Не волнуйтесь, уважаемый Сяо Лао, это я так… Да! А вы с внучкой выходили из зала, когда он ушел? Нет? Надо проверить все помещения! Костюмерные, кладовые, подвал… гримерные, все, что есть. Он мог укрыться в театре. Маловероятно, но нельзя исключать… Кроме вас тут кто-нибудь есть?

— Только мой брат Сяо Жэнь, он немного… он приехал вчера из Чанша, подхватил по дороге какую-то лихорадку и спит… пойдемте, я покажу…

— Лихорадку? Но это же опасно, надо вызвать врача…

— Я как раз с утра собирался, но пришли товарищи за металлоломом… а потом… охо-хо… вот эта комната, заходите, пожалуйста… разбудить его? Жэнь, Сяо Жэнь!

— Хм, да нет, не стоит… похож на вас, прямо одно лицо… Так. Я сожалею, Сяо Лао, но вам придется отменить сегодняшний спектакль… у нас тут намечается совсем другой спектакль, называется следственный эксперимент. Когда он даст показания, надо будет на месте воссоздать всю картину, с чего началось, кто где стоял, ну, вы понимаете…

— А театр все равно не работает! Мы обновляем репертуар, чтоб не плестись, так сказать, в хвосте революционного времени.

— Прекрасно… А сейчас вы с внучкой расскажете нам, как было дело… вернее, то, что вы видели, и составим протокол… О! А вот и советские товарищи…

Что же все-таки общего между мной и той женщиной? Если мы с ней — один человек, хочется разобраться. Вернее, если мы одна и та же душа. Или это не я? Вдруг чужая душа пыталась до меня достучаться, что-то сообщить… не знаю. Мне кажется, что в своей нынешней жизни я никогда не испытывала таких сильных чувств и волнений, такого эмоционального накала, как там. Одни эпизоды со стариком-актером и потерянным возлюбленным чего стоят! А тут что? Что было в моей жизни? Детство и школа в Москве — ничего особенного, отъезд в Израиль, даже служба в армии (казалось бы!), учеба, личная жизнь… все нормально и в рамках. В детстве, еще до школы, у меня были садистские замашки, но, говорят, что они бывают у многих детей. Я любила мучить насекомых — оборудовала для них «концлагеря». Бабушка рассказала мне, как во время войны фашисты издевались над людьми, загоняли их в лагеря. Она, разумеется, рассчитывала на другой, воспитательный эффект — на сострадание к невинным жертвам и т. п. А я прямо-таки загорелась этой идеей и за лето превратила весь дачный участок (мы снимали дачу в подмосковной Опалихе) в концлагерь для насекомых: всевозможных жуков, по большей части колорадских — их добывать было проще всего, — бабочек, стрекоз, гусениц, червяков… Там были у меня и пыточные камеры, и крематорий, и бассейн, где я их топила, и «бараки» — коробки с сеткой, где бедные насекомые ожидали своей очереди. Я даже ухитрилась изготовить подобие колючей проволоки. Бабушка была в шоке. Еще я бы с удовольствием поместила в свой концлагерь змей, но где было взять? Маленьких лягушек я ловила сачком и протыкала острой палочкой, а когда они умирали, относила на железнодорожные пути и аккуратно раскладывала их тельца на рельсах. Пригородные электрички ходили часто, так что ждала я недолго — после того, как поезд всей своей массой проносился по моим заготовкам, я их забирала. Они так и оставались лежать на рельсине и были прекрасны — плоские и совершенно сухие, уже не подверженные разложению лягушечки, будто вырезанные из необычной бумаги силуэты. Я вешала их в своей комнате, на общую леску. А вот котят-собачек и вообще все теплое или пушистое я любила и никогда бы не причинила им вреда. Эта страсть к убийству насекомых продолжалась у меня два сезона, потом все прошло…

Конечно, были в моей жизни разные переживания и неприятности, да и мама… но вот именно — как раздражители, как досадные помехи. Я, например, не переживала безответную любовь, никогда не сходила с ума из-за мужчины, не рыдала ночами в подушку. Вероника чуть с собой не покончила из-за несчастной любви, в семнадцать лет, правда… а мне бы и в семнадцать такое в голову не пришло. Зато я сочиняла стихи про любовь, про смерть и все такое, придумывала себе героя, но никого реально не любила. Кого было любить? Сопливых одноклассников? Или поэтов из литкружка? Тупые качки тоже не привлекали. Даже смерть Максима не стала для меня трагедией. И детей я по-прежнему не хочу, а после того, что со мной случилось, тем более. Что я скажу своим детям? Что я ничего не знаю про этот мир, в который их родила? Вообще ничего. А родители должны воспитывать, сообщать, что хорошо, что плохо. Понятно, что нельзя сунуть руку в кипяток и не обвариться (хотя йоги и это опровергают). Плохо убивать и грабить людей. А война? Значит, дети сами должны разобраться, как жить, и родить их — просто пополнить процесс размножения людей… Но почему я должна это делать? К счастью, нет пока такого закона. Может, когда-нибудь он и будет — обязаловка, как в армию. А сейчас так не принято, детей надо хотеть, любить и «ставить на ноги» добровольно. Однажды я сказала в компании, уже не помню, как зашел разговор, что не хочу иметь детей. Так одна мамаша мне так прямо и заявила: «Это очень плохо, как же так можно думать?!» Вот это, пожалуй, меня больше всего в жизни и бесит — когда какая-нибудь клуша (любого пола) хорошо знает, что такое хорошо и плохо. Ну, знали бы для себя, так нет. Мне кажется, что та «другая я» имела похожее мироощущение. А все эти сильные эмоции и слезы (самые мои бессвязные и невнятные воспоминания) на самом деле были ей несвойственны. Скорее всего, их вызвали какие-то внешние обстоятельства, которые потому и не запомнились, что душа в тот момент утратила свое привычное равновесие.

Я вдруг подумала — если в юности мне не довелось испытать «половодья чувств» и совершить безумные поступки, то дальше ведь тем более… Так считается, да я и сама чувствую. В юности еще различные комплексы, неуверенность в себе дают пищу для переживаний… а теперь и с этим как-то утряслось. Вот теперь я люблю Мишу и думаю, что это надолго… а может быть, навсегда? Мы говорим на одном языке, это так редко бывает, да еще с мужчиной. С Максом… нет, со всеми было не так. Наверное, с Мишей у нас родство душ, без Миши я уже не могу, даже не представляю, что мы могли не встретиться… Но кто из нас любит сильнее? Нет, не то слово… эмоциональнее… Наверное, все-таки он.

Половина двенадцатого, наверняка все уже собрались… надо побыстрее… А он ждет ее у Торгового центра. Неужели два часа простоит? С него станется… будет нервничать, переживать, но в театр не пойдет… да, пояс тут лишний…

В дверь деликатно постучали.

— Иду-иду! Я уже спускаюсь!

Ну вот, дождалась, ее уже торопят, совсем закопалась… Опять?! Что за наглость, ну ладно…

— Сейчас открою, секунду!

Котов и Денисенко.

— Вы чего это, товарищи? Договорились вроде без четверти…

— А… понимаете… В общем… всех просили собраться в красном уголке, я не хочу вас пугать, сам пока ничего не понял… — Котов перешел на шепот, — но они обыскивают его комнату.

— Чью комнату?!

— Тише… Алексея. Что-то случилось… мы не знаем.

— Что… что?!

Губы у Котова пересохли, он их облизывает… на Цзефандадао лежит окровавленный труп, прямо посреди улицы… труп вылавливают из Янцзы, мокрый труп… длинный Денисенко стоит с печальным видом, еще и вздыхает… Ольга лежит… в темном пятне… седые волосы нежно шевелит ветерок… У Котова губы всегда бесцветные… как у мамы, когда я зашла в комнату и хотела… а она уже… боже, ну конечно! Он покончил с собой, это я виновата…

— Сян-цзэ, что с вами, осторожно!

Котов подхватил ее, странно… собиралась упасть?

— Я… спасибо… он погиб, да?

— Пойдемте, пойдемте… ну зачем вы раньше времени… вы можете идти? Просили всех быть обязательно…

…его дверь открыта, не закрыли даже… все валяется… обыскивают, как шпиона… а вдруг? Дикость… наверное, они ищут предсмертную записку, какое-то объяснение… боже! Он же вел дневник, а если там… нет, надо взять себя… она же чувствовала, в этот раз она… и этот сон… и старик сказал — сбежит твой хитрый Котище… сбежит… куда сбежит? Знал?! Старик знал, что он может покончить с собой, что он на грани… и не сказал ей по-человечески! Это же просто… Нет, он намекал… но как?! Завтра Котище может тебе ничего не рассказать… разбуди его… держи за хвост… неужели… он все знал. Он ей отомстил… за все… за то, что она плевала на его советы… приставала к нему, расспрашивала… а потом поступала, как считала нужным… а Сяо Юя считала полезным довеском… таинственным другом… магия, как интересно… может погадать… цыганкой! Своей личной цыганкой… она ему надоела, просто надоела… «глупая курица». Он даже не отомстил… он дал ей понять… Зачем будить среди ночи?! Опять рассудила своим умишком, и вот…

— Осторожно!

Да. Споткнулась о порог… чуть не растянулась, спасибо Котову… Все уже собрались… Нет Зорина и Едакова… А это… это же не китайцы… трое в серых костюмах, в блестящих ботинках… холеные, волосок к волоску…

— Ну что ж, я думаю, мы можем начинать, товарищи… двое товарищей у вас отсутствуют, уехали на экскурсию… так что разрешите представиться. Старший советник КГБ по вопросам безопасности при Министерстве общественной безопасности Уханьского отделения МОБ, генерал-майор Наташин Иван Петрович… и подполковник Роменский Вадим Ильич, заместитель второго советника по разведке, тоже наш товарищ… и Неверов Василий Данилович, сотрудник консульства. Сразу объясню, чтобы внести ясность… как правильно заметил один из ваших коллег, СССР прекратил разведывательные работы в Китае с октября 1949 года, так что мы не разведка, мы официально представляем КГБ в Китае, работаем по приглашению китайских товарищей на основе партнерских отношений и взаимовыгодного сотрудничества…

Что за бред, что они несут… что происходит, что с ним?! Господи, почему они тянут… это из-за меня, я знала…

— …И поэтому перейдем к делу. Как вы уже догадываетесь, дело это серьезное… и касается вашего главного инженера Василькова Алексея Григорьевича. Сразу скажу — ясности пока нет, расследование только началось, мы надеемся и на вашу помощь… Сегодня утром в одном из театров Ханькоу было совершено убийство… Тише, товарищи, был убит китайский комсомолец, работник Комитета по культуре и спорту. Свидетели убийства — руководитель театра и молодая актриса — видели, как человек в гражданской одежде — в сером плаще и шляпе, неазиатской внешности — толкнул вышеупомянутого комсомольца, в результате чего тот получил смертельное ранение в висок, налетев на острый железный штырь… Как вы понимаете, здесь присутствовал момент трагической случайности, что, конечно, не снимает ответственности… Тише, тише, товарищи! Никто и не обвиняет товарища Василькова! Я же не говорю Васильков, я говорю «человек в сером плаще»… Прошу тишины… Свидетели видели только конец этой драки, причина им неизвестна. Человек в сером плаще тоже получил ранение головы, в момент удара он оступился, упал со сцены и потерял сознание. Существует еще один свидетель — брат убитого, он вошел в зал сразу после драки. Поскольку гражданин в плаще не приходил в сознание, он обыскал его, забрал все имеющиеся документы — паспорт, служебное удостоверение и два пропуска, и побежал в ближайшее отделение милиции. И хотя милицейский наряд прибыл на место уже через двадцать минут, человек в плаще исчез из театра. Вернее, он просто ушел. Ни старик, ни юная девушка, разумеется, не могли ему помешать, мало того, когда руководитель театра предложил обработать его рану, тот грубо оттолкнул его. Вот тут начинается самое… Товарищи! Я прошу тишины! Я понимаю ваши чувства, но вы же не знаете… Тише, товарищи! Мы тоже прекрасно понимаем, что товарищ Васильков не мог так поступить с пожилым человеком… вы ошибаетесь, консул знаком с ним лично… вот и товарищ Неверов неоднократно… да все мы понимаем! Послушайте…

Господи, он жив, он жив… ушел, он жив, слава богу! Как все его защищают, даже тихоня Щупин… А он мог отпихнуть старика, думаю, мог… что-то у них там происходит со стариком… значит, он зашел за мной, что же случилось?! Но почему он сбежал… правда, у него в голове могло помутиться, если сильный удар… но плащ… почему серый плащ и шляпа? У него же нет теперь плаща… Тот, что остался в театре, был зеленый в черную клетку…

— …То-ва-ри-щи! Я могу продолжать? Вот не дают по порядку… тогда я скажу сразу, чтобы бы вы немного успокоились — мы тоже считаем, что товарищ Васильков не виновен в данном преступлении! Я объясню. Сначала казалось, что все сходится — драка, убийство… скорее всего, непреднамеренное, затем человек приходит в себя и убегает из театра, чтобы избежать наказания… и не подозревая, что у него отобраны документы. Понимаете? Он же не будет первым делом лезть во внутренний карман проверять документы, видя, что убил человека! Так рассуждал следователь. Оставался неясен только мотив преступления, сама эта драка… но, как говорится, чужая душа — потемки… Все, все, товарищи! Совершенно согласен, что душа Алексея Григорьевича… но все не так просто! Когда товарищи из консульства прибыли в театр, прибыли, можно сказать, выручать Алексея Григорьевича… да, товарищ Неверов? Ну вот… очень оперативно все получилось, так как в отделении милиции случайно находился кто-то, знающий русский язык… начальник отделения позвонил в консульство, личность установили, и наши товарищи сразу же выехали на место, ну вот… а в это время свидетели как раз давали показания. И вот представьте, товарищи, когда им всем показали фотографии товарища Василькова, и на изъятых из плаща документах, и на консульской карточке… вот тут произошло непредвиденное. Никто из свидетелей его не опознал как убийцу. Даже брат убитого, который собственноручно вытаскивал документы из плаща, утверждает, что нет ничего общего между фотографией Василькова и тем человеком, у которого он их забрал… ясное дело, в тот момент он не вглядывался в фотокарточку… и это при том, что для китайцев, как вы знаете, все русские на одно лицо. Тот человек, утверждают свидетели, был невысокого роста, почти лыс, с остатками рыжеватых волос. Лицо мясистое, с усами, из ноздрей торчат пучки рыжих волос… Сами понимаете, с нашим Алексеем Григорьевичем мало общего, я бы даже сказал — полная его противоположность… Теперь вы видите, товарищи, какой странный и запутанный оборот принимает дело? Некто, завладев документами Василькова, совершает убийство и скрывается в неизвестном направлении. Причем, возможно, он тоже советский гражданин… хотя может быть и американцем, и англичанином… да кем угодно! Если кто-то из наших, это быстро выяснится…

Как это… как это «завладев»? У него украли документы? Что-то не то… случись это где угодно… но в театре! Такое совпадение? Нет, тут что-то не то… но плащ и шляпа. У него же нет плаща и шляпы… так, так… спокойнее… Можно вопрос?

— Меня зовут Чжан Сян-цзэ, я переводчик Алексея Григорьевича… вы упоминали серый плащ и шляпу. Но у него нет такой одежды… был клетчатый зеленый плащ, который он потерял неделю назад.

— Ну вот видите, это тоже отчасти подтверждает… Скорее всего, Алексея Григорьевича обокрали, может быть, вытащили на улице… он не говорил о пропаже, никто не слышал?… Понятно… Сказать по правде, следователь пока не намерен полностью отказываться от первоначальной версии. Он считает, что фотографии могли устареть… я-то понимаю, товарищ! Вот и правильно! Соберите все, что есть из последнего… да, и отпечатайте! Ну да, и на словах… Также следствием пока не исключается версия, что Васильков знаком с убийцей и либо сам передал ему документы, либо тот целенаправленно их у него выкрал… Ну товарищи, дорогие, нельзя же так… нам-то зачем! Сейчас с вами будет общаться помощник следователя, вот ему это все… Я надеюсь, что товарищ Васильков жив и здоров и в скором времени все прояснится… все, что касается его лично…

Жив и здоров? На что он намекает… Не убили же его из-за этих паршивых документов… он на это намекает?! Господи, может быть, он и не знает, что их украли, а как же этот юбилей? Вдруг он уже там, надо же что-то делать! Он жив, конечно жив, его не могли… почему так… темно?

Лян-фу принимал роды. Он делал вид, что они не знакомы, что он не Лян-фу… а врач. Акушер. Но она понимала — как только ребенок появится на свет, он тут же схватит его и умертвит… и когда это произошло, она даже испытала облегчение… Она вынуждена была подниматься куда-то на открытом лифте очень шаткой конструкции. Кабины не было. Дощатая площадка на одного человека находилась между четырьмя тонкими колоннами цвета желтка. Вокруг темень, вроде бы улица, фонари не горят, но она знает, это — Москва, а эта штука — ее главная достопримечательность… нельзя было не подняться наверх, неудобно. А куда наверх, что там? Якобы смотровая площадка… и она все ехала, все ползла на этом сомнительном лифте… потом оборвался один трос, а она так и знала! И стала спускаться вниз по каким-то перекладинам… Потом она была в своем доме в Шанхае и стригла ногти, а ногти были отросшие, загнутые и даже какие-то трухлявые… потом еще всякая дрянь… вспомнила. Она была на собрании, потемнело в глазах… ее отнесли в комнату? Позор, у всех на глазах… и ей что-то кололи в вену, уже тут… А он?!

Сян-цзэ лежала на застеленной кровати, в костюме, но блузка расстегнута… а сверху ее прикрыли запасным пледом из шкафа. Надо узнать. Надо же, стемнело… уже около шести, и он у себя, конечно… нет. Она знала, что нет.

Сян-цзэ взяла чайник, пошла на кухню… Тихо, даже на кухне свет не горит… из-под двери Котова пробивается полоска света. Постучим… Николай, это я! Тихо… не открывает? Вы у себя? Николай Сергеевич! А, вот идет…

Котов заспан, трет глаза… спал при свете?

— Извините, я вас разбудила, просто я хотела узнать…

— Ой, слава богу, вам лучше? Мы так переволновались, думали с сердцем у вас… а врач сказала, что это на нервной почве, спазм сосудов…

— Да… я уже в порядке.

— А я тут заснул случайно… вы заходите… ужасно. Но вы только… если вы так будете… вы держитесь, я сам тут с ума схожу… все думал, думал… в общем, его пока нет.

— Понятно.

— Да ни хрена не понятно! Костя ездил в эту столовую, где они празднуют, на всякий случай… вместе с одним из этих… все больницы уже обзвонили и морги тоже… Я ума не приложу, куда он мог подеваться… вот куда?!

— Спросите что-нибудь полегче…

— Но еще есть надежда! Еще рано… он мог загулять где-нибудь один… плюнул на это мероприятие и отправился на рыбалку… он мог, вы ж его знаете, он любит природу…

— Да, наверное… Ладно, Николай, я пойду… будем ждать.

Он хочет ее ободрить, а сам не верит… А Сяо Юй знает… опять?! Ну дура она, обыкновенная курица… но пусть скажет хотя бы, жив он или нет… хм, Сяо Юй — паук. А они ползают по его паутине туда-сюда, друг за дружкой… он их поймал и теперь забавляется, вот уже и лапки начал отрывать… точно. Может быть, старик сам все и подстроил… слишком много совпадений. Вот кому понадобится с утра убивать комсомольца? Кому-то с документами Василькова в кармане, да еще в театре Сяо Юя? Если только старик сам этого не захочет! А вчерашнее предупреждение… нет! Это слишком. Половина седьмого, паром через полтора часа… она поедет и выяснит хоть что-то. Как же она ненавидит… ненавидит. Не причинять людям вреда, иметь прозрачное сердце, изгонять желания, усмирять надежды… а сам?! Нашел развлечение. Дерг-дерг… с людьми-то интересней, чем с куколками. И он всегда был таким… так что сама виновата. Нечего было так часто захаживать… тем более с ним. Она пока не готова постигнуть совершенную мудрость, а раз так, то и нечего…

Она замерзла… надо будет надеть пальто. А чайник? Остался у Котова, но есть кипятильник… а вода по-прежнему ржавая. Надо пойти на кухню, набрать в баке… ладно. Не снимая костюма, она забралась под одеяло, и плед пусть тоже сверху будет… нет смысла выходить раньше времени, надо решить, как вести себя со стариком, что бы ему такое…

Никогда не снилось ей столько кошмарных снов, как за эти последние сутки… Сян-цзэ не может вспомнить, что ей привиделось на этот раз, да и не хочет… память уже отказывается вспоминать. Просто гадкое месиво… и театр тоже был… Под одеялом, под пледом, ее сморило… и все ее планы тоже… Рассвело… Да нет, уже позднее утро, половина девятого… и никто ее не разбудил, значит, он не пришел… а вдруг что-нибудь выяснилось? Если только плохое… Ноют кости, и грудь… и в боку колет. Сяо Юй говорил, что взволнованная душа во время сна беззащитна, может попасть в переделку… например, быть избита злыми сущностями… от этого можно и умереть. Похоже, ее душу поймала компания злых духов и долго пинала ногами… Ой-е-ей… как рука затекла, как ломит поясницу… она сползает с постели, прямо как старушка, потихоньку… какое страшное отупение и апатия… хоть снова ложись. Сегодня понедельник, все уже на работе, естественно… а ей теперь не надо. Вода… желтоватая… зато холодная… а то глаза совсем не открываются… как опухло лицо. Ну надо же… висит совершенно седая прядь. Вчера на собрании она чувствовала, как наливался кровью шрам на виске, как он пульсировал… а теперь шрам стал белым и дряблым, и от него расползлись во все стороны морщины, которых не было… неприятная картина. Это даже не назовешь усталостью. Постарела за одну ночь… так бывает? Кожа над веками потеряла тонус… сползла на глаза вместе с бровями… правая сторона особенно, ну да… асимметрия — признак старости… а под глазами синюшные мешочки… хоть не выходи. Цю-жун, осеннее лицо… налицо. Вот старик обрадуется… Скажет, что наконец-то я стала похожа на человека, а не на цзи из чайного домика… Ненавижу. Но все-таки надо это сделать, как ни противно… зайти к кому-то, узнать… к жене Шувалова? Переводчики уже ушли, да и кто им будет докладывать…

Она быстро переоделась в синие брюки и куртку, собрала волосы на затылке и натянула поверх свою старую кепку. Кепка линялая, выгоревшая, но чем неприметней, тем лучше…

Скоро закроют столовую, можно было бы чай, а то во рту пересохло… ага, в графине осталось немного воды, полстакана, но от жажды спасет… к черту столовую.

Она прошла по коридору, заглянула на кухню… в надежде, что кто-нибудь встретится сам собой… нет, не повезло. Осторожно постучала к Шуваловым… не открывают. Тихо, все на работе… как будто ничего не произошло, ну подумаешь — пропал главный инженер, жаль, конечно… но Шувалов заменит. О, новая стенгазета… а в ней вырезка из мартовского номера «Женьминь жибао» со статьей и двумя фотографиями: на одной мост, на другой все ведущие инженеры и Сян Ли-сань в центре… на фоне сварочных работ. Она представила, как через пару дней повесят очередную дацзыбао[43], посвященную светлой памяти товарища Василькова, с проникновенными заметками и выражением соболезнования родным и близким… и стране. Ей стало тошно… на воздух, скорее на улицу, тем более что до парома осталось полчаса… Вот сейчас, или еще во сне… или прямо сейчас, глядя на эту фотографию? Или на себя в зеркале… но она окончательно поняла, что случилось непоправимое…

Ху Бао был увлечен: он подгонял друг к другу сломанные кирпичи… были и целые, они возвышались аккуратной стопкой посреди двора, но Бао задался целью вначале использовать битые… очень рационально. Издали он походил на сердитого медвежонка — посапывал, прикладывал половинки то так, то эдак… а приняв решение, издавал короткий фыркающий звук и быстро намазывал раствором очередной слой…

Сян-цзэ просто застыла… как?! Но сомнений быть не могло — посреди двора вырастала плавильная печь… для отвода глаз? Неужели актеры будут производить чугун…

— Привет, Бао. Что строишь?

— А… привет. Да вот… отражательную пудлинговую печь.

— Понятно. А где Сяо Лао? Я весь театр обошла, никого нет…

— Да… нет. Они уехали. Она просила… то есть она сказала…

— Подожди, куда уехали? Кто они?

— Сяо Лао и Юнь-цяо… и Васи-коу тоже был с ними… ну, этот инженер, твой приятель.

— Как это… а… куда?

— Не имею понятия… сели в такси, втроем… и все. Я только знаю, что они не вернутся…

— Ты что… Бао, ты что, плачешь? Как не вернутся? А инженер? Ты сказал, он был с ними…

— Я… нет, просто очень обидно… почему инженер?! Я думал — мы поженимся… Почему она так со мной?! Я бы тоже поехал…

— Что?! Что ты несешь?! Ты можешь объяснить, что случилось? Что у вас тут вчера… что ты мотаешь головой? Да перестань реветь! Я с ума сейчас сойду!

— Меня не было, я не знаю… я пришел позже, часа в два, как раз привели собаку…

— Какую собаку?

— Ищейку… милицейскую. Но она не взяла след… и они все ушли… и тут старик говорит — все, уезжаем! Ты, говорит, скажи актерам, пусть ищут работу… и уехали.

— Бао, я ничего не понимаю… Он что, решил с ними уехать? Инженер? Но куда?!

— Да ничего он не решал! Это они… он был вообще не в себе, бормотал что-то, как ненормальный…

— Но это был он? Точно он? Ты не перепутал? Это не был такой толстый лысый…

— Какой лысый, это был инженер Васи-коу! Она оставила…

— Но почему?! Если он все время тут находился, почему же милиция… куда они его повезли?

— Я ничего не знаю и знать не хочу и тебе не советую… чем меньше знаешь…

— А ты еще не говорил следователю, что они увезли инженера?

— Я что, идиот? Я хочу жить спокойно… Ты что думаешь, милиция их найдет? Только нас затаскают как свидетелей… или вообще как соучастников. С Сяо Лао лучше не связываться… так что я никакого инженера не видел. Ты правда в милицию собираешься?

— Никуда я не собираюсь, Бао… Я подумала, вдруг ты сказал…

— Я что, ненормальный? Да, там письмо для тебя, оно лежит в гостевой под подушкой.

— Письмо? Что же ты молчишь? А ты читал его?

— Я не умею читать… и если что — я тебе не говорил, сама нашла. Лучше сожги его…

Дорогая Сян-цзэ!

Поверь, мне очень жаль, что так получилось. Он защищал меня от сумасшедшего комсомольца и случайно убил его, а потом упал сам и ударил голову. Но его не будут считать убийцей — дед сохранил ему лицо. Травма оказалась серьезной, и даже дед не в силах полностью вернуть ему разум, или «возвратить в тело душу хунь», как он выразился. Дед сказал, что душа Васи-коу давно уже ищет повод, чтобы улететь подальше и отдохнуть. И эта травма головы, хоть и не очень сильная, стала таким поводом. Точнее сказать не смогу, я сама мало что понимаю. Скорее всего, вы больше никогда не встретитесь, поверь, я очень, очень сожалею. Возможно, со временем его состояние и улучшится, но все равно это будет уже другой человек, не тот, кого ты знала.

Мы уезжаем в горы Суншань и не вернемся в Ханькоу, дед говорит, что искать нас бесполезно. Конечно, ты и сама это понимаешь. Прости, я виновата перед тобой. Я не сдержалась, поэтому на меня и напал комсомолец. Прощай, твоя Юнь-цяо.

Денег, полученных от страховой компании, хватит на пять кругосветных путешествий как минимум. Бедный Макс. Благодаря ему я осталась жива, встретила Мишу, а теперь эта куча денег… И еще побывала в прошлой жизни, хотя к чему это все было? Если и пойму, то не сейчас… Сейчас хочется побыстрее на свободу — больничная обстановка действует уже настолько удручающе, что все эти общеукрепляющие процедуры, включая иглы Давида Ильича и супервитаминные коктейли, в последние дни только раздражают. Меня так накачивают здоровьем, что хочется его уже подпортить, например, покурить. Завтра меня выписывают, а мама, скорее всего, не знает, что я полгода провела в больнице. Но главное, что ей получше — тетя Тамара говорит, что мама стала выходить на прогулку в скверик, сидит на скамейке, смотрит на детей.

Завтра ровно полгода с того дня, когда мы ехали с Максом в Эйлат. Это было в среду, 20 октября. А завтра 20 апреля и тоже среда. И я выхожу из больницы. Такое совпадение, я только сейчас поняла. Я теперь никогда не поеду отдыхать в Эйлат, но это небольшая потеря — мне там никогда и не нравилось. Ужасно хочется попасть на берег океана… а Миша уверяет, что как только он окончит свою резидентуру, мы съездим в Америку к его любимой тете.