3. Литвак, мертвые старухи и синие черти

В патологоанатомическом отделении Мышкина встретили дружным ревом.

– Ну, что я говорил? Что я говорил?! Я всегда говорил, что наш Полиграфыч, если надо, ползком с того света доберется до любимой работы! – потрясал в воздухе худыми кулачками прозектор Толя Клюкин – щуплый сорокалетний живчик, половина массы которого состояла из дремучей бороды. При каждом движении она громко шелестела, словно искусственная елка.

– Оттуда и дополз! – второй раз за сегодня сказал правду Дмитрий Евграфович.

Старший прозектор Татьяна Клементьева ничего не кричала. Мощная тридцативосьмилетняя девушка только улыбалась и ласково гладила шефа по плечу. Шеф машинально отметил, что рука Клементьевой, несмотря на всю нежность, как всегда, тяжелая. Прозвище Клементьевой было Большая Берта1.

В прошлом году она получила старшего, и в ПАО по этому поводу распечатали свежую сорокалитровую флягу со спиртом (в таких при социализме в колхозах возили молоко). Тогда начальником был еще Литвак. И под конец выпивки он вдруг заявил, что, как единственный суверен патанатомического отделения, имеет право первой ночи в отношении новой старшей и намерен осуществить его немедленно. И для начала пообещал добровольно и абсолютно бескорыстно исследовать все малодоступные места роскошного тела девушки Клементьевой.

Потом он клялся, что всего лишь пошутил. Это Татьяна напилась до потери чувства юмора. Да и вообще, Клементьева непомерно высокого мнения о себе и поэтому его слова приняла всерьез, хотя никаких оснований для того не было никогда.

А тогда, пообещав бесплатное исследование, Литвак только потянулся за рюмкой (в том же направлении сидела и новая старшая), как его словно взрывом отбросило назад. «Будто грузовик в морду въехал», – растерянно признавался потом Литвак. Но это был всего лишь женский кулачок.

Клементьева попала Литваку точно в зубы. У него сдвинулся золотой мост на верхней челюсти, кровь из разбитых губ хлынула струей. Мост ему вправили в соседней поликлинике, а губы, которые и до того выпирали из густопсовой раввинской бороды, в прежнюю форму не вернулись. С тех пор издалека казалось, что Литвак постоянно держит в зубах кусок сырой говядины.

При виде Мышкина он открыл рот (говядина исчезла), но ничего не сказал (говядина появилась), а принялся внимательно рассматривать новую одежду Дмитрия Евграфовича, словно примеривал на себя – они были почти одного роста, только Литвак чуть шире. Даже пощупал его джинсы. Наконец спросил:

– Что за прикид, шеф? На помойке нашел?

– Можно сказать, да, – вежливо ответил Мышкин.

– «Можно сказать»? Но можно и не сказать… Да?

– На барахолке, – уточнил Мышкин. – Знаешь, такие развалы на рынках, там на раскладушках торгуют краденым. Секонд-хенд называется.

– Краденое? Ну-ну! – он чуть ли не обнюхал Мышкина. – Похоже, очень похоже! Значит, ты у нас еще и скупщик краденого. Поздравляю. Узнать бы только, где украли эти джинсы и эту футболку. И кроссовки.

– И не надейся. Я своих никогда не выдаю.

– Евгений Моисеевич! – возмутилась Клементьева. В минуты волнения она всем говорила «вы». – Как же вам не стыдно! Я думала, вы воспитанный человек. И такое про нашего Диму!..

– Слышал? – Литвак отвернулся от Клементьевой и показал большим пальцем себе за спину. – Упрекает, а до сих пор во мне начальника признает. Тебя – по имени, а меня все же по отчеству.

– Как конференция? – наконец с тревогой спросил Мышкин.

– Земная ось не содрогнулась, – успокоил Литвак. – Ждали тебя час. А потом за пять минут все провернули.

– Всего за пять минут? – поразился Мышкин. – Это потому, что без меня, – скромно объяснил он.

– Без тебя, без тебя! На кой черт мы им здесь вообще нужны! Уже сто лет. И ты первый не нужен, особенно в теперешнем качестве!

– Бред среди бела дня, Женя! – обиделся Мышкин: когда дело касалось его профессионального престижа, он становился невероятно чувствителен. Тут обидеть его мог каждый.

Дмитрий Евграфович страшно дорожил своей репутацией: в научных кругах России, Европейских стран и даже в Австралии его с недавнего времени стали называть одним из успешных специалистов по сосудистым патологиям головного мозга.

– По-человечески схохмить уже не в состоянии, да?

Литвак выкатил на него свои коровьи глаза и хохотнул, дохнув на начальника своей первой, почти без перегара, утренней порцией спирта.

– Когда ты, Полиграфыч, повзрослеешь? – спросил он. – «Панта рей»2 – все вокруг течет, меняется, только ты ходишь с башкой, повернутой назад.

Мышкину это очень не понравилось.

– Скажи-ка, дядя: сколько раз я тебе говорил, чтоб ты не принимал ничего до двух часов дня хотя бы! – набросился он на Литвака. – Или до половины второго! Из-за тебя когда-нибудь мы все пострадаем.

– Поскорей бы! – заявил Литвак. – Хоть ясность какая-то наступит…

Мышкина передернуло. Возразить по существу он опять не сумел, но чем-то ответить надо было.

– Еще раз засеку, что выпиваешь раньше четырнадцати!.. – начал Мышкин.

– И что? – радостно заинтересовался Литвак. – И что такое будет?

– Язык вырву! – твердо пообещал Мышкин. – Для твоего же добра.

– Так все-таки, что у тебя с башкой? – прищурившись, спросил Литвак.

– Парашют не раскрылся! – раздраженно буркнул Мышкин. – Второй дома забыл.

Прошел к себе и покрепче хлопнул дверью.

Он никогд не согласился бы с Литваком, но… В одном, по крайней мере, тот прав: количество разбирательств, комиссий и следствий по поводу врачебных ошибок в последние десять лет сократилось на порядок. Почти прекратили и правоохранители обращаться в клинику для независимых экспертиз. Они, в основном, теперь справляются сами и пишут себе экспертные заключения, какие хотят. Правда, никому пока не удалось скрутить руки городским судмедэкспертам. Там все еще цепляются за остатки независимости. Но это только потому, что главным судмедэкспертом в городе известный «совок»3 профессор Карташихин. И не берет, и по дружбе ничего не делает. Однако уже пошли слухи, что его песенка спета.

Без стука вошел Толя Клюкин.

– Ой-ёй! – прошуршал он бородой справа налево. – Тут, пока тебя не было, Крачок велел тебя расчленить, как появишься. А меня назначить на твое место.

– Без расчленёнки никак? – проворчал Мышкин.

– Крачок никогда не откажет себе в удовольствии! – заявил Клюкин, сверкая очками с радужными цейсовскими линзами, отчего казалось, будто в каждый глаз ему вставили по фотоаппаратному объективу.

В одном Клюкин был прав, в другом ошибался. Да, начмед Борис Михайлович Крачков никогда не отказался бы от удовольствия расчленить Мышкина на мелкие части, лучше всего – живьем. А вот на его место поставить не Клюкина, конечно, а вернуть Литвака. Тем более что говорили, что за Литвака уже ненавязчиво хлопочет его дальний родственник. Сидит этот родственник у самого алтаря – в Швейцарии. С недавних пор Соломон Наумович Златкис – вице-президент Европейского антиракового фонда, который и есть настоящий владелец Успенской клиники. А самое главное, Златкис – основной владелец фармацевтической фирмы «Югофарм».

Мажоритарный пакет акций когда-то югославского государственного предприятия «Югофарм» литваковскому родственнику достался за гроши, когда Югославия лежала в руинах после натовских бомбежек. Считалось, что «Югофарм» тоже разрушен начисто. Поэтому новый президент Сербии американская марионетка Воислав Коштуница и новое сербское правительство, куда янки собрали самых верных своих холуев, продали предприятие по цене бросового кирпича. Самые жирные куски «Югофарма» поделили между собой два высших чиновника Госдепартамента США и две шишки российского МИДа – тогдашний министр и его заместитель Соломон Златкис, тот самый литваковский родственник. Но Златкис пошел дальше: получил фантастически дешевый кредит израильского банка и выкупил большую часть акций «разрушенного» фармзавода.

Тут вся прелесть заключалась в том, что ни одна натовская ракета, ни одна бомба, ни один снаряд на территорию «Югофарма» не упали. Всё в радиусе двух километров лежало в руинах, черных от графита, распыленного натовцами в атмосфере, чтобы разрушить электроснабжение в Сербии. А фармацевтический завод остался, как новенький.

Он был, прежде всего, интересен тем, что югославы еще при последнем своем президенте Милошевиче, убитого «Гаагским трибуналом по бывшей Югославии», начали по наработкам кубинских ученых производство уникального онкологического препарата избирательного действия. Препарат накапливается только в новообразованиях, лишая раковые клетки питания и при этом почти не разрушая другие органы и ткани. Правда, его эффективность, как и других лекарств, тоже зависит от вовремя поставленного диагноза.

Югославы только собрались приступить к серийному выпуску чудо-препарата, как началась террористическая акция НАТО «Решительная сила». В бомбовых отсеках натовских самолетов прилетела американская демократия, после чего Югославии не стало вообще. А Сербия, в частности, превратилась в неисчерпаемый источник человеческих внутренних органов для трансплантаций. Богатенькие западные Буратино платили за запчасти для своих изношенных организмов не торгуясь. А чего торговаться – дешевле только украинские.


Серьезный родственник давно вернул бы Литвака в кресло заведующего патанатомическим отделением, откуда Евгений Моисеевич слетел два года назад. Но имелось серьезное препятствие: Литвак был хроническим алкоголиком.

Начинал свой ежедневный ритуал Евгений Моисеевич сразу после утренней конференции – по пятьдесят граммов каждые полтора часа. И к шести вечера поглощал ровно четыреста граммов чистейшего ректификата. Это была его норма – ни грамма больше. Однажды он превысил ее на сто граммов и мертвецки пьяный заснул прямо в морге, где утром его обнаружил Толя Клюкин.

Но прежде чем будить Литвака, Клюкин вытащил из холодильного ящика свежий труп какой-то старухи и положил рядом с Евгением Моисеевичем. Потом с трудом его растолкал.

– Ваша? – деловито спросил он взлохмаченного Литвака. – То-то я смотрю, вы на молодежь переключились, Евгений Моисеевич. В прошлый раз вообще столетняя была.

Литвак дико всхрапнул и схватился за штаны. Они были расстегнуты: Толя и это предусмотрел. И дело, может быть, и осталось бы шуткой в истории ПАО, да вот только Мышкин, докладывая на утренней конференции, к эпикризу той самой старухи неожиданно для самого себя и непонятно зачем прибавил:

– Данных за некрофилическое изнасилование не обнаружено.

Конференция недоуменно зашелестела.

– Какое изнасилование? Какая такая некрофилия? – удивился главврач Демидов. – Что, нам прокуратура заказывала экспертизу? У них же теперь свои фальсификаторы – целый вагон! Обходятся без посторонних.

– Никто не заказывал, – ответил Мышкин.

– Тогда кто проводил экспертизу?

– Никто.

– А данные откуда? – продолжал удивляться Демидов.

– Так я же и говорю: нет данных, – ответил Мышкин. – Никто ею не занимался.

– В таком случае, зачем же… – поперхнулся Демидов. – Зачем вы тут чушь порете?

– Ну, это я так… от себя, – пояснил Мышкин. – Чтоб не скучно было.

– Не умно, Дмитрий Евграфович! – уже спокойнее заявил Демидов. – А главное, не смешно. Совсем не смешно. Полагаю, специалист вашего возраста, а, главное, вашего культурного уровня мог бы пошутить как-то поизящнее.

Так бы и сошло, но кое-кто из врачей понял, что Мышкин не просто так вбросил шутку, хоть и неумную. Значит, что-то его толкнуло. Пытались интересоваться. В ПАО все молчали, а Литвак на радостях, что его не выдали, в тот же день превысил норму уже на двести граммов. Наутро его разбудила в морге тогда еще младший прозектор Клементьева. На полу рядом с Литваком лежал труп женщины лет пятидесяти.

– Эта помоложе, – уважительно отметила Клементьева. – Везет же вам!

А Мышкин рассвирепел:

– В первый раз в жизни вижу еврея, который не только спирт ведрами жрет, но и все мозги пропил!

Литвак пыхтел, из-за его всклокоченной, черной, как сапог, бороды не было видно лица, только глаза дико выкатывались.

– Сейчас вывалятся шары твои – ищи их потом по всем углам! – с отвращением сказал Мышкин. – Контролируй харизму, Мозес!

И на следующей конференции, зачитав эпикриз очередной покойницы, Мышкин снова ни с того, ни с сего бухнул:

– Экспертиза на некрофилическое изнасилование не проводилась.

«Что за черт? – изумленно спросил он у себя самого. – Кто меня за язык потянул?»

– А? Что? – встрепенулся главврач: он беседовал со своим заместителем профессором Крачковым и потому слушал Мышкина вполуха. – Почему не проводилась? – строго спросил он. – Кто прошляпил?

– Так ведь никто не заказывал, – сообщил заведующий ПАО Мышкин.

– Не заказывал, – в раздумье повторил Демидов. – А должен был заказать?

Мышкин пожал плечами. Конференция закончилась в легком недоумении.

Вот когда слухи завертелись! Однако чем больше в ПАО отнекивались, тем горячее становились проклятые слухи. И они выросли дополнительным препятствием для реставрации Литвака.


Мышкин спустился в прозекторскую. Там были Литвак и Клементьева.

– Четырнадцать, – пересчитал Литвак скрепки.

– Двенадцать, – хмуро поправил Мышкин. – Уже с утра посчитать правильно не можешь.

– Так что там у тебя?

– Ты уже спрашивал! – огрызнулся Мышкин. – Фурункул.

– Затылочной доли мозга?

– Той самой доли, которой у тебя давно нет! – отрезал Мышкин и подошел к секционному столу.

На нержавеющей синеватой стали лежал пожилой грузный азиат.

– Наш? – спросил Мышкин.

– Из четвертого отделения, – ответила Клементьева.

Мышкин пролистал эпикриз. Опухоль желудочков головного мозга. «Почему не оперировали? Ага, вторичная, непредвиденная. Вливали бывший югославский, а теперь швейцарский цитоплазмид. Двадцать четыре капельницы. Почему не помогло? Поздно проснулся. Тогда зачем капать? Глупый вопрос: теперь такое лечение называется у них „терапия отчаяния“. Оперировать поздно, а изображать лечение надо, потому что заплачено и клиент богатенький, можно до смерти обдирать…»

Он бросил взгляд на лицо мертвеца. Широкая, медная не успевшая осунуться морда. Типичный бай. Березовский из Киргизии. Или Абрамович из Казахстана. «Что ж ты так поздно спохватился, Абрамович косоглазый? Решил, если денег мешок, то и болезнь подкупить можно, как следователя прокуратуры? Что для тебя одна капельница цитоплазмида – восемь тысяч долларов. Залился бы. На весь курс всего-то сорок капельниц. Копейки».

На шее у яремной вены у бая едва видна черная точка: след шприца. Похоже, в реанимационной вливали, пытались вытащить с того света, но без толку. И не помогли большие деньги косоглазому Абрамовичу: оказывается, смерть взяток не берет.

Он вспомнил, как на предпоследней конференции главврач Демидов огласил свежую статистику по онкологии. Выходило, что в России свирепствует самая настоящая эпидемия. Со всеми формальными признаками. Особенно страшно, что рак добрался до массы детей. Главврач утверждал, что основная причина широкого и необычайно быстрого распространения опухолевых заболеваний – системное ослабление иммунитета большей части населения России.

– Обратите внимание, коллеги, – сказал он на конференции. – Мне самому не нравится то, что я хочу вам сообщить, но вынужден. Эпидемия имеет место, и индуцирована она, прежде всего, факторами социальными. Богатые болеют меньше. По моим данным, которые, конечно, надо еще проверять и уточнять, сегодня основной причиной эпидемического распространения онкологических заболеваний по-прежнему остается то перманентное стрессовое состояние, в котором уже второе десятилетие пребывает большинство населения России. Но не менее важен и второй фактор – качество питания. Человек состоятельный не ест сосисок за двести рублей из генно-модернизированной сои, не ест генно-модернизированную картошку или помидоры, фаршированные генными вирусами. Он не пьет молоко из генно-модернизирован-ного крахмала. Вся эта смертельно опасная и фантастически дешевая дрянь предназначена для бедных, которых у нас, даже по официальной статистике, не меньше семидесяти процентов от численности всего населения. Эти семьдесят процентов приговорены, безо всякой вины, к смертной казни, причем в самой мучительной ее форме. Эти люди никогда не смогут платить за цитоплазмид. Но, конечно, на самом деле приговоренных больше семидесяти процентов. Нозологический профиль различных новообразований становится все разнообразнее и, что характерно, все больше фиксируется у сельских жителей…

– У остатка сельских жителей, – буркнул Мышкин себе под нос, но его услышали все.

– Можно и так, – согласился главврач. – В любом случае, из абсолютно медицинских категорий вытекает вывод парамедицинский… Государство не имеет права равнодушно смотреть на эту ситуацию хотя бы потому, что если исчезнут эти бедные, то некому будет работать на богатых.

Он иногда позволял себе фрондерские выходки, но они всегда воспринимались в клинике как профессорское кокетничанье. Но в этот раз на Демидова кто-то донес, и его вызвали в горздрав.

Что там было, Демидов не сказал никому. А Мышкин поинтересовался.

– Я предложил задуматься о тех самых… о бедных, – хмуро проговорил Демидов. – Которых, даже по официальной статистике, каждый день все больше. Без которых государство останется вообще без подданных. Россия по-прежнему теряет по два миллиона граждан в год. И Гитлер не нужен.

– Надо же – такой аргумент придумали! Можно подумать, вы тайно состоите в иезуитском ордене.

– Увы! Не состою.

– А хотели бы?

Барсук подумал всего секунду:

– Конечно! Такой ресурс! Попробовал бы кто-либо мне мордобой устроить, как сегодня!… Братья-иезуиты всех бы их на асфальт раскатали. Главное, без шума, по-иезуитски.

– Догадываюсь, что вам ответили.

– Не догадываетесь. Что, по-вашему?

– Нет свободных денег, потому что экономический кризис у нас на дворе, рубль рухнул на метр в землю, нефть дешевле газировки, и поэтому надо помогать в первую очередь несчастным миллиардерам-банкирам.

– Ошибаетесь, любезнейший мой доктор!4 Мне сказали другое: «Откуда ты взял столько бедных?» Предложили посмотреть в окно: вон сколько на улице автомобилей. Откуда бедным взяться, в самом деле, при таком количестве фордов и тойот?

– Су-ки, – медленно произнес Мышкин. – Это их главный аргумент. И ведь на кого-то действует: автомобиль ведь большой, у нас во дворе их полтора десятка, а кажется, что весь Питер загроможден. Пусть бы в Кострому или в Воркуту съездили…

Главврач достал из бокового кармана алюминиевую тубу из-под кубинской сигары «белинда», вытряс оттуда на стол черный, еще жирный окурок («Бразильская! – определил Мышкин) и закурил. Сделав две затяжки, поплевал на окурок и снова сунул в тубу.

– Хоть бы сдохнуть поскорей, – прикрыв глаза, произнес Демидов. – Мне. Надоело всё.

– Ни в коем случае! – возразил Мышкин. – Нам с вами, Сергей Сергеевич, надо досмотреть это кино до конца.

– Какой смысл?

– Большой! – убежденно ответил Дмитрий Евграфович. – Все удовольствие от любого боевика – в конце. Когда хорошие парни побеждают, смеются, пьют виски и хвалят билль о правах вместе со второй поправкой к конституции США. А плохие с пулями в головах плачут, играют на балалайках, пьют кружками водку и танцуют с медведями.

– Нет, не дождемся, – покачал головой Демидов. – Эти, повторяю, надолго. Власть у них можно вырвать только вместе с руками…

Он снова вытащил окурок, сделал пару затяжек и стряхнул белый пепел в пепельницу из настоящего человеческого черепа, инкрустированного бронзой.


Пепельницу из настоящего человеческого черепа подарил главврачу Литвак, когда еще был заведующим. Дело случилось на всеобщем сборище в конференц-зале по случаю дня рождения главврача.

Голову для пепельницы взял от невостребованного трупа какого-то бомжа. Литвак дело никому не доверил и два дня собственноручно вываривал голову и тщательно выскабливал. Вонь стояла по всей клинике и выходила на улицу, но обошлось.

На день рождения Литвак явился с черепом подмышкой, вручил его юбиляру и, не дожидаясь команды, сел за стол и набросился на выпивку.

Стол, накрытый в конференц-зале, был обычным – бутерброды с докторской колбасой, с ветчиной нескольких сортов, но с одинаковым вкусом хозяйственного мыла, и с балтийской килькой, выложенной на хлеб без сливочного масла. Был май, раньше женщины мариновали специально ко дню рождения Демидова знаменитую питерскую корюшку, но отцы-правители города позволили строительным акулам засыпать часть Финского залива под бизнес-застройку, и корюшка почти пропала. Теперь ее подают в ресторанах по цене дороже норвежской семги.

Выпивка была тоже традиционная: разбавленный водой из крана и охлажденный спирт, разлитый по химическим ретортам и по банкам для хранения человеческих органов. В спирте плавали лимонные корки.

Торжественная часть еще шла, но Литвак сумел опустошить две реторты подряд. Больше ему не дали: Демидов запретил.

Тогда сильно Литвак огорчился. Грустно посидел минут пять и спустился в патанатомическое отделение.

Большая молочная фляга на сорок литров была, как всегда, заперта на цепь и обычный амбарный замок. Литвак пошарил по карманам – ключа не оказалось.

– Странно, странно… – пробормотал он. – Кто-то меня обокрал. Мышкин – кто еще… Давно, гад, под меня копает.

Ключ от фляги со спиртом в ПАО – это скипетр и держава одновременно, символ реальной власти, терять его – плохая примета. Литвак сначала внимательно осмотрел свой стол, пошарил в бумагах, одновременно сбросив на пол тот самый ключ, который лежал на виду, рядом с настольной лампой. Обыскал ящики и тяжело задумался. Потом полез в стол к Мышкину.

Он хорошо знал, что в нижнем ящике Мышкин прячет самые любимые свои инструменты – хирургический молоток и долото фирмы «Becker-Solingen». Даже прикасаться к ним он никому не давал. Ага, вот он, Золинген.

На третьем ударе по замку долото выскользнуло у Литвака из рук и улетело куда-то в темный угол, звякнув на кафельном полу. Тогда он ударил по замку молотком. Замок остался на месте. Молоток отломился, упал на пол, в руках Литвака осталась только хромированная ручка.

– Немецкое качество! – возмутился Евгений Моисеевич. – Дерьмо, а не Золинген. Надули тебя, Дима, с твоим Золингеном. Китайцы наверняка.

«Что же теперь? – задумался он. – Не в ларек же за водкой бежать».

Он огляделся и остановил взгляд на стеллаже, уставленном банками со спиртом. В них плавали препарированные человеческие органы. Тут Литвак хлопнул себя по лбу:

– Ну, конечно! А я что ищу?

Он решительно снял крышку с ближайшей банки, в которой плавали чьи-то мозги, посеревшие от времени. И с удовольствием отпил спирта сразу граммов двести.

Выкурив две сигареты подряд, Литвак с полчаса сидел, как каменный, подперев кулаком подбородок и глядя на свое отражение в стеклянном шкафу. Он подумал, что именно так и должен выглядеть настоящий мудрец, в отличие от каменного Поля Дирака, ученого, чей скульптурный портрет, высеченный знаменитым французским скульптором Огюстом Роденом, больше известен под названием «Мыслитель».

Скоро он с грустью отметил, что добавка не принесла ожидаемой эйфории в мозгу и облегчения в душе. Напротив, душа налилась тяжелой ненавистью, а мозг вообще отказывался работать.

Он достал третью сигарету, как вдруг обнаружил, что в банках с препаратами что-то шевелится. Пригляделся и остолбенел.

В банках сидели чертики, правда, небольшие, но всё своё было при них – козлиные копытца, прямые острые рожки, хвосты с кисточками. Только были чертики не привычные, зеленые, а темно-синие, бархатные, и каждый – с физиономией главврача клиники профессора Демидова Сергея Сергеевича.

Литвак внимательно осмотрел все двадцать восемь банок. И в каждой нашел по маленькому темно-синему профессору Демидову с рожками и хвостиком.

Евгений Моисеевич стоял совершенно обалдевший, покачиваясь, как на молитве в синагоге, а чертики над ним потешались: скалили острые мелкие зубы, визжали, хохотали, корчили рожи, показывали крошечные волосатые кукиши. Один плевал в заведующего ПАО прямо сквозь стекло, и с такой интенсивностью и скоростью, что белый халат Литвака мгновенно оказался весь в плевках и соплях. Тут-то терпению его пришел конец.

– Ну, шеф! – зарычал Литвак, обращаясь ко всем чертям сразу. – Совсем обнаглел, однако! Мало что поиздевался надо мной наверху!.. И здесь достал. Но даром тебе номер не пройдет! Уж я научу тебя и родину любить, и страховую медицину! И меня, Литвака, тоже любить научу. Подожди, я сейчас! – с угрозой пообещал он.

Литвак сбегал за электрофрезой для вскрытия черепов. Вернувшись, с удовлетворением отметил: все черти на месте. Не разбежались и продолжали вовсю хамить и издеваться, не подозревая, что их ждет.

Литвак врубил фрезу и прошелся алмазным резаком по всем банкам твердой рукой, привыкшей к ежедневной работе с инструментом. Черти завопили, заныли, запищали, захныкали, но он неуклонно шел к цели. Закончив, обвел взглядом стеллаж и остался доволен работой. Все банки были распилены точно посередине.

Черти в панике повыскакивали и все сразу, кучей, бросились бежать по ступенькам наверх. У двери возникла давка. Каждый рвался пролезть первым. Черти толкались, визжали, били друг друга по мордам, рвали хвосты, кусали друг друга за уши и в смертельном страхе оглядывались на Литвака.

– Беги, беги, профессор хренов! – кричал им вслед Литвак. – Думал меня голыми руками взять? Думал испугать меня, начальник? Так знай: теперь ты – бывший начальник! С завтрашнего дня главврач – я, а ты санитаром будешь на подхвате у Клюкина! И я тебе башку оторву за перерасход спирта.

Черти, наконец, пропихнулись в дверь и исчезли. Литвак был доволен – не скоро Демидов забудет нужный и полезный урок.

Выпив еще немножко, в самом радужном настроении Евгений Моисеевич вышел на Большой проспект Васильевского острова и принялся ловить мотор. Через пару минут около него резко затормозил белый форд с синей полосой по бокам. Однако едва успел Литвак назвать водителю свой адрес, как из машины выскочили двое полицейских, затолкали его внутрь и выгрузили только в вытрезвителе на Канареечной улице. Там его внимательно обыскали, изъяли 500 долларов и пять тысяч рублей. И оставили отсыпаться на холодном бетонном полу, пропахшем застарелой мочой.


Наутро Мышкин пришел на работу первым. Открыл дверь, спустился по лестнице и неожиданно поскользнулся. Грохнулся на кафельный пол с такой силой, что очки отлетели на два метра в сторону.

Он включил свет, нашел очки, огляделся и сначала не понял, куда попал.

На кафельном полу валялись кишки, почки, отдельно желтела кучка раздавленного головного мозга со следами инсульта. Прямо под ногами Мышкина лежал мужской член, аккуратно разрезанный на тонкие кружки, словно салями в супермаркете.

Но самое ужасное, на полу валялся его любимый молоток, варварски разломанный. Бедный Мышкин сразу осознал, что отремонтировать молоток не получится – ни одна сварка не удержит прекрасную высоколегированную сталь.

От горя его отвлек местный телефон. Секретарша велела бежать к главному.

– Скажите мне честно, Дмитрий Евграфович, – спросил Демидов с какой-то тоской в глазах. – Только не обижайтесь… Вы когда в последний раз были в вытрезвителе?

Мышкин ошарашено уставился на начальника.

– Так когда же? – нетерпеливо переспросил Демидов. – Я никому не скажу. Ночевали там когда?

– Это шутка такая, гражданин начальник? Смеяться уже можно или нет? – наконец спросил Мышкин.

– Я серьезен, как никогда, – насупился Демидов.

– Побойтесь Бога, Сергей Сергеевич! Ни разу в жизни!

– А на Канареечной? Только честно.

– Я по-другому не умею, – заверил Мышкин. – Не знаю даже, где он там находится.

– Странно, – задумался главврач. – Очень странно…

– При чем тут вытрезвитель?

– Ваш руководитель сегодня ночевал в вытрезвителе на Канареечной.

Мышкин рассмеялся, правда, смех вышел кисловатый.

– И все-таки шутить изволите, Сергей Сергеевич, – предположил он с надеждой.

– Какие, к дьяволу, шутки! – крикнул Демидов. – Я похож на идиота? – и добавил спокойнее. – Оттуда только что звонили. Надо его забрать. Литвак просил, чтоб только вы приехали и никто другой. Сказал, что вас там хорошо знают.

– Брешет, собака! – заявил Мышкин. – Наверное, от белой горячки еще не отошел.

– Ну, так и разберитесь на месте! Возьмите санитарную машину. Я уже распорядился.

Мышкин поднялся.

– Разрешите идти?

– Нет, не разрешаю. Сядьте. Значит так. Отвезете его домой. Пусть отсыпается. Да и видеть его не могу. Вчера нахамил, сегодня из вытрезвителя осчастливил…

– Понятно… Так я пойду?

– Да. То есть, нет! Жить дальше будем так: с завтрашнего дня Литвак у вас в подчинении. Вот такая рокировочка, как говаривал когда-то товарищ Ельцин. Приказ я уже подписал. Теперь можете идти.

Но Мышкин не сдвинулся с места. Тяжко вздохнул.

– Что, ошалел на радостях? – усмехнулся Демидов.

– Спасибо за доверие, Сергей Сергеевич, – сказал Дмитрий Евграфович безо всякой радости. – Но очень уж неожиданно.

– Хорошие дела всегда неожиданны. Это плохих ждать не надо – сами приходят. Как в нашем случае… с Канареечной.

– Сергей Сергеевич! – решительно сказал Мышкин. – Мне кажется, в таком деле не стоит торопиться. Полагаю, с Литваком еще не все ясно. Может, он стал жертвой полицейского произвола. И потом, не могу я садиться на неостывшее место. Женя ведь мой приятель – еще с института. Мы с ним вместе пятнадцать лет работаем. Как я в глаза ему буду смотреть? Да и его родственник в Женеве… Тоже учитывать надо.

– В глаза? Честно будешь смотреть ему в глаза, Дмитрий Евграфович. Честно! Литвака так и так увольнять надо. Так уж лучше пока просто понизить. Никакой родственник возражать не станет, потому что репутацию нашей фирмы нельзя в вытрезвителе топтать. Даже на Канареечной. В нашем деле репутация – это деньги. Большие деньги. Ты хоть понимаешь? И кого на его место? Знаешь?

– Не знаю, – честно ответил Мышкин.

– Зато я знаю! Все. Пошел. Вези подлеца домой.

– Иду.

Но Демидов снова его остановил.

– У вас там все нормально? – неожиданно спросил он. – Говорят, шум там был какой-то ночью. Колотили что-то. Вскрывал сверхурочно?

И Мышкин, немного поколебавшись, с большой неохотой рассказал, как едва не сломал себе шею, поскользнувшись на кишках. Про молоток ни слова.

Главврач недобро помолчал, снова достал окурок своей «бразиль». Глядя, как он прикуривает, Мышкин отметил, что каждый раз Демидов извлекает из «белинды» один и тот же окурок. «Самовозобновляемый он у него, что ли?»

– Так что же это было? – спросил Демидов.

– Сам не могу понять, – признался Мышкин, – Кому понадобилось? Кто разгром учинил?

– Delirium учинил. Вместе с tremens’ом5, – деловито сообщил Демидов. – Тебе не понятно, видите ли… А мне все понятно! Охрана уже доложила: последним из ПАО уходил Литвак. Ключ после него никто не брал.

– Вот оно! – огорчился Мышкин. – Жаль, что так у него вышло.

– А ты: «Поспешили, гражданин начальник!» Иди отседова, гуманист недорезанный.


Так Мышкин стал заведующим патологоанатомическим отделением.

Загрузка...