Горе побеждённым

Часть первая Д Е Л О О П Р О П А В Ш Е Й Н Е В Е С Т Е

Серенькое апрельское утро робко заглянуло в верхний этаж небольшого особняка на Сретенке, что против Большого Сергиевского переулка, и ничего интересного там не увидело. В узком двухстворчатом окне царил сонный полумрак, изредка обеспокоенный коротким, сочным всхрапом. Зато внизу, в кухне первого этажа было оживлённо. На большой раскалённой докрасна плите в блестящей медной кастрюльке вскипала вода, лопаясь прозрачными пузырями. В глубокой чугунной сковородке румянились аппетитные, с частыми крапинками изюма, творожники. На столе ждали своего часа жирные сливки в низком глиняном горшке, битая севрюжья икра в запотевшей фарфоровой миске и изрядный кусок тамбовской ветчины, укутанный в просоленную льняную салфетку.

Вместо привычной в таком месте кухарки здесь ловко управлялся худощавый, узкоплечий и весьма шустрый человек лет пятидесяти в безукоризненном, горохового цвета, костюме, шёлковом белом галстуке и домашних войлочных гамашах. Лицом он был без особых примет и лыс, как коленка. Вся фигура мужчины напоминала кеглю. Поверх щеголеватого платья на нём был одет белый двусторонний немецкий фартук на длинных кружевных бретельках. У ног путался большой рыжий кот. Бормоча себе под нос молитву «Отче наш», необычный человек споро сервировал на большом подносе закуски для завтрака и поглядывал на плиту, где в маленьком ковшике варились яйца. Вскоре запахло свежим кофе.

Тем временем наверху в спальне наметилось некоторое оживление. На большой, орехового дерева, кровати лежал господин плотного сложения, лет сорока с тёмными, еще сонными глазами и упрямым раздвоенным подбородком. Посмотрев за окно, где накрапывал мелкий дождик, он потянулся, зевнул и устремил рассеянный взгляд на дверь, за которой послышалось невнятное движение.

Бом-бом-бом – девять раз пробили часы где-то в глубине дома. Дверь спальни отворилась, и на пороге возник знакомый человек из кухни, но уже без фартука. Войдя и вглядываясь в полумрак комнаты, он постучал костяшками пальцев по дверному косяку и тихо сказал:

- Вилим Яковлевич, а Вилим Яковлевич!

«Сейчас скажет: «От баб все напасти!», - прикрыв глаза, подумал Вильям Яковлевич.

- Вилим Яковлевич! Девять пробило. Сами же велели разбудить. Хотя, конечно, не выспались. Где уж…понятное дело. Под утро, чай, вернулись. Ох, от баб все напасти! Ещё Леонардо да Винчи говорил, что «за сладкое приходится горько расплачиваться». Царствие ему Небесное – мудрый был человек! А вы, как, малолеток какой, озорничаете. Грех это!

- С добрым утром, Спиридон Кондратьич! Надоел ты мне, братец, со своими цитатами, сил нет! Твой да Винчи говорил, что «железо ржавеет, не находя себе применения». А известный тебе Лихтенберг говаривал и такое: «Прежде чем осудить, всегда надо подумать, нельзя ли найти оправдание». Это тебе мой ответ.

- Ну, уж оправдание нашли…

- Ладно, не бурчи. Завтрак готов?

- А то, как же. Мы утром встаем, а не ложимся. Все готово. Только вас жду.

- Отлично. Я мигом.

Миг растянулся на добрых полчаса, по истечении которого из туалетной комнаты вышел благоухающий Вильям Яковлевич в утреннем, мышиного цвета, сюртуке, синем шёлковом галстуке и сапфировой булавкой.

После завтрака хозяин перешёл в кабинет, где принялся разбирать почту. Верный слуга стоял тут же, по обыкновению, подпирая косяк двери.

- Счёт, ещё счёт. Это тебе, Кондратьич, по твоему хозяйственному ведомству. Благодарственное письмо из Синода . Помнишь дело о пропаже серебряного потира из Новодевичьего монастыря? Поздравление с Пасхой от князя Одоевского из Петербурга, – холеными руками перебирал конверты Вильям Яковлевич. – А это что такое, без адреса?

- Принесли вчера вечером из полицейской части, от Рушникова.

Пробежав глазами послание, хозяин предложил: - Послушай, что пишет Федор Кузьмич:

- Спиридон, ты что-нибудь слышал об Арефьеве? Насколько я знаю, он человек деловой, состоятельный и по Москве известный. Что там у него могло случиться?

- Не знаю. Тихо будто. Слух был, что свадьба у них намечается. Арефьев свою племянницу замуж выдаёт. А больше – ничего.

- Ладно. Отвези ему записку по этому адресу. Пусть назначит время визита. Что у тебя ещё?

- С письмом этим полицейским, приходил какой-то вьюнош. Говорил, что по рекомендации хочет у вас служить. Добивался, когда вы будете. Настырный такой.

- Настырный – это хорошо.

- Обещался сегодня опять быть. Только, по-моему разумению, хлипковат он больно, да и молод для нашего дела. Зачем нам малец, Вилим Яковлевич?

- Не скажи. Мы ведь с тобой не молодеем. Прыткие ноги и свежий ум нам давно нужны. Вот только подходящего пока не было. Этого «настырного» и попробуем. Как придёт – ко мне.

Александр Прохорович Ипатов шёл пешком через весь город с Якиманки на Сретенку, ёжась под моросящим дождиком и пряча белобрысое лицо в хиленький воротничок старого суконного пальто.

«Только бы он меня взял, а уж проявить себя я смогу. В лепёшку расшибусь, а стану при нём хорошим сыщиком!» – повторял про себя молодой человек, обходя особо топкие места на ненадёжных весенних мостовых.

Шла Святая неделя . Над городом плыл малиновый пасхальный перезвон, вселяя в Ипатова надежду на будущее.

Двухэтажный голубой особняк известного частного сыщика Москвы смотрелся неброско, но основательно, хоть и стоял почти у проезжей дороги. Был он без обычного палисадника или забора, а только огорожен, по-иностранному, низким чугунным барьером из литых прутьев и шишек по верху. Под самыми окнами росла жиденькая сирень, блестевшая под дождём зазеленевшими почками. Холодной рукой Ипатов надавил кнопку новомодного электрического звонка и стал ждать ответа. Загремели замки, и перед ним предстал вчерашний слуга.

- Христос Воскресе! – как можно бодрее сказал Александр Прохорович.

- Воистину Воскресе! – с удовлетворением ответил Спиридон Кондратьевич и церемонно добавил: – Прошу! – ногой откидывая толстого кота, радостно выбежавшего встречать гостя. – Пожалуйте пальто.

- А, молодой человек, приветствую вас. Как вас звать-величать? Прошу ко мне в кабинет. Обсудим ваши намерения, – пророкотал, появившийся как-то вдруг, ослепительный хозяин дома.

Ипатов представился и засеменил вслед сыщику. Войдя в кабинет, Александр Прохорович с любопытством огляделся. Комната была большая и вся заставлена. Впечатляли два высоких парных секретера, приличных размеров сейф, большой письменный стол, несколько покойных кресел и красивый диван с высокой спинкой. Мебель была старинная, красного дерева, обита зелёной тиснёной кожей с частыми золочёными гвоздиками. Везде были проставлены вензеля «Б» и «С» в плетении резных дубовых листьев. По правую сторону от хозяина, на маленькой столешнице поблескивала хрусталём большая ваза с пахучими апельсинами. На одном из секретеров стояла синяя сфера вроде глобуса. На ней были обозначены не материки, а во множестве роились небесные светила. Молодой человек углядел на стене необычную карту Москвы, которая, будто круглый пирог, из центра, от Кремля, была разрезана на большие куски. На каждом из них изображались диковинные звери, люди в античном виде, много цифр и указательных стрелок.

Вильям Яковлевич сел за письменный стол и предложил Ипатову место напротив. Переведя глаза за спину сыщика, Александр Прохорович удивился необычному портрету самого хозяина. Он был изображён в камзоле петровских времен, пышном белом парике и шляпе с пером, но казался старше оригинала. Может это не он? Нет, он. Жесткий взгляд тёмных, внимательных глаз, очень характерный подбородок. Лицо, правда, погрубее и уголки рта резче опущены вниз, но в целом – похож. Таким он, должно быть, станет лет через десять-двадцать.

- Как я понял из письма Федора Кузьмича, вы хотите поступить ко мне на службу в качестве помощника?- спросил оригинал портрета.

- Очень был бы рад такой возможности, – пролепетал Ипатов, с ужасом замечая, как под его неважными ботинками образовалось мокрое пятно.

- Позвольте полюбопытствовать, ваши родители здравствуют?

- Одна матушка. Отец умер четыре года назад. Он был по пожарной части, бранд-майором , у нас в Сергиевом Посаде. Я у матушки один остался.

- Ясно. А кем вам доводится господин Рушников?

- Федор Кузьмич – брат моей матери. Маменька попросила его пристроить меня у себя, в полицейской части.

- Так и служили бы под крылом у родственника. Почему ко мне проситесь?

- Наслышан о вашем мастерстве. Я ведь у дяди и начал служить. В полиции про вас столько рассказывают! Они там все ваши дела знают.

- Ну уж и все, - самодовольно хмыкнул сыщик.

- Сначала дядя меня, точно, у себя хотел оставить. А потом сказал: «Больно много ты рассуждаешь да философствуешь вместо простого исполнения. На нашей уголовной рутине нужен другой характер. Такие как ты, нужны в штучных делах. Попытай, говорит, счастья у Вильяма Яковлевича. На Москве в тонком деле лучше его нет. И сравнить его, говорит, можно только с его превосходительством Иваном Дмитриевичем Путилиным – начальником сыскной полиции в Петербурге. Он, дескать, начинал младшим помощником квартального надзирателя на Толкучем рынке и вон как поднялся! Ну, а вы здесь, в Первопрестольной , без чинов, но в том же ряду состоите. Так и сказал. Вот я к вам и пришёл настоящему сыску учиться.

- Сколько вы в полиции пробыли? Москву хорошо узнали?

- Полтора года. Знаю улицы, рынки, злачные места.

- А как у вас со здоровьем? У нас бывает, что днями бегать приходиться. Хронических заболеваний нет? Дурных пристрастий? Лучше сразу скажите – все равно наружу выплывет.

- Кажется, нет ничего такого, – сильно сконфузившись, проговорил Ипатов. – Мамаша говорит, что я горазд сладкое кушать, а боле - ничего.

- Сладкое? – недоуменно переспросил Вильям Яковлевич. – Ах, сладкое! Ну, это ничего, это можно, – хохотнул он и сделал строгое лицо. – В меру, конечно. А кстати, сколько вам лет?

- Осенью двадцать один будет.

- Где вы живете в Москве?

- Первый Хвостов переулок, дом Крупениной, в мезонине. Она матушкина подруга по пансиону и терпит меня задаром.

- А что ж, не у дяди?

- Я хочу быть сам по себе, – набычился молодой человек. – Он мне не нянька.

- И то верно. Что ж, каждый день на службу из Замоскворечья таскаетесь?

- Так дешевле.

- Не годится. Перебирайтесь сюда, на Сретенку. Здесь рядом, в Печатниковом переулке, у нас на примете есть хорошая квартира. Вам в самый раз будет. Мой Спиридон Кондратьевич обо всём договорится. А то, как до дела дойдет, я же вас не дождусь, пока вы из этакой дали ко мне доберётесь. Сколько вам платили в полиции?

- Двадцать шесть рублей.

- Деньги хорошие, но маленькие. Я вам кладу пока пятьдесят, но с испытательным сроком – на одно-два расследования. Потянете – будем работать вместе, нет – не обессудьте. Когда ваш день рождения?

- Я родился на зимнего Александра Невского – 23-го ноября .

- Стрелец. Замечательно. А знаете, как переводится с греческого ваше имя?

Ипатов кивнул.

- Защитник людей.

- Верно. И это плюс в выборе вами профессии сыщика. Вот вам бумага, перо. Напишите мне полную дату своего рождения, место, желательно время суток – может ваша матушка когда обмолвилась. Еще мне нужны такие же сведения о ваших родителях. Надо составить вам астрологическую карту, чтобы знать ваши сильные и уязвимые места. Это пригодится в работе. Да, и пожалуйста, не вздумайте отпускать усов, бачков и тому подобной растительности. Вы мне нужны исключительно в бритом виде. Хорошо, что вы, скажем так, светлой масти. В нашем деле это - большой плюс. У меня, как видите, с этим - проблема.

И Вильям Яковлевич продемонстрировал собеседнику свое выразительное лицо. Против такой внешности, Александр – защитник людей, мог предъявить только глубоко посаженные серенькие глазки, мышиного цвета волосы, белёсые брови да маленький нос уточкой. А вот сидевшего перед ним человека чёрной масти, не портила даже лёгкая конопатость светлой кожи, а только придавала, в сочетании со всем внушительным обликом, какой-то нерусский, иностранный вид.

- Да, у вас фактура, – с мужской завистью вздохнул Ипатов.

Молодой человек ещё раз посмотрел за спину Вильяма Яковлевича и в другой раз удивился похожести портрета и оригинала.

- Безвозмездно даю вам подъёмные - на обмундирование, – продолжал сыщик. – В этом, простите, ходить не годиться. Вам придётся бывать со мной в обществе. Сами ничего не покупайте – доверьтесь моему Спиридону. Он сделает всё в лучшем виде. И последнее. Поначалу старайтесь больше слушать и запоминать. Не стесняйтесь осведомляться о непонятном у меня или у Кондратьича. Он человек опытный, хорошо знающий жизнь и наше дело, хотя и не без причуд. Я без его помощи не справился бы ни с одним делом. Это незаменимый работник, каким хотелось бы в будущем видеть и вас.

Из-за закрытой двери кабинета послышался сдавленный удовлетворённый вздох и после секундной паузы раздался негромкий стук. Голосом Спиридона спросили можно ли подавать обед.

Трапеза была такой, что Ипатов подумал, как бы ему не лопнуть от обилия съеденного. Вильям Яковлевич подумал, что юношу надо почаще приглашать к обеду: видно, что молодой организм не доедает. Спиридон же Кондратьевич подумал о том, что, если этот молодой организм у них приживётся, то заказывать провизии придётся вдвое больше, чем сейчас.

На следующее утро Вильям Яковлевич и новый помощник отправились на Тверской бульвар к господину Арефьеву. Встреча была назначена на девять. Небо, по-прежнему, хмурилось, но дождь перестал. Они взяли извозчика и поехали по шумной Сретенке в сторону Кремля. В городе везде чувствовался праздник. Даже лошадка, которая их везла, по московскому обычаю, была разукрашена бумажными цветами.

- Вы хорошо знаете историю Москвы?- вдруг спросил новый начальник. - Нет? Ну, дорогой мой, некрасиво не знать города, в котором живёшь. Москва – чудо что такое. Я её очень люблю, – признался Вильям Яковлевич. – Мой прапрадед называл её градом звёздной судьбы и считал городом, особо отмеченным Небесами.

Ипатов деликатно молчал, боясь задать глупый вопрос и упасть в глазах нового начальника. Тем временем, они проехали водопойную Лубянку и свернули на Охотный ряд. Слева, до Тестова , потянулась вереница складов, амбаров и лавок большой московской торговли. Запахло попеременно: то чем-то вкусным, то - тухловатым. Несообразно этим запахам, справа проплыл Большой театр, за ним - Благородное собрание. Когда сворачивали на Тверскую, молодой человек увидел слева часовню Александра Невского , торопливо осенил себя крестным знамением и пугливо покосился на спутника. Тот, казалось, не обращал на него никакого внимания и пребывал в созерцательной меланхолии. Извозчичья лошадка тяжело тащилась вверх на горку мимо дома генерал-губернатора. Напротив, через дорогу, за плацем маячила колокольня пожарной части. Дальше шли многоэтажные большие домищи, которые, казалось, для прочности подпирали друг друга. Понятное дело: улица-то главная. На Страстной площади они свернули на Тверской бульвар, и уже совсем скоро извозчик осадил притомившуюся лошадёнку у большого барского дома с кружевными чугунными воротами.

- Как я выяснил, господин Арефьев очень удачно вложил деньги в государственные подряды по строительству Сибирской железной дороги и сейчас очень состоятелен. Посмотрим, что у него стряслось, – заключил Вильям Яковлевич.

Сыщики прошли к красивому полукруглому, в колоннах, подъезду с массивными дубовыми дверями и позвонили. Тотчас вышел расторопный, без заискивания, швейцар и пропустил их в вестибюль. Под пальто у Вильяма Яковлевича обнаружился песочного цвета лёгкий костюм и к нему белый галстук с золотой булавкой в виде головы льва. Александр Прохорович был уже в приличном синем костюме и бледно-голубом галстуке. На его ногах блестели совершенно новые немецкие башмаки.

- Прошу доложить, – сказал визитёр и передал слуге карточку, где было вывязано золотистой печатью:

и приписано уже чернилами: «с помощником».

- Прошу покорнейше обождать в гостиной, – склонив голову, сказал человек и рукой указал путь. – Николай Матвеевич тотчас будут.

В комнате, куда их провели, явно угадывалось то благополучие, которое сваливается на человека вдруг, а не с рождения. Помимо привычных старых и устоявшихся вещей, с которыми хозяевам еще жалко расстаться, в ней были дорогие предметы роскоши, купленные от большого достатка и любопытства к новизне.

Через несколько минут к сыщикам вышел озабоченный господин лет сорока пяти, невысокого роста, с тёмными, уже с проседью, волосами, плотный, с открытым приятным лицом и маленькой, клинышком, бородкой. Одет он был в брусничного цвета, ладно сидящий домашний костюм со свободным воротом. Арефьев энергично поздоровался с гостями и пригласил их устроиться на большом полукруглом диване с вычурной золочёной спинкой. А сам, тем временем, внимательно разглядывал известного на Москве человека, о котором в обществе ходили разноречивые толки.

« Говорят умён, талантлив, но заносчив и высокомерен. Хороших родов, воспитан, образован, но сторонится своего круга. Шепчутся, что по звёздам гадать умеет. Есть в кого. Чужой крови в нём много, вот что. Однако – осанист. А глаза-то, глаза какие! – думал Николай Матвеевич. – Этим глазам лет двести, не меньше. Лицо породистое, но зачем-то, прости Господи, начисто выбрито, даже без баков, как у актёришки какого-нибудь. Неприлично».

- Федор Кузьмич рекомендовал вас как самого толкового и компетентного человека в такого рода делах.

- Федор Кузьмич, по доброте своей, преувеличивает мои достоинства, но, чем смогу - попробую помочь, – любезно ответил Собакин.

- Анастасия Дмитриевна – моя племянница, почти что дочь, девятнадцати лет, – начал Арефьев, – позавчера вечером поехала тут рядом, рукой подать, в Страстной монастырь на вечернюю службу и не вернулась. Ждали всю ночь и почти весь вчерашний день. Я, конечно, разослал своих людей на поиски, но - безрезультатно. Вчера вечером сам поехал к Рушникову - мы с ним давние хорошие знакомые. Федор Кузьмич предложил обратиться к вам. Дело в том, что совсем скоро, на Красную горку , у моей племянницы назначена свадьба с Алексеем Григорьевичем Мелецким. О том, что Анастасия пропала, он пока ничего не знает и огласка гм… крайне не желательна. Это может скомпрометировать девушку накануне свадьбы.

- А если с ней случилось несчастье? – удивился Вильям Яковлевич.

- Надеюсь, что нет. Видите-ли, моя племянница имеет гм… несколько эксцентрический характер. Такие гм… неприятности с ней, к сожалению, уже случались.

- А именно?

- Анастасия с детских лет потеряла родителей. Это был мой родной брат с супругой. Оба они погибли заграницей, в одночасье, при внезапном сходе лавины во время их путешествия по швейцарским Альпам. Девочка после такого удара стала особенно нервной, ну, и позволяла себе иногда некоторую вольность. Она и при живых-то родителях часто пряталась в доме, да так, что её часами не могли найти. Затаится и сидит где-нибудь в чулане или платяном шкафу. Чуть что не по ней: убегала из дома пешком, в чём была, к своей тётке – нашей с братом старшей сестре, что живёт неподалёку, на Петровке. Всё это случалось из-за того, что ей не уступили в каком-нибудь безрассудном требовании. Такой уж у неё характер! До сих пор она часто пререкается со своей другой тёткой – родной сестрой её матери, которая живёт с нами и помогает воспитывать племянницу с тех пор, как девочка осиротела. Росла она, что называется, хлопотно. Вот, к примеру, в шестнадцать лет повезли мы её на бал в Благородное собрание. Ей, по всей вероятности, стало обидно, что её не оценили и мало ангажируют. Мне в тот вечер довелось много беседовать с его превосходительством генерал-губернатором. На какое-то время я отвлёкся от племянницы. А Настя, не предупредив ни меня, ни тётку, спустилась вниз, сама вызвала нашу карету и уехала домой. А мы с сестрой ещё битый час метались там по залам и лестницам, не понимая, куда она подевалась. Вышла неприятная огласка. Потом Настя плакала, просила прощения, но, сами понимаете, нервов на эти коллизии было истрачено уйма. Дальше – больше. Два года назад она опрометчиво дала себя увлечь молодому человеку низкого положения. Были слёзы, выяснения отношений между нами, близкими ей людьми, и этим юношей. Он принял отказ от дома и запрет общаться с Анастасией, как мне тогда казалось, очень достойно. А через неделю Настя поехала во французское ателье мадам Малюар, на Кузнецкий, и не вернулась к обеду. И только вечером принесли от неё записку, что она порывает с семьей ради этого человека. Горю нашему не было предела. Но буквально на следующий день, утром, она вернулась, заперлась у себя в комнате и никуда не выходила. Даже с родными тётками не хотела поделиться своими переживаниями. Мы посчитали за благо пригласить домой Настиного духовника – архимандрита Феогноста из Страстного монастыря. Переговорив с ней, он объявил, что тайну исповеди нарушать не станет, но как перед Богом заявляет, что девушка во многом виновата сама вследствие молодости и отчаянного характера. Никакого нечестия с ней не произошло, а посему, надо это дело поскорее забыть, что мы с облегчением и сделали. Прошло время, Настенька оправилась от душевного удара, повеселела и вот нашла себе достойную пару в спутники жизни – господина Мелецкого. Мы за неё были очень рады и вдруг - опять пропажа! Что ей сейчас в голову взбрело – неведомо! Огласки этого дела я боюсь из-за общественного осуждения – сами знаете, какова наша Москва! А, самое главное, из-за жениха. Уж больно он строгих нравственных правил. Как быть теперь – не знаю. Распутайте мне этот узел и верните Настеньку домой – век буду вашим должником, Вильям Яковлевич,– взмолился под конец Николай Матвеевич.

Собакин согласно кивнул.

- Я бы хотел задать вам несколько вопросов.

- Спрашивайте.

- А вы, Александр Прохорович, потрудитесь записывать сведения, – обратился Собакин к помощнику. - Как зовут и где можно найти первого, так сказать, претендента на руку вашей племянницы?

- Добромыслова? В то время он жил в Палашевском переулке у церкви Рождества Христова. Точнее не знаю. Служил приказчиком где-то в Гостином дворе . Там они с ней и познакомились.

- Он мог после той истории видится или переписываться с вашей племянницей?

- Точно не знаю, но скорее всего, нет. Очень уж Настя была на него обижена. Я так полагаю, что парень струсил и отступился от неё. Женщины такого не прощают.

- Теперь о женихе. Кто таков, где живет, чем занимается?

- Извольте. Алексей Григорьевич Мелецкий, тридцати шести лет, управляющий московского страхового общества. Имеет дела со строительными конторами по укладке железных дорог. Живет с матерью в собственном доме, на углу Поварской и Борисоглебского проезда.

- Расскажите теперь о вашей сестре.

- Моя сестра – Анна Матвеевна Арефьева, девица, уже в летах. Живёт своим домом – точнее - нашим родовым, на Петровке, напротив Высоко-Петровского монастыря. Она у нас затворница. Её дело: пост и молитва. Настеньку очень любит и это взаимно. Сейчас места себе не находит от беспокойства. Женщина она с характером. Я думаю, Настя в неё - такая же норовистая уродилась.

- У девушки есть близкие подруги?

- Нет, нету. Она, знаете ли, своенравна, как я уже сказал, и не терпит ничьих иных суждений, кроме своих. Да и воспитания она домашнего. Откуда им взяться, подругам-то?

- С вами в доме живёт её родственница со стороны матери?

- Да, моя свояченица, Лариса Аркадьевна Турусова. Она одинока, хорошо образована, благочестива. В воспитании Анастасии я во всём полагаюсь на неё и ни разу не пожалел об этом.

- Вы говорили, что они не всегда ладят между собой.

- Чего не бывает между своими! Лара не терпит современного вольнодумства, распущенности и развязности нынешней молодежи. Она, например, ярая противница увлечения Насти французскими романами. Отсюда и столкновения. А так – они замечательно ладят и, поверьте мне, для Ларисы Аркадьевны исчезновение племянницы такой же страшный удар, как и для меня.

- Значит, между Анастасией Дмитриевной и вами, её близкими, в последнее время не было никаких ссор?

- Никаких.

- Кто в вашем доме бывает запросто? С кем общение девушки не было стеснено светскими рамками? Кроме жениха, конечно.

- Запросто только три человека бывают у нас в доме. Михаил Лаврентьевич Зяблицкий, наш домашний доктор и мой добрый друг. Человек он образованный, передовых научных взглядов, интересный собеседник. Это мой серьезный противник по игре в шахматы. Трудится он в Анатомическом театре Московского Университета и имеет небольшую частную практику.

- Женат?

- Убежденный холостяк.

- Кто ещё?

- Мой управляющий – немецкий инженер Людвиг Иоганн Шварц. На наш лад – Людвиг Иванович. Я выписал его из Германии, когда дело мое расширилось, и потребовался помощник европейского уровня. Это исключительно честный, хорошо знающий своё дело, специалист. Живёт он здесь же, во флигеле. Мне это удобно.

- Женат?

- Его жена и двое детей в Дрездене. Это, знаете ли, было моим условием. Не люблю, когда подчиненный на таком ответственном месте отвлекается на семью.

- Положим, здесь может быть перекос в другую сторону: тоска по дому, родным.

- Ни в коем случае. Он два раза в год уезжает на три недели к семье и тем удовлетворён. Жалованье у него немалое, живет на всём готовом.

- С Анастасией Дмитриевной он часто видится?

- Очень редко, так как этот человек приехал сюда работать, а не с девицами беседовать. Повторяю – очень редко. Иногда это бывает здесь, в гостиной, где мы собираемся семьей или за столом, на праздники.

- Кто третий?

- Надежда Петровна, вдова моего старого товарища – Филиппа Макаровича Залесского. Это во всех отношениях превосходная женщина ничем не может быть полезна в поисках Настеньки. Надежда Петровна не близка с моей племянницей в силу возрастных барьеров и разности интересов.

- А с кем же госпожа Залесская у вас дружит?

- Я с ней дружен. Лариса Аркадьевна тоже с ней общается. Правда, меньше чем я, – заблеял Николай Матвеевич. – Одним словом: я считаю своим долгом поддержать вдову моего умершего друга.

Пристально взглянув на вдруг смешавшегося хозяина, Вильям Яковлевич спросил:

- Ваша племянница не страдает родственной ревностью по отношению к вам?

- Что вы! Боже сохрани! Спросите, у кого хотите. Она уже взрослая и живет своею жизнью. Я бы никогда не нарушил её покой, если бы знал, что это может задеть или ранить девушку. В память о моём дорогом брате и по родственному чувству – интересы Анастасии для меня превыше всего. В конце концов, сделать её счастливой – мой долг.

- С кем она уехала в монастырь в тот день?

- С моей сестрой, Анной Матвеевной. Точнее – каждая ехала своим экипажем, а на службе они стояли вместе. Потом Анюта попрощалась с племянницей и уехала домой. А Настенька куда-то пропала.

Голос Арефьева дрогнул, но он продолжал:

- Анастасию всегда возит кучер Онисим – человек абсолютно преданный нашей семье. Мы его взяли из деревни ещё подростком. Он сказал, что ждал её ещё с полчаса после того, как отзвонили конец службы. Это значит, что было около восьми. Потом он пошёл в собор посмотреть, в чём дело. Все прихожане уже разошлись, а отец Феогност сказал, что после службы он её не видел.

- Так. Теперь, Николай Матвеевич, я бы хотел поговорить с вашей свояченицей.

- Конечно-конечно. Я сам за ней схожу.

После ухода Арефьева молодой человек произнёс громким шёпотом:

- Я думаю, что дело было так…

- Тс! Мой друг, никогда не высказывайте ваших соображений на месте опроса свидетелей. Запомните это. Запаситесь терпением. У нас будет время для обсуждения ваших версий.

Хозяин дома вернулся быстро. За ним в комнату вошла дама лет тридцати, затянутая в тёмно-синее платье с плиссированной грудью и множеством в ряд мелких перламутровых пуговиц. Тёмные волосы женщины были стянуты на затылке в тугой узел и убраны под тонкую сетку. На носу красовалось внушительное пенсне на чёрном шнурке. Лицо было бледное, безбровое и оживлялось лишь красиво очерченными губами, как бы случайно попавшими к столь заурядной личности.

Собакин оценивающе скользнул взглядом по фигуре женщины и перевёл глаза на Николая Матвеевича. Тот с большим почтением усадил родственницу в кресло. Оба посетителя встали и представились. Дама, со своей стороны, внимательно рассматривала гостей, ничуть не стесняясь своего пристального взгляда.

Собакин изобразил на лице максимальную благожелательность и спросил:

- Лариса Аркадьевна, на ваш взгляд, что могло случиться с вашей племянницей?

- Право, не знаю. Я в таком же недоумении, как и Николай Матвеевич. Я в отчаянии…

Сказано это было плаксивым голосом, который под конец фразы дрогнул, и из-под пенсне капнула слеза.

- Лара, не надо! – наклонился к ней Арефьев.

- Ах, простите, – уткнувшись носом в кружевной платок, сказала Турусова. - Слушаю вас, спрашивайте.

- Вы ничего странного в поведении Анастасии Дмитриевны за последнее время не замечали? Может она с кем-нибудь тайно встречалась или переписывалась?

- Нет, ничего особенного не припоминаю. Всё было как всегда. Одну мы её редко куда отпускаем и всегда знаем, где она и с кем. В последнее время, возможно, была чуть бо;льшая суета из-за предстоящей свадьбы. Знаете, приданое надо было купить, приглашения сделать, свадебное платье заказать. А что касается её переписки… Почта, которая к нам приходит, складывается в вестибюле на китайском столике для визиток и все домашние сами забирают свою корреспонденцию. Никаких писем для Насти я не видела, кроме записок с цветами от жениха. А, впрочем, надо спросить у горничной – может она что-то видела и знает.

- А что жених? – обратился Вильям Яковлевич к обоим родственникам. – Как вы ему объясняете отсутствие невесты?

- На наше счастье он в отъезде по делам, в Петербурге. Вернется к субботе, через четыре дня. Очень надеемся до его приезда найти Настю, – ответил Николай Матвеевич.

- Хм. Вы хотите, чтобы я нашёл девушку за четыре дня?

- Десять тысяч рублей за достоверную информацию о её местопребывании. Еще столько же, если за эти четыре дня она будет дома, – срывающимся голосом проговорил Арефьев.

- А в случае смерти?

Турусова судорожно всхлипнула.

- В любом случае я хочу знать, где моя племянница и что произошло. Но, я полагаю, что всё это крайности. Здесь какое-то недоразумение, девичий каприз – не больше.

- Лариса Аркадьевна, в чём была одета Анастасия Дмитриевна, когда уезжала в церковь? Не было ли при ней в тот день чего-либо лишнего? Саквояжа, например?

- Нет. В руках у неё ничего не было. Я проводила её до входной двери: мы обсуждали меню свадебного обеда. Она была в тёмно-синем платье, суконной накидке с норковой опушкой. На ногах - замшевые серые ботики . На голове – синяя бархатная шляпка с серым пёрышком.

- На ней были какие-нибудь драгоценности?

- Только жемчужные золотые серьги. Колец она не любит.

- Сколько могут стоить такие серьги?

- Они были куплены ей к последнему Рождеству и стоили сто восемьдесят рублей, – ответил Арефьев.

- А деньги у нее с собой были?

- Только мелочь для подаяния, - покачал головой Арефьев. - Я сразу проверил: все деньги в её шкатулке оказались на месте.

- Теперь позовите горничную, – попросил Собакин.

- Если я больше не нужна, - Турусова встала, – то хотела бы удалиться, - она повернулась к сыщикам. - Надеюсь на вашу помощь, господа. Наташу я вам сейчас пришлю.

Вошла опрятная молоденькая девушка в белом переднике и наколке. Поздоровалась, косясь на хозяина.

- Милая, ты ничего необычного не замечала за своей хозяйкой в последнее время? Например, взволнованность, тревогу, раздражение?

- Замечала, господин хороший. Я всё время замечаю за Настасьей Дмитривной взволнованность и раздражение. Завсегда это у них бывает.

Покраснев, Николай Матвеевич ввернул:

- Это она имеет в виду э… сложный характер племянницы.

- Да уж, ваша правда, барин. У барышни – характер, – продолжала горничная. – Чуть что не по ней…

- Извини, милая, - перебил её сыщик, – за последнее время что-нибудь было необычное в её поведении?

- Я не знаю. Со мной они не говорят ни о чём. Я делаю свою работу: приберу, подам что велят, причешу, когда надо и всё.

- А в комнате барышни всё на месте с тех пор, как её нет?

- Рыться в чужом мы не приучены, а так, по виду, вроде бы всё на местах.

- Какие письма получала твоя хозяйка в последнее время?

- Не знаю я никаких писем. Последнее время цветных букетов и корзин приносят много. Это от ихнего жениха. Умучаешься с ними возиться. И не жалко им по холодной поре такие деньги на траву переводить!

- Откуда знаете, что букеты от жениха?

- Так в них всегда его карточка вставлена с золотым уголком и написано чтой-то красными чернилами. Такая у них манера. А боле ничего не знаю.

Следующим пригласили кучера. Вошел небольшой, жилистый мужичок, с обветренным и уже загорелым лицом, на первом весеннем солнце.

- Здравия желаю, – сказал он, теребя мятый картуз в больших узловатых руках.

- Скажи, Онисим, - начал Собакин. – Куда ты возил барышню в последнее время и с кем?

- Везде возил, куда надо было. На Кузнецкий, по разным магазинам, почитай, каждый день. На Варварку возил, в Гостиный двор, к господину Мелецкому на Поварскую. Ещё на прогулку возил их в Нескучный сад и с женихом в Петровский театр .

- А в монастырь?

- В Страстной они всегда одни ездиют. Там барышня сходится со своей тётушкой – Анной Матвевной, и они уже вместе идут на службу. Недавно вот на Пасху возил туда всех: и Николая Матвеича, и Ларису Аркадьну, и Настасью Дмитривну, – рассказывал кучер.

- А позавчера как было дело?

- Обныкновенно: сели – поехали. У монастыря, на площади я встал, как обычно, справа, где проезда меньше, чтоб не затолкали. Барышни ушли-с, а мы, значит, с Захаром, кучером Анны Матвевны, остались ждать.

- Что ж так и сидели два часа?

- Почему «сидели»? Мальчонке знакомому из скобяной лавки, Антипке, гривенник дали, чтоб за экипажами приглядел, а сами пошли в трактир. Он рядом совсем, в начале Малой Дмитровки. Посидели, чаю попили с сушками. Это не впервой, а завсегда так бывает. Нам на это от хозяев разрешение дадено. Как стали вызванивать конец службы – мы вернулись назад. Вскорости Анна Матвевна вышли и Захар её увёз, а я ещё с полчаса сидел. Ну а потом уж, пошёл узнать, в чём задержка.

- А почему сразу не пошёл?

-Так они говорили, что к батюшке едут, а поговорить можно только опосля службы. Подумал, может, заговорились.

- Что дальше было?

- Зашёл я в соборную церковь, а там уж и нет никого. Пошёл искать отца Феогноста. Сестрички мне сказали, что он в трапезной. Христа ради, через послушницу, добился архимандрита. Так мол и так – куда-то запропастилась Настасья Дмитривна. А он сказал, что ничего не знает, и после службы она к нему не подходила. Я туда – сюда побегал и бросился домой докладывать хозяину. Вот и всё.

- Хорошо, иди. Ежели, что вспомнишь ещё, тебе скажут, как меня найти, – сказал сыщик. – А теперь мне хотелось бы взглянуть на комнату Анастасии Дмитриевны.

Это была не одна, а три, соединённые между собой, комнаты: гостиная, спальня и туалетная.

Везде хороший вкус, достаток и идеальный порядок. Много, уже подвявших, букетов. После тщательного осмотра личного бюро, кроме нежных записок от жениха, рекламных объявлений французских товаров и альбома с коллекцией праздничных открыток, ничего не было. Не нашли даже традиционного для этого возраста девичьего дневника.

- У неё его нет. Она сожгла свой дневник после случая с Добронравовым, – пожал плечами Арефьев. – Скрытничает, боится, наверное, что мы его прочитаем.

Вернувшись с Николаем Матвеевичем в гостиную, Собакин попросил позвать управляющего. Пришел немец. Это был немец и по внешности и по натуре: сдержанный, обстоятельный, выутюженный. Выше среднего роста, плотного сложения, с толстой короткой шеей и внимательными серыми глазами, которые смотрели насторожено. Представив сыщиков, хозяин, сославшись на дела, ретировался: не стал смущать подчинённого.

- Вы можете говорить по-русски? – спросил Вильям Яковлевич на хорошем немецком.

- Да, – уверенно ответил тот. – Я понимаю и объясняюсь удовлетворительно.

И в самом деле, его речь была благозвучна и без ошибок.

- Как бы вы охарактеризовали племянницу вашего хозяина?

- Анастасия Дмитриевна – исключительно достойная девушка – любимица моего патрона, заменившего ей отца, – взвешивая каждое слово, ответил управляющий.

- В последнее время, было что-нибудь необычное в её поведении?

- Нет. Мы видимся только за столом или изредка вечерами, когда в этой гостиной собирается маленькое общество. Анастасия Дмитриевна бывает в нашей компании редко и недолго.

- А кто ещё бывает на этих вечеринках?

- Патрон, его друг - доктор Зяблицкий, Лариса Аркадьевна, иногда Анна Матвеевна. Последнее время часто приезжает Надежда Петровна Залесская – красивая дама.

- Интересно, как вы проводите время?

- Беседуем, играем в лото, иногда в карты. Николай Матвеевич любит сразиться в шахматы. В восемь часов всегда подаётся ужин, во время которого мы рассказываем друг другу новости. Особенно преуспевает в этом Михаил Лаврентьевич. Он по роду своей деятельности больше, чем мы разъезжает по Москве и знает много городских новостей и происшествий. У него талант рассказчика. Лариса Аркадьевна в настроении изрядно музицирует. Пожалуй, это всё.

- Скажите, Людвиг Иванович, если не секрет, где вы так хорошо научились говорить по-русски? Ведь вы недавно в России?

- Чуть больше года. Но нас, Шварцев, многое связывает с вашей страной, и знать русский - в традиции нашей семьи.

На этих словах Собакин вздёрнул свои великолепные брови, будто о чём-то догадавшись. Он внимательно посмотрел на немца и спросил:

- Иоганн Людвиг Шварц – ваш родственник?

- Как это по-русски? Он - брат моего деда. С 1779-го года Иоганн Шварц, был профессором Московского Университета. А вы, простите за любопытство, - в свою очередь обратился он к сыщику, – сын Якова Вильямовича Собакина?

Вильям Яковлевич кивнул.

- Мой отец рассказывал, что встречался с вашим родителем в 1848-ом году, в Лондоне во время коронации королевы Виктории. Он говорил, что ваш отец тогда только что женился на очень красивой англичанке.

- Француженке. Матушка умерла моими родами.

- О, простите мою бестактность, я не знал. После смерти отца вы остались совсем один?

- А вы и о смерти моего отца наслышаны?

- Помилуйте, в определенных кругах он был очень известный человек.

И тут произошло такое, что Александр Прохорович никак не мог ожидать от сдержанного с виду немца. Шварц вдруг стал непонятно махать руками, дотрагиваться до лба, ударять себя по груди и издавать нечленораздельные для русского уха звуки. При этом он внимательно смотрел на Собакина, будто ожидая от него похвалы своим действиям. Вильям Яковлевич не удивился такому поведению сумасшедшего, но видно предпочёл не замечать внезапного буйства иностранца. Немец, не обнаружив реакции на свои пассы, озадаченно притих.

«Надо же, – подумал Ипатов, – этот чёрт был прямо-таки уверен, что Вильям Яковлевич бросится к нему в объятия от радости, что тот устроил такую клоунаду».

Между тем, Собакин продолжил допрос:

- Когда вы видели Анастасию Дмитриевну в последний раз?

- Перед её отъездом в церковь, на ступеньках дома. Я тогда вернулся с Кузнецкого моста, где находится Сибирский торговый банк. Я был там по поручению патрона.

- Вы о чём-нибудь говорили с девушкой? Какое у неё было настроение?

- Она мне просто кивнула на мое приветствие и прошла мимо. Ничего особенного в ней я не заметил. В вестибюле стояла Лариса Аркадьевна. Видимо, она провожала племянницу. Мы с ней тоже поздоровались и разошлись. Это всё.

- Спасибо за беседу, Людвиг Иванович. Не смею вас больше задерживать.

Появился Арефьев. Собакин опять вернулся к разговору о Мелецком.

- Когда вы его ждёте из Петербурга?

- Сегодня среда. Значит, он должен быть в субботу, – ответил Николай Матвеевич.

- Разрешите спросить, – набравшись храбрости, вдруг подал голос Ипатов. – Может ли быть так, что ваша племянница самовольно выехала в Петербург со своим женихом или следом за ним?

- Вряд ли, – задумавшись, сказал Арефьев. - Сразу встаёт вопрос: почему тайно? Она знает, что, если бы ей вздумалось поехать с ним – я бы её отпустил, как это не дико звучит. В Мелецком я уверен.

Воодушевившись произведенным эффектом, Александр Прохорович продолжил:

- Надо срочно узнать, нет ли её в Петербурге.

- Кстати, у вас в столице есть родственники или хорошие знакомые, у которых девушка могла бы остановиться? – спросил Собакин.

- Никого. И, прошу покорно выяснить всё самым деликатнейшим образом, чтобы не навредить репутации Анастасии, – взволновался Николай Матвеевич.

- Это будет сделано строго конфиденциально, – заверил его Собакин. – Если у вас будут какие-нибудь новости – сразу дайте знать. Мне ещё нужен её портрет, лучше - фотографический.

Сыщикам вынесли снимок девицы Арефьевой. Это была худощавая, светлая блондинка, с правильными, но скучными чертами лица и слегка выпяченной нижней губой. Девушка выглядела независимо и горделиво.

Выйдя на улицу, Собакин предложил пройтись.

- Мы немного освежимся и кое-что обсудим. Согласны?

- Конечно, Вильям Яковлевич. Тем более, что я уже для себя решил, кто виноват в исчезновении Арефьевой.

- И кто же? – осведомился сыщик.

- Сам дядя. Смотрите, как он оберегает свояченицу. Между ними наверняка что-то есть. Ну, я имею в виду отношения. Заметили, какие у этой засушенной воблы порочные губы?

- А вы наблюдательны – это хорошо. По поводу губ – вы правы. Они явно ни к чему такой добродетельнице. Давайте-ка пока не будем делать скорых выводов, а просто поразмышляем, – продолжал Собакин. – У нас четыре дня. Зацепок – ноль. Ваша идея насчёт Петербурга интересна – признаю, но несостоятельна. То есть, не обоснована логически. Первое. Даже при чрезмерной взбалмошности этой Анастасии Дмитриевны, жених не станет устраивать нервотрепку своим будущим родственникам. Это несолидно. И, даже, если она сейчас с ним, постарается сразу сообщить в Москву о местопребывании девушки. Второе. Как мы слышали, Арефьевы боятся огласки, в основном, из-за высоких моральных принципов жениха. Напрашивается вывод, что в силу этих самых самоограничений, он тайно не потащит за собой невесту в другой город, тем более, накануне собственной свадьбы. И опять же - сразу сообщит в Москву, если она это сделала самовольно.

- Вы правы. Значит, моя версия отпадает, – вздохнул помощник.

- Не отпадает. Теоретически она всё же могла продать или заложить серьги и поехать с ним или за ним. Вот только зачем? Это вопрос. Так, мой друг, моцион окончен, – вдруг встрепенулся начальник. – Берём извозчика и на Сретенку. Надо обо всем рассказать Канделяброву и составить план действий. Времени у нас мало.

- А кто такой Канделябров? – поинтересовался Ипатов, когда они были уже в пути.

- Так это мой Спиридон Кондратьич, – засмеялся сыщик. – Ну вы и попали в компанию: Вилли Собакин и Спиря Канделябров! Ха-ха-ха!

От внезапного громогласного хохота извозчичья лошадь кинулась в сторону, и чуть было не налетела на фонарный столб.

- Ну, барин, у вас и смех! Помереть можно без покаяния от такой внезапности! – обернулся на седока извозчик и ласково сказал кобыле: – Н-о-о, Крошка, не дури, господа шутят.

Спиридон Кондратьич Канделябров встретил хозяина и нового помощника чопорно, в какой-то замысловатой зелёной ливрее с золотыми позументами.

«Одёжа, небось, ещё елизаветинских времен», – подумал Ипатов, косясь на её жирное золотое шитьё.

Поздоровались, как будто давно не виделись. Слуга с видимым почтением принял их пальто и моментально скрылся в кухню, откуда доносились умопомрачительные запахи.

- Прошу, отобедайте со мной, Александр Прохорович, а потом уж всё и обсудим.

- Благодарю, – промямлил молодой человек, сглатывая голодную слюну.

В столовой, обшитой дубовыми панелями, было прохладно от белоснежной скатерти и нежных ландышей в низкой хрустальной вазе. Вошёл Спиридон с большим подносом первой перемены блюд и торжественно объявил:

- Суп из индейки со сморчками и кнелью.

Вильям Яковлевич слегка кивнул и положил себе на колени хрустящую салфетку. А вот Александр Прохорович забеспокоился. Какая такая «кнель»? Вчера он поел здесь очень вкусно, но во время обеда выудил из тарелки приличный кусок отварной змеи. Думал, стошнит, но обошлось. Теперь он настороже, несмотря на то, что тогда его уверили, что это, дескать, рыба – угорь. Стараясь не привлекать к себе внимание, Ипатов проинспектировал тарелку. В супе плавали грибы, лук, морковка и какие-то белесые лепешки. Глянул на начальника. Тот ел с явным удовольствием, прихватывая лепешки вилкой. Не без трепета, Александр Прохорович откусил кусочек непонятно чего и вздохнул с облегчением. Это была просто индюшачья котлета с лучком, перцем и вроде бы даже с мускатным орехом. Вкусно.

«Кухмейстер намудрил. Мог бы котлеты отдельно подать, а не бухать всё в одну тарелку», - подумал он.

Между тем, Вильям Яковлевич завел непринуждённую беседу:

- Для того, чтобы лучше ориентироваться в нашей профессии, надо быть предельно внимательным к мелочам, учиться даже по внешности определять характер человека. Наблюдательность – вот первая помощница сыщика. Только она позволит сделать правильные выводы по фактам любого дела. И помните: ничего не происходит без достаточного основания. Это еще Ломоносов подметил. Между прочим, наше тело всё состоит из знаков характера и наклонностей человека. К примеру, и сейчас в старом московском купечестве принято брать приказчика не раньше, чем посмотрев на его мизинец. Ежели, он дотягивается до верхнего сустава безымянного пальца – хорошо – человек деньги наживать умеет. А вот очень длинный мизинец говорит о том, что этот человек свой карман будет ставить выше хозяйского. Бывают, конечно, и исключения. Лицо опять же. Это я вам скажу целое досье на своего хозяина. На лице отражаются все привычки и страсти человеческие – надо только суметь их увидеть. Очень интересные наблюдения можно проводить в этой области. Человек молчит, таится и даже не подозревает, что весь, как на ладони. Например, родинка у мужчины на правой щеке указывает на его активную жизненную позицию и неординарность поступков. Небольшие глаза с маленькой радужной оболочкой выдают самодовольных и упрямых людей. Часто они не желают подчиняться общепринятым нормам общества и без колебаний могут применить силу для достижения своих целей. Заостренные вверху уши – так называемые, лисьи – говорят о непредсказуемости их владельца. Отсутствие мочки у уха – о жесткости характера. Маленькие уши – знак прижимистости и расчета. Выдающийся подбородок говорит о силе воли и самостоятельности личности. Даже взгляд каждого из нас говорит о его характере. Взгляд благородного человека устремлен слегка вниз или на собеседника. Взгляд вора – мимолётное убегание глаз от встречного взгляда. Взгляд скряги и обманщика проворно перескакивает с предмета на предмет, а при разговоре такой человек старается смотреть в сторону. Ленивый, а зачастую, и недалекий человек медленно переводит глаза с предмета на предмет и часто смотрит в одну точку.

«Вот же! – думал при этом Ипатов. – У меня никаких особых примет нет. Живу, как утюгом разглаженный!»

- И заметьте, - продолжал Вильям Яковлевич, – очень разнятся приметы женщин и мужчин. Надо понимать, что природа полов определяет поведение того или иного человека процентов на восемьдесят, а то и больше.

- Во-во. Особенно у женского. Все их поступки натурой их вредной определяются, - добавил вошедший Спиридон Кондратьевич и важно объявил: – Бастурли.

«Ой», - ужаснулся про себя Александр Прохорович, но увидев на тарелке дымящиеся куски мяса, нанизанные на деревянные палочки, успокоился. И даже больше – осмелел и, не дрогнувшей рукой, положил себе в тарелку квашеной капусты с маринованными сливами.

Когда слуга удалился, Собакин с улыбкой заметил:

- Придётся вам, Александр Прохорович, мирится с одной особенностью моего Канделяброва. Он, как вы, наверное, уже успели заметить, непримиримый женоненавистник. Я, признаться, изрядно страдаю от этого его выверта. Портит он мою личную жизнь и всё тут! Если бы я не бунтовал – жили бы мы с ним, как два монаха. Поблажку он даёт только своему любимому коту. Утром выпускает Бекона на улицу и приговаривает: «Погуляй, касатик!» Я просто зверею от зависти.

Вильям Яковлевич захохотал. Ипатов захлопал глазами, не зная, что ответить. У него не было привычки к таким беседам. Пока он относился к дамам с юношеской пылкостью и опаской.

После обеда начальник изложил Спиридону обстоятельства дела и всем наметил план действий:

- Первое. Необходимо найти предыдущего воздыхателя девушки и узнать, как он живёт и чем занимается. Надо выяснить, что за история произошла в прошлом между ним и Арефьевой и возможны ли сейчас у них отношения. Спиридон, это задание для тебя. Второе. Надо узнать все, что можно о женихе. Здесь будет работать опять же Канделябров и мы с вами, Александр Прохорович, когда будем свободны от более важных дел. Третье. Надо съездить к Рушникову, рассказать о наших планах и попросить его отправить через свое ведомство срочную депешу в столицу, чтобы там навели справки, где находится Мелецкий, чем он там занимается, и нет ли с ним Арефьевой. Чем чёрт не шутит – может, вопреки всякой логики, она там. Это я беру на себя. Следующее. Необходимо переговорить с сестрой Николая Матвеевича. Она видела племянницу последней. Это задание определяю Александру Прохоровичу. Спиридон, проинструктируй, как деликатнее это исполнить. Пятое. Надо встретиться с их домашним врачом – Зяблицким. В Университет поеду я и Ипатов. Шестое и, на настоящий момент, самое важное – Страстной монастырь. Необходимо поскорее встретится с духовником девушки. Когда я вернусь от Рушникова, мы с вами, Александр Прохорович, сначала поедем к нему. А ты, Спиридон, поезжай туда первым – покрутись там, пораспрашивай. Мне тебя учить не надо. Найди мальчишку, который стерёг экипажи: может он что-нибудь видел. Дальше. Надо будет наведаться к их знакомой вдове – Залесской. Поедет тот, кто будет свободен на то время. Пока - это всё. Если не случится чего-нибудь неожиданного, следующее совещание назначаю на завтра, ближе к вечеру. Надеюсь, какой-то результат уже будет. А вы, Ипатов, до конца недели переходите на «военное» положение, уж не обессудьте. Поживёте у меня. За хождением туда-сюда много времени упустим. А тебе, Спиридон Кондратьич ко всему ещё забота - нас кормить. В общественном месте трапезничать – значит, слово не сказать о деле, а нам - время дорого. И вот что, пока я съезжу к Федору Кузьмичу, покажи–ка ты, братец, нашему новому помощнику, «маскарадную».

«Вот это да! - оказавшись в «маскарадной» комнате, восхитился Ипатов. – Здесь можно нарядить все московские театры вместе взятые! Одёжи-то, одёжи сколько!»

Комната представляла собой большое помещение нижнего этажа, где, должно быть, в другие времена, находилась зала. Теперь же, она была сплошь заставлена огромными, под потолок, шкафами со всевозможной одеждой, ящиками с обувью и наряженными манекенами, как в каком-нибудь модном магазине. На одноногих фигурах было навешено изрядное количество дамских и мужских туалетов всевозможных фасонов. Тут же стояло огромное, до полу, зеркало и большой туалетный стол с трельяжем. Рядом, на длинной навесной полке выстроились болванки с десятками париков разных цветов и причёсок. Были здесь и накладные лысины. Посреди комнаты возвышался большой портновский стол под низкой висячей лампой. У окна стояла швейная машинка «Зингер» с ножным приводом. Везде была разбросана сухая апельсиновая кожура. На стенах, подоконниках и даже ручках шкафов висели пучки полыни и лаванды. Все это, вместе с запахом ношеной одежды, «благоухало» одуряюще.

Проследив за взглядом Александра Прохоровича и видя, как тот поводит носом, Канделябров сказал:

- Моли боюсь. Здесь собраны, можно сказать, бесценные экземпляры для нашего переодевания и все наряды подогнаны под нас с Вилимом Яковлевичем. А апельсиновый цитрус и эти травки отгоняют насекомых, понятно?

Спиридон говорил, зайдя за ширмы. А вышел оттуда уже в купеческой поддёвке и хромовых сапогах. Потом он сел к туалету и начал мудрить со своим лицом и лысой головой. Сначала наклеил себе усы ядрёного угольного цвета, нацепил парик и пышные баки. На подзеркальнике перед ним стояли баночки с актёрским гримом. Проворно орудуя кисточкой, Канделябров раскрасил себе лицо, шею и руки. Как маститый художник, он изредка отклонялся от зеркала, прищуривал глаз и с удовлетворением смотрел на свою работу.

- Без маскарада нельзя – примелькаешься. За месяц тебя каждая собака на Москве узнавать станет. Для дела - вред. Потом, доверия больше, когда с тобой говорит простой человек, твоего же сословия: обиды нет и разговор вольготней. Для этого не только одежду, но и говор, походку надо каждый раз менять под стать образу. Когда мы с хозяином в Петербурге жили (было такое время), довелось нам поработать с самим Путилиным, Царствие ему Небесное, о котором вы давеча добрым словом поминали. И не зря-с! Ну, я вам скажу и мастер он был грима и переодевания. Непревзойдённый! Мы ему тогда много помогали, чтобы самим опыта набраться. С нами он работал «от» и «до» по делу петербургского Джека-Потрошителя. Звали убийцу – инженер Хрисанфов. Оказался больным на голову человеком. Пострадал от женщины, между прочим. Вот я и говорю – от баб все напасти. Этот несчастный поклялся мстить всем женщинам, которые изменяют своим мужьям. Жуткое дело. Он, окаянная душа, вспарывал им животы! Многого мы тогда насмотрелись в северной столице. Школу прошли – будь здоров! Путилин очень Вилима Яковлевича оценил и звал к себе на службу. Но, по звёздам, выходит нам тут жить и работать. Так сказать: с видом на Москву, – вздохнул Канделябров. – Так вот, маскараду, гриму, походке, говорам разным, нас обучал Иван Дмитриевич. Когда он сам бывал в полном гриме – это, скажу я вам, - восторг и восхищение. Вот так-то. А основатель метода в деле сыскного перевоплощения был француз – Франсуа Видок . Запомните. Между прочим, сам бывший уголовник, он перешёл на службу закона и основал французскую уголовную полицию. Опыт-то у него ого-го какой был. Вот так-то, вьюнош.

С этими словами Спиридон повернулся лицом к Ипатову и самодовольно спросил:

- Ну, как?

Перед Александром Прохоровичем предстал средней руки приказчик, так сказать, на подхвате, неопределенного возраста, с натруженными грязноватыми руками, большим сизым носом, густыми насупленными бровями и щербатым ртом.

- Вот это да! - удивился Ипатов. – Каким же манером, позвольте спросить, вы вдруг лишились переднего зуба?

- Это специальный черный лак. Даже кушать можно – не сойдет, – уже чужим, с хрипотцой, голосом ответил Спиридон Кондратьевич.

- Впечатляет, – искренне одобрил новоиспеченный помощник.

В пятом часу пополудни Вильям Яковлевич с Ипатовым прибыли в Анатомический театр Московского Университета. Здесь сыщики предполагали найти Михаила Лаврентьевича Зяблицкого, друга Арефьева. После долгих переговоров со служащими, им, наконец, указали, где он обитает. Сначала пришлось пройти два демонстрационных зала Анатомического музея, где была размещена коллекция учебных препаратов частей человеческого тела – и сухих, и в спирту, и в скипидаре. Потом, мимо большой коллекции какого-то профессора медицины Зернова , где были выставлены всевозможные восковые модели человеческого мозга в целом и в разъёмном виде.

«Господи, помоги не грохнуться! Защити, Царица Небесная!» – бормотал Ипатов, удивляясь Собакину, который с интересом рассматривал эти страшилки в витринах и стеклянных банках.

Дальше они шли какими-то замысловатыми переходами по внутренним лестницам, пока не очутились перед дверью, обитой коричневой клеенкой. Лаконичная надпись на ней гласила: «М.Л.Зяблицкий».

На стук послышалось «войдите» и сыщики переступили порог кабинета университетского медика. Сильно запахло карболкой и ещё какой-то медицинской химией. Навстречу им из-за стола поднялся высокий мужчина крепкого сложения, с открытым приятным лицом, лысоватой головой, светлыми, слегка навыкате, глазами и доброжелательной улыбкой, открывающей красивые белые зубы.

- Проходите, пожалуйста, – пригласил доктор, когда Собакин назвал себя, помощника и объяснил цель визита.

- Если не возражаете, - начал Вильям Яковлевич, – нам бы хотелось задать вам несколько вопросов о семье Арефьевых. Мнение друга семьи может помочь оценить взаимоотношения его членов. Поверьте, это не праздное любопытство, а необходимость дела.

- Я понимаю и слушаю вас внимательно.

- Когда вы узнали об исчезновении Анастасии Дмитриевны?

- На следующий день, когда после службы приехал к Арефьевым на чай. Это было часов в пять вечера.

- Интересно ваше мнение: куда могла пропасть девушка?

Михаил Лаврентьевич задумался и сказал:

- Анастасия Дмитриевна довольно импульсивна и способна на любой непредсказуемый поступок. Мотивов её поведения я не знаю. В последнее время она была в отличном настроении из-за предстоявшей свадьбы.

- А какого вы мнения о ее женихе?

- Вполне достойный человек. С серьезным взглядом на жизнь и желанием остепениться. В карьере он уже преуспел. Мелецкий - совладелец большой страховой компании, которая тесно связана с делами Николая Матвеевича. В их альянсе один вкладывает деньги в строительство железных дорог, другой – страхует его от потерь, – улыбнулся Зяблицкий.

- По-вашему, он любит свою невесту?

- Не могу сказать о страсти, но это выбор обдуманный, взвешенный, с интересом и не без влечения.

- Что вы можете рассказать о семье своего друга?

- Николай Матвеевич – умный, добрый, порядочный и удачливый в делах человек. После смерти брата и невестки, он фактически удочерил их дочь. Николай любит и балует её. Помогает ему в воспитании Анастасии – сестра погибшей невестки. В их доме мир и порядок. Я люблю у них бывать.

- Что вы можете сказать о Ларисе Аркадьевне?

- Это доброе существо, безгранично преданное семье. Она одинока. После смерти Дмитрия Арефьева и его жены все их деньги перешли к Николаю Матвеевичу. Он предлагал молодой родственнице материальную помощь, но она отказалась от денег и от возможного личного счастья ради воспитания племянницы - сироты.

- А почему у них с Анастасией Дмитриевной были конфликты?

- Ерунда все это. Девчонка избалована с детства. Лариса Аркадьевна все годы, что провела с ней под одной крышей, пыталась сделать из неё благовоспитанную девицу. Вот и всё!

- Ещё вопрос. Скажите, а почему два человека, здоровых, свободных, таких, как Николай Матвеевич и Лариса Аркадьевна не ищут семейного счастья вне дома или даже под одной крышей?

Зяблицкий очень медленно и членораздельно ответил:

- Лариса Аркадьевна, насколько я знаю, отвергает личную жизнь и посвящает её племяннице. А что касается Николая Матвеевича, то тут вы ошибаетесь. Его сердце очень прочно занято и возможно вскоре последует его свадьба с Надеждой Петровной Залесской. Задержка только из-за Анастасии. Арефьев – человек долга. Он не считает возможным жениться, пока не устроит судьбу племянницы.

– А как она относится к сердечной привязанности вашего друга?

- Никак. Анастасия Дмитриевна знает, что после свадьбы, по завещанию отца, с учётом процентов от капитала, вложенного в общее дело семьи Арефьевых, ей отойдёт бо;льшая часть всех денег. На сегодняшний день это около трех миллионов рублей. Она вполне может не обращать внимания на тех, от кого раньше зависела.

- Так замужество племянницы наносит материальный ущерб Николаю Матвеевичу?

- Это, должно быть, вполовину сокращает его капитал, но, уверяю вас, счастье любимой Насти для него важнее. Тем более, что денег ему остаётся предостаточно, а ведение дел по государственным заказам принадлежит Арефьеву. Я полагаю, что он быстро залатает эту брешь.

- Однако, - сказал Собакин, когда они с помощником вышли от Зяблицкого. – Я, признаться, не ожидал, что эта девушка – такая богатая невеста. Дело серьёзнее, чем я думал. Если её нет в Петербурге, а я в этом почти уверен, - дело плохо.

- Наоборот, дело проясняется, – воодушевленно заговорил молодой человек. - Арефьев сам избавился от племянницы, чтобы не делить капитал. Тем более, что он решил обзавестись своей семьей. Кто ж расстанется с такими деньжищами?

Собакин недоуменно посмотрел на Ипатова.

- Вам же Зяблицкий объяснил, что денег у Арефьева остается предостаточно. К тому же, я думаю, что не в интересах будущей четы Мелецких вынимать капитал из столь прибыльного дела.

- Чем богаче, тем жаднее, – парировал Александр Прохорович. – Мне всегда так говорил покойный папаша.

- Да? Я не смею напрочь опровергать убеждение вашего покойного батюшки, но хочу заметить, что такая патология свойственна не всем состоятельным людям.

И выждав паузу, пока Ипатов остынет от благородного возмущения в адрес всех миллионщиков, продолжал:

-Угомонитесь, мой друг. Опять у вас скороспелые выводы. Англичанин Бен Джонсон справедливо заметил, что «мнение о человеке зависит от того, с какого расстояния на него смотреть». Вот и мы с вами, чтобы составить правильное представление об участниках этого дела, будем рассматривать их по очереди с максимально близкого расстояния. Сегодняшняя встреча с доктором нам дала много полезной информации. Но, помимо этого, такое близкое расстояние позволило нам увидеть еще одну интересную вещь: Михаил Лаврентьевич прилично пьян на рабочем месте. Интересно, бывает ли он таким в гостях у Арефьевых?

- Пьян?! Да вы что? А я и не заметил, – удивился помощник.

- Ну да. Доктор сильно выпивши, несмотря на то, что поставил на подоконник открытые склянки с эфиром и ещё с какой-то дрянью, чтобы не было заметно, что от него пахнет спиртным. Надо сказать, что при этом, держится он хорошо. Если не присматриваться, то почти незаметно. Может, он - пьяница? Такое бывает не только с врачами, - подытожил Собакин. – Времени у нас маловато. Давайте-ка махнем сейчас в Страстной монастырь: аккурат попадём к концу службы.

В нежных весенних сумерках, через Святые ворота Страстного монастыря сыщики прошли в старинную двухэтажную соборную церковь, которая снаружи казалась большой, а на деле оказалась на диво маленькой и тесной. Служба только что закончилась. Игуменья, с немногочисленным окружением черноризниц, чинно проследовала из храма. Оставшиеся монашки счищали с подсвечников красные пасхальные огарки, обтирали тряпочками образа, прибирались за свечным ящиком.

- Обратите внимание, Александр Прохорович, – в полголоса сказал Собакин, указывая на церковные стены. – Здесь находятся два замечательных настенных образа: Боголюбской Божией Матери и святого Иоанна Воина. В 1778-ом году во время пожара эти иконы остались невредимыми в то время, когда собор выгорел практически весь.

«Не пойму я, верит он в Бога или нет? – думал Ипатов, семеня за своим начальником. – В сыскном говорят, что он человек тёмный, с бесами знается - они ему и помогают. А тут, подишь ты, вон как истово крестится, да к святыням прикладывается. Эдак, пожалуй, нарочно не сыграешь, да и зачем?».

Сыщики подошли и приложились к чудотворной иконе – Страстной Божией Матери и только тогда пошли на левый клирос, где, как им сказали, находился отец Феогност.

Это был невысокий, худенький и седенький священник с поразительно величавой осанкой и очень тихим напевным голосом. Дождавшись, пока архимандрит переговорит с какой-то Богом забытой древней старушонкой в тёплом, еще зимнем салопе и двух платках, сыщики подошли под благословение священника и объяснили, зачем пришли.

- Господь вас привёл! – выслушав их, воскликнул монах. – У меня душа не на месте. Я ведь сейчас, на ночь глядя, думал к Арефьевым кого-нибудь посылать. Говорите скорее, какие новости об Анастасии Дмитриевне?

- Всё то же. Известий нет. Мы ведь приступили к расследованию только сегодня. А вы что думаете о случившемся? Куда могла пропасть девушка? – спросил Собакин.

Священник вздохнул и покачал головой.

- Я пребываю в недоумении! Если у вас есть ко мне конкретные вопросы - задавайте, а то у меня мысли сбиваются. Боюсь пустым разговором вам голову заморочить, а то и важное что упустить. Только, что же мы здесь-то стоим! – спохватился отец Феогност. - Милости прошу ко мне, угоститесь, чем Бог послал. Потрапезничаем вместе. Разносолов, правда, у нас нет. Монастырь наш не архиерейский, но Господь милостями своими, нас грешных, не оставляет – это главное.

- С превеликим удовольствием, – с улыбкой ответил Собакин. – Почтём за честь.

Сыщики еле поспевали за архимандритом. Батюшка шёл не по годам быстро, по пути благословляя подбегавших к нему насельниц обители и прихожан. Обошли сестринский корпус, покои настоятельницы, трапезный храм во имя Печерских угодников и уткнулись в маленький, уже заросший весенней травкой, домик духовника монастыря. Хозяин распахнул низенькую дверь и пригласил гостей.

Пропев «Христос воскресе» и благословив выставленные для ужина кушанья, священник просил, в первую очередь, отведать монастырских «блинцов». Они были тонкие, кружевные, свернутые в треугольник и начинены до хруста зажаренным золотистым луком, морковью и грибами. На столе радовали глаз крашеные яйца, горячая рассыпчатая картошка и жаренные в сметане молодые щуки. Нос щекотал пряный запах, выставленных в изобилии, солений: тут тебе и квашеная капуста с клюквой, и огурцы с помидорами, и солёные грузди. На отдельном столике стояли кувшины с квасом и тёплым овсяным киселём. Там же для чаепития были приготовлены куличи, мёд и варенья. Степенная пожилая женщина внесла кипящий самовар и, поклонившись, молча, вышла.

- Ну вот, теперь, без помех и поговорим, – сказал отец Феогност. – Ешьте на здоровье. Это всё очень здоровая пища. Сёстры готовят её с молитвой.

- Очень вкусно. А вы, отче, давно здесь подвизаетесь? – начал разговор Собакин.

- Мой род здесь - с основания обители, с 1649-го года, когда царь Алексей Михайлович повелел привезти в Москву уже тогда почитаемый образ Страстной Богородицы из вотчины князя Бориса Лыкова, что под Нижним Новгородом. Воля царя была исполнена. И, как водится на Руси, на месте встречи чудотворной иконы был устроен монастырь. Тогда же Алексей Михайлович именным указом разрешил князю Борису, чтобы при его родовой иконе постоянно состоял кто-нибудь из лыковского рода. Тогда это был Алексий – младший сын князя. Поэтому-то и построен был при входе в обитель надвратный храм во имя Алексия – Божия человека. Так и пошло с тех пор: княжеский род бессменно определяет кого-нибудь из своих в этот монастырь служить Господу. Сейчас из Лыковых здесь я, – перекрестился архимандрит.

- Сердечно рад нашему знакомству, – ответил Вильям Яковлевич. – А ведь наши с вами предки наверняка были знакомы в те далекие времена. Мой, был стольником при царе Алексее Михайловиче.

- Отрадно слышать. Насколько я помню, из этого рода была и Марфа Собакина – третья из жен Ивана Грозного?

- Точно так, она нашего рода. Дочь среднего сына Степана Васильевича Собакина-старшего. До сих пор не могу понять, почему его всех трёх сыновей звали Василиями. При этом старшего называли Василием-большим Григорием, среднего – Василием-средним Богданом, а младшего – просто – Василием-младшим, - рассказал Вильям Яковлевич.

- Действительно, чудно;, – кивнул Лыков.- Возможно, боялись, чтобы детей не «испортили», то есть не сглазили. Называли Василиями большими да малыми, а крестили другими именами и никому об этом не объявляли.

- Скажите, отец Феогност, на ваш взгляд, куда могла подеваться Анастасия Дмитриевна? – перевёл разговор Собакин.

- Ума не приложу. Всё очень странно. Я полагаю, что надо объявлять в полицейский розыск. Не было у неё никого, кроме родных и жениха. Не было!

- Но, её характеризуют, как достаточно взбалмошную девицу, способную на непредсказуемые поступки. Убегала же она раньше из дома!

- Всё это вздор. Никому не верьте, дорогой мой. То – дело прошлое, несмышлёное, с кем не бывает. Увлеклась, напридумывала в голове того, чего и не было вовсе. Хорошо, что парень порядочный оказался – отправил её домой. Сейчас, это очень зрелая, в нравственном отношении, личность. Она полюбила искренне, горячо и, надеюсь, будет счастлива. Найдите её скорее. Это какое-то недоразумение. Может быть, она обиделась за что-то на домашних (такое с ней бывает) и спряталась у своей тетушки Анны Матвеевны или ещё у каких-нибудь своих родственников или знакомых.

- Господин Арефьев сказал, что у Анны Матвеевны её нет – та сама в сильнейшем беспокойстве. Он же утверждает, что у девушки нет близких друзей и других родственников, кроме тех, кого вы знаете. Она же - сирота.

- Да, я знаю. Раз так говорит Николай Матвеевич, значит всё так и есть. Я, признаться, никогда в беседах с Анастасией не входил в такие подробности, как выяснение её дружеских привязанностей. Мои отношения с духовными чадами строятся на их добровольном обсуждении их проблем. Это, если хотите, мой принцип. Священник должен быть готовым обсуждать те вопросы и проблемы, которые больше всего волнуют человека в данный момент. Надо дать верное направление жизненному пути духовного чада и научить его самому распознавать и оценивать свои поступки. А все эти бытовые подробности мирской жизни ни к чему знать духовному лицу, тем паче – монаху. У некоторых дам ведь удержу нет – дай только рассказать про друга сердечного, да про подругу, и что случилось на охоте с её кузеном или на балу с тётей.

- А вот, кстати, насчёт тёти. Вы обмолвились, что Анастасия Дмитриевна могла обидеться на своих близких. На кого и за что?

- Она девица прямохарактерная. Это ей очень вредит во мнении окружающих. Перво-наперво, у неё возникают нелады с тётушкой: Ларисой Аркадьевной. Сколько уж лет вместе живут, а нет у них мира. Анастасия и объяснить это толком не может. Приходит и говорит: «Опять, батюшка, тёте Ларе нагрубила, каюсь, не люблю её». Вот и весь сказ. Я уж и так с ней и эдак разговаривал и вразумлял – не действует. Всё, говорит, понимаю, но ничего с собой поделать не могу.

- А как вы сами это объясняете?

- Лариса Аркадьевна много лет её воспитывает, поучает, наставляет. Дети этого не любят, да и взрослые, впрочем, тоже. А дядя и другая тётушка – балуют. Вот и всё объяснение, я думаю.

- А кто у вас бывает на службах из их семьи?

- Анна Матвеевна – наша прихожанка. Она и Анастасию к нам стала водить ещё маленькой. На двунадесятые праздники бывает сам Николай Матвеевич. Он наш благодетель - жертвует на обитель постоянно.

- А Лариса Аркадьевна? Она, говорят, набожна.

- Она бывает здесь редко, в основном по праздникам, вместе с Николаем Матвеевичем. Насколько я осведомлён – женщина она благочестивая. Возможно, Лариса Аркадьевна - прихожанка другого храма. Благо, на Москве церквей в изобилии: есть из чего выбрать.

- Скажите, пожалуйста, а в тот вечер кто из ваших монастырских видел девушку?

- Я их обеих видел. Всё было, как обычно: Анастасия стояла у правого клироса, а за ней, чуть поодаль, Анна Матвеевна. По окончании службы я потерял их из виду. Сёстры наши ничего особенного не приметили – я их спрашивал. А вот сторож в тот день про неё что-то говорил, но очень уж невразумительно.

- Можно с ним увидеться?

- Конечно, сейчас я его вам позову.

- Нет-нет. Мы и так засиделись. Время позднее. Спасибо за угощение. Действительно, блины у вас отменные. А сторожа мы сами найдём.

Распрощавшись с Лыковым, сыщики уже по тёмному двору подошли к Святым воротам и толкнули незапертую дверь маленькой сторожки, прилепившейся к монастырской стене.

- Есть кто, живой или мертвый? – зычно спросил Вильям Яковлевич.

- А тебе что, без разницы? – отозвались с печки, подшитые кожей, валенки.

Они поелозили-поелозили один об другой и упали на пол. Внутри них обнаружились голые синюшные ноги, которые принадлежали хмурому маленькому старичку в черном, порыжевшем от времени, подряснике и такой же ветхой скуфейке.

Чтобы сбить заторможенность сердитого стража, Собакин сразу сослался на архимандрита Феогноста, после чего, сторож оживился и готов был отвечать на вопросы.

- Как тебя зовут, старче? Ты – монах?

- Раб Божий Власий. Постригом не сподобился – подвизаюся в миру.

- А скажи мне, брат Власий, видел ты позавчера вечером вашу прихожанку, Анастасию Дмитриевну Арефьеву?

- Лицезрел. Пришла она, как обычно, приложилась к головке великомученицы Анастасии – она у нас у южных выходных дверей выставлена. С ней была ейная тётушка. Я её хорошо знаю. Правильная женщина. Службу назубок знает, не смотри, что знатная! И стро-о-гая. По старине живёт. Чуть что не так – выговаривает даже нашим отцам. Сёстры её боятся. Прямо – мать игуменья, да и только.

- Родственницы на службе вместе стояли?

- Тётка всегда племянницу перед собой ставит, чтобы значит, на виду была. Должно и в тот день также было. Я не смотрел – у меня своих делов много.

- А как они уходили, видел?

- А как же. Уходили как честные люди: через ворота. Это только ведьмы в трубу вылетают. Одарили меня полтинником и вышли. Потом должно разъехались: одна в одну сторону, другая в другую.

- За время службы к барышне кто-нибудь подходил?

- Подходил.

- Кто?

- Я.

- Зачем?

- Письмо отдать.

- Письмо?! Какое письмо?

- А я почём знаю. Лежало в сторожке, на столе. Откуда взялось – не знаю. На нём было печатно прописано: «Анастасии Дмитриевне Арефьевой лично в руки» и рубль деньгами. Я пошёл и сразу отдал, а то, думаю, забуду ещё или разминёмся. После службы я ведь не только у ворот. У меня делов - только успевай поворачиваться. Мне присесть некогда.

- Ага. Видели мы, как ты на печи поворачиваешься, – съязвил Ипатов.

Сторож обернулся в сторону молодого человека и грозно насупился.

- Ежели, этот недозрелый стрючок, меня оскорблять хочет, – фальцетом вскричал он, – то я навовсе говорить ничего не буду!

Собакин сделал знак помощнику.

- Ну, Власий, не серчай, дорогой. Это была плохая шутка. Скажи нам лучше, что, барышня при тебе читала письмо?

- Я же говорю, что сразу ушёл. У меня забот непочатый край. Чего надо в обители отпереть - запереть - это всё я.

- Ясно. А как выглядел конверт?

- Какой «конвет»?

- Ну, письмо, которое ты передал барышне.

- Ах, письмо… Обыкновенно, как все письма. Серая бумага, четыре угла.

- Не было ли чего-нибудь необычного на этом письме? Может печать, марка, пятно или надпись ещё какая-нибудь? Припомни, брат, очень обяжешь.

Сторож сильно задумался, а потом сказал:

- Было. От него духовито пахло. А боле – ничего.

- Чем?

- Откуда же мне знать? Я ваших мирских запахов не разбираю. Тогда ещё подумал: «Ишь ты, чего только люди не придумают, чтобы воздух испортить». К нам тут ходит одна. От неё таким духом шибает, что у наших христовых невест от этого голова болит.

- Так чем письмо пахло, вспомни!

- Не помню, – насупился дед. - У меня делов невпроворот. Пока всё переделаешь, совсем память уходит.

- Ну ладно. Если память вернётся – скажи отцу Феогносту – он знает, как меня найти. На вот тебе за наше знакомство.

И Собакин дал сторожу рубль.

- По тому, какими духами пахло от конверта, можно найти разгадку дела. Здесь явно замешана женщина. Я думаю, что это тётка девушки - Турусова. Она заманила куда-то письмом Анастасию Дмитриевну и расправилась с ней, а может и сейчас держит её связанной где-нибудь в подполе. Бедная жертва недаром конфликтовала со своей мучительницей. Что ж, всё ясно: роковые страсти, большие деньги, - скороговоркой бубнил Ипатов, мотая усталой головой от спешного хода извозчичьей пролётки.

- Виноват, я не понял: куда мучительница спрятала свою жертву?! – ошарашено спросил Вильям Яковлевич своего неистового помощника.

- В подпол. Я читал у дяди полицейские отчёты за прошлый год. Там таких случаев на Сухаревке - полным полно. И краденое добро прячут, и людей – живых и мёртвых.

Сдерживая эмоции, Собакин назидательно проговорил:

- Мой друг, вам надо научиться отличать поступки людей из разных слоёв общества. Конечно, в семье не без урода, но всё-таки поведение дамы из общества отличается от поступков головорезов с Сухарева рынка. Не по жестокости, заметьте, а по форме проявления своей агрессии. Завтра вам надо нанести визит даме постарше, чем Турусова. Но, судя по вашей горячности в суждениях, мне, дорогой Александр Прохорович, придётся поехать с вами. На самотёк пускать я вас пока не могу. А сейчас – отдыхать. Завтра трудный день, – договорил сыщик, входя домой.

Встретил их Спиридон. Видимо, он сам только что откуда-то вернулся, и был одет в жуткую рвань, глаз подбит (или это маскарад?), на ногах неописуемые опорки, какие Ипатов, видел только на нищих в родном Посаде. От беготни и постоянного внимания к делу, Александр Прохорович так устал, что не заинтересовался причиной такого переодевания Канделяброва.

- Вода греется, – доложил тот. – Через полчаса ванны будут готовы.

«Какие такие «ваны»? – вяло соображал молодой человек. – Спать охота – сил нет!»

Обрадовавшись, что хозяин с помощником поели на стороне и не надо возиться с ужином, расторопный Спиридон первый, ещё в чуть тёплой воде, вымылся у себя на первом этаже, облачился в любимую зелёную ливрею и доложил, что можно купаться.

«Господи, мыться, что-ли? Так я обойдусь. В прошлую субботу в бане был. А этот – двужильный, уже начистился и опять в свою лягушачью одёжу обрядился. И не лень! Скоро спать идти, а он разоделся, как на прогулку. Откуда только силы берутся на этот цирк! – с трудом разлепляя сонные глаза, думал Ипатов.

Потом его повели в перегороженную надвое большую комнату, сверху донизу выложенную сине-белым фигурным кафелем. И тут и там стояли чугунные люльки, покрытые изнутри белой эмалью. В центре помещения на железных листах гудела раскалённая докрасна чугунная печь. Под самым потолком, булькал и выпускал пар огромный водяной бак. От него по трубам в обе люльки хлестал кипяток, а из водопроводного крана лилась холодная вода. На дне каждой ёмкости стремительно растворялись рыжие лепёшки.

- Прошу, – указав на одну из ванн, предложил вошедший Собакин и стал быстро раздеваться за ширмой своего отделения.

«Ага, я понял: это домашняя баня. Что ж, удобно, хоть и мудрёно. А вот, что там такое на дне лежит? Вода-то совсем рыжая сделалась. Не дай Бог, окрашусь. Может это мыло?» - раздумывал Александр Прохорович, наклоняясь и принюхиваясь к воде.

- Не сомневайтесь. Это хвойный экстракт – для облегчения всего организма, – услышал он за спиной голос Канделяброва. – Смелей, вьюнош, получите удовольствие!

Лежа в пахучей воде и подрёмывая от усталости и удовольствия, «вьюнош» слышал со стороны Собакина плеск воды и голос начальника. Тот поминутно отфыркивался и умильным баском напевал чудну;ю незамысловатую песенку:

Послушав до конца эту уличную белиберду, Ипатов си-и-ильно удивился, что слышит такое от серьёзного человека.

Проснувшись в отведенной ему комнате с сиреневыми занавесками и какой-то очень тонконогой мебелью, новоиспеченный помощник, вспомнил, что вчера Спиридон сказал: «Положу его в «дамской». На что Вильям Яковлевич хохотнул: «Как бы мне не забыть, что там Ипатов».

«Ну и пусть смеются», - беззаботно думал Александр Прохорович, с удовольствием вдыхая кофейный аромат, долетающий к нему с нижнего этажа.

Раздался стук в дверь и Канделябров пригласил его спуститься к завтраку.

Не было и десяти, когда сыщики постучались в глухие ворота двора старшей сестры Арефьева - Анны Матвеевны.

- Время не для визита, но обстоятельства нас извинят, – сказал Собакин.

На безудержный лай цепных собак вышел сторож, потом еще кто-то из слуг. Переговоры шли не меньше получаса. Наконец, после многочисленных объяснений и ссылок на Николая Матвеевича и отца Феогноста, их пустили в дом и провели в приёмную залу прямо-таки времён Очакова и покорения Крыма. Обстановка, предметы интерьера, большие живописные картины Екатерины II и её государственных мужей, явно свидетельствовали о трепетном почитании хозяевами дома екатерининского времени. Сыщикам даже показалось, что вот-вот откроются парадные двери, и слуга в напудренном парике объявит: «Государыня Императрица и Самодержица Всероссийская Екатерина Алексеевна!» Но, такого не случилось, а откуда-то сбоку вышла дама, лицом – копия Николая Матвеевича, только без бородки, а в приличном для женского пола капоте и кружевном чепце.

- Чему обязана столь ранним визитом? – сухо осведомилась она, пристально, через лорнет, рассматривая посетителей.

Собакин представился и уже, в который раз изложил суть их безотлагательного посещения.

- Разговорами делу не поможешь, – сказала Арефьева. – Надо привлекать полицию да розыск производить по всей форме. А эти ваши расспросы – пустая трата времени, которая может стоить жизни моей племянницы. А Николай бездействует!

У женщины на глазах навернулись слёзы, и задрожал голос:

- А, впрочем, чем больше людей будут её искать, тем лучше. Спрашивайте.

Первые её ответы ничем не отличались от фактов, представленных другими свидетелями.

Потом Собакин поинтересовался:

- Во время службы кто-нибудь подходил к вашей племяннице?

- Что вы такое говорите, батюшка мой? Как это можно, сами подумайте!? Кто ж осмелился бы отвлекать человека во время молитв?

- А как вы с ней расстались?

- Она сказала, что останется на исповедь. Хоть и Святая неделя идёт, да у неё свадьба на носу. У нормальных людей такое раз в жизни бывает. В чистоте девушка хочет под венец пойти – вот и бегает с каждой малостью к батюшке. Что ж, за это только похвалить можно. Вот я и говорю: она осталась, а я уехала.

- Вы видели, что она осталась в церкви или просто предполагаете, что так было? – настаивал сыщик.

- Точно не скажу. Я перекрестилась и пошла. Вот и всё.

- Скажите, а как Анастасия Дмитриевна относится к своим родственникам, с которыми живёт под одной крышей? К дяде, например?

- Они любят друг друга, как отец и дочь. Больше и добавить нечего.

- А как ваша племянница относится к сердечной привязанности вашего брата?

- Это вы Залесскую имеете в виду? Думаю, что без симпатии. Вы сами-то её видели? Нет? Тогда и говорить не о чем. Вы сначала на неё посмотрите, а потом, я думаю, у вас вопросов об этой «привязанности» не будет.

- Говорят, что Николай Матвеевич собирается на ней жениться.

- Мой брат без ума от этой женщины и этим всё сказано.

- Что вы скажете об отношениях Анастасии Дмитриевны с Ларисой Аркадьевной?

- Я думаю, что чем скорее Настя выйдет замуж, тем лучше.

- И все-таки, как бы вы определили характерные качества Ларисы Аркадьевны? Как вы её саму оцениваете? – настаивал Собакин.

- А что, её уже выставили на продажу? Если так, то цена ей небольшая, – отрезала Арефьева.

«Крута, – подумал Ипатов. – Недаром её в монастыре боятся».

- У меня от ваших вопросов в голове шум поднялся, – заявила пожилая девица. – Все это – пустые разговоры. Передайте Николаю Матвеевичу, чтобы официально заявил в полицию и денег дал, чтоб шибче искали.

- Ещё один вопрос, если позволите, – заторопился Вильям Яковлевич. – Какого вы мнения о женихе Анастасии Дмитриевны? Не может ли он быть причиной исчезновения вашей племянницы? Можно ли предположить, чтобы она, по какой-то причине, поехала с ним или за ним в Петербург?

- Вы, батюшка мой, говорите такой вздор, какой я, в свои молодые годы, не слышала даже от нашего городского сумасшедшего Ваньки с Арбата! Мелецкий – человек основательный. Женится он по любви и для престижа. Таким как он, приличия и мнение света - самое главное в жизни. Станет он затевать мороку перед свадьбой! Да и Настя столько дел задумала на то время, пока жених в отлучке, что за неделю не управиться. Не шутка – замуж выйти по всей форме, чтобы в московском обществе хорошее мнение произвести. Ну, довольно, утомили вы меня.

И Арефьева, кивнув им, удалилась в ту же дверь, откуда пришла. Степенный слуга повел их к выходу. По пути Собакин не удержался и спросил:

- Скажи, милейший, за что твоя барыня так почитает Екатерину II?

- За то, что Арефьевы в гору пошли с царствования их благодетельницы – императрицы Екатерины. Она им деревеньки пожаловала и хлебную должность дала. Вот за это и почитают. Всё время сорокоусты заказывают, и день ихнего ангела отмечают.

- За что же государыня их так обласкала?- полюбопытствовал сыщик.

- За личную преданность 28 июня 1762-го года.

- Ясно. Арефьевы были в числе тех, кто помог ей единолично взойти на российский престол.

- Видно шибко помогли, батюшка.

- Вот это женщина! – восхищённо воскликнул Вильям Яковлевич, когда они оказались на улице. - Была бы на выданье – посватался. Что ни слово – отлитая пуля.

- Да вы что, помилуйте! – возразил Ипатов. - Это не женщина, а жуть какая-то!

- Очень конкретная особа. Такая – редкость у женского пола, – будто не слыша слов помощника, продолжал Собакин. – Она, конечно, грубовата. Так это у неё от властного характера. Без мужчины век прожила – смягчить было некому.

- Может и так, но вот словам её доверять никак нельзя, – не сдавался Александр – не всегда защитник людей. – Она даже не заметила, что у неё под носом племяннице письмо передали!

- Верно. Но это легко объяснимо. Сторож в подряснике. Значит, для Арефьевой он - часть службы. Она его и не приметила. Был бы он в мирском платье – другое дело.

Вильям Яковлевич подозвал извозчика и велел ехать на Колымажную улицу, что рядом с Волхонкой. Ипатов удивленно спросил зачем.

- Вчера Канделябров узнал адрес Залесской. Едем к ней.

На тихой Колымажной, в большом красивом доме с крышей-куполом, вдова харьковского сахарозаводчика Филиппа Макаровича Залесского проживала в бельэтаже. В вестибюле дома – ковры, зеркала. Швейцар, с огромными усами и жутким чесночным амбре, указал на лакированную дверь квартиры № 3. Позвонили. Им открыла молодая горничная в кокетливом фартучке и кружевной наколке. Собакин передал ей визитную карточку и попросил о встречи с хозяйкой.

Гостиная, куда провели сыщиков, утопала в изысканной роскоши. Даже Вильям Яковлевич, привыкший к комфорту, удивленно хмыкнул. Видно было, что у покойного сахарозаводчика при жизни дела процветали. Открылась дверь и на пороге комнаты появилась Надежда Петровна. Женщина была хороша. Ипатова моментально поразил столбняк. Он открыл рот и во все глаза таращился на писаную красавицу. Вдова, должно быть, разменяла третий десяток. Невысокая, с умопомрачительной, для мужского взгляда, фигурой, стеснённой шёлковым платьем гранатового цвета – вот первое, что отметил Собакин. Александр Прохорович же, по романтичности натуры, дальше лебединой шеи опускаться не смел. Но и тут было на что полюбоваться: высокий, кузнецовского фарфора лоб, тёмные, в пол-лица вишнёвые глаза, пухлые губы бантиком. Женщина обладала еще одним бесспорным достоинством – роскошными тёмными волосами, которые плетёной короной окружали её аккуратную головку. Всю фигуру Надежды Петровны обволакивало ароматное облако духов с чуть терпким фруктовым флёром.

«Персиком пахнет, – восхитился про себя Ипатов. – Брови-то такие! Как у Шамаханской царицы».

Ему таких роскошных женщин видеть вблизи ещё не доводилось.

Отметив произведённое впечатление, Надежда Петровна решила помочь растерявшимся мужчинам. Видно было, что она привыкла к такой реакции на свою внешность.

- Что привело вас ко мне, господа?

Объяснив суть дела, Вильям Яковлевич на мгновение умолк, чтобы дать возможность красавице настроится на направление беседы. Вдруг, ни с того, ни с сего, заговорил Ипатов. Молодого человека прорвало. Он сбивчиво повторил объяснение начальника о цели визита, перескочил на изменчивость весенней погоды, порадовался премьере нового спектакля в Большом, хотя, сроду там не был, а только читал об этом в какой-то газете. Потом коснулся поэзии и перешёл на прозу жизни: рассказал о том, как он, служа в полицейской части, собственноручно задержал воровку с Хитровки, которая обманула своего же подельщика и перерезала ему горло. В конце затянувшегося выступления, он совсем потерял стройность мысли и закончил речь дикой фразой: «поэтому знакомство с вами стало для нас необходимостью».

Надежда Петровна с непониманием посмотрела на гостей, а потом, в наступившей тишине, вдруг так заразительно рассмеялась, что напряжение тут же спало. Ипатов почти пришёл в себя. Вильям Яковлевич начал задавать хозяйке вопросы. По словам женщины, она ничего не знает о том, где может находиться Анастасия. Час промелькнул для Александра Прохоровича как одна минута, чего нельзя было сказать о Собакине. Невзирая на субординацию, Ипатов всё время старался перебить начальника и задавал пустые, ничего не значащие, вопросы. А потом вдруг и вовсе изрёк престранный комплимент, что «с такой чудесной внешностью Надежде Петровне можно простить любые преступления». Дама сделала круглые глаза. Визит превращался в фарс. Собакин грозно взглянул на помощника и задал последний вопрос:

- Вы знакомы с женихом Арефьевой?

- Да, конечно.

- Что он за человек?

- Свое мнение я уже сказала Николаю Матвеевичу и Анастасии. Он не достоин её.

- Почему такая немилость?

- Как вам сказать… Он человек неискренний и ненадежный. У меня глаз верный. Я, если хотите, это просто чувствую, а Арефьевы мне не верят.

- Алексей Григорьевич мог быть причастным к исчезновению девушки?

- Зачем бы он стал это делать? Мелецкий через неделю законным образом получит то, чего он добивался целый год, ухаживая за Анастасией – деньги. Я ведь её по-дружески предупредила, что с ним она наплачется. Приходилось мне видеть, как он глазами-то в разные стороны стреляет! А она мне нагрубила и сказала, что я оговариваю её жениха для того, чтобы она не вышла замуж.

- Интересно, – оживился Собакин. – Почему она так думает?

- Из-за денег, конечно. Обвинила меня, что я подговаривала Николая Матвеевича вложить её наследственный капитал в предприятие моего покойного мужа.

- Это правда?

- Правда, – с вызовом ответила Залесская. – Лучше я сама вам всё расскажу, чем вы будете собирать сплетни на стороне, где злые языки будут всё переиначивать. Николай Матвеевич был не против. Как опекун, он имеет право распоряжаться деньгами Анастасии до её замужества, – обиженным тоном продолжала Надежда Петровна. – Речь о финансировании сахарного завода шла до того, как его племянница собралась замуж. Видите ли, после смерти моего мужа - Филиппа Макаровича, предприятие пришло в упадок и сейчас всё в долгах. То есть я, как хозяйка, вся в долгах. Сладкое – дело прибыльное: мне просто не повезло с управляющим. Вложенные деньги со временем обернулись бы барышом и Анастасия ничего бы не потеряла.

Залесская замолчала.

- А что теперь будет с вашим сахарным заводом? – спросил Ипатов.

Женщина пожала роскошными плечами.

- Николай Матвеевич, за которого я выхожу замуж, сказал, что не может им заниматься. Значит – его надо будет продать.

Сыщики вышли от Залесской взмокшие. Собакин злился, что взял с собой юнца, который не в силах себя контролировать. Ипатов, поостыв от пережитого впечатления, заговорил громко, в ажиотации:

- Вот что я вам скажу: Залесская - главная зачинщица в этом деле! Все сходится. У этой дамы личный интерес к деньгам Арефьевой. Николай Матвеевич у неё под пятой. Видели, как он блеял, когда о ней говорил? Старшая Арефьева, помните, тоже о ней неблаговидно высказалась. А самое главное – духи! Помните, что монастырский сторож говорил о письме для Анастасии Дмитриевны? Духовитое оно было. Понюхайте теперь нас. Час около этакой дамочки посидели и пожалуйста - от нас уже пахнет, как из французского магазина! Письмо – её рук дело. Да, страшная женщина.

- Что-то я не заметил вашего негодования, когда десять минут назад вы перед ней канкан выплясывали, – съехидничал Собакин.

- Этот факт лишь подтверждает мою версию о роковой женщине, Цирцее, если хотите, против которой не может устоять ни один мужчина!

Собакин при этих словах хмыкнул.

- Зачем же обобщать, Александр Прохорович? Я, кажется, сознания не терял от её вида.

- Сознание, может, и не теряли, но глазами её неприлично ели и мне не давали рта раскрыть! – дерзко огрызнулся помощник.

- Что?! - возмутился сыщик.

Он еле сдержал себя, чтобы не обругать дурака-мальчишку. Поехали назад по Волхонке и мимо Александровского сада.

- Александр Прохорович, что вы знаете о Московском Кремле? – поостыв, сменил тему Собакин.

Молодой человек не вдруг переключился на другой разговор, а потом, набожно перекрестился и ответил:

- Это необоримая твердыня России-матушки. Здесь хранятся наши главные православные святыни и священные гробы древней Руси.

Сыщик улыбнулся.

- Бесспорно, мой друг, это так. А что вы знаете об истории крепости?

- Из гимназического курса? Сначала Кремль был деревянный. Татары его жгли и грабили. Потом Иван III построил каменный. В Смутное время поляки в Кремле сидели. Потом он горел вместе со всей Москвой, когда пришел Наполеон. А сейчас вон он какой: любо-дорого поглядеть! - Ипатов кивнул на проплывающую мимо них высокую стену Московского Кремника.

- Это правильное, но довольно общее представление об историческом центре России, таком, если хотите, по-мужски, строгом снаружи и женственно прекрасном внутри. Московский Кремль строился как прообраз Царствия Божия на земле. Потому-то в нём такое большое количество соборов, церквей, палат и дворцов! По особенностям архитектуры зданий и стен крепости, их предназначения в разные времена, можно проследить историю становления нашего отечества. Известный французский путешественник маркиз де-Кюстин очень верно подметил, что «Кремль – это корень, из которого выросла Москва». Я много чего знаю о нём такого, что ни в одной книге не прочитаешь, и могу говорить об этом часами.

- Я слышал, что его строили иноземцы?

- И иноземцы тоже, но - русскими руками. Наши мастера по смекалистости могут дать фору любому иностранцу, я в этом убеждён. Но в те далекие времена, я думаю, русскому человеку было не до красот. Между кузницей и наковальней довелось нашим предкам строить свое государство. Зубы показывали и Запад и Восток. Одни татары чего стоили! Орда жгла и насильничала – не успевали обустроиться от набега к набегу. А холода у нас, между прочим, больше половины года. Где уж там думать о кудрявой красоте! Оборона ставилась выше всех архитектурных изысков. Зато, когда в Кремле Фиораванти возводил Успенский собор, наши мастера жили в палатках вокруг стройки и учились у итальянца премудростям европейского зодчества и инженерным хитростям, а потом применяли эти знания по всей Руси. Но и он, а потом и Антонио Солари создавали свои шедевры, опираясь на характерные особенности именно русского стиля. Чтобы вновь построить Успенский собор, который обвалился из-за технических недочетов и землетрясения 1474-го года, Фиораванти ездил во Владимир и Суздаль изучать традиции русской храмовой архитектуры. Вернувшись, он возвёл здание, по выражению летописца, «яко един камень». Оно соответствовало требованиям того времени, когда Московское царство обретало единое независимое пространство, объединяясь в один кулак. Поэтому, главный собор Кремля, Успенский, по облику явился воплощением непобедимости государства: с окнами-бойницами, с куполами шлемами. А это значит, что итальянец все свое умение употребил на воплощение русской идеи. А вам, что больше нравится в Кремле, Александр Прохорович? – вдруг спросил Собакин.

- Везде-то я не был. А так, по виду, сильно удивительна Царь-пушка с ядрами. И ещё мне очень нравится большое паникадило в Успенском. Я видел, как его возжигали на Пасху: свечи в нём большие-большие и фитили от них соединялись между собой белым шнурком, а свободные концы опускались вниз. Незадолго до пения: «Хвалите имя Господне…» из Царских врат важно вышел с посохом архиерей, за ним иеромонахи со свечами. Они подожгли концы паникадильных шнуров, огонь побежал по ним наверх и Собор разом осветился морем света. У всех от такого благолепия дух захватило! Это ж надо - такая красота!

- Паникадило это интересно тем, что было отлито из серебра, которое казаки отбили у французов, когда те бежали из Москвы. Тогда ими было украдено множество старинной драгоценной утвари. Вот из этого-то серебра и был сделан светильник. У него и название есть: «Урожай».

- Надо же! – удивился Ипатов – Чего он только не знает! – подумал он о начальнике.

- А мне, представьте себе, больше всего нравятся кремлёвские стены и башни. Могу надоесть, рассказывая о том, как они строились да перестраивались и какое имели назначение в разные времена. Ну-ка, мил-человек, - обратился Собакин к вознице, – остановись-ка здесь ненадолго.

Извозчик осадил, разбежавшуюся было лошадь, прямо у Александровских чугунных ворот на углу Кремля.

- По слабости человеческой хочу перед вами похвастаться предками, – сказал Вильям Яковлевич, указывая на остроконечную угловую кремлевскую башню. - Видите, перед нами Угловая Арсенальная башня. Возведена она в 1492-ом году при Иване III мастером Солари. Первоначально башня имела семь рядов бойниц и потайной выход к реке Неглинке. В её глубоком подвале до сих пор сохранился колодец-родник с чистейшей водой. Предназначение этой цитадели: охранять переправу через речку Неглинку к торгу на Красной площади. Позже, для бо;льшей безопасности нижние ряды бойниц заложили, и весь низ укрепили расширяющимся цоколем. Видите, какая у неё широкая юбка? Потом, по приказу Петра I вон те, верхние бойницы, расширили и установили в них артиллерийские орудия. Руководил работами мой предок, который при Петре Алексеевиче управлял всей русской артиллерией, кою так уважал сам государь.

«Вот оно что, – подумал Ипатов. – Теперь понятно, чем он гордится. Кто-то из его предков близко находился рядом с царём Петром. Что ж, бывает. Дворяне тогда все служили, не то, что нынче».

- Башня получилась на удивление прочная и устойчивая, – между тем продолжал Вильям Яковлевич. – В 1812-ом она выдержала подрыв французами здания Арсенала, которое находится прямо за башней, в Кремле. Взрывной волной снесло только верхний шатер с дозорной вышкой. После войны его восстановили. А рассказываю я это вам потому, что со времен её возникновения и до постройки в 1817-ом году упомянутого мною Арсенала, эта башня называлась Собакиной. В смысле: Собакина башня. Раньше, на месте Арсенала стоял двор бояр Собакиных – моих предков. В то время царским повелением вменялось в обязанность тем, чьи имения прилегали к территории, где возводились городские укрепления, следить за порядком на стройке, помогать общему делу людьми и всяким строительным материалом. Это была почётная обязанность знатных бояр перед городом. Были и такие, кто уклонялся от такой чести из-за расходов, которые, хочешь – не хочешь, приходилось брать на себя. Собакины немало потрудились на благо устроения каменного Кремля и помогали строить не только эту башню, но и прилегающие к ней стены. Мои предки мостили дороги в самой крепости и поставляли за свой счёт опытных каменщиков для возведения соседней, Гранёной башни. Вон той, что находится за гротом Александровского сада. Собакины помогали её надстраивать в виде сложного многоступенчатого верха. Она и доныне выглядит так же, как тогда.

Ипатов в восхищении перевёл взгляд с башен на своего начальника.

- Вильям Яковлевич! А я-то думал… У меня нет слов! Выходит, ваши предки так отличились перед городом, что народ посчитал возможным увековечить вашу фамилию в истории Москвы!

Собакин довольно хмыкнул.

- Ну, положим, собора по этому поводу не созывали, но видимо фамилия так срослась с башней, что это, прямо скажем, неказистое название закрепилось в людской памяти надолго. Между прочим, в нашей семье существует предание о том, что при возведении этой самой башни, Собакины совершили внутри неё древний обряд заговора-оберега крепости и замуровали где-то там дорогое воинское вооружение , неоднократно бывшее в ратном деле. Считается, что до тех пор, пока эта охранная крепь-кладка находится в башне, ничто не сможет ей навредить, что собственно мы и видим. А оберег всего Кремля, насколько я знаю, находится под Водовзводной башней. Она тоже угловая и находится со стороны Каменного моста. И ещё интересный факт. Уже в царствование Петра I, когда, как я уже говорил, укрепляли основание Собакиной башни, мои предки, по какой-то веской причине, спрятали где-то в ней или неподалёку, целый ковш, или как раньше говорили – братину, золотых монет.

- Ух ты! Вы можете его отыскать и озолотиться, – воскликнул Ипатов. – Почему же вы до сих пор не попытали счастья? Ведь этот ковшик принадлежит вам по праву.

- Что вы! Даже мысли такой не было. Мой вам совет: старайтесь никогда не гоняться ни за какими кладами, даже, если их спрятали ваши родственники. И, особенно, это касается старинных кладов. В прошлом ни один из них не был спрятан без особых заклинаний против похитителей. Тёмная сила таких заговоров сохраняется без срока давности. Вместе с золотом можно получить в довесок такие несчастья, что мало не покажется. Исключение составляет только клад, который сам даётся в руки. Что касается меня, то, я лично, - не нуждаюсь. А потом, мне даже приятно думать, что где-то здесь, неподалеку, в древней земле Кремля лежит золото моих предков.

Сначала ехали молча. Ипатов переваривал услышанное, Собакин был весь во власти дум о своем родовом древе. Повернули с Лубянки на Сретенку. Впереди замаячила верхушка Сухаревой башни, увенчанная орлом, при виде которой Вильям Яковлевич встрепенулся.

- Александр Прохорович! – обернулся он к своему помощнику. – Как только у нас будет свободное время, я вас отведу в Сухареву башню и покажу сверху всю Москву. Наверняка такого зрелища вам ещё не доводилось видеть. С башни открывается изумительная панорама, особенно, ранним солнечным утром. Можно сходить туда и ночью, при ясной погоде. Вот, когда я жалею, что не умею рисовать! Город становится чернильно-синим, Москва-река под луной светится серебром, всё небо усыпано звёздами так, что диву даёшься! Я поднимался туда ночью, на Пасху, сразу после службы. Весь город в иллюминации, вокруг море огней. После кремлёвского «Ивана-звонаря» начинает трезвонить вся Москва: целый океан звона, который слышится там, наверху, совсем иначе, чем на земле!

- Да вы что, Вильям Яковлевич? Господь с вами! Как можно туда подниматься-то?! - всплеснул руками Ипатов. - Сам не пойду и вам не советую. Где-то в стене башни замурован колдун Брюс. По ночам его чёрная душа выходит наружу, бродит неприкаянно и, если кого живого встретит, то или задушит, или напугает до смерти, чтобы другим неповадно было его тревожить. Говорят, что этот самый Брюс стережёт там свои сокровища и колдовские книги. Его даже сухаревские воры побаиваются и в башню - ни Боже мой! Как вы ноги-то унесли оттуда, не понимаю!

Сказав это, молодой человек взглянул на Собакина и онемел. Никогда ещё он не видел трезвого, воспитанного человека в таком категорическом возмущении. Вильям Яковлевич непроизвольно сжимал кулаки и порывался что-то сказать, но от нахлынувших на него отрицательных эмоций не мог произнести ничего внятного. Ипатов разобрал только: «Ну и послал же Бог помощничка, за что – не знаю!» После чего Александр Прохорович почёл за благо сидеть, как мышь и в сторону начальства не смотреть. Так и доехали до дома.

После обеда частная сыскная команда перешла в кабинет Вильяма Яковлевича. Началось совещание. Докладывал Канделябров. По его сведениям, Добромыслов - прошлое увлечение девушки, чрезвычайно смазлив, подобострастен к начальству, обладает, по всей видимости, мелким характером и изворотливым умом. В той давней истории он отказался от внимания Арефьевой из-за боязни пострадать от Николая Матвеевича, который угрожал ему острогом. Сейчас Никита Алексеевич посватался к дочке купца Стеклова, что держит чайную торговлю в Гостином дворе, и получил согласие. Осенью свадьба. И, самое главное: Добромыслов больше месяца был в отлучке: плавал по первой воде в Астрахань покупать товар для своего хозяина. Вернулся только вчера, к вечеру. А сегодня, чуть свет побежал с букетом к невесте. Все сведения достоверны, так как получены от его родной тётки, дворника купца Стеклова и наблюдений самого Спиридона. Канделябров побывал в Гостином дворе и на замоскворецкой пристани, где уже начали разгружать астраханскую баржу. Речники говорят, что во время плавания Добронравов никуда не отлучался.

- Думаю, он чист, Вилим Яковлевич, – подытожил Канделябров.

- Похоже, что так. Дальше.

- Дальше - «пригляд».

- «Пригляд», - повернувшись к помощнику, объяснил Собакин – на нашем жаргоне означает такое наблюдение, когда изменяя внешность, сыщик бывает в местах происшествия, приглядывается, ищет свидетелей и составляет свое первое мнение о деле. Ясно?

Ипатов кивнул, а Спиридон продолжал:

- Сначала я был на Тверском бульваре. Дом Арефьевых считается богатым, но закрытым. Вечеров почти не устраивают – предпочитают выезжать сами. Интересы семьи самые обыкновенные для их круга: прогулки, театр, редко - званые обеды и вечера. Приёмных дней нет. Молодая Арефьева особых пристрастий не имеет. Серьёзна, своенравна, набожна, как и её тётка – Анна Матвеевна. Другая родственница – сестра покойной матери, Лариса Аркадьевна – с домашними суха, въедлива и придирчива к прислуге. Тоже набожна, но держится особняком от других членов семьи. Прислуга считает, что это из-за того, что в девках засиделась: чудит с дури и от гордости. В церковь ездит куда-то на Арбат и не на своих лошадях, а берёт извозчика. Я поставил нашего агента выследить, куда она одна отлучается из дома. Сегодня утром к ним приезжал Зяблицкий. Пробыл часа два и уехал к себе в Анатомический. Арефьев посылал к Залесской человека с запиской. Его разговорить не удалось. Прислуга склоняется к мысли, что барышня попала в беду, не иначе. Причины не знают, но убеждены, что сама она никуда бы не делась. Уж больно хорошо у неё все складывалось: и наследство большое ей отходит и жених по душе.

- Так, дальше.

- Теперь - Страстной монастырь. Мальчишка, что караулил экипажи, к сожалению, ничего необычного не видел. Он, с таким же мальцом, как и сам, сидел в карете старшей Арефьевой и резался в карты. Они только изредка поглядывали на другой экипаж. Под конец дежурства у них и вовсе дело дошло до драки: каждый другого обвинял в жухальстве. Короче: от них толку нет. Монашки в тот день тоже ничего необычного не заметили. К семье Арефьевых все относятся с почтением: они постоянные прихожане и благодетели. Знакомств особенных не имеют – поздороваются, с праздником поздравят и всё. Анна Матвеевна строга в обхождении и племянницу к этому приучила. Но вот что интересно: монастырский сторож утверждает, будто у ворот, ещё до начала службы, он приметил коляску с поднятым верхом. Возницу старик не рассмотрел, а про коляску говорит, что она знатная: рессорная, лаковая. Появилась она там впервые, простояла всю службу, как будто кого дожидалась, хотя чужих в церкви не было.

- Вот вам и ниточка, – сразу отреагировал Собакин. – Теперь, Спиридон Кондратьич, твоё дело её найти. Опроси извозчиков, что бывают на Страстной площади, пройдись по чайным и кабакам. Не мне тебя учить. На розыск возьми с собой Ипатова. Чтоб завтра коляска была!

- Слушаюсь, Вилим Яковлевич.

- Ай да Власий, нам не открылся, а тебе, Спиридон, про коляску рассказал, – покрутил головой сыщик.

- Так вы - баре. А мы с ним за чаем с медком хорошо поговорили о божественном, вспомнили старинные времена, когда всё лучше было. Он мне пожаловался, что на нём все запоры в монастыре - ответственность большая, а уважения нет. Я, конечно, посочувствовал.

- Учитесь, Александр Прохорович. Без подхода к людям - в нашем деле нельзя.

- Я, Вилим Яковлевич, ещё к Мелецкому ездил – на Поварскую. Хотите верьте, хотите нет, а ведь у этого жениха, со строгими-то правилами, полюбовница имеется, – продолжил доклад Канделябров.

- Час от часу не легче, – поднял брови Собакин.

- Да-с и с ребёночком. Содержит он её давно. Похоже, что и дитё – его. Скрывает, понятное дело, да от прислуги разве утаишь!

- Кто такая?

- Французская мамзель с Кузнецкого. Служит в магазине Бонне. Тьфу ты, злая сила! Я же говорю – от баб все напасти!

- Ваша правда, Спиридон Кондратьевич, – встрял помощник. – Видели бы вы невесту старшего Арефьева, ещё бы не так выразились! Это что-то особенное. Такая может любого до каторги довести. Я как её увидел, так сам чуть не свихнулся.

- Это точно, – рассмеялся Вильям Яковлевич. – Я - свидетель. Наш Александр Прохорович пришёл в совершенное неистовство при виде красивой женщины.

- И ничего смешного в этом нет, – замогильным голосом продолжал Ипатов. – Прав господин Канделябров: от них все напасти. Смотрите, как женский пол людские судьбы переворачивает!

- Уже заразились. Теперь будете со Спиридоном на пару бредить. Кондратьич, поздравляю: твоему полку прибыло!

- Здесь нет ничего потешного. Человек прозрел. Радоваться надо, – ответил тот.

- Я радуюсь. Особенно, когда здоровые мужчины в своих природных инстинктах и дурных наклонностях обвиняют предмет своего вожделения. Некрасиво получается. Но, давайте не отвлекаться от дела – время не ждёт. Спиридон, докладывай дальше.

- Живёт мамзель на углу Неглиной, в большом доходном доме. Зовут её Кларисса Дюбо.

- Хотелось бы знать, как Мелецкий собирается выпутываться? – с интересом спросил Собакин.

- Он твердо намерен жениться – это все говорят. А вот эта Дюбо обещала скандал перед свадьбой. В магазине её товарки утверждают, что она собралась с малюткой на венчание: поздравить молодых.

- Интересно. Надо её повидать. Сейчас и поеду. Александр Прохорович, вас я с собой не возьму, – сказал начальник и язвительно добавил: – Боюсь, ваша молодая, неокрепшая психика не выдержит встречи с двумя чаровницами за один день, да и делу помеха. Оставляю вас со Спиридоном Кондратьичем, уж не обессудьте. Расскажите ему о наших визитах, но умоляю, по возможности, объективно.

С этими словами начальник ушел к себе переодеваться, а Спиридон с Ипатовым пошли вниз, на половину Канделяброва, в его «святая святых».

О чем думал Собакин по пути к французской содержанке сказать трудно. Оделся он изыскано - должно быть, хотел произвести впечатление. Сыщик подъехал к дому, где жила мадмуазель уже в сумерках.

- Четвертый этаж, направо, господин хороший, – объяснил дворник.

Француженка была вся в светлых кудряшках, как комнатный пудель, субтильна, профессионально подтянута и изящно одета в шёлковое платье в модную бело-голубую полоску. Изучив визитную карточку импозантного господина с чудно;й фамилией, она впустила его в маленькую, со вкусом обставленную комнату. Собакин сразу отметил, что следов пребывания младенца в квартире не было. Все говорило об уютном гнездышке одинокой молодой женщины.

- Прошу садиться, – чуть грассируя, предложила Кларисса. - Чем обязана вашему вниманию?

- Видите ли, ваш хороший знакомый – Алексей Григорьевич Мелецкий собирается вступить в брак. Родственники невесты поручили мне навести справки о женихе. Поэтому я здесь.

Женщина молчала, видимо соображая, что ей выгоднее сказать.

- Что вы от меня хотите? – насторожено спросила она.

- Правды. Кто для вас Алексей Григорьевич?

- Он для меня - всё.

- Так говорят о близком человеке, а ведь он собрался под венец не с вами.

- Никто не имеет на него больше прав, чем я. Мы вместе уже три года. Он обещал на мне жениться.

Собакин прищурился и подумал, что француженка наверняка лукавит. Мелецкий, при своем нынешнем высоком положении, не свяжет жизнь с продавщицей. А вслух сказал:

- И тем не менее, женится он на другой и по своей воле.

- Не по своей, - возвысив голос, возразила женщина, - а по воле своей матери, которую он боится, как огня! Он любит меня! У него слабый характер – зато у меня сильный! Я никому не дам испортить мне жизнь. Если госпожа Арефьева по доброй воле не откажется от Алексиса – она горько пожалеет об этом. Мне терять нечего. Так и передайте ей мои слова.

«Однако!» - подумал Собакин, выходя от содержанки.

***

Оказавшись в канделябровых комнатах, Ипатов с интересом осмотрелся. Первая комната была прямо, как библиотека. Книг - уйма.

«Понятно, почему он сыпет цитатами, – подумал молодой человек, – начитался!»

В маленькой задней комнате стояла узкая кровать, небольшой стол и платяной шкаф с сундуком наверху. В красном углу поблёскивал окладами большой, в несколько рядов, иконостас. На широком подоконнике в расписных глиняных горшках зеленели цветы. У стены, в здоровущей кадке росло миртовое дерево. Ипатов видел такое же в доме приходского священника – отца Алексия, в Сергиевом Посаде. Молодой человек припомнил, что, кроме как у Спиридона, во всём доме комнатных растений больше не было. На кровати, на большой шёлковой подушке, кверху пузом, сладким сном спал толстый Бекон. Приход хозяина разбудил кота, но не спугнул.

Канделябров предложил «вьюноше» расположиться в первой, «книжной» комнате.

- Читать любишь? Надо образовываться, молодой человек. Присаживайся: в ногах правды нет.

- Спиридон Кондратьич! – усаживаясь на спартанский деревянный диван без мягкого сидения, спросил Ипатов. – Можете вы мне объясните непонятное поведение Вильяма Яковлевича?

- Слушаю.

- Когда мы сегодня возвращались домой, произошёл странный случай.

И Александр Прохорович поведал Канделяброву о том, как необычно воспринял начальник упоминание о колдуне Брюсе.

- Что, так и сказал: «колдун Брюс»? - с изумлением спросил Спиридон Кондратьич.

- Ну да. А что, не правда?

- Так и сказал: «бродит по башне и до смерти пугает людей»?

- Вроде того. Да на Москве любой скажет, кто такой Брюс!

- Так и на Москве дураков много, не только в твоём Сергиевом Посаде! Самому-то не стыдно ахинею за тёмными людьми повторять?

- Объясните вы мне, за ради Христа, в чём дело? Что я такого сказал, и что это вы оба на меня взъелись из-за поганого Брюса?

- Ох, сейчас меня кондрашка хватит! – завопил Канделябров. – Молчи, дурья башка, и думай, что говоришь! Яков Вилимович Брюс, шотландец по происхождению, родился в России, вырос в потешном войске молодого царя Петра Алексеевича и стал его сподвижником и другом на всю жизнь. Он участвовал в войне со шведами, ходил с царём в военные походы и в Крым, и на Азов. Уже в чине генерал-майора Брюс возглавил русскую артиллерию, которая сыграла решающую роль в Полтавской битве, за что Петр наградил его орденом святого Андрея Первозванного. Яков Вилимович блестяще провёл мирные переговоры со шведами об окончании Северной войны. Благодаря его дипломатии мы присоединили к России большие территории. За эти выдающиеся успехи царь в 1721-ом году возвёл Брюса в графское достоинство. Яков Вилимович был генерал-фельдмаршалом и сенатором Российской империи, а ещё - одним из самых образованных людей своего времени. Он переводил на русский язык и печатал в типографии Сухаревой башни много иностранных научных книг, которых тогда знать не знали в России. Например, теорию Коперника или «Закон тяготения» Ньютона да и много чего ещё. Царь высоко ценил этого человека и называл «другом на все времена». Он таким и был: всю жизнь служил царю и отечеству. Сам граф из всех наук предпочтение отдавал астрономии и в этой области много преуспел. К примеру, он составил двухсотлетний месяцеслов, который и сейчас можно купить в любой лавке, как Брюсов календарь . Он же составил очень точную, по тем временам, топографическую карту Московских земель. И нашу Первопрестольную знал вдоль и поперёк и очень любил. Видел, у Вилима Яковлевича в кабинете висит карта Москвы? Это его, графа. Да что там говорить! Этот «колдун» - прапрадед нашего Собакина. Он тоже Брюс!

- Ой! – с ужасом выдохнул из себя Ипатов, а про себя подумал: «Теперь выгонят! Кончилось твое цыганское счастье, Александр Прохорович».

Переведя дух, Канделябров назидательно добавил:

- Испанский писатель Мигель де Сааведра, больше известный как Сервантес, автор знаменитого «Дон Кихота», сказал: «Говорить не думая - всё равно, что стрелять не целясь». Это он о вас, вьюнош.

Ипатов угнетённо молчал, повесив голову.

«Вот почему у него в кабинете на мебели вензеля «Б» и «С». Это же фамилии: Брюс и Собакин!» - только теперь сообразил он.

Задребезжал звонок: вернулся хозяин. Хмурый, неразговорчивый, он коротко рассказал о встрече с француженкой и ушел в «маскарадную». Через полчаса оттуда вышла дородная старуха в чёрном наряде, потёртой шляпе с облинявшими незабудками, поверх которой был повязан тонкий лиловый шарф, скрывавший щёки дамы. В руках она держала необъятных размеров ридикюль . Ничего не сказав на прощанье, старушенция удалилась, виляя задом и громко стуча скособоченными каблуками стоптанных башмаков.

Канделябров поднял невидимые брови домиком, но промолчал – знал, что в рабочий момент хозяина лучше не беспокоить. Что касается Ипатова, то он и помыслить не мог первым заговорить с начальником после своего конфуза. Предложив «вьюноше» порыться у него в книгах, Спиридон Кондратьич наскоро нарядился кем-то вроде уличного торговца и тоже убежал.

Молодой человек рад был остаться один: после всего пережитого ноги у него были как ватные, а голова - в тумане. В полной тишине (лишь мерно тикали часы в столовой), в сопровождении кота, он обошёл все помещения особняка. В беготне двух дней пребывания под крышей этого дома, начинающий сыщик так толком и не сориентировался в расположении комнат. Теперь, не спеша, он определил: верх принадлежал Вильяму Яковлевичу и предполагаемым гостям, внизу со всем хозяйством царил Канделябров. Особенно Ипатова притягивал кабинет, точнее – портрет за креслом письменного стола. Сейчас он понял, что это и есть знаменитый граф Яков Брюс. Рассказ о соратнике Петра I был интересен, но поразительное сходство с нынешним его потомком занимало Александра Прохоровича ещё больше.

«Не знал бы – не поверил, что можно так походить на человека, пусть и родственника, который жил сто пятьдесят лет назад», - удивленно думал он.

Поражала схожесть глаз, взгляда, линия бровей, рта, подбородка. Но теперь Ипатов видел и разницу. Его начальник был не только моложе, но в чертах лица мягче, деликатнее, что-ли. С картины же смотрел человек незаурядного ума, волевого характера и большого жизненного опыта. Видно было, что Яков Брюс прожил жизнь в постоянной, кипучей деятельности, полной опасности и напряженного труда. Роскошный наряд, знаки отличия, пышный парик и шляпа с пером и государственной эмблемой двуглавого орла, не могли скрыть обветренного, загрубевшего лица человека жёсткого, проведшего бо;льшую часть жизни в военных походах и постоянных переездах с места на место по делам государственной службы. Такие вот, как Брюс, близкие царю люди и строили с ним новую Россию.

- Этот портрет был написан за год до смерти Петра Алексеевича, в 1724-ом, - раздался за спиной молодого человека голос Собакина-Брюса.

Вздрогнув от неожиданности, Александр Прохорович заизвинялся, что вошёл в кабинет без спроса.

- Пустяки. Как я понимаю, Канделябров уже просветил вас относительно моего родства с «чёрным колдуном», который пугает бедных москвичей, – усмехнулся сыщик.

Он ещё не успел избавиться от своего маскарада, а только снял парик и шляпу с вуалью.

- Простите меня, если можете. Виной тому - моя необразованность!

- Хорошо-хорошо, молодой человек. Ах, если бы вы знали, как меня порой бесит наше невежество! Я принимаю ваши извинения. Если вас больше не шокирует мой предок – давайте работать дальше.

Ипатов закивал. Не будь его начальник таких именитых родов, он бы с радостью бросился ему на шею.

- Как подсказывает мне опыт и всё, что нам на сегодняшний день известно по делу Арефьевой, – продолжал Вильям Яковлевич, - девушка была похищена. Следовательно…

Вдруг в передней звякнул входной звонок. Хозяин сам пошел открывать дверь, по пути сдёргивая с себя юбку, под которой были узкие щегольские брюки. Посыльный принёс из полицейского отделения срочный ответ из северной столицы.

- Так я и думал, – сказал сыщик, читая извещение. – По данным полиции Арефьева в Санкт-Петербурге не появлялась, в приличных гостиницах города её нет, с Мелецким тоже. Он один находится на совещании петербургского отделения страхового общества. Плохо дело. Эти сведения надо сообщить запиской Николаю Матвеевичу, чтобы не было напрасных иллюзий. Да, время идёт – результат нулевой. Завтра с усердием будем искать Арефьеву, а сегодня вечером нам надо отдохнуть, не возражаете? Иногда полезно отвлечься, чтобы голова освободилась от шаблонов мышления.

Вскоре прибежал домой запыхавшийся Спиридон и предложил хозяину с молодым помощником принять ванны, пока он приготовит им «вечерний обед». Александр Прохорович уже освоился с водными процедурами и получал от них истинное удовольствие. Лежа в тёплой воде, не в лучшем своём настроении, он слушал песенку о Брюсе, которую по обыкновению распевал Собакин. Теперь она уже не выглядела в глазах молодого человека такой нелепой, хотя…

- Вильям Яковлевич! – возвысил голос Ипатов. – А почему вы поёте такие глупости о своем именитом предке, будто он из ничего наколдовал какую-то девицу?

- Ваша критика, в данном случае, несправедлива. В какой-то степени она действительно повествует о моей прапрабабушке. Если хотите – за обедом расскажу.

- Опять не то ляпнул! – сокрушённо подумал «вьюнош» и погрузился в воду с головой.

После прекрасного рассольника и омлета с белыми грибами, сыщики оживились. Сладкое, клубнику со сливками Собакин уже не ел. А вот Ипатов уплетал за обе щеки. Ранняя весна, а тут – клубника! Вкуснота. Он её и в сезон-то штучно видел.

- Вы обещали рассказать о ваших предках, – с набитым ртом напомнил он начальнику.

- Если интересно – извольте, – ответил Вильям Яковлевич, очищая себе апельсин. – У царского стольника Сергея Степановича Собакина и его жены Ульяны Степановны, кравчей и мамки царевича Алексея Михайловича, был сын – Никифор, которому посчастливилось воспитываться вместе с будущим царём. Друг детства вырос, вступил на престол и не забыл своего старшего товарища: сделал Никифора воеводою Пскова, потом пожаловал его из стольников в окольничьи и назначил судным в Московский приказ. Более того, во время похода царя против поляков, Никифору Сергеевичу доверили охранять царских детей, что было знаком особого расположения. У этой значительной придворной фигуры было два сына: Василий и Григорий. Моя прапрабабка была дочерью Григория, и звали её Агафьей. Женщины нашего рода славились особенной статью и красотой. Недаром в своё время Иван Грозный из двух тысяч привезённых ему невест, выбрал себе в жены Марфу Собакину. Рассказываю, что было дальше. Агафья Собакина родилась и выросла в Москве. Говорили, что красоты она была дивной, но обладала строптивым и непреклонным характером. Яков Вилимович Брюс увидел её в один из приездов в Первопрестольную, когда девушке только исполнилось семнадцать лет, а ему было уже пятьдесят три. Это случилось в 1723-ем году, на ассамблее в доме графа Бориса Петровича Шереметева. Жесткий, неулыбчивый, надменный, уже немолодой Брюс влюбился в Агафью Григорьевну, как мальчишка. Она ответила ему молодым пылким чувством и вскоре сбежала с ним из родного дома. Поднялся скандал. Собакины были в ярости и требовали голову Брюса. Особенно неистовал Григорий Михайлович, родственник Агафьи, тоже Собакин. Думаю, что он был к ней неравнодушен. Уж больно он лез на рожон. Кипятился Гриша, что увёл её, прости Господи, хоть и знатный и богатый, но - чужак, слуга антихриста-царя, какой-то анафемской веры, а может и того хуже: чернокнижник, коим считался в то время любой просвещённый человек с пытливым умом первопроходца. Да ещё и женатый. Правда, его супруга – Маргарита фон Мантейфель, на русский манер - Марфа Андреевна, через несколько лет умерла. Детей у них не было. Короче говоря, если бы не вмешательство царя – быть бы крови. Но, Петр прикрикнул и дело замяли. Тем более, что сама беглянка ни за что не захотела возвращаться домой. Спасая имя дочери от позора, Григорий Никифорович объявил, что его дочь постриглась в дальний монастырь. А она, тем временем, жила в тайне ото всех совсем рядом, в Мещанской слободе, за высоким забором, в большом каменном доме, который купил ей Брюс. Григорий Никифорович только на смертном одре простил дочь, а сама она никогда не жалела о своей судьбе. Агафья стала Якову Вилимовичу самым близким и дорогим человеком. Теперь он пользовался любым удобным случаем, чтобы жить в Москве. В 25-ом умер царь и всё рухнуло. В Петербурге, при дворе безраздельно хозяйничал Александр Данилович Меншиков, с которым у деда были прохладные отношения, хоть он и был крёстным отцом его племянника – сына брата Романа. Уж очень они были разные. И в рождении, и в воспитании и в понимании смысла жизни. Брюс всю жизнь служил России, а Меншиков всё больше себе. Да и честь они понимали по-разному. Яков Вилимович неоднократно пенял царскому любимцу на его чудовищное мздоимство. А ведь богаче этого человека в то время не было. Сам Брюс был весьма щепетилен в отношении казённых денег, за что его очень ценил государь. Но вот в 1714-ом он был обвинён в хищении крупной суммы. Был учинён розыск и факт пропажи денег, за которые отвечал Брюс, подтвердился. Меншиков ликовал, а царь был в ярости. И только в разговоре на духу с Петром, дед открыл, куда ушли деньги. Они были пущены на государственное дело заграницей, которое царь сам же ему и поручил. Недоразумение благополучно разъяснилось. В том же году, Петр, учреждая коллегии (по-нашему министерства), с уверенностью назначил Брюса президентом сразу двух из них - Берг и Мануфактур, со званием сенатора. И, что особенно важно, доверил именно ему вести переговоры о мире со шведами. Именно Яков Вилимович с блеском подписал Ништадский мир , за что получил достоинство графа Российской империи и поместье в пятьсот крестьянских дворов. Дед доказал свою честность и нужность отечеству, вопреки злопыхателям, которых, впрочем, при любом Дворе достаточно. Так что, фактический захват власти, после смерти царя, таким человеком, как Александр Данилович Меншиков, не мог обрадовать Брюса. Наступали другие времена. Петровы люди становились не нужны. На смену царю-реформатору, который чтил науку и просвещение превыше всего, российский трон на долгое время захватили дамы, у которых, как говорит наш Канделябров, весь ум в причёске. Яков Вилимович даже предсказывал имена будущих правительниц. Он сразу сказал дочери Петра – Елизавете, что она, несмотря на отсрочку всё же будет царствовать. Об этом у меня сохранились его записи. Между прочим, там он пишет, что ему самому отпущено судьбой прожить ещё десять лет, и он хочет посвятить их любимой науке. В 27-ом граф с почётом вышел в отставку и окончательно переехал в Москву. Его не тронули потому, что за глаза побаивались: за ним была дурная слава чародея. Он умел составлять по звездам, так называемые, «карты судеб», был знатоком минералогии и неплохо владел искусством лечения минералами. Об их природе он узнал из сочинений Плиния Старшего и рукописей Древнего Египта. Брюс много времени посвящал медицине и сам составлял лекарства, в состав которых входили измельчённые в порошок камни. От деда, например, осталась подробная запись рецепта изготовления глазной мази из лазурита, которой он успешно лечил Вилима Ивановича де Генина после того, как тот повредил глаза на уральском сталелитейном заводе. Понятно, что связываться с таким человеком, да ещё при его чинах, не стали и были рады его отъезду в Москву. Что было дальше? В год смерти императора у Агафьи Григорьевны родился сын. Назвали его Петром в честь умершего друга-царя. И потекли самые лучшие годы жизни моего именитого предка. Отойдя от государственной службы, он старался наверстать то, чего лишила его многолетняя бурная политическая жизнь - радости личного счастья и возможности, наконец, полностью отдаться любимому делу: вести научные исследования. Дед, как и предсказывал себе, прожил ещё десять лет после Петра Алексеевича и умер в своем подмосковном имении Глинки в 35-ом году. Некоторые злорадствовали по его поводу: дескать, завещания не оставил, значит умер неожиданно. Какой же он предсказатель, если часа собственной смерти не знал? Как всегда - обывательская чушь. Как можно подумать, что такой умный и расчётливый человек как Брюс, не позаботился о судьбе своего состояния! Конечно, позаботился и умышленно оставил официальное имущество без завещания. Дед никому не хотел вешать на шею такую тяжесть. Родственников он предупредил, но они всё-таки вступили в наследство.

- Какая же это тяжесть – такие деньжищи?

- Наследство предполагает передачу не только материальных средств. К «деньжищам», как вы изволили выразиться, зачастую прилагается и судьба.

- Говорили, - подал голос от двери Канделябров, - что накануне смерти граф зачем-то купил дом на Мясницкой и взял какого-то подростка в обучение на пять лет, заплатив его вдовой матери немалые деньги.

- Дом был ему нужен и после смерти, да и мальчик тоже. Дмитрий Васильев остался жить при Агафье Григорьевне, а через десяток лет, когда возникла необходимость, стал хранителем тайного имущества деда.

- Неужели граф знал, когда умрёт? – изумился Ипатов.

- У меня есть запись, где он называет дату своей смерти и сетует, что в государственных заботах пропустил время, когда можно было изменить судьбу и отсрочить свою кончину ещё на десяток лет. Там же он категорически запрещает Агафье появляться на похоронах. Для любящей женщины это была трагедия.

- Что же с ней сталось потом? – спросил Александр Прохорович.

- Моя бабка, ещё молодая женщина осталась одна, практически вычеркнутая из московской жизни, с малолетним сыном на руках. Надо сказать, что граф и при жизни делал всё возможное, чтобы скрыть от посторонних глаз Агафью Григорьевну и наследника. Даже после смерти его жены, Марфы Андреевны, она с сыном бывала в Глинках только летом и то, в качестве гостьи. Это была уступка малышу, которому нужен был свежий воздух и природа. Любимая женщина была хорошо обеспечена, но так и не стала его законной супругой. Сын Петр остался с фамилией Собакин. И это не оплошность графа. Мой мудрый дед сознательно не дал своего официального имени сыну. Слишком о многом говорила фамилия Брюс, к тому же, как он рассчитал по звездам, она могла существенно усложнить жизнь его любимому мальчику. Мой отец тоже считал, что, не дав своего имени сыну, дед решил обмануть судьбу и спасти единственного ребёнка от, как ему казалось, неминуемого угасания рода. Это была необходимая мера защиты родом Собакиных от фатального расположения звёзд в судьбе сына и всего рода русских Брюсов. Все мысли Якова Вилимовича были о маленьком Питере, как он его называл. Уже с пяти лет он сам взялся учить сына, понимая, что в силу возраста может не успеть передать ему свои бесценные знания. Разговаривал отец с сыном только на иностранных языках. Все годы совместной жизни он учил и свою любимую Агафью, «my Flower» как он её называл. Она была способной ученицей и со временем из малограмотной теремной боярышни превратилась в европейски образованную женщину. Достаточно сказать, что за время их совместной жизни она выучила английский, немецкий и латынь. Сохранилось несколько её записок к Якову Вилимовичу на хорошем английском языке. Он доверял ей вести переписку о покупке химикатов для научных опытов и проводить оценку и сортировку минералов, которые ему регулярно привозили с Уральского хребта и со всей Сибири. Брюс открыл ей такие знания, о которых и не подозревали многие учёные мужи того времени. Яков Вилимович хорошо знал математику, геометрию, физику, химию, астрономию, геологию, военное и морское дело. По велению Петра дед организовал в Москве типографию, где переводились на русский и печатались передовые научные книги мирового значения. Он стоял у истоков создания и расширения горных и металлургических казённых заводов России. При нём там стали лить пушки для русской артиллерии. Он же внедрил в русскую армию пехотный ротный мортир, по-современному, гранатомёт. В Москве заработала казённая парусная фабрика, шёлковые предприятия и появился Суконный Двор Русской Купеческой компании. Граф знал много языков – шесть уж точно. Путешествуя с молодым царем заграницей, он привёз в Москву несколько подвод научных книг самых разных направлений. Всю жизнь он переписывался с учёными, исследователями и военными инженерами из Европы, следил за их открытиями и изобретениями, о чём регулярно докладывал государю. С ним состояли в переписке великие люди, такие как Ньютон и Лейбниц . Это был пытливый и острый ум. Недаром он пользовался таким авторитетом у Петра. В Москве царь отдал ему для научной работы Сухареву башню, где была устроена обсерватория с первым в России сильным телескопом. Поскольку, Яков Вилимович был в постоянных разъездах по государственным делам, обсерваторию он доверил математику и астроному Генриху Фарварсону , которого вызвал на службу в Россию из старинного Эбердинского университета. Этот шотландец с двумя другими преподавателями, Грейсом и Гвином , в палатах Сухаревой башни писал первые учебные пособия для Школы математических и навигационных наук, которая находилась тут же. Между прочим, сам Пётр, наезжая в Москву, часами проводил время в башне, где особенно любил наблюдать звёздное небо в телескоп. Брюс научил его определять долготу места, наблюдая за солнечным затмением. Царь был в восторге и 1 мая 1705-го года (об этом есть запись) лично наблюдал это небесное явление. Рядом с обсерваторией был устроен рабочий кабинет Якова Вилимовича, а, по соседству, в огромном фехтовальном зале Школы проходили собрания самых близких людей царя, где часто делал научные доклады мой дед. У графа была громадная библиотека древних рукописей и старинных книг. У него была страсть к собирательству всевозможных диковин и курьёзов, начиная от старинных зеркал, часовых механизмов и редких минералов до экзотических фруктов и, как он сам говорил, «ошибок природы». Говорили, что графа нельзя подкупить, но можно задобрить какой-нибудь диковинкой. После его смерти в Санкт-Петербург вывезли, подвод тридцать, ценных раритетов. Многие его книги и рукописи сейчас в Академии наук, а коллекция необычных вещей – в Кунсткамере. Яков Вилимович больше всего любил астрономию и астрологию. Космос для моего предка был как самая интересная книга, из которой, если умеешь её читать, можно узнать и о будущем мира, и о каждом человеке в отдельности. С помощью астрологических подсчётов он составил карту Москвы, где описал, как улицы и площади находятся под воздействием небесных тел, и где люди живут, хорошо или плохо, в зависимости от расположения созвездий, под которыми они родились. Дед считал, что торговле и ремеслу нужно выделить на московской земле наиболее астрологически благоприятное место. Это залог успеха и процветания москвичей. Он настаивал на кольцевой застройке города, и утверждал, что это оптимальное решение его развития и безопасности. Если бы москвичи прислушались ко всем советам и указаниям Якова Брюса, город мог бы стать очень защищённым от всякого рода бедствий и несчастий. В своих записях он оставил сведения о возможных московских больших пожарах, подтоплениях, обвалах и эпидемиях. И, что самое важное, объяснения, как избежать этих напастей. К примеру, он предсказал пожар 1737-го года, который случился уже после его смерти. Пришёлся он на Троицу . Сгорело много церквей, две с половиной тысячи дворов и около пятисот лавок. И, самое главное: погорел Кремль. Именно тогда, во время тушения огня, от Царь-колокола откололся большой кусок и упал вниз. Он треснул от резкого охлаждения, когда его полили водой. А ведь Брюс оставил письменное предостережение, в какое время и где надо особенно следить за возможными возгораниями! После смерти Петра его мало кто слушал, и уж тем более никто не защищал от косых взглядов. Москвичи видели только внешнюю сторону жизни учёного, и она казалась им подозрительной. Все православные спят, а этот всю ночь в трубу на звёзды смотрит. Говорили: «Нехорошо, за Богом подглядывает!». Действительно, последние годы, одержимый работой, он много времени проводил в Сухаревой башне и подмосковных Глинках, где у него тоже была устроена обсерватория. Там, за городом он иногда принимал именитых гостей и поражал их своими диковинными изобретениями, коих было немало. Любому творцу нужно признание! Помимо работы была и ещё одна радость: пусть и на склоне лет, но рядом с ним была любимая женщина и сын. Из Петербурга к нему приезжал друг и соратник в научных трудах, Фарварсон, который в те годы преподавал в Морской академии. Сколько дней и ночей провели они вместе в любимой ими Сухаревой башне! Там постоянно бывала и Агафья Григорьевна. С площади прохожие и зеваки видели разодетую красавицу, входящую в башню или её силуэт на фоне верхних окон. Потом, уже поздно ночью, она уезжала домой, к сыну, а, по-обывательски, исчезала. Может быть даже пользовалась подземным ходом, который вёл из башни через Мещанскую, где был дом Брюса, аж до Мытищ. Словом – дело тёмное. Вот и пошли гулять по Москве слухи, что Брюс колдовством сделал себе из живых цветов служанку необыкновенной красоты, а потом решил похвастаться ею перед царем. Чтобы государь убедился в том, что дева ненастоящая, Брюс вынул у неё из головы длинную золотую булавку и она, на глазах всех, рассыпалась цветами. Вот откуда появилась песенка, которая мне так по душе. Она, признаться, меня умиляет. Правда есть сказочка и во французском духе. Дескать, Брюс бешено ревновал свою красавицу и очень боялся её потерять из-за своего возраста. Поэтому, он по древним книгам сварил эликсир молодости, но применить его без помощника не мог, так как надо было поочерёдно принимать разные снадобья, которые очень сильно действовали на человека, вплоть до бессознательного состояния. А этот самый молодой помощник нарочно перепутал склянки и убил хозяина. И сделал он это потому, что сам был без ума влюблён в «Брюсову девицу», и она отвечала ему взаимностью. Это только одна из таких выдумок. Среди них есть и ночные полёты «колдуна» в железных крыльях над Москвой, и поездки по городу в карете без лошади, и катание на коньках в летнюю пору по замороженному пруду. И ведь, честно говоря, многое из этого - правда. Недаром дед всю жизнь увлечённо интересовался самыми разными изобретениями.

- Как это - «по замороженному пруду»?! – опешил Ипатов.

Собакин рассмеялся.

- Это довольно простой фокус. Он стал возможен, когда Яков Вилимович обнаружил, что вода в реке Воре, где неподалёку находилось его имение, нестерпимо холодная от огромного количества ледяных ключей, находящихся в этих местах. В его собственном пруду, даже в самое жаркое лето, вода прогревалась очень мало. Тогда он велел в тёплое время года разделить пруд на две части, а в самые лютые крещенские морозы одну из них застелить соломой и закрыть толстыми досками до лета. Таким образом, он сохранил лёд до июня. На праздник Петра и Павла граф созвал именитых гостей, и пока они пировали, велел снять деревянный настил и солому, а потом, из второй половины пруда, напустить туда воду. Рыхлая и загрязнённая поверхность льда промылась чистой водой и была откачена обратно. Причём, большой объём льда тут же заморозил остатки воды, сделав поверхность пруда совершенно гладкой. Перед изумлёнными зрителями предстала поблескивающая в уже вечернем освещении, замёрзшая гладь, по которой катался сам Брюс и предлагал такое же увеселение гостям. А когда те согласились выйти на лёд, начался ещё и большой фейерверк. Граф в этом деле был мастер непревзойденный! Эффект был ошеломляющий.

- Интересно! – мотнул головой Ипатов. – Представляю себе удивление гостей!

- Не только удивление, мой друг, но и страх и, как следствие, глупые сплетни о колдовстве. Но, я, кажется, утомил вас этим разговором.

- Что вы, ни сколько! – завозражал Ипатов. – А что было потом с сыном Якова Вилимовича?

- После смерти матери в 1742-ом году, Петр Собакин уехал в Англию. Ему хотелось побывать на родине предков, во Франции, Англии и Шотландии. В 1751-ом году он женился на девице из рода известного мореплавателя Джона Кабота , который открыл для англичан удобный морской путь в Америку. У них родились подряд сын Вильям и дочь Элизабет. Жена наотрез отказалась ехать в Россию, а Петра Яковлевича тянуло домой. К тому же он боялся из-за длительного отсутствия потерять в России свое состояние, которое было немалым. Супруги разделили детей, и мой прадед с малолетним сыном вернулся в Москву. Вильям Брюс по достижении двадцати четырёх лет вступил на дипломатическую стезю и был подолгу службы чаще заграницей, чем в России. Там и женился. Имел дом и здесь и в Англии. Был на виду. После окончания войны с Наполеоном он даже состоял в свите императора Александра I и вместе с другими представителями союзных войск проехал всю Европу по следам Бонапарта. В 14-ом сопровождал царя в его поездке по Англии. Именно тогда, с лёгкой руки Вильяма Петровича, Россия заключила торговое соглашение с Британией, коего не было, аж с петровских времён и у нас опять появились английские ткани, шотландские пледы, ирландские дорожные несессеры, знаменитые саквояжи и многое другое. В то время Собакин был доверенным лицом Николая Ивановича Тургенева – российского императорского комиссара при бароне Фридрихе Штейне – временном министре всех владений, отвоёванных у Наполеона. Как видите, карьера его была весьма публичной. Умер Вильям Петрович в 1845-ом. Его сын и мой отец - Яков на государственную службу не пошёл, много путешествовал и жил подолгу в Лондоне. А я, по его распоряжению, постоянно находился в Москве, воспитывался по-спартански, на руках доверенных гувернёров и учителей. Жил нечастыми встречами с отцом, которого обожал. Каждый год я месяца по два проводил с ним заграницей. Так что, в юном ещё возрасте, объехал полмира. Умер он неожиданно, в 58-ом, в Париже. Для меня это была огромная потеря самого близкого человека. С тех пор я один, хотя, в России у меня есть родственник, а заграницей даже больше. Между прочим, среди этой родовитой знати, один – известный иллюзионист. Видимо в нашем роду преобладает тяга к таинственному. Говорят, что мы с ним похожи, как наш император со своим двоюродным братом, герцогом Йорским .

- Интересно, - полюбопытствовал молодой человек. – Вашего предка звали Яков В-и-л-и-м-о-в-и-ч. А сами вы В-и-л-ь-я-м Яковлевич. Это что разные имена?

- Нет. По-английски это одно и то же имя «William», как у Шекспира. Но, в петровские времена произносили «В-и-л-и-м». Считалось, что так проще говорить. Все имена с трудным произношением вообще менялись на русские. Иностранцы на это шли по распоряжению самого царя: дабы не было в народе ропота о «немецком» засилье. В то время различий в национальной принадлежности особо-то не делали: все, кто не наши, были немчурой – немыми, не говорящими по-русски. В наши дни, поднаторев в иностранных языках, русские уже легко произносят более правильное произношение этого имени: Вильям.

- Вильям Яковлевич, скажите, – совсем осмелев, спросил Ипатов, – кем вы себя больше ощущаете, Брюсом или Собакиным?

- Хм! Интересный вопрос вы мне задали. Несмотря на мою внешнюю схожесть с графом Брюсом, и постоянный долив иностранной крови в мой род, я себя ощущаю совершенно Собакиным. Вот так-то, молодой человек. Люблю всё русское: и быт, и природу и русских женщин. Ха-ха-ха!

- А вроде был какой-то государственный Брюс в Москве при Екатерине II? – припомнил Александр Прохорович.

- Да уж, был такой, – поморщился Собакин - Это - Яков Александрович Брюс , московский генерал-губернатор, внучатый племянник Якова Вилимовича. По крови: он мой дядя. Через пять лет после смерти деда, его племянник Александр, сын брата Романа, добился передачи графского титула себе, но не смог удержать такой ноши: та ветвь мужской линии Брюсов пресеклась. У покойного генерала осталась дочь – Екатерина Яковлевна. Её опекуном стал граф Мусин-Пушкин, который женил на ней своего сына Василия Валентиновича, камергера Двора. В 1796-ом году они добились высочайшего указа о передаче ему графского титула и имени Брюсов. Брак оказался неудачным. К тому же, Мусины практически обобрали Екатерину Яковлевну. Она подала на развод. Умерла графиня Мусина-Пушкина-Брюс в стеснённых обстоятельствах, в Италии. Ей пришлось продать, принадлежащее ей, дедовское имение Глинки.

- А почему ваши предки не выкупили имение? – поинтересовался Ипатов.- Насколько я понял из вашего рассказа, они могли себе это позволить.

- Им не разрешил это сделать сам Яков Вилимович. Видимо на это были серьёзные причины.

Ипатов не понял ответа, но уточнять не стал. Кто знает, может граф написал об этом в завещании.

- Что же касается самого дяди… - задумчиво протянул Собакин. - В те времена Европу лихорадило. Во Франции рухнула монархия. Наша государыня Екатерина боялась, и не напрасно, кстати сказать, такой же смуты и заговора у нас: сама пришла к власти через переворот и понимала, как в одночасье можно лишиться скипетра и державы. По её указу стали проверять всех и вся на благонадёжность. Потянули к ответу всевозможные литературные кружки, салоны и закрытые общества. Начались аресты и дознания. Тем более, что ниточки от некоторых из них уходили заграницу. Так вот: Яков Александрович Брюс сам активно участвовал в таком тайном обществе, что было само по себе непозволительно человеку на государственной службе. Более того, он без зазрения совести взялся творить расправу над себе подобными и стал обвинителем в измене одного из самых ярких просветителей того времени: честнейшего и богобоязненного Николая Ивановича Новико;ва . Этот человек был несоизмеримо выше каких-либо заговоров и представлял собой истинного патриота отечества. Новиков стоял на позиции реформирования русской жизни на национальных основах. Вся его деятельность до ареста: поиск пути для создания нравственного во всех отношениях государства. Тайные общества, в которые он вступал, тяготили его, что порождало множество конфликтов между ним и остальными членами этих союзов. Он хотел от них получить особые знания, на которые те намекали, чтобы с их помощью благоустроить мир. Это наивно, но он таким и был. Новиков был арестован. На следствии на него свалили всю вину за организацию противозаконных сборищ и издание просветительских книг без надлежащей цензуры. Николай Иванович был осужден и посажен в Шлиссельбургскую крепость, хотя следственной комиссии были известны по этому делу персоны куда более значительные. Правда, некоторых из них всё же «наказали»: на короткое время выслали в свои имения. Я это всё знаю доподлинно потому, что мой дед, Вильям Петрович сам состоял в одном из самых таких обществ и яростно боролся за освобождение Новикова из тюрьмы. Так-то вот. О, молодой человек, как уже поздно! Отдыхайте, завтра много работы,– взглянув на большие столовые часы, сказал Собакин.

Канделябров, который во всё время разговора стоял у двери, подпирая косяк, засуетился, забегал и стал убирать посуду со стола. Ипатов взялся ему помогать. Бекон тоже изображал помощь: метался под ноги в самый неподходящий момент, когда руки у людей были заняты. Животное очень любило суету и своё непременное в ней участие.

Хозяин на некоторое время поднялся к себе наверх и спустился уже в элегантном, грогроновом пальто, белом шёлковом шарфе и с цилиндром в руках.

- Спиридон, - объявил он, – меня не жди. Покойной ночи, Александр Прохорович.

И вышел из дома.

- Слушаю, – пробурчал слуга, но как только Вильям Яковлевич хлопнул дверью, в сердцах плюнул и, уже как своему, сказал Ипатову: – Ну ты гляди, как его черти крутят! Опять ушёл – знамо куда – на всю ночь.

- Может быть, он по делу Арефьевой пошёл? – выразил предположение Александр – защитник людей.

- Ну да! По делу, конечно по делу. Только не Арефьевой, а совсем другой персоны – Варвары Петровны Кашиной, которая имеет место жительство на Поварской. Приклеился к ней хозяин, что банный лист. Что ж за напасть такая, Господи! Не знаешь, каким угодникам молится, чтобы эта короста отвалилась!

- Может у Вильяма Яковлевича серьезные намерения?

- Это к замужней-то женщине, когда её вторая половина в отъезде?

Ипатов только крякнул. Канделябров безнадежно махнул рукой и убрался в кухню. За ним, подняв хвост трубой, ушёл кот.

Следующий день оказался тяжелым. Спиридон Кондратьич разбудил молодого помощника, когда начальника уже не было дома.

- Вернулся чуть свет, переоделся и ушёл, – сухо информировал верный слуга о хозяине. – Завтракать не стал.

Ипатов отлично закусил в красивой столовой в обществе кота, который лопаясь от сытости, нагло выпрашивал печёночный паштет. Канделябров неодобрительно смотрел на это безобразие, но выговаривать любимцу не стал, а взял его за шкирку и выкинул на улицу: «Погуляй, касатик!».

Быстро собрались и в девять поехали искать лаковую коляску. Да, связи на Москве у Спиридона были обширные. Они объехали и обошли полгорода: опрашивали ямщиков, возчиков, каретников. На Страстном бульваре пили чай у знакомого квартального надзирателя. Были в извозчичьих трактирах и кабаках, заезжали в «Крутой Яр» у Рогожской заставы и «Ямской двор» на Никольской. Побывали в знаменитых «Наливках» на Якиманке. По;ходя, Кондратьич рассказал, что название такое пошло от бывшего там в старину поселения великокняжеских телохранителей, которым была привилегия в своем кабаке во всякое время пить вино и пиво, даже в дни Великого поста , когда все заведения, кроме чая с квасом, ничем не торгуют. Народ, видя такое исключение, назвал этот кабак «Наливками», то есть местом, где всегда наливают. Ипатов все смотрел, слушал и запоминал. Но, поначалу, такой шустрый и ражий ко всякому разговору, он к двум часам дня существенно поутих, обмяк и отдал всю инициативу двужильному Канделяброву. Часа в четыре Александр Прохорович уже мало интересовался лаковой коляской и мечтал только о том, как, придя домой, он опустит гудевшие ноги в холодную воду и даст отдохнуть замотавшемуся от разговоров языку.

В шестом часу коляска нашлась. Извозчик показал, что его нанял на Воздвиженке представительный мужчина в пальто и котелке, надвинутом до самых глаз. Других примет он не помнил. Подрядился доехать до Страстного монастыря и ждать, сколько надо, а потом отвезти барина за Калужскую заставу, что он и сделал. Приехали к монастырю часов в пять вечера. Тот человек ушёл. А вернулся около восьми с дамой. Стемнело, и какая она из себя, он не разглядел, да и интереса не было. Хотелось уж ехать: озяб ждать. Понял только, что женщина была нестарая: в коляску вспрыгнула легко. Повёз он их в Замоскворечье и высадил за Калужскими воротами, у ворот городской больницы. По дороге они может, о чём и говорили, но слышно не было.

Когда взмыленная парочка вернулась домой, то застала у входа ресторанный экипаж, из чрева которого фрачный лакей «Славянского базара» таскал в дом немереное количество провизии в корзинах, накрытых льняными полотенцами.

- Ну не помирать же нам с Беконом с голоду! – отвечал Вильям Яковлевич на недовольное ворчание Спиридона.

Собакин был на зависть бодр, свежевыбрит и одет в изумительный маренговый костюм - самый модный в этом сезоне.

- Вам, как я погляжу, сегодня досталось, – оглядел он убегавшихся помощников и великодушно предложил: – Идите, мойтесь. Я, так и быть, подожду вас с обедом или уже с ужином?

Освежившись и отведав «славянских» деликатесов, Александр Прохорович пришёл в себя и уже бодро доложил начальнику об успехах. Спиридон тушевался и только изредка вставлял нужные уточнения.

- Молодцы! – похвалил Собакин. – У меня тоже есть кое-что новенькое. Пришло сообщение от нашего агента: Турусова ездит на Арбат, в Филлиповский переулок, где снимает квартиру. Я сразу отправился туда. Хозяйка дома: вдова коллежского асессора, некто Клюева, личность - ничем не примечательная. Уже около года она сдаёт флигель даме, которая там тайно встречается с мужчиной. Вопрос о приличии закрылся большой суммой платы за квартиру. Эта квартирантка никогда не снимает вуали и называет себя Татьяной Ивановной. Бывает она там регулярно, часа два-три, и всё больше к вечеру, но ночевать никогда не остаётся. Мужчина приезжает с ней или появляется позже. Кто таков никто не знает: должно быть прячет лицо. Прислуга в доме Клюевой говорит, что он плотного сложения, выше среднего роста, не старый. Любовники пользуются садовой калиткой, которая выходит в тихую часть переулка.

- Неужели родные дядя с тётей виноваты в исчезновении племянницы?! - удивился Ипатов.

- Никаких выводов, Ипатов! Лариса Аркадьевна вполне может иметь любовника. Мы обязательно выясним её личные обстоятельства, но сейчас самое важное: приезд неизвестного господина с Анастасией к стенам городской больницы. Что было дальше? Это уже след и мы по нему не пойдём, а побежим, как хорошие ищейки. Девушка этого человека хорошо знала: иначе не пошла бы за ним одна, на ночь глядя. По всей вероятности, он сообщил ей в письме что-то такое, отчего она, не раздумывая, поехала с ним, даже не предупредив своего кучера. Кто же это мог быть? Мелецкий? Он точно в Петербурге. Добронравов? Он в то время подплывал на барже к Москве. Из близкого окружения остаются без внятных алиби: дядя, доктор Зяблицкий, в какой-то чрезвычайной ситуации – Шварц. Или это был совершенно незнакомый нам человек, которому она доверилась из-за письма. Срочно нужно выяснить, что делали все перечисленные мною лица в тот злополучный вечер. Итак, главное направление нашей работы на завтра: алиби трех мужчин, городская больница и напоследок: интимная жизнь Турусовой.

Спозаранку сыщики разъехались кто куда. Собакин с Ипатовым - в своем обличье, Канделябров – в таком замызганном рванье, что уходя последним, запирал дверь рукой, обмотанной салфеткой.

Около трёх пополудни, все, как сговорившись, вернулись домой. Уже за обедом – время было дорого – началось очередное совещание. Брюс объявил: «Без чинов!». Александр Прохорович впервые видел Спиридона за столом. Причем, тот успевал и есть и обслуживать своих сотрапезников, сохраняя такое достоинство, что представлялось, будто за столом сидит один человек, а подает другой.

Сначала слово предоставили Ипатову. В день исчезновения девушки, Арефьев и Турусова весь день провели дома, о чем заявляет вся прислуга. Управляющий находился у себя на квартире до полудня, а потом уехал в Сибирский торговый банк. Ипатов проверил: это - правда. Немец вернулся домой около половины пятого - прямо перед отъездом Анастасии в монастырь. Потом, со слов самого Шварца, он был дома безотлучно. Проверить это нет возможности: прислуга в большом доме его не видела, а во флигель, где тот живёт, не ходила. Следовательно, управляющий мог выйти незаметно в любое время, тем более, что у него, как оказалось, есть запасные ключи от ворот.

Заговорил Собакин. Зяблицкий снимает квартиру на Большой Никитской в доходном доме, где проживает, в основном, университетская и консерваторская профессура. Дом большой, с тремя подъездами в четыре этажа. Доктор обитает там на холостяцкую ногу. Прислуга у него приходящая: сметёт пыль, отдаст бельё в стирку, вымоет пару стаканов из-под пива и всё. Словом, Михаил Лаврентьевич ведёт свободный образ жизни: дома не сидит. Бывает, что и остаётся ночевать в Университете или в больницах, где практикует. В таких случаях он приезжает в квартиру утром, переодевается и опять исчезает на неопределённое время. В тот день прислуга у него не была и ничего рассказать не может. Равно, как и дворник, который «не нанимался посреди ночи каждый раз отпирать докторам ворота», а потому, всем жильцам-медикам раздал ключи, «так как, врачебная надобность бывает и ночью». Ничего не добившись от стража, Собакин поехал в Городскую больницу. Как оказалось, Зяблицкого там хорошо знают. Он бывает на консультациях, операциях, приводит студентов на практику, отбирает безымянные трупы в анатомичку Университета. В тот день врачи и больничный персонал его не видели.

Тут вмешался Канделябров:

- Был он там! Осип, ночной сторож, который постоянно дежурит у боковых ворот со стороны Нескучного сада, рассказал, что видел его тем вечером, но не на территории больницы. Зяблицкий шёл снаружи вдоль ограды под руку с молодой женщиной. Сторожу показалось, что она больна: та всё время спотыкалась. Они сели в карету и уехали. Осип слышал, как доктор сказал кучеру: «К Донскому!».

- Что за карета? – спросил Собакин.

- Ихняя, больничная. Кучер нашёлся сразу.

- Отлично. Что он сказал?

- А ничего не сказал, потому, что был мёртв. В ту же ночь его нашли бездыханным около кареты, на Малой Калужской. Это совсем рядом с монастырем. Вскрытие показало отравление цианидом. Рядом валялась бутылка из-под водки с остатками этой отравы. В карете на сидении обнаружено какое-то тряпьё: длинный плащ с капюшоном и старое рваное одеяло.

- Так, значит всё-таки Зяблицкий. Но какой мотив, вот вопрос! – озабоченно проговорил Вильям Яковлевич и поинтересовался: – Как ты нашёл этого Осипа? Когда я там был, сторожка была на замке.

- В кабаке у Калужских ворот, в дымину пьяного.

Ипатов молчал в совершенном изумлении.

Спиридон описал ситуацию в своем репертуаре:

- Либо у доктора с этой Арефьевой шашни были, либо он действовал по чьему-то наущению. Понятное дело: медик. Ему человека на тот свет отправить – раз плюнуть.

Начальник встал из-за стола.

- Время действовать. Прежде, чем брать Зяблицкого, быстро едем в Донской! На месте осмотримся и там уже решим, что делать дальше, – скомандовал он.

- А может, Арефьева жива и всё это только шутка? – неуверенно предположил Ипатов.

- Ну, тогда я этих шутников… - грозно проговорил Собакин, выходя из дома.

Сыщики в каких-нибудь сорок минут лихо домчались до Донского монастыря. Пройдя внутрь, троица рассыпалась по территории. Собакин пошел к настоятелю, Ипатов к сторожам, Канделябров отправился ходить с «приглядом». Через полчаса сошлись на высокой паперти большого пятиглавого собора. Вильям Яковлевич объявил, что Зяблицкий здесь бывает, как врач. Он свидетельствует о любой смерти, случившейся в стенах обители, официально заверяет случаи перезахоронений, если надо: бесплатно лечит монастырских. Отзывы о нём хорошие.

Всё время, пока говорил начальник, Александр Прохорович приплясывал от нетерпения и при первой же паузе выпалил:

- Сюда, сюда он привез Арефьеву! Сторожа показывают, что Зяблицкий внёс её на руках. Дескать, проезжали мимо – даме стало плохо. Доктор сказал им, что отнесёт её в часовню, ту, что позади собора, чтобы не беспокоить попусту братию, которые все ещё были на службе. Минут через двадцать Зяблицкий её опять вынес и сказал, что женщине не лучше, и потому, он повезёт её в больницу.

- Пошли к сторожам! – скомандовал Собакин и первым бросился к воротам.

Монастырские сторожа были крепкие деревенские ребята.

- Расскажите-ка мне ещё раз, как доктор заходил и выходил из монастыря, – напористо допрашивал их сыщик.

- Ну, стуканул он нам в ворота. Мы окошко открыли – смотрим, а это наш Михайло Лаврентич стоит и на руках кого-то держит.

- Вы видели кого?

- Нет, темно было. Но, судя по подолу – женщина. Ноги были видны в полусапожках.

- Как они выглядели, это полусапожки?

- Богато. Серые, замшевые, на пуговках.

- Что вам сказал доктор?

- Сказал, что женщине стало плохо, и он хочет, чтобы она в покое полежала, а то её всю растрясло в дороге. Когда она придёт в себя, он увезёт её домой. Я, говорит, её в часовне положу да святой водичкой сбрызну и напою. Мы говорим, что там нет никого – все в соборе. А он сказал, что сам управится: не в первой ему с больными возиться. А минут через двадцать несёт её назад. Нет, говорит, ей не лучшает: повезу в больницу. Мы дверь в воротах открыли, он её и вынес. Извозчик ихний рядом дожидался.

- Когда доктор выносил женщину, она была также закутана?

- Сильно закутана: и голова и ноги. Прямо - запелёната. Может она очнулась и её знобило?

Собакин повернулся к своим помощникам:

- Вы поняли? Он её внёс на территорию монастыря, а вынес «куклу» - то есть куль, тряпье, свернутое, как человеческое тело. То самое тряпьё, которое обнаружили в больничной карете. Надо искать Арефьеву здесь. Это - несомненно. Мы с Ипатовым начнем поиск, а ты, Спиридон, пулей лети в полицию к Рушникову. Объясни ему, что и как. Пусть берут Зяблицкого и едут сюда с обыском.

- Я не успел доложить, – сказал Канделябров. – Монахи сказали, что на следующий день, был Зяблицкий здесь. Сначала принял двух больных, а потом пошёл зачем-то на старое кладбище и долго там ходил за малым собором между склепами и могильными крестами.

От напряжения нервов и усталости Ипатов чувствовал себя, как в угаре. Собакин же, наоборот, как хорошая ищейка сновал туда-сюда, обегал всё кладбище позади церквей. Александр Прохорович поначалу тоже наладился бегать рядом, а потом поотстал: не угнаться ему за начальством, да и молчит Вильям Яковлевич, как воды в рот набрал.

Часа через два приехал Рушников и сыскные. Враз перекрыли входы в монастырь, оцепили территорию кладбища. Вышел отец настоятель. Все подошли к нему.

Федор Кузьмич сообщил ошеломляющее известие: при аресте доктор Зяблицкий, не сказав ни слова, отравился до смерти: принял цианид.

- Надо вскрыть старые надземные каменные гробницы, в первую очередь те, что за малым собором. Я уверен: Арефьева в одном из них. Времени у него было мало. Скорее всего, доктор заранее подготовил одну из них, чтобы можно было быстро поместить туда тело. Значит, она легко откроется. Ваше высокопреподобие, благословите на работу, - обратился Собакин к настоятелю.

Тот сокрушенно покачал головой и развёл руками. Если это необходимо…

Началась тяжелая работа. Аккуратно, чтобы не повредить надгробия, четверо дюжих полицейских осторожно вскрывали почерневшие и позеленевшие от времени, покрытые мхом, старые гробницы. Работа шла в присутствии настоятеля, судебного врача, Рушникова, его подручных и помощников Собакина. Полицейские держали фонари – стало совсем темно. Зрелище было: не приведи Господи! Захоронения были старые, но вид, уже истлевших, до скелетов, мертвецов впечатлял похуже, чем только что умершие. Так, по крайней мере, казалось Ипатову. Он смотрел на невозмутимого Собакина, Канделяброва и своего дядю и думал о том, что ему, наверное, никогда не научиться такому бесстрашию и выдержке. В пятом саркофаге, поверх истлевших костей какой-то рабы Божией Евфрасии Клеоповны Ревякиной, лежала мертвая Анастасия Дмитриевна Арефьева. Казалось, что девушка спит, неловко поджав под себя одну руку. Судебный врач засвидетельствовал смерть. Вот тебе и невеста! Вместо подвенечного платья – каменная домовина.

То ли от переутомления дня, то ли от переизбытка такого рода впечатлений, но Александр Прохорович этого последнего испытания не перенёс: слабо икнув и закатив глаза в ночное небо, он стал заваливаться прямо во вскрытую гробницу и был бы там третьим лишним, если бы не сноровка Канделяброва. Спиридон Кондратьич вовремя перехватил обмякшее тело молодого человека и уложил его на землю, где судебный врач сунул ему под нос флакон с нашатырём.

Сыщики вернулись домой около трёх ночи измученные, подавленные и неразговорчивые. После того, как обнаружили тело Арефьевой и составили протокол, все поехали на вскрытие. Следов надругательства или грубого насилия обнаружено не было. Девственно чистая, цветущая девушка погибла от руки ближайшего друга дома, который, по всей вероятности, сначала усыпил её хлороформом, а потом ввёл лошадиную дозу морфия. Видимых причин такому злодеянию не было. В гробнице было обнаружено скомканное злополучное письмо. В нём было:

Собакин взял конверт, понюхал и сморщился: от него до сих пор пахло формалином и ещё какой-то химией.

- Вот вам и «духовитость» от конверта. Интересно, почему он не уничтожил письмо? Торопился и забыл или был уверен, что в этом гробу улика будет в безопасности и со временем рассыплется в прах вместе с телом жертвы? И всё же, почему убийца доктор? Зяблицкому нет никакой материальной выгоды от смерти Арефьевой, – продолжал рассуждать Собакин. – Характер его письма к девушке показывает, что между ними отношения было сугубо официальные. Со стороны Анастасии – точно. Она бы вообще не пошла на эту встречу, если бы жених ей был безразличен. А может, доктор питал к ней нежные чувства и, узнав о тайне жениха, из ревности, решил расстроить свадьбу? Возможно, у него из этого ничего не получилось, и он её убил. Дикость, конечно, но всякое бывает. Нет, эта версия слабовата. Любимых убивают в состоянии аффекта, а тут на лицо продуманная и хорошо подготовленная операция. Значит, всё-таки дело в её богатстве. Хотя, для чистоты следствия нельзя отметать ещё одну версию.

- Какую? – поинтересовался Ипатов.

- Зяблицкий мог быть психически ненормальным, – сыщик усмехнулся. – Врачу это легче скрывать от других.

У Ипатова это преступление не укладывалось в голове. Лёжа в ванне по настоянию начальника («Смойте-ка с себя всю тяжесть этого дня!»), он представлял энергичного, так располагающего к себе доктора, и не мог поверить, что тот оказался убийцей. Уму непостижимо! Ипатов мог подумать на кого угодно, но только не на него. На своей половине ванной комнаты Собакин не пел, а тоже предавался невесёлым размышлениям. Внизу Канделябров чем-то страшно грохотал на кухне и ругался с котом. Особенно, всем троим было тягостно вспоминать тот момент, когда в здание судебной экспертизы приехал Николай Матвеевич. Видеть его не было сил. Враз постаревший, с безумными глазами, серым лицом и руками, непрестанно расстёгивающими и тут же опять застегивающими сюртук, с трясущимися губами, он всё время повторял и повторял: «Настенька, Настенька». А как увидел её при опознании – тут же и повалился замертво. У нестарого ещё человека не выдержало сердце. Вокруг все забегали, засуетились, положили его на диван, открыли грудь. Запахло камфарой. Меньше чем через час констатировали смерть от разрыва сердца. При этом известии Рушников тоже схватился за сердце и тяжело опустился на стул.

- Что ж это такое, а? – придушенным голосом проговорил он. – Сначала Дмитрий погиб. Я дружил с ним с детских лет. Потом дочь его Анастасия, теперь брат Николай. Семья у них была дружная, домашняя. Что за человек этот Зяблицкий? Кто он, что сотворил такое? Я его совсем не знаю. Видел пару раз у Арефьевых. Вильям Яковлевич, голубчик, разберитесь в этом хитросплетении, не бросайте дела. Это моя личная к вам просьба. Я, со своей стороны, посодействую, чем могу, но только, сами понимаете, кто ж из этого круга будет с нашим братом откровенничать. Здесь не припугнёшь, а надо это дело изнутри вызнать.

Уже заголубело небо, когда в доме, наконец, все смолкло, хотя в кабинете Собакина лампа горела до тех пор, пока в раннем утреннем свете по Сретенке не загромыхали первые колеса.

В субботу все поднялись поздно. Вильям Яковлевич, хмурый и не выспавшийся, предложил помощнику сделать визиты к участникам драмы.

- Начнем сызнова. Имея представление о каждом, мы с вами пойдем дальше в исследовании характеров этих людей. Византиец Иоанн Дамаскин говорил, что «умный человек способен понимать даже мысли ближнего, наблюдая за его поведением и обликом». Возьмите себе эти слова на вооружение.

- Так то - святой человек, – вздохнул Ипатов.

- Ладно, не грустите, помощник, – улыбнулся Брюс. - Поедем, посмотрим, какое впечатление произвело на действующих лиц эта трагедия. Тем более, что Канделябров сегодня затеял генеральную уборку дома и выгоняет нас на улицу на целый день.

Сыщики вышли на Сретенку, зажмурились от яркого солнечного света, вдохнули аромат клейкой молодой листвы деревьев и чахлых кустиков, прижатых к домам, и поняли, что в суматохе последних дней пропустили приход настоящей весны.

Первый визит решили сделать к старой Арефьевой, впрочем, без надежды на то, что их примут.

- Насколько я понимаю, – размышлял по дороге Вильям Яковлевич, – наследниц всех миллионов две: Анна Матвеевна и Лариса Аркадьевна. Ваша Цирцея – Залесская остаётся на бобах. Мелецкий получает вместо богатой жены – мамзель с ребёнком.

Ипатов только вздохнул.

- Не грустите, Александр Прохорович, разберёмся, – уверил его начальник. – Этой ночью, как мне кажется, я понял, в чём дело. Собственно, дело оказалось несложным. Теперь мне нужны доказательства. «Ничто притворное не может быть продолжительным» утверждал чех Коменский и я с ним согласен. А мой Канделябров в таких случаях говорит: «Сколько верёвочке не виться, а конец будет».

Как и предполагал Вильям Яковлевич, у старшей Арефьевой их не приняли.

- Барышня лежат чуть живые, – объявила челядь. – Доктор не отходит: боится за её жизнь.

- Поехали к Турусовой, – решил Собакин.

В доме Арефьевых стояла могильная тишина. Все зеркала вестибюля и гостиной, куда их провели, были завешаны чёрным крепом. К сыщикам вышла Лариса Аркадьевна, вся в чёрном, с кружевным шарфом, туго повязанном на голове, в своем уродливом пенсне. Лицо её было густо напудрено, как маска Пьеро. Сыщики встали и выразили ей своё соболезнование.

- Я пришёл в такое тягостное для вас время лишь для того, чтобы сказать, что намерен довести дело до конца и найти убийцу, как и обещал Николаю Матвеевичу, – сказал сыщик. – Причины убийства вашей племянницы по-прежнему остаются неизвестными.

- Узнаете вы их или нет, к сожалению, ни Настю, ни Николая этим не вернёшь – опустив голову, проговорила Турусова.

Складывалось впечатление, что она находится в каком-то заторможенном состоянии.

- Вам нехорошо? – с участием спросил Вильям Яковлевич.

- Не обращайте внимания. Наверное, на меня ещё действует снотворное, которое я приняла сегодня ночью, когда не смогла заснуть.

- Мы понимаем, как вам тяжело сейчас говорить, но, может быть, в интересах следствия, вы скажете нам что-нибудь о Зяблицком. Может, у вас есть какие-нибудь догадки – почему он это сделал?

Турусова вздрогнула. Повисла гнетущая тишина. Потом она через силу ответила:

- Не знаю. Я ничего не знаю. Это такой удар, такой удар. Может он сошёл с ума? А может он был тайно влюблен в Анастасию и поступил по-шекспировски: не мне – так никому. Он к ней очень нежно относился. Больше мне сказать нечего. Чужая душа - потёмки.

- Когда вы его видели в последний раз?

- В день, когда вы были у нас. Он приезжал к нам обедать. Господи! Я только сейчас об этом вспомнила: он сидел с нами за столом, расспрашивал, как идут поиски Насти, утешал нас, а сам… какое чудовище!

Подбородок женщины задрожал, и из-под пенсне полились беззвучные слёзы.

- Простите нас великодушно, мы не будем вас больше обременять своим присутствием, – проговорил Собакин. – Вот только мне бы хотелось переговорить с управляющим.

- Вам укажут, где его найти, – утирая слезы, сказала Лариса Аркадьевна, - но, боюсь, его может не быть дома. Он взял на себя хлопоты о похоронах. А здесь сминуты на минуту появится господин Мелецкий. Он вернулся из Петербурга. Я написала ему о нашей трагедии. Если хотите его видеть – подождите.

- Огромное спасибо. Ведь мы сейчас хотели к нему ехать.

Внизу раздался входной звонок – это был Мелецкий. Через пару минут в комнату вошёл молодой человек, лет двадцати шести, с мелкими правильными чертами лица, зализанными назад тёмными волосами, в чёрном дорогом костюме. Походка у него была вкрадчивая, кошачья, как будто на его ногах были не новомодные башмаки, а войлочные гамаши. Вежливо кивнув незнакомцам, Алексей Григорьевич припал к руке Ларисы Аркадьевны и глухо зарыдал. Та снисходительно и, как показалось сыщикам, неохотно погладила его по голове.

- Мужайтесь, мой дорогой. Эта потеря для нас невосполнима, но мы – христиане: на всё воля Божия. Я потеряла сразу двух родных мне людей, да и Анна Матвеевна еле жива. Доктор говорит, что совсем плоха: никого не узнает. Немыслимое горе свалилось на нашу семью. Алексей Григорьевич, позвольте вам представить…

Турусова познакомила мужчин и объяснила, причину появления сыщиков в доме.

- Но почему сразу меня не уведомили? – мигая заплаканными глазами, спросил Мелецкий.

- Ах, не спрашивайте меня ни о чём. Всем распоряжался Николай Матвеевич. Это его решение. Вам не сообщали, чтобы не расстраивать понапрасну. Надеялись, что это недоразумение и всё разрешится положительным образом.

- Что ещё за «недоразумение» и как это: «разрешится положительным образом»? Помилуйте, ничего не понимаю, - горячился Мелецкий. – Какие такие причины могли быть, чтобы скрыть от меня пропажу невесты?

Этот вопрос повис в воздухе, а Вильям Яковлевич, видя затянувшуюся паузу, спросил:

- Алексей Григорьевич, может вы заметили что-нибудь необычное в поведении Анастасии Дмитриевны перед вашим отъездом в Петербург? Припомните, пожалуйста.

Мелецкий перевёл возмущенный взгляд с Турусовой на Собакина и задумался. Видно было, что он возмущён, озадачен и совершенно ошеломлён как трагедией, так и странным поведением родственников невесты.

- Она была весела, нежна и ничто не омрачало наших отношений перед моим отъездом.

- Алексей Григорьевич, - вдруг вмешалась в разговор Лариса Аркадьевна, – я только что вспомнила, что в день отъезда вы у нас обедали, и Анастасия очень недовольным голосом расспрашивала вас о какой-то француженке с Кузнецкого. Вы ещё так смешались, что у вас упала на пол вилка.

Мелецкий и тут страшно смешался и наверняка опять бы уронил столовый прибор, если бы он у него был.

- Я этого не помню, – проговорил он. – Это был какой-то незначительный разговор. Возможно, он был связан с покупками к свадьбе. Я уже не помню.

Турусова больше не сказала ни слова, впала в какое-то оцепенение и совсем потеряла интерес к собеседникам.

- Разрешите нам с Алексеем Григорьевичем поговорить наедине? – спросил её Собакин.

- Пожалуйста, – безразлично ответила Лариса Аркадьевна. – До свидания, господа. Все сведения о времени и месте похорон можете получить у Шварца.

И вышла. Вильям Яковлевич проводил женщину долгим взглядом и после того, как за ней закрылась дверь, повернулся к «вдовому» жениху.

- А теперь, милостивый государь, рассказывайте всю правду, – жестко проговорил он и пристально посмотрел в глаза Мелецкому. – Кто рассказал Анастасии Дмитриевне о вашей любовнице?

У Алексея Григорьевича на лбу выступила испарина.

- Не знаю, – выдавил он из себя. – Ей Богу, не знаю!

- Как вы собирались выпутываться из этой ситуации?

- Я обещал Кларе деньги: пятнадцать тысяч отступного.

- Я видел вашу мадмуазель. Она настроена весьма воинственно.

- Поверьте мне, она не злой человек, но, как любая обманутая женщина, рвет и мечет, боясь остаться ни с чем. Я знаю Клариссу не один год – это всё игра. На те деньги, что я ей обещал, она уже присмотрела себе корсетную мастерскую.

- Ваше мнение о Зяблицком? Может быть, он был влюблен в вашу невесту? Как она сама к нему относилась?

- Влюблен? Ну, уж, не думаю. Наоборот, мне всё время казалось, что он её недолюбливает. Видно было, что она раздражала его своими нравственными суждениями. Они часто спорили до колкостей. Зяблицкий, как авторитетный практикующий врач привык к тому, что его рекомендации и взгляды выслушивают со вниманием. Анастасия же была своенравна и нетерпима к мнениям, которые расходились с её представлениями о жизни. Но чтобы из-за этого убить?!

- А что вам говорила Анастасия Дмитриевна о своей тёте, Ларисе Аркадьевне?

- Вечно между ними были какие-то трения по пустякам. Но Лариса Аркадьевна, как старшая, умело гасила вспыльчивость племянницы. Я неоднократно говорил Анастасии, что она излишне придирается к родственнице, но всё бесполезно. Недавно я стал подыскивать нам дом и поинтересовался у неё, в каком месте ей хотелось бы жить. Так вот. Анастасия сказала, что где угодно, только бы не видеть больше тётку. Я был просто потрясён этим. Насколько всё-таки женщины могут быть нетерпимы друг к другу!

- По-вашему, в чём причина такой неприязни? Ведь та, ради неё, отказалась от личной жизни.

- Не знаю. Настя называла ее ханжой, ведьмой и … ещё Бог знает какими именами. Однажды, Лариса Аркадьевна завела разговор о том, что скоро племянница выйдет замуж, Николай Матвеевич женится, а она уйдёт в монастырь. Анастасия вдруг возьми и скажи: «Скорее папа римский примет православие, чем ты, тётя, примешь постриг». И громко так, зло рассмеялась, что всем стало неловко. Лариса Аркадьевна сделала вид, что не услышала этих слов. Она так часто делала, когда Настя ей дерзила. Кто их разберет, что они там между собой не поделили!

- Что вы можете сказать о Залесской?

- О, эта женщина так прибрала к рукам милого Николая Матвеевича, что он с её именем вставал и ложился. Она его выбрала в следующие мужья. Впрочем, его можно было понять: женщина она умопомрачительная!

- Правда, что Залесская уговаривала Николая Матвеевича взять деньги из приданного племянницы на погашение долгов её сахарного завода в Харькове?

- Да, это правда. Но тут, Арефьев ничего сделать не мог. Анастасия объявила, что выходит замуж, а это значит, что опека над ней закончилась. По завещанию её отца распоряжаться оставленным ей капиталом могла только она сама. Настя и не думала давать деньги Залесской, даже ради Николая Матвеевича. Это я точно знаю. А личные деньги самого Арефьева все в обороте.

- Благодарю за беседу, Алексей Григорьевич. Теперь нам надо разыскать управляющего.

Мелецкий вытер большим носовым платком потное лицо и поникшим голосом изрек:

- Я, с вашего разрешения, пока поеду домой. Что-то мне нехорошо. Со Шварцем я позже переговорю.

Горе-жених пожал сыщикам руки и моментально ретировался.

- Что скажете, Александр Прохорович? – оставшись наедине с помощником, спросил Собакин.

- Какой-то он жалкий.

- Я думаю, упустил такой куш.

- По крайней мере, он не убийца. А вот Залесская…

- Далась она вам. Эта красавица, как и Мелецкий, осталась на бобах.

- Перестаралась видно, – ядовито ввернул Ипатов.

- Не мелите вздор. Пойдёмте, лучше поищем немца. Интересно, что он скажет.

Управляющий невозмутимо пил кофе в столовой и читал немецкую газету.

- Прошу, господа, присоединяйтесь.

Сыщики согласились. Уж больно ароматны были свежеиспечённые булки, горой лежащие на блюде. За столом Собакин повёл материальный разговор: кто примет дела Арефьева и как видит свою дальнейшую службу сам Шварц.

- Общее состояние семьи: около пяти миллионов, – ответил Шварц. – По-видимому, новые владелицы захотят избавиться от дела. Это слишком хлопотно для женщин. Продать его будет легко: у Арефьева работа была поставлена отлично и перспективы развития компании многообещающие.

- Сами-то вы останетесь на прежнем месте, если предложит новый хозяин?

- Вряд ли. Только, если пайщиком. Я думаю создать дело, пусть и небольшое, но - своё. Мне в России нравится, и уезжать я не собираюсь. Перевезу семью в Москву. Здесь есть, где развернуться. В деловых кругах обо мне положительного мнения, а это уже половина успеха.

- Да, но для второй половины нужны средства и немалые. Особенно, если самому сделаться хозяином.

- Деньги – дело наживное, как говорят русские. Я - деловой человек.

- Русские в таких случаях отвечают: Бог в помощь.

Собакин перевел разговор.

- Интересно послушать мнение делового человека о случившейся трагедии. Что вы думаете о докторе Зяблицком?

Шварц пожал плечами.

- Характер у него был скрытный. Умён. Последнее время был весь - лихорадка.

- Интересно. В чем это выражалось?

- В быстрой смене настроений. Пить стал много. Раньше за ним этого не наблюдалось. Очень выдержанный господин был этот доктор. А вот в начале этого года, на ваше Рождество, когда я вернулся из Дрездена, Михаила Лаврентьевича как будто подменили. Я тогда в шутку его спросил: «Что с вами, доктор? Вы, как говорят русские, не в себе. Влюбились или много в карты проиграли?». Он как-то странно на меня посмотрел и сказал: «Первое, которое хуже второго». Я не понял, а он объяснил: « Страсть, если быстро не проходит - болезнь злокачественная. Это я вам, как врач говорю».

- Так у него была страсть? К кому же?

- Не знаю. Тогда в гостиную, где мы разговаривали, вошли дамы и наша беседа прекратилась. Больше мы к ней не возвращались.

- А у вас есть подозрение, кто был предметом увлечения доктора?

- Нет. Говорю вам, господин Зяблицкий, при всей своей общительности, был очень закрытым человеком во всем, что касалось его лично.

- Как он относился к Анастасии Дмитриевне?

- Сейчас, после всех этих событий, мне кажется, что неприязненно, хотя он это скрывал, как любой воспитанный человек. По-моему, его раздражала её категоричность в суждениях, высокомерность, заносчивость.

- Мог он быть в неё влюблён и нарочитой неприязненностью скрывать свое чувство?

- Не знаю, – развел руками немец. – У вас говорят: «чужая душа – потёмки».

- А мог Зяблицкий быть влюблённым в Турусову?

- Ларису Аркадьевну? Я не замечал его особых знаков внимания к ней. Михаил Лаврентьевич при мне никогда не стремился завладеть её вниманием, остаться с ней наедине, долго разговаривать или делать комплименты. Потом, как мне кажется, её характер и религиозные наклонности не способствуют развитию к ней нежных чувств.

- А как она относилась к доктору?

- Ровно, доброжелательно, как и ко всем.

- Скажите, почему вы в разговоре с Зяблицким упомянули о проигрыше в карты? Он что, был игрок?

- Не думаю. Я это сказал просто так, как пример пагубного увлечения, от которого можно быть не в себе. Доктор, когда мы вечерами уговаривали его поиграть с нами в карты, всё время в них сбивался и говорил, что более пустого времяпровождения он не знает. Михаил Лаврентьевич предпочитал шахматы.

-Уже три часа. Как говаривал Великий Пётр: «Подошло время адмиральского часа» - то есть, выпивки и закуски, – сказал начальник, выходя из особняка Арефьева. – Поехали обедать в «Славянский базар». Люблю их кухню. Там, должно быть, уже сошёл утренний наплыв посетителей.

- Как это - «утренний»? Что, в «Славянском» гуляют с утра? – удивился Ипатов.

- «Славянский базар», чтоб вы знали, один из самых фешенебельных заведений в Москве. С дорогими номерами, аж по двадцати пяти рубликов. Там останавливаются государственные лица, сибирские золотопромышленники, богатые помещики, купцы первой гильдии. Но, там же можно встретить карточных шулеров и аферистов самого высокого полёта. И в том, и в другом случае – это деловые люди при больших деньгах: честных или нечестных. С утра они спускаются вниз, в ресторан или приезжают в «Славянский» из присутствий, контор или бирж и за хорошим столом завершают сделки, заключают договоры, обговаривают условия партнёрских отношений. Всё это происходит, как правило, до или во время обеда. Примерно с трёх часов заведение пустеет до вечера. А по-настоящему гуляют у «Яра» , в Петровском парке.

В полупустом ресторане Собакин с помощником ели рыбные расстегаи с осетриной, визигой и налимьими печёнками. К ним подали большие соусники ароматной ухи. На второе взяли куропаток с брусникой и молодую картошечку. На сладкое Александру Прохоровичу заказали клубнику со сливками, а Собакин ел свои любимые апельсины. Обслуживал сыщиков человек во фраке, ну прямо - министр. Ипатову приходилось бывать в первосортных трактирах, где посетителей встречали расторопные половые: улыбчивые, в белых, голландского полотна, косоворотках, с полотенцами через руку кренделем. Здесь же, прислуга была важная, неулыбчивая, с отстранённым высокомерным лицом. И называли их чудно;: официанты. Пока ели, из отдельного кабинета, что против большого зала, вывалилась компания купчин. Впереди всех шёл господин в глухом сюртуке тонкого сукна и хромовых дорогих сапогах. Его шатало, ноги подкашивались и два дюжих фрачника с почтением вели посетителя к выходу. Третий официант с невозмутимым видом нёс за ними поднос с двумя хрустальными графинами, расписанными золотыми журавлями. Позади, шло ещё несколько деловых людей, сильно выпивших, с красными лицами.

- Смотрите, вот идёт известный московский суконщик Феофанов, насквозь пьяный и уносит с обеда двух «журавлей».

- Журавлей?

- Видите расписные графины? Они с коньяком. Стоимость каждого – пятьдесят рублей.

- Ничего себе!

- Кто покупает весь коньяк из графина, получает в подарок и сам графин – «хрустального журавля». Это своего рода кураж перед своими: погулял да ещё могу и «журавля» взять. Бывает, что и соревнуются: кто больше купит этих «птичек». При хороших сделках партнёры делают друг другу такие презенты. У чиновников тоже принято на юбилей начальства в складчину подносить «журавля».

Сыщики посидели в ресторане часа два, потом вышли на свежий воздух и по Никольской, через Лубянку неспешно пошли по Сретенке домой. Молодой человек уже знал, что, если начальник упорно обходит стороной разговор о деле, бесполезно его о чём-либо спрашивать. Надо выждать, пока, как он сам говорит, «осядет муть», и в голове сложится определённое представление о том, что нового они узнали. Пока шли, говорили о женщинах, об уходящей моде на цилиндры, о появившихся в Москве моторных экипажах. Больше, конечно, говорил Собакин, Ипатов - предпочитал молчать и слушать. Наконец Вильям Яковлевич перешёл к делу.

- Спешить не будем. Доверим Канделяброву собрать побольше сведений об окружении Зяблицкого. Пусть опросит сослуживцев доктора: вдруг там что-нибудь выплывет. К Залесской не пойдём. Женщина, потерпевшая такое фиаско, не способна на здравое мышление, а эмоции нам сейчас ни к чему. Да ей и не до нас с вами. Думаю, что и семья Арефьевых её больше не интересует.

- Зря вы так поспешно вывели её за круг подозреваемых, ох, зря! – проговорил Александр Прохорович. – Она вполне могла увлечь на преступный путь Зяблицкого.

- Для чего?

- В корыстных целях. Он убивает девушку, и все деньги достаются Николаю Матвеевичу, а фактически ей, раз она собиралась за него замуж.

- Понятно. Ну, а Зяблицкий с какого рожна будет ей своими руками жар загребать: убивать любимую племянницу своего друга?

- Страсть. Слышали, что сказал Шварц? У него к кому-то была необоримая страсть.

- Но ведь, Надежда Петровна собиралась замуж не за него, а за Арефьева. Что бы Зяблицкий получил в результате? – не сдавался Вильям Яковлевич.

- Доступ к телу.

- Однако, не маловато-ли? Цена, молодой человек, больно высока даже для Залесской. Тоже мне – Клеопатра.

- А может они решили, что потом избавятся и от Николая Матвеевича. Зяблицкий, как домашний врач, не мог не знать, что у Арефьева слабое сердце.

- В ваших рассуждениях есть логика и вы недалеки от истины. Говорю вам это с полной ответственностью потому, что я уже знаю, кто вдохновитель и соучастник этого преступления. Ещё немного терпения и расследование вступит в свою заключительную часть. Нужны прямые улики. Я думаю, что скоро всё выяснится.

- Чего тянуть-то! Если вы уверены, что знаете преступника, то надо его схватить и вытрясти признание. Такая вражина – и на свободе!

- Дорогой Александр Прохорович! По-моему, вы несколько заблуждаетесь в оценке и понимании сути нашей с вами профессии. Вам известно, что такое синергия ?

Ипатов замотал головой.

- Это, когда человек с помощью божественной силы, достигает поставленной цели. Своего рода соработничество Господа и человека. Святой Макарий Египетский говорил, что «для искоренения греха и существующего в мире зла, необходима Божья сила». Понимаете? Не рубить с плеча, а обстоятельно и вдумчиво разбираться во всех обстоятельствах дела, надеясь, что Господь подскажет правильное решение. Мы с вами трудимся в такой области, где ошибки недопустимы. Я наблюдаю за вами и вижу, что в своих выводах вы мало думаете о последствиях ваших суждений для тех, кого можно обвинить. Господь Бог всегда как-нибудь да указывает на зло – надо только это уметь увидеть. Понимаете?

Подходя к дому, еще издали, сыщики увидели на улице Спиридона. Он был одет в какую-то холщёвую хламиду с закатанными до локтей рукавами. Под его началом двое расторопных парней шустро доделывали свою работу: один - начищал до блеска ручку входной двери и звонок, другой – подметал улицу у дома. Завидев хозяина, Канделябров быстро расплатился с подёнщиками, метнулся в дом и захлопнул дверь, прямо перед самым его носом.

- Что за чёрт! – выругался Собакин и нажал на звонок. Из-за двери не донеслось ни звука. Вильям Яковлевич продолжал трезвонить, но в доме, по-прежнему, стояла тишина.

Тогда Собакин зарычал:

- Спиридон, сейчас же открой!

Ипатов забарабанил по двери, навалился на неё, а она - возьми и откройся. Александр Прохорович стремительно влетел в дом и наверняка бы растянулся в коридоре, если бы не наскочил на Канделяброва. Тот стоял невозмутимо и величественно, как какой-нибудь мажордом английского лорда. На нём уже была одета любимая зелёная ливрея, а на голове зачем-то парик с косичкой, как у сказочного враля, барона Мюнхгаузена.

- Добрый вечер, Вилим Яковлевич. Рад вас видеть в здравии. И вас, Александр Прохорович. Простите, что замешкался: не сразу услышал звонок.

Собакин молча смерил взглядом слугу, и прошёл в дом. Как ни в чем не бывало, Спиридон доложил, что уборка закончена и размеренной походкой удалился к себе. За ним, подняв хвост трубой, ушёл Бекон.

- Живу под одной крышей с сумасшедшим, – констатировал начальник.

- Пойдёмте, посмотрим Москву с Сухаревой башни, – на следующее утро предложил Собакин помощнику.– День-то, какой хороший выдался!

Грохот колёс по мостовой сливался с людским гулом улицы и щебетом птиц. На Сретенке вовсю кипела жизнь. Ещё только повернув от дома в сторону Садовой, они уже издали увидели громаду башни. От дома сыщика до неё было рукой подать. В конце Сретенки, у подножия самой башни и вокруг церкви Троицы на Листах все заборы и стены домов были сплошь увешаны пасхальными лубочными картинками. Около них толпился народ.

- Я первый раз приехал из Сергиева в Москву, когда мне было семь лет. Родители отвезли меня в Кремль и сюда, посмотреть башню, – сказал Ипатов.

- И не мудрено, – ответил Вильям Яковлевич. – В народе башню любовно называют Сухаревой барышней и невестой Ивана Великого. Слышали? А почему, знаете? Она по высоте своей равна самым большим башням Кремля: Спасской и Троицкой и уступает только колокольне Ивана Лествичника. Она - одна из самых больших московских достопримечательностей. Смотрите: башня состоит из проездных ворот с глухими арками по сторонам. Над ними обширные палаты в два яруса и восьмигранная башня в три пояса с каменным шатром. Наверху, видите, двуглавый орёл – знак государственной принадлежности. Между прочим, он установлен даже раньше, чем «орлы» на кремлёвских башнях. Сооружение, как видите, громадное. Толщина стен первого этажа два метра. Это дало возможность в течение всего времени её существования надстраивать верхнюю часть. Здание, конечно, тяжеловесное, как купеческий комод. По стилю, это смесь ломбардского с готическим, но, по общему облику - абсолютно московское. Давайте пойдём не в контору к смотрителю башни, а сразу наверх. У меня здесь есть знакомец – надзиратель водохранилища.

Сыщики прошли в ворота и свернули вправо. Здесь, в одной из глухих арок была большая чугунная дверь, через которую они и вошли внутрь. Собакин продолжал рассказывать.

- Царь сам задумал и спроектировал эту башню и назвал «Сретенской по Земляному городу». В этом непростом деле ему помогал Яков Брюс, который писал Петру, что «огромная въездная башня со стороны Троицкой дороги должна уравновесить стороны города и поднять ещё выше Сретенский холм Москвы». Эта задача была выполнена. Башню построили к тому времени, когда Пётр Алексеевич вернулся из похода под Азов. А народ стал называть её просто Сухаревой, по имени полковника стрелецкого полка Лаврентия Сухарева. Он был один из тех, кто со своими молодцами присягнул царю в Троице-Сергиевой лавре, куда молодой государь бежал от своей взбунтовавшейся сестрицы Софьи. Именно поэтому Сухарев со своим полком первым и въехал в новую башню, где располагался до того времени, пока все стрелецкие полки были упразднены.

- Царь решил построить такую громадную башню именно здесь, потому что это посоветовал ему сделать ваш предок? – поинтересовался Ипатов.

- Идея построить новый въезд в город принадлежала царю. Сретенка издревле была главной улицей столицы и центральным её выездом на дорогу, что ведёт в Троице-Сергиеву лавру. По ней в 1613-ом году в Москву торжественно въехал дед царя Петра, первый Романов , который был избран на царство после Смутных лет. Благодаря Сухаревой башне центральный въезд стал весьма внушительным. Что касается Брюса, то он помог царю обосновать постройку башни. Времена-то были военные, а такая работа требовала немало средств. И, только спустя годы, Пётр сам изменил ориентир Первопрестольной: сделал главной улицей нынешнюю Тверскую, по которой идёт дорога в его северную столицу.

Собакин заглянул в маленькую каморку на входе в башню и не найдя там ни души, махнул рукой наверх.

- Пойдёмте к водохранилищу. Надзиратель должно быть там. Так вот, – продолжал он, – лет шестьдесят назад, когда в Москве стало катастрофически не хватать питьевой воды, решили её брать из подмосковного села Большие Мытищи. Протянули оттуда безнапорный водопровод до Сухаревой башни, подняли наверх, а здесь устроили из чугунных плит резервуары. Одну на семь тысяч вёдер, другую поменьше, тысячи на четыре. Сейчас вы их увидите. Заработала эта система в 1804-ом. С 30-х годов башня уже стала главным звеном городского водопровода: сама высоченная и имеет удобное расположение - на гребне одного из самых высоких холмов Москвы. Когда надо было подвести водопроводные трубы под башню, то никак не могли докопаться до её основания. Глубина фундамента оказалась огромная и прочность необыкновенная. А высота всей башни, от подошвы до герба - 64 метра.

Собакин уверенно повёл Ипатова наверх. Ступеньки лестницы были крутые и сыроватые. Чувствовалась близость воды. На втором ярусе Александр Прохорович увидел два огромных помещения с высоченными потолками. Резервуары впечатляли: по чистейшей водной глади - хоть на лодочке катайся.

- До водохранилища чего здесь только не было! В 1701-ом в башне открыли, как я вам уже говорил, навигационную школу. Устроил её мой дед по указанию царя. Она стала готовить первых русских морских офицеров, инженеров, корабельных мастеров. Надзирателем над учениками и фактически их первым преподавателем был русский математик Леонтий Филиппович Магницкий, автор знаменитой «Арифметики», которую Ломоносов называл «вратами своей учёности». Ему на подмогу выписали, знающих морское дело, иностранцев. В школе училось до пятисот человек. Потом её перевели в Петербург и назвали Морской академией. До 1806-го года в башне помещалось присутствие Московской конторы Адмиралтейской коллегии. Она ведала заготовкой провианта и материалов для Балтийского флота. Здесь располагался магазин и склад канатов, парусного полотна, сукон и мундирных материалов. В помещении, где мы сейчас с вами стоим, был фехтовальный зал для будущих морских офицеров. Здесь же устраивались спектакли заезжих иностранных актёров. Их слова тут же, с лёту, переводили зрителям на русский язык. Чаще других приезжали немецкие труппы из Данцига . Они представляла пьесы Софокла, Шиллера, Шекспира. А вон там, проходили заседания общества «Нептунов круг», куда входили только самые близкие люди царя Петра.

- Что это за общество такое? – поинтересовался Александр Прохорович.

Вильям Яковлевич не успел ответить, как вдруг откуда-то сбоку раздались шаги и из какой-то малозаметной боковой двери в стене вышел пожилой человек в потёртом форменном морском кителе, фуражке, при огромных усах и длинных бакенбардах. Бравая выправка выдавала в нем бывалого служаку.

- А я думаю, кто там у меня ходит? - хрипло проговорил он – А это вы, Вилим Яковлевич! Здравия желаю!

- И тебе не хворать, Кондратий Елизарыч! – откликнулся Собакин. – Извини нас, брат, что без спроса вошли. Да и не было тебя внизу, а дверь не заперта. Я вот своему новому помощнику хочу башню показать, не возражаешь?

- Как можно-с! Милости просим. Вам, в любое время дозволено. Провожать вас ни к чему – сами всё лучше меня знаете. А я вниз пойду, дверь запру, а то не ровён час, кто лихой войдет. Надо же такому со мной приключиться: дверь не запер!

И ушел, как пропал.

- Пойдёмте-ка наверх, Ипатов, я покажу вам, где был кабинет «колдуна» Брюса. Оттуда вся Москва как на ладони.

Они повернули к центру башни. Оттуда вверх, под самый герб, тянулась витая каменная лестница. На первой площадке открылось помещение с большими слуховыми окнами-бойницами и выходом на крышу здания. Вильям Яковлевич повел Ипатова дальше, где Александр Прохорович увидел довольно запущенное помещение, действительно чем-то походившее на рабочий кабинет. Но это впечатление надо было домысливать. Кое-где в высоких, не наглухо закрытых окнах стёкол не было. С приходом людей с подоконников с шумом и уханьем разлетелись совы. Вдоль стен стояли намертво вделанные пустые дубовые шкафы, с открытыми или оторванными дверцами. Между ними были втиснуты массивные скамьи, выбеленные непогодой и временем. Плиточный узорчатый пол во многих местах был разбит. Было видно, что здесь даже пытались ломать стены.

- У деда в башне было несколько помещений и ещё подвал, но именно здесь он проводил много времени, – сказал Собакин. – А то, что тут всё переломано и изрыто, так это народ искал Брюсово золото. Да и сейчас Кондрат Елизарыч гоняет этих горе-следопытов. Слышали, наверное, о шумном деле: призраке в Сухаревой башне? Ага, даже у вас в Посаде? Понятное дело: сплетни у нас быстрей поездов носятся. А тут вся Москва гомонила. Слухи гуляли повсеместно. Говорили, что в башне появился зловещий призрак. Ночами москвичи видели здесь свет и даже чью-то тень. Кто говорил – царя Петра, кто – Брюса. Этим привидением мамки стали пугать детей, а сильно любопытные обыватели постарше стали к вечеру собираться в начале Первой Мещанской и оттуда наблюдали за башней. Одним словом – театр. Пошли плестись чудовищные небылицы. Призрак, дескать, пришёл забрать из тайника своё золото и колдовские книги, потому что Москве пришёл конец: провалится она в подземное озеро за людские грехи. Были предсказаны и война, и мор, и глад. Волнение в народе нарастало. Власти сделали обыск в башне – ничего. Выставили охрану – ничего. Дошло до северной столицы. Там возмущение: безобразие, допускаете мракобесие! Здесь наши власти руками разводят: ничего, мол, не находим. Сидят в башне в засаде: толку чуть. Су;харевских уголовников опросили. Те божились, что ничего не знают, но сами суваться сюда опасались. Известный вам Путилин отписал московским властям, чтобы они обратились ко мне. А наш обер-полицмейстер перестраховался и ответил, что обращаться к Собакину не считает целесообразным, так как я - родственник предполагаемому призраку и значит, с моей стороны, может быть необъективное расследование. Иван Дмитриевич разозлился как чёрт, сам приехал в Москву и прямо с вокзала послал за мной. Вдвоем мы облазили башню вдоль и поперек. Я ему здесь всё показал. Нашли мы следы «призрака», но уж больно они оказались земные. А потом и самого виновника всей этой кутерьмы захватили: сумасшедшего из психбольницы в Сокольниках. Им оказался отставной офицер Яновский – безнадёжный больной, помешанный на легендах. Тут тебе и «чёрное золото Брюса», и «заповедный тайник Стеньки Разина на Жигулёвских горах», и «чернокнижная библиотека Ивана Грозного». Поразительная смекалка и увёртливость у сумасшедших людей! Лунными ночами, никем не увиденный, он тайно сбегал сюда и лазил здесь чуть ли не по отвесным стенам. Ловкий, как обезьяна. Его-то и видели дотошные москвичи. Путилин сам брал этого психа здесь, ночью. У московских сыскных, понятное дело, конфуз был полный. Ваш дядя тогда был очень расстроен, что меня сразу не допустили до расследования. Сухаревка-то - его вотчина. А слухи ещё долго не утихали. Судачили, будто нашли золото Брюса, но взять его не смогли, потому, что оно было заклято. Придумали, что пришлось вызывать духовенство и освящать башню. Только после этого смогли подступиться к сокровищу. А как вынесли его на свет Божий, так оно и растаяло, как лёд на солнышке. Как вам это нравится? И это я слышал не от малых детей или каких-нибудь недоумков, а от вполне почтенных образованных москвичей, смею вас уверить. Ох, народ! Хотя, к слову сказать, тайник его сиятельства графа Брюса здесь есть, и я знаю, где он, но только никакого золота там нет. Ладно, пойдёмте ещё выше, где башенные часы. В петровские времена там были другие и очень интересные. Обращены они были на две стороны: север и юг. У них были неподвижные стрелки и вращающиеся циферблаты. Думаю, голландского производства. Я видел нечто похожее в Амстердаме. Их установка соответствовала времени введения Петром нового календаря и счёта времени суток с двенадцати ночи. Ведь до этого сутки исчислялись по светлому и ночному времени. Сколько светло, столько и день. Почему и когда их убрали – мне неизвестно. Может быть, они безнадёжно сломались или не нашлось умельца их починить?

Сопя и отдуваясь, сыщики взошли под каменную макушку Сухаревой башни. Из оконных проёмов под шатром открывался такой великолепный вид на город, что у молодого человека перехватило дыхание. Вот это да! Под яркими лучами весеннего солнца, куда ни глянь, повсюду золотились маковки и кресты московских церквей, блестела как рыбья чешуя, изгибаясь в низких берегах, Москва-река. Повсюду крыши утопали в кудрявой молодой листве знаменитых московских садов. Собакин стоял рядом. Легкий ветерок трепал его тёмные, чуть вьющиеся волосы. Он стоял с плотно сжатыми губами, слегка выставив вперед подбородок, и смотрел куда-то вдаль.

« Вылитый петровский Брюс!» - опять подумал Александр Прохорович и глянул вниз под башню. Ну и высота! Люди кажутся ма-а-аленькими.

- Вон, смотрите, на Первой Мещанской стоит дом Якова Вилимовича. Сейчас многие путают его с домом на Вознесенской, что в Немецкой слободе. Так там жил его брат Роман. Дед часто жил на Второй Мещанской, в доме, купленном любимой Агафье, где ощущал себя в кругу семьи. Правда сказать, на Москве-то у него было несколько домов. И своё подмосковное имение Глинки он любил. Это в сорока двух верстах от Москвы при впадении реки Вори в Клязьму.

- А кто живёт там сейчас?

- Везде - чужие люди. Нам пора спускаться…

Попрощавшись с надзирателем и вручив ему рубль, Собакин первым вышел на яркую от солнца Сухаревскую площадь. За ним шёл Ипатов, щурясь на свет после полумрака башни.

- А теперь, Александр Прохорович, мы с вами прокатимся на Арбат, в Филипповский переулок и посмотрим тайную квартиру Турусовой.

- Это интересно зачем, Вильям Яковлевич? Что мы, дамских будуаров не видели, что ли? – с видом бывалого донжуана осведомился помощник.

- Как сказать… Я думаю, что такого рода будуара, где составлялся план убийства, вы не видели, – ответил Брюс.

- Что?! Турусова? С Зяблицким? Не может быть!

- Именно так, мой друг. Пока мы с вами прохлаждались, Канделябров, я надеюсь, добыл на Арбате необходимые улики и свидетельства этого дела. Мы с ним договорились там встретиться. Едем.

- Зяблицкий и Турусова… - продолжал повторять ошеломленный Ипатов.

В Филипповском переулке, у старого разлапистого двухэтажного дома, их поджидал Спиридон. Кивнув обоим, он тут же заговорил:

- Стопроцентных свидетельств тому, что здесь бывал Зяблицкий, я не нашёл. Вроде бы, его признал дворник. С утра я его возил на опознание в мертвецкую.

- Подожди-подожди, что значит «вроде бы»?

- Мужчина приходил к Турусовой всегда к ночи, в темноте и проходил через заднюю калитку. Какая уж тут точность – вздохнул Канделябров. – Здешняя кухарка, баба сильно любопытная, сразу видно, что следила за парочкой. Так вот. Она описывает врача довольно точно, хотя в морг ехать наотрез отказалась. Она же показала, что как-то перед Рождеством видела Турусову с этим мужчиной в кондитерской Филиппова . Они покупали пирожные и о чём-то оживлённо разговаривали. Вот тогда-то кухарка его и рассмотрела. Но по всему видать, что в свидетельницы мы её ни за какие коврижки не вытянем. Болезнь обывателя: моё дело – сторона.

Канделябров предложил пойти во флигель. Собакин в удивлении поднял брови.

- Квартирантка в последний приезд отказалась от жилья, – пояснил Спиридон.

Сыщики прошли в дом, огляделись. Летняя веранда, длинный коридор, три комнаты и чулан. Ничего особенного ни внутри, ни снаружи. Тем не менее, Вильям Яковлевич приметливо обошёл все помещения, заглянул во все углы.

- Я переговорил с прислугой: личных вещей Турусова тут не держала, – продолжал доклад Канделябров. – Как в гостинице: каждый раз после посещения, кроме использованного постельного белья и остатков еды - ничего, никаких улик.

- Если мы докажем, что доктор - любовник Турусовой, то её место в преступлении для меня будет очевидным. Становится понятной роль Зяблицкого, как сообщника и орудия преступления. Теперь уже Лариса Аркадьевна становится богатой невестой. Хотя, юридически, это косвенное доказательство. Прямых улик нет, а непричастных к делу любовниц у преступника может быть сколько угодно. Всё будет зависеть от того, как будет проведён её допрос. Я лично в вине этой женщины уверен, господа, – подытожил сыщик. - Поезжайте-ка, друзья, домой, а я отправлюсь к Рушникову и расскажу ему свою версию этого дела. В конце концов, пусть он сам решает, как лучше поступить. Может он сам захочет её допросить. Хотя мне кажется, что эта дама так изворотливо хитра, что вряд ли на чём-нибудь споткнётся.

По дороге домой Канделябров с Ипатовым, конечно же, обсуждали дело. Спиридон Кондратьевич, как обычно, ругался в адрес «всех Ев, от которых одно зло». Александр Прохорович пытался логически обосновать мотив и характер преступника.

- Допустим, что Вильям Яковлевич прав. Но, тогда не понимаю, как Зяблицкий, такой внушительный, образованный и уравновешенный мужчина мог поддаться обольщению такой курицы, как эта Турусова? Вот уж поистине - загадка!

- А чего тут загадочного? – кипятился Канделябров. – Ведьма, прости Господи, сосуд дьявола!

- Но ведь должен же быть какой-то механизм обольщения? Она же заманивала его на это преступление какими-то доводами? Он что, клюнул только на большие деньги? Не похож Зяблицкий на такого. Да и не нуждался он. Я понимаю, Залесская. Такая на что хочешь сговорит. От неё свихнуться – что чихнуть. Но эта-то, как умудрилась добиться такого рассудительного мужчину? Там и смотреть не на что!

- Не скажи, – вдруг возразил Канделябров. – Я её хорошо рассмотрел, когда за домом Арефьевых наблюдал. Дамочка с полным комплектом ведьминских принадлежностей: что спереди, что сзади.

Ипатов ошалело посмотрел на Спиридона, не веря, что мог такое услышать от ярого женоненавистника.

- Фигура ладно, допускаю. А лицо?

- Знаешь, милок, уж ежели мы, по своей работе можем себя до неузнаваемости видоизменить, так эта женская порода такое может учудить, что не будешь знать, кто перед тобой: шестнадцатилетняя роза или столетний репей.

После столь основательной тирады бывалой ищейки, Ипатов замолчал и всю дорогу обдумывал нелёгкую мужскую долю. Канделябров же вспомнил, что утром, перед уходом, обещал Бекону принести свежей рыбки. Заезжать за ней было уже поздно, да и некогда, отчего Спиридон Кондратьевич сильно огорчился.

Войдя в дом, оба сразу наткнулись на кота, дремавшего на половике в передней.

- Извини, рыжик, не до рыбы мне было. В другой раз, слышишь? – оправдывался Канделябров.

Кот, бросился поначалу к дорогому другу, но при таких словах выгнул спину и ушёл куда-то вглубь дома.

- Обиделся. Теперь д-о-о-лго дуться будет.

Ипатов возмутился:

- Прямо-таки и долго? Вы что, считаете, он вас понял?

- Обязательно. А когда надо, по необходимости, и ответить может, – кивнул Кондратьич. – Как это я так опростоволосился? Животное обидел напрасным ожиданием. Да, старею видно.

«Собакин прав. Спиридон у него с «приветом», – подумал Александр Прохорович, но противоречить убогому не стал.

Покрутившись по дому в отсутствие начальника, Ипатов решил ненадолго прогуляться и купить себе гимнастические гири. С некоторых пор он не мог равнодушно, без зависти взирать на сильное и мускулистое тело Вильяма Яковлевича и даже на жилистое, подтянутое – Канделяброва. Раздеваясь перед сном и критически оглядывая свои жиденькие синюшные телеса, Александр всё больше убеждался в мысли, что ему необходимо заняться физическими упражнениями для того, чтобы хоть в отдалённом будущем стать похожим на красавца-начальника или хотя бы иметь выносливость совсем уже немолодого Спиридона.

Выйдя из дома, он в раздумье повернул в сторону Лубянки. На Рождественском бульваре, недалеко от Сретенского монастыря молодой человек приметил английский магазин «Активный досуг» Флетчера. Туда-то он и направился, но не прошёл и сотни шагов, как его нагнал наглухо закрытый экипаж. Его дверцы внезапно открылась, и Ипатов увидел смутно знакомое женское лицо.

- Александр Прохорович, если не ошибаюсь? – махнула рукой дама. – Вот приятная встреча. Какими судьбами?

Ипатов остановился как вкопанный, приподнял шляпу, наклонил голову в знак приветствия.

- Подойдите ко мне, я вас не укушу.

На ватных ногах молодец подошел к открытой дверце. Изящная женская ручка хищно схватила Ипатова за бархатный ворот его нового габардинового пальто и мигом втянула к себе в экипаж. Дверца захлопнулась, и внутри послышался удовлетворенный смешок. Карета тронулась и загромыхала по брусчатке.

Часа через два тот же экипаж подъехал к дому Собакина – Брюса, дверца опять распахнулась и из неё выпал Александр Прохорович. Он был сильно помят и до изумления обескуражен.

- Adieu, mon cher ! – проворковал ему вдогонку нежный голосок.

Дверь Ипатову открыл Канделябров, оглядел молодого человека с головы до ног и ядовито спросил, где вожделенные гири.

- Там не было подходящих для меня, – краснея и пряча глаза, ответил Александр Прохорович.

- А-а-а… - потянул Спиридон Кондратьич. – Я, как погляжу, вы и без гирь хорошо поупражнялись. Тьфу, нечистая сила!

И ушел к себе, хлопнув дверью.

Обедали поздно, в седьмом часу. Настроение у всех было не ахти. Ипатов уже не пугался канделябровых объявлений блюд на иностранный лад и ел без опаски. Суп а-ля-тортю , бефстроганов , вишневое желе и шоколадные кексы из английской кондитерской на время дали забыть Александру Прохоровичу о закавыках бытия.

Собакин ел мало и, неожиданно для Ипатова, пил водку рюмка за рюмкой, в чём ранее замечен не был.

- Рекомендую: «Спиридоновка», - сказал Вильям Яковлевич, указывая на необычно большой графин зелёного стекла. – Её делает Кондратьич из отличной водки, настоянной на гвоздике и ещё, чёрт знает, на каких травах. Восхитительная вещь. Я, знаете-ли, решил расслабиться. Присоединяйтесь.

- Спасибо, я попробую, - сдержанно ответил молодой человек. – Вообще-то я не пью, но вот сегодня мне признаться тоже захотелось, как вы справедливо выразились, расслабиться. Хотя, к слову сказать, сыщику не пристало пить спиртное. Это мешает умственной работе.

- Неужели? – поднял брови Вильям Яковлевич, разливая по рюмкам водку. – И что это вас, коллега, так удручило именно сегодня и подвигло расслабиться?

- Так, общие впечатления от жизни.

- Ну, если общие, тогда ещё ничего, - прищурился сыщик. - Выпьем, как пил Великий Пётр. Первый его заздравный тост всегда был «О ниспослании милости Божией на Россию». Второй: «О благоденствии Российского флота». А третий тост будет мой: «За дело справедливости, которому мы служим».

Появился вездесущий Канделябров, схватил со стола водку и назидательно изрек:

- Пьяницы Царствия Небесного не наследуют.

- А зануды и ханжи?

Канделябров слепил из своего безбрового лица сильное удивление и застыл у стола с графином в руке.

- Ну и что мы так смотрим? – хмельно поинтересовался Собакин. – Я, между прочим, сам видел, как ты кагор на кухне пил. И, неоднократно!

- Помилуйте, так ведь это церковное вино! Принимаю исключительно в лечебных целях.

- Так и мы - в лечебных. Поставь графин на место.

Сказано это было так, что бедный Спиридон моментально повиновался. Но, уходя, уже от двери, рискнул ответить:

- Сами озорничаете и ещё мальца спаиваете!

И укоризненно покачал головой.

- Иди-иди. Поговори у меня, - рыкнул Брюс.

Настойка была ароматная, лёгкая. Душистая влага теплом проникала в молодой ипатовский организм, утяжеляла ноги, не трогая голову, и в пух разметала тяжёлые мысли.

- Надо же, Вильям Яковлевич, какая замечательная водка: пьётся как лимонад, - поделился своим открытием Александр Прохорович.

- Именно так. Но вам, я думаю, пора остановиться, а то завтра действительно будут проблемы с головой.

Ипатов размяк и плыл по волнам тихой грусти.

- Вильям Яковлевич, - вдруг, с надеждой в голосе, спросил он, – а может, Турусова всё же не виновата? Может, она – беззащитная жертва в кругу чёртовых родственников и тяжелых обстоятельств.

- Ипатов – вы пьяны. Каких таких обстоятельств, хотел бы я знать?

- Допустим, что её преследовали мужчины. И Арефьев, и Зяблицкий. Не давали ей прохода. А племянница, по-женски, ей завидовала.

- Ну и что?

- А то, что Зяблицкий, например, мог сам задумать и совершить это преступление, чтобы потом шантажировать и домогаться Турусову. Мол, не станешь моей, сдамся властям, а тебя объявлю соучастницей. Может, убийца хотел, когда всё успокоится, стать её мужем и законным совладельцем капиталов.

- Зяблицкий мёртв и что он думал, никто не знает. Но, если ваша жертва эти намерения доктора подозревала или знала, то почему не обратилась к самому Арефьеву?

- А кто бы ей поверил? Да к тому же, я вам толкую: скорее всего, Николай Матвеевич сам имел на неё виды.

- А куда в этот кроссворд вписать вашу чаровницу Залесскую?

- Может Арефьев переключился на неё после того, как Турусова ему отказала. Расскажи Лариса Аркадьевна про Зяблицкого, так он из мстительности мог выгнать её вместе со своим другом. Тому - что, а ей куда деваться? Куда она пойдет без копейки денег!

- Нет, всё было не так, юноша. Послушайте лучше меня. Я обратил внимание на Турусову во время первого же визита в дом Арефьева. В ней было много ненатурального, хотя это и свойственно некоторым женщинам. Потом, если вы помните, был нелестный отзыв о ней Анны Матвеевны. Она дама наблюдательная - сама женщина. Да и знает она Ларису Аркадьевну лучше других: как-никак - родственницы, виделись часто. К этому прибавьте её внешний вид: подчёркнуто уродливый. Вот смотрите, дескать, какой я синий чулок и серая церковная мышь. Турусова была одета так, как выглядят женщины, не наделённые от рождения хоть какой-нибудь притягательной женской внешностью и не помышляющие о том, чтобы её хоть как-то подправить. Это меня насторожило. Тем более, что в этом случае природа говорила об обратном. Такие данные, как у неё, подстать только вашей Залесской. Да-да, Александр Прохорович, и не смотрите на меня такими глазами. Вы, простите, еще слишком молоды, чтобы в этом хорошо разбираться.

Ипатов судорожно вздохнул, открыл было рот, но от слов удержался.

Собакин продолжал:

- Чтобы такие достоинства обезображивать, для этого надо иметь очень весомые аргументы. А эта женщина себя уродовала, да ещё как!

- Но ведь все говорили, что Лариса Аркадьевна набожна, - плохо владея языком, вставил Ипатов. – Смирение плоти и тому подобное.

- Поймите, одно дело не подчёркивать свою природу, а другое дело - сознательно искажать её в худшую сторону. Помните, вы обратили внимание на её губы? А почему? Потому что они были слишком хороши для такого заурядного, казалось бы, лица. А ведь это единственное, что женщина не в силах спрятать, например, как мужчина – под усами. Рот, между прочим, может многое поведать о наклонностях человека. Он у госпожи Турусовой чувственный, жадный до удовольствий жизни. Всё остальное она, как смогла, затушевала. Вспомните уродливое пенсне, безобразно стянутые назад волосы. Мне даже показалось, что у неё были напудрены брови и ресницы для невзрачности.

- Зачем же ей этот маскарад?

- Зачем? Вот и я подумал: зачем? Какую цель надо иметь женщине, чтобы посягнуть на самое для неё святое – внешность. А судя по тому, что родственники спокойно воспринимали её облик, она маскируется подобным образом давно. Так какова цель? Я навёл справки о прошлом этой женщины. Она из хорошей дворянской семьи пензенского уезда. Росла без особого достатка, но получила хорошее домашнее воспитание. Отец рано умер. Мать прожила с двумя детьми все деньги и умерла, когда Ларисе было девять, а сестре четырнадцать. Остались они одни одинёшеньки, бесприданницами, без средств существования и взяты были к себе какой-то дальней тёткой. Старшей повезло. Через несколько лет она удачно вышла замуж за москвича с достатком и перспективой - за Дмитрия Арефьева. Молодожёны взяли, подросшую к тому времени, Лару к себе, и потекла их спокойная жизнь. Со временем, я думаю, молодая чета позаботилась бы о своей родственнице: дала бы ей денег на приданое и помогла составить подходящую партию, но, тут супруги внезапно трагически погибли. Надежды на лучшую долю рухнули. Если бы в то время у Ларисы были какие-либо перспективы на самостоятельную жизнь, она бы не поехала в чужой дом приживалкой. Как мы с вами слышали, Николай Матвеевич предлагал ей деньги. Я полагаю, небольшие. Тогда он ещё не нажил нынешних капиталов. Она отказалась, но согласилась переехать жить в Москву, в его дом. Почему? Может, думала, что, живя под одной крышей с завидным женихом, заполучит его в мужья или найдёт себе пару из окружения Арефьева? В другом случае она бы взяла деньги, пусть и небольшие.

- Помнится, Николай Матвеевич отметил, что она пожертвовала своим счастьем ради племянницы. Это говорит о замечательных душевных качествах Турусовой, – ввернул Александр – защитник людей.

- Не похоже. Судя по отношениям тёти и племянницы, они тяготились друг другом и жили, как кошка с собакой. Но, Турусова всячески демонстрировала Николаю Матвеевичу свою преданность и любовь к дочери умершей сестры. Вспомните, как он искренне хвалил свояченицу при нашей первой встрече. И только женщин, саму Анастасию да Анну Матвеевну, ей провести не удалось.

- Не пойму, куда вы клоните, - недоуменно сказал Ипатов. - Чего же она, в конце концов, добивалась?

- Я думаю, что Турусова ненавидела свою племянницу, завидовала её благополучию. А Анастасия, в свою очередь, многое видела и понимала в характере тётки. Она наверняка догадывалась и о двойной жизни Ларисы. Вполне возможно, что доктор был не первым её приключением. Вспомните рассказ Мелецкого о реакции невесты на слова Турусовой о том, что она хочет уйти в монастырь. Девушка очень ярко отметила степень благочестивости этой женщины. Я, как уже сказал, склонен думать, что пока росла Настя, Лариса Аркадьевна мечтала заполучить Николая Матвеевича. Судя по тому, как он о ней отзывался, она перед ним играла роль жертвенной и благонравной девицы. Может всё и сложилось бы так, как задумала Турусова, но овдовела Залесская, и мечта растаяла. Арефьев не устоял перед чарами Надежды Петровны, а может и раньше был к ней неравнодушен. Ситуация для Ларисы Аркадьевны сложилась аховая. После своей свадьбы Николай Матвеевич вряд ли стал бы держать в доме достаточно молодую ещё, свободную женщину. Тем более, что Анастасия собралась замуж и тоже покидала дом Арефьева. Больших денег он бы ей точно не дал. Сами видели аппетит чаровницы. Да и зачем ей деньги, постнице? Она сама приучила его к мысли, что выше мирских соблазнов. А ведь за годы проживания в довольстве у Турусовой выработался определённый стиль жизни и вполне респектабельные привычки. В одночасье всё улетучивалось, как дым, и она становилась помехой всем. Наследства ей ждать неоткуда. Деньги сестры и зятя уплывали замужней Анастасии. И, заметьте, деньги огромные. Тут уж постарался Николай Матвеевич – прирастил капитал. Анастасия тётку терпеть не могла и не дала бы ей ни копейки. Что оставалось Турусовой? Идти к кому-нибудь в богатый дом приживалкой-гувернанткой или униженно принимать содержание от богатых родственников? Это после такой-то привольной жизни у Арефьева в качестве чуть ли не хозяйки! По всей вероятности, Лариса Аркадьевна самому Николаю Матвеевичу зла не желала. А может и связывало их в прошлом что-то большее, да не сложилось. Ведь жили они под одной крышей столько лет – кто знает, что там было! А вот племянницу свою, скорее всего, она терпеть не могла и наверняка считала несправедливым, что ей ничего не досталось от денег сестры. Теперь о Зяблицком. Уж не знаю, каким манером, какими ухищрениями, но, она заполучила доктора со всеми потрохами. Может, изучила его характер, привычки и сыграла на этом. Он ведь бывал в доме чуть ли не каждый день. А может, обрушила на него всю свою нерастраченную женскую ласку. Вполне возможно, что и сам он увидел под нарочитой невзрачностью одарённую личность и женскую красоту. Но только последствия очевидны: он был ей полностью подчинён. Эта Турусова незаурядна и, несомненно, криминально талантлива. Поверьте, что в их союзе командовала всем она. Это понятно уже по тому, что место их свиданий обустраивала она, а не он. Хотя, ему со всех сторон это было бы сподручнее. Она ведь не могла отлучаться из дома надолго без предлога! Просчитав, каким капиталом она завладеет после возможной смерти Анастасии, Турусова вероятно стала придумывать план убийства. Скорее всего, она плакалась Зяблицкому на издевательства и притеснения племянницы, чёрствость и неблагодарность всей семьи к её судьбе. А может, говорила, что Николай Матвеевич её обесчестил и бросил. Влюбленный мужчина всему верит. Одним словом, она – жертва, требующая отмщения ради справедливости. Что-нибудь в этом роде. А потом поманила его сладкой совместной жизнью в случае смерти Анастасии, которой в этом надо помочь. Ему предлагалось только заманить её в ловушку и усыпить до смерти. Наверняка, поначалу, он сопротивлялся. При этом она рыдала и говорила, что, если он ей не поможет, она наложит на себя руки и он будет в этом виноват! То есть, всё равно станет убийцей. В конце концов, Зяблицкий согласился, но медлил и тянул, сколько мог. Тем временем Анастасия собралась замуж. Предстоящая свадьба девушки могла перечеркнуть весь этот преступный план. Как законный супруг, Мелецкий наследовал бы все деньги жены. Михаил Лаврентьевич колебался, нервничал. Это заметил даже чужой человек - Шварц. Медлить было нельзя. Турусова впадала в истерику там, в Филипповском переулке, умоляла, угрожала и, наконец, добилась своего. Бедняга сдался на милость победительнице.

- А как же быть со свидетельством того же Шварца, который утверждает, что доктор с Ларисой Аркадьевной почти не общались между собой? Ведь эдакую страсть сложно утаить от посторонних глаз, - не сдавался Ипатов.

- Во-первых, конспирация. Во-вторых, они виделись почти ежедневно на тайной квартире, когда она якобы ездила в церковь или за покупками. В-третьих, я думаю, что Зяблицкий был как наркоман, который ненавидит зелье и без него уже не может. На людях он с облегчением отдыхал от дурманящего влияния своей подруги. Вот уж справедливы слова принца поэтов Ронсара : « Ни ум, ни сердце, ни душа в любви не стоят ни гроша».

- Какой ужас вы рассказываете, Вильям Яковлевич! Я даже подумать боюсь, что это может быть правдой. Нет, я не верю, она не такая. У вас просто разыгралось воображение под воздействием, извините, выпитого.

- Я вам описал самый расхожий вариант развития событий. Детали могут быть другие, но суть этого дела, я думаю, такова.

Убирая со стола посуду, Канделябров тяжело вздохнул и произнес:

- Прямых улик против этой гадины нет. Попомните мои слова: выкрутится она из этой истории, как пить дать. А денег, денег-то сколько загребёт! Они её из любой тюрьмы вытащат. И не докажешь, что по её милости померло уже четверо: двое Арефьевых, Зяблицкий и кучер больницы. Пятая – старая Арефьева на ладан дышит.

- Ну что ты каркаешь, Спиридон. А мы на что? У нас есть свидетели её встреч с Зяблицким. Будем копать дальше, – ответил Собакин.

Но, несмотря на все уверения, было видно, что в глубине души начальник согласен с доводами своего опытного помощника. Явных улик не было. Оттого и попивает он водочку, что предчувствие неудачи больно задевает его самолюбие.

- Дай Бог, конечно, - задумчиво продолжал Канделябров, - а только, Вилим Яковлевич, сколько мы с вами преступников переловили, а здесь чувствую: сбой будет.

Ипатов вдруг поднял осоловевшие глаза на Собакина и изрек:

- Прав Спиридон Кондратьевич, ох прав. Какие ужасы мы терпим от женщин. Всё! Я решил: никаких с ними отношений! Отказываюсь замечать. Игнорирую! Только чистая мужская дружба и аскеза. А как состарюсь – пойду в монастырь.

Вильям Яковлевич (прямо как Брюс на портрете) надменно, тяжелыми глазами посмотрел на буйного молодца.

- Ах вот как. Значит, Евины дочки во всём у вас виноватые? – возмущенно взревел он. – А если я расскажу тебе парочку-тройку жутких дел, которые сотворили исключительно мужчины и по мотивам, весьма далёким от влияния женского пола, ты что отречёшься и от мужчин, лишишь себя достоинства и станешь средним родом? Отдалишься, так сказать, от полов? – перешёл на «ты» изрядно хмельной Вильям Яковлевич. – Спиридон, иди сюда! Это ты ему голову заморочил? Не стыдно? Расскажи-ка этому юноше про дело Иващука. Поведай, как он убивал малолетних мальчишек из зависти к их молодости и красоте. Сколько их там было, невинных детишек – пятеро? А дело Буковкина, который трезвый (подчеркиваю) за триста рублей и золотые часы зверски убил своего хозяина с женой. Потом эти деньги проиграл в карты своему дружку и его убил с досады, что лишился денег. А Савелия Рубцова помнишь? Ипатов, спроси о нём своего дядю. Федор Кузьмич вёл это дело вместе с речной полицией. Этот урод держал кабак на Трубной и плавал на своей барже вниз по Волге. Примерный семьянин, по бабам не шлялся, пьяным не валялся. Жена – тихая, набожная женщина, мать троих детей. Так вот, этот самый Рубцов сколотил банду из своих же работников. Этакий речной пират. Грабил, убивал для наживы, чтобы скобяную лавку и склад прикупить, купцом первостатейным сделаться, детей в люди вывести. Очень он, понимаешь ли, своих детей любил. Но вот кто ему из банды перечил: без разговоров отправлял за борт со связанными руками. На воде не гнушался грабить даже мелких рыбаков. Когда всё открылось, жена с горя хотела на себя руки наложить, уже из петли вынули. Спиридон, помнишь, как ты жалел её и помогал после суда ей с детьми в другой город перебраться от стыда и позора. Что молчишь?

Канделябров искоса поглядывал на хозяина и молчал.

- А сам? – не унимался Собакин. – Кто таскается за покупками через всю Москву, на Остоженку в бакалейню Кваснина, у которого на иждивении проживает вдовая сестра Елизавета, а? Красотка, между прочим, хоть куда. Чего же ты не говоришь, что от неё все беды на твою голову? Таскаешь ей цветы, презенты, потом по ночам не спишь, любовные помыслы в холодной ванне отгоняешь и, как следствие, – лечишься кагором в немереных количествах. Ханжа ты, Спиридон Кондратьич, вот ты кто после этого!

Канделябров стоял красный как рак, молчал и смотрел себе под ноги.

- То-то. И не морочь молодому человеку голову. Дряни хватает и в мужском и в женском обличье. Главное – не обобщать, понял? Чистые души есть и там и там. На них мир держится. А грехи есть у всех, как ты знаешь. Один Бог без греха. Ипатов, слышишь? Да ты никак спишь?

В этот поздний вечер без преданного слуги Вильям Яковлевич вряд ли бы попал в свою постель, а остался спать за столом, положив голову на сильные красивые руки. Не говоря уже о его новоиспечённом помощнике, который спал, уютно устроившись головой в тарелке из-под вишнёвого желе.

Последняя мысль молодого человека перед провалом в бездну бесчувствия была о коте Беконе.

«А ведь и вправду котяша обиделся, - подумал он. – Рыжий весь вечер не появлялся».

Канделябров, сокрушённо качая головой, разнёс мужчин по своим комнатам и убрал в кухню пустой полуторный графин. Там он налил себе гранёный стакан кагору, горестно вздохнул и выпил его залпом.

Утро сыщиков началось с водных процедур. Вода, в которой они лежали, цветом напоминала хлебный квас, а запахом - полынь. Около каждой ванны стоял запотевший стакан со льдом. Спиридон положил туда по ломтику лимона, влил мятного спирта и велел пить эту смесь маленькими глотками. Между ванными носился оголтелый Бекон, орал диким голосом и норовил сигануть в воду то к одному, то к другому. Ипатов отбивался от кота сначала молча, а потом не выдержал и завопил:

- Вильям Яковлевич! Спиридон Кондратьич! Ваш Бекон сбесился. Он лезет ко мне прямо в воду. Что мне с ним делать? Царапается, подлец!

Из-за перегородки раздался хохот Собакина:

- Вы уж его извините великодушно, мой друг. Он не к вам. Спиридон в отвар для ванн добавил валерианы. Для котов это что-то вроде наркотика. Вот от неё-то он и бесится. Я ему вылил лужицу на пол, он ко мне больше и не лезет. Советую вам поступить также.

Вслед за разъяснениями Александр Прохорович услышал знакомую песенку об удалом красавце и чародее Брюсе, а потом довольное урчание Бекона – видно он получил очередную порцию валериановой водички.

«Удивительное дело, - думал Ипатов, – вчера так наспиридонился, что думал - сегодня не встану. А вот, подишь ты, после этих процедур голова ясная и бегать хочется».

Тем же утром, занимаясь у себя туалетом, Вильям Яковлевич прислушивался к грохоту кухонной посуды на первом этаже и невнятному разговору двух своих помощников.

- Спелись, стар и мал, - улыбнулся Собакин.

Сыщик был доволен Ипатовым: не заносчив, добросовестен, смышлён. Правда, наивен. Но, это всё – по молодости, пройдёт. Настораживала только его астрологическая карта. Если в ней всё правда, то этот, казалось бы, невзрачный мальчишка может роковым образом изменить жизнь самого Собакина. Пока, в это что-то не верилось. Должно быть, я что-то напутал в расчетах, подумал Вильям Яковлевич.

Фамильярно, без стука заглянул Спиридон.

- Оладьи стынут! Ждём-с.

Не успели они позавтракать, как задребезжал входной звонок.

- Кому бы в такую рань? Ещё и десяти нет, – удивился Собакин.

Звонок продолжал трезвонить.

- Может мне открыть? – с готовностью вскочил из-за стола Ипатов.

- Не надо. Кондратьич видимо в фартуке: не хочет позориться. Преобразится и откроет.

Так и вышло. Слышно было, как Канделябров с кем-то говорит, судя по голосу: с женщиной. Собакин удивился: кто бы это? Дверь в столовую открылась и какой-то вдруг закаменевший Спиридон театрально объявил:

- К вам Лариса Аркадьевна Турусова. Просят принять.

Тишина наступила такая, что было слышно частое биение сердца ворюги-кота, который на кухне жадно глотал, замоченную в молоке печёнку для паштета.

В кабинете Брюса, кроме Турусовой, присутствовал Ипатов. Так решил Вильям Яковлевич. Он посчитал, что при разговоре с этой женщиной нужен свидетель. Ипатов был бледен, как полотно и глаз на посетительницу не поднимал.

Внешний вид Ларисы Аркадьевны был подчёркнуто скорбный. Она была в глубоком трауре, в маленькой шляпке с тёмной вуалеткой, натянутой на лицо до подбородка.

- Ах, Вильям Яковлевич! – с порога начала Турусова. – Я пришла, чтобы расплатиться с вами за Николая Матвеевича. Мне бы хотелось отблагодарить вас за проделанную работу в такой короткий срок. Хотя, её результат и стал трагичным для нашей семьи.

- Ну, уж это не моя вина, - заметил Собакин.

- Конечно-конечно. Я только хотела сказать, что покойный Николай очень ценил ваш талант. Поэтому-то я и хочу, как можно скорее, выполнить бывшую между вами денежную договоренность.

- Так ведь он обещал мне десять тысяч, если я предоставлю ему за четыре дня сведения, где находится его племянница. Я, должно быть, обременю вас такой суммой? Это большие деньги. Насколько я знаю, вы небогаты.

Турусова помолчала. Понять, как она реагирует на те или иные слова было невозможно. Её лицо плотно окутывала чёрная дымка вуали.

– Скоро объявят завещание. Его содержание я знаю заранее. Николай Матвеевич не скрывал от семьи своих распоряжений в случае непредвиденной смерти. После оглашения и утверждения его воли я становлюсь основной наследницей капиталов семьи. Меньшая его часть остаётся у Анны Матвеевны. В связи с этим, я думаю, что сразу могу изыскать требуемую сумму, даже не дожидаясь вступления в права наследства.

- Вы хорошо осведомлены о своих правах, сударыня. Но, дело, видите ли, в том, что следствие ещё не закончено.

- Но ведь убийца найден!

- У меня есть основания полагать, что у Зяблицкого был сообщник, вернее – сообщница. Она и была заказчицей убийства Анастасии Арефьевой.

- И кто же это? – ровным, ничего не выражающим голосом, спросила женщина.

«Ну и выдержка!» - одновременно подумали оба сыщика и Канделябров за дверью.

- Вы самая и есть, – отчеканил Брюс.

- Я? Я? Вы с ума сошли! – низким голосом произнесла Турусова. – Ваши шутки неуместны.

- Я не шучу. Вы подговорили доктора дать Анастасии смертельную дозу морфия.

- И у вас есть тому доказательства?

- У меня есть свидетели, подтверждающие ваши тайные встречи с Зяблицким в Филипповском переулке на Арбате.

- В Филипповском переулке? – переспросила ошарашенная Лариса Аркадьевна. – Так вы узнали о Филипповском переулке? Мне стыдно, господа, но я надеюсь, что вы, как люди чести, не станете злоупотреблять этим прискорбным фактом моей биографии. Я нашла в себе силы избавиться от этой пагубной привязанности. Знали бы вы, как мне сейчас тяжело. Падение может случиться с каждым. В наказание Господь отнял у меня самых дорогих мне людей. Теперь, я надеюсь церковным покаянием и милосердными делами искупить мой грех.

- Милосердными делами? – повторил за ней Собакин. – Сударыня, за такой грех полагается каторга!

- Каторга за любовное приключение? – возмутилась Турусова. - По какому такому закону?

- Не за «любовное приключение», как вы изволили выразиться, а за преступление. Вы с Зяблицким убили Анастасию.

- Вы сошли с ума, господин Собакин. У вас навязчивая идея. Причем здесь Зяблицкий? Я говорю о Людвиге Шварце, нашем управляющем.

Теперь тишина наступила абсолютная. Придя в себя, сыщик уточнил:

- Вы утверждаете, что в Филипповском переулке встречались с немцем?

- Ну да. Прошу, господа, об этом молчать. Вам я открылась только из-за вашей сумасшедшей версии. Надеюсь, вопросов больше нет?

«Вот так штука!» - тоскливо подумал Александр Прохорович.

Правда, было видно, что начальник сдаваться не желает.

- Мне придётся проверить ваши показания. Господин Шварц подтвердит ваши слова?

- Подтвердит, если вы сошлётесь на меня и скажете, что его показания необходимы для утверждения истины. Он это поймет.

- В таком случае, не смею вас более задерживать, – сухо сказал Собакин. – Я думаю, что после беседы с ним, когда всё разъясниться, я непременно с вами увижусь, и тогда мы продолжим этот разговор.

- Как угодно, дорогой Вильям Яковлевич, как угодно, - примирительно сказала Лариса Аркадьевна. – Вы будете на отпевании? Тогда я с вами не прощаюсь. Увидимся, господа.

Когда Турусова ушла, Собакин спросил подчинённых:

- Что скажете?

- Говорил я, что она выкрутится, – упавшим голосом сказал Канделябров.

- Так может, это правда, Вильям Яковлевич, что она непричастна к убийству, - вступился Ипатов.

- Чёрта с два, молодой человек. Это она, – твёрдым голосом ответил сыщик. - Едем на похороны, а потом займёмся Шварцем.

- Может лучше сразу переговорить с немцем, Вилим Яковлевич. Пока она с ним не снюхалась, - рассудил Канделябров. – Помните, я вам ещё давеча сказал, что она теперь любого купит.

- Не суетись, Спиридон. Эта дама уже подстелила себе соломки на случай падения. Она наведалась ко мне спозаранку с упреждающими целями. И, признаться, своего добилась. По её воле мы меняем курс на немца. Но вот, что мне интересно: откуда она узнала о ходе расследования? Голову даю на отсечение – она знала о том, что я её обвиняю в убийстве ещё до прихода сюда. И о том, что мы знаем о Филипповском переулке тоже. Поэтому и была так спокойна, что успела подготовиться к нашему удару. Нет, но какова?! Какой манёвр сделала! Как она немца-то заполучила? Либо к рукам прибрала, либо деньги посулила.

- А может и то и другое, – плюнул в сердцах Канделябров.

Отпевали Арефьевых на Малой Дмитровке, в Успенской церкви. В церкви было душно от множества свечей и цветов. Два гроба стояли рядом на возвышении. Тело Анастасии Арефьевой лежало уже под плотным покрывалом. Как-никак прошла неделя после смерти, а погода стояла, по-летнему, тёплая. Тяжелый тлетворный запах плыл под сводами старого храма. Батюшка, не скупясь, кадил, но помогало мало. Анны Матвеевны не было. Стоящие позади всех монашки перешёптывались, что та лежит при смерти. Турусова стояла, опустив голову. Белый как мел Мелецкий приткнулся где-то сбоку среди посторонних. У него дрожали и кривились губы, как если бы он думал заплакать и не мог. Чуть поодаль, в чёрных шелках, под густой вуалью стояла Залесская. К Собакину подошел Рушников и они, выйдя на паперть церкви, о чем-то там долго говорили. Вернувшись в храм, сыщик нашёл глазами Шварца. Тот безучастно смотрел на происходящее, стоял принужденно, переминаясь с ноги на ногу. Собакин подошёл к нему, наклонился и что-то зашептал на ухо. Немец в ответ кивнул. Ипатов заметил, что сзади управляющего встал седой и усатый Канделябров в форме чиновника железнодорожного ведомства и, как приклеился.

«Теперь пойдёт за ним хвостом», - сообразил Александр Прохорович.

Панихида шла своим чередом. Запели «со святыми упокой». У выхода из монастыря стояли похоронные дроги и кареты сопровождения.

- Последите за Турусовой. Может, заметите что-нибудь, - сказал помощнику Собакин. – Хотя, вряд ли. Она дама осторожная. После похорон возвращайтесь домой самостоятельно.

Сказал и исчез в толпе любопытных зевак и нищих. Ипатов проследовал со всеми до кладбища, видел, как там убивалась Турусова, заламывая руки над могилами родственников, слышал, как перешёптывались знакомые семейства Арефьевых, как судачили они о той баснословной сумме денег, которая свалилась на бедную родственницу. Говорили, что не сегодня-завтра третий гроб понесут на кладбище и деньги Анны Матвеевны перейдут той же Ларисе. Видно было, что всё устройство похорон находится в руках управляющего. Немец ходил туда-сюда, приказами и деньгами подгоняя и направляя служителей кладбища к нужным действиям. Священники обращались к нему как к главному родственнику. Турусова была безвольна, по-женски слаба и беспомощна, как и подобает неутешной родственнице. Ипатов подумал-подумал и с соболезнованиями к ней не подошёл. Ничего особенного он не заметил и удрученный вернулся на Сретенку. Там уже был Кондратьич. По его собственному выражению, он «избегался за немцем зазря».

В майских сумерках того же дня Собакин привёз домой Шварца. Тот явно устал, но виду не показывал и держался независимо.

В кабинете хозяина он первым делом цепко огляделся и застрял глазами на портрете Брюса. Потом с интересом стал разглядывать диковинную инкрустацию передней дверцы старинного секретера. Ипатов и сам не раз с любопытством косился на необычное изображение на ней золотого тамплиерского креста с эмалевой красной сердцевиной. Над ним распростёр крылья перламутровый серебристо-чёрный орёл с мечом в когтях. Под крестом, на фоне золотого восходящего солнца были выведены красные буквы «Nekam Adonai».

Насмотревшись, Шварц сказал странную фразу:

- Всё верно. Вы сын того самого Брюса.

Собакин не удивился словам немца, но и не ответил ему.

- Известная вам госпожа Турусова сказала, что вы можете подтвердить некоторые приватные обстоятельства ваших с ней отношений.

- Если это разрешила сделать Лариса Аркадьевна, то – извольте. Я вам доверяю.

- Вы подтверждаете ваши кхм… любовные отношения с этой женщиной?

- Да.

- Где происходят ваши свидания?

- Я не обязан на это отвечать, но вам скажу. В Филипповском переулке, на Арбате.

- Как долго они продолжаются?

- Началось это вскоре после моего вступления в должность управляющего. А это значит – с весны прошлого года.

- И, если понадобится, вы подтвердите это на суде?

- Несомненно.

- Простите за вопрос, но вы уверены, что кроме вас, в Филипповском переулке госпожа Турусова не принимала других мужчин?

- Ну, знаете ли! Вы оскорбляете даму. Я терплю эти слова только потому, что знаю причину такого допроса. Уверяю вас, Лариса Аркадьевна благосклонна только ко мне. А сейчас она находится в таком тяжёлом душевном состоянии, что и со мной разорвала отношения.

- А как она относилась к Зяблицкому и он к ней?

- Я уже объяснял вам. У них были нормальные дружеские отношения в рамках общения в домашней обстановке. Не более того. За это я ручаюсь.

- Где в доме ваших свиданий находилась спальня? – неожиданно спросил сыщик.

- За гостиной. Это самая задняя комната.

- А где стояла кровать?

- Справа от входа.

- Куда выходили окна спальни?

- На забор, кусты сирени и сарай для дров.

«Все в точности», - отметил про себя Собакин, а вслух сказал:

- Господин Шварц, я уверен, что госпожа Турусова в сговоре с доктором Зяблицким убила свою племянницу. Если бы не ваши показания, она уже сегодня была бы арестована. Я также убежден, что ваша с ней долгая романтическая связь – обман. Скажите по совести, зачем вы покрываете эту страшную женщину?

- Я никого не покрываю, как вы изволили выразиться. Ваши выводы ошибочны. Такое бывает. Более того, я бы попросил вас при мне говорить уважительно об этой женщине.

Наступило молчание. Собакин что-то обдумывал. Ипатов нервно елозил на кресле, понимая, что у них с начальником обозначился полный провал и надо скорее заканчивать эту комедию.

«Что ж, бывает и такое, что думаешь зазря на честного человека. А если всё-таки прав Брюс, то доказать это уже невозможно. Наверняка Лариса уже обработала всех свидетелей», - размышлял молодой человек.

Прервав затянувшееся молчание, Собакин сказал:

- Господин Шварц, я не привык проигрывать. Но, если мне суждено в этот раз потерпеть фиаско, то я всё-таки хочу знать правду.

Управляющий поднял брови в знак непонимания. Тогда Брюс вдруг как-то замысловато провел рукой по лбу, приложил руку к сердцу, затем быстро, как глухонемой изобразил что-то пальцами и скрестил на груди руки.

Нет средств описать всю бурю чувств, охватившую при этих действиях, невозмутимого немца. Шварц, с чувством залопотал какую-то нечленораздельную ерунду, бросился к Вильяму Яковлевичу и схватил его за руку.

«О-о-о, - подумал про себя Александр Прохорович, – да они оба свихнулись. Вот так клюква! Что же мне теперь делать? Как бы связывать не пришлось. Где там Канделябров прячется?»

Тем временем Собакин с удовлетворением следил за беснованием немца, а потом, как ни в чём не бывало, обратился к Ипатову:

- Друг мой, соблаговолите оставить нас с господином Шварцем наедине.

Ипатов кивнул и кубарем выкатился вон, конечно же, налетев за дверью на Канделяброва. Спиридон Кондратьевич тс-ыкнул на молодого человека и опять приложил ухо к неплотно закрытой двери. Внезапно она с грохотом захлопнулась. После такого обстоятельства, сколько не изощрялся бывалый слухач, но уловить что-нибудь, хотя бы из замочной скважины, не представлялось возможным. Пришлось парочке ретироваться в кухню. Здесь, в привычной для себя обстановке, хмурый Спиридон сварил им крепкий кофе и, попивая его, шёпотом изрёк:

- Вот анафема какая объявилась! Уж пусть лучше Варвара будет на нашу голову и фиаска с Турусовой в придачу, но только бы не «эти»!

- А кто такие «эти», Спиридон Кондратьич? – тоже шёпотом спросил Ипатов.

- Кто-кто… франкмасоны, вот кто.

- А чего они хотят от Вильяма Яковлевича?

- Прихода антихриста.

- А что, Вильям Яковлевич и это может? – опешил молодой человек.

- Ты, парень, смотри, с этими шутки плохи, – погрозил пальцем Спиридон и добавил в раздумье: - Теперь будут петлю затягивать.

- Да объясните вы мне, что случилось-то? Что вы так занервничали?

- Занервничаешь тут, – сердито пробурчал Канделябров и пнул своего рыжего любимца так, что тот кубарем выкатился из кухни.

- Кто, нехристь, печёнку сожрал? – припомнил он коту.

Потом, крадучись, сбегал наверх, поприкладывался ухом к двери, – безрезультатно – и вернулся назад.

- Видишь ли, - начал он, – масоны или, по-другому, вольные каменщики - члены тайной организации. Началось всё это давным-давно в Англии, точнее в Шотландии, откуда родом предки нашего Брюса. Поначалу, это были действительно гильдии каменщиков, мастеров-строителей. В средневековой Англии вся жизнь человеческая была строго упорядочена. Там даже плату за труд определял их парламент. Представь, каждому английскому сословию был указан весь распорядок жизни: и какой цвет одёжи носить, и в какие игры играть, и кому какие блюда готовить, например, в постные дни. Во как! Я это, между прочим, приветствую: во всём должен быть порядок. Но, понятное дело, что народ был недоволен. Насчёт денег, я имею в виду. Каменщику за четырнадцать часов работы платили шесть пенсов. Крутись, как хочешь. А иногда и этих денег могли не дать. Был у них, к примеру, Генрих VIII, который для своих нужд сгонял каменщиков со всего королевства и не платил им ни гроша. В ответ на такое притеснение рабочий люд стал потихоньку объединяться в тайные союзы, которые от их имени вели переговоры с заказчиками и тайно, по-справедливости, делили честно заработанные денежки. Дело пошло. К примеру, после постройки каменного моста через Темзу , известные каменщики – Винфорд и Бек стали очень состоятельными людьми. Со временем эти союзы стали именовать ложами по названию крытого помещения около стройки, где строители хранили свои инструменты, ели и отдыхали. Считается, что «вольными» каменщики стали называться потому, что самые мастеровые из них были резчиками «вольного» - «free stone» - мягкого известкового камня. Но, я-то думаю, что «вольными» их стали называть из-за того, что на стройки нанималось много беглых крепостных и всяких лихих людей: заработок хороший и жить можно артельно, при стройке. А самое главное то, что по тогдашним английским законам, если владелец не сыщет своего крепостного беглеца в течение года и одного дня, то тот становился свободным человеком, то есть – вольным. На ихних стройках кого только не было. Наряду с простыми людьми туда нанимались набожные высокородные дворяне и всякая там чистая публика из смирения тела и духа. Туда же ссылали граждан по суду отбывать наказание за незлостные преступления. Были на стройке и иностранцы - беглые рыцари-тамплиеры, которых во многих христианских странах Европы папы римские объявили вне закона. Короче говоря: разношёрстность полнейшая. Для того чтобы в любом месте узнавать своих товарищей, каменщики придумали тайные знаки и слова, которые стали называться «масонскими». Само слово «масон» - происходит от слова «mason» , что означает «каменщик». Для приобретения выгодных заказов, вольные каменщики зазывали в свои ложи знатных вельмож, лондонских дельцов и, конечно же, ихнее купечество. Понятное дело, что эти господа занимали в ложах самые почётные места и стали называться «умозрительными каменщикам». Эти ненастоящие каменщики использовали готовую организацию для своих целей: в первую очередь для возможности тайно собираться и обдумывать планы, как влиять на политику в своей стране, а потом и во всём мире. Всё это делалось исключительно в их личных целях. Они создали в ложах уже свои легенды и правила игры. «Каменщик» стал не просто каменщиком, а «строителем мира» и потому, таковым может быть любой человек. Все масоны – братья, хоть и из разных сословий, все как один готовы прийти на помощь друг другу. Ты читал у Дюма в «Трёх мушкетёрах» девиз: «Один за всех и все за одного»? Вот это самое и есть. Народ в ложи так и повалил. Пытливых прельщали науками и тайными знаниями, которые, якобы дал Господь избранным людям при своей земной жизни. Всем охота быть выше других и знать то, что другим неведомо. Других заманивали богоугодными делами и благотворительностью. И, что самое интересное – поначалу в масоны принимали исключительно благочестиво верующих во Христа людей. Но, время шло, и ложи потихоньку менялись. На смену обязательному христианству пришло поклонение законам природы, которые даровал людям Единый Архитектор мира. А потому, все религии и верования должны объединиться в одну. По-ихнему получается, что Христос и, прости Господи, какой-нибудь сатанинский языческий болван – одно и то же! Соблюдай их тайные клятвы и верь во что хочешь – вот до чего, голубчики, докатились. Наплодилось их по всему миру уже немало. Связаны они все одной верёвочкой и тянут друг дружки наверх. Приманка для грешного человека у них конечно большая: возможность стать членом мирового сообщества, которое якобы владеет сокровенными тайнами мира и которое даёт своему собрату возможность подняться повыше, и при этом дозволяет общаться на равных, как с братьями, с самыми титулованными особами и влиятельными людьми со всего света. Тут есть о чём задуматься! Ну а в наше время и вовсе эта братия возгордилась и манит людей тем, что тайной властью правит миром.

- Причём здесь Вильям Яковлевич?

- Вот то-то и оно. Все Брюсы были масонами. Тот, что на портрете – Яков Вилимович был заграницей принят вместе с царем в Андреевскую ложу шотландского образца. А здесь, в Москве, в Сухаревой башне Петр устроил тайное общество и назвал его «Нептунов круг». Обсуждали на этих собраниях, правда, всё больше научные вопросы до коих царь был больно пытлив. Он и вступил в их ряды из любопытства да из желания знать побольше о европейской политике. Распорядком на собраниях ведал Лефорт , который, я думаю, стал масоном раньше всех. Из тех, кто упомянут в сохранившихся документах, там бывали: сам Пётр, Брюс, Фарварсон, рыцарь Стефан Гвин (он учил будущих офицеров фехтованию), Магницкий, Феофан Прокопович . Может ещё Апраксин, не знаю точно . У Брюса в Англии связи среди масонов этих о-го-го какие были. Завел он их ещё, когда был в Оксфорде, ну и когда с царём заграницу ездил – Канделябров вздохнул. - Ездили-ездили и доездились: привезли эту заразу в Россию-матушку вместе с иностранцами. А наши-то, поначалу, прельстились за ради просвещения (масоны все образованные и при власти). Но, от этого не легче. Слушай дальше. Когда граф умер, его сын Петр вступил в масонскую ложу в Англии, куда уехал после смерти матери. И пошло-поехало. Служил он королю Георгу II Ганноверскому . Петр Яковлевич мог там большую карьеру себе сделать, но вернулся сюда, в Россию с малолетним сыном Вилимом. Жена с дочерью погнушались к «варварам» ехать. Сын его - Вилим Петрович, как в возраст вошёл, двинулся на дипломатическую службу. Он состоял в московской ложе с известными просветителями Новиковым и Шварцем . Был такой масон из немцев. Вилим Петрович состоял ещё в известной английской ложе «Клио», а может и ещё в каких – не знаю. Фигура была известная. Думается мне, что этот управляющий немец, тоже из тех Шварцев. А то, как бы он так лихо оказался в России на таком хлебном месте. Они – масоны всегда друг дружку толкают наверх.

- Спиридон Кондратьич, а вы откуда всё про них знаете, ежели эти масоны - тайные?

- Так я до того, как перейти на службу к Собакину, состоял специальным агентом в Московском охранном отделении по вопросам тайных организаций и кружков. Мы и с Вилимом Яковлевичем познакомились, когда он консультировал меня по истории масонов. Я тогда прочитал про них уйму книг. Например, знаменитую буллу против масонов римского папы Климента ХII . В ней он задавал справедливый вопрос: зачем масонам нужна таинственность, если они не делают ничего плохого, а творят добро? Что им скрывать? Но самая интересная книга, это, конечно, аббата Баррюэля «Воспоминания, полезные для истории якобинства». Её у нас напечатали незадолго до войны с французами. Она, говорят, сильно повлияла на императора Александра I, который был поначалу к масонам сильно расположен. Прочитал я «Историю масонства» Финделя и покаяние Причарда . Даже ознакомился с высочайшими рапортами о масонских ложах в России и Европе сенатора и видного масона, генерала Кушелева . Ну, я доложу тебе, это ужас, что такое! Представь себе, что в 1815-ом году в сражении при Ватерлоо военачальники с обеих сторон сплошь были масоны.

- И Наполеон?

- Наполеон ещё в молодости, в 1798-ом году, на Мальте вступил в военную ложу. Во как! Масонами были все его маршалы. Что говорить, если в Страсбурге и Милане была даже создана ложа для императрицы Жозефины, в которой супруга Наполеона стала «великой госпожой».

- Значит вы, Спиридон Кондратьич, про масонов всё знаете?

- Про них всё никто не знает. Они даже сами про себя не всё знают. Но, кое-что про них я понял. Начал-то я с книг, а они толком ничего не объясняют: там всё больше общие слова и недомолвки. Вот нынешний Брюс и разъяснил мне оттуда много туманных мест. Я даже был командирован начальством заграницу для изучения тамошних документов о масонских ложах. От них, брат, мы ещё наплачемся, помяни моё слово. Заявляют себя человеколюбами, куда там... Свобода, равенство, братство. А поглубже копнёшь – там рога. Я, как ихнюю картинку увидел: всадник на скаку целится из лука в подброшенную царскую корону, так сразу понял, какая им свобода нужна! Вот и дед нашего Вилима Яковлевича стал обо всём понимать, да поздно было. Он уже по их лестнице высоко наверх ушёл. В свите самого Александра Благословенного в 1814-ом в Англию ездил. Царь в то время сам масонством соблазнился, но потом всё о них вызнал и запретил их в России на веки вечные. Перед смертью старый Вилим Петрович наказал сыну Якову отойти от этой заразы или по-ихнему – «уснуть». Потому что совсем порвать с ними нельзя: уж больно строгие у масонов смертные клятвы. Но, Яков Вилимович батюшку не послушался, а пошёл ещё выше: стал Рыцарем Белого и Чёрного Орла, Великим Избранником – «мстителем за поруганные права человечества».

- Убийцей что-ли? – изумился Ипатов.

- Ну не убийцей, а тем, по чьему указанию у масонов совершается «справедливость и возмездие». Он ездил по всему миру по ихним делам и однажды не вернулся. Было это в 58-ом году. Ему было сорок четыре года. Как сын такого знатного масона, наш Вилим Яковлевич ещё в ранней молодости был посвящён и получил в наследство от отца очень большой капитал заграницей. Вскоре он разобрался, что к чему, и объявил себя «уснувшим», хотя ему надо было занять место отца.

- Всё это рассказал вам сам Собакин?

- Да что ты! Историю Брюсов я узнал через одного сведущего англичанина, когда был в Англии. Там масоны не запрещены, как у нас. Я тогда основательно изучил специальную литературу, а потом ещё покопался в наших архивах. Знающие люди посоветовали мне познакомиться с Вилимом Яковлевичем. При встрече я ему рассказал, что знаю о Брюсах.

- Выходит, что сейчас Собакин-Брюс нарушил свой «сон» ради того, чтобы узнать, прав ли он в отношении госпожи Турусовой? – сообразил Ипатов.

- Да пусть она цветёт сто лет, эта Турусова! Без нас её Господь накажет, только бы не связываться ему с «этими»! Затянут - потом не развяжешься!

Наверху открылась дверь, и хозяин с гостем спустились вниз. Собакин сам проводил Шварца до входной двери. Вернувшись, он хмуро взглянул на своих подчиненных. Те, не мигая, смотрели на него.

- Ну-с, так. Турусова с Зяблицким действительно убили Анастасию. Как я и предполагал, доктор был у неё в полном подчинении. Шварц согласился на лжесвидетельство за миллион. Доказать в суде это невозможно. Я дал слово и поручился за вас, что мы эти сведения не разгласим. Турусовой я напишу письмо. Рушникову скажу, что остаюсь при своём мнении, но доказательств нет. От дальнейшего расследования я отказываюсь. Если Фёдор Кузьмич захочет – пусть копает сам. Это всё. Александр Прохорович, пока отдыхайте, восстанавливайте силы. А ты, Спиридон, займись его квартирой.

- Слушаюсь, – вздохнул Канделябров. – А только я так думаю, что это всё равно, что «слизывать мёд с крапивы», как говаривал Фуллер . Слишком «жгучая» плата за эти сведения.

- «Ни один человек не может быть героем в глазах своего лакея» сказал, небезызвестный тебе, Поль Гольбах , – очень членораздельно ответил Брюс и ушёл к себе наверх.

- Ну вот, теперь лакеем обозвал, – вконец расстроился Канделябров.

- Спиридон! Где мои флюоритовые запонки? А серые высокие башмаки? – послышалось сверху.

- Ну, теперь пошло-поехало. Закрутило родимого. Знать, собрался к своей Варваре, чтоб ей пусто было, такой дым коромыслом поднял! – заворчал Кондратьич и бросился помогать хозяину.

Ипатов сидел в облюбованной им столовой, как потерянный. Неужели вот так, сразу и ничем закончилось его первое дело на службе у Вильяма Яковлевича. Он так много узнал и пережил за последние дни (эх, если бы знали Собакин с Канделябровым!), что прямо-таки боялся лишний раз шевельнуться, чтобы не выплеснуть из себя что-нибудь. Это был уже не тот Александр Прохорович, что робко позвонил в дверь сретенского особняка неделю назад. Ипатов вдруг ясно ощутил, что влился в жизненный поток очень значительного человека, без которого его жизнь станет тусклой и невзрачной, хоть плачь.

«Как это я раньше жил, - думал он - ну прямо как лопух у дороги, прости Господи, ничего не зная, ничем не интересуясь? Или это дано не всем? Ведь не родился же я потомком Брюсов и Собакиных? А Канделябров родился? Нет. Значит, только от самой натуры человека зависит, чем ему жить. «Кому траву жевать, а кому звёзды считать» говорит Спиридон. Точно так и есть».

Через два месяца Ипатов помогал Собакину расследовать дело купца Муташова о пропавших у него из дома ценных бумагах. Как-то, возвращаясь пешком к себе домой на новую квартиру, Александр Прохорович увидел на Рождественском бульваре Турусову. Она шла по панели под руку с каким-то осанистым господином. Поначалу Ипатов её даже не узнал. И только навострённый с недавних пор взгляд ( Канделяброва школа!) дал возможность в проходящей красавице узнать бывший «синий чулок и серую церковную мышь». Это была совсем другая женщина с лицом и фигурой истинной красавицы. Её выразительные глаза тонули в густых тёмных ресницах и ласково глядели на спутника из-под высоких полукружий изящных бровей. Губы, и раньше волновавшие Александра Прохоровича, теперь прямо-таки дразнили своей яркостью. Каштановые волосы, закрученные локонами, заманчиво выглядывали из-под модной шляпки. Дорогое, бледно-фисташковое кружевное платье облепляло женщину так, что казалось невидимым. Талия (предмет особого беспокойства Ипатова) казалась в обхват не больше двух ладоней. Александр Прохорович на минуту ослеп, потом взмок и попытался глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться. Но, вмиг пересохшее горло осложнило этот процесс, хотя, слава Богу, не до конца. Лариса Аркадьевна заметила молодого человека, улыбнулась ему и кивнула, как хорошему знакомому. Ипатов смешался, судорожно закашлялся, не зная как поступить: поклониться или нет? А, когда он определился, Турусова уже прошла мимо, не останавливаясь. Молодой сыщик поспешил домой. На его сердце лежала большая холодная жаба.

Ещё через две недели Вильям Яковлевич сидел у себя в кабинете за столом и читал газету «Московские ведомости». Там сообщалось:

- Спиридон! – позвал Собакин.

- Слушаю, Вилим Яковлевич.

- Читай.

Опершись на косяк двери, Канделябров прочитал заметку и вздохнул:

- Значит не дали Богу с ней разобраться? Помогли?

- Ты это о чём?

- Сами знаете о чём: «Nekam Adonai» – «Возмездие, Господи». Так что-ли, это у вас переводится?

- Любимый тобою Леонардо да Винчи говорил, что «тот, кто не наказывает зло, поощряет его». Я с ним согласен. И вспомни о синергии.

- То, что вы называете синергией, к этому случаю не подходит. Бог только с теми, кто не подменяет Его собой и не замышляет чинить расправу без официального следствия и суда, что равносильно убийству.

- Разговаривать ты стал много, Кондратьич. Стареешь видно. Ты лучше вот что: убери-ка эту газету подальше, чтобы Ипатов не увидел. А ещё лучше сожги. Будем щадить его нежную душу, Спиридон. Он и так весь извёлся от того, что эта женщина вытащила из него все сведения о ходе следствия.

- Вот же, анафема какая! Совратила мальца и из ума вывела. Говорю же: от баб все напасти!