Город, который сошел с ума

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Васильев шёл на премьеру и вспоминал Бунинские строки: «… я все больше убеждался, что талантливость большинства актеров и актрис есть только их наилучшее по сравнению с другими умение быть пошлыми… за одно то, как актер произносит слово «аромат» —»а-ро-мат!» —я готов задушить его!»

Васильев, идя по пыльному тротуару, и так и сяк поворачивал эту фразу и получал от этого несказанное удовольствие.

С таким вот хорошим настроением зашёл Васильев в книжный магазинчик, убедился, что новых книг не было и не будет, и только, когда вышел, с ужасом вспомнил, что он тоже актёр, что на работе он уже восстановлен, и что уже завтра ему нужно будет комментировать по радио Первомайскую демонстрацию.

Васильев неожиданно так явно почувствовал запах грима, что его чуть было не стошнило.

Он постоял немного, вытер пот с лица и быстренько двинулся в сторону вокзала.

В вокзальной кассе у него потребовали командировочное удостоверение, объяснив, что без этого удостоверения продать билет не имеют права.

– Ладно. – решил Васильев. – Завтра на этой демонстрации отработаю, потом сразу же в машину и – прости прощай!

Настроение немного поправилось и Васильеву даже захотелось навестить товарищей по профессии. Тем более – премьера.

Васильев дошёл, наконец, до Городского театра, почитал афишу и, уже поднимаясь по гранитным ступенькам к колоннам возле театрального входа (ну какой же это театр без колонады?) ощутил за спиной некоторую странность. Он обернулся. В небольшом скверике напротив театра стоял памятник. Васильев сразу же увидел себя мальчишкой там, в забытых напрочь пятидесятых, благоговейно проходящим возле этого шедевра. На бетонной скамье сидел бетонный же Иосиф Виссарионович. В правой руке он сжимал трубку, а левой приобнимал за плечи Максима Горького в тюбетейке. Причём, ростом Горький едва доставал Вождю до плеча.

Васильев налюбовался вдоволь на произведение монументального искусства и вошёл в театр, в аромат волшебства, праздника и загадки. Уже дали второй звонок и фойе опустело.

Мимо Васильева пронеслась было, стуча каблуками, костюмер Зоя Таранькина. Но, спохватившись, затормозила и подошла к Васильеву.

– Олег! Принёс? – деловито спросила она, выхватила у Васильева саквояж и проинформировала. – Банкет на пятом. Смотри не опоздай.

И убежала так быстро, что Васильев не успел заметить куда.

Васильев поднялся по лестнице на второй ярус и устроился в кресле возле входа.

Пошёл занавес и открывшаяся декорация сорвала аплодисменты. На сцене на заднем плане за столиками и кресельцами высилась ступенчатая пирамида, напоминающая храмовые сооружения ацтеков. Пирамиду венчала копия вокзальной надписи «Город».

Второй аплодисмент взяла актриса, играющая Ирину, сказав вместо: «Уехать в Москву. Продать дом, покончить всё здесь и – в Москву…» – «Уехать в Город…».

Но когда Ольга подтвердила: «Да! Скорее в Город.», аплодисменты перешли в овации. Зрители встали и начали скандировать:

– В Город, в Город!..

Васильев тихонько поднялся и на цыпочках прошёл в буфет. Буфет был пуст.

Только в уголке сидел главный режиссёр Города Игорь Николаевич Добежалов. Васильев подсел к нему и поприветствовал. Игорь Николаевич молча налил стакан пива и пододвинул его к Васильеву.

– Вернулся? – равнодушно сказал Добежалов и отпил из стакана. – Ну, что ж?

Все возвращаются…

– Я на время, Игорь. – заверил Васильев. – Я тут на пару дней – и назад.

– Это уж, вряд ли… – протянул Игорь Николаевич. – Все говорят, что на пару дней, а потом…

Васильев взял Добежалова за кисть правой руки и вслушался. Под пальцами билась тоненькая ниточка пульса.

– Ну что ты дуришь? – спросил Добежалов, – Сам знаешь, что я умер.

И тут Васильев сразу вспомнил, что он не только был на похоронах Добежалова, но и что – то говорил на этих похоронах.

– Ты не пугайся, Олег. – успокоил Игорь Николаевич Васильева, – Я сам не понимаю, как это… И никто не понимает. Вернее сказать – не задумывается. Вот и ты не думай. Что есть, то есть.

Васильев выпил жидкого пива. Помолчал. Потом решил перевести разговор на другое:

– Ну и как тебе спектакль, Николаевич?

Добежалов тоже глотнул пивка и резюмировал:

– Сам не видел? Но говно полное. Завтра в газете будут рецензии о гениальных режиссёрских находках, о новом прочтении Чехова и прочая муть. Машка Коврижная уже написала. И сам Канарейкин обещал. Так что всё в порядке. Ника от радости так и парит. Но это же Ника. Крылья есть, а головы нет. Ты матроса у меня сыграешь?

– Какого матроса? – Васильев поперхнулся пивом, но быстро пришёл в себя.

– Может и сыграю. Нет! Что это я? Я же завтра… Словом, вряд ли.

Добежалов поморщился:

– Матроса, Олег, революционного матроса сыграть – это большая честь.

Приказано, вернее рекомендовано, поставить «Шторм» Биль – Белоцерковского. К седьмому ноября. А хорошего матроса, фактурного такого… у меня нет. Ладно… Я не обижусь. Только пустое ты, Олег, затеял. Не уехать тебе.

– Это почему? – обиделся Васильев.

– А потому что Город не снаружи. Город – он внутри. Ладно… Пошли покурим.

И они вышли из театра в вечер и тусклые фонари. И возвратились уже в антракт. В фойе степенно прогуливались завсегдатаи театральных премьер: партхозактив, ответственные и полуответственные работники, которые вывели своих дам людей посмотреть, себя показать, несколько преподавателей музучилища и местного пединститута, отставные военные и просто родственники и друзья артистов. К Васильеву подошла коллега по бюро оркестров Елена Михайловна.

– Олег! – Сказала она томным меццо сопрано, – Ты не забыл, что в субботу юбилей смерти Пушкина? Сто сорок четвёртая годовщина. Мы должны, мы просто обязаны устроить праздник, достойный памяти великого Поэта.

– Странный это обычай – праздновать день смерти… – протянул Васильев сквозь зубы. Кстати. Пушкин ведь в январе умер, а сейчас лето. И какой же это юбилей. Юбилей должен на цифру пять или десять заканчиваться.

– Не нашего это ума дело. – парировала Елена Михайловна. – Уже привлечено масса народу. Ты читаешь «Пророка».

– Хорошо. – неожиданно для себя согласился Васильев и направился в буфет.

Народ не торопился в зал, не смотря на настойчивый третий звонок.

Допивали, доедали и делились впечатлениями. И судя по отрывочным фразам, донесшимся до Васильева, публика была в восторге. За столиком в центре устроился Первый секретарь Михаил Мефодиевич. Сам Михаил Мефодиевич с супругой сидел, а сопровождающие лица из «аппарата» стояли вокруг, с восторгом глядя, как Первый дожёвывает бутерброд.

Васильев хотел было пройти мимо незамеченным, но это ему не удалось.

– Олег Петрович! – властно остановил Васильева Первый. – Что не подойдёшь, не поздороваешься? Зазнался что ли? Это не к лицу нашему человеку.

– Да, как – то, неудобно было беспокоить. – попытался оправдаться Васильев.

– Неудобно штаны через голову одевать. – пошутил Михаил Мефодиевич, вызвав дружный, но негромкий смех «аппарата». Васильев подошёл поближе и пожал пухлую руку. А Михаил Мефодиевич продолжал:

– Это хорошо, что вернулся. На следующем пархозактиве сделаешь краткое сообщение о гримасах загнивающего империализма. Вот тут недавно Маркин приехал из Израиля, – Михаил Мефодиевич обвёл глазами свою свиту, и все дружно закивали головами, подтвердив тем самым приезд Маркина. – Так он такого порасказал о зверином оскале международных сионистов – страшно слушать было.

Первый помолчал немного, чтобы произнесённое лучше запечатлелось и спросил:

– Ну, и как тебе спектакль?

– Замечательно! – ответил Васильев.

– То-то! – Первый, похоже, был доволен. – И, что главное, ни одного приглашённого летуна. Все свои. Вырастили, так сказать… воспитали… А Воскресенскую будем поднимать. Местный кадр, так сказать, и вот – добилась.

Михаил Мефодиевич расправился с бутербродом и поднялся. И вместе со свитой двинулся в зал. Буфет тут же опустел. Только за столиком Добежанского эффектно жестикулировал Владлен Щепотько – неоспоримо гениальный актёр и режиссёр.

Васильев взял бутылку пива и тоже присел за столик и попытался врубиться в разговор.

Оказалось, что Владлен Гаврилович горячо и страстно приглашал Добежанского на вечер, посвящённый рождению стотысячного горожанина. Сценарий вечера писал сам Щепотько. Он же был режиссёром – постановщиком этого мероприятия. И, разумеется, ведущим вечера.

– Владлен Гаврилович. – осторожно спросил Васильев, – а как Вы предугадали рождение этого стотысячного? Это ведь дело такое… Тонкое.

– Ничего сложного, Олег Петрович! – Щепотько довольно улыбнулся, – Ничего сложного. Простая арифметика. Каждый день в Городе рождается пять младенцев. Остаётся только подсчитать. И всё.

– А вдруг родится не пять, а три? – усомнился Васильев.

Владлен Гаврилович улыбнулся ещё раз:

– А вот этого, уважаемый Олег Петрович, не может быть, потому что быть не может. В нашем роддоме каждый день пять пар счастливых родителей получают своего младенца. Годами, – Вы вдумайтесь только! – годами в очередь стоят. Справки и рекомендации представляют. И вот, наконец – то получают долгожданное чадо на целую неделю.

– А потом? – не понял Васильев.

– А потом сдают ребёнка обратно. Медики проверяют соответствующим образом новорожденного и, если всё в порядке, передают следующим родителям. Так что ничего незапланированного, просто, не может произойти.

Васильев заглянул в глаза Щепотько и ему стало страшно. Однако, он взял себя в руки:

– Ах, вот как? – протянул он, – Я совершенно с Вами согласен, Владлен Гаврилович. Это разумно. И, наверное, много чего – то экономит.

Васильев стал пить пиво. А Щепотько вся никак не мог остановиться:

– Вы, Олег, конечно же, будете принимать участие в юбилейном Пушкинском вечере. Я не сомневаюсь. Вот Вы специально послушайте как я буду читать «Бесов». Нет! Вы специально выйдите в зал и послушайте.

Щепотько сделал глубокую наполненную паузу и продолжил:

– Вы же знаете Юрского? Он же гений!

– Гений. – согласился Васильев.

– Так вот. Я буду читать «Бесов» в его стиле.

Владлен Гаврилович ещё много бы чего наговорил, но из зала понеслись аплодисменты.

– Пора. – Сказал Добежалов и поднялся.

Поднялся и Васильев, и они пошли вниз, а потом за кулисы поздравлять актёров.

Щепотько пошёл с ними. Время от времени забегая вперёд он разворачивался и давал оценку спектаклю. Краткую, но сочную:

– Смело! Что уж тут скажешь? Смело да и всё. Я, Игорь Николаевич, понимаю, что настоящий интеллигент должен находиться в постоянной конфронтации к власти. Я и сам, как русский гуманитарий, всё время против. Но Ника по – моему немного перегнула палку. Это слишком смело!

– Что смело? – лениво спросил Добежалов.

– Я пока ещё и сам не знаю… – замялся Щепотько, – Я не сформулировал ещё…

Оно должно отстояться, сами понимаете… Но свой вывод я сделал. Кстати говоря, Вы обратили внимание как хорош сегодня был Кондратьев в роли Тузенбаха. Раскованный, предельно органичный…

– Вы идите, Владлен Гаврилович, мы догоним. – Добежалов повернул в сторону туалета. – Пиво, понимаете ли..

– А вот Михаил Мефодиевич в восторге. – как бы между прочим проговорил Васильев. – Так и сказал: «Будем поднимать Воскресенскую…»

Щепотько начал меняться в лице: сначала побледнел, потом покраснел. Какого цвета стало его лицо в финале этих перемен Васильев уже не видел, потому что вслед за Добежаловым вошёл в мужской туалет. Отводя душу Васильев спросил:

– А что? Кондратьев действительно…

– Конечно. – подтвердил Игорь Николаевич, полоща руки под струёй воды, – Пьяный в хлам ваш Кондратьев. Перед спектаклем едва нашли. Весь театр облазили – пропал человек. Потом электрик обнаружил на колосниках под самой крышей спящим. Как не свалился, одному Богу известно. Сволокли его вниз, отпоили нашатырём… Поэтому и раскованный.

Когда Васильев вышел, Щепотько уже стоял у служебного входа с лицом нормального цвета. Только столько недоумения и обиды было в этом лице да и во всей фигуре Владлена Гавриловича, что был он похож на ребёнка, которому вместо конфеты дали пустой фантик. Щепотько уже открыл рот, чтобы выразить очередную точку зрения, но тут дверь распахнулась и из служебных помещений вышел сам Михаил Мефодиевич и сопровождающие его лица. Они в очередь пожали Добежалову с Васильевым руки и строем удалились. Последней выпорхнула из дверей зав. Отделом культуры Марта Яновна Бородкина, подарила своё энергичное рукопожатие и побежала догонять своих.

– Вы видели? – трагически спросил Щепотько. – Нет! Вы видели, как я страдаю за убеждения? Мне никто не подал руки.

– Владлен Гаврилович! – Васильев попытался успокоить безутешного Щепотько. – Вы просто стояли в стороне. Вот, второпях Вас и обошли.

– Нет, нет! Это интриги! – голос Щепотько трагически дрогнул. – Я недавно на концерте стихотворение Солоухина про кактус прочитал. В самом стихотворении ничего такого… Но вы же представляете, как я его прочитал? И вот, пожалуйста. Уже донесли.

– Владлен Гаврилович! – посочувствовал Добежалов. – Я бы на Вашем месте пошёл бы и напился. Но зная, что Вы не пьёте водку, ничего посоветовать не могу. – и открыл дверь в полумрак и таинство сцены.

А на сцене ликовала труппа. Обнимались и целовались недавние недруги и други. Бывшие, настоящие и будущие любовники и супруги. Таланты, признанные и не очень, лобызались с бездарями и одухотворённые творцы поздравляли приземлённых ремесленников. И поверх всего, ниспровергая все законы физики, парила Ника Воскресенская с огромным букетом роз в руках. И неизвестно как долго длилось бы это всенародное ликование, но в софите пушечным выстрелом лопнула лампа. Тут же народ пришёл в себя и начал расходиться. Ника плавно приземлилась возле Васильева, чмокнула его в щёку и сказала:

– Иди на пятый. А я Кондратьева убью, суку, и сразу приду.

– За что же ты его так? – удивился Васильев. – Вот даже Владлен Гаврилович его хвалил. Раскованный, дескать…

– Раскованный? – переспросила Ника и рассмеялась специальным смехом, – Эта сволочь пьяная перепутал спектакли. Мы играем «Трёх сестёр», а он «Парня из нашего города». Это просто дурдом какой – то! Хорошо ещё, что наш зритель пьес не читает. Я – дура и ничего не понимаю, Олег! Ничего! Когда эта сволочь вышла в полевой форме сорок первого года и с автоматом в руках, никто и не удивился даже. Никто. Ты въезжаешь? Я нет. А когда этот мудак взмахнул автоматом и заорал: «За Родину, за Сталина! «, зал в восторге встал.

Ника постояла немного, подумала, а потом швырнула розы на пол:

– Нет! Держите меня четверо! Я этого гада в клочья разорву!

И тут же, сменив тон, деловито предложила:

– Ну, что мы тут стоим, как придурки? Пошли. А то выжрут всё без нас.

И они дружно поднялись по винтовой лестнице под самую крышу. Туда, где располагался репетиционный зал с небольшой сценой и несколько комнат, назначение которых постоянно менялось. В одной из таких комнат, стены которой были сплошь покрыты старыми афишами, уже был накрыт стол, суетилась, раздавая направо и налево приказы и матюги Зоя Таранькина. Участники застолья сидели по принципу «в тесноте, да не в обиде». И только в углу возле окна спали, прислонившись друг к другу Хрупак и Кондратьев.

– Не бери в голову! – крикнула Зойка Васильеву, раскидывая по столу тарелки, – Это они твою водку импортную скомуниздили и выжрали в туалете. Ничего. Эти очнутся. У них квалификация высокая.

И точно! Тут же Хрупак приподнял голову сказал:

– А закусить? – и начал устраиваться за столом.

А за столом уже было налито. И Добежалов, приподнявшись, сказал короткий тост за искусство и за всех присутствующих. Выпили. Начали закусывать. Васильев жевал солёный огурчик и удивлённо рассматривал наклейку на водочной бутылке. На знакомой зеленоватой этикетке красовалась надпись: «Городская особая». Но он не успел налюбоваться, потому что Хрупак заорал:

– Между первой и второй – перерывчик небольшой!

Тогда Ника предложила тост за дружбу. А потом непьющий Щепотько выдал тост за русскую интеллигенцию, которая претерпевает неимоверные гонения. Потом искуствовед Мария Коврижная предложила выпить за гений Воскресенской. Она говорила долго, причём, каждое третьё слово у неё было: «гениально «. Она собралась было произвести в гении всех присутсвующих, но неожиданно устала и закусила килечкой.

Потом Зоя Таранькина внесла дымящуюся кастрюлю с картошкой и со словами:

– Жрите, тунеядцы! – поставила эту кастрюлю в центр стола.

И «тунеядцы» прокричали: «Ура!» и не стали церемониться. Картошка исчезла так же мгновенно, как исчезает кролик в шляпе фокусника.

После этого начали потихоньку подниматься и выходить в коридорчик покурить. Васильев тоже вышел. Курильщики уже разбились на небольшие группки и в каждой обсуждалось нечто очень важное. И только молодящийся плейбой Светлан Косяков ходил от группы к группе и читал сатирический стишок о Городских памятниках. Он делал это с неизменным успехом уже лет пятнадцать.

– А потом будут соревноваться, кто кого быстрей заложит. – сказал негромко Добежалов, тоже вышедший на перекур. – Такие вот олимпийские игры…

Васильев сначала с недоверием посмотрел на Добежалова, а потом подумал, согласился и вернулся обратно к застолью. А там уже бушевало веселье. Витя Хрупак, похоже, отошёл от выпитого и пел под гитару Высоцкого, и все подпевали, как могли. И только две молодые актриски, уставившись друг другу в глаза, шипели по – змеиному и выясняли кто же из них интриганка и режиссёрская подстилка.

Васильев присел, выпил рюмочку, и так ему стало хорошо и уютно, что не передать. Тогда Васильев отобрал у Хрупака гитару и спел несколько Окуджавских песенок. И все дружно подпели. И так хорошо получилось, так слажено, что Васильев даже не удивился тому, что, подпевая, друзья по застолью упорно заменяли слово Арбат словом Город.

Васильев удивился только когда поднялся Кондратьев, задумчиво ощупал на себе военную форму и, подойдя к зеркалу изрёк:

– Ну вот, и началось. Я так и знал. Но с вами, гниды, – обратился он неизвестно к кому, – я в разведку не пойду.

После такой речи Кондратьев попросил рюмочку для реанимации организма и вышел покурить.

– Интересно, что это он там увидел? – подумал Васильев и, воспарив, пролетел над головами сидящих прямо к зеркалу. И вот, когда Васильев посмотрел в мутноватое стекло, когда увидел свои остановившиеся, абсолютно мёртвые глаза, тогда ему стало страшно. Васильев глянул на Добежалова, ища поддержки. Но тот и лицом и всей фигурой показал, что ничем помочь не может, что, дескать, у всех так оно начиналось.

Тогда Васильев довольно жёстко приземлился и, конечно же, не удержался бы на ногах, если бы не дружеская поддержка.

– Спасибо, братцы! – сказал Васильев и побежал в туалет. Там он, кое – как выблевав выпитое и съеденное, умылся холодной водой, и ему стало лучше. А как только стало лучше, он вернулся в застолье, где Хрупак уже наяривал «Цыганочку». Главный художник Янка Дукст, натянув на голову парик и нацепив несколько цветастых юбок, уже плясал, поводя плечами и потряхивая поролоновым бюстом. Все ждали выхода Зои Таранькиной. «Цыганочка» была её коронный номер. И начинала она её неизменным кувырком через голову.

Но Васильеву было так тошно на душе, что он не стал дожидаться пока Зоя переоденется, заявил, что болен и ушёл. На лестнице Васильев столкнулся с Ваней Кучерявым и его супругой Татьяной Крайней. Кучерявый только что был назначен главным редактором газеты «Красное знамя» и считал, что ему, как начальнику, положено задерживаться.

Васильев поприветствовал супругов. Он прекрасно знал, что Ваня быстро напьётся и будет петь комсомольские песни, а Крайняя сядет в сторонке и моментально заснёт, положив пухленькие ручки на колени.

Васильев шёл домой, не видя ничего вокруг – только зеркальное отражение собственных мёртво – оловянных глаз.

– А может быть, это всё – таки сумашествие? – утешал себя Васильев так горячо, что уже начал в это сумасшествие верить.

Дома ждал его очередной сюрприз. За кухонным столом сидели домовой Константин и кошка Милка. Они играли в карты.

– Олег Петрович! – обрадовался Константин, увидев Васильева, – Ты скажи своей кошке. Она передёргивает… Так ты скажи ей!

– Очко! – сказала Милка, перевернув карты, – Шапку снимай, нечистик.

И тут же исчезла. Константин извиняющимся тоном объяснил:

– А что мне оставалось? Пришлось твою кошечку убрать. Не могу же я без шапки ходить. Мне без шапки должность не позволяет.

Васильев сел напротив Константина и закурил. На душе было противно препротивно.

Крысы! – сказал Васильев Константину. – Они все, как крысы в бочке, жрут друг – друга.

– Ну, ты это кончай… – не согласился Константин, – Это клевета, короче.

Крысы – древнейшая цивилизация. Древнее только тараканы.

– Ага. – Васильев стал иронизировать, – У тебя и крысы цивилизация, и тараканы… Только люди не цивилизация.

– Молоды ещё. – загрустил Константин, – Жизни ещё не видали… – Константин спохватился, – Я, Петрович, вот сейчас тебе живой пример приведу. Свояк рассказывал. Он в ихнем доме жил. Говорил, что сам видел.

И Константин начал излагать, заикаясь, сплёвывая на бок и жестикулируя. Но поскольку его рассказ на две трети состоял из ненормативных слов, выражений и прочего мата, то выкладывать его на бумагу я не буду. Совесть надо иметь. Одно дело матюгнуться пару раз по делу, другое… Словом, не буду да и всё.

Когда Константин закончил свой рассказ, Васильев уже спал, уронив голову на стол. Константин потоптался вокруг, потом принёс подушку и подсунул её Васильеву под голову.

– Напьются, как свиньи, – ворчал Константин, – а потом туда же… Цивилизация…