Город вампиров

Глава первая

Детство мисс Анны прошло в купеческом доме[3] ее родителей, мистера и миссис Уорд. Они были небогаты, но располагали хорошими связями. Около 1776 года мистер Уорд продал свое заведение и поселился с женой и дочерью в коттедже, где мы сейчас собрались.

Юность Анны, счастливая и спокойная, пролетела в этом пристанище, где царила, по выражению поэта, «золотая посредственность», тот скромный достаток, который, как говорят, и составляет счастье.

В праздничные дни коттедж оживал. Мы принимали Корнелию де Витт[4] и ее гувернантку синьору Летицию, а также жизнерадостного молодого человека по имени Эдвард С. Бартон в сопровождении его наставника Отто Гоэци[5].

Анну, Эдварда и Корнелию соединяли узы самой нежной дружбы. Вначале все считали, что Нед Бартон женится на Анне, когда та достигнет брачного возраста, и я помню, как миссис Уорд лет за десять до ожидаемой свадьбы начала украшать вышивкой великолепную пару индийских муслиновых гардин, сплетая монограммы Анны и Эдварда. Но человек предполагает, а Бог располагает. Оказалось, что Нед Бартон и наша Анна любили друг друга лишь любовью брата и сестры. Касательно Неда я в этом убеждена; быть может, в милом сердечке Анны жило и более сильное чувство, но тем не менее, Уильям Радклиф[6] был счастливейшим из мужей — что подтверждает и сэр Вальтер Скотт в своем повествовании о ее жизни.

Со времен сотворения мира не бывало девушки, обладавшей такой природной нежностью и грациозностью, как Анна. А какая веселость! Где бы Она ни появлялась, в воздухе расцветали улыбки. Ее единственным недостатком была чрезмерная застенчивость. Никогда не судите сочинителей по их произведениям! Что сотни — тысячи раз меня спрашивали, откуда взялась мрачная отвага ее гения. Вы, по крайней мере, не станете задавать этот вопрос, когда дослушаете мой рассказ.

В сентябре 1787 года трое наших молодых друзей провели вместе последние каникулы. Уильям Радклиф уже стал четвертым в их компании. Он попросил руку мисс Уорд в июле того же года. Нед и Корнелия были помолвлены с предыдущей зимы. Они очень любили друг друга и супружеская жизнь рисовалась им в самых радужных красках.

На сей раз г-н Гоэци не сопровождал своего бывшего ученика, одетого теперь, между прочим, в форму Королевского флота. Со своей стороны, Летиция осталась в Голландии, присматривая за домом графа Тиберио, опекуна Корнелии. Чтобы описать красоту последней, потребовалось бы красноречие моей бедной Анны, которая, кстати сказать, увековечила прелести своей подруги в «Удольфских тайнах»: с Корни был списан портрет Эмилии.

Ах! живейшие воспоминания! Я была еще ребенком, но хорошо помню наши долгие прогулки в холмах. Мистер Радклиф не отличался романтическим характером; он хорошо одевался и был человеком чинным, порядочным и вежливым с дамами. Когда Нед и Корнелия исчезали в густых зарослях, Уильям Радклиф заводил с Анной приятный и любезный разговор, но та подзывала меня и переводила беседу на темы классической литературы. По ее просьбе, мистер Радклиф читал вслух отрывки из греческих и латинских поэтов. Хотя Анна не понимала их смысла, она была без ума от ученой музыкальности стихов. И порой, когда лиценциат Оксфорда декламировал Гомера или Вергилия, нежные взоры Анны блуждали в дали, где растворялась, как видение, очаровательная пара: мичман Нед и светловолосая Корнелия…

Тогда Она вздыхала и просила мистера Радклифа дословно перевести отрывок, что он и делал с превеликой обходительностью, будучи всегда счастлив ей услужить.

Печальным было наше прощание в том году. Мы вновь должны были встретиться только после заключения двух браков, а именно: мистера Радклифа и Анны у нас, Неда же и Корнелии в Роттердаме, где жил граф Тиберио.

Деликатное и сентиментальное чувство побудило друзей решить, что обе свадьбы состоятся в один и тот же день и час, одна в Голландии, другая в Англии. Таким образом, невзирая на расстояние, между счастливыми новобрачными устанавливалось некое единство.

С конца каникул и до самой двойной свадьбы продолжался оживленный обмен письмами. Письма Корнелии источали чистейшую радость. Что касается Неда, то он был влюблен, как целый полк безумцев. Я не читала ответных писем нашей Анны, которая казалась мне немного грустной.

К Рождеству начали задумываться о свадебных нарядах. На протяжении всего января 1787 года обсуждалось исключительно приданое. Великий день был назначен на 3 марта.

В феврале пришло письмо из Голландии, приведшее в восторг весь дом. Вдовствующая графиня Монтефальконе, урожденная де Витт, днями скончалась в Далмации. Корнелия, единственная наследница, вдруг оказалась владелицей огромного состояния.

Письмо было от Неда, и он, судя по всему, был встревожен и несколько опечален этим событием.

Хотя послание было весьма кратким, Нед нашел место, чтобы упомянуть любопытную деталь: в отношении богатого наследства Монтефальконе, граф Тиберио оказался отныне в положении прямого наследника собственной подопечной.

После этого письма и до самого конца февраля никаких известий из Голландии не приходило. Ничего удивительного в этом не было. Погода в проливе стояла дурна я, переправу затруднял постоянно дующий с запада ветер. Сегодняшним паровым пакетботам и самые бурные ветра не помеха, но в те годы мы могли неделями не получать весточек с континента.

Добрый мистер Уорд имел привычку каждое утро говорить, поглядывая на крышу коттеджа, где был установлен флюгер:

— Как только этот петушок закружится, мы получим целую охапку писем!

Прошли первые два дня марта, а из Голландии все еще не было никаких новостей. На следующий день должна была состояться свадьба, и в доме все шумело и ходило ходуном.

Ближе к вечеру, через час после обеда, доставили свадебное платье, и почти в то же мгновение зазвенел колокольчик у ворот. Мы услышали радостный голос мистера Уорда, кричавшего с лестницы:

— Я же говорил вам позавчера — петушок завертелся! Вот и почтальон с кучей писем!

По правде говоря, письма прибыли в неудачный момент, принимая в расчет суету в доме. В пакете их было много, и на печатях стояли самые разные даты. Вскрыв последние по времени, мы убедились, что наши дорогие друзья из Роттердама пребывали в добром здравии, и вернулись к своим делам.

Наша Анна была в полном смысле слова пленена портнихами, доставившими платье. Я самолично принесла ей пачку из пяти писем; три были от Корнелии, два от Неда Бартона. По ее просьбе я вскрыла то, что показалось мне самым недавним, и сразу же перешла к четвертой странице.

— Все в порядке, — сказала я, прочитав несколько строк.

— Слава Богу! — воскликнула Анна.

— А сейчас, мой ангел, — промолвила хозяйка швейной мастерской, — малышке Джебб пора показать нам свои каблучки. Вы нам очень мешаете, сокровище мое.

Она улыбнулась мне, как бы смягчая суровость приказания, отсылавшего меня прочь. Она выглядела мученицей среди этих четырех гарпий с булавками во рту, прикалывавших ее к облаку белого муслина. Я положила письма на столик рядом с ней и вышла.

Я обязана обратить ваше внимание на одно важное обстоятельство: с этой минуты я перестаю выступать свидетельницей. Далее вы услышите саму Анну Радклиф, ибо о продолжении приключения я узнала из ее уст и, собственно, вновь увиделась с нею лишь после описанных событий.

Портнихи уехали примерно в семь вечера, увозя с собой свадебное платье для последней ревизии. Оставшись одна, Анна почувствовала себя такой уставшей от переживаний истекшего дня, что не решилась выйти в гостиную, где ее ждали отец, мать и жених. Нужно прочитать письма из Роттердама, сказала она себе в качестве предлога; но сон сморил ее прежде, чем она пробежала глазами первую фразу радостного послания, подписанного «Эдвард С. Бартон». Сон нашей Анны был горячечным и полным видений. Перед ней предстала небольшая, странной постройки церковь, стоявшая посреди красивой деревенской местности; повсюду виднелись деревья и кусты, никогда не произраставшие в Англии. Поля были заняты по преимуществу кукурузой, а стада казались разноцветными, словно горлицы. У церкви располагалось кладбище с белыми надгробиями. Два надгробных камня, заметила Она, походили друг на друга, как близнецы. Из каждого — простоватое, но трогательное украшение, часто встречающееся на наших английских кладбищах — выдавалась рука, изваянная из камня белее мрамора. Руки те простирались одна к другой и сплетались. Во сне Она не поняла, почему вид этих могил заставил ее задрожать и горько заплакать. Она пыталась прочитать надписи, высеченные на мраморных плитах, но ей никак не удавалось это сделать: буквы сливались и плясали перед ее глазами.

В десять, когда возвратившиеся портнихи подняли шум, Она проснулась вся в слезах. Она проспала три часа. Мысли ее отягощало предчувствие страшного несчастья.

— Я не спрашиваю, почему у вас глаза покраснели, мисс Уорд, — сказала хозяйка мастерской. — Молодые девушки, собираясь замуж, всегда плачут; думаю, это от радости. Давайте примерим платье.

Платье примерили. Оно пришлось впору, и ее снова оставили в одиночестве. Она умылась. Недавние слова портнихи напомнили ей впечатление, оставленное сном. Взгляд ее случайно упал на письма из Роттердама, о которых Она едва не забыла, и из ее груди вырвался громкий крик.

Кто-то словно бы вдруг подсказал ей имена, высеченные на мраморных надгробиях могил-близнецов: Корнелия! Эдвард!

Она распечатала первое попавшееся письмо. Нетерпеливый взгляд сперва видел лишь черные точки, танцующие на белом листе. Наконец Она прочитала и почувствовала облегчение. Письмо, датированное 13 февраля, было от Корнелии; та строила милые планы на ближайшие праздники. К тому времени она уже, конечно, должна была вступить во владение наследством вдовствующей графини. Корнелия рассчитывала приехать в коттедж, но не остаться там, как обычно, а увезти всю семью в свой прекрасный замок Монтефальконе в Динарских Альпах, на другом берегу Рагузы[7]. Она унаследовала огромное имение с мраморными и алебастровыми каменоломнями. Корнелия была вне себя от радости. Нед полюбил ее бедной девушкой, и кто бы мог представить, что брак с нею сделает его богатым помещиком…

«Чем могла бы одарить его я? — подумала Анна, складывая письмо. — Лучше уж так. И Уильям — достойная душа, в конце концов».

Поскольку Она проспала три часа, ее больше не клонило в сон. Она уселась в глубокое кресло, решив прочитать все письма, от первого до последнего.

Счастье дорогой Корнелии завораживало ее, и хотя легкие вздохи по временам вздымали муслин ее лифа, вызваны они были не завистью. Анна — и зависть! Немыслимо! Правда, ей казалось, что Корни с немного излишним восторгом описывает свои новоявленные богатства, украшения и, главное, безумства, что совершал ради нее одурманенный любовью Нед. Целые страницы звучали, как псалмы. А над псалмами мисс Корни взмывали дифирамбы Неда. Счастье! любовь! любовь! счастье! Это становилось утомительным. У вас во Франции есть довольно симпатичная поговорка: «Если вы так богаты, обедайте дважды». И наша Анна, возможно, думала: «Пусть поженятся дважды, раз уж они так любят друг друга!»

Она даже несколько гордилась собой, сравнивая умеренность собственной нежности с исступлением Корнелии. Будучи натурой философической и впитавшей учения как христианских, так и языческих мудрецов, Она пришла к выводу, что в подобном избытке счастья может быть и оборотная сторона. Такова человеческая жизнь: действие, противодействие. Любой, кто побеждает, проигрывает. И на горизонте всегда сгущаются облака, готовые затмить самое ясное небо.

Эта мысль, едва зародившись в голове нашей Анны, всевластно, со всей своей непреложной естественностью, воцарилась в ее разуме. Она заранее сокрушалась о печалях, которые в более или менее близком будущем непременно перегородят русло этого потока счастья. Дорогой Нед! Бедная Корни! скорбь, сменяющая радость, так жестока! Думаю, наша Анна уронила несколько слезинок еще до того, как обнаружила змею, прячущуюся под розами обширной корреспонденции.

О да, там скрывался, ах! там прятался аспид! Я сказала, что писем было пять, и я не солгала — но они напоминали китайские шкатулочки, что прячутся одна в другую к нескончаемому удивлению маленьких детей. В письмах Корнелии таились послания Неда Бартона, из писем Неда выпадали листки, написанные Корнелией, и наша Анна все читала и читала. Она насторожилась. Ей казалось, что она читает вечно, и в ту минуту, когда ее посетила философская идея — идея, которую хорошо образованные люди передают высказыванием «Тарпейская скала недалеко от Капитолия»[8] — в письмах стала заметна та же перемена, что и в размышлениях Анны. На голубом небе появилось далекое облако. И Она видела, как туча приближалась, разрасталась, чернела, предвещая собой… но не будем опережать события. Гроза не заставит себя ждать.

Не знаю, похожи ли мы с вами в этом отношении, но всякий раз, когда в своих несравненных сочинениях Она использует эту изобретенную ею формулировку — «не будем опережать события» — у меня мурашки пробегают по коже.

В письмах роттетрдамских жениха и невесты мало-помалу начинали звучать новые нотки.

Случилось так, что наша Анна сначала распечатала самые старые письма. Облако появилось на горизонте, когда Она вскрыла предпоследний конверт.

Сперва шло письмо от Неда: счастливый гимн звучал в нем приглушенней. До тех пор перо Неда всегда описывало графа Тиберио, сего образцового опекуна, как живое олицетворение терпимости, доброты, щедрости. Но в этот раз почти императорское имя графа упоминалось будто оголенным, без всяких эпитетов. И более тревожный симптом: Нед мало говорил в своем письме о любви.

Туманно, весьма туманно он намекал, что с наследством вдовой графини могут возникнуть затруднения. Поведение графа Тиберио изменилось. Г-н Гоэци, оказавшийся в Роттердаме проездом, делал странные намеки…

Далее следовало письмо от Корни, очевидно, страдавшей «нервами». Она называла Летицию Палланти «этой особой». Летицию! вчерашнего ангела! идеальное создание! И все почему? Неизвестно — но между раздраженных строк этого послания наша Анна со свойственной ей проницательностью прочитала совершенно скандальную новость: Летиция, поправ не только общепризнанные принципы морали, но и простую благопристойность, вступила с графом Тиберио в связь, описывать которую было бы излишним.

Что же до месье Гоэци (о нем говорилось в еще одном, более позднем послании), то какую роль играл он? Г-н Гоэци очень дурно отзывался о графе Тиберио, чьи скандальные выходки, по его словам, повергли дела графа в полный упадок, и проводил по полдня, запершись в графском кабинете! Он присутствовал на всех оргиях (так и было черным по белому написано в письме), а когда «эта особа» Летиция выходила, усыпанная бриллиантами, увивался вокруг нее, как самый любезный кавалер!

Вообразите, как летело время! Часы давно пробили полночь, но сна у нее не было ни в одном глазу. Нашей Анной владело лихорадочное желание узнать, что за зловещий червь шевелился в ее добром сердце. Она все читала, читала! Странный канун свадьбы!

И по мере того, как Она читала, смутная угроза делалась более явственной… Счастье и безмятежность вызывают скуку, но достаточно туче сгуститься на горизонте, и наш интерес просыпается.

Она вдруг вскочила с кресла — прозвучал первый раскат грома. В приписке Неда упоминались «задержки»: свадьба откладывалась!

Объяснялось это тем, что получение великолепного наследства оказалось связано с определенными сложностями, и дело необходимо было решить на месте.

Почему только молодая пара не вступила в брак раньше?

Этим вопросом и задавался несчастный Нед.

Она разворачивала лист за листом, находя в больших средние, в средних — маленькие. Она все читала и читала. Последний конверт был уже вскрыт, ибо мистер Уорд ранее успел извлечь из него обнадеживающее письмо, исторгнувшее у всех радостные восклицания.

Но известно ли вам, что именно прочитал этот добрый человек? Мне известно, ибо я обманулась, как и он.

То были несколько строк ближе к концу письма, в которых наш беглый взгляд выделил слово «счастье» — но увы, в действительности в них выражалось сожаление об утраченном счастье!

«В тот миг, когда все улыбается нам, — вот что писал бедный Нед, — и будущее разворачивается перед нами в пленительных красках: счастье, богатство, любовь…»

Ни мистеру Уорду, ни мне ничего больше и не потребовалось.

Фраза, однако, заканчивалась так: «…разражается буря. В тот самый миг нас поражает молния, мы повергнуты наземь; мы потеряны!»

Потеряны! Представляете, в каком состоянии находилась наша Анна?

К сожалению, роковое слово не было преувеличением! В конверте нашлась записка несчастной Корнелии:

«Посреди ночи меня поднимают с постели. Внизу, у лестницы, месье Гоэци пожимает мне руку и говорит: „Мужайтесь! У вас есть друг!“ Должна ли я верить ему? Меня увлекают прочь… Ночь ужасна и буря заглушает мои крики…»

Анна выпустила из рук бумагу и упала на колени.

— О, Вседержитель! — рыдая, воскликнула Она. — Почему дозволяешь Ты подобные злодеяния?.. Где ты теперь, Корнелия? Где ты, моя любезная подруга?

Прочие женщины в таких обстоятельствах обыкновенно падают в обморок, но Она была выше слабостей своего пола.

Оставаясь в молитвенной позе, Она вновь потянулась к письмам и сквозь слезы продолжала читать.

Нед, похоже на то, ответил на вопрос, вырвавшийся из самого сердца нашей Анны.

«Г-н Гоэци предупреждал меня, — писал он в нескольких едва разборчивых строках, — но я не желал верить. Какую роль играет этот человек? Сегодня утром я нашел дом графа Тиберио покинутым. Собравшиеся на улице соседи кричали: „Они бежали в ночи, как воры! Банкротство будет сокрушительным!“ И тогда словно из-под земли вынырнул Гоэци. „Вы заблуждаетесь, — заявил он. — Никакого банкротства не будет, и граф Тиберио расплатится со всеми кредиторами, ибо он вскоре женится на наследнице огромного состояния Монтефальконе!“».

Оставалось еще одно письмо: клочок бумаги, исписанный нетвердой рукой.

«Прошлым вечером, — писал Нед, — месье Гоэци пришел ко мне домой. Он сочувствовал, казалось, моему горю. Он поведал, что моя возлюбленная Корнелия, похищенная своим печально известным опекуном, находится на пути в замок Монтефальконе, что в Далмации. Он советовал мне поспешить за ней. У двери меня ждал оседланный конь. Я вскочил в седло, хотя силы мои были на исходе. Не успел я выехать из города, как меня окружили и атаковали четверо негодяев, чьи лица были скрыты под масками. Тем не менее, при свете луны в глазных отверстиях одной из масок я, кажется, распознал зеленоватые искры, что поблескивают в зрачках г-на Гоэци. Возможно ли это? Человек, который был моим наставником!.. Они бросили меня на большой дороге, решив, что я мертв. Я пролежал там до утра; кровь моя текла ручьями из двух десятков ран. Когда рассвело, селяне, которые везли на городской рынок свои товары, нашли меня без сознания, подняли и отвезли в близлежащий трактир под вывеской „Пиво и Братство“. Да вознаградит их Господь! Я не цепляюсь за жизнь, но Корнелию некому больше защитить, кроме меня. Моя кровать удобна. Комната просторна. Стены украшены эстампами, изображающими битвы адмирала Рюйтера. Занавески с цветными узорами. Трактирщик не выглядит человеком скверным, но с затылка напоминает г-на Гоэци. У него нет лица, что производит престранное впечатление. Его всегда сопровождает громадная собака, имеющая, напротив, человеческий облик. Прямо перед моей кроватью, футах в восьми от пола, проделано круглое отверстие наподобие дымохода. Но печи здесь нет. В темноте за дырой я различаю что-то зеленое. Эти зеленые глаза постоянно наблюдают за мной… Слава Богу, мне пока удается сохранить хладнокровие. Из Роттердама для ухода за мной выписан доктор. Он курит гигантскую трубку и весит не меньше трех англичан. Его глаза чуть отливают зеленым. Не знаете ли вы, нет ли у г-на Гоэци родного брата?..

…В комнату только что вошел, катя обруч, маленький мальчик лет пяти или шести. „Это ты мертвец?“ — дерзко спросил он и бросил мне на одеяло сложенный лист. Письмо от Корнелии… я еле успел спрятать его. Вошла лысая женщина, за ней собака; последняя смотрит на меня теперь взглядом г-на Гоэци. Этот пес никогда не лает. У трактирщика есть также попугай; тот восседает у него на плече и без конца спрашивает: „Ты уже обедал, Дукат?“ Зеленые глаза глядят на меня со дна черной дыры. Ребенок громко смеется во дворе и кричит: „Я видел мертвеца!“ Все вокруг меня зеленое. Анна, дорогая Анна, помогите мне!»

Глава вторая

Она вскочила — последнее слово было ею не только прочитано, но и услышано.

Где-то вне и внутри ее сдвоенный голос, звучавший голосами Корнелии де Витт и Эдварда Бартона, явственно произнес: «На помощь! Спасите!»

Она металась по комнате, охваченная безысходным отчаянием.

Затем ее мысли вновь устремились к Богу. Она успокоилась.

Ее призвали. Что делать? Нужно спешить.

Спешить на помощь.

Но как? Она не знала, разумеется. Сознание собственной слабости подавляло ее, но было в ней и нечто великое, неукротимое — ее воля.

Она хотела спасти Эдварда и Корнелию.

Волевым усилием Она подавила дрожь. Ей не с кем было посоветоваться, помимо самой себя. К кому обратиться за помощью? Мистер Уорд был стар и известен своей осторожностью; Уильям Радклиф, ее нареченный, был молод, это правда; но он был адвокатом. Вы скажете, что на свете есть и адвокаты, храбрые, как львы. Без сомнения. Храбрость, однако, не их профессия. И наконец, наша Анна не считала необходимым обращаться к мистеру Радклифу.

То же относилось и к прочим друзьям дома, мирным любителям игры в триктрак. У нее промелькнула мимолетная мысль и обо мне, но я определенно была слишком мала.

И все же необходимо было торопиться. Гардины посветлели в первых лучах рассвета. Она вытащила на середину комнаты небольшой саквояж и принялась бросать в него вещи. Я не уверена, что в тот миг у нее уже возникла идея тайно отправиться в столь долгое путешествие, тем более в утро свадьбы. Нет, Она была девушкой приличной, сдержанной и приверженной благопристойности. Но определенные поступки мы совершаем, не успевая взвесить их последствия, это уж точно.

Была, вероятно, половина пятого или пять часов утра. В коттедже все еще спали. Она проскользнула по коридору, неся в руке саквояж.

Грей-Джек[9], слуга и работник на все руки, спал в комнате на первом этаже, рядом с кладовой. Она тихо постучалась в дверь и сказала:

— Проснитесь, Джек, друг мой; мне нужно поговорить с вами о важных делах.

Добрый слуга тотчас вскочил с постели и, протирая глаза, открыл дверь.

— Что случилось, мисс? — спросил он. — С сегодняшнего дня мы начнем называть вас «мадам». Ах! прекрасный день! Почему, черт возьми, вы вскочили в такую рань, мисс?

— Одевайтесь, Джек, друг мой, вы мне нужны, — отвечала Она.

Он испугался, услышав ее слова. Когда загорелась лампа, он разглядел ее и испугался. Она была бледнее трупа. Он пробормотал:

— Неужто в доме беда?

— Да, — ответила Она, — произошло большое несчастье, но не в доме. Одевайтесь, Джек, ради Бога!

Старик задрожал, но стал поспешно надевать одежду. Пока он одевался, Она продолжала:

— Грей-Джек, вы помните своего друга Неда Бартона, который в детстве играл на ваших коленях, и малышку Корни, приезжавшую к нам из Голландии?

— Помню ли я мистера Эдварда и мисс Корнелию?! — воскликнул старый слуга. — Разве они не женятся сегодня утром по ту сторону моря?

— Вы ведь любили их обоих, не правда ли, Джек?

— Очень любил, клянусь Богом, мисс, и по-прежнему люблю.

— Хорошо! Джек, мы сейчас же должны запрячь Джонни в экипаж и отправиться в город.

— Как это? я? — ошеломленно воскликнул добрый слуга. — Как же я покину дом в день свадьбы? Как вы выйдете замуж без меня, мисс?

— Я не выйду замуж без вас, Джек, потому что поеду с вами.

Он хотел было возразить, но Она добавила:

— Это вопрос жизни и смерти!

Грей-Джек, донельзя растерявшись, побежал к конюшне, не требуя дальнейших объяснений.

Нехотя он исполнил ее приказание. От времени до времени он взглядывал на окна, проверяя, не проснулся ли кто-либо из обитателей коттеджа.

Но все легли поздно и еще спали.

Она заняла место в экипаже.

Грей-Джек взгромоздился на сиденье; Джонни взял рысью; в доме никто не проснулся. У нее сжалось сердце. Еще не написав ни одной из своих восхитительных книг, Она уже обладала тем блестящим и благородным стилем, который превознес до небес в ее биографии сэр Вальтер Скотт; оборотись назад, Она невольно воскликнула:

— Прощай, милое пристанище! Счастливый приют моей юности, прощай! О, зеленые поля, холмы и леса, полные теней и тайн, увижу ли я вас снова?

Грей-Джек пребывал в дурном настроении. Повернувшись к ней, он сказал:

— Вместо того, чтобы разговаривать сама с собой, мисс, вам бы лучше рассказать мне, для чего мы с утра пораньше едем в Стаффорд.

— Грей-Джек, — торжественно произнесла Она, — мы едем не в Стаффорд.

Грей-Джек от удивления раскрыл рот.

— Мисс, — проговорил он, сдвинув лохматые брови, — двадцать три года вы были невинней ягненка; но если теперь вы хотите, чтобы я помог вам бежать из дома, от отца и матери вашей — то, будь я проклят…

Она жестом прервала его и сказала:

— Прошу вас, не ругайтесь, Грей-Джек. В Лайтфилд!

Недаром говорят, что самая красивая девушка в мире не может дать больше того, что у нее есть. Я излагаю вам приключение Анны с ее собственных слов. Она обходила вниманием некоторые частности. Мало того, в ее повествовании отсутствовала регулярная смена дня и ночи; Она не упоминала о таких заурядных мелочах. Она уносилась на крыльях воспоминаний, мчавшихся, как тот крылатый конь, символ поэтического воображения — я имею в виду Пегаса.

Она не отказывала себе в еде, надо полагать, ибо ее желудок был столь же превосходного качества, что и все прочие части ее существа. Она также спала, и довольно крепко, но эти телесные отправления, как и в целом все то, что унижает нашу природу, мы будем в дальнейшем обходить молчанием.

Еще один момент, который наша Анна так и не соблаговолила прояснить — это вопрос денег. В этом отношении вы, миледи, и вы, джентльмен, вольны строить любые предположения, какие подскажет вам изобретательный ум. Путешествие было долгим и сопряженным с самыми невероятными трудностями. На каждом шагу ей приходилось раскрывать кошелек. Откуда взялись у нее эти средства? Я не знаю — и умываю руки. Знаю только, что Она платила за все и возвратилась под отчий кров, нигде не оставив по себе никаких долгов.

Между Стаффордом и Лайтфилдом Грей-Джек, сытно перекусив, сделался более разговорчивым.

— Я думаю, — сказал он, — что мисс Корни и этот проказник Нед ждут вас там с другим кавалером? Я его знаю? Уильям Радклиф ничего не подозревает, а? Не беспокойтесь, у нас в Англии предостаточно викариев, которые мигом окрутят двух молодых людей. Но кто бы мог ожидать такого от вас, мисс Анна? Только не я…

Вместо ответа Она спросила:

— Что вы думаете об Отто Гоэци, Грей-Джек?

Старик от удивления едва не сверзился на землю.

— Что? Мисс! — вскричал он. — И ради этого потрепанного беса вы бросили такого благородного человека? Мастер Уильям, конечно, странная птица, но…

— Прошу вас говорить о моем муже более уважительно, Джек.

— Вашем муже! тогда я ничего не понимаю!

— Я спросила вас, что вы думаете о господине Гоэци.

— Я думаю, — проворчал старик, — что хотел бы поскорее оказаться в Лайтфилде и наконец все выяснить. А что до мистера Гоэци, то это не первый мошенник, который выдает себя за воспитателя, а сам сытно кормится и богато одевается за счет добропорядочных семей.

Конь споткнулся. Грей-Джек сотворил крестное знамение.

— Вот видите, что происходит, стоит произнести его имя, — сказал он себе под нос. — Никто о нем ничего не знает, кроме того, что он вампир.

— Я не верю в вампиров, друг мой Джек, — презрительно промолвила Анна.

Она не опускалась до суеверий, распространенных в наших холмах, между графствами Стаффорд и Шроп.

— В самом деле? — отвечал старик. — В вампиров все верят. Они родом из турецких земель, откуда-то издалека, из-под Белграда. Только я не совсем понимаю, что они такое. Вы все знаете — не разъясните мне, мисс?

Как и все образованные люди, Она любила делиться своими познаниями.

— Если предположить, что вампиры существуют, — сказала Она, — то это чудовища в человеческом обличии, которые в действительности происходят из южной Венгрии, из местностей между Дунаем и Савой. Они питаются кровью молодых девушек…

— Так знайте, мисс, — порывисто воскликнул Грей-Джек, — я видел это своими глазами!

— Господин Гоэци пил кровь девушки?! — с ужасом переспросила Анна.

— За неимением лучшего слова! Кровь Джуэл[10], маленькой испанской собачки мисс Корни. Как она любила ее! Вы помните?.. Он выпил кровь собачки, как гнусный хорек. Вот что он такое! Он крал на кухне сырые отбивные! а по ночам бродил и разговаривал с пауками! И всем известно, от чего умерла Полли Берд[11] с Верхней Фермы — ее нашли спящей на берегу пруда, и она так и не проснулась. Когда он входил куда-нибудь, все лампы начинали светить зеленым. Можете вы что-либо возразить против этого? И все коты прыгали ему на спину, потому что он смердел, как кошка в марте! А прачка рассказывала каждому, кто желал ее слушать, что на всех его рубашках против сердца было бледное кровяное пятно!

— Друг мой, — сказала Она ему, — все это простонародные россказни. Мне хотелось бы услышать что-нибудь более определенное. Не могли бы вы сказать, почему г-н Гоэци был изгнан из дома сквайра Бартона?

— Проклятье! Это и малым детям известно. Из-за мисс Корни. Сквайр Бартон совсем как вы: он не верил в вампиров, а мистера Гоэци очень любил и считал человеком ученым. Короче говоря, мисс Корнелия стала жаловаться на боль в груди и все ей начало казаться зеленым и… что за шутки, мисс Анна! Поглядите на луну!

Луна, без малого полная, вставала за сплетением голых тополиных ветвей. Наша Анна обладала мужеством античного героя, но поневоле содрогнулась.

Луна была зеленой.

— Досказывайте! — тем не менее, сказала Она. — Я требую!

— Ну вот, — пробормотал Грей-Джек, — чуть только я о нем заговорил… Однажды утром мисс Корнелию нашли в постели без чувств. По левой грудью у нее был маленький черный прокол, и горничная Фэнси увидала, как под дверь спальни протиснулся зеленый паук необычайного размера. Она выскочила вслед за пауком. Паук побежал по коридору так быстро, что Фэнси не успела его нагнать, но заметила, что паук скрылся в комнате мистера Гоэци. Позвали Неда Бартона, нашего дорогого мальчика; он не очень-то любил своего наставника, что верно, то верно. Нед ворвался в комнату господина доктора Гоэци и так отделал его…

— Несчастный! — перебила его Анна, стискивая руки. — Это правда? И Нед в самом деле ударил это зловредное и мстительное существо?

— Да, мисс, кулаками, и ногами тоже, и тростью, и стулом… Мистер Гоэци пошел жаловаться сквайру, а тот дал ему денег…

Вечером они прибыли в Лондон. Она вместе с Грей-Джеком посетила представление олимпийского цирка в Саутварке. Естественно, Она не питала слабости к подобным легкомысленным зрелищам, но ближайший корабль отходил только утром, а мысль о посещении цирка была подсказана ей необычайным совпадением.

Одно слово бросилось ей в глаза на афише, обещавшей экстраординарное зрелище: слово вампир.

Между ученой лошадью, умеющей ходить на хвосте, и клоуном Бод-Бигом, собиравшемся проглотить крота и выплюнуть его живым, в программе зелеными буквами значилось:

CAPITAL EXCITEMENT!!!

ПОЖИРАНИЕ МОЛОДОЙ ДЕВИЦЫ НАСТОЯЩИМ ВАМПИРОМ ИЗ ПЕТЕРВАРДЕЙНА[12],

КОТОРЫЙ ВЫПЬЕТ НЕСКОЛЬКО ПИНТ КРОВИ ПО ОБЫЧАЮ ВАМПИРОВ.

ОРКЕСТР КОННОЙ ГВАРДИИ.

WONDERFUL ATTRACTION INDEED![13]

Когда они с Джеком вошли, огромный цирк был полон зрителей, глазевших на престарелую позолоченную даму; та галопировала, стоя на седле, и прыгала через затянутые бумагой обручи к безмерному восторгу толпы. Это была знаменитая Лили Коу. Затем погасили все свечи, ибо в те времена до газового освещения было еще далеко. В цирке воцарилась тьма; после во тьме начало проступать фосфорическое свечение, окрасившее мертвенным цветом лица зрителей. В отдалении блеснула молния, со всех сторон застонал ветер. Заскрежетала музыка. Колоссальный паук с телом человека и крыльями летучей мыши стал спускаться по нити, прикрепленной наверху и натянувшейся под его весом.

Тем временем на арене, верхом на вороном жеребце, появилась молодая чешская девушка, почти ребенок, одетая в белое. Ее головка была украшена венком из роз. Она была красива и нежна, эта девушка, она походила на мисс Корнелию де Витт, и, что самое странное, сходство казалось разительней, стоило к ней приглядеться.

Паук свернулся на своей нити, замер и начал наблюдать. Пока он оставался в неподвижности, было ясно различимо окружавшее его зеленоватое свечение, довольно яркое в центре и слабеющее по краям, подобно ореолу.

Чешская девушка перебирала цветы и танцевала.

Внезапно паук выпустил нить и прыгнул вниз. Его длинные отвратительные лапы заскрипели по песку арены. Девушка заметила паука и проявила свой ужас различными характерными позами, принесшими ей громкие аплодисменты.

Паук бросился в погоню за девушкой, которая кинулась со всех ног к своему черному коню. Чудовище бежало за ней, спотыкаясь и переваливаясь. Видя, что добыча ускользает, паук прибег к одному из своих ухищрений.

Не знаю, как описать то, что он сделал, но он вдруг разбросал туда и сюда нити, выходившие у него из пасти, и в мгновение ока сплел сеть… паутину!

Девушка опустилась на колени на спине коня. Она уронила венок, сбросила свои покрывала и осталась лишь в телесного цвета трико, чтобы выглядеть трогательней.

И вдруг паук поймал ее в сеть. Это было ужасно. Конь, оставленный всадницей, беспорядочными прыжками понесся по арене.

Послышался хруст ломающихся костей.

Это был уже не паук, а человек, и в зеленом сиянии он пил жадными глотками красную кровь!

Цирковой шатер едва не рухнул от грохота рукоплесканий, а наша Анна упала в обморок с воплем:

— Гоэци! Это месье Гоэци! Я узнала его!

В мире нет другой страны, где принципы свободы проводились бы в жизнь с такой чудесной последовательностью, как в Англии. Тем не менее, мне не кажется, что английские законы дозволили бы выпустить на публичную сцену подлинного вампира, ломающего кости и пьющего кровь настоящей девушки. Это было бы чересчур.

Поэтому я могу смело сказать, что администрация цирка в Саутварке создавала эту иллюзию с помощью обычных сценических трюков. Доказательством служит то, что юная всадница, изображавшая жертву вампира, подвергалась подобным кровопусканиям и ломанию костей ежевечерне на протяжении нескольких недель и ничуть не пострадала.

Что же касается вопроса о том, действительно ли монстр был г-ном Гоэци, то в это я не верю, хотя необычайные существа, именуемые вампирами или проклятыми скитальцами, и наделены даром вездесущести или, если можно так выразиться, повсеместности. Ошибка же нашей Анны объясняется случаем столь распространенного в природе сходства.

Вдобавок, большинство авторов сходятся во мнении, что все вампиры имеют черты семейного сходства, являясь сыновьями или племянниками их прародительницы Хараш-Нами-Гуль. Да и весьма безрассудно было бы предполагать, как вы вскоре убедитесь, что г-н Гоэци бросил все свои важные дела в Голландии ради упражнений в акробатике.

Глава третья

Переправа на континент обошлась без происшествий. Грей-Джек ел и спал. Она же, стоя у фальшборта в одной из тех благородных и совершенных поз, что Она естественным образом принимала, глядела на бегущие в даль пенистые волны. Взор ее силился проникнуть в неизмеримые глубины моря. Волны, думала Она, подсказывают нам мысль о бесконечности.

Когда корабль вышел из устья Темзы, Грей-Джек проснулся и попросил выпить. На горизонте показалась полоска земли. Она усадила слугу рядом с собой и с завидной точностью изложила содержание бессвязных писем, которые прочитала в канун свадьбы.

— Таково краткое содержание этой болезненной корреспонденции, — продолжала Она. — Отсюда следует, что граф Тиберио, опекун моей кузины Корнелии — человек низкий и развратный, а дела его находятся в плачевном состоянии. В отношении же Летиции Палланти могу сказать, что благородные люди избегают упоминания о подобных созданиях. Они похитили Корнелию, чтобы увезти ее в горы древней Иллирии. Можно ли думать, что подобное насилие преследует достойные цели? Печально известный Тиберио — наследник моей кузины. О, небеса! я не осмеливаюсь и представить, что может случиться с моей дорогой Корнелией в далматинской глуши, еще не затронутой цивилизацией!

— Правда в том, — заявил Грей-Джек, — что чем больше задумываешься над такими вещами, тем радостней чувствовать себя англичанином. Но кто будет сеять, если я стану гоняться с вами за разными дьяволами? Вы не будете так добры ответить?

— Пока вы задаете мне эти легкомысленные вопросы, Эдвард Бартон, израненный четырьмя головорезами, отдан на милость чужих людей. В последнем письме он даже ни словом не обмолвился о Мерри Боунсе[14]…

— Ирландский прохвост! — с внезапной яростью перебил Грей-Джек.

— Ирландцы такие же христиане, как мы, друг мой, — мягко заметила Анна.

Но попробуйте переубедить истого англичанина! Джек сжал кулаки, лишь заслышав имя Мерри Боунса, который был всего-навсего лакеем Эдварда Бартона.

Этот Мерри Боунс, прозванный «Веселым Скелетом», заклятый враг старины Джека, немного напоминал охапку хвороста. Он был сложен из прочных, больших костей, но на них почти не было плоти, а когда он смеялся, рот его разрезал лицо от уха до уха. Ах! веселый малый! У него был роскошный правый глаз и крошечный левый, казавшийся сынком первого. Шляпа не держалась на кудрявой шевелюре; он заплетал волосы в косицу, как заплетают конские хвосты в Чикаго. Когда-то он служил матросом, но истинным его призванием была работа «наковальней» в одном из кабачков лондонского Уайтфрайарс[15].

«Наковальнями» называют ирландцев, которые согласны за полшиллинга предоставить свои черепа для пробы крепости кулаков и тростей джентльменов. За использование дубинки они требуют шиллинг. Если гости желали, Мерри Боунс готов был за полкроны подставить голову под удар сабли.

Корабль бросил якорь в Остенде и оттуда отправился в Роттердам. Глядя на побережье своеобразной и знаменитой страны, наша Анна невольно задумывалась о великих исторических событиях, связывающих прошлое Англии и Голландии; но по мере того, как корабль поднимался на север, минуя зевы каналов, на первый план выступали события настоящего.

Уже темнело, когда корабль вошел в устье Мааса; в порт Роттердама пришли в полной темноте. В те дни гостиничные комиссионеры уже досаждали путешественникам, хотя и были не так назойливы, как сегодня. На все призывы и уговоры наша Анна отвечала:

— Я не хочу останавливаться в городе. Может ли кто-нибудь мне сказать, где расположен пригородный трактир под названием «Пиво и Братство»?

Люди, толпившиеся на пристани, вдруг замолчали.

Потом чей-то голос сказал:

— Нехорошо вам, молодая дама, отправляться ночью в такое место!

И, точно все языки одновременно развязались, поднялся общий гул, в котором можно было только различить:

— Почему именно трактир, где ранили англичанина?

То была мирная фламандская картина, хоть речь и шла о смертоубийстве. Фонари, в манере Рембрандта, освещали дюжину гостиничных маклеров с добропорядочными физиономиями. В центре их круга стояла Она, завернувшись в плащ и опираясь на руку Грей-Джека. В нескольких шагах галиоты тяжело покачивались на водах Мааса.

Она холодно повторила:

— Может ли кто-нибудь указать мне путь к этому зловещему месту, именуемому «Пиво и Братство»?

В тишине, наступившей вслед за ее решительными словами, послышалось сухое покашливание, напоминавшее хихиканье.

— В чем дело? — спросила наша Анна, не теряя бесстрашного спокойствия.

Ее собеседники перекрестились.

— Ветер все воет с тех пор, как ранили англичанина…

— Бога ради, юная чужестранка, избегайте сегодня дороги в Гельдр, не то накликаете несчастье!

— Вчерашний прилив прорвал дамбы.

— Дорогу залило более чем в десяти местах.

— Не проехать ни в карете, ни верхом.

— Вы слышите, мисс? — воскликнул Джек. — Ни в карете, ни верхом! Одумайтесь!

— Я отправлюсь в лодке, — сказала наша Анна.

— На канале большой оползень. Никакая лодка не пройдет.

— Я пойду пешком, — сказала Она. — Никакие преграды не заставят меня свернуть с тропы долга. И если один из вас согласится отвести меня в трактир «Пиво и Братство», я заплачу любую цену.

Люди молчали, лишь слышалось отдаленное эхо того же смеха, что уже прозвучал в ночи.

В это время кто-то растолкал слушателей, и в кругу света неожиданно появился крестьянин из Эйсселмонде[16] в коротких панталонах и белой полотняной куртке. На нем была большая фламандская шляпа, надвинутая на глаза. Свет фонарей пытался проникнуть под ее широкие поля, но черты крестьянина было не разобрать. На месте лица не было ничего, совсем ничего! И это — как бы яснее выразиться? — ничто вызывало дрожь.

— Кто это? — зашептались вокруг.

Никто не отвечал.

Крестьянин пересек круг и взял саквояж из рук Грей-Джека, стучавшего зубами.

— Договорились, — сказал он голосом, который наша Анна так и не смогла описать. — Я пойду впереди; следуйте за мной!

И он устремился вперед, шагая скованно, как каменный гость, но удаляясь на глазах.

Она последовала за ним, несмотря на мольбы Грей-Джека.

Ночная тьма окутала берег, и лишь вдалеке, в бледном сиянии, виднелись крестьянин, наша Анна и старый Джек, продвигавшиеся с огромной быстротой.

Свечение, казалось, исходило от крестьянина; оно было зеленоватым. Гостиничные маклеры почувствовали, как мурашки забегали по их спинам, и разлетелись во все стороны, словно стая испуганных уток.

Крестьянин шел, не оборачиваясь, пересекая каналы и перебираясь через изгороди, и хорошо еще, если там были мосты. Нашей Анне дело виделось простым: она шла по его следам, а за ней следовал Грей-Джек.

В мгновение ока Роттердам остался позади.

Они вышли из города с восточной стороны через Альт-Ост-Тор. Земля и вода сменяли здесь друг друга и даже смешивались в невообразимом хаосе, но путешествие не составило никаких трудностей. Безусловно, препятствий было в достатке: каналы, речки и заливы мелькали повсюду, спутанные, как нечесаные волосы, но имелась, надо полагать, превосходная система мостов, так как везде можно было пройти, не замочив ноги.

Спустя несколько минут все вокруг изменилось. Я прошу вас напрячь воображение и представить себе трех путников, которые в неверном свете звезд пробирались сквозь почти непроницаемый саван мрака. Поднимался густой туман, скрывая и небо, и землю.

В тумане крестьянин слабо засветился, будто его натерли фосфором. С первого мгновения пути он не произнес ни слова. Он шагал, как заведенный.

Он шел. Фламандская шляпа исчезла с его головы, и ветер развевал его волосы, высекая искры.

После вокруг внезапно прояснилось. На небе ярко светили звезды. Дорога, сколько хватал глаз, бежала вперед прямо и ровно меж лугами, усеянными лужами, блестевшими, как зеркала.

Откуда мог раздаться звук колокола в этой местности, где не было ни часовни, ни приходской церкви? Отчетливо прозвучали двенадцать полуночных ударов. С двенадцатым волосы крестьянина погасли, и в воздухе послышалось хихиканье.

— Помогите! — горестно воскликнул Грей-Джек.

Земля вдруг разверзлась и поглотила их, оправдывая тем самым недобрые предчувствия нашей Анны. Если вам трудно поверить, что под ногами путников мгновенно сформировалась пропасть, я с радостью приведу мнение самой Анны, которая сочла, что обвал произошел ранее и был связан с высокими приливами новой луны. Главное очарование истории наподобие нашей — в ее правдоподобии. Кроме того, в дальнейшем мы столкнемся с немалым количеством гиперфизических явлений.

Она любила это слово, каковое для нее, я думаю, означало явления сверхъестественные.

На дне пропасти клубилась чернильная тьма, и вся она была заполнена морским илом, издававшим удушающий, едкий запах. Наверху, на краю, вырисовывался темный силуэт, кривляясь в жестокой радости; саквояж низвергся вниз, взметнув потоки грязи.

Грей-Джек, который был, в конце концов, самым обычным человеком, воспользовался этим случаем, чтобы обратиться с горькими упреками к своей молодой госпоже.

— Хорошенькое дельце, мисс! Меня не вините, я-то дал вам добрый совет. Я был уверен, что этот негодяй-крестьянин — не кто иной, как сам господин Гоэци или, по крайней мере, кто-то из его родни. А теперь мы погибнем в этой клоаке!

В тишине ночи снова заскрежетало демоническое хихиканье, но так далеко, что его едва можно было различить — тем более, что буквально в тот же миг послышались совершенно иные звуки.

В воздухе разнеслись ноты нежной деревенской музыки, смешиваясь с веселыми возгласами и смехом. В первый момент наша Анна не могла поверить своим ушам, а Грей-Джек решил, что испытывает предсмертные галлюцинации.

Но вскоре все сомнения рассеялись. Шум шагов, лошадиных копыт и деревянных колес становился все громче, и все ярче разливался свет.

Наконец, на противоположном краю пропасти возникло видение самого очаровательного свойства. Вначале показались украшенные цветами голландские девушки в праздничных одеждах, сиявшие улыбчивой красотой в свете множества факелов. За девушками следовали примерно равные им по численности юноши. Потом появился представительный человек в одежде священника — не в сутане пастырей-папистов, а в строгом, столь благородном и достойном платье священнослужителей нашей англиканской церкви.

Последним выступал молодой аристократ, я имею в виду, представитель английской знати, а следовательно, наивысшей в мире аристократии.

Этот светловолосый и белокожий незнакомец с розовым румянцем и голубыми, как лазурное небо, глазами был положительно божественен.

Она не знала, разумеется, кем были предки достопочтенного Артура***, вплоть до Евы и Адама, но все же сразу распознала в нем, во-первых, англичанина, ибо англичанин, как говорится, бросается в глаза повсюду, где вы можете иметь счастье его встретить, словно Венера, в чьей поступи на каждом шагу раскрывается божественная природа; во-вторых, джентльмена, ибо каждая категория цветов издает свой аромат; и в-третьих, отпрыска титулованной фамилии, ибо только слепые лишены счастливой возможности систематизировать звезды по их лучам.

Лорд путешествовал инкогнито, намереваясь расширить свое превосходное военное образование посредством изучения полей достославных баталий в Голландии и Германии.

Молодые девушки, украшенные цветами, и юноши в лучших одеждах довольно растерянно уставились на пропасть, говоря друг другу:

— Вот тебе и раз! Мы опоздаем на свадьбу!

Пастор спокойно и безмятежно приблизился к своему ученику.

— Будьте добры, — сказал он, — внимательно осмотреть местность. Все в жизни должно служить лучшей цели. Завтра утром вы представите мне полный чертеж моста, каковой потребуется для удобной переправы через эту лагуну армии из тридцати тысяч пехотинцев, восьми тысяч кавалеристов и семидесяти двух артиллерийских орудий различных калибров в сопровождении санитарных и провиантских обозов ad libitum[17].

Неизвестный юноша тотчас склонился над пропастью, освещая ее факелом.

Наша Анна готова была бы всю жизнь созерцать это поистине милое зрелище, но более грубая натура Грей-Джека, уставшего стоять по пояс в грязи, от нетерпения возмутилась.

— Эй! — крикнул он. — Вы так и оставите нас здесь, черт побери?

Услышав его крики, крестьяне заволновались. Пастора и нашу Анну посетила одинаковая мысль, и они укоризненно сказали в унисон:

— Нет нужды так выражаться.

Затем священник повернулся к молодому человеку и добавил:

— Будьте любезны, милорд, тщательно обдумать мой вопрос. Учитывая положение, в каковом оказалось неизвестное количество людей, попавших в беду там, внизу — как я предполагаю, в результате несчастного случая — чем бы вы воспользовались, чтобы поднять их на твердую почву, если у вас имеется веревка, но отсутствует шкив?

— Я бы достал свой кошелек, — ответил юноша, подкрепляя слова жестом, — и сказал этим храбрым людям: вы получите десять серебряных французских пистолей, если доставите ко мне этого старика и эту молодую даму в целости и сохранности.

Не знаю, какой успех имел бы этот ответ на военном экзамене в Итоне, но мужчин из числа свадебных гостей подгонять не понадобилось. Они мигом попрыгали вниз с края обрыва и вытащили наших друзей на дорогу.

Здесь Она увидала запряженную чудесными лошадьми берлину, на которой молодой дворянин и его уважаемый наставник прибыли из Неймегена, направляясь в Роттердам. Свадебные гости, также застигнутые врасплох обвалом, вызвались показать кружной путь. Но, поскольку для этого им требовалось вернуться обратно, богоподобный молодой незнакомец галантно предложил Анне место в карете и расстался с нею у самых дверей трактира, известного под странным названием — «Пиво и Братство».

Глава четвертая

Трактир представлял собой огромный и совершенно черный дом на сваях, расположенный на пересечении четырех дорог. Вокруг не было ни деревьев, ни ограды, и строение казалось затерянным среди пустыни. Вывеской заведения служил погасший фонарь, раскачивавшийся над дверью на ночном ветру.

Она с горечью взялась за дверной молоток, подумав: «В этих стенах, вдали от родины, мой друг детства Эдвард Бартон испустил, должно быть, свой последний вздох».

О Грей-Джеке я ничего не могу сообщить, помимо того, что он был покрыт грязью до подмышек, трясся от страха и был в отвратительном настроении.

Хотя в трактире было темно, дверь отворилась при первом же стуке. Наша Анна и Грей-Джек оказались в низком зале, пропахшем застоялым трубочным дымом.

Посреди красовался длинный стол со скамейками, уставленный кувшинами и кружками, чьи донышки купались в лужах пролитого пива. Зал перегораживала высокая стойка, приподнятая на три ступени и защищенная, как крепость, а у стены стояли часы в коричневом деревянном футляре, инкрустированном позолоченными узорами. Стрелки на увенчанном тощей птицей циферблате показывали без двух минут час.

Нигде не было видно ни горящей лампы, ни свечи, и тем не менее, все предметы были освещены, словно где-то в этой комнате с закрытыми дверями и окнами прятался лунный луч. То было тусклое и кристально чистое свечение, проходившее, казалось, сквозь зеленое стекло.

Под часами недвижно застыла группа фигур. В центре находился толстяк, у которого вместо лица была только рамка, то есть волосы и борода. На его плече восседал длиннохвостый попугай. Справа от него скверный на вид мальчишка опирался на обруч; слева стояла, прочно опираясь на четыре расставленные лапы, чудовищная собака телесного цвета, близко напоминавшая очертаниями человека.

Наконец, за стойкой спала, похрапывая, лысая и очень тучная женщина. Ее резкие всхрапывания и необычайно гулкое тиканье часов были единственными звуками, нарушавшими тишину трактира.

Она ощущала какое-то неопределенное чувство, но не страх. И знаете, что было странно? Наряду с этим давящим чувством, Она испытывала уверенность, что все люди и животные в трактире, скорее всего, являлись аксессуарами маятника, частью механической системы, как фигурки на страсбургских часах.

— Прошу, — сказал Грей-Джек, — разведите огонь, чтобы мы могли обсохнуть, и подайте хлеб, говядину и эль!

Хотя просьбы Грей-Джека были вполне резонны, Она строгим жестом заставила слугу замолчать и в свою очередь промолвила:

— Мы требуем немедленной встречи с английским подданным Эдвардом С. Бартоном, эсквайром, который проживал или проживает в этом заведении. Если же, к несчастью, он умер естественной или насильственной смертью, что будет установлено органами правосудия, мы требуем выдать нам его тело, дабы мы похоронили его по-христиански.

Никто не отозвался, как и в ответ на просьбу Грей-Джека. Все молчали. Но в этой тишине и неподвижности откуда-то издалека, из внутренних помещений трактира, не то сверху, не то снизу, раздался голос, гремевший боевым кличем ирландцев:

— Я вырву твою душу и съем твое сердце! musha! arrah! begorrah![18] Мерзкий паук! Решил, что сумеешь высосать кровь парня из Коннахта, как у англичанина? Погоди у меня!

— Это Мерри Боунс, лакей нашего Неда! — прошептала Она с удивлением, смешанным с надеждой. — Вероятно, он пришел к Бартону на помощь.

Грей-Джек пожал плечами и проворчал:

— Дьявол бы побрал этого грязного проходимца!

То ли с чердака, то ли из подвала донесся громкий крик на гэльском наречии, и наша Анна, олицетворение доблести, собиралась уже выбежать из зала, когда механизм в высоком футляре начал издавать грохочущие звуки.

Часы пробили тринадцать раз и, пока раздавался их бой, одеревеневшие фигуры в трактире понемногу приходили в движение. Лысая дама за стойкой открыла глаза, трактирщик перенес вес с одной ноги на другую, попугай спросил: «Ты уже обедал, Дукат?» и клювом расчесал хозяину усы, мальчишка покатил обруч и завопил: «Я видел мертвеца», а тощая птица над циферблатом распахнула свои огромные крылья и прокуковала тринадцать раз.

Одновременно между стойкой и часами отворилась дверь. В проеме показалось длинное костистое тело с шапкой косматых встопорщенных волос на голове, похожих на те кисти, что цепляют к древку копья и называют «бунчуками». Вслед за Мерри Боунсом (ибо это был не кто иной, как бедный ирландец) появились точнейшие двойники всех бывших в зале, а именно безликого трактирщика, попугая, собаки, напоминавшей человека, мальчика с обручем и лысой толстухи.

Единственное различие состояло в том, что вошедшие казались несколько бледнее тех, кто был внутри, и трактирщик № 2 сжимал в руке громадную дубину. Его взгляд (поскольку вместо глаз у него был взгляд) чуть отливал зеленым.

Но, когда наша Анна посмотрела на трактирщика № 1, она увидела, что и у него появилась дубинка, а взгляд заблестел зеленым.

Это была ужасная битва. Мерри Боунс, бедный дьявол, очутился меж двумя огнями. Весь зверинец, который уже скрывался в трактире, набросился на него с бешеной яростью вместе с двойниками. Две собаки и мальчишки вцепились ему в ноги, попугаи старались выклевать глаза, две мегеры сдавили горло и два трактирщика, размеренно поднимая и опуская дубинки, как кузнецы свои молоты, колотили по его черепу.

Окаменев от безграничного ужаса, Она наблюдала за чудовищной битвой. Что же до Джека, то этот старый греховодник, во всей глупости национальной неприязни, скрестил руки на груди и прошипел:

— Пусть ирландец сам выпутывается! Это его дело.

И действительно, ирландец выпутывался изо всех сил. Он был безоружен, но одна его голова стоила целой пушки. Дубинки, опускаясь на его череп, всякий раз отскакивали, словно от настоящей наковальни. Заросли его волос даже не примялись. Я не могу в точности сказать, как именно Мерри Боунс защищал ноги, горло и глаза, но за ту минуту, что длилось сражение, он не получил, как заметила наша Анна, ни единой царапины. Напротив, оба попугая вскоре отступили, беспорядочно хлопая крыльями, а толстухи начали отдуваться, высунув языки. Рядом два маленьких негодника барахтались на спине, изображая собой перевернутых крабов. Псы рычали в отдалении, избегая опасности. Не лучше пришлось и трактирщикам: Веселый Скелет по очереди всадил им в животы свой череп и отшвырнул их к противоположным стенам — одного на север, другого на юг.

Да, то было великолепное зрелище, хоть достойный лакей и не принадлежал к дворянству и впервые узрел свет дня в презренной стране. Рискованным прыжком он перескочил через стол, стрелой пересек комнату и исчез за входной дверью.

Кстати сказать, у него хватило времени послать воздушный поцелуй нашей Анне и наградить Грей-Джека иным подарком, от которого щеки последнего вздулись, будто у него вырвали три зуба.

Исчезая в ночи, Мерри Боунс крикнул, обращаясь к нашей Анне:

— До встречи! Скоро принесу железный гроб!..

Если бы Она посвятила один из своих шедевров занимающему нас сейчас предмету, то в пояснительных заметках, помещенных вслед за основным повествованием, мы получили бы подробные сведения о жутком, но малоизвестном социальном классе вампиров. У нее собралось немало сведений и выписок о них; она получила ценные данные и от господина Гоэци, который (в одном из своих обличий) был весьма эрудированным человеком.

Эти сведения проливают некоторый свет на обитателей трактира «Пиво и Братство», равно зверей и людей, ибо явленные здесь звери, как и люди, были не более чем составными частями одного и того же вампира.

Я расскажу вам позднее поразительные вещи, связанные с этими существами, что разделяют с человеком некоторые свойства, но не являются людьми.

В данный момент я лишь бегло засажу на одну из самых необычных аномалий расы вампиров: расщепляемость или, если вам угодно, делимость особи. Она использовала этот последний термин, как более научный.

Каждый вампир является группой, представленной главной формой, но обладающей произвольным количеством других, вспомогательных форм. Знаменитым вампиром Грана, который в XIV веке наводил ужас на оба берега Дуная у города Офен[19], были мужчина, женщина, ребенок, ворон, лошадь и щука. Об этом свидетельствует история Венгрии. Мадам Бради, вампиресса из Сегеда, считавшаяся также упиром, была петухом, военным, адвокатом и змеей.

В дополнение к данной особенности, каковая и сама по себе составляет немалую загадку для современной науки, каждая вспомогательная форма, как и форма доминантная, способна воспроизводить или удваивать себя.

Как вы уже могли заметить, семейство трактирщика находилось одновременно и в зале, и вне его, что создало серьезную угрозу для Мерри Боунса.

Мне остается упомянуть еще об одном и, вероятно, наиболее странном факте: все семейство безликого трактирщика, вне зависимости от того, рассматривали вы его как живую (до известного предела) группу или исключительно механическую систему, управляемую пружинами часов, состояло лишь из вспомогательных фигур. Основная форма отсутствовала.

Вы все поймете, когда я добавлю, что главой клана, душой этой группы, был… да, да, вы правильно догадались. Трактирщик, его жена, попугай, собака, маленький мальчик и, возможно, кукушка в часах — все они являлись господином Гоэци!

Скоро я предоставлю вам убедительные доказательства этого…

Но вам необходимо знать, что такого рода связка существ, в одно и то же время одиночных и множественных, словно бы наглядно воплощающая самые непостижимые таинства нашей христианской веры, не рождается единой. Ее требуется сложить вместе, сплотить, округлить, как выигранные ставки в карточной игре или снежный ком. Так, печально известному месье Гоэци, к примеру, пришлось выпить кровь всех обитателей «Пива и Братства», прежде чем вобрать их в себя. Согласитесь, что указанное свойство чрезвычайно полезно для вампиров!

Глава пятая

Продолжая рассказ, я попрошу вашего позволения вернуться немного назад, чтобы поведать о случившемся с главными, по сути, героями моего повествования: Эдвардом С. Бартоном, Корнелией, графом Тиберио и Летицией Палланти.

На дальнем берегу Рейна, к востоку от Утрехта и в отдалении от низин, обязанных своим существованием победе человека над морем, возвышается над прекрасными лесами и холмами замок Витт. Именно там жил Тиберио Пальма д’Истрия из семейства Монтефальконе, который вошел в прославленный дом де Виттов благодаря браку с графиней Грите, троюродной теткой нашей дорогой Корнелии.

Графиня Грите была красива, сведуща в искусствах и науках и благочестива, как небесная святая. К сожалению, однако, ее образование не простиралось особенно далеко в отношении музыки, танцев и языка Италии, которые были тогда на вершине моды.

Поэтому, когда родители Корнелии умерли и обязанности опекуна драгоценного ребенка были возложены на графа Тиберио, ей пришлось задуматься о выборе наставницы.

Италия в те дни поставляла их столько же, сколько ныне Англия. Не знаю, какие рекомендации решили дело в пользу синьоры Палланти, но во всей вселенной, безусловно, было не найти другую столь одаренную молодую девушку. В знании латинских и греческих авторов она могла почти поспорить с графиней Грите, прекрасно разбиралась в алгебре и тригонометрии, с удивительным шармом декламировала французские трагедии, включая трагедии Вольтера, танцевала, как Терпсихора, играла на гитаре, арфе, клавесине и трехструнной лире; она могла наизусть прочитать весь «Освобожденный Иерусалим»[20] в обратном порядке, от последнего стиха к первому.

Говорят, что любителям поэзии декламация этого божественного сочинения задом наперед доставляет неслыханное наслаждение.

Синьоре Летиции Палланти было около двадцати пяти лет. О своем прошлом она рассказывала довольно неопределенно, но сама служила себе лучшей рекомендацией, и ее прибытие в замок Витт стало истинным праздником. Добрая графиня Грите обняла и расцеловала ее более сотни раз.

Один только граф Тиберио, несмотря на замечательную красоту итальянки, встретил ее холодно. Он заявил, что ему не нравятся женщины с чрезмерно развитыми формами (Летицию можно было назвать сравнительно пухленькой) и что подобные ученые девицы его пугают. Кроме того, он нашел, что у красивой незнакомки маловато волос.

Летиция была брюнеткой. Ее черные волосы действительно были несколько редкими, а граф Тиберио был избалован в этом смысле чудесными белокурыми кудрями жены, ниспадавшими в распущенном виде, как манто.

Летицию, по крайней мере внешне, мало заботили вкусы графа Тиберио. Она полностью посвятила себя обязанностям гувернантки, находя время и воздать должное благодеяниям графини Грите, которую она окружила бесконечными заботами. Корнелия под ее руководством делала замечательные успехи. Каждый вечер устраивался семейный концерт, а иногда Летиция и графиня Грите предавались ученым дискуссиям о греческой или латинской поэзии. Говоря вкратце, замок Витт являл картину полнейшего счастья.

Корнелия обожала свою прелестную наставницу. Ежегодно, на праздники, она ездила в Англию и однажды взяла Летицию с собой; семья Уордов сразу же влюбилась в очаровательную молодую женщину.

Я была тогда ребенком, но хорошо ее запомнила. За всю свою жизнь я никогда не встречала женщину соблазнительней Летиции.

Наша Анна также была от нее в восторге. Тем не менее, уже после данных событий, она неоднократно признавалась мне, что в ее чувствах к красивой итальянке этот восторг смешивался со смутным и таинственным ужасом.

Могу лично засвидетельствовать, что месье Гоэци, в то время наставник Эдварда Бартона, проявлял в отношении Летиции крайнюю отчужденность. Та, в свою очередь, опускала глаза всякий раз, когда г-н Гоэци входил в комнату.

И все же как-то вечером я застала их вдвоем в старой каштановой роще. Как и все дети, я была любопытна. Я подкралась ближе. Когда я подобралась совсем близко к тому месту, на котором заметила их издалека, там никого не оказалось. Я испугалась и убежала…

Летиция покинула нас вместе со своей ученицей в конце осени. В замке Витт ее встретили с распростертыми объятиями. Графиня Грите давно считала дни, остававшиеся до ее возвращения. Тиберио тоже стал ласковей с нею и однажды вечером, когда Летиция пела «Идет дождь, пастушка»[21], граф заметил жене:

— Сказать по чести, графиня, эта молодая особа была бы чудом, будь у нее ваши волосы.

Такое говорят; в подобном замечании не было ничего необычного. Однако, не знаю почему, графиня Грите сильно побледнела.

Приблизительно в то же время граф Тиберио перестал неодобрительно отзываться о дамах с чересчур пышными формами.

И, поглаживая волосы графини Грите, он в шутку говорил:

— Сказать по чести, вы могли бы поделиться волосами с синьорой Палланти.

Я уверена, что добрая графиня не возражала бы, но Летиция делиться ни с кем не желала.

В одно прекрасное утро в замок прибыл наш старый знакомый Гоэци, тщательно скрывший то обстоятельство, что его попросили освободить место наставника Неда Бартона. Напротив, он утверждал, что нарочно сделал крюк, чтобы доставить Корнелии известия о ее родных в графстве Стаффорд. Приняли его радушно, и он воспользовался гостеприимством хозяев, рассказывая при этом об Уордах и Бартонах так, словно сохранил их дружбу и уважение.

Был он, в целом, образованным, любезным джентльменом, повидавшим свет. Кроме того, он прекрасно играл в вист, триктрак и шахматы. Его общество, казалось бы, должно было привнести в замок новую жизнерадостность, но случилось не так. Граф Тиберио, без всяких видимых причин, стал испытывать беспокойство. Нельзя сказать, что он отдалился от жены, но в их отношениях наступило охлаждение.

Добрая графиня Грите, со своей стороны, также немного утратила присущее ей спокойствие духа. Графиня волновалась, у нее бывали недомогания. День ото дня она бледнела, худела — и старела.

И ее чудесных волос на глазах становилось меньше.

Подобное несчастье, согласна, не редкость в возрасте доброй графини Грите, которой было уже далеко не двадцать лет; но, как правило, когда красивая дама начинает терять волосы, они остаются в гребне, и горничные по утрам выражают ей свое сочувствие по поводу редеющих кудрей. В нашем случае не было ничего похожего. Ни единый волосок не застревал в черепаховых зубчиках во время причесывания, и все-таки их становилось все меньше… Ах! все меньше!

И только посмотрите! как раз в этот момент волосам Летиции угодно было начать отрастать и делаться пышнее — словно желание графа Тиберио исполнилось и добрая графиня поделилась волосами с синьорой Палланти.

Это казалось невозможным, поскольку одна была блондинкой, а другая — брюнеткой; но количественно, по крайней мере, дело обстояло в точности так: то, что утрачивала графиня Грите, приобретала Летиция.

Мне стоит упомянуть, что с момента прибытия г-на Гоэци Летиция использовала настойку для ухода за волосами, которую рекомендовал ей этот ученый человек. Бедная графиня также пыталась прибегнуть к этому средству, но все было бесполезно: если на гувернантку настойка оказывала великолепное восстановительное действие, графиня Грите с ужасом наблюдала, как ее череп все больше обнажался. Я с трудом решаюсь произнести это слово, но оно должно быть сказано: графиня облысела!

Она начала с ужасом осознавать, что la Pallanti крадет ее волосы.

Как это объяснить? Невозможно. Графиня Грите даже не пыталась искать объяснение. Она хорошо понимала, что с первых же фраз все сочтут ее сумасшедшей, настолько абсурдна была сама мысль об этом. Помимо того, кому можно довериться? Корнелия была в восторге от своей гувернантки, и бедняжка Грите заранее слышала взрыв ее детского смеха при столь экстравагантном заявлении.

И потом, как изложить подобную жалобу? какие у нее были доказательства?

Оставался граф Тиберио. Любимому человеку можно все рассказать. Меж любовниками нет глупых слов. Но продолжал ли Тиберио любить ее? Тиберио оставался молодым и красивым; она за несколько месяцев постарела на десять лет. Тиберио теперь смотрел на нее не иначе, как с жалостью. Он избегал ее. По мере того, как чудесные кудри Грите перемещались на голову Летиции, Тиберио все прочнее забывал дорогу в спальню графини.

Подозрение проникло в сердце графини, как острие кинжала. Я не могу сказать, какие именно картины рисовались ее бедной израненной душе под влиянием этой навязчивой идеи, но в Летиции она видела соперницу, которая вступила с ней в поединок и убивала ее, используя часть ее самой как оружие. Ведь, в конце концов, граф Тиберио обожал ее великолепные волосы, хотя и на чужой голове.

Однажды вечером графиня сидела одна у себя в комнате, прислушиваясь к далеким звукам арфы. Какая-то непреодолимая сила повлекла ее в гостиную. Она спустилась по лестнице и впервые за много дней подошла к приоткрытой двери семейной залы.

Сколько радостей испытала она меж этими дорогими стенами, помнившими историю ее счастья!

Но она не вошла. Корнелия играла на клавесине. За спиной девочки весело беседовали на диване Тиберио и Летиция. Пальцы Тиберио купались в волнах роскошных кудрей, падавших теперь на плечи Палланти.

Графиня Грите прижала обе руки в груди, где колотилось готовое разорваться сердце… Не произнеся ни слова, она побрела обратно в свою комнату, куда сумела добраться лишь с помощью старой няньки Лоос, встретившейся ей по пути.

Ощущая в сердце глубокую рану, она сказала:

— Нянюшка, когда я была маленькой, я поверяла тебе все свои печали; теперь я расскажу тебе о великом несчастье, что станет причиной моей смерти.

Она долго говорила слабым, плачущим голосом. Лоос слушала, сложив руки на коленях. Ее поразила не интрижка между графом Тиберио и Летицией — весь замок знал об этом, за исключением Корнелии, невинной и чистой, как ангел. Нет, ее поразило другое обстоятельство, о котором поведала несчастная графиня.

Каждую ночь, около двенадцати, ее бессонница на несколько минут проходила, и графиня внезапно впадала в тяжелую и крайне мучительную дремоту.

И каждую ночь повторялся один и тот же сон: она чувствовала, как в спальню входил какой-то мужчина, осторожно приближался к ее кровати и начинал стальным пинцетом выщипывать у нее волосы с головы, один волосок за другим.

Она не знала, кем был этот человек, так как была не в силах поднять веки в его присутствии. Но однажды, когда он ушел, графиня очнулась: кожу на ее голове продолжало жечь, а свет ночника отбрасывал на все предметы в комнате зеленоватые отблески.

Это было еще не все. Через несколько минут в тишине послышались отдаленные крики. То были женские вопли, доносившиеся, как показалось графине, из крыла, где размещались покои синьоры Летиции.

Рассказав эту странную историю, графиня Грите задремала от боли и усталости в объятиях старой Лоос.

Вопреки обыкновению, нянька не ушла к себе, а скользнула в проход между кроватью и стеной и притаилась там, скрываясь за складками портьеры.

Около одиннадцати часов музыка в гостиной смолкла и через некоторое время дыхание графини Грите стало более громким, как у крепко спящего человека.

В этот миг дверь спальни бесшумно распахнулась, и на пороге появился г-н Гоэци. Лоос увидела, как он прошел через комнату и осторожно приблизился к кровати. Полагая, что за ним никто станет наблюдать, г-н Гоэци позволил себе сохранить привычный вампирический облик. Он излучал яркое зеленое свечение, а его нижняя губа горела красным, как раскаленное железо. Волосы стояли дыбом, подрагивая и извиваясь, словно языки пламени над чашей пунша. Он был очень красивым вампиром.

Вначале г-н Гоэци наклонился над кроватью. Используя длинную золотую булавку, зажатую между большим и указательным пальцами, он уколол графиню за левым ухом, не медля приник губами к ранке и принялся высасывать кровь. Делал он это ровно десять минут, поглядывая на зажатые в руке часы. Так вот отчего бледнела и старела несчастная дама! Ее здоровье, видимо, сильно пострадало, если подумать о том, что эта операция повторялась каждую ночь.

К слову, г-н Гоэци пил без удовольствия и исключительно ради пропитания. По вкусу ему была лишь девичья кровь. Выпив свою суточную порцию, он отложил золотую булавку и достал небольшой пинцет, с помощью которого начал один за другим выщипывать волосы с головы графини. Вырванные волосы он складывал в виде букетика, как колоски.

Графиня Грите слабо стонала во сне. Старая Лоос, окаменевшая от ужаса, не могла поверить своим глазам. Закончив работу, доктор Гоэци засмеялся и вышел, напевая песенку на сербском языке (именно на сербском обычно разговаривают между собой вампиры).

Первой мыслью Лоос было разбудить графиню, разбудить Тиберио, разбудить всех и отправить г-на Гоэци в хорошо разогретую печь. Люди малообразованные считают, что от вампира можно избавиться, изжарив его; представление это ошибочно. Но, когда старуха потягивалась, расправляя застывшие от ужаса конечности, она услышала вдали женские крики, о которых рассказывала ей графиня.

Любопытство взяло над ней верх. Несколько минут ничего не решают, рассудила она. Лоос выбралась из своего укрытия, прикрыла за собой дверь и тихонько пошла по коридору в том направлении, откуда раздавались истошные крики.

Так она добралась до покоев синьоры Летиция, чей голос теперь узнала. Палланти издавала вопли и рыдала, как будто с нее заживо сдирали кожу. Старая Лоос тут же заглянула в замочную скважину, стараясь понять, что стряслось с гувернанткой.

В отверстие она увидела Летицию, которая лежала на кровати и корчилась от боли. Рядом с ней стоял г-н Гоэци, сжимая в руке свою длинную золотую булавку. Вам приходилось видеть, как прокалывают капусту? Здесь было абсолютно то же самое. Г-н Гоэци проделывал в коже головы небольшие отверстия и по одному пересаживал волосы графини на череп синьоры Палланти.

Ярость старой Лоос не знала границ.

— Ага! Парочка дьяволов! — сказала она себе. — Вы заплатите за все! Печь раскалится добела!

В гневе она неосторожно проговорила это вслух. Г-н Гоэци услышал ее и прекратил работу. Однако старуха не испугалась, решив, что времени осуществить свой план у нее достаточно. Она выпрямилась, повернулась, собираясь бежать, и… оказалась перед г-ном Гоэци, преградившим ей дорогу. Она отпрянула, изумленно бормоча:

— Как чудовище очутилось за моей спиной?

Г-н Гоэци рассмеялся и двинулся на нее. Сейчас Лоос стояла спиной к двери Летиции. Дверь приоткрылась и шум заставил ее обернуться.

Из спальни со смехом вышел г-н Гоэци и шагнул к ней.

Их было двое! Ее ноги подкосились. От ужаса она не могла двинуться с места.

Глава шестая

Да! Их было двое, и это не слишком вас удивляет, я думаю, поскольку вы уже знакомы с некоторыми тайнами вампирической жизни; понятно, с другой стороны, и ошеломление старой Лоос. Г-н Гоэци, вышедший из спальни, и г-н Гоэци, стоявший в коридоре, были точными копиями друг друга; они сходились, как приближается человек к своему отражению в зеркале.

И каждый из них держал в руке золотую булавку.

Увы, несчастная нянька графини Грите не успела полюбоваться этим чудом. Она узнала то, что не должна была знать. Две булавки одновременно вонзились в ее виски, одна в правый, другая в левый, и бедная Лоос испустила дух, не успев даже вскрикнуть.

Монстры не пожелали отведать ее кровь — она была чересчур старой.

— Дорогой доктор, — сказал один из них, — будьте так любезны, скажите, как мы поступим с телом?

— Как пожелаете, дорогой доктор, — ответил второй.

Они простерли руки, и труп поднялся на восемь лап. Он приобрел вид двойной собаки или, если хотите, двух одинаковых собак, напоминавших очертаниями человека. Каждая послушно приблизилась к одному из докторов, и два г-на Гоэци одновременно произнесли:

— Пса назовем Фукс. Вернемся к работе.

Затем они обнялись и слились, а собаки вошли одна в другую.

Так появилось то странное животное, что мы видели в трактире «Пиво и Братство».

Г-н Гоэци вернулся к постели Летиции и закончил пересадку волос.

На праздники графиня Грите, оставленная всеми, умерла в опустевшем замке. Корнелия была здесь, у м-ра и м-с Уорд, занимаясь последними приготовлениями к браку с Эдвардом С. Бартоном. На сей раз она приехала без Летиции, так как семейные дела требовали присутствия гувернантки в Италии.

Лишь много позднее стало известно, что Летиция немедленно последовала за графом Тиберио в Париж, где любовники предались безумствам, игре, чревоугодию и прочим излишествам самого экстравагантного толка. Граф Тиберио поздно и довольно внезапно ощутил вкус к разврату. Узнав от г-на Гоэци о смерти своей несчастной жены, он закатил роскошную пирушку. Графиня скончалась в одиночестве и отчаянии; на голове ее не осталось ни единой пряди некогда великолепных волос. На следующий день месье Гоэци снял домик в пригороде Утрехта, куда водворил лысую женщину, которую мы также видели ранее в трактире «Пиво и Братство». Эта женщина, повиновавшаяся г-ну Гоэци, как раба, представляла собой останки графини Грите. В Голландии она жила под охраной Фукса, пса с человеческим лицом, и была известна как мадам Фиоле[22].

По возвращении графа Тиберио в замке состоялся военный совет; в нем участвовали Летиция, месье Гоэци и сам Тиберио. Обсуждалась недавняя смерть знаменитого графа Монтефальконе, самого богатого человека в Истрии и Далмации, расположенных против Венецианской республики, по другую сторону Адриатического моря.

Монтефальконе оставил вдову и единственного сына. В случае смерти последнего Корнелия де Витт становилась прямой наследницей вдовствующей графини, в случае же смерти Корнелии все состояние семейства Монтефальконе переходило к графу Тиберио.

По природе своей граф Тиберио был не из тех, кого называют людьми испорченными, но теперь им, как хотела, вертела la Pallanti, находившаяся в подчинении у г-на Гоэци.

Совет продолжался всю ночь. Наконец было решено, что месье Гоэци отправится в Вену — по делам не торговым, а домашним.

Младший Монтефальконе, сын знаменитого графа и ныне вдовствующей графини, был капитаном на австрийской службе, в Лихтенштейнском полку, и жил при дворе императора Иосифа II. Он был человеком необузданным.

Г-н Гоэци отправился в путь с лысой мадам Фиоле и псом Фуксом. Наша Анна не рассказывала мне в подробностях об этом путешествии; знаю только, что, прибыв в Вену, они поселились у ростовщика Мозеса, который давал Марио Монтефальконе деньги в долг. У него уже накопились подписанные молодым графом векселя на более чем миллион флоринов.

Жил он на третьем этаже большого дома в Грабене со своей внучкой Деборой, которая каждую ночь спускала с балкона шелковую лестницу и принимала у себя капитана Марио.

У старого Мозеса был подшит к кафтану кожаный мешочек, где лежали векселя Монтефальконе, составлявшие лучшую часть его богатств. Он даже спал в кафтане. Балкон же, откуда красивая и грешная Дебора спускала шелковую лестницу, имел железную решетку.

Однажды в окружении грабов императорского замка Шенбрунн, самых высоких в мире, должен был состояться военный парад. Дебора долго терзала своего деда, и тот согласился взять ее с собой. Она надела самое красивое платье и все драгоценности, подаренные капитаном. Она была великолепна. Стоимость ее жемчугов и рубинов как раз и равнялась сумме долга Монтефальконе, за вычетом прибыли Мозеса. На капитане Монтефальконе был новый сверкающий мундир. На параде они с Деборой обменивались восторженными взглядами, таившими обещание ночного свидания. Мозес прижимал рукой к сердцу свой кожаный карман. Все были счастливы.

Месье Гоэци, Фиоле и Фукс, однако, остались дома и во время парада пробрались в спальню красавицы Деборы и задернули портьеры. Затем г-н Гоэци и Фиоле стали по очереди работать на балконе, вооружившись точильным камнем. Пес Фукс стоял на страже снаружи.

Когда г-н Гоэци и Фиоле закончили работу, верхние края железной решетки были остры, как бритва.

К ночи площадь Грабен опустела и младший граф Монтефальконе, веселый и беззаботный, прибыл к дому, драпируясь в широкий плащ искателя приключений. Едва он появился, с балкона Деборы упала вниз шелковая лестница.

Младший Монтефальконе начал карабкаться наверх. Лестница была прочна, и верхний прут решетки, превратившийся в бритву, не сразу ее перерезал. Случилось это лишь в ту минуту, когда капитан достиг второго этажа.

Раздались два громких крика, женщины и капитана. После снова воцарилась тишина — так смыкаются воды реки над утопленником, упавшим с парапета моста.

Г-н Гоэци мигом разбудил старого Мозеса и сообщил, что на балкон дома забрался злоумышленник. Простак поспешил выйти, держа в одной руке тромблон, а другой прижимая к сердцу кожаный карман.

Фукс, пес с человеческим лицом, загрыз его на пороге.

Все дела г-на Гоэци в Вене были завершены. Опустошив кожаный карман Мозеса, он с легким сердцем тронулся в путь при свете луны, напевая популярные куплеты.

Между тем, свита г-на Гоэци увеличилась. Помимо пса Фукса и лысой женщины Фиоле или, если вам больше нравится, Грите и Лоос, к ней присоединились попугай и маленький мальчик, все время игравший с обручем. Попугай с мощным клювом и кривыми когтями был Мозесом, малец — капитаном: под блестящим мундиром более ничего не обнаружилось.

Вместо того, чтобы вернуться в Голландию, г-н Гоэци направился на юго-восток через эрцгерцогство Австрии, Каринтии и Карниолы. Она никогда не упоминала, путешествовал ли он пешком или в карете; но я могу привести любопытную подробность, связанную с тем, как вампиры и их придатки пересекают водные потоки. Все семейство спешит к главному вампиру и входит в него. Вслед за этим хозяин ложится на воду и плывет ногами вперед, как доска. Даже самое быстрое течение не в силах ему помешать.

Заметив человека, плывущего по реке ногами вперед, примите все меры предосторожности, ибо перед вами несомненный вампир.

У Триеста г-н Гоэци свернул на восток, пересек Истрию и Хорватию, добрался до Далмации и направился в Динарские Альпы к границе Албании, где расположен замок Монтефальконе, один из самых внушительных в мире замков, который послужит сценой наиболее драматических эпизодов нашей истории.

Все вокруг, от дерна на земле до облаков в небесах, было всклокоченным, буйным, зловещим. Горные вершины с дикой яростью вздымались в небо, обрамляя нагромождение башен, зубцов, колоколен, откуда ниспадали в сотни расселин громадные пряди плюща. Сосны проросли сквозь стены, встававшие, казалось, из бездонных пропастей.

На ум, прежде всего, приходила мысль о том, что в замок невозможно проникнуть без позволения хозяев. За узкими и длинными окнами угадывались сидевшие в засаде стражники; бойницы источали угрозу; подъемные мосты с решетками тянулись над провалами, как колоссальные западни.

На стенах не видно было ни одного часового; но в углу двора, освещенного рогами луны, полускрытой облаком, чешуйчатым и плоским, как спина крокодила, высился полусгнивший каркас виселицы. С нее все еще свисал скелет, вокруг которого вились вороны.

Г-н Гоэци прибыл за несколько минут до заката и остановился на вершине одного из самых высоких пиков, окидывая взглядом окрестный пейзаж. Он видел не только замок, но и многочисленные городки и деревни, дикие ущелья, плодородные нивы и острова в море. Он долго смотрел на эти красоты, в основном же на владения Монтефальконе, достойные истинного принца.

Неопределенная улыбка играла на его губах, пылающих, как раскаленные угли.

— Ступайте! — внезапно произнес он, и тотчас свита призрачных рабов покинула его. Попугай улетел, пес кинулся вниз по склону горы, за ним последовали лысая дама и мальчишка с обручем.

Глава седьмая

Когда помощники скрылись, месье Гоэци разделился, поскольку нуждался в собеседнике. Он разжег костер, и любой, кто в тот вечер поднял бы взгляд со дня долины, увидал бы на вершине недоступного пика, куда никогда не ступала нога человека, две жуткие фигуры, сидевшие на корточках в снегу и освещенные синеватым пламенем.

Было уже темно, когда вернулись эмиссары г-на Гоэци. Замок Монтефальконе казался теперь огромной темной массой между горами. Тут и там за поясом зубчатых стен мерцали огни.

Хотя г-н Гоэци при расставании не сказал своим рабам ни слова, все они знали, что делать. И хотя они вернулись, в то же время все они оставались в замке на различных указанных им должностях. Эта способность к расщеплению позволяла им оказывать г-ну Гоэци неоценимые услуги.

Половинки демонов уселись вокруг костра, за исключением попугая, восседавшего на плече Фиоле, и г-н Гоэци велел им рассказывать. Фиоле заговорила первой и сказала:

— Владыка, я вошла в караульный корпус у главных ворот с бочонком киршвассера. Очевидно, я еще не слишком разложилась, потому что все солдаты пытались меня поцеловать и называли «милашкой». И вот что я узнала: замок находится в осадном положении из-за шайки разбойников, рыщущих в окрестных горах. Гарнизон достаточно многочислен и способен защитить замок. Есть у них и солидное артиллерийское орудие. Горе тому, кто попытается войти через главные ворота!

— Где же твой бочонок? — спросил г-н Гоэци.

— Владыка, — ответила Фиоле, — он в караульном корпусе. Там я продолжаю наливать солдатам выпивку, а они называют меня «милашкой».

Пес Фукс рассмеялся, тогда как попугай клюнул голый череп ужасной старой карги.

— Хорошо, — сказал г-н Гоэци. — Теперь ты, пудель.

— Владыка, — отвечал Фукс, — я обошел укрепления. Есть только одно слабое место, но все равно потребуется сделать подкоп и подвести мину. Это куртина, где нет часовых, но имеется собака, громадная, как бык. К счастью, мы оказались разного пола…

— Ты спел серенаду под ее окном? — прервал г-н Гоэци, который был в прекрасном настроении.

— Да, владыка. Она вышла, пылая от нежности, и я придушил ее, и теперь я стою во дворе на страже.

— Хорошо, — снова сказал мистер Гоэци, погладив пса по голове. — Ваша очередь, капитан.

Мальчишка вытер с губ остатки варенья.

— Полковник, — сказал он, отдавая по-военному честь, — я играл с обручем и запутался в юбках трех красивых девиц, горничных старой графини. Они до отвала накормили меня сладостями и рассказали, что скоро у них появятся новые черные платья: из Вены пришло известие, что сын графини, единственный сын, свернул себе шею, как дурак, взбираясь на балкон прекрасной еврейки…

Быть может, я забыла упомянуть, что эти несчастные, как вы уже поняли, сохраняли лишь самые смутные воспоминания о своей прежней жизни.

— Это все? — спросил г-н Гоэци.

— Нет, полковник. Три горничных налили мне мараскина. Мне показалось, что я их откуда-то знаю, хотя сам дьявол не разберет, откуда. В гарнизоне шепчутся, что старушка очень любила своего простака-сына. Она больше не хочет оставаться в замке, полном горестных воспоминаний. Завтра она выезжает в Голландию, чтобы найти и забрать к себе одну молодую девушку, ее единственную наследницу. Еще горничные угостили меня розолио…

— И ты оставил с ними своего двойника?

— Да. Он был немного пьян. Они уложили его в углу с бутылкой анисетта.

— Хорошо, — в третий раз сказал мистер Гоэци. — Говори, Гарпагон.

Он обращался к попугаю, который встопорщил перья и принял внушительный вид.

— Что касается меня, владыка, — отозвался бывший Мозес, — то мой двойник находится сейчас со вдовствующей графиней, каковая положительно влюбилась в меня. Увидев, как я влетел в открытое окно, она перестала плакать и стенать. Она почти утешилась. Я мог бы в лучшем виде изложить все, что вы узнали от других, но я принес более весомый подарок. Возьмите!

С этими словами попугай вытащил из-под крыла связку ключей и почтительно вложил их в руки г-на Гоэци, добавив:

— Это ключи старушки. С ними вы легко доберетесь до ее спальни.

Г-н Гоэци дружелюбно потрепал Жако по хохолку и поднялся на ноги, сказав:

— Все в порядке. За работу!

И он, в сопровождении своей челяди, спустился по крутому склону горы. Была уже ночь, когда они достигли подножия крепостных стен. Чтобы преодолеть широкий, глубокий и наполненный водой ров, месье Гоэци использовал метод, описанный в предыдущей главе. Никто из стражников не поднял тревогу. Все они сидели в караульном помещении, опустошая бочонок с киршвассером и беседуя с двойником лысой дамы. Двойник пса Фукса молча бегал по двору. Все запертые двери были отперты с помощью связки ключей графини. Горничные в передней были очень заняты, распивая Кюрасао[23] с двойником мальчугана, и не услышали ни звука.

Бедная вдова, оглушенная болтовней двойника Жако, также ничего не услышала.

Фиоле, лысая женщина, задушила ее собственными руками. Кто мог бы подумать, что благородная графиня Грите на такое способна? Псу Фуксу, некогда бывшему заботливой нянькой Лоос, г-н Гоэци приказал съесть лицо вдовы, вокруг же съеденного лица прикрепил бороду.

Довольно необычен тот факт, что мальчишка испытал легкое недомогание, увидев такое недостойное обращение с останками своей матери.

Затем г-н Гоэци вышел, не забыв предварительно поджечь балдахин над кроватью, что должно было объяснить исчезновение трупа; едва ли мне необходимо добавлять, что он забрал с собой несчастную мадам Монтефальконе, превратившуюся в безликого трактирщика.

К тому времени, как г-н Гоэци покинул замок, Фиоле и ее и бочонок исчезли из караульного корпуса. Трое горничных, в свою очередь, тщетно искали буквально растворившегося в воздухе мальчишку.

Вся эта мрачная компания, к которой присоединился теперь г-н Хаас (так звали трактирщика), направилась к морю. Спустившись на равнину, г-н Гоэци повернулся и стал наслаждаться величественным зрелищем. Огонь перекинулся с балдахина на кровать, затем пламя охватило спальню, после главное здание. Это было великолепно. Причудливо освещенные ущелья открывали загадки своих таинственных глубин, на снежные пиках блистали пурпурные блики, а посреди восхитительных декораций замок пылал, как гигантский факел. Ничто не может сравниться по красоте с пожаром в горах, часто говорила мне наша Анна, но я, конечно, не могу о том судить.

Несмотря на свое обычное безразличие к чудесам природы, г-н Гоэци ненадолго задержался, но вскоре вновь двинулся в путь, пересек Адриатику на элегантной тартане[24] и расположился на отдых лишь в Венеции. Я не буду описывать венецианский карнавал; Она уже сделала это в нескольких поразительных и блистательных страницах. Скажу только, что г-н Гоэци заманил в нечестивую западню дочь гондольера с Лидо и утолил жажду кровью этой молодой девушки, чем полностью восстановил свои силы.

Во время путешествия месье Гоэци в Далмацию, в Голландию для подготовки к свадьбе прибыл Нед Бартон. Граф Тиберио жил в Роттердаме в прекрасном особняке, купленном после смерти жены. К моменту, когда Нед сошел на берег, он еще не знал о трагической кончине своего кузена, молодого графа Монтефальконе. Вы не слишком удивитесь, если я скажу, что Корнелия, занятая собой или, вернее, Эдвардом Бартоном, все еще оставалась в неведении касательно связи Тиберио с Летицией Палланти.

Очевидно, во всем Роттердаме одна Корнелия не обращала внимания на поведение своей гувернантки. По возвращении из Парижа Летиция начала открыто появляться с графом Тиберио на публике, и ее чванливые наряды так и провозглашали: «В доме бывшего господина я стала госпожой!»

С приездом Неда наступила некоторая перемена. Прошу вас заметить, что он был англичанином — молодым, что правда, но возраст в этом смысле не играет роли. В англичанине ощущается моральное превосходство. Его присутствие вызывает уважение и требует благопристойности.

Можете думать, что хотите, но Тиберио тушевался перед Эдвардом, а Летиция его боялась.

Благодаря ему все вернулось на круги своя, и скандал поутих.

Нед Бартон, однако, привез с собой лакея, легкомысленного ирландца, лентяя и пустозвона, всегда дурно причесанного и дурно одетого. С ног до головы он являл собой сплошное неприличие, а в убогом мозгу его не было и на шесть пенсов здравого смысла.

Чрезмерно любопытный, нескромный и имевший мало представления о собственном достоинстве, он так усердно совал нос в сплетни домашней прислуги и близлежащих таверн, что через несколько дней был осведомлен о скандальной истории лучше, чем ее непосредственные свидетели.

Мерри Боунс терпеть не мог Палланти. Между лакеями и гувернантками такое часто бывает. Он уже не раз порывался рассказать о подвигах Летиции, когда брил молодого хозяина, но Нед не желал и слушать.

Одним январским утром, намылив щеки Неда, лакей поднял бритву и заявил:

— Ваша милость, Голландия неплохая страна, схидам[25] здесь хорош, хотя пиво довольно безвкусное. Попомните мои слова, к марту в Маасе всплывет не одна дохлая собака, и до свадьбы вашей, молодой сэр, еще ох как далеко!

Он быстро провел бритвой по коже ладони.

— Поторопись, — приказал Эдуард, — я спешу.

— Эта прохиндейка тоже спешит, — заметил ирландец, — спешит обвести вас вокруг пальца, и накажи меня Бог вечным адским огнем, если я вру! Вы заметили, как она поглядывает на вас, ваша милость?

— Быстрее! — повторил Нед.

— Она уже пустила на ветер черт знает сколько сотен тысяч дукатов своего болвана, я имею в виду графа Тиберио. И мисс Корнелия больше не сидит на почетном месте за столом.

— Да, это правда! — согласился Эдвард.

— И не спит в лучшей спальне, musha! Странный край эта Голландия — гувернантки здесь носят бриллиантовые серьги! Готов поставить два шестипенсовика, а это целый шиллинг, что расскажу вам кое-что, чего вы не знаете — потому как вы, ваша милость, слава Богу, никогда ничего не знаете. Мисс Корни, наш дорогой ангел, унаследовала огромное состояние. Ее кузен Монтефальконе, да, точно, так его звали, был капитаном и где-то помер, уж не знаю где — и первой новость узнала гувернантка.

Эдвард наконец соизволил прислушаться.

— Ты уверен в этом, парень? — спросил он.

— Мошенник Гоэци прислал ей депешу.

— Значит, ты ее видел ту депешу?

— Мы же смотрим повсюду, верно? Только так можно что-то узнать.

— Как бы то ни было, — промолвил Нед, — состояние капитана перейдет к вдовствующей графине.

Мерри Боунс вытер бритву и тряхнул шевелюрой.

— Несомненно, несомненно, ваша милость, — сказал он, — только знаете, что я думаю? Теперь вдовушка не доживет до преклонных лет. А когда ее не станет, приглядывайте в оба за мисс Корни, слышите? Деньги графа Тиберио на три четверти проедены, а гувернантка все еще не насытилась. Постарайтесь это понять.

Именно в это время письма Неда и Корни, адресованные нашей Анне, начали утрачивать прежний тон веселой беззаботности.

Смерть вдовствующей графини Монтефальконе, сделавшая Корни богатой наследницей, подтвердилась лишь в конце февраля. Г-н Гоэци вернулся, но не показывался. Он сплетал нити заговора, пытаясь подтолкнуть Эдварда к какому-либо насильственному действию, которое позволило бы отменить свадьбу.

Эдварду Бартону удалось избежать расставленной ловушки. Презрение, которое внушала ему синьора Палланти, он держал при себе, хоть это доставляло ему мало удовольствия, и вел себя так, что гувернантка вполне могла заблуждаться в отношении его истинных чувств.

Он продолжал посещать дом графа Тиберио, единственное место, где мог встречаться с Корнелией. С каждым днем Тиберио держал себя с ним все более высокомерно, если не сказать презрительно.

Помолвка Эдварда и Корнелии была настолько публичной, что разорвать ее представлялось затруднительным; но постепенно становилось все очевидней, что искусственно чинимые задержки должны были привести к фактическому разрыву. Так, решено было предварить брачную церемонию поездкой в замок Монтефальконе, причем Эдвард Бартон приглашен не был.

И Эдвард Бартон не возражал.

Таково было, по крайней мере, впечатление, которое вынесла наша Анна из пачки писем, полученных ею в канун бракосочетания.

Я должна сказать прямо, что письма эти были не совсем искренними. В них, с типично английской щепетильностью, была высказана лишь часть правды. Нас, англичан, приводит в ужас определенный тип скандала, именуемый бегством. Чем больше свободы мы предоставляем девушкам в наших семьях, тем настойчивей требуем, чтобы они никогда не нарушали правил добропорядочности и придерживались благопристойности, этой истинно английской добродетели. Думаю, в романах нашей Анны не встречается ни единого случая бегства; я подразумеваю добровольное бегство девушки с молодым человеком, так как похищение осуществляется силой и потому является менее шокирующим.

Но увы! Охваченные избыточными страхами, излишне целеустремленные, Эдвард Бартон и Корнелия де Витт, в тщетных поисках наилучшего выхода, были полны решимости совершить это предосудительное и опасное деяние, которое в дворянских семьях не может быть одобрено ни под каким предлогом. Низшие классы — дело иное, они творят, что хотят. Ощущая себя виновными в осознанном выборе неподобающего поступка, Нед и Корни хранили свои планы в тайне от друзей.

Прошу вас, не сочтите, что я в чем-либо оправдываю подобное недопустимое поведение. Однако я хотела бы напомнить, что они столкнулись с безнравственным банкротом, живущей во грехе женщиной и вампиром. Положение их было трудным, что и говорить.

Ирландец Мерри Боунс во многом способствовал тому, что они избрали сей неверный путь, и если бы Богу было угодно провести их по нему до конца, возможно, они избежали бы ужасной катастрофы.

Если бы они вовремя послушались этого парня, не лишенного зачатков здравомыслия, они не ждали бы до последнего — и, оказавшись в Лондоне, под защитой английских законов, вволю посмеялись бы над гнусными злоумышленниками, поднявшими руку на их счастье, состояние и жизнь.

Но решились они слишком поздно. Накануне назначенного для бегства дня, Летиция Палланти повела себя с мисс де Витт с такой надменностью, что благородная бедняжка, потеряв всякую осторожность и терпение, гордо поставила ее на место. В тот же день, последний день февраля, графу Тиберио наконец удалось добиться ссоры с Эдвардом Бартоном. Брачный контракт был подписан накануне. Формального разрыва не последовало, но вечером, когда Нед явился в особняк, ему было отказано от дома.

Корнелии же было не позволено покинуть дом на следующее утро, и она превратилась в пленницу.

Тем временем, на горизонте возник месье Гоэци, источая сочувственные речи — но, как вы понимаете, верить ему было нельзя. Он туманно предупредил Неда об опасности, характер которой не указал, и посоветовал Корни набраться мужества; он же предательски попытался утопить в Маасе Мерри Боунса, в назначенный час дожидавшегося в лодке Эдварда Бартона и Корнелию.

Вам уже известно, чем завершился этот эпизод с несостоявшейся свадьбой и неудавшимся бегством. В середине ночи Корнелия была брошена в почтовую карету и увезена, но не Эдвардом, а преступными любовниками — Тиберио и Палланти. Выбирая окольные дороги, они направились в имение Монтефальконе.