Господин из Стамбула. Градоначальник

Градоначальник. _{Повесть}

Часовые, стоявшие перед входом в атаманский дворец в Новочеркасске, сделали на караул, отдавая честь подкатившему к парадному подъезду автомобилю, на радиаторе которого трепыхался маленький трехцветный российский флаг. Сидевший рядом с шофером казак соскочил с сиденья и, обежав машину, откинул дверцу. Покряхтывая, из машины выбрался пожилой казачий полковник. Откинув голову назад, он сумрачно провел ладонью по длинным пушистым усам и, выпячивая ватную, наставленную портным грудь, деланно бодрым шагом подошел; к застывшим часовым. Из-под лихо сбитой набок фуражки выбился чуб…

Полковник резко остановился и неестественно громко, как бы самому себе, сказал:

— Не отпущена… не отпущена, братец, шашка… Два наряда не в очередь за фантазии… д-да… — И, поворачиваясь к другому, смуглому, с цыганским лицом, часовому, продолжал бормотать под нос: — Все ладно… по форме… и шашка остра… — И, внезапно умиляясь, слезливо закончил, кладя перед часовым трехрублевую бумажку: — Возьми… молодчина… платовец, когда сменишься… Чудо-богатырь… родной…

Вытирая слезящиеся глаза, полковник быстро вошел в парадную дверь. Часовые словно застыли на месте, не сводя друг с друга напряженных, по-солдатски бессмысленных лиц. Зеленая трехрублевая бумажка лежала у ноги чернявого казака.

***

Петр Николаевич Краснов, донской войсковой атаман, был зол. Стоя у окна, он в сотый раз перебирал в уме события последних дней, так неожиданно перевернувшие все его дела и испортившие ему настроение. И, как всегда это быват, важные и большие дела мешались с мелкими и незначительными. Атаман чувствовал, что эти мелкие дела, такие чепуховые и простые, сейчас занимают его не меньше, чем отступление казаков; из-под Царицына или бесконечная дипломатия союзников-немцев, так и не убирающих своих войск со станций железных дорог. «А затем этот нелепый приезд Эрдели?.. Зачем он нужен? Ни я, ни войска, наконец, ни казачество, вместе с войсковым кругом, не пойдут в подчинение Деникину. Пусть он воюет себе на Кубани и очищает ее от большевиков, но Дон был и будет самостоятелен». Атаман сжал кулак и грозно огляделся… Портрет Платова — сухого и поджарого — хитро смотрел узкими, татарскими глазами на него. «Да… этому не бывать!» — еще раз решил генерал и окончательно рассердился, внезапно вспоминая о том, что войсковой старшина Широков, которого устроила супруга генерала в градоначальники Ростова и Нахичевани, проворовался и вчера на заседании малого войскового круга ненавистные генералу либералишки из докторов, семинаристов и студентов, словом, дрянь… не казаки, а штафирки, с фактами в руках уличили его ставленника в некрасивых делах. Генерал пожимал плечами. «Я Уважаю круг и казачьи свободы. Я сам демократ. Но зачем же эти гнусные интриги? В конце концов, ведь Широков боевой офицер, старый донец…»

«Брал взятки», — вспомнил атаман фразу одного из обличителей. «Дур-рак! Ну и что же? Брал, но ведь он жил и не мешал другим. Однако надо снять… все-таки уличенный вор…» Генерал из бокового кармана вынул сложенный вчетверо лист — рапорт градоначальника войскового старшины Широкова, в котором тот по «расстроенному здоровью» просил освободить его от должности и перевести резерв по войску.

Генерал вновь перечитал рапорт и спросил себя: «Но кого же? Кого? Здесь, на этом месте, в такое трудное и полное соблазнов время должен быть исключительно честный, неподкупный и боевой офицер…» Он ползал плечами не находя такого. В это время у парадного остановилась машина и из нее медленно вылез длинноусый полковник..} Глаза генерала оживились; прильнув к запотевшему стеклу, он с живостью глядел на полковника, что-то с укоризной говорившего одному из часовых. Скука и злость разом слетели с лица атамана. Он довольно улыбнулся, подошел к столу и синим карандашом поставил на рапорте резолюцию: «Принимая во внимание причины, — освободить. Градоначальником Ростова и Нахичевани назначить полковника Грекова. Атаман Всевеликого Войска Донского П. Краснов», — после чего облегченно вздохнул и обернулся, чтобы встретить, полковника.

— Экстренный выпуск газеты «Приазовский край»!.. «Назначение нового градоначальника»!.. «Первый приказ градоначальника»!.. «Обя-за-тель-ное постановление»!.. — рассыпавшись по улице и размахивая пахнущими краской листами, кричали газетчики.

Угрюмые, неразговорчивые будари расклеивали полусложенные листы, с которых весело глядел на улицу лихой казачий полковник со свисавшими на грудь усами. Толпы любопытных росли. Газеты быстро разбирались, и даже безразличные ко всему извозчики, уныло, по складам читали первый приказ бравого градоначальника Ростова и Нахичевани на Дону.

«Сего 14-го сентября 1918 года, я, полковник Митрофан Петрович Греков, приказом войскового атамана Всевеликого Войска Донского назначен градоначальником Ростова и Нахичевани… Очень приятно. Я рад познакомиться с господами горожанами, мастеровыми и крестьянами вверенных, мне городов… Повторяю, да, приятно. Я человек русский, донской казак, а значит, христианин и православный, с которым каждый из вас, независимо от чина, сословия и положения, может иметь дело. Пожалуйста. Приди ко мне, в градоначальство, — мир, лад да совет, а если попал в беду, и помощь окажут тебе. Одного прошу — правды. Без нее ко мне предлагаю не ходить. Бесполезно. Я старый донской казак, меня не проведешь, сквозь землю вижу. И пройдохам и спекулянтам так и советую: не ходить. Бесполезно. А то еще и беду наживете. А честным людям, любящим матушку Россию, порядок и покой, — милости просим. Дом градоначальника всегда открыт.

Градоначальник г. Ростова и Нахичевани на Дону полковник Греков».

— Здорово, юнкер!

— Здравия желаю, господин полковник! — вытянувшись во фронт перед градоначальником, выпалил остановленный им юнкер.

— Не так!.. Плохо!.. Не умеешь, братец, отвечать начальству… — Греков неодобрительно покачал головой и с удовольствием оглядел собирающуюся вокруг толпу. — Плохо… Разве так отвечают?.. Что значит «господин полковник»? Господин — это купец, адвокат, приказчик… А полковнику русской армии и своему градоначальнику юнкер должен отвечать по-военному, так, как установлено еще Военной кригс-виктор-коллегией, по статутам и правилам, указанным блаженной памяти в бозе усопшим государем и императоров Петром Первым Алексеевичем…

Толпа все росла, с комическим почтением слушая красноречивого полковника.

— А в уставе том… — градоначальник тут поднял над головой палец, и все следом за ним подняли головы, — сказано: нижние чины, в том числе юнкера и вольноопределяющиеся, своему начальству говорят не «господин», а… — пухлый полковничий палец заходил перед носом испуганного юнкера, — а «ваше высокоблагородие». Повторите! — вдруг рявкнул градоначальник.

Восхищенно глядевшие на него мальчишки перепугались и брызнули в толпу, передние ряды слегка отодвинулись и поредели. Остановивший пролетку и наблюдавший за разносом извозчик внезапно сорвал с головы шапку и машинально повторил:

— Ваше высокоблагородие.

Юнкер, весь напрягаясь, крикнул:

— Ваше высокоблагородие!

Греков тускло поглядел на него и, отвернувшись, сказал:

— Фендриков не потерплю… Извольте возвратиться в училище и доложить ротному командиру… — И, проходя, сквозь раздвинувшуюся, затаившую дыхание толпу, он горестно сказал: — Не юнкер, а какой-то Керенский.

— Вот это да… финьшампань настоящий… — подхватил извозчики уставился взглядам в широкую спину уходившего полковника.

***

Представитель немецких войск при донском атамане майор Пилар фон Пильхау официальным письмом сообщил господину градоначальнику городов Ростова и Нахичевани, что генерал фон Даман, направляясь в город Новочеркасск для переговоров с донским атаманом, два дня задержится в Ростове. Ввиду этого атаман предписал своему градоначальнику приготовить помещение для высокого гостя и в короткий срок привести в «европейский» вид улицы Ростова.

Двадцать седьмого сентября официальный орган градоначальства «Приазовский край» вышел с экстренным приказом следующего содержания:

«Несмотря на все мои и ранее бывшего градоначальника распоряжения, города Ростов и Нахичевань грязны. Стыд и позор. Пыли в городе больше, чем в степи. Поэтому я вынужден лично взяться за очистку города ют грязи, пыли и навоза. Для начала беру 2-й участок и сделаю из него не участок, а конфетку. Остальным участкам посмотреть и немедленно сделать то же. В помощь полиции мобилизую пожарных и всех арестованных по участкам пьяниц, воров, бродяг и праздношатающихся.

Уклонившихся или лодырей лично вымою так, что небо с овчинку покажется.

Градоначальник полковник Греков».

На следующий день колонна людей, вооруженных метлами и лопатами, атаковала второй участок. С толстою клюкою в руке среди работающих медленно прохаживался градоначальник, недоверчиво оглядывая старавшихся людей.

— Но-но! Как метешь, ка-ак метешь, лентяй, иродова твоя душа, Мамай бесхвостый! — остановился полковник возле старательно подметавшего навоз дворника, и, вырвав метлу, градоначальник энергично завозил ею по земле, разбрасывая в стороны слежавшийся конский помет.

Работающие остановились, учась делу у бравого начальства.

— Видал, как? — сказал полковник одеревенело уставившемуся на него дворнику. — Учить вас надо, олухов. — И, бросив на землю измазанную метлу, кинул шедшим сзади ординарцам: — Посадить его в холодную на сутки, а хозяина дома оштрафовать…

Подметальщики, лукаво перемигивавшиеся между собой, мгновенно схватились за метлы, и пыль завесой поднялась над домами.

***

Митрофан Петрович считался старым лошадником и в бытность свою субалтерном в одиннадцатом Донском полку имел двух строевых и одну скаковую лошадь, на которой обычно и брал дивизионные призы. Это было давно… Годы утомили полковника, но страсть к коням не утихла и поныне. Каждое утро новый градоначальник Ростова и Нахичевани просыпался в пять часов, обливался из ведра холодной водой и, хватив чепурку цимлянского вина, заедал ее куском круто посоленного черного хлеба, после чего, взобравшись на коня, делал утреннюю поездку, сопровождаемый шестью казаками и дежурным офицером. В это утро с ним стремя в стремя ехал войсковой старшина, осетин Казбулат Икаев, с недавних пор ближайший друг и поверенный градоначальника. Поодаль маячили вооруженные казаки, чуть рысившие за шедшим крупным проездом конями офицеров. Ростов остался позади, Солнце поднималось, обливая лучами сонные поля…

Подбоченясь в седле и слегка повернувшись к соседу, Греков увлекательно рассказывал Напряженно слушавшему его Икаеву.

— Да-а… умеючи, дорогой, и на дерьме наживешься… Только надо ум иметь густой сочный… Я, знаете ли, батенька мой, много видел случаев в жизни, когда умный, не растерявшийся в соответствующей обстановке человек очень легко становился обладателем больших денег, — поглаживая усы, сказал Греков.

— Был бы случайна умные люди найдутся, — многозначительно ответил Икаев.

— А вы слушайте, вникайте в суть… пригодится. Бот хотя бы и такой, — делая вид, будто не слышит спутника, продолжал Греков. — В Тарнополе в семнадцатом году, когда отступление великое началось, гарнизонный интендант и начальник местного казначейства составили акт о том, что немецкие аэропланы банк вместе со всеми деньгами сожгли, а в банк даже ни одна бомба не попала.

— Дальновидные люди, — похвалил Икаев.

Греков усмехнулся и продолжал:

— Подписями акт скрепили, печать приставили, свидетелей нашли… Все по форме, а денежки, конечно, поделили. — Греков перегнулся с седла к самому плечу жадно слушавшего его Икаева. — Миллионов, я думаю, пять уперли… Конечно, и начальство не забыли. Корпусному командиру отвалили, говорят, полмиллиона…

— Правильно, умно сделали, — вставил Икаев.

— Вы считаете, что правильно? — останавливая коня и глядя в глаза войсковому старшине, спросил Греков.

— Натурально! Первый и самый лакомый кусок — начальству… Митрофан Петрович, — улыбаясь одними глазами, почтительно ответил Икаев.

— Умные речи приятно и слушать, — дожимая р» уку, с чувством сказал Греков.

Из-под самых копыт грековской кобылы выпрыгнул мирно спавший в лунке огромный заяц, большими скачками запрыгавший по скошенному жнитву. Лошадь прянула в сторону, и полковник, едва усидевший в седле, молча поглядел вслед убегавшему зайцу, меланхолически вынул из кармашка часы. Ехавшие сзади казаки нагнали офицеров и почтительно придержали лошадей.

— Без четверти шесть… — печально сказал градоначальник, покачивая головой, и, внезапно багровея, возмущенно продолжал: — Безобразие! Полковник русской армии и градоначальник города Ростова Митрофан Петрович Греков встает в пять часов утра, а паршивый, бездомный заяц прохлаждается до шести. А ну, братцы, наказать!

Все шестеро казаков, гикнув, сорвались с мест и через минуту бешено, кружились по полю, настигая зайца. Офицеры, закурив папиросы, продолжали прерванный появлением зверюшки разговор.

На следующий день после этой беседы войсковой старшина Икаев приказом по Донской армии был назначен исполняющим должность штаб-офицера по особым делам при господине градоначальнике городов Ростова и Нахичевани с одновременным назначением на должность начальника карательного отряда. Приказ заканчивался следующими словами: «Для искоренения уголовных и политических бандитов, свивших себе гнезда в пределах Ростова, и для ликвидации большевистской пропаганды среди населения приказываю сформировать Особый карательный отряд, действующий в черте градоначальства по законам военного времени. Начальником этого отряда назначаю войскового старшину Икаева, коему и поручаю формирование отряда».

По городу замелькали конные и пешие фигуры горцев в длинных черкесках, обвешанных разнообразным оружием. Каждый день с юга, из Осетии и Чечни приезжали родичи и знакомые Икаева. Абреки и кровники, бежавшие в леса, прослышав о наборе в икаевский отряд, толпами устремились на Дон. Отказа в приеме не было. Через десять дней войсковой старшина Икаев явился к градоначальнику и доложил:

— Первый карательный отряд для борьбы с бандитизмом и большевиками готов. Дивизион горцев насчитывает двести семьдесят пять шашек и шесть пулеметов… Прикажете начать службу?

Градоначальник обнял исполнительного офицера и, целуя его трижды в лоб, растроганно сказал:

— Не забывайте, дорогой, тарнопольскую историю, которую я вам рассказывал.

Икаев так четко и уверенно откозырял градоначальнику на эти слова, что двое репортеров, «Приазовского края» и «Вечерних новостей», находившиеся в кабинете, хотя и не поняли градоначальника, но решительно внесли эти слова в свой отчет о церемонии. И только меланхолический немецкий обер-лейтенант, также сидевший у градоначальника, автоматически вписал в свой дневник следующие слова: «Вид этих ужасных дикарей в своих странных одеяниях должен был внушить несчастным горожанам города Ростова больше страха за свою жизнь, чем воображаемые бандиты, от которых должны были эти люди оберегать их…» Но слова союзного Краснову лейтенанта не получили тогда гласности. Через месяц обер-лейтенант был убит кавалеристами Сиверса под Ясиноватой, а его дневник спустя много лет попал в Истпарт.

***

Большой Ростовский театр был ярко освещен. Сверкающие лампочки причудливо сплетались в гигантское огненное слово «Кармен», потом гасли и снова загорались, освещая сновавшую у подъезда толпу и линию подъезжавших фаэтонов и автомобилей. Саженные афиши, у которых толпились люди, чернели огромной надписью: «Раевская в роли Кармен». Портреты Раевской были выставлены у театра. Аншлаг давно уже красовался над окошечком кассира, но люди тщетно стучали в окно, надеясь достать хотя бы один завалявшийся билет. Театр был переполнен, все приставные стулья и ложа дирекции были заполнены зрителями.

В половине первого акта дверь губернаторской ложи приоткрылась и в нее вошли градоначальник, донской есаул, войсковой старшина Икаев и двое горцев с маузерами — телохранители из личного конвоя Икаева. Занятая игрою актеров, музыкой и пением Раевской, публика не заметила прихода градоначальника, и только юркий антрепренер труппы Кузнецов моментально прислал в ложу цветы и пытался было проникнуть к начальству, но суровые горцы не допустили его, многозначительно показав на маузеры.

Когда через полчаса под оглушительные аплодисменты и крики публики опустился занавес и счастливая Раевская разнеженно кланялась у рампы, антрепренер Кузнецов с удивлением увидел, что ложа градоначальника была пуста. Движимый: страхом, антрепренер мелкой рысцой, насколько ему позволяло брюшко, пробежал из-за кулис к ложам. Осторожно просовывая сквозь портьеру стриженую голову, он оглядел ложу… В ней никого не было.

***

Утром, около девяти часов, в дверь номера, занимаемого антрепренером, постучали. Кузнецов в голубой пижаме и черных полосатых брюках сидел за чаем, обсуждая со своим администратором Смирновым странное неудовольствие градоначальника. Услыша стук, администратор открыл дверь. В дверях стоял урядник с двумя казаками.

Сердце Кузнецова екнуло. Сдерживая страх, он любезно спросил:

— Вы к кому это, братцы?

Урядник, напирая грудью на администратора, осведомился:

— Ты, что ли, будешь Кузнецов?

Администратор попятился и молча указал на антрепренера.

— Собирайся, — сумрачно сказал урядник.

Казаки встали с обеих сторон Кузнецова.

— К-куда?

К градоначальнику.

— П-позвольте одеться… Я совсем по-домашнему, — пытаясь улыбнуться, проговорил антрепренер, кидаясь к шкафу»

— Приказано в чем есть. Веди его, ребята, — скомандовал урядник и вышел за арестованным в коридор.

На пороге он оглянулся на застывшего в углу Смирнова и, погрозив ему кулаком, коротко сказал:

— Прокураты, мать вашу так!

До одиннадцати часов перепуганного Кузнецова держали в коридоре возле приемной Грекова, Десятки офицеров проходили по приемной мимо Кузнецова, лихорадочно перебиравшего в голове все свои вины и прегрешения. Но ничего преступного он так и не нашел за собой.

«Донос! Несомненно, донос! Но о чем?» — ломал голову недоумевающий антрепренер.

Наконец из дверей выглянул щеголеватый хорунжий.

— Это вы, господин Кузнецов?

— Так точно-с! — вскакивая с места, по-солдатски гаркнул антрепренер.

Конвойные Казаки ухмыльнулись.

— К градоначальнику! — коротко сказал адъютант.

Рядом с Грековым сидел смуглый, черноусый полковник, в Черкеске, с кинжалом и с золочеными газырями на груди. Кузнецов еще издали поклонился обоим, на сидевшие и не подумали отвечать ему.

Греков пожевал сухими губами, ладонью провел по усам и неожиданно спросил:

— Крещеный?

— Так точно, ваше превосходительство, — закивал головой Кузнецов.

— Не ври, не превосходительство, а полковник. Покажи крест.

Антрепренер судорожно расстегнул пижаму, отдернул рубашку. Увы, креста не было. Он перевел на Грекова умоляющие, испуганные глаза.

— Видит бог, был… был-с крестик. Это я его вчера, наверное, раздеваясь, на столике оставил.

— Опять брехня. Русский, православный человек не может оставаться без креста ни минутки. Не так ли, Казбулат-Мисостович?

— Совар-шэнно вэрно! — с сильным акцентом подтвердил войсковой старшина и похлопал пальцем по кобуре нагана.

— Стихи наизусть знаешь? — неожиданно спросил Греков.

— Какие… стихи? — опешил антрепренер.

— «Какие»? — поджимая губы, передразнил Греков. — Всякие!

— Так точно, знаю.

— А ну, прочти, — приказал Греков.

Кузнецов растерянно задрал голову и стал нараспев читать первые пришедшие в голову стихи:

Скажи мне, ветка Палестины…

При слове «Палестины» градоначальник поднял голову и подозрительно вгляделся в антрепренера.

Где ты росла, где ты цвела,

Каких холмов, какой долины…

— Хватит! — остановил его Греков. — Чьи стихи?

— Михаила Юрьевича Лермонтова, — почтительно доложил Кузнецов.

— Плохой поэт… Против царей писал и всего-то дослужился до поручика, — оказал Греков и продекламировал, размахивая пальцем перед носом обомлевшего антрепренера:

О воин, службою живущий,

Читай устав на сон грядущий

И паки, ото сна восстав,

Читай усиленно устав…

— Вот это стихи! Наш казначей, сотник Перисада, в пьяном виде сочинил… «Верую» знаете? — переходя на «вы», спросил градоначальник.

— Так точно, знаю… и «Богородицу», и «Отче наш», и молитву перед учением знаю… — припоминая забытые еще с детства молитвы, оказал Кузнецов.

— Из жидов? — осведомился Греков.

— Никак нет. Сын купца второй гильдии города Тамбова, Сергей Андронович Кузнецов.

— А почему в таком случае, малоуважаемый и полупочтенный Сергей Андронович, вы осмеливаетесь в столице Всевеликого Донского православного казачьего войска ставить отвратительную большевистскую оперу? — поднимаясь с места и перегибаясь через стол, спросил Греков.

— Как-кую оперу? — растерялся антрепренер. Он мог допустить все, что угодно, но такое обвинение… — Головою отвечаю за свой репертуар, господин полковник, оперы все старые, императорских театров… В присутствии высочайших особ ставились! Поклеп это, просто наврали вам на меня, — осмелев, заговорил Кузнецов. — Посудите сами, — «Евгений Онегин», «Лакме», «Риголетто», «Пиковая дама»…

— А вчера что изволили ставить, Сергей Андронович? — елейно прошептал Греков.

— Оперу «Кармен» господина Бизе. Одна из наиболее популярных во всем мире опер.

— А содержание ее можете пересказать нам?.. — перебил антрепренера Греков и, вдруг багровея, закричал: — Сук-кин сын, это в наше-то время, когда на Дону осадное положение, дисциплина в полках валится, когда казаки офицеров не слушают, когда красные свою агитацию всюду развели, у меня под носом, на моих собственных глазах театр пропагандой занимается!

И он так стукнул по столу, что стакан с водою опрокинулся и зазвенел на полу.

— К-как-кою пропагандою? — снова бледнея, тихо спросил антрепренер.

— А как же! Что вы там показываете народу? Как паршивый солдат из-за девки дезертировал, мало того — офицера своего по морде ударил… в разбой-ники пошел! Что это такое, как не тайная агитация большевиков?

— Факт! — коротко подтвердил офицер в черкеске и снова выразительно постучал по своему нагану.

— Мо-о-лчать! — заревел Греков, не давая вставить слова перепуганному Кузнецову. — Что вы там ссылаетесь на «им-пе-ра-торские» сцены!.. Ошибка была со стороны в бозе почившего императора, — Греков встал и дважды перекрестился, — что он допускал подобные вещи.

— Вот и поплатился, — без особенного уважения добавил черноусый офицер.

Греков подошел вплотную к бледному, озиравшемуся по сторонам антрепренеру и, кусая губы, прошипел:

— Вы знаете, что я с вами могу сделать? А? Вы понимаете? Как градоначальник, ответственный за судьбы донской столицы, я в двадцать четыре часа властью, данною мне свыше, расстреляю вас…

Ноги Кузнецова подкосились. — …и отвечать не буду, а весь ваш театр со всею труппою сгною в кутузке.

— Ва… ва… ваше пре… пр… — совершенно теряясь и уже не помня себя от страха, забормотал Кузнецов. — Явите божескую милость!

Греков жестом остановил его.

— Вот, — указал он пальцем на хладнокровно сидевшего офицера, — говорите с ним. Рекомендую. Это войсковой старшина Казбулат Мисостович Икаев. Надеюсь, слышали? — многозначительно сказал он.

… Сердце антрепренера упало. Фамилию знаменитого Икаева и связанные с нею мрачные истории он слышал не раз.

— Итак, господин полковник, это дело поручено вам, — сказал Греков, уходя из кабинета в боковую дверь.

— Ну-с! Вы слышали, что говорил господин градоначальник? — сверля Кузнецова глазами, проговорил Икаев. — Повторять не буду. Ваша жизнь, ваша труппа и все ваше дело в моих руках.

Он вытянул вперед свои смуглые жилистые руки и сжал кулаки.

— Могу сделать с вами все, что захочу, но я человек добрый…

Кузнецов с надеждою посмотрел на него.

— А вы человек, вероятно, сговорчивый.

Уже понимая, что опасности никакой нет, антрепренер широко развел руками.

— Все, что изволите, — подтвердил он.

— А дело в следующем. Вам известно, сейчас идет война с большевиками. Наступают холода, лютые, жестокие морозы, а у наших офицеров, казаков и солдат, сидящих в окопах, нет теплого белья, полушубков…

— С моим превеликим удовольствием! — перебивая его, сказал повеселевший Кузнецов. — Да я же всегда был патриотом и всегда жил в дружбе с начальством. Сколько прикажете пожертвовать? — пригнувшись к столу, тихо спросил он.

— Тридцать тысяч единовременно и затем набавить на все билеты театра пятнадцать процентов. Сумму надбавки ежедневно вносить лично мне.

— А как проводить по книгам?

— Как угодно. Нас это не интересует.

— Слушаюсь, — поклонился антрепренер.

— Затем еще, но это уже лично моя просьба… Вы, надеюсь, джентльмен? — поманив к себе Кузнецова, осведомился Икаев.

— Так точно. Самый настоящий.

— Так вот, мне оч-чень понравилась ваша певица, как ее… ну, та, что вчера пела Кармен. Мила, игрива, и экстерьер вполне соответственный. Так вот, я не хочу, вы понимаете, не хочу, не желаю, чтобы она знала о том, что она оч-чень понравилась мне.

— Понимаю-с! Понимаю-с! Будьте уверены, она нич-чего не узнает о нашем разговоре. Извините, господин полковник, ну, а в «Кармен» ей теперь можно выступать?

— Пусть выступает.

Через пять минут Икаев и Кузнецов сидели за столом, болтая и пересмеиваясь. Антрепренер балагурил, рассказывал театральные анекдоты и закулисные тайны. Войсковой старшина весела ржал, слушая его рассказы… Уходя, Кузнецов уже дружески сказал Икаеву:

— Ну и постановочка у вас, господин полковник, до сих пор ноги трясутся… И зачем это надо?.. Сказали бы просто.

Икаев снисходительно улыбнулся.

— Всякое дело, уважаемый Сергей Андронович, требует тонкой подготовки.

Черная биржа валютчиков Ростова была расположена на Садовой улице, в кафе «Континенталь». Здесь шла бешеная спекуляция всеми видами валют, начиная с греческой драхмы и кончая американскими золотыми двадцатидолларовыми «орлами». Румынские леи, болгарские левы, царские «метры», английские фунты, сербские динары, индийские рупии, итальянские лиры и даже самодельные пятисотки, выпускавшиеся в ингушском селе Экажеве, — все имело хождение здесь. Вагоны железа, платформы с кирпичом, возы с сеном, мешки крупчатки, ящики кишмиша, килограммы сахарина, банки с кокаином, шаланды с рыбой, тюки хлопка, ружейные патроны, винтовки и пулеметы русских, австрийских и немецких систем — все покупалось и продавалось здесь.

«Даю, беру вагон сой!», «Держу сою!», «Есть пять вагонов картофеля!», «Беру картофель — даю полвагона морозовского миткалю. Ситец, ситец есть!», «Чай, пятьдесят пудов китайского чая, высший сорт, кузнецовский!», «Кто интересуется морфием?», «Беру морфий, даю семь пудов подметки»…

Выкрики, шепот, таинственные жесты, кивки головой, толкотня, звон посуды мешались с табачным дымом «кэпстена» и ароматных самсунских папирос. Толстые люди, в перстнях, с заплывшими жиром глазами, в шикарных пальто реглан, пили Шоколад, ели сбитые сливки, торты, тыча окурки папирос в застывший крем. Юркие юноши, вертлявые старички, подмалеванные дамы окружали их, то исчезая, то снова появляясь. Здесь были люди разных национальностей, всех возрастов и положений. Тут собрались сбежавшиеся из многих российских городов торговцы, менялы, ростовщики, дельцы, кутилы, жулики, проститутки, прокутившиеся купеческие сынки, налетчики, безработные чиновники, потерявшие усадьбы помещики, представители обнищавшей российской аристократии, бывшие монахи, гимназисты, забросившие книги, — словом, все, кому хотелось легко и быстро зашибить деньгу.

Через толпу, разнося по столикам подносы с заказами, проносились официанты, иногда звенела по полу посуда и на чей-либо пиджак проливался горячий кофе, но такие пустяки не отвлекали внимания толпы. Здесь делали деньги, они были единственным кумиром, которому все поклонялись.

Главным тузом в эти дни на бирже был трапезундский грек Касфикис, приведший из Турции пароход самсунского табаку «режи»[11] и распродавший его. Собираясь обратно в Турцию, Касфикис решил на все вырученные деньги закупить в Ростове товаров и отвезти их в Стамбул. Он часами просиживал в кафе «Контииенталь», присматриваясь и прислушиваясь к мечущимся спекулянтам. Иногда Касфикис делал незаметный знак своим людям, и те, нагоняя уже в другом конце кафе предлагающего товары человека, останавливали его. Часто заманчивые предложения оказывались фикцией, но иногда сделка совершалась, и тогда молчаливый грек что-то заносил в свою маленькую записную книжку.

Касфикис предпочитал золото и брильянты, отлично разбирался в бронзе и фарфоре, он платил наличными и всегда на два процента больше, чем давали другие, поэтому все беженцы скоро стали предпочитать его другим.

Осторожный Касфикис не рискнул остановиться в гостинице, а проживал у настоятеля греческой церкви отца Иоаникия, занимая у него две небольшие комнатки рядом с домом, в котором жил греческий консул.

По кафе шныряли люди… Одни приценивались к товарам, другие прислушивались, третьи присматривались друг к другу. Высокий черноусый человек с орлиным носом и пронзительными глазами, в рыжей барашковой папахе дважды прошел мимо Касфикиса и как-то странно посмотрел на него. Трапезундскому купцу это не понравилось. Еще у себя в Анатолии он слышал о том, что все кавказские горцы грабители и промышляют только тем, что грабят и режут мирных заезжих купцов. Он отвернулся, но все же не терял из виду показавшегося ему подозрительным человека. Кавказец бесцельно походил по кафе, толкая официантов и мешая беспрерывно суетившимся биржевикам. Потом он сел на стул возле стены и, вынув из кармана большой золотой портсигар, молча поднес его к груди. Несколько ярких брильянтов брызнули огнем и засветились на матовом фоне портсигара. Касфикис проглотил слюну и, толкнув ногой подручного, указал глазом на сидевшего в смиренной позе кавказца.

«Бандит… наверно, кого-нибудь ограбил, — мелькнуло у него в голове. — А не все ли равно… Портсигар, ценный, наверно, фамильный, брильянты чистой воды. Не упустить бы».

И он деланно равнодушно отвернулся в сторону, медленно прихлебывая черный ароматный кофе. Вокруг кавказца уже суетились несколько быстрых, торопливых фигур.

— Продаешь? На товар или на деньги? А ну, дай поглядеть, — тормоша горца, разом заговорили все.

Горец опустил портсигар на колени и медленно вытащил из ножен широкий, аршинный кинжал.

Покупатели отодвинулись от него.

— Пардаю своя золотой портабашник, — ломаным языком очень спокойно сказал он. — Близко ходить можна, рукам лапать неможна… И он любовно посмотрел на свой обнаженный кинжал.

В эту минуту подручный Касфикиса был около него.

— Сколько? — показывая глазами на портсигар, спросил он.

— Ей-бог, менше пятнасыт тыща не отдавайт, — сказал горец.

Портсигар стоил по меньшей мере тысяч пятьдесят, но подручный, нахмурив лоб, подумал и как бы неуверенно сказал:

— Пойдем вон к тому человеку. Его деньги, как он скажет, так и будет.

— Валла и лаазым[12], пойдем, — согласился горец, вкладывая в ножны кинжал.

«Касфикис немного поторговался и за четырнадцать тысяч купил у горца массивный портсигар с брильянтовым вензелем и крупным алмазом посредине. Прежде чем положить в карман николаевские бумажки, горец долго и внимательно разглядывал их «а свет. Найдя на одной «катеринке» сальное пятно, он отказался взять ее.

— Наш аул, ей-бог, ни один человек такой денги не берет… — И успокоился только тогда, когда улыбающийся Касфикис дал ему взамен новенькую царскую сторублевку.

Уложив кредитки в карман бешмета, кавказец опросил:

— Тебе денги ищо много ест или мала ест?

— А тебе зачем? — опросил осторожно Касфикис.

— Мне ищо шесть штука такой портабашник ест, четыр золотой мендал ест, сиребрены самовар, ей-бог, тоже ест… все хочу гамузом пардават, своя места, Кавказ ехат…

— Купим, — наклоняясь к нему, тихо сказал Касфикис. — Денег хватит. Больше всех дадим… Мы все сразу купим. Давай вещи и говори свою цену.

Горец внимательно поглядел на него и, чуть улыбнувшись, покачал головой.

— Такой дурак человек нету — се вещи сразу давал. Вот моя: на коран божица, твоя на твоя бог божица. Тогда дело кончал, вещи домой принесем, деньги карман кладит. Кавказ едим.

Через несколько минут Касфикис и его подручный ударили с горцем по рукам, и каждый по-своему побожился честно окончить сделку.

Кавказец обещал в шесть часов вечера принести золото на Азиатскую улицу, в дом греческого консула, где во флигеле жил Касфикис.

Высокое греческое государство в Ростове представлял некий Даниил Анастасиди, имевший в городе две хлебопекарни и мучной склад на Таганрогской площади. Иногда консул надевал на себя пышный, шитый золотом вицмундир и косую треуголку, обтянутую широким серебряным галуном, и, вооружившись крохотной шпагой, совершал наезды в Новочеркасск, к атаману. В остальное время он носил серую пиджачную пару, мирно подсчитывал барыши от своего выгодного предприятия и, переводя выручку на драхмы, отсылал их в Афины на свой текущий счет.

***

В 7 часов 30 минут у генерала Краснова, приехавшего из Новочеркасска в Ростов, был назначен официальный прием по случаю прибытия на Дон немецкой военной миссии. Канцелярия донского войскового атамана уведомила об этом греческого, персидского, швейцарского и неизвестно зачем находившегося в Ростове перуанского консулов.

Анастасиди любил подобные вечера. Он писал о них в греческое министерство иностранных дел длинные водянистые доклады, прилагая к ним газеты, в которых всегда одинаково сообщалось:

«На приеме присутствовали гг. консулы дружественных Донскому Войску держав — Греции, Швейцарии, Персии и Перу».

Без пяти минут семь, оглядев себя в зеркало, консул вышел к воротам и в фаэтоне отправился на прием. На плохо освещенной Азиатской улице он встретил группу всадников в папахах и бурках, на мелкой рыси проехавшую мимо него.

«Патрули, — удовлетворенно решил Анастасиди.

Горец не явился в шесть, не было его и к семи. Недовольный Касфикис что-то буркнул себе под нос и уже собирался сесть за письма, которые аккуратно дважды в неделю посылал в Трапезунд, своей жене и компаньонам, как во дворе раздался шум.

— Пришел? — с надеждою спросил он своего подручного.

— Нет! Это господин консул по делам поехал. Вряд ли ириг дет наш разбойник. Разве можно верить таким людям? Эти кавказцы такой народ! — Помощник пренебрежительно махнул рукой и остановился.

За дверью послышались шаги.

— Эй, господин поп… искажи, пожалуйста, гиде такой человек ест… как зват, ей-бог, не знаем… бумажка имя ест, написана… — раздался в коридоре чей-то голос.

— Пришел, — засмеялся Касфикис, — видать, ты, Апостолаки вовсе не знаешь этих людей.

В дверь постучали, и в комнату в сопровождении греческого священника, настоятеля подворья, вошел кавказец, держа за спиной туго набитый мешок.

— Вот здесь, входи смелее, — сказал священник нерешительно остановившемуся на пороге горцу и, бросив Касфикису по-гречески несколько слов, пошел к себе.

— Принес? — поднимаясь с места спросил трапезундский купец.

— Ей-бог, очень темна места живешь… Совсем свет нету, — не отвечая на вопрос, сказал горец и, сняв папаху, вытер ладонью лоб.

— Ну, ну, показывай твои табакерки, — торопил его Касфикис.

Но горец молча поглядел на него и, похлопав рукою по мешку, не спеша сказал:

— Вот моя товар… Игде твоя денга? Ты тоже покажи.

— Да что ты, боишься нас, что ли? — Недовольно он похлопал по боковому карману. — Много. Ты золото свое давай, а денег мы тебе отвалим.

— Когда наши народ кииджал рука ест, он сам черт не бойца, ей-бог, — берясь за рукоятку кинжала, сказал кавказец.

Он еще что-то хотел сказать, но внезапно прислушался и насторожился. Во дворе зацокали копыта, что-то лязгнуло, напоминая звон шашки о стремена. Потом раздался и смолк голос настоятеля церкви.

— Что это? — встревоженно сказал Касфикис.

Дверь с маху раскрылась, и в комнату ввалилось восемь человек в бурках и папахах, лица были полузамотаны башлыками.

Подручный ахнул и спрятался за кровать.

— Кто такие? Чем это вы тут, уважаемый, занимаетесь? — шагнув к онемевшему Касфикису, грозно рявкнул один из ворвавшихся людей. — А это кто? — наклоняясь над сидевшим на своем мешке горцем, тем же тоном продолжал он. — А-а-а! Так это ты голубчик… Приятная встреча. Попался наконец, разбойник… А ну, обезоружить и взять его! — приказал он другим.

Перепуганный Касфикис в страхе зажмурил глаза. Он слышал о том, что кавказские горцы никогда не даются живьем в руки и в этих случаях отчаянно, насмерть рубятся кинжалами.

Чтоб не слышать страшных звуков рубки, лязга кинжалов и ужасных, душераздирающих стонов, он, заткнув пальцами уши, бросился в кровать, за которой дрожал и трясся его подручный…

Он поднял голову и открыл глаза от грубого толчка в ухо.

— Так вот оно что такое… Сук-кин сын, ворованным торгуешь, у бандитов и убийц награбленное скупаешь! А еще иностранец, собачья кровь! Взять и его! — прогремел ужасный голос командира ворвавшихся к нему людей.

— Гос-по-дин начальник, это неверно… это ошибка… — пытаясь вырваться из обхвативших его рук, залепетал Касфикис.

— Как ошибка? А это что? Откуда у тебя, свиная морда, мое фамильное золото? — размахивая мешком перед самым носом мотавшего головою грека, заревел незнакомец.

Касфикис едва не упал с кровати, когда увидел, как из его чемоданов посыпалось на пол золото.

— По-озвольте, это же грабеж! — простонал он.

Один из закутанных людей достал у него из кармана бумажник с деньгами.

— Дай ему хорошенько, чтобы не рыпался! — посоветовал сбоку кто-то голосом, очень похожим на уже знакомый ему голос продавца-кавказца.

Сильный удар по голове оглушил грека, и он потерял сознание.

Когда, часов в двенадцать, вернулся с пышного приема консул, его веселое настроение сразу испортилось. Взволнованный старичок священник, путаясь и сбиваясь, рассказал ему о том, как неизвестные люди, избив Касфикиса, увезли его куда-то с собой. Вылезший из-под кровати подручный, заикаясь и плача, рассказал подробности этого налета. Заканчивая повествование, он крестился дрожащей рукой, считая себя спасенным чудом от смерти. Шкаф, чемоданы и даже половицы в комнате Касфикиса были переворочены и вскрыты. В одном углу нашли закатившуюся под плинтус десятирублевую золотую монету. Это было все, что осталось от золотых и валютных фондов купца Касфикиса.

***

Касфикис отыскался на следующий день. Его нашли на берегу Дона с пробитой пулею головой и связанными за спиной руками.

Консул Анастасиди, облачившись в свой парадный мундир со шпагой и надев треуголку, немедленно поехал к градоначальнику. Страшная, неожиданная смерть Касфикиса взволновала греческую колонию. Сопровождаемый настоятелем церкви и подручным убитого купца, консул вошел в приемную Грекова, в которой уже толпились люди. Посреди приемной с поднятой кверху рукой стоял Греков, не то распекая кого-то, не то читая отеческое назидание. Разномастная толпа молча слушала его. В углу, прижав платок к глазам, всхлипывала бедно одетая женщина. Девочка лет четырех сидела у нее на коленях.

— Вот вы жалуетесь на спекулянтов… на купцов, на торгашей, говоря, что они ежедневно повышают цены на продукты. Знаю я все это… правильны ваши жалобы, но, господа, господа! — Греков вздохнул и выше поднял руку. — В наши трудные дни надо жить по писанию, так, как заповедано нам богом… Блаженны алчущие и жаждущие… блаженны кроткие, ибо… — палец градоначальника заходил над головой, — они насытятся. Вот как сказано господом богом. А этим стервецам купчишкам я хвосты еще подкручу, — не меняя тона, пообещал Греков, — я им, сукиным детям, покажу, как грабить честных горожан! Всё! — закончил он, поворачиваясь спиной к слушавшим его людям. По-видимому, это была делегация от обывателей Ростова. — Чйчэ плачешь, кто обидел, рассказывай все, как родному отцу. Ну! — поворачиваясь к плакавшей женщине, сказал Греков.

Женщина вскочила с места и, опускаясь на колени перед градоначальником, всхлипывая, заговорила:

— Ваше превосходительство, будьте отцом милостивым, мужа у меня забрали… помогите… вся надежда на вас осталась.

Девочка, глядя на мать, тоже заплакала, прижимаясь всем тельцем к ней.

— Кто забрал? Кого забрали? Зачем?

— Му-у-у-жа моего… слесаря из депо… Гаврюшина Степана… вот ее отца. Явите божескую милость, ваше превосходительство, не губите девочку, не делайте сирото-о-ой! — Голос плачущей оборвался и перешел в вопль.

Греков поморщился и недовольным тоном сказал:

— А ты не вой, не вой! Здесь не базар. За что забрали-то?

— Го-во-рят, большеви-ик… — глотая слезы, сказала женщина. — Го-осподи, какой он большевик… тихий такой, смирный, всего три месяца, как из плена германского пришел, а тут его опя-ать…

— Тихие-то всегда самой сволочью бывают… Ну ладно, зайди через неделю, разберусь. Только, матушка, заранее говорю: если большевик или какой-нибудь там политический, не помилую, да и сама не ходи — выпорю.

— Го-осподи, — простонала женщина, — никакой он не большевик. Просто война ему вовсе надоела… С пятнадцатого года воюет, два раза на фронте, ранетый, в плену год сидел. До семьи только добрался, а тут опять его забирают…

— А-а-а! Дезертир, воевать, значит, не хочет… Ну, голубушка, тут ему сам господь бог не поможет. Во всех цивилизованных армиях насчет дезертиров один закон — пуля.

— Да он лее ведь ранетый, больной…

— Ничего поделать не могу. На то есть медицинская комиссия. За-кон! — снова поднимая над головою палец, важно произнес Греков и, останавливая взгляд на девочке, словно лишь только сейчас заметив ее, сказал: — Как человек и отец семейства, я могу сделать лишь одно: устроить тебе и дочке свидание с мужем. А ты посоветуй ему не валять дурака… пусть служит и этим оправдает себя в глазах начальства. Адъютант, — крикнул градоначальник, — устройте им свидание! Ну, а теперь иди, да воздействуй на своего дурака, а то… — и Греков выразительно провел пальцем по горлу.

Тут только он увидел стоявших в дверях консула Анастасиди, священника и сопровождавшего их грека.

— А-а-а! Здравствуйте, господа, какие ветры, какие дела занесли вас в мою обитель? — делая шаг к ним, опросил градоначальник.

— Печальные события прошлой ночи, господин полковник, — кланяясь, учтиво ответил консул.

— Этой ночи? А что случилось? Не слышал, ничего не слышал, — пропуская в кабинет гостей, сказал Греков.

— Прием закончен, можете идти, господа, — сказал адъютант, — а ты, тетя, пройди в седьмую комнату вот с этой запиской. Там сделают, что нужно, — обращаясь к женщине с ребенком, добавил он.

— Господин офицер, господин офицер, а мы час ждем!.. Господин адъютант, а как же наше дело? — окружая адъютанта, заволновались остальные просители.

— Ничего не знаю, господа. Прием окончен. Вы сами видели, что к градоначальнику прибыл представитель иностранной державы, — важно сказал адъютант и приказал казакам очистить комнату от просителей…

— Убили и ограбили! И намного? — полюбопытствовал градоначальник, выслушав консула.

— Точно не известно, но, во всяком случае, общая сумма похищенного велика.

— И вся в валюте?

— Преимущественно, хотя должны были быть и николаевские и керенские деньги. Я думаю, что, имея такие веские улики, как похищенные золотые вещи, наличие живого свидетеля, господина Апостолаки, видевшего и грабителей и подосланного ими кавказца, — указал консул на тревожно глянувшего на него подручного, — а также и нашего почтенного настоятеля, который также мог бы узнать этого человека, я думаю, что преступление, если за него возьмутся опытные люди, сразу будет раскрыто. Как консул страны, которой нанесен урон, я настаиваю на этом. Преступники никуда не могли скрыться за одну ночь, они, по всей вероятности, еще в Ростове. Это облегчает работу следственных властей. Нужно еще учесть то обстоятельство, что все грабители — кавказцы, что тоже поможет делу розыска. Я настоятельно прошу вас, господин полковник, передать это дело опытному человеку, найти и арестовать злодеев, а все похищенное у бедного Касфикиса отобрать у них и передать в греческое королевское консульство.

— Натурально! — согласился Греков. С минуту он напряженно о чем-то думал и затем решительно сказал: — Есть, есть, господин консул, такой человек. Решительный, опытный. В таких делах, что называется, собаку съел. Это войсковой старшина Икаев. Сам горец, кристальной чистоты и честности человек. Он распутает это дело.

— Я слышал фамилию этого офицера. О ней много говорят в городе… конечно, хорошего, хорошего, н-но… — консул замялся, — но, видите ли… Я, конечно, вполне доверяю вашему выбору, однако полковник Икаев сам горец, кавказец, у них, на Кавказе, как говорят, свои обычаи и законы, и я боюсь, что если следствие обнаружит своих… — консул поправился, — то есть горцев своего племени, то полковник Икаев, связанный обычаем и традициями и прочими условностями гор, не сможет…

— Господин консул! — вставая с места, оскорбленно воскликнул Греков. — Войсковой старшина Икаев — офицер русской армии и мой помощник. Я не знаю порядков и традиций в греческой армии, но в своей Донской я их отлично помню. Честность, прямота, самопожертвование, храбрость и вера в бога — вот что такое русский офицер. — И, продолжая стоять, он сказал: — Поручаю это дело войсковому старшине Икаеву.

Консул и остальные поднялись. Прием был окончен. Консул, прощаясь, сказал:

— Я очень уважаю доблестную Донскую армию и всех ее офицеров. Прошу передать привет полковнику Икаеву.

Вместе с молчащими спутниками он направился к выходу.

***

Войсковой старшина Икаев начал следствие на следующий же день. К одиннадцати часам утра он вызвал на допрос свидетелей — Апостолаки и настоятеля греческой церкви. Священник пришел один. Несмотря на розыски подручного, его в. этот день нигде не нашли, не нашли его и позже. К вечеру выяснилось, что дальновидный Апостолаки через два часа после беседы с градоначальником бежал на Кубань, где у него были родные. Опрошенный Икаевым священник был крайне молчалив. Он сразу же отказался от своих предварительных показаний, заявив, что никого не видел и никакого кавказца к Касфикису не вводил. Говоря это, он со страхом посмотрел на высокого, смуглого, черноусого офицера в черкеске, очень напоминающего ему… Настоятель даже вздрогнул, когда Икаев поглядел пристально на него.

Вернувшись домой, настоятель долго мыл руки каким-то особенным душистым мылом, потом покрестился на иконы и прошел к консулу. Сев рядом, они долго о чем-то шептались, покачивая головами.

— А что сделаешь? Ничего! — разводя руками, сказал консул и горестно поник головой.

Ночью он написал обстоятельный доклад в Грецию о загадочной смерти и ограблении купца Касфикиса.

Через день следствие было закончено. Выяснилось, что убийцей был некий грек Апостолаки, компаньон убитого, сбежавший неизвестно куда.

Вызванный вторично в комендатуру градоначальника, настоятель греческой церкви подтвердил это заключение, зажвив следователю, что он и сам подозревал в убийстве Касфикиса скрывшегося от следствия Апостолаки.

***

— Что это, батенька мой, такое? Греки какие-то исчезают, ценности у них грабят на большие тысячи валютой, а я ничего не знаю, — подчеркивая последние слова, подозрительно спросил Греков, глядя на курившего Икаева.

— Да… что-то такое было, — спокойно сказал Икаев. — Только здесь много неточностей, уважаемый Митрофан Петрович. Во-первых, ценности — грошовые, во-вторых, валюты не «на большие тысячи», а скорее на считанные сотни. И, наконец, третье — у я приготовил по этому поводу вам доклад, вот он, пожалуйста, — вынимая из кармана бешмета большой пакет с сургучной печатью, сказал Икаев.

— На сколько страниц? — кладя его в стол, спросил Греков.

— На сотню с лишним, и все на чистой английской бумаге, — пуская колечко дыма, сказал Икаев.

Греков удовлетворенно мотнул головой, вздохнул и тихо сказал:

— А все же, дорогой Казбулат Мисостович, если поступать так, как в полках есаулы, насчет безгрешных доходов, вроде там лошадок, овса и всего прочего, — не вернее ли будет, а, как вы думаете?

Икаев с усмешкой посмотрел на него и пренебрежительно сказал:

— Кустарное дело, а не работа, это же холодные сапожники, а не умные люди. На овсе да на подметках далеко не уедешь.

— Зато спокойнее, — многозначительно сказал градоначальник. — Во-первых, здесь не казачья сотня, а целый город, и какой город — Ростов, а во-вторых, все-таки — войсковой круг, всякие там либералы Агеевы и прочая сволочь. Кругом народ… Пойдут слухи, «сплетни, брехня. Дойдет и до атамана.

Он развел руками, прошелся по комнате и наставительно сказал:

— Бросьте это, дорогой мой. Оглянитесь кругом, ведь золото буквально под ногами валяется. И можно… без пролития крови.

Икаев поднял голову, следя за ним.

— Первое — игорные дома. Их и сейчас немало, разведем их больше… Ведь это же неисчерпаемый клад. Дальше. На днях неделя помощи бойцам на фронте. Понимаете? Затем день раненого и больного донского воина… Опять деньги… А обыски, а облавы… Ведь у этих чертовых спекулянтов больше денег, чем во всей донской войсковой казне. А вы… за кинжал — да в пузо! Изобретательность, фантазию надо иметь, дорогой Казбулат Мисостович. Кстати, что это у вас, новинка? — спросил Греков, видя, как Икаев достал из кармана золотой, с матовым отливом портсигар.

— Да. Купил недавно, — небрежно ответил Икаев.

Греков осмотрел брильянтовый вензель на крышке, пощупал крупный сверкающий алмаз и, возвращая портсигар, тихо сказал:

— А еще не найдется?

Икаев вместо ответа извлек из кармана второй такой же портсигар и протянул его засмеявшемуся от удовольствия градоначальнику.

***

Игорные дома в Ростове были разбросаны повсюду — и на окраинах, и в Нахичевани, и около вокзала, но наиболее фешенебельные казино находились в самом центре города — на Садовой улице, Таганрогской площади и в Казанском переулке. Здесь шла самая крупная игра. Помимо общего зала и рулетки, тут были еще так называемые «золотые столы» — особые комнаты, где играли только на золото и устойчивую иностранную валюту. На эти столы не допускались николаевские, керенские, донские и прочие обесцененные бумажные деньги. Тут звенело золото, шелестели доллары и фунты. Молодые и старые мужчины и женщины, военные и штатские с вечера и до утра заполняли игорные дома Ростова. Вокруг столов шныряли жулики, аферисты, шпики, карманники, проститутки. У стен сидели или прохаживались молчаливые люди. Это были скупщики, которым проигравшиеся игроки тут же за треть цены, скорее за бесценок, спускали золотые и серебряные вещи, кольца, брелоки, часы и портсигары. Зажав в дрожащей руке скомканные кредитки, игроки спешили к столам, в неверной, обманчивой надежде отыграться. Молчаливые господа не брезгали ничем, они брали и дамские серебряные ридикюли, и меховые палантины, и боа. Был еще один вид купли-продажи, который происходил тайком, наспех, в дальних комнатах клуба, именуемых «отдельными кабинетами». Но о них знали лишь лакеи, туда и оттуда сопровождавшие спешивших смущенных дам, да сами молчаливые господа, совершавшие за гроши свои «покупки».

***

Семнадцатого октября в газетах Ростова появился приказ, подписанный градоначальником:

«Азартная игра приобрела размеры недопустимые. Вновь поступают жалобы со всех сторон. Играют все. Тяжело до боли — играют офицеры!

Господа офицеры! В такое время играть в карты! Ай-яй-яй — вот все, что могу сказать по адресу таких офицеров. А теперь — клубы. Клубы давали мне обещание вести игру правильно, а ведут сплошь и рядом грабительски. Знаю хорошо психологию игрока, так как сам играл немало. Единственная мера, которая может немного помочь, — это на время прекратить игру. Мера тяжелая для клубов, но грабительским клубам поделом, а солидные не осудят. Когда выигранные деньги привыкнут к карману, а проигрыш потеряет свою остроту, игра мельчает.

Итак, господа понты и банкометы, подсчитайте ваши выигрыши и проигрыши и немного успокойтесь. С 13 часов сего 17 октября какая бы то ни было азартная игра в карты, лото, кости, бильярды, рулетки и т. п. воспрещается в ростовском и нахичеванском на Дону градоначальстве. Всякие ходатайства о разрешении азартной игры мною не будут приниматься, пока не будет собрано для раненых и больных 50 тысяч пар белья (кальсон и рубах), 3 тысячи простынь, 10 тысяч полотенец, 25 тысяч пар носков, 100 тысяч аршин марли и 200 пудов гигроскопической ваты. Когда все это будет сделано, приступим к переговорам о разрешении азарта. Если же до моего разрешения где-либо будет обнаружена азартная игра, то будет туда послан вооруженный отряд, все деньги игроков будут конфискованы. Игроки, хозяева, швейцары, прислуга будут арестованы и судимы военно-полевым судом при градоначальстве. Предупреждаю, суд будет скорый и строгий. Пожаловаться не успеете!.. Председателем военно-полевого суда назначаю войскового старшину Икаева.

Правда, он не юрист, но дело понимает!»

***

После джентльменской беседы Икаева с антрепренером в уборную артистки Раевской ежевечерне «неизвестным лицом» посылалась большая корзина цветов и фрукты с бутылкой шампанского. Когда была занята в спектакле Раевская, в ложе градоначальника, хотя бы всего на несколько минут, обязательно появлялся войсковой старшина Икаев. Щегольски одетый, бритый, надушенный, в белоснежном бешмете и черной черкеске, сверкая серебром оружия, он пользовался успехом у женщин.

Раевской он тоже нравился. Хотя Икаев по-прежнему не был знаком с ней, но артистка отлично знала, кто посылал ей цветы и корзины с фруктами и вином. Слишком затянувшаяся игра наскучила ей.

— Да когда же он осмелеет? — несколько раз недовольно справлялась она у Кузнецова. — Говорят, безумно храбрый, отчаянный человек, а я что-то этого не вижу. Вы так и передайте ему это, Сергей Андронович.

— Что вы, что вы, матушка, — замахал на нее антрепренер, — да ведь это же, — он оглянулся, — сущий бандит. Рожа одна чего стоит! Вечером в переулке встретишь — сам кошелек отдашь. Абрек, разбойник!

— Не-ет, — перебила его Раевская, — лицо у него ничего, и глаза, и усы, и осанка.

— На тебе, — возмутился Кузнецов, — «осанка»! Ведь он лее грабитель с большой дороги, иол-Ростова ограбил. Все купцы от него стонут. А что он с обывателями делает, а со мной, наконец… — Голос его сорвался. — Ведь это же денной грабеж. Я мучаюсь, я страдаю, я капитал в дело вкладываю, а ему ни за что ни про что каждый вечер вынь да положь пятнадцать процентов. Что это такое, дорогая Марина Владимировна, а? По-вашему — «осанка», а по-моему — разбой.

— Все мы грабители, Сергей Андронович, и вы сами не меньший разбойник… да только у вас руки коротки. А дай вам его силу и его возможности, так вы не только что пол-Ростова, а всю Донскую область оберете.

— Что? Это что еще за речи?.. Вы с ума сошли! Да вы знаете, что я… — вскипел Кузнецов.

— Молчи, шут гороховый, а то как бы я с тобой сама чего не сделала! — с нескрываемым презрением сказала Раевская и взяла со стола телефонную трубку. — Алло! Центральная? Барышня, соедините меня, пожалуйста, с квартирой полковника Икаева… Благодарю вас.

Кузнецов застыл около нее с открытым ртом и выпученными глазами.

— Алло! Квартира полковника Икаева? Попросите, пожалуйста, полковника к телефону… Это вы? Говорит артистка Раевская.

Она глубоко вздохнула и, чуть задерживая дыхание, сказала:

— Я жду вас. Приезжайте… — и положила трубку.

Ноги Кузнецова задрожали, пиджак как-то обвис. Антрепренер улыбнулся жалкой, кривой улыбкой.

— Ах, Марина, дорогая Мариночка… Гениальная, великая вы женщина. Вам бы армией командовать… вам бы…

— Мне бы деньги, следуемые за спектакль, получить с вас сполна. Мне бы жалованье увеличить вдвое… Мне бы бенефис второй дать… — вставая, перебила его Раевская.

— Голубушка, откуда все это? Ну, деньги я заплачу, а остальное… — развел руками Кузнецов.

— Как хотите. Потом предложите втрое, да будет поздно.

Кузнецов посмотрел на злые красивые глаза женщины, на маленький властный рот, сдвинутые брови и испугался.

«Выдаст, скажет, проклятая, все этому душегубу».

— Сделано. Для вас, дорогая моя, хоть в лепешку… И бенефис, и остальное. А вы забудьте мои дурацкие слова насчет грабежа. Идет?

Он поймал руку Раевской и стал целовать ее пальцы.

Актриса отвела руку и холодно сказала:

— Поглядим. Все будет зависеть от вас, Сергей Андронович.

… Икаев приехал через двадцать минут. Сдержанный, спокойный, вежливый, он приветливо поздоровался с открывшим ему двери Кузнецовым. Пройдя в комнату, он подошел к безмолвно, пристально глядевшей на него актрисе и наклонился к ее руке.

Антрепренер отвернулся и комически закрыл руками глаза.

— Пошел вон! — с нескрываемым презрением сказала Раевская и закрыла дверь за ошеломленным антрепренером.

Вечером в театре опять шла опера «Кармен», и Раевской надо было готовиться к спектаклю.

— Итак, мы с вами договорились. Мы нравимся друг другу, я ваша любовница и вместе с тем ваш компаньон во всех делах. Все, что будет связано со мной и вами, — я говорю о коммерческих делах, — все даст мне известный доход. Так?

Икаев молча кивнул головой.

— Вас, вероятно, удивляет такой меркантильный подход в деле любви? — продолжала Раевская.

— Нет! Я люблю умных людей. С ними легче бывает сговориться.

— Вот и Хорошо. Вы мне нравитесь, и от вас лично, как моего любовника, я ничего не хочу и не приму, конечно исключая цветов, конфет и прочих безделушек. Но от вас, человека, имеющего огромную в этом городе власть, делающего большие деньги… — она медленно подчеркнула, — нуждающегося в верном друге и помощнике…

— Вот именно, — перебил ее и засмеялся Икаев.

— …я возьму все, что следует за помощь. Куртаж. За союз. Я хочу быть богатой. Мне надоело зависеть от антрепренеров, случайных встреч, любовников, газет. Эти смутные времена протянутся еще три, пять месяцев, ну, пусть год… Потом придет настоящая власть и твердый порядок. Может быть, это будет царь, возможно, что большевики, — словом, тогда уж таких денег ни вы, ни я никогда не добудем. Значит, их надо делать сейчас. Цинично? Да? — подойдя вплотную к Икаеву, спросила Раевская.

— Нисколько. Правильно и умно. Вы тот друг и та женщина, которой только недоставало мне здесь, — отбрасывая папиросу, сказал Икаев и крепко прижал к себе гладившую его виски женщину.

***

Вечером в антракте в ложу к Икаеву вошел Кузнецов. Он не знал, как ему следует теперь держаться с Икаевым. На всякий случай он двусмысленно шепнул:

— Уверяю вас, как джентльмен, был нем яко рыба.

Икаев помолчал, покрутил ус и затем сказал:

— Верю. Спасибо. Из тех пятнадцати процентов, что вы списываете ежевечерне, прошу давать только десять процентов… Остальные пять процентов…

Сердце у Кузнецова радостно екнуло, он улыбнулся.

— …прошу вас отдавать актрисе Марине Владимировне Раевской. Понятно? — Икаев прищурился.

Кузнецов подавил вздох и по-солдатски ответил:

— Так точно!

***

Митрофан Петрович Греков обходил свои владения. Свой обход он начал с утра, посетив для начала военный собор, где шла утреня. Градоначальник, сопровождаемый двумя приставами, адъютантом и пешими казаками, протиснулся в толпу, купил за полтинник свечу и стал разглядывать у стены иконы, отыскивая изображение своего святого — Митрофания Воронежского. Продвигаясь вдоль стены в поисках святого тезки, градоначальник удалялся все дальше, а за ним, придерживая в одной руке шашки, а в другой зажав шапки, молча двигались провожающие его пристава и казаки. Толпа молящихся поспешно раздвигалась, пропуская вперед градоначальника со свечкой в руке и с устремленным на иконы взглядом.

Священник, заметивший важного посетителя, стал еще громче подавать возгласы, а хор певчих запел елико возможно красивей. Но градоначальник ничего этого не замечал. На его хмуром, вытянувшемся лице росла досада. Он сердито остановился и почти в упор стал разглядывать в приделе иконостас. Потом резко повернулся и быстрыми шагами, разрезая пополам толпу, пошел к выходу. У самых дверей Греков внезапно остановился и, сунув через плечо свечу спешившим за ним конвойным казакам, сердито сказал:

— На, Антонов, поставь там кому хочешь, — и уже на паперти проговорил: — Сукин сын поп понаставил там всяких цыганских святых, а святого Митрофаиия не желает! А? Вызвать его, негодяя, в градоначальство! — И он быстро сбежал по ступенькам храма.

…Хорошее настроение духа вернулось к нему только на базаре.

— Чем торгуешь, тетя, а тетя? — поинтересовался он, подходя к толстой, румяной казачке средних лет, сидевшей на возу.

— Усем, ваше высокоблагородие. Чем хочете, все найдется. Сало, масло, сухого вишенья, хлеба белого, опять же свинины своей, кабанчика надысь закололи… игриво заговорила казачка, стреляя глазами.

— Ишь ты какая вострая! Ты что, вдова или жалмерка? — подходя ближе и щекоча ей бок своей палкой, спросил Греков.

— Никак пет, замужняя, вон и муж за возом хоронится, — засмеялась казачка, указывая пальцем на стоявшего в стороне, смущенно улыбавшегося пожилого казака. — Одначе я и с им все равно что вдовая, — подмигивая Грекову нагловатыми красивыми глазами, сказала баба.

Все кругом засмеялись, а казак только махнул рукой и отвернулся.

— А ты, я вижу, бой-баба… настоящая донская… Какой станицы? — обращаясь к пожилому казаку, спросил Греков.

— Гундоровской, ваше высокоблагородие. Вы, должно, меня не признали, а ить я с вами в двенадцатом Донском служил, когда вы еще в третьей сотне подъесаулом были. Яицков мое фамилие, пятой сотни есаул Попов командиром были…

— А-а-а! Вот как, сослуживцы, значит? Ну, тогда здравствуй, здравствуй… Давай, по нашему донскому обычаю, почеломкаемся.

И Греков на виду у всех, посреди возов, толпы и застывших по бокам приставов, обнял и трижды поцеловал снявшего поспешно с головы фуражку казака.

— А теперь бы и с тобой следовало, красавица, раз ты являешься женой моего старого однополчанина, — кивая казачке, сказал Греков.

Баба пристально оглядела его и, махнув презрительно рукой, равнодушно сказала:

— Ни! Не стоит, ваше благородие, с вами я тоже, что и с им, — указала она на своего мужа, — опять вдовой буду.

Окружавшие, не ожидавшие такого финала, расхохотались. Даже адъютант Грекова, заскочив за воз и присев там, давился смехом. Закусив губы, казак, сослуживец полковника, молча показал жене кулак и спрятался за других.

— Нно-но-но… ты смотри, не очень! — погрозил казачке градоначальник и, двигаясь дальше, сказал: — Вот что значит наша… донская.

Обойдя базар, они вышли к интендантству и, переходя через улочку, были остановлены двумя большими, груженными вещами фурами. Сытые, здоровые кони едва не налетели на градоначальника, еле успевшего отскочить в сторону.

— Ах ты сукин сын, задавить меня вздумал!.. — закричал Греков на человека в коричневом пальто, правившего лошадьми.

Рядом с ним на фуре сидел круглолицый, белобровый парень в полувоенном костюме, в серой шинели и немецкой бескозырке. Лицо парня было сонно, равнодушно, зато человек в штатском пальто обиделся и, побагровев, закричал:

— Ти сам есть сюкин сил… свиней!

— Как… как… как? — даже отступая назад от удивления, переспросил Греков. — Это я-то «свиней»?

— Ти, да… — подтвердил человек в штатском.

— Взять его! — Сказал Греков. — Отвести в градоначальство, там мы живо выясним, кто из нас сукин сын. А ну, Антонов, Карпенко, берите его за жабры…

Но человек презрительно взглянул на него с козел и спокойно сказал:

— Нет… ви не может мене взят.

— Не могу? — иронически протянул Греков. — Это почему же? Что ты такая за цаца?

— Я не есть цаца. Я не есть русски поддани, я Ганс Кемпе, лакэй герр полковник Кресс фон Крессенштейн, — поджимая губы и в свою очередь вызывающе глядя на Грекова, сказал человек в штатском.

— Кого? Кога? — переспросил градоначальник.

— Германски полковник Крес фон Крессенштейн. Зо!

— Это начальник штаба той дивизии, что сегодня в пять часов прибывает в Ростов, — почтительно сказал адъютант.

— А-а-а! А это что, его вещи? — неизвестно для чего спросил Греков.

— Да! Его веш.

— Проезжай, будь ты проклят! — махнул рукой градоначальник, переходя улочку и слыша позади «смех солдата.

***

Со стороны Таганрога шел пассажирский поезд с прицепленными к нему товарными вагонами. Из полуоткрытых дверей смотрели немецкие солдаты в мышиного цвета шинелях и касках с ярко начищенными медными императорскими орлами. Это ехал штаб семнадцатой пехотной дивизии. Полубатальон баварской пехоты с десятью пулеметами и тремя пушками, поставленными на платформы, охранял его.

Начальник штаба дивизии полковник Кресс фон Крессенштейн сидел у окна мягкого вагона и, попыхивая папиросой, молча слушал своего комдива генерала фон Отта. Генерал был весь напичкан воспоминаниями о колониальной германской Африке, где он провел почти половину своей военной службы. Призванный из запаса, он только недавно получил наконец второочередную пехотную дивизию и очень был недоволен тем, что его направили на восточный, русский фронт.

— Со стороны главного штаба это просто свинство — посылать сюда, против жалких, несчастных мужиков, вооруженных черт знает чем! И для чего? Зачем следует держать в России так много войск?

— Надо бы побольше, ваше превосходительство! — сказал полковник.

На остановке полковник распорядился уведомить Ростов о том, что немецкое командование дивизии через два часа будет в городе.

Генерал уже дремал на своей койке, прикрыв лицо цветным шелковым платком. В соседнем купе молодые офицеры что-то вполголоса рассказывали друг другу, изредка приглушенно смеясь. Из теплушек доносилась песня солдат. Полковник прислушался. Это была старая военная песня «Анна-Мари», которую он сам не раз распевал юнкером мюнхенского пехотного училища.

На девятнадцатой версте от станции поезд сильно тряхнуло.

Мастик, на который вкатились колеса паровоза, рухнул, из-под взлетевших камней и обломков медленно поднялся к небу крутящийся, дымный, весь в пламени, вихрь. На упавший паровоз со звоном и лязгом налетали и валились вагоны. Состав оборвался. Две теплушки с солдатами скатились с насыпи вниз. Три передних пассажирских вагона были смяты и расщеплены силой налетевших сзади теплушек. Пушки, выброшенные толчком с платформы, валялись под насыпью. Из-под груды обломков неслись вопли, стоны, хрипы людей. Разлившийся мазут горел. Вдоль путей без оружия, что-то крича, бежали охваченные паникой солдаты. Несколько человек, сохранившие спокойствие, вытаскивали из-под обломков окровавленных, стонавших людей. Лейтенант с рассеченной щекой и сочившейся по лицу кровью бегал возле опрокинувшегося, полураздавленного штабного вагона и кричал:

— Сюда… сюда… давай носилки!

***

Уже к четырем часам дня вокзальная площадь города Ростова была оцеплена полицией. Вдоль улицы, ведущей к городу, стояли юнкерские роты и группы горожан. В половине пятого на вокзал прибыли начальник штаба Донской армии генерал Богаевский, представлявший собою особу Краснова, генералы Семилетов и Постовский, градоначальник Греков, полицмейстер и другие. На перроне выстроились караулы от пятьдесят восьмого Берлинского полка и казачьего атаманского полка. Над немцами и казаками свисали кайзеровский флаг и русский трехцветный. Оркестры — казачий, немецкий и юнкерского училища — стояли недалеко от того места, где должен был остановиться поезд. Дамы в мехах, с букетами в руках, мужчины в котелках и цилиндрах, пожилые коммерсанты и два попа с нагрудными крестами отдельной кучкой стояли у входа в буфет… Это была делегация от «русского общества».

Из окон телеграфной на пути смотрел пулемет. Два других были поставлены возле ремонтных мастерских. Рота юнкеров дежурила около депо, другая, оставив ружья, отдыхала на площади. Полицейские и казачьи патрули беспрестанно проезжали по привокзальным улицам.

Посреди перрона в новой серо-стальной шинели, бритый, подтянутый, с моноклем в глазу, в белоснежных перчатках, окруженный донскими генералами, стоял германский майор Фрейтенберг, представлявший перед донским атаманом, особу Вильгельма II. Он в пол-уха слушал почтительные речи донских чинов, изредка роняя ответные короткие слова.

Другой офицер, майор Бенкенгаузен, быстрыми шагами прошелся по перрону, оглядывая караулы и делегацию от «общества». Последняя, как видно, мало нравилась ему. Он скептически оглядел застывших в умильных позах «представителей общественности» и буркнул заглядывавшему ему в глаза градоначальнику:

— Что это есть? Общественный народ? Какой скушный… Надо весолий глазы, весолий виды. Да!

Греков подозвал полицмейстера.

— Скажи этим представителям, — сказал он, — чтобы веселее, веселее были, что они там за панихиду на мордах развели! Понял?

— Так точно, Митрофан Петрович. Сделаем, будьте спокойны.

— С вами будешь спокоен, как же! Да предупреди этих самых народных делегатов, что ежели в ком не замечу радости и энтузиазма, пошлю к Икаеву повеселиться. Понял?

— Так точно, Митрофан Петрович.

— То-то! — И градоначальник отошел от полицмейстера, бросившегося стремглав выполнять поручение начальства.

До прихода поезда оставалось еще около двадцати минут, когда из телеграфной поспешно вышел бледный казачий офицер. Он неуверенно остановился около градоначальника и срывающимся шепотом сказал:

— Несчастье, господин полковник… Крушение со взрывом! Много убитых. Со станции Казанка срочно требуют поезд под раненых.

Лицо Грекова стало бледным.

— Ка-ак! Как? — гаркнул он и, сняв фуражку, обтер вспотевший лоб, потом сорвался с места и мелкой рысцой побежал в телеграфную. — За мной! Тс-с… никому ни слова! — тихо приказал он, увлекая за собой офицера.

На его исчезновение никто не обратил внимания, все хорошо знали причуды и странности градоначальника. Спустя минуты две Греков снова вышел на перрон, подошел к Фрейтенбергу, смотревшему на часы, и, прерывая беседу немецких офицеров, вполголоса сказал:

— Несчастье… поезд с немцами, — он поправился: — с войсками Германской империи, проходя виадук тридцать седьмой, свалился.

Фрейтенберг поднял на него круглые, холодные глаза.

— А штаб? А генерал? А полковник Кресс фон Крессенштейн? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Не знаю. Пожалуйте в аппаратную, — предложил Греков.

Они поспешно прошли в телеграфную. На перроне остались растерянные делегаты и дамы, не знавшие, куда теперь девать самих себя и букеты цветов. Понимая, что случилось какое-то происшествие, они в тревоге озирались по сторонам, испуганно переговаривались.

Через несколько минут показалась группа донских офицеров. Они шли медленно, останавливаясь на ходу, оживленно о чем-то говоря и жестикулируя. По перрону, поддерживая шашку рукой, промчался жандарм. Со стороны депо прогудел паровоз. Начальник станции, семеня ногами, выбежал из дежурки и, сопровождаемый двумя офицерами, исчез за углом. Стуча сапогами, вошла пешая полусотня донцов. Караулы из немцев и атаманцев, видя тревожную суету, потеряли свой подчеркнуто парадный вид. Переступая с ноги на ногу, сломав линию, составив винтовки, оборачиваясь по сторонам и уже не обращая внимания на проносившихся мимо них офицеров, они с жадностью прислушивались и присматривались ко всему. Шепотки, слухи, тревога, недоумевающие вопросы охватили и толпу, ожидавшую на площади.

Из телеграфной вышел Греков. К нему метнулись дамы и один из купцов.

— Господин полковник, позвольте узнать, — что же нам делать, оставаться или идти?

— Идти… Поезд запаздывает на… — градоначальник подумал и, махнув рукой, сказал: — на много часов. Отправляйтесь, господа, домой.

Разыскав взглядом в толпе офицеров своего адъютанта, он пальцем поманил его к себе и, отведя в сторону, шепнул.

— Мы сейчас едем на место происшествия. Генерал фон Отт и пять офицеров убиты… а также и полковник Крессенштейн.

Он горестно вздохнул, сняв фуражку, перекрестился и, отведя еще дальше в сторону адъютанта, распорядился:

— Ты, голубчик, останься здесь. К моему приезду выясни, где расположился лакей… тот самый… покойника Крессенштейна… Узнай адрес.

— Так точно. Будет сделано, Митрофаи Петрович.

— Вот теперь мы и узнаем, кто из нас «свиней», — сказал градоначальник, потирая руки.

К перрону подходил экстренный поезд с бронированной арт-площадкой и несколькими классными вагонами. На паровозе стоял пулемет, виднелись чубатые головы казаков. Через пять минут поезд был за Ростовом.

Без несен и музыки, топая сапогами, возвращались в казармы юнкерские роты и немецкий отряд.

По городу побежала, вырастая, как снежный ком, весть о крушении немецкого эшелона.

Раевская по-прежнему выступала в театре, пела на концертах и благотворительных вечерах, но весь город знал о том, что певица была любовницей Икаева. На Спасской улице, где проживала Раевская, все чаще стали показываться люди из торгового и финансового мира Ростова. Рыбопромышленники, спекулянты, мукомолы, хозяева пристаней и ссыпок, степные помещики и коннозаводчики, неопределенные «личности с золотыми цепочками, в перстнях, отставные генералы, безработные вельможи, сбежавшие сюда из Петрограда и Москвы, и еще многие другие принялись посещать квартиру актрисы — «салон», как кто-то полуиронически назвал ее. Но это не был салон. Это была деловая контора акционерного общества «Раевская, Икаев и К°», в которой продавалось все, что можно было продать и купить в пределах градоначальства. Пропуска, разрешения на ввоз и вывоз, визы на выезд и въезд, перемещения по службе, повышения, решения военно-полевого суда, получение вагонов и военной охраны, освобождение от мобилизации, открытие новых магазинов и ресторанов, разрешения на балы — словом, все!

***

— Казбулат Мисостович, у меня к вам есть просьбишка, — беря за газырь Икаева, сказал Греков.

— К вашим услугам, Митрофан Петрович. Все, что прикажете.

— Дело… э-э-э… — отводя глаза в сторону, замялся Греков, — в следующем. Проучить надо одного хама, осмелившегося не далее как позавчера оскорбить меня гнусными… самыми поносными словами. Будь это офицер или, скажем, дворянин, дело проще простого: вызвать на дуэль — и бац ему пулю в харю. А тут другое…

— Большевик? — спросил Икаев.

— Что вы? Разве ж я в таких случаях затруднялся бы! Не-ет, тут случай посложнее… — и градоначальник рассказал о стычке с немецким лакеем полковника Кресс фон Крессенштейна. — Так вот, голубчик, прямо теряюсь я, как быть. Оставить так — не могу, а что другое, понимаете… нельзя. Шум выйдет, все-таки германский подданный.

Икаев перебил его:

— Сегодня же ликвидирую его.

— К-каким образом? — тревожно спросил Греков. — Прошу помнить, что атаману может не понравиться это дело.

— Пе! — пренебрежительно свистнул Икаев. — Вы как-то упрекнули меня в чрезмерной любви к кинжалу, а ведь напрасно. Есть дела, которые сами лезут на кинжал. Словом, будьте покойны. Где ваш немец? Его адрес?

Греков вытащил из кармана бумажку и поспешно передал ее Икаеву.

— Их там двое. Денщик и лакей.

Икаев в ответ весело взглянул на Грекова и улыбнулся такой откровенной улыбкой, что полковнику стало страшно.

***

Через день газеты сообщили перепуганным обывателям Ростова о «зверском убийстве двух германских подданных», совершенном подпольным комитетом большевиков на квартире трагически погибшего полковника фон Крессенштейна. «Две неповинные жертвы террористического акта озверелых большевиков, — писала одна из газет, — найдены плавающими в крови, с изрубленными головами и обезображенными лицами. На дверях кабинета покойного полковника убийцами была оставлена записка следующего содержания: «Смерть тиранам, смерть германским империалистам! Так будет поступлено с каждым, кто осмелится помогать донскому казачеству в его борьбе с Совдепами и рабочим классом. Трепещите, буржуи! Да здравствует мировая советская власть!» Трагизм убийства этих несчастных, ни в чем не повинных людей усугубляется еще и тем, что оба должны были через день возвращаться в Германию (один из них — личный лакей полковника Ганс Кемпе, вольнонаемный человек, не военный, другой — денщик) — должны были сопровождать гроб с телом покойного. Все имущество покойного разграблено, квартира перерыта, ценные вещи исчезли».

В другой газете, передававшей ту же сенсацию, статья горько и патетически заканчивалась вопросом: «Видя совершенное возле нас злодеяние, позволительно будет спросить нашу городскую власть — доколе будут продолжаться наглые издевательства и террор большевистских убийц над честными людьми? Мы просим, мы взываем, мы, наконец, требуем от имени всей общественности самыми жестокими мерами отсечь голову подпольной гидре большевизма, угрожающей порядку…»

Издатель газеты, обеспокоенный резкой концовкой, позвонил Грекову, прося принять его, чтобы объяснить причины, заставившие редакцию напечатать статью. Он был приятно удивлен, услышав от градоначальника поразившие его слова:

— Правильно сделали! Золотые слова написали. Даже мало, еще резче следовало бы. Спасибо вам, родной, а газетчику, написавшему правдивую статью, скажите, что пусть в любое время явится ко мне, я его обниму и пожму его честную руку. Кстати, можете сообщить в газете, что розыски убийц уже увенчались успехом.

Вечером этого же дня войсковым старшиною Икаевым в завокзальном поселке было арестовано пять мужчин и одна женщина по обвинению в большевизме и убийстве немецких солдат. Через день было задержано еще трое рабочих, на квартирах у которых якобы была найдена часть вещей полковника фон Крессенштейна.

— Вы гений! Вы Наполеон! Позвольте вас обнять и поцеловать, — сказал Греков, когда Икаев доложил ему, что все обвиняемые «сознались» в предъявленном им обвинении. — Негодяев расстрелять, а копию следственного дела с приговором и актом исполнения отослать германской военной миссии, лично майору фон Бенкенгаузену… — сказал Греков и, отходя шага на два назад, восхищенно оглядел спокойно курившего Икаева и снова сказал: — Наполеон!

***

— Господин полковник, звонят из атаманской канцелярии действительный статский советник барон Гревс, — доложил адъютант.

— Что ему надо? — буркнул Греков.

В душе он недолюбливал барона, занимавшего место начальника походной канцелярии атамана. Как всех штафирок и штрюцких, Греков и барона, видного петербургского чиновника, сбежавшего от большевиков на Дон, считал неполноценным человеком. Однако, зная о связи Гревса с немцами, его вес при Краснове и намечавшееся назначение на пост уполномоченного по иностранным делам, Греков делал умильное лицо при встречах с Гревсом.

— Градоначальник Греков слушает, — беря трубку, важно сказал он, но сейчас же заулыбался и заговорил ласково-простецким голосом: — Это вы сами, барон? Господи, а мне сказали — из канцелярии… Чему обязан приятным разговором?.. Как, как? Избили вашего помощника? Ай-яй-яй… И крепко? — поинтересовался Греков, но, спохватившись, спросил: — Кто же эти мерзавцы?.. Мои? — Голос его понизился. — А-а, нет, нет, дорогой барон, это, наверно, головорезы Икаева, я и сам просто не знаю, что мне с ними делать… Минуточку, прошу одну только минутку, — оглянувшись по сторонам и прикрывая трубку ладонью, тихо пробормотал он. — Я сейчас самолично приеду к вам… Нет, нет… что вы, какое там беспокойство, разве можно… оставить такое дело! Через двадцать минут буду у вас. У меня дело к его превосходительству, так что все равно надо быть во дворце… До приятного свидания!

Повесив трубку, он помолчал, пожевал ус, потом так рявкнул через плотно закрытые двери, что дремавший у входа часовой чуть не выронил из рук обнаженную шашку, а адъютант, переглядывавшийся с одной из посетительниц, вскочил с места и бросился в кабинет.

— Донесения из полиции разбирали? — свирепо спросил Греков.

— Так точно. Все в порядке. Четыре кражи, два ограбления, одно убийство, пожар, но вовремя затушили… — начал было докладывать адъютант.

— К черту пожар, какое там убийство, когда из атаманской канцелярии жалобы на нас сыплются… Помощнику барона Игнатию Петровичу Татищеву где-то морду набили, а вы говорите — «в порядке», — передразнил обозленно Греков.

— Не могу знать… Сейчас прикажу выяснить, — засуетился сотник.

— Через час вернусь. Чтобы на столе было подробное донесение! — подтягивая штаны и вглядываясь в зеркало, приказал градоначальник.

Закинув назад голову, чуть кося глазами на вскочивших с места при его появлении посетителей, он молодцевато прошел через приемную и грузно уселся в затрещавшую под ним пролетку.

— В главное управление! — приказал он.

***

Барон Гревс, высокий, поджарый, типичный петербургский чиновник, успешно делавший при царе дипломатическую карьеру и неожиданно выброшенный революцией на Дон, был желчным и придирчивым человеком. Он сочинял необычайно хитроумную и сложную бумагу, которую по приказу Краснова, должен был послать генералам Эрдели и Деникину на Кубань. Оба эти генерала были не прочь объединиться с донцами против большевиков, но идти в подчинение Краснову не желали. Атаман, не терпевший конкурентов, не хотел ни ссориться, ни мириться с «добровольцами». Барон составлял как раз эту самую бумагу, когда ему доложили о приезде Грекова.

Пряча свое недовольство в кислой улыбке, Гревс почтительно встал, делая движение навстречу градоначальнику. Когда они уселись друг против друга, Греков осторожно спросил:

— И сильно изувечили уважаемого Игнатия Петровича?

— Дали две пощечины и вытолкали под зад из кабинета, — меланхолично ответил барон.

— «Под зад»… — повторил Греков. — «Киселя» дали… И кто? Архаровцы Икаева? — снова полюбопытствовал он.

— Нет. Офицеры вашего гарнизона. Какие-то безусые прапорщики и поручики. Да еще облили соусом весь костюм, — с педантичной точностью рассказывал Гревс.

— Распустились, сукины сыны!.. О-фи-це-е-ры!! Шантрапа сущая… Воевать не хотят, с фронта бегут, а по кабакам скандальничают… Весь вред от них произошел, любезный барон.

— От кого? — не понял Гревс.

— От прапорщиков… Ведь это они, проклятые, революцию устроили, погубили Россию… всякие там Керенские да Дзевалтовские…

— Керенский не прапорщик… адвокат, — поправил его Гревс.

— Один черт… Знаете старую поговорку: курица не птица, баба не человек, а прапорщик не офицер. Вот так оно и случилось. Адвокатишки из прапорщиков и продали Россию…

— Однако бог с ними, уважаемый Митрофан Петрович. А вот как же быть с печальным инцидентом? — осторожно возвратился к теме Гревс.

— Выясню, сегодня же все выясню, накажу негодяев, по этапу на фронт отправлю, а Игнатию Петровичу сам лично принесу извинения за подобное хамство… И где же это произошло? Неужели в присутственном месте?

Гревс глянул на Грекова и неопределенно кашлянул. Градоначальник сразу же заметил неуверенное движение собеседника и с безмятежно-невинным лицом елейным голоском продолжал:

— Где-нибудь в ресторане?

Барон взглянул в ясные, детски-спокойные глаза Грекова. «Старый фигляр, все уже, конечно, знает!» — подумал он и не спеша ответил:

— В публичном доме, где-то возле Садовой.

— В публичном? — взвизгнул Греков и по его лицу и тону Гревс понял, что полковник действительно ничего не знал. — Повеселился, значит… — не сдерживая улыбки, ухмыльнулся Греков. — А может, по делу зашел…

— Одним словом, скандал, — недовольно перебил Гревс. — По делу или так зашел — дело ведь не в этом. Вы же знаете, что человек он солидный, мой помощник… У него молодая жена… знакомые… Словом, вы сами отлично понимаете, Митрофан Петрович, что подобная история не украшает, а под-ры-вает доброе имя и положение. Может разойтись по городу… сплетни и прочее…

— Понимаю, все понимаю, дорогой барон. Меры будут приняты. Молчание, тайна и так далее… Будьте спокойны, и атаман даже не узнает.

— Я именно сам хотел просить вас об этом, — сказал Гревс. — Его превосходительство и без того занят сложными государственными делами…

— Понимаю, понимаю! — прощаясь с Гревсом, уверил его градоначальник.

***

В то время как эта беседа велась в канцелярии атаманского дворца в Ростове, в другой половине здания, там, где были расположены апартаменты атамана, происходила другая сцена.

К генеральше Красновой, старой «смолянке», когда-то с шифром окончившей Смольный институт, приехала с дружеским и вместе с тем деловым визитом ее старая подруга, вдова князя Оболенского Мария Илларионовна, всего десять дней назад прибывшая из Екатеринодара и благодаря старой дружбе с мадам Красновой назначенная директрисой донского казачьего женского института, носившего пышное наименование «Заведение святой Нины для благородных девиц».

Дамы пили кофе, заедая его чудесными сухариками и какой-то особенной «стамбульской» халвой. Поговорив о прошлой петербургской жизни, вспомнив Смольный, старых петербургских подруг, великосветские балы и выезды, посетовав на то, как ужасно переменилось все в жизни, дамы снова заговорили о различных пустяках, и наконец, уже прощаясь с атаманшей, княгиня, натягивая перчатки, сказала:

— Ma chere[13], ведь я к тебе не только по влечению сердца, но и по делу.

— Рада, Мари, услужить. Говори, что нужно.

— Не мне, Софи, а институту… Дело в том, что мои девочки… Да, кстати, entre nous ma chere[14]. какие все-таки в большинстве они дикарки… ни понятия, ни такта, ни шарма… Я уж и не говорю о французском языке и манерах… А помнишь, в наше время…

И дамы, уже стоя, еще минут пятнадцать продолжали вспоминать, как у них было в Смольном, какие прекрасные манеры, какое исключительное умение держать себя на балах и в обществе прививали там. Поохав и посетовав, они снова присели на диван, и княгиня продолжала:

— Я хочу в четверг отправить в театр пепиньерок и старшие классы. Конечно, я могла бы послать их в экипажах, но девочки так мало бывают в городе, а им необходим воздух, движение…

— Конечно, конечно, моя дорогая, — охотно согласилась атаманша, силясь понять, о чем ее станет просить Оболенская.

— Но эта хорошая затея может оказаться неосуществимой, и только потому, что в городе, говорят, развелось много хулиганов, апашей… в типично хамском современном стиле…

— О да, о да! — закивала головой Краснова. — Я знаю, но власть борется с этим.

— Говорят, были случаи, когда они приставали к воспитанницам, обливали их словесной грязью, бранились. Ты понимаешь, Софи, о чем я говорю?.. Как было прежде, меня не касается, но сейчас я хочу оградить моих девочек от подобной мерзости!..

— Ну конечно! — согласилась атаманша.

— И я хотела попросить тебя распорядиться дать мне наряд полиции, который проводил бы, ну, конечно, не за спиной, а в некотором отдалении от барышень, довел бы их до театра, дождался окончания спектакля, а затем проводил бы обратно в институт…

— Чудесная мысль! Совершенно правильная, именно так это и следует сделать, — одобрила Краснова. — Умница ты, Мариша, сразу видно в тебе старую смолянку, не то что эта сухопарая Кантакузен.

Дамы расцеловались.

— Значит, я могу быть спокойна? Ты не забудешь моей просьбы? — спросила Оболенская.

— Ну что ты! Я даже сделаю лучше. Об этом я поговорю не с Пьером, а с Грековым. Ты слышала, наверно, об этом чудаке? — осведомилась Краснова.

— Ах, да, чуточку, но самое хорошее и забавное. Расскажи мне об этом боевом рубаке, — попросила княгиня.

И дамы снова сели у столика с кофе, и разговор их продолжился.

— Забавный, но чистый, типично русский, староказацкой складки человек. Прямой, решительный, верный… притом любит нас с Петром бесконечно! Голову отдаст за своего атамана!.. А как его боится ростовский обыватель… Если бы не Греков, они давно бы подняли здесь бунты и восстания, но он держит их в кулаке, — атаманша сжала в кулак свою ручку. — И какой неподкупный! Ты представляешь, почти голодный всегда. К нам когда приедет, так только и поест как следует. Я всегда стараюсь накормить его побольше… И старик хоть стесняется, но ест всегда охотно. Сразу видно, что голодный…

— Mon Deiu[15]. Есть же еще порядочные люди, — с восторженным удивлением проговорила Оболенская.

— Сохранились! Дома, говорят, на железной койке спит, шинелью покрывается. А ведь большевики ему тридцать миллионов золотом предлагали, чтобы он Ростов им сдал и не помешал восстание устроить.

— Святой человек, — перекрестилась княгиня. — Вот они, такие люди, и спасут Россию. Знаешь что, Софи, я сама поеду познакомиться с ним.

— Зачем это делать, Мари? Я позвоню старику и попрошу дать полицейских.

— Нет, нет, дорогая. Я просто с благоговением приеду к нему… Я хочу познакомиться с обломкам прошлого, ведь это же кусок старой России… Нет, дорогая, не лишай меня этого удовольствия. Я завтра же отправлюсь к нему, а ты лишь предупреди его, этого святого старика, о моем визите.

— Хорошо, Мариша. Ты просто будешь очарована им и его приемом.

И дамы, в последний раз расцеловавшись, расстались на этот раз уже на самом деле.

***

«Хорош гусь, граф, столичная штучка, а в веселом доме заработал себе по морде, — возвращаясь назад, подумал Греков. — Во всяком случае, эти безобразия надо прекратить».

— Ну как, получили донесение? — входя в кабинет, спросил он адъютанта.

— Так точно. Войсковой старшина Икаев лично доложит о происшедшем… Он у вас в кабинете, — предупредительно открывая дверь, сказал сотник.

Икаев, держа в руках потухшую папиросу, с увлечением читал какую-то книгу. Увидя входящего градоначальника, он поднялся.

— Привет, дорогой Казбулат Мисостовнч! Как провели ночку, какие новости? — усаживаясь в кресло, спросил Греков.

— Все спокойно, уважаемый Митрофан Петрович.

— А я вот считаю, что не все спокойно. У нас в градоначальстве почтенных лиц по мордасам бьют… Где уж тут до покоя!

— Слышал, слышал, Митрофан Петрович. Вы это про графа Татищева говорите?

— Про него самого, — мотнул головой Греков.

— Ну какой же он «почтенный»! Почтенные лица по веселым домам не шляются… Жаль только, что мало наложили.

— Что вы такое, помилуй бог, говорите! Граф, аристократ, принят в высшем обществе…

— Все это было, а теперь он беженец, никчемное существо, альфонс и лодырь… И если бы не атаман, который знал его еще по Петербургу, и не его графский титул, он бы по пивнушкам побирался да за рюмку водки французские шансонетки пел.

— А ведь это верно, — вдруг согласился Греков. — А кто ему морду набил?.. Все же такое дело нельзя оставить без внимания… Говорят, прапорщики какие-то. Для острастки другим надо выслать их на фронт.

— Можно, конечно, только вряд ли вы это сделаете, — зажигая потухшую папироску, сказал Икаев.

— Почему не сделаю? Обязательно сделаю, — разозлился Греков. — Вам известно, кто эти прохвосты?

— Известно… Один — ваш племянник, хорунжий Греков, а…

— Сергей! — открыв от изумления рот, сказал Греков.

— Так точно! А другой — племянник Софьи Африкановны, — ласково продолжал Икаев.

— Атаманши? — еле слышным голоском, спросил Греков.

— Да… прапорщик Секретов, сын сестры атаманши.

Наступило молчание. Затем Греков сердито сказал:

— Понаедет к нам на Дон всякая шушера и хулиганит здесь, сволочь! Так ему и надо, дерьмо собачье… И здорово надавали? — осведомился он.

— Не очень… Раза два по шее да раз по лицу смазали.

— Маловато… неполная порция, — с сожалением сказал градоначальник. — А за что побили?

— За что бьют в подобных заведениях? За девочек! — пояснил Икаев.

Греков подмигнул ему и залился мелким смешком.

— Все же я думаю принять некоторые меры. Во-первых, оштрафовать владелицу этого дома — надо приструнить этих сводниц — тысяч этак на десять…

Икаев молча кивнул головой.

— …за безобразия в ее вертепе. Их, подлюг, давно следует прибрать к рукам. А затем вызову господ офицеров и помирю их с этим битым графом. А если он усрется, напугаю, что доложу атаману и сообщу его молоденькой жене. Как вы считаете; дорогой Казбулат Мисостович?

— Недурно, — одобрил, вставая, Икаев. — Если я вам больше не нужен, то извините, надо кое-куда съездить.

И он вышел из кабинета. Греков несколько минут посидел в раздумье, потом позвал адъютанта.

— Вызови, голубчик, на завтра, часов так на двенадцать, хозяйку этого милого заведения. Я пок-кажу этой чертовой кукле!

— Слушаюсь! — сказал адъютант.

Греков вытер платком лысину, вздохнул и вдруг расхохотался.

— Наш Сережка — и вдруг графьев по щекам лупцует… Ну и времена пришли, прости господи…

Адъютант осторожно прикрыл дверь, за которой все еще смеялся градоначальник.

***

Ее превосходительство генеральша Краснова, занятая мыслями о предстоящем грандиозном благотворительном бале-концерте в пользу «недостаточных гимназистов» города Ростова, забыла в тот же день позвонить градоначальнику.

На следующее утро, часов около одиннадцати, в приемной появился Греков, злой, насупленный и мрачный. Рано утром он получил сведение о том, что посланный им в Новороссийск нахичеванский мещанин купец Парсегов, вместо того чтобы реализовать там мерлушку, взятую Грековым из неучтенных складов бывшей русской армии, бежал вместе с деньгами и товаром в Константинополь.

Убыток, понесенный градоначальником, был тысяч до двадцати, и хотя мерлушка была казенной и лично ему не стоила ни копейки, Греков, считавший ее своею собственностью, был потрясен. Градоначальник раздраженно оглядел людей. В нем нарастала ярость от сознания бессилия и обиды за потерянные барыши. Чувство это все росло, искало выхода, и его надо было поскорее излить. Градоначальник остановился возле замершего при его появлении часового. Он внимательно и долго разглядывал ноги казака и затем хмуро спросил:

— Это что такое? — и ткнул в начищенные голенища часового.

— Так что сапоги, господин полковник, — не своим голосом крикнул часовой.

— Сапоги, — мрачно повторил Греков. — Воины, служаки, туды вашу в карусель!! По семи пар сапог у каждого, потому вас и бьют босяки красные… — Он покачал головой. Раздражение не покидало его. Он огляделся и горестно проговорил: — А мы служили, семеро в одном сапоге ходили… и ничего, никаких большевиков не знали…

— Именно так… совершенно справедливые ваши слова, — складывая на животе руки крестом, кланяясь градоначальнику, протиснулся через толпу замерших просителей какой-то человек в длинной добротной поддевке, — золотые ваши слова…

— А ты кто? — наступая на него грудью, вдруг рявкнул Греков.

— Внноват-с, мы купцы… Акимов, железоскобяные товары, — отступая назад, прошептал человек.

— Ку-пе-ец! — дико закричал Греков, и в его мозгу пронесся купец Парсегов, одурачивший его с мерлушками.

Объект для успокоения разлившейся желчи был найдем.

— Торгаш! Подхалим, обирало!! — замахав руками, крикнул он. — Тебя кто спрашивает, аршинник, что ты в военные разговоры суешься?

— Извините, батюшка, — пролепетал купец.

— «Ба-тю-шка»! — не веря своим ушам и приседая от негодования, завопил Греков. — Это ты меня, суконное рыло, батюшкой зовешь? Ах ты чертово семя, да что я тебе, поп или архиерей долгогривый?.. Я моему государю, — гордо выпячивая грудь и поднимая палец, произнес Греков, — пол-ков-ник, а тебе, сукину сыну, ваше высокоблагородие. А ну, марш отсюда, барбос собачий! — свирепея от собственного крика, заорал он.

Купец рванулся к выходу.

— Киселя ему, киселя под зад! — вспомнив беседу с Гревсом, крикнул Греков, но купец, подхватив полы поддевки, уже несся по лестнице вниз. — Он бы меня еще «вашим степенством» обозвал, — успокаиваясь, сказал градоначальник, оглядывая замерших в испуге людей. — Распустился народ, ни чина, ни звания не соблюдает. — И уже совсем подобрев, милостиво добавил: — Дайте отдышаться… сейчас начну!..

Посетители были все какие-то надоедливые люди, лезли с разными пустяками, и градоначальник снова стал раздражаться, Неотвязная мысль о потерянных деньгах сидела в голове.

— Ну, живей, живей, что рассусоливаешь — сердито сказал он старику подхорунжему, пришедшему с просьбой о продаже дома. — Разрешаю. Скажи там, в канцелярии, чтобы написали бумагу.

В кабинет заглянул адъютант.

— Господин полковник, начальница заведения пришла…

Греков, занятый разговором с подхорунжим, услышал только половину фразы. Он сразу повеселел. Вот тот источник, откуда можно хоть несколько пополнить свой убыток.

— Зови ее! — сказал он.

Подхорунжий и адъютант вышли. В кабинет вплыла томная дама лет под пятьдесят, в строгом черном платье, с кружевной наколкой на голове.

«Из жидовок», — определил градоначальник, глядя на породистое лицо женщины.

— Здравствуйте, полковник — сказала дама, садясь в кресло, и протянула руку онемевшему от такого нахальства Грекову. — Я пришла по поводу моих девочек…

Видя, что Греков исподлобья мрачно глядит на нее, дама пожала плечами и отвела назад руку.

«Действительно монстр, чудак какой-то!» — подумала она.

— Я — Оболенская! — сказала дама.

— А я думаю — Ицкович! — ухмыльнулся Греков.

Снова наступило длительное молчание. Оба выжидательно и молча смотрели друг на друга. Оболенская удивленно повела глазами. «Вероятно, он плохо слышит», — предположила она, и, чувствуя себя несколько неловко, княгиня уже громче повторила:

— Я к вам, полковник, по поводу моих девочек.

— «Девочек»… — потирая сухие пальцы, как эхо повторил Греков.

— Да… Как вы, конечно, знаете, им решительно невозможно выходить одним из заведения… Всякое хулиганье, апаши пристают к ним.

— «Апаши пристают»? — набирая для разбега силы и еле сдерживаясь, тоненьким голосом повторил Греков.

— Ужас! Поэтому я прошу вас нарядить отряд полиции, что бы он провожал барышень, когда они пойдут в город…

Греков, выпучив глаза, смотрел на посетительницу. Подобное нахальство ошеломило его, но Оболенская, ничего не замечая, продолжала:

— …и, конечно, обратно в заведение…

— Провожать с полицией твоих…!! — вскочив со стула, выкрикнул непристойное слово Греков. — А этого не хочешь? — и он завертел перед носом оторопевшей княгини два больших шиша. — Ах ты стерва, потаскуха, сук-кина дочь! Я тебе покажу проводы с полицией…

— Что? Что?.. Да как вы смеете, сударь!

— Ск-ка-ж-жите, какая невинность! — перегибаясь через стол, зашипел Греков. — Охрану ей дай для ее девок! Да от твоих шлюх мне самому горожан оберегать надо!

— Негодяй! Нахал! Я к атаману поеду жаловаться!..

— Ох, напугала! Сейчас умру от страху! «К атаману поеду»! — передразнил Греков. — Я тебе сейчас прикажу плетюганов всыпать, старая сводня. Чего глазами хлопаешь! — заревел он на терявшую сознание Оболенскую. — У тебя в вертепе порядочных людей по мордасам хлещут… Часовой! А ну, дай этой ведьме под зад коленкой!

В кабинет вбежал адъютант. Он бросился к махавшему руками Грекову и что-то быстро зашептал.

— Чего, чего? Ты что это городишь? Какая там княгиня? Это же мамаша из публичного дома, за своих девок просит… Мы же ее сами вызвали.

— Никак нет, та сидит в приемной, а эта княгиня Оболенская… от Софьи Африкановны приехала…

— Ничего не понимаю!! Да ты же сказал «хозяйка заведения»!

— Я сказал — начальница учебного заведения…

Пораженный Греков обтер лицо платком и вдруг стал махать им на побелевшее лицо княгини.

— Не угодно водички? Прошу прощения, малость ошибся, — забормотал он, выливая полграфина на Оболенскую.

Та вздрогнула, приподнялась и, тяжело дыша, поддерживаемая адъютантом бросилась к выходу.

Греков ошалело смотрел ей вслед, продолжая помахивать платком.

Раздался звонок телефона. Градоначальник апатично поднес к уху трубку.

— Это вы, Митрофан Петрович? — услышал он знакомый голос Красновой.

— Я… я, матушка атаманша! — заикаясь, пробормотал Греков.

— Я направила к вам мою старую петербургскую подругу, княгиню Мари Оболенскую. Это очаровательная светская дама, всего несколько дней назад назначенная директрисой заведения для благородных девиц. Очень прошу вас принять ее как можно лучше…

Градоначальник растерянно повел глазами и икнул.

— Вы слышите меня, Митрофан Петрович? Да что же вы молчите? — раздался снова удивленный голос Красновой, слышавшей только сопение да вздохи градоначальника.

— Матушка… Софья Африкановна, промахнулся!.. Подвели старика, без ножа зарезали, окаянные! — закричал Греков. — Я сейчас… к вам…

И, напяливая на бегу фуражку, градоначальник во всю мочь, словно молодой хорунжий, пронесся через приемную.

— К атаманскому дворцу… карьером! — тыча кулаком в спину перепуганному кучеру, завопил Греков.

***

Градоначальник трижды ездил на поклон к княгине. Она не хотела принимать его, и только Софья Африкановна, к которой раньше Оболенской успел примчаться Греков, уговорила ее.

— Пойми же, ma chere, роковое стечение обстоятельств. Мы с Пьером чуть не умерли от смеха, когда старик, рыдая, рассказывал о том, как его подвел адъютант. Ты понимаешь, он ждал ту самую… ну, хозяйку этого дома, а хулиган и озорник адъютант, желая подшутить над ним, нарочно доложил ему о тебе. Тут виновата и я… Я забыла позвонить ему, а он человек простой, грубый…

Княгиню передернуло.

— …привык к фронту, казакам, ну и выпалил разные слова, думая что перед ним эта особа…

— Да, но есть же, кажется, разница! — возмущенно перебила княгиня.

— Дорогая моя, откуда ему, простаку и моветону, разобраться в таких нюансах!

— Хороши нюансы! — сказала Оболенская.

— Он буквально рыдает. Не может простить себе этой ошибки… Прости его, Мари, а он сам обещает провожать твоих девочек в театр…

Оболенская сморщилась и даже отодвинулась.

— Ну уж нет! Я наслышалась от этого «святого» человека таких выражений о моих воспитанницах, что хватит! Его я, так и быть, прощу, и то лишь из любви к тебе, Софи, но видеть его у себя не желаю. А полицию свою пусть присылает.

— Пришлю, голубушка ваше сиятельство! Сам с нарядом впереди пойду, только не сердитесь на меня, серого казака! — вылезая из-за портьеры, забормотал Греков. — Подвел, без ножа зарезал меня этот сук-кин… — он поперхнулся на последнем слове, видя, как отчаянно замахала на него Краснова.

Примирение произошло, и через день удивленные ростовчане наблюдали, как градоначальник важно шел впереди длинной процессии воспитанниц института. По сторонам шагали городовые, свирепо оглядывавшие прохожих и из-под полы показывавшие кулаки втихомолку хихикавшим мастеровым.

Адъютант, так и не понявший, в чем же он провинился, уже через день очутился под Царицыном, на фронте.

***

Первого ноября в Новочеркасске закончилось заседание Большого войскового круга, на котором генерал Краснов рассказал делегатам о том, что его штабом разработан план, в силу которого будет нанесен мощный удар по наступавшим к станице Великокняжеской царицынским красным полкам.

— Ведет их некий шахтер из Донецкого бассейна, кажется, младший унтер-офицер Ворошилов. Части эти плохо обучены, еще хуже вооружены. Дисциплина отсутствует. Продовольствия и амуниции нет. Согласно нашим агентурным данным, в самом Царицыне все готово к вооруженному перевороту. Больше половины мобилизованных красными крестьян и даже рабочих с местных предприятий ждут нашего прихода. Я уже не говорю об офицерстве. Оно почти целиком, за небольшим исключением, предано нам. Называть имена я не буду, но в самом штабе красной царицынской группы верхи военных специалистов — паши люди, и им мы можем диктовать любые условия. Но… надо спешить. Чека усилила свою работу и уже сорвала кое-что задуманное нами. Словом, надо действовать. Я прошу Большой войсковой круг утвердить наш план о немедленном переходе в наступление и обязательном выходе Донской армии за границу области Всевеликого донского казачества. Надо захватить важнейшие стратегические пункты красных, а именно: Царицын, Камышин, Новохоперск, Калач и Богучар. Прошу господ высоких представителей это утвердить.

Атаман вытер шелковым платком вспотевшее лицо и оглядел зал. Бородатые, чубатые люди в погонах и с крестами на синих донских казакинах, яркие лампасы; немногочисленные штатские костюмы, три-четыре лысины — это представители буржуазии Парамонов, Король, Леонов… За ними блестят золотые погоны офицеров… Потом опять чубы и широкие седые бороды стариков. Молодежи мало. Молодые или в полках, или… у красных. В ложе сидят немцы. За их наваченными мундирами с широкими плечами виднеется голова Грекова. Атаману вспомнились жалобы, которые сыпались дождем из Ростова, на нового градоначальника и в особенности на его помощника Икаева.

«Надо с ним серьезно поговорить об этом горце, компрометирующем нас перед союзниками», — подумал Краснов и покосился на левую боковую ложу, в которой сидели немецкая миссия и генералитет. Атаман сжал свои тонкие сухие губы.

Майор Бенкенгаузен сквозь монокль внимательно оглядывал донских представителей.

— Итак, дорогие братья казаки и вы, иногородние сыны великой России, донской атаман ждет вашего слова.

В зале прошло движение, голоса зашумели. Высовываясь из ложи немцев, Греков на виду у всех широко перекрестился и истошно закричал:

— Утверждаем! Чего уж там! Всем сердцем! Всей кровью! Веди нас! Веди, атаман родимый! — И, задевая грудью голову отодвинувшегося в сторону Бенкенгаузена, неожиданно громко запел:

Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон…

Скрытый на хорах оркестр бурно грянул донской гимн. Депутаты вскочили с мест и, продолжая петь, стали аплодировать Краснову. Немцы, выжидательно помедлив, также поднялись со своих мест.

— Митрофан Петрович, голубчик мой, а ведь я серьезно недоволен вами, — ласково улыбаясь Грекову и держа его за борт мундира, сказал Краснов.

— Мною? Господи Иисусе! — удивился Греков. — А за что, за какие грехи, уважаемый Петр Николаевич?

— Жалобы… Отовсюду жалобы… Да не на вас, конечно, а на этого вашего кавказца, Икаева. Вы, батюшка, будьте с ним осторожней. Хоть он и штаб-офицер русской армии, но типичный головорез.

Греков выжидательно смотрел на атамана.

— Мало того — ходят слухи о каких-то взятках, деньгах, убийствах, и актриса одна ко всему примешана…

Градоначальник неожиданно повернулся и, оставив на полуслове говорившего с ним атамана, вышел в переднюю. Краснов смолк и удивленно посмотрел на закрывшуюся за Грековым дверь. Он не знал, как поступить ему: обидеться или же немедленно вернуть градоначальника.

— Что с ним? С ума, что ли, сошел, или желудок у него не вовремя заработал? — оглядываясь на безмолвно стоявшего в стороне адъютанта, пожимая плечами, сказал Краснов.

Офицер улыбнулся. Дверь широко распахнулась, и в нее размеренным солдатским шагом, вытягивая носки, как на параде, вошел Греков, но уже одетый в шинель, при шашке и в фуражке, из-под которой свисал рыжевато-седой чуб. Четко ступая по паркету атаманского дворца, он грузно подошел к Краснову и, быстро вскидывая руку под козырек, хриплым, чужим голосом произнес:

— Ваше высокопревосходительство! Настоящим имею честь просить о немедленной моей отставке с поста градоначальника городов Ростова и Нахичевани, а также о предании меня военному суду на предмет лишения чинов и орденов, присвоенных мне в бозе почившим российским императором.

Широко открыв рот, атаман в изумлении глядел на застывшего перед ним Грекова.

— Ни-чего не понимаю… Вы что, дорогой Митрофан Петрович, нездоровы, что ли? — участливо и не без тревоги спросил атаман.

— Ваше высокопревосходительство! Здесь нет Митрофана Петровича Грекова. Перед вами полковник Донской армии, градоначальник Ростова, подозреваемый своим атаманом в недостойных офицера делах, а поэтому требующий предания его военному суду, — снова повторил Греков. Его голос дрогнул, и в мутных старческих глазах блеснула слеза.

Краснов растерялся и обмяк.

— Побойтесь бога, Митрофан Петрович, что вы говорите! Что вы только такое изволили выдумать? — смущенно забормотал он. — Да что, я не знаю вас десятки лет, что ли? Откуда вы все это взяли? Я же говорил об Икаеве. Какое это имеет отношение к вам?

— Ваше высокопревосходительство! Если провинился в чем-либо мой непосредственный помощник, то я должен целиком отвечать за него. Это истина, которой я всегда руководствовался. Если войсковой старшина Икаев виноват, то прежде всего прошу судить меня за то, что я был слеп, глуп и недогадлив. — Греков вытер глаза и высоким, звенящим голосом договорил: — Но… войсковой старшина Икаев честнейший, неподкупнейший человек. Это наиболее порядочный джентльмен, какого я когда-либо встречал в своей жизни. Я целиком отвечаю за него. Вся вина его лишь в том, что он искренне любит Россию и ненавидит жидов, большевиков и инородцев.

— Но ведь он же сам осетин… инородец, — удивленно перебил его Краснов.

— Это ничего не значит. По духу он настоящий русский человек, убежденный монархист и бессребреник… но у него враги, и это они заливают его незапятнанное имя грязью.

Краснов нерешительно посмотрел на градоначальника.

— Но я сам помню что-то такое об Икаеве, случившееся в Дикой дивизии в шестнадцатом году.

— Среди горцев это очень распространенная фамилия. Даже в моем охранном отряде Икаевых насчитывается девять человек. Мудрено ли спутать!

— Разве что так… — почесывая подбородок, согласился атаман, — но вообще, раз вы так горячо рекомендуете его, этого достаточно. Забудьте все и считайте наш разговор как бы несостоявшимся.

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство. Сию минуту! — проговорил Греков и, четко повернувшись налево кругом, вышел из комнаты.

«Забавный старик, чудак, но кристальной души человек. Честен, правдив, надежен», — подумал Краснов, вспоминая, как вовремя вскочил и запел на круге Греков.

В комнату снова вошел Греков. Атаман, протягивая ему руку, сказал:

— А теперь кушать. Я очень проголодался на этом круге.

— С удовольствием, Петр Николаевич, а особливо если дадите по чепурке цимлянского, — обнимая за талию хозяина, ответил Греков, проходя за ним в столовую.

Шашка, шинель и фуражка градоначальника остались в приемной атамана.

— Казбулат Мисостович! Вчера я выдержал из-за вас баталию. Атамана кто-то нашпиговал против нас, особливо же против вашей особы… — и Греков подробно рассказал Икаеву о беседе с ним Краснова.

Войсковой старшина хладнокровно выслушал градоначальника, и только при слове «актриса» глаза его сузились и загорелись недобрым огнем.

— Я знаю, откуда эти жалобы, — аккуратно стряхивая в пепельницу пепел, сказал он. — Это штучки майора Бенкенгаузена.

— Как? — подскочил на месте Греков. — Майора? Почему именно майора?

— Потому, что результаты немецкого дознания по поводу смерти денщика и лакея Крессенштейна, ведшегося непосредственно за моим, не совпадают с выводами нашего следствия.

Греков побледнел.

— И… что же?

— Немцы потребовали передать в руки своей военно-полицейской разведки дело о смерти германских подданных для дополнительного доследования.

Икаев остановился.

— Да ну же, не тяните, — слабея, еле выговорил Греков.

Икаев с холодным любопытством поглядел на него и с нескрываемым презрением улыбнулся.

— Вы что это, Митрофан Петрович, кажется, перепугались? Напрасно! Именно сейчас и надо быть решительными и смелыми, как никогда. Немцы требуют в свою разведку не только материалы следствия, но также и арестованных по этому делу большевиков. Чтобы про-ве-рить, — медленно проговорил Икаев, внимательно глядя на растерянное, вытянувшееся лицо градоначальника.

— Как же быть? — после долгой паузы спросил наконец Греков.

— Очень просто. Дело я немцам переслал, а большевиков…

Глаза градоначальника расширились.

— …расстрелял этой ночью. Официально же — они бежали из тюрьмы через сделанный подкоп. Вот акт о побеге, вот донесение начальника тюрьмы, вот показания часовых, открывших по беглецам огонь, а вот чертеж и план камеры с местом подкопа.

Греков наскоро перелистал протянутые ему бумаги и нерешительно спросил:

— Вы думаете, этого довольно?

— Абсолютно! А что же еще? Самое главное: были люди, их уже нет. Итак, дорогой Митрофан Петрович, больше храбрости. Вы защищайте меня наверху, а я буду оберегать вас повсюду. К тому же на этих днях я организую разгром тайных, подпольных большевиков. Это будет эффектное дело! Во-первых, очистим от них город, и, во-вторых, атаман еще раз убедится в том, что мы бодрствуем и стоим на правильном пути.

Градоначальник обнял своего друга и без слов смачно, крест-накрест трижды облобызал его.

— Благодарю. Успокоили старика. Вы — гений, Бетховен своего дела, дорогой Казбулат Мисостович. Кстати скажите: эти вот проходимцы, ну вот те, что расстреляны, вправду большевики или так… просто?

Икаев поднял глаза к потолку, задумался и потом ответил:

— Один — это точно. Остальные — нет, но это не важно. Они все рабочие железной дороги, известные начальству как смутьяны и великие подлецы.

Наутро после этого разговора градоначальник, объезжая Ростов, встретил возле собора ехавшего в открытой машине Фрейтенберга. Когда автомобиль поравнялся с фаэтоном, Греков, высунувшись наполовину из экипажа и широко улыбаясь, приветствовал майора. Фрейтенберг очень сухо мотнул головой градоначальнику и отвернулся, продолжая разговаривать с немецким офицером, ехавшим с ним. Греков был ошеломлен. Еще день назад этот самый Фрейтенберг и на круге, и в доме атамана, и у себя в миссии был достаточно вежлив с ним — и вдруг… такой оскорбительный кивок головой. Грекова даже передернуло. «Погубил, погубил меня этот проклятый абрек, головорез, азиатская морда Икаев», — забывая свое восхищение перед «Наполеоном», в тоске подумал он.

— И надо же было мне ввязаться в эту дурацкую историю с лакеем… Старый дурак, осел, — стуча пальцами по лбу, забормотал он.

Прохожие не без удовольствия глядели на градоначальника, тыкавшего себя в голову пальцем.

— Чего изволите, ваше высокоблагородие? — не разобрав бормотания Грекова, повернулся к нему кучер.

Этот вопрос отрезвил полковника. Он дико огляделся, покачал головой, тяжело вздохнул, привстал и, крестясь на собор, прямо с фаэтона отвесил куполам и сиявшим на них крестам три низких, истовых поклона. Кучер, привыкший к чудачествам своего господина, натягивая вожжи, задержал коней, боясь, как бы градоначальник в порыве молитвенного экстаза не выпал на мостовую. Покончив с поклонами, Греков тяжело опустился на сиденье и, уже успокоенный, натянул на голову фуражку.

Подъезжая к градоначальству, Греков увидел немецкую машину, остановившуюся у подъезда. Из нее, сверкая, касками, вышли два незнакомых ему немецких офицера. Немцы прошли в глубь дома. «Завалил, завалил меня, проклятый душегуб, — холодея от страха, подумал Греков. — Отрекусь, свалю все на него. Что называется, и понятия не имел. Черт с ним, с башибузуком, у него небось ни жены, ни семьи. И как он может доказать разговор наш? Свидетелей нет, а о нем, разбойнике, весь город говорит», — вдруг надумал он. Ему стало легко, и, готовый ко всему, градоначальник вошел к себе.

Оба немецких офицера очень любезно поздоровались с ним. Греков молча пожал им руки, выжидательно глядя на них.

— Мы явились к вам, господин-полькофник, просить вас помогайт нам в один дело, потому што это дело ошень есть близкий к вам… — заговорил один из офицеров.

По спине Грекова забегали, мурашки. Перебивая немца, он вдруг неистово закричал:

— Нет! Нет! Я ничего не знаю про это дело! Это икаевская работа!

Оба офицера удивленно посмотрели на взволнованного градоначальника, и первый из них, поднимая бровь, спросил:

— Разве театр есть дело Икаев?

— Ка-кой театр? — в свою очередь изумился Греков, глупо уставясь на собеседника.

— Опера. Который есть в Ростоф.

— А при чем здесь опера? — совершенно ничего не понимая, пролепетал Греков.

— Ошень просто, господин полькофник. Майор фон Фрейтенберг и господин майор фон Бенкенгаузен прислал нас просить вас, господин бюргермейстер, чтобы ваш театр поставиль для германских офицер и сольдат германски опера.

— Как… немецкую оперу? Наш театр? Это можно, поставим, поставим, — обрадованно заговорил Греков.

— Только очень скоро. Солдат скучайт, германски опера его делайт весели. Зо!

— Будет, будет. Сам распоряжусь, так и передайте господам майорам, — провожая гостей до самого выхода, обрадовано сказал Греков. — Ух, черти, вот напугали, а я думал… — и, не договаривая, он бухнулся в кресло, долго и сокрушенно покачивая головой. — Эй, кто там, а ну, живо, ведите ко мне этого самого, ну, этого, как его… ну, прохвоста главного из оперы, которого недавно сюда водили, — приказал он вбежавшему на крик адъютанту.

— Кузнецова? Антрепренера? — подсказал адъютант.

— Его, его, душегуба, да чтоб срочно, в чем есть, без промедления. И войскового старшину Икаева попросите тоже.

***

Антрепренер Кузнецов был вытащен из номера казаками и и предстал перед Грековым в той же голубой пижаме и тех же черных, в полоску, брюках. На этот раз Кузнецов был до того перепуган неожиданным вторжением казаков, что без сил рухнул к ногам градоначальника, шарахнувшегося от неожиданности в сторону.

— Ва… ва… ва… — хватая колени Грекова, заикаясь, замычал Кузнецов, в ужасе оглядываясь на молча сидевшего Икаева.

— Да что ты меня за ноги хватаешь, дурья башка! Что я тебе, архиерей или балерина? Вставай сейчас же, а то прикажу плетей всыпать, — обозлился Греков, загнанный в угол ползавшим у его ног антрепренером.

Кузнецов, покачиваясь, встал.

— Вот что, фендрик, немецкие оперы какие-нибудь знаешь?

Антрепренер по-прежнему тупо глядел на градоначальника и тихо подвывал.

— Да замолчи ты, окаянный, что ты людей пугаешь! Ну! — цыкнул, замахиваясь на него Греков.

Кузнецов смолк и перестал качаться.

— Немецкие оперы, говорю, знаешь?

Антрепренер моргнул глазами, обалдело сказал:

— Так точно!

— Чего «так точно»! — передразнил градоначальник. — Ты назови, какие знаешь.

— «Золото Рейна», — выговорил Кузнецов.

Градоначальник подумал и, махнув отрицательно рукой, сказал:

— Не надо. Обойдутся без золота. Давай другую.

— «Персифаль».

— Не слышал. Такой не знаю. А еще что есть?

— «Лоэнгрин», — упавшим, жалобным голосом продолжал Кузнецов.

— А-а! Это с лебедем? Видел в Питере в девяносто седьмом году, с Собиновым видел. Это — да! Одобряю! Но только… — градоначальник придвинулся ближе и грозно спросил: — немецкая ли?

— Вагнера. Чисто немецкая, — сказал Кузнецов.

— Ну, тогда валяй! Да ты не бойся, чего ты, как баба, побледнел да закачался? Ничего тебе худого не будет. Это для солдат германских оперу ихнюю пустить надо. Понятно тебе? — похлопав по плечу антрепренера, пояснил Греков.

— Понятно, — ответил Кузнецов.

— Ну, так ты иди домой, да чтобы к завтрему поставить этого самого «Лоэнгрина».

— К-как… к завтрему?! — сказал Кузнецов. Голос его осекся.

— А так, по-военному. Раз-два — и готово.

— Ник-как невозможно, — еле сказал антрепренер.

— Я тебе покажу, куриная морда, «невозможно»! Сгною, арестанта, в яме! — топая ногой, крикнул Греков.

Антрепренер тихо заплакал и, не в силах выговорить ни слова, плача, качал головой.

— Да я тебе в полдня парад всего гарнизона устрою, а ты фигурантов своих за сутки боишься потревожить! Едем сейчас же в театр, я сам с ними поговорю.

Антрепренер продолжал качать головой.

— Это он прав, Митрофан Петрович, — вмешался Икаев, — за сутки поставить новую оперу — это будет, — Икаев засмеялся, — чудо святого Митрофания, а не спектакль. Дайте им хотя бы неделю сроку.

Кузнецов поднял голову и с надеждой воззрился на Икаева.

— Многовато! — почесывая голову, обескураженно сказал градоначальник. Он подумал, пожевал губами и недовольно сказал: — Ну ладно, согласен. Сегодня у нас шестое ноября. Чтобы двенадцатого на сцене был «Лоэнгрин»!

Кузнецов поклонился и, отходя задом к двери, сказал:

— Слушаюсь! Двенадцатого «Лоэнгрин»!

Придя домой, он с маху выпил бутылку коньяка, вызвал к себе администратора Смирнова и, плача пьяными слезами, рассказал ему о приказе градоначальника. Смирнов, сочувственно вздыхая, распил с ним еще бутылку шустовского коньяка, после чего поспешил в театр поведать режиссеру и труппе о назначенной свыше опере «Лоэнгрин».

Приехавший из Новочеркасска от военной миссии ротмистр Мантейфель лично занялся расследованием истории гибели лакея и денщика фон Крессенштейна. Сухой и холодный, он с кропотливой тщательностью копался во всех деталях этого дела. Ротмистр дважды побывал на квартире покойного Крессенштейна, посетил и тюрьму, из которой пытались бежать арестованные большевики, исследовал подкоп, допросил караульных и начальника тюрьмы, поговорил и с семьями убитых арестованных. Раза два его видели в небольшой греческой церкви-подворье, куда он заезжал, охраняемый рослыми баварскими солдатами. Был он и в театре, интересуясь артисткой Раевской, которой долго и горячо аплодировал после одной особенно удачно спетой ею арии. Он был и у градоначальника, встречался и с Икаевым, всегда любезно раскланиваясь с войсковым старшиной. Икаев был подчеркнуто вежлив с немцем, и только в его черных глазах вспыхивала еле уловимая злая усмешка.

По городу были расклеены афиши, извещавшие о том, что «12-го сего ноября в городском театре для войск е. в. германского императора силами, всей труппы будет поставлена опера Рихарда Вагнера «Лоэнгрин». В означенный день билеты продаваться не будут, о чем администрация театра заранее предупреждает господ горожан».

Восьмого и девятого ноября в фойе и на сцене зала шли репетиции. Артисты и оркестр без отдыха разучивали и повторяли отдельные места оперы. Две костюмерши, плотники, художники и реквизиторы с утра до ночи не покладая рук работали в театре, готовя костюмы, сцены и декорации. Красный, взлохмаченный режиссер ругался с антрепренером и администратором, все время подгонявшими его.

***

Десятого ноября вечером Греков вызвал по телефону к себе Икаева, находившегося у Раевской.

— Очень необходим мой приезд? — спросил Икаев.

— Настаиваю! Категорически настаиваю на вашем немедленное приезде сюда. Вы нужны. По телефону причины сказать не могу, — ответил градоначальник.

— Хорошо, сейчас приеду. — И, вешая трубку, Икаев сказал Раевской, пожимая плечами: — Кажется, старик уже знает новость. Странно. Я задержал радиограмму. Она у меня вот здесь, — указывая на кармашек бешмета, сказал он.

— О-о! Лишь бы в городе ничего не знали. Мне, милый друг, нужно только еще полтора-два часа. За это время я спущу и немецкий военный заем и обязательства германско-украинского банка, иначе… — артистка развела руками, нервно поднимаясь из-за стола.

— Не знаю, откуда он мог узнать об этом. Разве из Новочеркасска. Но миссия и атаман сейчас, наверно, прилагают все усилия к тому, чтобы никто — ни войска, ни население не узнали об этом. Словом, вы, дорогая; действуйте. Звоните, вызывайте моим именем всех, кого нужно. Я оставляю вам четырех моих конных ординарцев, распоряжайтесь ими по-своему. — Он нежно поцеловал артистку и вышел в коридор.

Спустя минуту конские подковы забили, зацокали под окнами Раевской.

В кабинете градоначальника за столом сидел ротмистр Мантейфель. Возле него высилось пухлое «дело» на немецком языке в синеватой картонной обложке и желтый портфель. У дверей, вытянувшись во весь рост, стоял огромный баварец, в каске, с ранцем на спине и винтовкою в руках. У окна, растерянный, с лицом, покрытым красными пятнами, стоял Греков. Когда Икаев вошел в кабинет, градоначальник вздрогнул, а ротмистр Мантейфель, чуть полуобернувшись, быстро глянул на солдата. Баварец шагнул вперед, становясь у самого кресла немецкого офицера. Икаев внимательно посмотрел на своего бледного, растерянного начальника, чуть ухмыльнулся и, откинув полу черкески, опустил руку в карман. Ротмистр приподнялся в кресле. Икаев медленно достал из кармана свой знаменитый золотой портсигар и, щелкнув крышкой, очень вежливо спросил немца:

— Покурим, господин ротмистр, асмоловских папирос?

Глаза его улыбались, лицо было спокойно и корректно, но зрачки так злобно и хищно сверкали, что градоначальник, слабея, опустился на стул и в страхе закрыл глаза.

— Митрофан Петрович, а вы? Вот господин ротмистр, по-видимому, не хочет наших российских папирос, предпочитает свои. А вы как? Покурите наши донские из знакомого вам портсигарчика.

«Что он, издевается, что ли?» — открывая глаза, подумал Греков и отрицательно замотал головой.

— И вы не хотите? Очень жаль. Ну, тогда я, с вашего разрешения, курну. — И войсковой старшина долго и тщательно раскуривал папиросу, потом глубоко затянулся, пыхнул дымом, пустил колечки, нанизывая их одно на другое, и уже затем сказал: — Вы, кажется, вызвали меня по, — он подчеркнул, — особо важному делу? Я весь слух, весь внимание.

Греков молчал, то бледнея, то снова заливаясь краской. Немецкий солдат, все в той же настороженной позе, таращил глаза на Икаева.

— По-видимому, вы, дорогой Митрофан Петрович, лишились языка. Ну, так я подожду, пока он снова вернется к вам, — усаживаясь в кресло напротив Мантейфеля, сказал Икаев.

Лицо немецкого ротмистра нахмурилось. Он медленно поднял на Икаева глаза и с холодным презрением сказал:

— Сейчас вы узнаете, господин Икаев. Прошу вас, господин полковник, успокоиться и сказать необходимое.

Градоначальник судорожно проглотил слюну и, набираясь храбрости, вдруг воскликнул тонким, срывающимся голосом:

— Войсковой старшина Икаев! Господин офицер войск Германской империи прибыл ко мне от майора фон Бенкенгаузена с просьбой…

— С требованием, — холодно поправил его ротмистр.

— …да, с требованием арестовать вас… — и, уже пугаясь, Греков жалобно договорил: — Казбулат Мисостович.

— Да? За этим, значит, к вам пожаловал этот доблестный офицер? — спокойно, как бы нехотя переспросил Икаев. — А по каким таким обстоятельствам, желал бы я знать…

— По подозрению… по подозрению… в… в…

— Не по подозрению, а по обвинению в злодейском убийстве солдата великой императорской армии и еще одного немца, подданного Германской империи. Сдайте ваше оружие мне и следуйте за этим солдатом! — вставая с кресла, гневно выкрикнул ротмистр:

Икаев молча сунул окурок в пепельницу и, улыбаясь, покачал головой.

— Плохо, ротмистр, плохо вы подготовились к роли, если взяли с собою для ареста только одного солдата. Вы этим глубоко обижаете меня. Я на фронте один гонял десяток немцев, а тут, в тылу, в городе, вы решили, что я сдамся одному вашему солдату, хотя бы он и был такой верзила, как этот дурак. Знаете что, пошлите-ка за взводом, а то меньшему числу доблестных немецких солдат войсковой старшина Икаев сдаваться не намерен. — И, закурив вторую папиросу, он снова пустил колечко дыма прямо в лицо побледневшему от негодования Мантейфелю.

— Довольно шуток! Хватит этого балагана! Немецкий военный суд расстреляет вас, как бандита, за преступление против германской императорской армии.

— Какой армии? — словно не расслышав, переспросил Икаев. — Императорской? Кстати сказать, ротмистр, такой армии не существует.

Мантейфель поднял брови, всматриваясь в холодные глаза Икаева.

— Да, да! Так точно! Нечего пялить на меня свои рыбьи глаза, господин Мантейфель. Нет ее, этой самой «императорской армии», как нет уже и самого вашего им-пе-ратора. Тю-тю!! Бежал ваш кайзер… И империи тоже нет, рассыпалась. Республика у вас, вроде нашей, а вашего брата сейчас в Берлине рабочие и солдаты так же лупцуют, как лупцовали нас в семнадцатом году. Достукались, мать вашу!.. — И, встав на ноги, Икаев выбросил к самому носу откинувшегося назад ротмистра смятую радиограмму.

Солдат, не понимая русского языка, видя побледневшее лицо своего офицера, недоумевающе смотрел на него.

— Да все равно, не будь даже у вас революции… Вы что, думали, что Казбулат Икаев так легко и просто дастся вам в руки? Плохо вы меня знаете, голубчик! Э-эй, локонта![16] Фа-дэс![17] Фа-дэс! — вдруг гортанно взвизгнул он.

Дверь разлетелась на обе створки, и трое горцев с маузерами в руках ворвались в кабинет градоначальника. Греков спрятался за шкаф.

— Видали! А еще десяток сидят во дворе на конях. Ну что, будете вы читать? — крикнул он, глядя в белое как полотно лицо ротмистра.

Ротмистр молчал.

Тогда Икаев развернул бумагу, медленно и внятно прочел: — «Сегодня, девятого ноября, в Берлине вспыхнула революция. Солдаты, рабочие и население громят полицейские участки. Полки солдат, выкинув красные знамена, бросив фронт, уходят на помощь восставшим. Другая часть армии без боя сдается англо-французам или уходит в глубь страны. Кайзер Вильгельм бежал в Голландию. Генерал Гинденбург обратился к союзникам с просьбою о мире…»

Ну как, хорошо? Вы думали, что это только у нас, в России, так будет, а у вас тишь да гладь? А большевики-то умнее вас оказались. А вот, кстати, и большевистское радио, мы его перехватили, слушайте и наслаждайтесь.

Икаев вынул из кармана другую телеграмму.

— «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! В Германии социальная революция. Восставшие вместе с солдатами и матросами, создав Советы солдатских и рабочих депутатов, наступают на Берлин. Фронт дрогнул и распался. По всей стране вспыхнула гражданская война. Кайзер со своей семьей бежал на автомобиле в Голландию. Власть в стране перешла в руки социалистов с Эбертом во главе».

Ну-с? Каково? — И, повернувшись к ошарашенному градоначальнику, выглядывавшему из-за шкафа, Икаев сказал: — Митрофан Петрович, пока об этой телеграмме никому! Я задержал на радиостанции ее опубликование по Ростову. Немцы и атаман уже знают о ней, но, конечно, будут возможно дольше молчать. Вы понимаете, что будет, когда народ узнает о развале, — он иронически подчеркнул, — несокрушимой императорской армии!.. Ауфвидерзеен, герр барон, — раскланявшись с Мантейфелем, издевательски закончил Икаев.

После его ухода наступило молчание. Наконец Греков участливо сказал:

— А может быть, это враки? А, господин ротмистр? Может, это сам Икаев сочинил?

Мантейфель долго молчал, потом поднял голову и проговорил глухим, упавшим голосом:

— К сожалению, это верно. После развала Болгарии и краха австрийцев мы ежедневно страшились и ждали этой роковой катастрофы.

Ночью он застрелился у себя в гостинице.

***

Скрыть германскую революцию не удалось. Утром одиннадцатого ноября по всему городу были расклеены летучки подпольного большевистского комитета, целиком повторявшие радиограмму, которую читал Икаев. Самоубийство Мантейфеля и вслед за ним лейтенанта Штрауса подтверждали слух о революции. Несмотря на принятые меры, в казарму сорок девятого и пятидесятого полков баварской дивизии попало несколько листовок о бегстве кайзера и событиях девятого ноября. Встревоженные и растерянные офицеры беспокойно прислушивались к разговорам солдат, вышедших, несмотря на приказ, из казармы. Среди солдат кое-где вспыхивали горячие митинговые речи. Фельдфебели попрятались по углам. В штабе дивизии, куда офицеры несколько раз звонили по поводу событий, неизменно отвечали одно и то же: «Пока официальных сведений нет. Держите полки в порядке и дисциплине, сохраняя части по уставу великой императорской армии».

Но уже к трем часам дня «сохранять полк по уставу армии» не удалось. Второй батальон и пулеметная рота сорок девятого полка, связав офицеров и передав командование батальоном младшему лейтенанту Зейфелю, вышли из казарм. За вторым батальоном последовали и другие. Оба полка баварской дивизии, выбрав полковые н бригадный комитеты, направили делегацию в Новочеркасск, к войсковому атаману Краснову, с требованием немедленной эвакуации на родину закончивших войну и не желающих оставаться на чужбине немецких войск.

Двенадцатого вечером городской театр был пуст. Немецким солдатам уже не было «скучно», и им не нужен был «Лоэнгрин», для того чтобы убить тоску по родине. Немецкие солдаты с красными бантами, без хваленого воинского вида, в шинелях нараспашку, без винтовок толпами ходили по городу. В казармах всю ночь горели огни, слышались речи вперемежку с музыкой, песнями и веселыми танцами.

Немецкие солдаты собирались домой.

У ярко освещенного входа в театр, как одержимый, в отчаянии метался Кузнецов. Губы его дрожали. Он с тоской глядел на улицу и снова кидался обратно в пустынный, без единого посетителя, зал.

— Никого, никого! Я вас спрашиваю — когда же наконец кончится это издевательство надо мною? — чуть не плача, крикнул он сочувственно смотревшему на него администратору. — Давай им «Лоэнгрина», успокой их нервы! О-о-о! — снова хватаясь за голову, завопил антрепренер. — Расходов, одних расходов больше пятнадцати тысяч на эту проклятую постановку! А кому она теперь нужна? Кто мне возместит убытки?

Актеры, давно готовые к началу, потихоньку смеялись, слыша хриплые проклятия Кузнецова.

— Да это, может, немцы в первый день так, а потом еще повалят сюда, — желая утешить хозяина, предположил Смирнов.

— Знаешь что, голубь, иди ты к чертовой матери со своим утешением! «Первый день так»! — злобно передразнил его Кузнецов. — Что, я не знаю, что такое революция, что ли? Такое точно я еще в феврале семнадцатого года в Полтаве испытал. В первый день они еще хоть бога помнят, через неделю кишки из нас пускать станут. — Он снова простонал: — Пятнадцать тысяч! Пятнадцать тысяч чистеньких да шесть дней простоя театра!

***

На Сенной площади, находившейся неподалеку от германских казарм, шел торг. Десятка два немецких солдат, выборных от рот, расположившись вдоль стены большого дома, деловито торговали консервами, сапогами, старым и новым воинским обмундированием, кожами, сбруей обозных коней, артиллерийскими седлами и прочим казенным имуществом. Возле каждого солдата лежал список вещей, которые были разрешены к продаже комитетом. Вокруг, суетясь и напирая, шумела толпа. Казаки из близлежащих станиц, хуторяне, перекупщики, бабы с алчно разгоревшимися глазами, армяне из Нахичевани, несколько хорошо одетых горожан в котелках и бобровых шапках, окружив немцев, наперебой, стараясь перекричать друг друга, справлялись о ценах, рассматривая на свет и щупая ту или иную вещь.

В воздухе мелькали пачки царских, «николаевских» денег. Других денег недоверчивые немцы не принимали, брезгливо отворачиваясь как от думских, так и от керенских и донских ассигнаций.

Из ворот штаба баварской бригады вышел Икаев в сопровождении двух горцев и двух немецких солдат без погон, в накинутых на плечи шинелях. Один из них, молодой рыжеусый человек, крикнул прохаживавшемуся в стороне у конюшен дневальному, курившему короткую трубку. Дневальный, не вынимая изо рта трубки, что-то невнятно промычал в ответ. Он распахнул двери конюшни и, скаля зубы, сделал рукой приглашающий жест.

— Сколько всего строевых коней? — спросил Икаев.

— Триста одиннадцать и девяносто четыре обозных, — хорошо выговаривая по-русски, ответил немец.

И все вслед за ним вошли в конюшню, из которой пахло сеном, слежавшейся соломой, зерном и острым конским потом.

У ворот, ожидая Икаева, держа в поводу оседланных коней, виднелось несколько вооруженных всадников-горцев.

Со стороны площади раздавались голоса спорящих, торгующихся, в чем-то друг друга убеждающих людей.

Спустя полчаса Икаев снова показался во дворе казарм бригады. Он вошел в канцелярию полка, высыпал на стол груду новеньких, шуршащих, еще пахнущих краскою «катеринок». Немецкие офицеры долго и внимательно считали, деньги, потом выдали ему бумагу, украшенную печатями с императорским орлом.

Часа через два человек двадцать горцев, помахивая нагайками и арканами, вывели из конюшен и прогнали через площадь огромный табун коней.

Спустя несколько дней войсковой старшина Икаев заехал к Раевской. Актриса, хорошо изучившая его, заметила, что Икаев был чем-то озабочен.

— Что случилось?

— Много нового, хотя ничего неожиданного. Первое — немцы уходят с Украины. Послезавтра их эшелон уезжает и отсюда. Мы остаемся одни против большевиков. Я думаю, дорогая, вам понятно, что это означает?

Актриса кивнула головой.

— Совершенно очевидно, что вся эта всевеликая донская комедия через месяц прикажет долго жить. На фронте опять бедлам. Большевики вновь погромили Донскую армию. Вчера под Гнилоаксайской они уничтожили два полка казаков. Наступление на Царицын не удалось. Генерал Постовский отошел от Сарепты, конница Гнилорыбова разгромлена. Я не пророк, но и не такой дурак, как Греков. Мне кажется, что большевики снова заберут Ростов, а у нас с вами много оснований не желать встречи с ними.

Раевская еще раз кивнула головой.

— Надо легко, незаметно и притом спешно заканчивать дела. Все деньги перевести на доллары и фунты, со всех, кто еще не уплатил долей, теперь же получить их. Расчеты заканчивайте к концу ноября.

— Так скоро?

— Нам незачем задерживаться здесь.

— Я готова. Мне нужно только семь-восемь дней, — подумав, сказала Раевская.

— Очень хорошо. За эти дни и я покончу со своими делами.

— А как с градоначальником?

Икаев вместо ответа засмеялся и оглядел себя в зеркало. Раевская окинула его взглядом, в котором не было нежности, любви или чего-нибудь похожего на эти чувства, скорее это был взгляд старшей сестры, гордящейся и любующейся своим делающим успехи братом.

***

По городу поползли слухи. Говорили о разгроме Донской армии под Аксаем, о паническом бегстве казаков из-под Царицына. На площадях и базарах передавали шепотом слушок о том, что обеспокоенный атаман готовит новую мобилизацию. В течение пяти дней на улицах Ростова дважды появлялись воззвания большевистского подпольного комитета, призывавшие всех трудящихся бороться против Краснова. «Недалек день, когда Красная Армия войдет в Ростов. Дни самодержавного, разбойничьего царствования генералов сочтены. Да здравствует союз рабочих, красноармейцев, крестьян и казаков! Долой Краснова и атаманов! Смерть буржуазии!»

Так заканчивалась листовка, расклеенная по городу 16 ноября, а 19-го в газете «Приазовский край», органе градоначальства, появился приказ № 197, подписанный Грековым.

***

«Эй вы, подпольные крысы! На днях в городах Нахичевани и Ростове, в связи с маленькими неудачами наших войск под Царицыном, было выпущено воззвание большевиков под заголовком: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь». Странно. Почему пролетарии всех стран должны соединяться именно в Нахичевани или Ростове-на-Дону? Не понимаю! Да и места не хватит. В воззвании призыв к избиению имущих классов, низвержению существующего строя и введению советской власти и прочее. Словом — все прелести большевизма. Очевидно, что не в пролетариях здесь дело, а просто приверженцы большевизма, сиречь грабители, желают опять грабить богатых, но должен вас, супчики, предупредить, что теперь это не полагается и категорически запрещено, а потому все те, кто хочет попробовать, не откажите завтра к двенадцати часам дня явиться на Таганрогский проспект к градоначальству, чтобы не подвергать неприятностям людей посторонних. Если вы хотите сражаться — пожалуйста! Найдите оружие, приходите, и будем драться. Один на один, вас двадцать, и нас будет двадцать. Хотите двести? Пожалуйста, и я возьму двести. Если же не хотите сражаться, приходите без оружия, я вас арестую и отправлю с экстренным поездом в милую вашему сердцу Совдепию или еще кой-куда. А вы, остальные жулики, клеветники и брехуны, приезжие и местные, разных полов и национальностей, заткнитесь и займитесь чем-нибудь более полезным, а то доберусь и до вас.

Полковник Греков».

На следующий день весь Таганрогский проспект и квартал, где находилось градоначальство, представляли собой вооруженный лагерь и передовую позицию фронта. По проспекту сновали, то рассыпаясь в цепь, то снова собираясь в кучки, пешие и конные, вооруженные до зубов казаки. У подъезда градоначальства стояла готовая к бою батарея, по углам были расставлены пулеметы, в подвалах и входах магазинов сидели городовые, а по улице, окруженный взводом икаевских горцев, на белом коне взад и вперед носился Греков, размахивая обнаженным клинком.

Квартал был пуст. Дома словно вымерли, и только из-за занавесок и полупритворенных ставней сотни перепуганных горожан с грустным недоумением глядели на бестолково скакавшего Грекова, хриплым голосом выкрикивавшего слова команды. Ровно в час дня градоначальник вынул часы, слез с коня и, стирая со лба струившийся пот, грозно сказал:

— Испугались, подпольные крысы? Жаль, что не появились. Это вам не какой-нибудь Керенский, а полковник Греков! — И уже обыкновенным голосом добавил: — Горнист! Отбой!

Горнист поднял трубу, и весь длинный Таганрогский проспект огласился звуками сигнала.

Громыхая, снялась с передков и проехала батарея. Снялись с позиции пулеметы. Пронеслись тачанки. Прошли пешие сотни и конный казачий наряд. Открылись магазины. Появились люди. Прозвенел первый трамвай, и проспект зажил обычной жизнью.

Окруженный икаевскими горцами впереди донской сотни ехал градоначальник, бросая по сторонам победные взгляды.

А еще через день в той же газете появился новый приказ. На первой странице рядом с передовой было крупно напечатано:

«Приказ № 203 от 20 ноября 1918 года, г. Ростов. Вслед за появившимися на днях большевистскими листовками по городу неизвестными прохвостами расклеена новая прокламация самого лживого содержания с призывом к забастовке высших учебных заведений, приписывая какие-то обвинения нашему дорогому, любимому донскому атаману. Хотели даже устроить митинг студентов и курсисток. Вероятно, устроители забыли об осадном положении? Напоминаю, что оно существует. Напоминаю также, что теперь вообще настало время работать, а не бастовать. Благоразумие учащихся высших учебных заведений взяло верх (правда, лишь после того, как со своим отрядом и пулеметами прискакал туда войсковой старшина Икаев), и митинга не было. Земно им за это кланяюсь (не всадникам, те действовали по долгу службы, а тем студентам, которые оказались благоразумны). Но здесь была выяснена одна, вероятно, очень сочувствующая, Ревекка Эльяшевна Альбум, слушательница Варшавских высших женских курсов, которая призывала к забастовке. Имейте в виду, Ревекка Эльяшевна, что у нас есть донской атаман, выбранный всем донским казачеством, и когда он отказался от своего высокого поста, то все лучшие люди Тихого Дона просили его остаться и тем ясно показали, что лучше атамана у нас нет и что мы «таки да» большевиков не хотим.

Евреи всех слоев и состояний! Обратите внимание на ваших юношей и прикажите им вести себя прилично. Еврейские студенты, учитесь, а не занимайтесь тем, что вам не полагается. Вы хотите выразить протест, что где-то в Киеве кого-то застрелили? Мы подставляем свои головы на фронтах, чтобы дать вам спокойную жизнь. Поезжайте в Киев и протестуйте, если там, по вашему мнению, неправильно действуют. Да не забудьте, что время теперь переживает весь земной шар весьма тяжелое, и возможно, что в Новой Зеландии или еще где-либо кого-нибудь неправильно убили. Так не опоздайте смотаться и туда, а пока на вашей вакансии кто-либо более серьезный подучится. Нет, Ревекка Эльяшевна, не протест вам нужен, нет, вам смута нужна. Разруха родного нам Дона нужна. Не бывать этому — говорит вам старый донской казак и градоначальник. Поняли? Не бывать!!

Я — человек добрый и крови по такому случаю проливать не буду. На первый раз прощаю вас, Ревекка Эльяшевна, но при повторении — не обессудьте!

Градоначальник Греков».

В то самое время, когда горожане читали этот сумбурный, анекдотический приказ Грекова, в стороне от станции, за путями, лежал иссеченный шашками труп курсистки Альбум.

***

— Казбулат Мисостович, люди говорят, что вы купили табун коней у немцев чуть ли не в тысячу голов? — осведомился Греков.

— Тысячу не тысячу, а коней триста купил, — нехотя ответил Икаев.

Греков молча поглядел на него.

— А что это за люди, нельзя ли узнать у вас, Митрофан Петрович? Любопытно знать — кого интересуют мои частные дела?

— Донского атамана, его высокопревосходительство генерала Краснова. Вот, прочитайте, пожалуйста, секретное отношение из войскового штаба.

Икаев взял лист и вполголоса прочел:

— «Его превосходительство атаман Краснов распорядился срочно выяснить, как, каким образом и для каких целей войсковым старшиною Икаевым была произведена незаконная закупка коней у деморализованных, уходивших в Германию немецких войск и где находятся эти кони. Дознание произвести поручается полковнику Грекову, являющемуся непосредственным начальником войскового старшины Икаева. Начальник канцелярии донского атамана есаул Гладков».

Греков неопределенно усмехнулся и, снижая голос, сказал:

— Да вы не беспокойтесь, Казбулат Мисостович. Это пустяки, обойдется. Такие ли мы дела обламывали вместе!

Икаев молчал.

— Триста коней!! Это, знаете, батенька мой, живые проценты. Это же неиссякаемый источник дохода. На одном фураже, простом ячмене да сене золотые дела можно сделать. Был у меня знакомый по Донскому полку, есаул Шорохов, так тот, знаете ли, услышал раз, как солдаты пели песню:

Возле речки, возле моста

Трава растет шелковая,

Шелковая, муровая,

Зеленая да густая… —

да и взгрустнул. Спрашиваю его: «Что с вами, что раскисли?» А он горестно так отвечает: «Слышите, трава-то какая! Эх, да если бы мне да это местечко с травой, сколько бы я денег на ней заработал!» Да, так это я вот к чему говорю. Продайте мне весь ваш табун для градоначальства, деньги уплачу по высшей расценке, и операцию с покупкой проведем по книгам задним числом. И атамана успокоим, и клеветникам носы утрем, а в смысле выгоды — вы же понимаете, сколько экономии на всякой там травке-муравке да овсе-ячмене для этих коней выйдет. Доходы, натурально, пополам.

— Не могу, Митрофан Петрович, увы, и хотел бы, но… не в силах, — перебил его Икаев.

— Почему не в силах? — удивленно спросил Греков.

— Нет уже коней. Я их и двух дней у себя не держал, тогда же и продал.

— Куда продали?

— Всюду. Точно даже и не знаю. У меня этим занимались мои ребята.

— Вот это здорово! Да как же это, батенька, вы поступили, как посмели?

— Очень просто. Взял и продал. И сметь тут нечего, — скучающим тоном ответил Икаев.

Греков обозлился. По его лицу прошла злая гримаса, щеки покрылись пятнами.

— Э-э, не шутите, не шутите так, Казбулат Мисостович! — визгливо выкрикнул он. — Вы, по-видимому, думаете, что это все шутки, пустячки. Ошибаетесь. Предписание донского атамана есть, — он поднял над головою палец, — закон! Высшая для меня инстанция, и я не постесняюсь поступить с ослушниками так, как повелит закон.

Икаев не без удивления смотрел на него.

— Еще не поздно. Есть еще время, плюньте вы на этих коней, передайте их в градоначальство, и закончим неприятный вопрос, — снова упрашивающим голосом сказал Греков. — Черта ли вам в них? Чего упрямиться!

— Да я и не упрямлюсь. Кони эти тогда же партиями и поштучно были проданы…

— Ко-му? — прервал Греков.

— А черт его знает, кому! Кто больше давал, тому. Что я, опись им вел, что ли?

— Позвольте, но ведь при такой продаже кони эти могли попасть черт знает куда! Может быть, даже и к большевикам!

— Может быть… Все может быть… — спокойно подтвердил Икаев.

Градоначальника даже передернуло. Если б Икаев смутился, стал волноваться и попросил помочь замять дело, Греков охотно сделал бы это, но скучающий тон Икаева, его равнодушие, короткие реплики обозлили полковника. «Каков наглец, — хапнул сотни тысяч, провел меня и еще разыгрывает из себя какого-то сноба…» И, не в силах сдержаться, он крикнул:

— Вы… вы… черт знает что говорите! Что вы, не понимаете, что это пахнет изменой?

— Почему изменой? — поднимая на него глаза, спросил Икаев.

— А как же! Не делайте непонятливого лица. Если проданные копи попали к большевикам, то что это, измена или нет, спрашиваю вас?

— Не в большей степени, чем те одиннадцать вагонов казенной пшеницы, которые мы с вами продали подозрительному армянину, комиссионеру Акопяну, неизвестно куда спровадившему зерно. Или, если вам этого мало, то вспомните о четырнадцати пулеметах, исчезнувших вместе с полутораста тысячами патронов к ним…

— Это… это неправда! Они лично мною были переданы для Добровольческой армии генерала Деникина и отправлены на Кубань, — бледнея, сказал Греков.

— Бросьте, Митрофан Петрович, вы отлично, не хуже меня, знаете о том, что они попали не на Кубань, а в район…

— Хорошо, хорошо, хватит об этом, и что вы так кричите? — зажимая Икаеву рот, пролепетал Греков.

— Не волнуйтесь, полковник, стоит ли волноваться по таким пустякам, когда у нас с вами найдутся воспоминания и почище этих. Например, «таинственная смерть греческого подданного Касфикиса». Покажите мне, кстати, его портсигар, — не вы ли у меня его выпросили? Исчезновение харьковских спекулянтов Когана и Каца вместе с их деньгами и товаром; десяток различных хорошо оплаченных шулерами клубных индульгенций; платные, очень выгодные для нас разрешения на открытие разных домов свиданий и прочих подобных увеселительных вертепов и притонов.

Дицо Грекова посерело. Глаза потухли и стали мутными.

— Выпейте-ка воды… да сядьте на стул, а то боюсь, свалитесь на пол, — скаля зубы, посоветовал Икаев. — Да, чтобы не забыть, напомню вам о вагоне кожи и двух вагонах солдатского обмундирования, которое немцы передали вам для армии. Где они, эти вагоны, уважаемый Митрофан Петрович?

— З-замолчите… замолчите, вы не отдаете себе отчета, вы черт знает что говорите! — заикаясь, пролепетал градоначальник и опустился на затрещавший под ним стул.

— Многого я, конечно, сейчас не упомню, но смерть двух немецких балбесов и ограбление квартиры Крессенштейна тоже значится в нашем общем послужном списке.

— Это… не я, это вы… это вы их убили…

— Правильно, не отрекаюсь, я их зарезал, но… вместе с вами!

Греков похолодел. Он съежился и, втягивая голову в плечи, растерянно сказал:

— Неправда! Чем можете доказать это?

Икаев рассмеялся. Подойдя вплотную к обессилевшему градоначальнику, он вдруг насупился, глаза его сверкнули жестким, холодным огнем.

— Ты, фигляр, клоун, ты что, думал, что я не знал и не видел, как ты предавал меня немцам, как старался отвести от себя подозрения этого болвана Мантейфеля? Все знал, все понимал, все видел и ко всему был готов. Первый, кто получил бы в башку пулю, был бы ты…

Греков зажмурился, пытаясь отодвинуться со стулом назад.

— Сиди смирно, ты дерьмо, а не градоначальник, — Икаев неожиданно сильно и звонко щелкнул Грекова по носу.

— Жулик!.. Разбойник! — плача и задыхаясь от боли, стыда и оскорбления, выговорил Греков, закрываясь от него рукой.

— Жулик — это ты, а я действительно разбойник, — подтвердил Икаев. — Ну, довольно, хватит. Окончим нашу приятную беседу, Митрофан Петрович, вернемся к делу, — миролюбиво продолжал он.

— Уйди, уйди к черту, грабитель! — бессильно прошептал Греков, даже не утирая обильно текшие по сморщенному лицу слезы обиды и негодования.

— Выдержки, характера вам не хватает, дорогой градоначальник, — не обращая внимания на обмякшего Грекова, продолжал Икаев. — Итак, приступим к делу. Так как после нашей дружеской беседы вряд ли нам обоим захочется продолжать дальнейшую высокополезную совместную службу, то я решил просить дать мне двухмесячный отпуск для приведения в порядок своего здоровья, подорванного трудами и неусыпными заботами на благо родины и начальства…

— Смыться вздумал, от большевиков бежите… мошенник, — не переставая плакать, со злорадством сказал Греков.

— Все мы мошенники, и я, и вы, и донской атаман, только я — откровенный, а вы — ханжи и трусы, играющие в благородство. А насчет большевиков — верно, угадали, дорогой Митрофан Петрович, не хочу я с ними встречаться, да и вам не советую. На одной веточке болтаться будем.

— Не дам отпуска. Награбил, наворовал, обобрал жителей, а теперь отпуск…

— Именно теперь и надо, дальше поздно будет. И вам советую: утекайте и вы, пока красные еще далеко. Они все припомнят, ничего не забудут.

— Все равно не дам отпуска, — прохрипел Греков.

— Дашь! Какой смысл не давать? Если меня под суд, то за мной пойдут еще некоторые большие, ох какие большие люди…

— Нет доказательств… Брехня… никто не поверит.

— Все поверят, весь Ростов чирикает, все знают, только случая ждут. Так вы уж лучше, Митрофан Петрович, не создавайте им этого случая, не облегчайте дела. Да и вам лучше: уеду я, валите тогда гамузом все на меня. Я ведь не из обидчивых, как-нибудь вынесу, переживу. А если по-другому избавиться захотите — ничего не выйдет. Во-первых, в пять адресов пойдут письма со всеми фактами и доказательствами нашей совместной деятельности «церкви и отечеству на пользу», как говорили в школах гимназисты, а во-вторых, вы даже и не заметите, как какой-нибудь «неизвестный» из моих головорезов; всадит в вас несколько пуль из нагана. Вы знаете меня, да и я знаю вас, поэтому давайте лучше кончим по-хорошему.

— А как же с конями? Ведь атаман требует расследования, — уже не противясь, сказал Греков. Он очень хорошо знал своего собеседника, чтобы беспечно отнестись к его «дружеским» советам.

— Полноте, дорогой начальник, мне ли учить вас! Ведь вы когда-то называли меня гением и Наполеоном, я таков и есть, но, оговариваюсь, только в делах, где пахнет, порохом и…

— …разбоем, — успел вставить Греков.

— Ехидная вставка. Я хотел сказать — кинжалом, но по сути это один черт. Пускай будет «разбоем», а вот по части безгрешных интендантских жульничеств, вроде надувания казны на самане, овсе и дохлых кобылах, как талантливо делал ваш приятель есаул Шорохов, я, сознаюсь, профан. Тут уж вы и гений и Наполеон. Подумайте сами, здесь ваш огромный административный опыт хапания поможет вам…

Греков сердито глянул на Икаева, но промолчал.

— Что, например, если вы ответите атаману, что никакой купли-продажи не было, а была лишь передача больных сапом немецких коней, для того чтобы мы их экстренно уничтожили? Ветеринарный врач за некоторую мзду подпишет акт, вы его препроводите в Новочеркасск, и все будет закончено.

— Знаете, что я вам скажу? Куда уж покойному Шорохову до вас, вы и здесь на своем месте.

— Чему не научишься под вашим руководством, дорогой Митрофан Петрович! Ну, подписывайте приказ об отпуске, и давайте помиримся, а я, в знак примирения и искренней к вам любви, подарю золоченый кавказский набор, седло и шашку, настоящую гурду, всю в серебре, золоте и черни. Идет? — Икаев протянул руку все еще ошалело глядевшему на него Грекову.

Греков пожал ее и отвернулся.

— Итак, снова друзья. Прошлое забыто, и восстановлен мир. Оставлю вам, дорогой Митрофан Петрович, рапорт о болезни, отдайте в приказе. Через день-другой зайду прощаться и кстати занесу обещанные подарки. До свидания! — делая небрежный поклон, сказал, уходя, Икаев и добавил уже от самых дверей: — А от большевиков все-таки бегите, пока не поздно.

Греков остался один. Он долго неподвижно сидел на стуле, тупо глядя на закрывшуюся за Икаевым дверь. Слабость и оцепенение не проходили… Вдруг он вскочил и, распахнув ударом ноги дверь, выбежал в переднюю.

— Мер-з-завец… я покажу тебе, убийца!! — разъярясь, заревел он, потрясая кулаком.

Дремавший в углу дежурный казак соскочил с подоконника и, вытягиваясь во фронт, испуганно закричал:

— Виноват, вашсокоблагородие!

Греков в недоумении посмотрел на казака и вдруг визгливо сказал:

— На дежурстве спать? Морду раз-зобью, ско-ти-на!! — и замахал кулаками перед самым носом побелевшего казака.

На душе у градоначальника стало легче.

— Пшел вон, р-р-ракалья! — уже успокаиваясь, крикнул Греков.

***

Через два дня по ростовскому градоначальству был отдан приказ об уходе по «расстроенному здоровью» в полуторамесячный отпуск войскового старшины Икаева, а через день после этого газеты писали, что в Новороссийск прибыли уезжавшие за границу персидский подданный Абас-Кули-заде с женой, которых до самого парохода провожала группа обвешанных оружием горцев. Заняв на итальянском судне отдельную каюту, персидский подданный и его жена утром следующего дня отбыли в Стамбул.

Спустя неделю в газете «Вечернее время» был опубликован грозный приказ градоначальника:

«Приказ № 242, 9 декабря 1918 года, г. Ростов.

Очень много жалоб поступает на незаконные, я бы сказал, безобразно-свинские действия чинов отряда войскового старшины Икаева. Но что это еще за такой «отряд»?! Кто его разрешил формировать на территории ростово-нахичеванского градоначальства? Я такого не разрешал, а посему предлагаю этому сброду немедленно же сдать оружие в комендатуру штаба, а самим — рассеяться. Чтобы и духу вашего на Дону не было. Вам же, войсковой старшина Икаев, делаю строгий выговор за разные дела и делишки, которые зачем-то и кое-кем-то творятся в вашем «отряде». Надоели мне жалобы на вас, надоели сплетни, надоели слухи о том, что вы грабитель, а я — ваш соучастник. Этого еще недоставало! Вы осетин, а я — донской казак, и оба — офицеры. Держите высоко это звание, а то я ведь не потерплю, положение осадное, ослушника расстреляю, а пока — отстраняю вас от должности председателя военно-полевого суда при градоначальстве. То-то! Это вам не фунт изюму. А вернетесь из отпуска — поговорим.

Градоначальник полковник Греков».

Жители Ростова, читая этот приказ, хорошо знали, что войсковой старшина Икаев вместе с певицей Раевской уже несколько дней как выехали из Ростова, а его отряд исчез из города.

Прошло десять лет. В сентябре 1928 года в столице Болгарии, городе Софии, белоэмигрантские газеты «Возрождение» и «Россия» писали о том, что «3 сего сентября, проездом из Парижа, объезжая Балканы, в театре «Славянство» знаменитая русская певица Марина Владимировна Раевская даст свой единственный концерт. В программе Бизе, Бузони, Чайковский, Рахманинов, Глинка, Кюи и старые русские романсы». Афиши с портретами артистки и выдержки из рецензий и отзывов, о ее выступлениях в Париже, Белграде, Ницце, Загребе и Бухаресте заполняли улицы города.

Часов около семи в уборную артистки постучали.

— Войдите! — крикнула Раевская, наводя грим и не поворачивая головы.

В уборную вошел какой-то сморщенный, забитого вида старикашка, в рваном, засаленном пиджаке, кривых, залатанных ботинках и несвежем, вывернутом воротничке. Он от двери низко поклонился артистке, шумно высморкался в красный клетчатый платок и, вытаскивая из кармана пучок смятой дешевой гвоздики, смиренно сказал:

— Здравствуйте, благодетельница… высокочтимая Марина Владимировна!

Раевская, наблюдавшая в зеркало за неожиданным гостем, обернулась и удивленно сказала:

— Здравствуйте! Только, простите, с кем имею удовольствие встречаться?

— О-ох! Какое там удовольствие! — горестно вздохнул старик и махнул рукой. — Что я?.. Развалина, бывший человек, беженец… А вот вы, Марина Владимировна, все хорошеете, цветете, еще даже лучше, чем в восемнадцатом году.

Раевская пристальней всматривалась в старика, но он положительно не был ей знаком.

— Не узнаете? Да что удивительного, не только что вы — родная мать и та бы не признала. А ведь мы были с вами знакомы, моя красавица, поклонником ваших талантов был. Я — Греков, помните, ростовский градоначальник, друг и приятель вашего… — старик помолчал, подумал и нашел нужное слово: — знакомого Казбулата Мисостовича Икаева.

Раевская уронила пуховку на пол и медленно поднялась со стула.

— Да, да! Я есмь. Когда-то человек и вельможа, а теперь… — и Греков снова махнул рукой, — видите, до чего большевики довели: нищ, наг, в рубище, бывает, по неделям хлеба насущного не имею. А за что? За беспредельную честность и беспорочное трудолюбие. Э-эх, да что и говорить! Вот, дорогая Марина Владимировна, что мог, чем был в силах, как старый поклонник вашего таланта, решил отметить появление здесь великой артистки… — И, отвешивая поклон, Греков протянул Раевской замызганный, смятый пучок гвоздики.

— Что вы, зачем это, совсем не надо было, — искренне, с чувством брезгливой жалости замахала руками артистка.

— Не мог. На последние копейки, но не мог иначе. Возьмите, не обижайте старика, — сказал Греков.

— Благодарю вас, — кладя цветы на столик, сказала Раевская, — но, простите, забыла ваше имя и отчество, почему же так это случилось? Ведь для меня не секрет, я, как вы, вероятно, это знали сами, была в курсе многих торговых дел и прочих полезных операций, совершенных Икаевым и вами. Ведь у вас должны были быть большие деньги…

— Дурак, дурак я всегда был, благодетельница, и за это теперь плачусь своей судьбой. Казбулат Мисостович — вот это орел был, гений, Наполеон, — поднимая над головой палец, сказал Греков. — Сколько раз говорил он мне: «Бегите скорее, бегите, пока не поздно». А я… — бывший градоначальник горестно покачал головой, — не послушался, думал — Краснов и Деникин спасут Россию. Вместо того чтобы денежки в валюте держать да за границу перевести, я, старый дурак, четыре дома себе в Ростове да хутор под Новочеркасском купил. А как большевики нажали, наши все кинули да побежали кто куда, так я, верите ли слову, в одном мундире, даже без чемодана, от Буденного еле ушел. И вот теперь перед вами… не человек, а нищий Иов. Кабы не добрые люди, погиб бы с голоду. Спасибо, есть еще такие, что помогают старику, чем могут.

Наступило неловкое молчание. Отвернувшись и глядя в сторону, Раевская не очень любезно спросила:

— Вы не обидитесь на меня, если я предложу вам… — она хотела сказать «десять», но, глянув на заплатку, отвалившуюся от башмака бывшего ростовского градоначальника, сказала: — двадцать, долларов?

— Ма-атушка моя, благодетельница… унижусь, но возьму. Ведь я, — сдерживая рвавшиеся из горла сухие рыдания, воскликнул Греков, — третьи сутки горячего не ел… курить и то не на что. — И, схватив руку Раевской, стал целовать трясущимися губами ее холеные пальцы.

— Не надо… не надо, — вырывая руку, с брезгливой гримасой сказала Раевская и, достав из сумочки два кредитных билета, сунула их Грекову.

— Святая… ангел, а не человек! — восторженно глядя на нее, бормотал старик, крепко зажимая в кулаке деньги. — А не знаете ли вы, дорогая Марина Владимировна, где в настоящее время находится наш общий друг, войсковой старшина Икаев? — берясь за шапку, спросил он.

— Знаю. В Париже. У нас там общее дело. Большой ковровый магазин, — спокойно ответила Раевская.

Греков долго молчал, потом вздохнул и тоном почтительной зависти сказал:

— Да-с! Умный человек, хотя и из инородцев. Будете в Париже, привет, пожалуйста, передайте.

Он низко поклонился и, облобызав руку Раевской, вышел.

Артистка тщательно обтерла одеколоном ладонь и пальцы, которые целовал Греков, и сейчас же забыла о нем. Но бывший градоначальник еще помнил о ней. Выйдя на улицу, он спрятал полученные деньги в карман и сердито пробормотал:

— Двадцать долларов. Сквалыга… шлюха паршивая. Весь Дон ограбила со своим жуликом — и на тебе… двадцать долларов.

Он злобно плюнул, не спеша прошел Королевскую площадь и вошел в дом, над входом которого красовалась написанная по-русски большая вывеска: «Меблированные комнаты и ресторация «Тихий Дон» Митрофана Петровича Грекова».