Хан Хубилай: От Ксанаду до сверхдержавы

Глава 6 НОВАЯ СТОЛИЦА

Некоторые столицы рождаются великими: Рим, Париж, Лондон. Некоторым величие навязывается: Бразилиа, Канберра, Вашингтон — и Пекин. Три тысячи лет китайская культура была привязана к двум великим рекам, Хуанхэ и Янцзы. Пекин ни для кого не был наилучшим вариантом — слишком далеко на севере, никаких хороших рек, — пока в 1120-х годах из Манчжурии не вторглись предшественники монголов, чжурчжени империи Цзинь (Кинь). При Южной Сун, правящей из Ханчжоу, Пекин стал одной из трех столиц северного Китая — Чжунду, Центральная Столица, как его тогда называли.[30] Так что правительственным центром его сделали северяне, пришедшие из-за пределов коренного Китая, и тем самым привлекли к нему внимание Чингиса.

Захваченный и разоренный монголами в 1215 году, город был по современным стандартам небольшим — квадратом со стороной в 3,5 км. Современный неопределенный район непосредственно к юго-западу от площади Тяньаньмэнь, почти без всяких следов, намекающих на его прежнее существование, он к 1260 году все еще не оправился от разрушений, учиненных армией Чингиса. Со временем на его улочки, несомненно, вновь вернулись привычные картины и звуки: звон камертонов, которым оповещали о своем прибытии бродячие цирюльники, лязг медных чаш продавцов прохладительных напитков, колокола, отбивающие часы дневной и ночной стражи, доносящиеся отовсюду крики уличных торговцев-лоточников. Но стены и выгоревшие дворцы по-прежнему лежали в развалинах. Если бы людям Хубилая показывал город какой-нибудь нынешний агент по продаже недвижимости, то наверняка твердил бы о его потенциале. Но возможный покупатель не увидел бы ничего, кроме безнадежной разрухи.

Держа в 1260-х годах северный Китай, как гончар держит глину, еще не получившую окончательной формы, Хубилай мог выбрать любой из множества вариантов. Он мог проигнорировать Пекин и править из Ксанаду. Но сделав это, он навсегда провозгласил бы себя чужаком. Видя выгоды правления с китайской базы, он мог выбрать возрождение какого-нибудь древнего правительственного центра вроде Кайфына или Чанъана (Сиани). Но у Пекина имелось два важных преимущества: из многих возможных столиц северного Китая он находился ближе всего и к Ксанаду, и к Монголии. В 1263 году, всего через семь лет после начала строительства Ксанаду, Хубилай решил сделать Пекин своей главной столицей. Это завершит своего рода перешагивание с камня на камень — из монгольской степи в Китай, из Каракорума в Ксанаду и далее в Пекин. Каракорум он вообще забросит и отныне будет сновать взад-вперед между двумя своими базами, проводя лето в Ксанаду, а зиму в Пекине — способ стоять, опираясь ногами на два своих мира. Именно поэтому Пекин и является сегодня столицей Китая.

Но как лучше всего поступить с этой разрушенной недвижимостью? Недавно занявшие трон новые династии часто отмечали свое восхождение полным уничтожением и постройкой заново столицы династии предшествующей (как позже поступит династия Мин с монгольским Пекином). Наверное, с год Хубилай пребывал в нерешительности, поскольку в 1260 году происходила починка стен старого города, словно хан собирается начать строительство на фундаменте прошлого. Но, как указали советники Хубилая, новая жизнь в этих древних улочках будет кипеть негодованием. Работа на развалинах внутри города будет означать принятие программы действий низвергнутой династии и, возможно, вскормит мятеж. Поэтому Хубилай решил строить совершенно новую столицу.

Непосредственно к северо-востоку от цзиньской столицы находилось идеальное место, где реки с Западных гор (Сишаня) впадают в Бэйхай (Северное море). Здесь за тридцать лет до прибытия монголов располагалось место отдыха для богачей. Озеро, занимающее 35 гектаров в центре этого лесопарка, возникло в результате легенды, что некогда в давние времена в Восточном море были три волшебных горы, где жили боги, потребляя чудесный напиток бессмертия. Многие искали те горы и напиток, но никто не сумел их найти. Во II веке до н. э. ханьский император У-ди распорядился выкопать у своего дворца в столице озеро с тремя островками, символизирующими волшебные горы. Последующие императоры делали в своих столицах то же самое. Так поступила и династия Сун в Пекине в конце X века, вырыв озеро, которое питала водой река, стекающая с Западных гор, и устроив в нем уже ставшие традиционными три острова. Вот это-то красивое место с тщательно вылепленным ландшафтом и выбрал в XII веке цзиньский император для своего Дворца Мириада Безмятежностей; он также построил себе второй приют на вершине холма нынешнего Нефритового острова, самой высокой точки города (ныне увенчанной Белой Пагодой XVII века, пекинским эквивалентом Эйфелевой башни). Когда Чингис захватил Пекин в 1213–1215 годах, эти имперские здания были разграблены, но озеро по-прежнему оставалось в центре заброшенного и одичавшего парка. Вполне естественно, что Хубилай выбрал в качестве центра своего нового города именно его.

При Ксанаду, представляющем монгольские аспекты Хубилая, новая столица стала насквозь китайской. В это было бы трудно поверить осенью 1263 года, когда император прибыл из Ксанаду восстановить район, за 50 лет небрежения сделавшийся полудиким. Представьте себе озеро, задушенное наносами и растениями, обветшалые летние дома по его берегам и мелкие участки возделанной земли тут и там, где крестьяне решились освоить то, что некогда было императорским парком. Поскольку старая столица лежала в руинах, Хубилаю было негде остановиться на ночь, кроме своих юрт. Поэтому, очистив выбранную площадку от кустов и молодых деревьев, воздвигли лагерь: ханский участок из нескольких больших геров, меньшие жилища для царевичей и сановников, и еще сотни для гвардии, конюхов, возчиков, оружейников, инженеров, плотников и тысяч других работников, включая, конечно же, архитекторов.

Общее руководство проектом осуществлял Лю Бинчжун, вдохновитель строительства Ксанаду. Но среди бригады архитекторов был один, имеющий особое значение, о котором в китайских источниках не упоминается, так как это был араб с именем, звучащим вроде бы как Ихтияр ад-Дин (примерная искаженная китайская передача его имени — Е-хэй-те-эр-дин). Мы вообще знаем о нем лишь благодаря китайскому ученому Чэнь Юаню, который в 1930-х годах наткнулся на надпись, посвященную сыну Ихтияра Мухаммед-шаху. Надо полагать, Ихтияр доказал свою ценность в Персии после монгольского завоевания, случившегося поколение назад, поскольку Хубилай — или, что вероятнее, Лю Бинчжун — вызвал его возглавить департамент в Министерстве общественных работ, который имел какое-то отношение к юртам (никто не знает, какое именно; может быть, занимался их производством для императорского дома?) Но в чем бы ни заключались его обязанности, за годы, проведенные в Китае, он стал большим специалистом по городской планировке. И вот теперь, на старости лет, его избрали надзирать за претворением в жизнь нового грандиозного замысла Хубилая.

Та надпись заслуживает пространного цитирования, ибо передает ощущение масштаба проекта и недвусмысленно выражает политические цели Хубилая, а также выражает почтение к его главному архитектору. Осенью 1266 года, как гласит надпись, двор приказал возвести новые стены и дворцы столицы, и продолжает так:

Однако из официальной истории династии Юань имя Ихтияра вымарали, упомянув только трех его младших китайских коллег. «Либо его опустили намеренно, — говорит Чэнь, — либо пропуск был допущен из-за невеликого уважения, каким прежде пользовалась архитектура». На мой взгляд, это больше походит на преднамеренный расизм. Хубилай, как и его дед, рад был воспользоваться любым талантом, где бы его ни нашел. Но Пекин вскоре станет весьма внушительной имперской столицей, а сам Хубилай — китайским монархом. И тут какой-то нанятый монголами араб показывает китайцам, как надо строить китайский город! Не нужно особого воображения, чтобы представить клику китайских официальных историков, желающих отомстить за свое унижение. Ихтияра попросту вычеркнули из истории — до тех пор, пока Чэнь Юань не дешифровал надпись, чтящую Мухаммед-шаха и его отца. «Гости страны, приезжающие в наши дни в Пекин, изумляются величию дворцов и городских стен, — писал Чэнь. — Но кто бы мог предположить, что человек, разработавший планы всех этих красот, был родом из Аравии?»

Сегодня парк Бэйхай, некогда место отдыха и развлечений императоров и князей за городскими стенами, стал местом отдыха и развлечений для всех прямо в центре города. И за это пекинцы, устраивающие пикники на берегах озера Бэйхай и катающиеся по нему на лодках, должны в какой-то мере благодарить Хубилая. Это он превратил запущенный парк в Аркадию, которая стала теперь туристическим штампом; именно он первым построил мост к Нефритовому острову (замененный позже в его царствование тем мраморным Мостом Вечного Спокойствия с изящным изгибом, который гости города видят сегодня); именно он засадил склоны редкими деревьями и построил на них винтовые лестницы, а также дал поэтичные названия храмам и павильонам — Золотая Роса, Нефритовая Радуга, Приглашающий Счастье, Вечная Гармония; именно он сделал озеро и остров зрелищем, при виде которого ахали иностранцы. Марко Поло отметил изобилие рыбы в озере и металлические решетки по обоим его концам, не дававшие рыбам сбежать в реку. Почти 50 лет спустя брат Одорик из Порденона на северо-востоке Италии восхищался множеством плавающих по озеру лебедей, гусей и уток.

Естественно, Хубилай заменил старый дворец на вершине холма на Нефритовом Острове новым, увеличив высоту холма землей, вынутой со дна озера. Именно тут он, надо полагать, держал свой двор в те десять лет (1264–1274 годы), пока шло строительство собственно города.[31] Тот дворец на вершине холма ныне давно исчез, но заменен стоящей на его месте удивительной постройкой. В одном из семи залов дворца был второй, миниатюрный дворец, а в нем находилось ложе, инкрустированное золотом и нефритом, на котором любил возлежать Хубилай, когда держал свой двор. Рядом с ложем стояла громадная, весом в 3,5 тонны и емкостью 3000 литров, нефритовая ваза, покрытая сложной резьбой, изображающей играющих в волнах драконов. Из нее Хубилай отпускал вино. Опрокинутый вихрем событий, этот необыкновенный сосуд был в XVIII веке обнаружен и снова помещен на вершину холма, укрытый в собственном небольшом павильоне и стоящий на новой нефритовой капители. Что довольно странно на западный взгляд, на его подставке красуется свастика — но не в ее страшной нацистской версии, а с концами, загнутыми против часовой стрелки в изначально благодетельной зороастрийской форме этого символа (этот символ используется на китайских картах для обозначения буддийского храма). Способность этой вазы приносить удачу признается всеми. Туристы покупают маленькие красные амулеты и развешивают их на окружающей ограде. Удачи всю жизнь! Молитва о счастье для всей семьи!

Ихтияр проектировал город, который имел бы традиционную форму прежних столиц, присущую в том числе и Ксанаду — уложенные в прямоугольники дворец, внутренний город и внешний город. Этот замысел напоминал основные планы и блеск нескольких предыдущих китайских столиц, и более всего Чанъань (современный Сиань), столицу империи Тан в VI 1-Х веках, возможно, величайший в мире город тех времен. Хубилай ничего не мог знать о Терракотовой армии, каждый год привлекающей в Сиань тысячи туристов, но он почти наверняка слышал о могуществе ее покойного командующего — Первого Императора Цинь Ши Хуан-ди, объединителя Китая в III веке до н. э., строителя дорог, каналов и Великой Китайской Стены. На эту мантию власти и славы и притязал теперь Хубилай.

В августе 1267 года несколько тысяч рабочих под руководством Ихтияра начали возводить валы через холмы и вдоль трех извилистых рек. Они использовали землю, а не камень, получая сырье при копании рвов. Как пишет Рашид ад-Дин, «в той стране принято класть две широких доски, засыпать между ними влажную землю и утрамбовывать ее большой дубинкой, пока она не затвердеет. Потом доски удаляют, и стена готова». Работа эта не требовала мастерства и шла быстро. Владельцев 382 мелких участков земли, перебравшихся сюда за годы, пока район был заброшен, бесцеремонно выгнали прочь по указу, сопоставимому с постановлением о принудительной продаже собственности — все они получили компенсацию в 1271 году. Через год стены из утрамбованной земли, у основания доходившие до 10 метров толщины, поднялись ввысь на те же 10 метров, сужаясь наверху до трехметровой дорожки, так что в разрезе стена походила на усеченный треугольник. Люди Ихтияра построили прямоугольник 5,5 на 6,5 км; 28 км по периметру, пронизанный одиннадцатью воротами. Внутри этого прямоугольника поднималась вторая стена, скрывающая Императорский город, а внутри него — третья, за которой в должное время будет заложен дворец и сопутствующие ему здания. На самом деле Ихтияр пошел на шаг дальше, чем в Сиани, воздвигнув четвертый ряд стен и создав дворец-во-дворце.

С марта 1271 года 28 000 рабочих начали строить инфраструктуру Императорского города, прокладывая сеть улиц, пересекающихся под прямым углом, как на Манхэттене, где каждый жилой массив принадлежал какой-то сановной семье, имевшей посреди него свой большой дом. В сердце Императорского города, но не совсем в центре, справа от озера Бэйхай располагался дворец. Окружающие его стены лишь частично проектировались для обеспечения безопасности. Неоглашаемая цель их возведения, как в случае Кремля или Альгамбры в Гранаде (что характерно, по воле случая построенных незадолго до того) была политической и психологической: произвести впечатление на всех входящих и внушать трепет перед величием хозяина дворца. Представьте, как вы въезжаете — через ворота во внешних бастионах, по забитым народом улицам, через еще одни ворота, для пропуска в которые требуется эскорт и письменное разрешение — в анклав богатых и могущественных с их большими особняками, садами и армиями слуг, и наконец, в святая святых империи, шкатулку с драгоценностями, в коей пребывает всемогущее воплощение власти, которого само Небо избрало править величайшим политическим образованием со времен падения Рима, по сравнению с которым бледнеют Арабский халифат и Российская империя. У Хубилая были свои противники и опасности, но приближение к нему сквозь все эти ворота стирало сами мысли о подобных вещах. Задолго до того, как вас проведут в божественное присутствие, вы окажетесь полностью подавлены целым набором царственных атрибутов: мощью, величием, властью, таинственностью и несказанным богатством.

Именно такие чувства и описал Марко Поло, когда в 1275 году приехал в город, известный под его неофициальным тюрко-монгольским названием — Ханбалык, Ханский Город, или Камбалук, как пишет его Поло. Для китайцев же он был Да-ду, Великая Столица. Поло сделал особый упор на описании дворца и его садов, со всех сторон окруженных десятиметровыми стенами, соединяющими восемь крепостей, каждая из которых имела склад для собственного военного снаряжения — луков, седел, сбруи, оружия. Под деревьями — редкостями, привезенными на слонах из отдаленных краев — паслись олени и газели, хорошо видные с дорожек, идущих под пологим наклоном с расчетом, чтобы дождевая вода быстро стекала, не успев промочить аристократические ноги. Дворец с крышей из красной, желтой, зеленой и синей черепицы был одноэтажным зданием с громадным центральным залом, где 6000 приглашенных на ужин пировали под изображающими зверей фресками, которые перемежались золотыми и серебряными украшениями. А вокруг зала — бессчетное число покоев, куда не разрешалось входить никому, кроме элиты.

В конечном итоге, когда весь Китай падет перед монголами, этот город станет столицей всей объединенной страны и останется ею. Сердце сегодняшнего Пекина, Запретный Город, было построено прямо над творением Хубилая, с его входом, обращенным на юг, как дверь в любой монгольской юрте. 800 дворцов и залов, 9000 комнат, вход с площади Тяньаньмэнь — все они находятся там, где они есть, потому что Хубилай выбрал там место для своего дворца.

Когда шахматная доска из улиц и новых зданий начала превращаться из стройплощадки в столицу, Хубилай должен был принять решение. Чтобы помощь его правлению стала абсолютной, чтобы осуществить амбиции, унаследованные от деда, ему требовалось публично объявить, что Небо дало ему свой мандат на основание новой династии. А ей требовалось имя. Однако монгольское название явно не слишком одобрят его китайские подданные, особенно жители юга, которые скоро будут его подданными, если осуществятся его планы. Вот тут и подоспел Лю Бинчжун с идеальным китайским именем, которое впервые предложило само себя, когда Хубилай размышлял над тем, как лучше провозгласить себя императором. Слово это присутствовало в выпавшей в Ксанаду расшифровке гексаграммы Цянь.

Теперь это пророчество нашло еще большее оправдание в наборе слов, магическом заклинании, ассоциируемом с Путем Воды или Дао, в формуле, которая символизирует течение жизни. Слова эти — юань хэн ли жэнь. Каждое напоминает посвященным о ряде веков, за которые складывался «И Цзин», каждое содержит в себе целые вселенные значения. Но сейчас мы заинтересованы лишь в первом: в слове юань.

Словарная трактовка его — первый, главный, ведущий, фундаментальный. Но в нем есть еще многое другое. Вот что в итоге способен сказать о юань Стивен Карчер в своем «Полнейшем И Цзине: мифы, означающие Перемены»: «Юань — это конечный источник, primum mobile, движение, стоящее за абсолютным происхождением вселенной. Это сила весны и востока. Равно как неявно выражаемое первенство, оно также предполагает понятия „древнейший“ и „источник мысли и роста“. Оно обозначает хорошего человека и связь с фундаментальными истинами. Оно связано с идеями фундаментальных ритуалов, величия и основывающих действий».

Поэтому Юань стало новым именем, провозглашенным в декабре 1271 года. Оно было избрано с преднамеренной оригинальностью: никакой прежний император не избирал для своей династии названия, которое не было бы каким-то топонимом. И все же родословная этого имени была безупречной. Никакое название не могло лучше взывать к чувствам китайцев (вот почему оно, помимо всего прочего, является также названием современной денежной единицы Китая). Более того, его туманно религиозные обертоны намекали на высшее, связывая его с Тенгри, монгольским Небом. Выбор императора произвел сильное впечатление на всех подданных Хубилая, и китайцев, и монголов.

Современный Пекин представляет собой лагуну, запруженную современностью. Но под мутной поверхностью уличного движения, загрязнения окружающей среды и новых зданий таится слабый образ старого города, призрачный прямоугольник, определенный самой внутренней сетью улиц. Как-то жарким летним днем я окунулся в прошлое, пытаясь сделать этот призрак реальным. Я решил пройти по следам Эмиля Бретшнайдера — ботаника, врача российской дипломатической миссии и неутомимого историка этого города. В его время, где-то около 1875 года, монгольский вал высился, отделяя город от села, пересекаемый тропами и колеями телег. Когда сорок лет спустя по нему бродил историк Линь Ютан, то нашел его «совершенно сельским на вид, с фермами и прудами для уток. Это казалось очаровательным».

С тех пор все очарование давно исчезло. В четырех километрах к северо-западу от парка Бэйхай проезжие части дороги разделяет покрытый деревьями гребень. С виду он похож на что угодно, но только не на остатки земляного вала Хубилая. До него добираешься, уворачиваясь от машин. Тропа из серого кирпича, по обеим сторонам которой высятся ряды увядших зарослей травы, привела меня на вершину, откуда сквозь густой как суп воздух открылся прекрасный вид многоэтажек, проезжих частей дорог и потоков машин. Попавшаяся тут табличка призывала: «Берегите траву, потому что трава — живая». Чего-либо иного живого здесь присутствовало не много, равно как и не много дошедшего из прошлого. Современный храм пустовал, за исключением единственного человека с бритой головой, играющего на однострунной скрипке. Там, где некогда маршировала стража, и неспешно прогуливались придворные, гудели потоки машин.

Кварталом севернее проходит канал, некогда бывший рвом, отмечавшим северную границу нового имения Хубилая. Я последовал к нему мимо того, что скоро станет главным центром Олимпиады, и вышел к парку Юань Даду, названному в честь династии Хубилая и монгольского Пекина. Гуляющих поджидали ярко раскрашенные прогулочные лодочки. На скамейке дремал какой-то юноша. Вымощенные камнем дорожки окаймляли бывший вал, от которого теперь не осталось ничего, кроме стройных деревьев и тропинок. На одной колонне красовался барельеф Чингиса, сопровождаемого оркестром, плывущим на облаке, и наследниками. Это была не настоящая история, но наследие: колонна была поставлена здесь в 1987 году при создании парка. Но здесь, по крайней мере, хоть что-то уцелело от тринадцатого века — две каменных черепахи, эти символы мощи, любимые китайцами и перенятые монголами. А за ними — территория, на которой стоял дворец Хубилая, заросшая многоквартирными домами.

Если вы хотите получить ощущение Пекина при Хубилае, то лучше всего избегать улиц и поискать нечто, способное высвободить ваше воображение…

К 1274 году дворец у озера Бэйхай был почти полностью завершен для проведения Хубилаем первой аудиенции в главном зале (хотя работы над стенами и над дворцами продолжались до самого конца его царствования). Теперь у него был театр, в котором можно разыгрывать драму власти.

Одна из тайн власти заключается в том, что ее надо демонстрировать. Современный мир стал несколько равнодушен к ее эффектным проявлениям. Демократии эта эффектность смущает; особы же королевской крови, там, где они сохранились, замаринованные в наследии, смотрятся очень красиво, но лишены сущности власти. Но самодержцы, альфа-самцы и иногда альфа-самки истории, всегда знали, что власть и демонстративность отлично работают в паре. От древней Персии до нацистской Германии политическое господство делали осязаемым, используя символы, ритуалы и церемонии для представления тех идеалов, с которыми отождествляют себя правители и через которые они утверждают себя. У разных обществ есть свои способы это делать. Римские императоры становились богами на своих похоронах; непальские короли показывали себя воплощениями бога Вишну через акты щедрости; на Бали король являл свою власть, участвуя в карнавалах; Гитлер превратил самого себя в эпического героя театральностью Нюрнбергских съездов. Как указывает историк Дэвид Каннадайн, короли правят столь же по божественному ритуалу, сколь по божественному праву. Но под различными ритуалами скрывается фундаментальное сходство, о котором много спорят антропологи и историки. Подобные ритуалы и церемонии всегда утверждают несколько вещей: стабильность государства, власть государства над отдельной личностью, важность структуры власти, иерархию «правитель, семья, суд, народ», легитимность правителя и сверхчеловеческие качества, связывающие его с божеством.

Одна из театральных постановок такого рода, которая обнаруживается в нескольких обществах — церемониальная охота. К примеру, она была одним из наиболее значимых событий во Франкской империи Карла Великого после того, как в 800 году его короновали императором. Она была естественным завершением собрания, на котором разрешались крупные политические кризисы, поскольку «охота есть упражнение в достоинствах сотрудничества и демонстрация их».[32] В драматической форме, в том числе и на последующем пиршестве, она символизировала преимущество коллективного действия, военного и политического союза.

Хубилаю, у которого хватало ума понять пользу ритуалов, не хватало знакомства с их формами в китайской культуре, и в этом вопросе его консультировали многочисленные советники. Источников для этого более чем хватало, особенно громадное трехтомное собрание имперских ритуалов, записанных полтысячелетия назад при династии Тан (618–906), в период, когда Китай был объединенным, богатым и стабильным.[33] Танские ученые считали, что эти ритуалы дошли к ним из глубокой древности, где-то с 2000 года до н. э., и в II–I веках до н. э. были модифицированы введением конфуцианской практики. 150 ритуалов, символическая сущность власти, были скомбинированы с космологией, этикой и конфуцианством с примесями буддизма и даосизма. Здесь имелись правила принесения жертв богам неба и земли, пяти направлений, сбора урожая, солнца, луны, звезд, священных гор, морей, великих рек, а также предкам и лично Конфуцию. Существовали обряды для повторяющихся и не повторяющихся ритуалов использования священной горы Тайшань, где сходились миры людей и духов; обряды для монарха и для тех, кто временно занимает его место, для принятия и развлечения послов, для объявления о победах, для браков сановников, для царственных благодарностей, для облачений, для церемоний достижения совершеннолетия (по всем уровням вплоть до чиновников шестого класса), для рассылки меморандумов провинциальным чиновникам, для процедур, проводимых после неурожаев, болезней и траура… и масса вариаций всего этого и многого другого в зависимости от того, проводятся ли они самим императором или его полномочным представителем, и для чиновников всех рангов, от императора до самых низших, чиновников девятого класса. Благоприятные ритуалы требовали воздержания на двух уровнях, ослабленного или усиленного, на протяжении семи, пяти или трех дней, в зависимости от того, каким был ритуал — крупным, средним или мелким. Правила конкретизировали шатры, музыкальные инструменты, занимаемые участниками места и слова молитв. Здесь содержались инструкции по поводу того, как селянам следует приносить в жертву богам земли и зерна вареное мясо, нефрит и шелк. Для проведения ритуалов существовала своя огромная и сложная бюрократия, с четырьмя подразделениями, занимающимися соответственно жертвоприношениями, имперскими пиршествами, императорской семьей и церемониями для иностранцев, а также Совет по Обрядам в департаменте государственных дел. Им требовались сотни специалистов по ритуалам; однако ожидалось, что 17 000 ученых-чиновников всех других департаментов во всех подробностях знают об особых ритуалах в собственной сфере деятельности.

Весь этот громадный, в высшей степени дорогостоящий и страшно неповоротливый аппарат считался жизненно необходимым для функционирования государства, поскольку создавал контекст для человеческих действий и связывал их с космосом. Он поддерживал общественную иерархию, обуздывая непомерные аппетиты человека. Он действовал там, где переставал действовать уголовный кодекс, так как не принуждал людей и не наказывал их. Он подтверждал благость мирового порядка и роль императора в посредничестве между землей и небом. По сути дела, он был огромным общественным гироскопом, поддерживающим стабильность общества (и это одна из причин, почему династии столь часто продолжали править, даже практически лишившись могущества, до самого конца, который, казалось, наступал внезапно). Последующие династии следовали примеру Тан, производя собственные кодексы ритуалов. Если Хубилай хотел, чтобы его всерьез принимали за китайского правителя, ему требовалось вооружиться именно этим.

Поэтому на исходе среднего возраста Хубилай демонстрировал и упорядочивал изо всех сил, которых у него было больше, чем у любого тогдашнего монарха на земле. Если ты правишь третью населенной Азии, а твои родственники правят всем остальным; если в то же время твои первоначальные претензии на власть выглядят немного шаткими; если ты стареешь, прибавляешь в весе, легко сбиваешь дыхание и морщишься от боли в подагрических ногах — то, естественно, желаешь разыгрывать спектакль, насколько у тебя хватает сил. В годы после 1274 года Хубилай обладал большим богатством, чем любой монарх в истории, и, видят небеса, знал, как использовать это богатство для демонстрации и укрепления своей власти. Но он не стал прикидываться китайцем, рабски следуя танским предшественникам в своих церемониях и ритуалах; его цель по-прежнему состояла в уравновешивании монгольского и китайского начал, и применяемая им для этого техника включала в себя хорошо испытанные средства внушать трепет — ритуал и демонстрацию, поднимающие его от человека до монарха, а от монарха до полубога.

Опорой его власти, через которую его влияние распространялось на весь Китай и за его пределы, служил двенадцатитысячный двор, состоявший из родственников, сановников и офицеров, и у каждого в этой толпе имелось по меньшей мере три набора парадной одежды, несколько менее богатые аналоги нарядов самого Хубилая, по одному для каждого из трех главных государственных праздников — дня рождения хана в конце сентября, Нового Года и ежегодной весенней охоты.[34]

Взять хотя бы Новый Год. Это был праздник, предназначенный подчеркнуть как китайскую, так и монгольскую санкции хана. Один из величайших китайских праздников, при Хубилае он был вдвое значительнее, так как имя его династии, Юань, наряду с прочим означает «первый», особенно первый месяц лунного календаря. (Сегодня два календаря, лунный и григорианский, действуют в Китае параллельно). И это был также один из важнейших монгольских праздников. До сих пор, как всегда в сельской местности, в первый день первого месяца — день «Белого Месяца» — встают с утра пораньше, надевают самые лучшие одежды, выходят из юрты, кланяются в сторону востока, а потом в сторону остальных стран света, и, плеснув в воздух немного молока или водки Синему Небу, возвращаются почтить буддийские образа или, что более вероятно в наше время, фотографии покойных членов семьи. Отец-хозяин юрты отливает Синему Небу немного сброженного кобыльего молока, дети преподносят родителям шелковые шарфы, сложив руки на правильный лад. Следуют поклоны и благословения. Потом пьют чай, ходят в гости, вспоминают, как было в старину, в общем, укрепляется сеть общественных связей.

Придворный церемониал Хубилая смешал эти простые частные ритуалы с китайскими придворными торжествами, создавая празднество гигантских масштабов, всеподавляющее утверждение личной и государственной власти. Марко Поло описывает его. Тысячи людей — по его словам, сорок тысяч, хотя мы должны помнить о его привычке бросаться подозрительно круглыми цифрами, — облаченных в белое, в должном порядке следуя за царской семьей, перетекают из Большого Зала на окружающие площадки. Какой-то высокопоставленный сановник — Поло не уверен, кто именно, верховный шаман, буддийский священник или старший управляющий двора — призывает «склониться и почтить», и все собрание четырежды бьет челом об пол, совершая массовый коутоу. Затем следует песня, потом священник затягивает молитву: «Великое Небо, простершееся над всем! Земля, руководимая Небом! Взываем к вам и молим вас осыпать благословениями своими императора и императрицу! Да живут они десять тысяч лет, сто тысяч лет!» После чего каждый священник подходит к алтарю и машет кадилом над табличкой с высеченным на ней именем Хубилая. Из всех углов выступают чиновники с подарками в виде золота, серебра и драгоценных камней, многие из них в восемьдесят одном экземплярах, поскольку 81 — вдвойне благоприятное число (девять, помноженное на девять); сокровища эти выставляются на обозрение в сундуках на спинах целой колонны богато украшенных слонов и верблюдов.

После этого переходят к трапезе. Хубилай сидит за столом, расположенным на высокой платформе, вокруг него, несколько ниже — князья-чингисиды и их жены. С одной стороны зала стоит огромный стол с готовыми блюдами на выбор, украшенный резьбой в виде зверей. Центральное место на нем занимает золотая винная чаша величиной с бочонок. У нее имеются четыре краника, из которых слуги наливают вино в золотые кувшины. Дальше зал расчерчен рядами из нескольких сотен столов поменьше, а по обеим сторонам этих столов уложены ковры, на которых сидит стража и ее офицеры. По одну сторону тронного возвышения находится оркестр, его руководитель не сводит глаз с императора.

Поло упоминает странный элемент в этой сцене, многозначительную деталь, напоминающую о кочевых корнях Хубилая. Всякий, кто путешествовал по современной Монголии, поймет. Входя в гер, надо позаботиться шагнуть прямо через порог, нижнюю планку дверной коробки, не задев его. Никто не знает происхождения этого суеверия, но невозможно отрицать его силу. Задеть порог по ошибке — дурное предзнаменование; нарочно же встать на него было бы преднамеренным оскорблением. Вряд ли в Большом Зале Хубилая имелся настоящий порог, через который требовалось перешагивать, но тем не менее у каждой двери стояли двое рослых стражников, вооруженных дубинками, зорко следящих за тем, не нарушит ли кто обычай. У себя дома в Монголии раба могли запросто убить, если он наступит на порог нойона. На государственном банкете Хубилая не происходило ничего столь жестокого, но все же с этим не шутили. Страже приказывали оскорблять и унижать нарушителей этого правила, сдирая с них наряд или нанося им несколько номинальных ударов палкой. Пощадить могли только невежественного иностранца — в этом случае на него набрасывался старший чиновник, объясняя придворные обычаи.

Когда все разместятся, начинается пиршество, где сидящих за столами обносят старшие слуги. Хан вновь использует ритуал для утверждения своего статуса, так как у его прислужников «рты и носы прикрыты шелковыми да золотыми тканями, чтобы ни дух, ни запах не касались пищи и питья великого хана». Повелитель милостиво принимает от прислужника чару. Оркестр играет, провозглашая значимость момента. Все присутствующие опускаются на колени и низко кланяются. Повелитель осушает чару. Когда он соблаговоляет принять пищу, происходит то же самое. Эти церемониалы регулярно пронизывают все пиршество, до самого конца, когда блюда уносят, и наступает время развлечений, этакого подобия выступления в кабаре с участием актеров, жонглеров, акробатов и фокусников.

Новый Пекин Хубилая был центром охоты едва ли не промышленных масштабов. Под контролем 14 000 егерей находилась местность радиусом до 500 км — 40 дней пути, по словам Поло — во все стороны от города, которая была посвящена делу снабжения двора. Вся крупная дичь являлась императорской: кабаны, олени, медведи, лоси, дикие ослы (которые все еще водятся на дальнем западе Монголии) и дикие кошки различных видов.

Для своей охоты Хубилай держал целый зоопарк кошек — гепардов и тигров, специально обученных преследовать и убивать дичь покрупнее. И если с гепардами охотились разные властители по всей Азии, то уссурийские тигры с северных границ империи Хубилая, кажется, были новинкой. Поло, не знакомый с тиграми, называл их львами, у которых «прекрасная шерсть отличной масти с черными, рыжими и белыми полосами». Имелись также орлы, обученные казахами и напускаемые охотиться не только на зайцев и лис, но и на оленей, диких коз, кабанов — даже на волков, которых орлы атаковали когтями и клювом, одновременно ввергая добычу в ступор молотящими по морде крыльями (охота с орлами и сегодня по-прежнему жива в Казахстане и западной Монголии). Все это вступало в свои права весной.

И обо всем этом нам рассказывает Марко Поло.

1 марта. Зима закончилась, близится весна. Двор готовится к ежегодной весенней охоте такого потрясающего масштаба и размаха, что легко забыть о цели, лежащей в ее основе. Под китайским богатством скрываются монгольские корни, старая идея о несочетающихся друг с другом кланах, объединенных под властью одного вождя. В этом ритуале Хубилай, внук человека, утверждавшего, что в душе он остается простым кочевником, сам играл роль кочевника. Дворцы и изрядная часть Пекина пустели, сотнями перебираясь в кибитки и тысячами — на лошадей. Для самого Хубилая соединяли упряжью четырех слонов, несущих огромный паланкин, сделанный из дерева покой, обитый изнутри золототканым сукном и обтянутый снаружи львиной кожей. Рядом с ним ехала верхом дюжина дежурных старших советников. По словам Поло, в охоте участвуют 2000 псарей и 10 000 сокольничих, каждый со своей птицей, но не следует воспринимать названную цифру как точную, потому что воздвигается также 10 000 юрт; просто это впечатляюще большое число. Чтобы не создавать пробок в воротах и на дорогах, участники охоты покидают город группами по сто человек.

Марко говорит, что они направляются на юг. Император движется на слонах степенно и неторопливо, где-то со скоростью 30 км в день, каждый вечер прибывая в новый лагерь, представляющий собой город из юрт. По пути птицы многих видов рассеиваются в разные стороны и вылетают из своих новых гнезд.

Снова дадим слово Марко Поло:

В некоторых охотах задействуются собаки — огромные, похожие на мастиффов твари, обученные охоте своими проводниками, известными как «волколюди» (Поло правильно передает монгольский термин, но думает, что он означает «смотрители собак»). «И когда великий хан скачет по равнине, собаки, смотришь, гонят с той и с другой стороны медведей, оленей и всяких зверей!»

Они направляются к месту, где Великая Стена сейчас круто спускается с гор к Тихому океану. Пока, конечно, никакой Стены нет, равно как нет никакой опасности со стороны кочевников, ибо вся эта страна подчинена Хубилаю. Впереди, за узкой полоской между горами и морем, лежит манчжурская степь. После недельного пути слоны Хубилая привозят его в лагерь, который на следующие три месяца станет штаб-квартирой двора. Это традиционное место, избранное за широкие просторы и богатство дичью. Сокольничие со своими соколами и ястребами под колпачками на руках и свистками наготове рассыпаются по холмистой местности на несколько километров во все стороны. Три императорских юрты уже готовы — огромная, способная вместить весь двор в тысячу человек, спальный покой и малая палата аудиенций. Поло не сообщает нам, какой формы эти юрты, но у каждой три шеста, которые, вероятно, поддерживают центр традиционной круглой юрты для напоминания Хубилаю о его степном происхождении.

Огромное впечатление на Поло произвели украшения этих передвижных дворцовых палат. Они хорошо защищены от непогоды тигровыми шкурами — на данном этапе уссурийским тиграм еще не грозило исчезновение — и обиты мехом горностаев и соболей, наиболее ценными из сибирских мехов. Давайте подсчитаем: окружность юрты, способной вместить тысячу человек, составляет примерно 125 метров. Чтобы покрыть ее стены мехом, потребуется 16 000 шкурок, каждая из которых стоит сегодня 50-100 долларов. Это эквивалентно миллиону долларов только на обивку главной юрты — без защищающих от непогоды тигровых шкур. А повсюду вокруг расставлены юрты царской семьи — старшей жены Хубилая Чаби, трех младших жен, царевичей, девушек из племени хонкират (монгольского клана, традиционно снабжавшего женами семью Чингиса), привезенных для пополнения гарема — и юрты старших министров, прислужников, сокольничих, конюхов, поваров, псарей, домашней прислуги, секретарей. И все с семьями, и всех, конечно же, защищают воины. Это был город из юрт с многотысячным населением, поддерживаемым кровавым развлечением. Каждый день ястребы и соколы приносили журавлей, лебедей, уток, гусей, а собаки — зайцев и оленей. Заяц, олень, лось, косуля именовались царской дичью; простым людям в это время охота на них запрещалась, дабы обеспечить хороший запас дичи для императорских вылазок на равнину северо-восточного Китая.

В то же время продолжается обычная придворная рутина с совещаниями, аудиенциями, прибывающими и отбывающими гонцами и приемом послов зарубежных стран. И в центре всей этой огромной массы находится хан: обремененный избыточным весом, подагрой, но все еще горящий желанием воссоединиться со своими корнями, проехавшись по равнине. Портрет Хубилая кисти придворного художника Лю Гуаньдао показывает его тяжело сидящим в седле, с наброшенной на плечи горностаевой мантией, в сопровождении едущей рядом Чаби. При нем двое прислужников. Это сцена преднамеренной псевдонебрежности, подобной моментальному снимку Картье-Брессона[35], так как внимание всех четверых привлекло что-то, не попавшее в объектив — может быть, кто-то, крикнувший: «Ваше величество, журавли летят!» Но на ханской руке не сидит никакой птицы, и рядом нет никакой ждущей приказа гончей.

И так все продолжается два с половиной месяца, пока в середине мая длительная поездка не завершается там, где начиналась, приводя хана со свитой обратно в столицу, где, когда разгорается лето, начинаются приготовления к переезду на север в Ксанаду.

Глава 7 ПРИНЯТИЕ БУДДЫ И ТИБЕТА

К несчастью для тех, кто желает, чтобы это было не так, Тибет ныне является частью Китая. Ему не раз угрожали, над ним господствовали, его колонизировали, оккупировали и преобразовывали, пока не исключили всякую возможность восстановления им своей независимости — или обретения ее, так как Китай утверждает, что Тибет был его частью с давних-предавних времен. Но это зависит от того, насколько в давние времена вы желаете углубиться. Мы видим корни китайского вовлечения в тибетские дела, оглянувшись на 750 лет назад, и именно в это время сюда вписывается Хубилай. Но есть и более глубокие корни, которые уносят нас в прошлое еще на 500 лет. Их вполне стоит откопать, так как они объясняют роль Хубилая в истории Тибета и таким образом помогают нам понять присутствие китайских солдат и колонистов в Тибете сегодняшнем.

Для начала немного истории, показывающей, насколько независимым был когда-то Тибет.

В VII веке Тибет был империей, охватывающей высокогорные земли и пустыни северо-запада, простиравшейся от границ Узбекистана до центрального Китая, от середины Синьцзяна до Бенгальского залива. Это 2250 км с востока на запад, 1750 км с севера на юг — район, больший, чем все коренные земли Китая. В 763 году тибетская армия даже ненадолго захватила китайскую столицу Чанъань (ныне Сиань).

Беда случилась примерно в то же время, когда государственной религией Тибета стал буддизм. Он не достиг больших успехов в борьбе с первоначальной версией тибетского шаманизма[36] — религией бон. Напряжение возросло, когда в IX веке один тибетский царь сделался фанатичным приверженцем буддизма. Извлекая из своих недавно основанных монастырей богатство и власть, буддийские монахи бросали вызов традиционным правителям. Связанные с религией бон аристократы взбунтовались. В 838 году они убили царя, отрубив ему голову, и посадили на трон его младшего брата, которого пять лет спустя тоже убили. Буддистов преследовали, монастыри уничтожали, империя же рухнула, превратившись в лоскутное одеяло из грызущихся меж собой мелких царьков и феодальных владык. Политически Тибет провалился в историческую черную дыру. Без центральной власти, при лежащих в развалинах монастырях, хроник велось очень мало.

Из этих обломков вновь поднялся буддизм, разделившийся на несколько сект. Преобладающее течение, со сложной мистической верой во множественность проявлений Будды и трансцендентных существ-бодисатв, называлось махаяна («широкий путь»). Все эти секты включали в себя элементы тантрического буддизма с его заклинаниями, мистическими слогами и чертежами в качестве наивысшей и наилучшей практики, и все принимали специфически тибетскую форму, приспосабливая к своим нуждам бонские песнопения, ритуалы и божеств.

Семя возрождения проросло на востоке благодаря действиям трех буддистских ученых, позже ставших известными как «трое из Кхама», которые, спасаясь от преследований, бежали со своими книгами в Амдо, современную провинцию Цинхай, у истоков Желтой реки.[37] Там они жили в пещере, посвятив себя восстановлению монастырского образа жизни. Примерно с 950 года монах из Амдо по имени Клумес (одна из возможных транслитераций данного имени) усиленно способствовал возрождению буддизма, неся это учение на запад в коренной Тибет. В ходе этого явления, известного как «вторичное введение буддизма», были отремонтированы старые монастыри и основаны новые.

Схожее возрождение происходило на дальнем западе, куда в свое время бежал после крушения империи один из членов царской семьи. Он и его потомки создали три крохотных царства в верховьях реки Сатледж, неподалеку от границ современной Индии. Особенно выделялось одно из них, Гу-гэ, ставшее центром возрождения буддизма в западных Гималаях, населенных тогда тибетцами. Царь Гу-гэ стал «царственным монахом», Е-шей-одом (или Еше-О). Он отправил двадцать одного молодого тибетца учиться в Индию. Девятнадцать из них там и умерли. Один из уцелевших через семнадцать лет вернулся и пошел дальше, став знаменитым средневековым ученым Ринченом Цанпо (958-1055), «Великим Переводчиком», который основал монастырский комплекс в Толинге, действовавший до тех пор, пока его частично не разрушили в 1967 году в ходе «культурной революции».

X и XI века стали свидетелями интенсивных программ строительства и восстановления монастырей, а также перевода санскритских текстов, включая текст, устанавливающий тибетский 60-летний календарь с его циклом из двенадцати зверей и пяти стихий. Самым крупным специалистом по этой системе был индийский учитель и наставник Атиша. Ешей Од пригласил Атишу приехать, и тот, будучи уже шестидесяти лет от роду, прибыл в Гу-гэ в 1042 году — жизненно важная дата, поскольку она служит точкой отсчета для тибетского лунного календаря. Атиша прожил три года в Толингском монастыре, а потом путешествовал по Тибету до самой своей смерти в 1054 году. За это время он заложил основы уже вполне оперившегося возрождения буддизма, подтвержденного в 1076 году большим советом в Гу-гэ, который установил связь между восточными и западными буддистами. Перевод буддийской литературы на тибетский ускорился. Это оказалось жизненно важной работой для религии, которая в самой Индии клонилась к упадку под давлением ислама.[38] Влияние Атиши, переводы, возрождение монастырской дисциплины — все это гарантировало, что Тибет станет со временем главным наследником индийского буддизма. Правда, это отнюдь не дало Тибету политического единства под властью единого правителя. Борьба между верой бон и буддизмом продолжалась вплоть до XVII века, когда члены секты гелугпа убили последнего политической целостности на трон, открыв дорогу для далай-лам — правителей в равной степени духовных и светских.

Все это показывает, что исторически, вплоть до начала XIII века, у Китая не было никаких прав на Тибет. На самом деле имело место прямо противоположное: Тибет правил половиной современного Китая. Но самое значительное влияние на себя, буддизм, он искал на западе.

Так на каком же основании Китай притязает на власть над Тибетом? Какое оправдание существует случившемуся в 1950-е годы «освободительному походу» армии Мао, когда тридцать тысяч закаленного в боях коммунистического войска сокрушили четырехтысячную тибетскую армию? За этим последовали военная оккупация, подавление восстания 1959 года, бегство далай-ламы, смерть сотен тысяч (а некоторые утверждают, что свыше миллиона) тибетцев, бомбардировка Джохана, самого почитаемого религиозного учреждения Тибета, и последующее разграбление 6000 монастырей — полное разрушение страны…[39]

Оправдание заключается в том, что Тибет стал китайским, когда попал под власть монголов.

Однако это попадание под власть произошло далеко не таким образом, как утверждает большинство книг. Стандартные сообщения гласят, что возведения Чингиса в ханы вполне хватило для того, чтобы Тибет официально предложил монголам свое добровольное подчинение. Лучано Петек в самом авторитетном недавнем анализе[40] называет подобное предположение «сплетением нелепостей». И равным образом нет никаких доказательств, будто к задаче присоединения Тибета приступила в 1215 году Соргахтани — в том самом году, когда она якобы родила Хубилая в Чжанъэ.

Первая достоверная связь с Тибетом была создана в 1239 году вторым сыном Угэдэя Хаданом (двоюродным братом Хубилая), который после кампании в Сычуани получил удел в пограничье Тибета с центром в современном городе Увэй. На следующий год он ненадолго вторгся в Тибет, разрушив один монастырь. Смерть Угэдэя задержала любое дальнейшее наступление, но в 1244 году Хадан прислал довольно настойчивое приглашение 62-летнему ламе монастыря Саскья по другую сторону Лхасы, неподалеку от непальской границы. Его слова предполагают, что он распознал в буддизме ключ к политическому господству: «Мне нужен наставник, дабы говорить мне, какой путь следует выбрать. Я решил взять в наставники тебя. Будь любезен приехать, невзирая ни на какие тяготы пути. А если ты находишь предлоги для отказа в своем пожилом возрасте… не боишься ли ты, что в ответ на это я пришлю войска?» Не видя перед собой большого выбора, лама пустился в долгий путь с тибетского нагорья в сопровождении двух племянников, девяти и семи лет от роду, один из которых приобретет особое значение в истории Хубилая. Не забудьте, что данные события происходили на огромных пространствах: от Саскьи до Увэя 1700 км пути, и путь этот лежит через одну из самых пересеченных местностей на земле. Лама прибыл в ставку Хадана в 1246 году, однако не застал там монгола, так как тот уехал на курултай, избравший новым великим ханом Гуюка. По возвращении Хадана обе стороны договорились, что лама будет выступать в качестве монгольского агента в Тибете. Лама написал письма различным тибетским вождям, предлагая им сотрудничать: «Выход только один — подчиниться монголам». Чтобы скрепить соглашение, семилетнего племянника ламы женили на дочери Хадана. Как выражается Петек, «Хадан заложил основы монгольского влияния в Тибете», — влияния, которое в один далеко не прекрасный день и унаследует Китай.

И тут одна за другой последовали три смерти: нового великого хана Гуюка, Хадана и старшего ламы. Новый великий хан, горя желанием утвердить свои права в этих краях, отправил в Тибет войска с сопутствующими разрушениями. Он и несколько царевичей взяли под свое покровительство какое-то количество тибетских сект. Одним из этих царевичей был Хубилай, который таким образом оказался соперничающим за влияние на Тибет (в числе прочих) со своими братьями Мункэ, Хулагу и Ариг-бугой.

Но теперь Хубилай сделал жест огромного значения. Он по-прежнему был всего лишь царевичем, находившимся в полной власти своего брата Мункэ, но имевшим честолюбивое устремление расширить свое влияние в северном Китае. Хубилай уже сообразил, что его китайских советников из числа конфуцианцев и даосов неплохо бы уравновесить прославленным буддийским мудрецом — и по счастливой случайности один из двух племянников покойного ламы Саскьи пребывал не у дел в ставке Хадана. Имя его представляло собой нечто совершенно непроизносимое для жителя Запада — Лочо Гьячан или Лодой Чжалцан, но вскоре он приобретет титул Пагба-лама (Благородный Учитель)[41], под которым и будет известен в истории. Вот этого 16-летнего Пагба-ламу и пригласил ко двору Хубилай. Должно быть, это устраивало их обоих. Юношу радовало приобретение покровителя в мире хаоса, уже наполовину ставшем монгольским, и он горел желанием познакомиться со всем, что могла предложить расширяющаяся империя Хубилая. Хубилай же отлично сознавал, что этот молодой священник, наследник старшего ламы самой могущественной секты Тибета, но еще слишком юный, чтобы вызвать какие-то подозрения Мункэ, может стать ключом ко всей стране.

В 1251–1252 годах Хубилай ездил туда-сюда по западным регионам Китая, наезжая то в Ордос, то в Чжанъэ, то в Увэй для подготовки вторжения в Юннань. И здесь у него возникло затруднение: ему требовалось значительно лучшее оправдание для завоевания, чем то, которое он унаследовал от деда и отца. У Чингиса и его непосредственных наследников было твердое, но довольно ограниченное представление о том, чем является империя. Они считали — нет, знали с полнейшей непоколебимостью истинно верующих, — что Небо отдало мир в их руки. Несомненно, для управления своими новыми владениями Чингис вышел за пределы одной лишь жестокости, но оправдание завоеваний оставалось таким же, каким было раньше — Божьим повелением.

Конечно, любые правители всегда притязали на божественную поддержку. Все китайские династии поступали именно так, утверждая, что сам факт успешной смены династии означает получение новым императором Небесного Мандата, значит, только он и его наследники могут правильно применять правила хорошего правления, вековой системы конфуцианской этики и бюрократии.

Но, как указывает Герберт Франке в своем авторитетном анализе этой темы, монголы были иными. Что бы там ни просочилось в мозги Чингиса от соседей, его совершенно не интересовали никакие благоглупости в китайском стиле про Небесный Мандат с его добродетельным лоском. С точки зрения Чингиса и его наследников суть заключалась в том, что Небо отдало им мир, поэтому задача монголов — господствовать, а всем прочим полагалось просто подчиниться. Об этом говорится в «Тайной истории»: «Небо с землей сговорились, нарекли Тэмучжина [первоначальное имя Чингиса] властителем царства. Пусть, говорят, возьмет в управление царство…» О том же говорится во многих свидетельствах первых европейцев, вступивших в контакт с монголами. Джованни Плано Карпини в 1247 году доносил, что монголы намерены завоевать весь мир, и только тогда прекратится война, что Чингиса рассматривают как милостивого и почитаемого Сына Неба («filius Dei dulcis et venerabilis») и владыку, единственного на Земле, как Бог един на Небе. Ему вторит и Гильом де Рубрук: «Super terram non sit nisi unus dominus Chingischan» — «На Земле есть только один властелин, Чингис-хан». Обратите внимание на употребление настоящего и будущего времени. В некотором смысле Чингис даже после смерти оставался живым духом; если вдуматься, остается он им и сейчас, как может видеть всякий, кто навестит его так называемый мавзолей во Внутренней Монголии, или станет свидетелем того всплеска обожания, который в 2006 году может выпустить на волю восьмисотая годовщина его возведения в ханы.

Но уже при жизни Чингиса такая установка оказалась чересчур упрощенной. Одно дело завоевание, совсем иное — управление.[42] Сам Чингис вышел за рамки простого завоевания, введя письменность, писаный закон (ясу), бюрократию и некоторые правила администрации; его наследники, невзирая на возражения реакционеров, по большей части дрейфовали в том же направлении. Волей случая фундаментальная монгольская вера в Тенгри оказалась вполне терпима к другим взглядам, откуда и проистекает та относительная легкость, с какой монгольские правители Персии и Центральной Азии приняли ислам. Как предполагает Герберт Франке, нетрудно представить, что если бы монголы после 1242 года остались в Венгрии, то со временем стали бы христианами.

Точно так же обстояло дело и с Хубилаем. Из-за потребностей управления его китайскими территориями ему уже понадобилось обзавестись внешними атрибутами конфуцианства. Но этого было недостаточно. Его взгляд устремлялся за пределы традиционных китайских земель — на Юннань, на Тибет. Он должен был узаконить свою власть в глазах монголов, китайцев и представителей любых других культур, которые, как решило Небо, войдут в состав охватывающей весь мир монгольской империи. И в буддизме он нашел как раз то, что искал.

Возможно, вам буддизм представляется религией мирной и, следовательно, непригодной для империи, посвятившей себя завоеванию мира, но это далеко не так. В ламаистском буддизме один из четырех царей-богов, властвующих над четырьмя углами земли — это Вайшравана, воин, вооруженный копьем или палицей, которыми он разит неверующих. Если угодно, он был буддийским богом войны. В ламаистской версии буддизма нет ничего несовместимого с монгольским империализмом.

И именно юный Пагба-лама показал Хубилаю, что буддизм может отлично послужить его надобностям. Ибо буддизм предлагал нечто такое, чего не существовало ни в китайском взгляде на историю, ни в исламе, ни в христианстве: он не только притязал на право зваться религией универсальной истины, но также содержал в себе модель «универсального императора», чакравартин-раджи, который правит людьми многих языков и «вращает колесо Закона».

Некоторые прежние правители уже экспериментировали с этой идеей, равняя себя с Буддой через повеление называть себя бодисатвами (просветленными) — Бодисатва-Император или Бодисатва Спаситель Мира. В общем, буддизм стал для Хубилая наилучшим способом прислониться к религии, которая была не только намного более распространенной, чем китайская, но и предлагала идеологию, оправдывающую завоевание мира и власть над миром. Хубилай станет и кесарем, и папой, главой равно церкви и государства, источником как земного благополучия, так и духовного спасения.

Процесс этот начался около 1253 года — дата не слишком отчетливая, ибо в то время Хубилай занимался покорением Юннани, — когда 18-летний Пагба-лама посвятил его в сан, приобщив к таинствам обрядов высшего божества ламаизма, Хеваджры, культовый центр которого находился в монастыре Саскья, в котором и получил воспитание Пагба-лама.

Покорив Юннань, Хубилай вернулся в Ксанаду, привезя с собой Пагба-ламу, ключ как к своей складывающейся идеологии, так и к Тибету. Пагба-лама завершил свое обучение, став полноправным монахом, и в 1258 году, в возрасте 23 лет, сделался буддийским гуру Хубилая, так как Хубилаю, который вскоре провозгласит себя императором, требовалось официально утвердить свой мандат в качестве вселенского правителя.

Статус Пагба-ламы был подтвержден, когда в том же году он принял участие в устроенном Хубилаем третьем и решающем диспуте между буддистами и даосами. Это поставило его на очень прочные позиции, когда Хубилай в 1260 году провозгласил себя великим ханом. В последовавшей затем его междоусобице с братом соперничающие секты в Тибете навлекли на себя подозрения в поддержке Ариг-буги и были подавлены (как оказалось, временно). В 1261 году Хубилай присвоил Пагба-ламе титул Наставника Страны и сделал его высшим главой буддийского клира в своих китайских владениях. Через три года Хубилай дал своему протеже так называемый Жемчужный Документ, согласно которому буддийские монахи освобождались от налогообложения и получали разные другие привилегии. Вскоре после этого он отправил Пагба-ламу вместе с младшим братом на родину в качестве настоятеля главного монастыря Саскья. В то время как Хубилай посылал мелкие отряды войск «умиротворить» отдаленные углы Тибета, которые пока оставались вне досягаемости монголов, Пагба-ламе и его брату полагалось установить моральную власть Хубилая над всей страной.

Сделать это было не так-то легко. Местные жители противились, явно видя в Пагба-ламе не столько блестящий молодой ум, сколько ренегата, перенявшего у монголов их одежду и манеры. Весь проект пошел ко дну, когда в 1267 году в 27-летнем возрасте умер брат Пагба-ламы, поэтому армия выступила в поход из Цинхая, запугала оппозицию и учредила Бюро Умиротворения для прямого управления страной. Политически Пагба-лама был оттеснен на второй план и последующие несколько лет провел, трудясь над задачей, о которой мы сейчас поговорим отдельно. Монголу по имени Дашман поручили установить в Тибете почтовую систему с 27 станциями-ямами и провозгласить власть Хубилая над Тибетом. К 1269 году Тибет стал составной частью владений Хубилая, которой и оставался последующие 80 лет, до распада монгольской империи.

В то же время на Хубилая нашло поразительное культурное озарение. Он распознал проблему, проистекающую из природы монгольских достижений и из его собственных честолюбивых устремлений, и захотел, чтобы Пагба-лама нашел ее решение.

Хубилай вырос в двух мирах, монгольском и китайском. Он говорил по-монгольски, но пытался овладеть китайским. Теперь вокруг него возвышался Ксанаду, его окружали китайские советники, огромное большинство его подданных было китайцами. А в скором времени, если все пойдет хорошо, появятся миллионы новых подданных — и не только китайцев.

Проблема заключалась в следующем: как сформировать администрацию, которая действительно распространялась бы на два мира? Разумеется, можно писать указы для монголов по-монгольски, а для китайцев по-китайски. Но эти две системы письма были несовместимы.

У монголов было изящное вертикальное письмо, введенное по приказу Чингиса его новыми вассалами, уйгурами, жившими на территории, входящей теперь в западный Китай. Это было алфавитное письмо, из чего следует, что оно более-менее могло передать звуки почти любого языка (как передает, например, латинское письмо в пиньине, латинизированной версии китайского). Однако, поскольку вертикальное письмо создавалось для уйгуров, а не для монголов, у него имелось множество изъянов, в том числе неспособность передать некоторые звуки китайского языка. Вдобавок в нем имелось три версии большинства букв — начальная, средняя и заключительная, что доводит общее число знаков до 80 (в нашем алфавите 52 буквы, если считать заглавные и строчные за отдельные). И все же данное письмо работает достаточно неплохо, чтобы дожить до нашего времени. Оно употребляется в повседневной жизни во Внутренней Монголии и довольно распространено в самой Монголии, пусть даже только в академических кругах либо в качестве дизайнерского шика, как способ бегства от стандартной и куда менее экзотической кириллицы.

Китайская же письменность бесконечно более сложна. Это тысячи иероглифов, каждый из которых обозначает слог, сформированный по жестким правилам — начинающийся с согласного и заканчивающийся на гласный либо на «й», «н» или «нь».[43] В пользу этой письменности можно сказать, что она эффективна для китайцев, столь же выразительна, как любое другое письмо, красива, является самостоятельной формой искусства и самое главное — набрала громадную культурную инерцию, существуя уже 4000 лет (происхождение некоторых иероглифов можно проследить до эпохи династии Шан, примерно 2500 до н. э.) Так что китайцы отнюдь не собирались и не собираются ее менять — разве что Мао одно время носился с идеей перейти на латиницу, но отступился. Хубилаю было бы невозможно ввести в Китае монгольское письмо; равно невозможно было применять китайское письмо для писания на монгольском. Поэтому возникла система, при которой документы сперва писались по-монгольски, а потом переводились. Но Хубилай остерегался давать китайским писцам слишком много власти, поэтому им не разрешалось учить монгольский; следовательно, приходилось полагаться на переводчиков-некитайцев. Дело получалось утомительное и неудобное.

Дальше становилось только хуже. Чингис завоевал государство Си-Ся, населенное тангутами, у которых имелось собственное письмо, изобретенное в XI веке по велению основателя этого государства Ли Юань-хао. Он выбрал за образец письменность господствующей культуры региона, Китая. Но он также хотел, чтобы письменность была исключительно тангутской, а тангуты говорили на тибетском языке, совершенно не родственном китайскому. Поэтому Юань-хао велел своему ученому Ели Ренронгу (иначе Жэньрону) придумать нечто совершенно новое. Тангутские знаки, из которых записано примерно 6000, с виду похожи на китайские иероглифы, но они не более китайские, чем сам язык. А поскольку Чингис практически уничтожил тангутскую культуру, этот язык в конечном итоге исчез из истории, в результате чего расшифровали его лишь совсем недавно; тангуты все еще медленно выходят из той тьмы, в которую их вверг Чингис.[44] У Хубилая было много тысяч подданных-тангутов. И им тоже требовалось читать его указы.

К тому же имелось письмо киданей (чжурчженей) — манчжурского народа, который завоевал северный Китай прежде монголов. И санскрит — язык, на который новые тибетские подданные Хубилая смотрели как на источник происхождения своей религии. И разумеется, сам тибетский, насчитывающий уже около 600 лет. Не надо забывать и про Корею, на которую монголы уже нападали в 1216 году и в которую скоро вернется Хубилай. Не говоря уже о языках тех народов, которые находились под властью брата Хубилая Хулагу, главным образом персидском…

И это только те языки, с которыми Хубилай напрямую соприкасался в районе 1261 года. Если же дела пойдут так, как он надеялся, и южный Китай падет под натиском монголов, империя вступит в контакт с бирманской, вьетнамской, японской и кто знает, с какими еще иными культурами. Надвигался настоящий бюрократический кошмар. Если и дальше будет продолжаться в том же духе, любое управление будет задушено переводческой работой.

Однако разглядев проблему, Хубилай сразу же увидел и ее решение. Китайцы объединили свои земли, сплавив различные диалекты в единое целое общей письменностью; значит, Хубилаю требовалась письменность, которая объединит весь мир. Ксанаду был уже построен, мятеж Ариг-буги подавлен, Хубилай уже подумывал о новой столице на месте Пекина и планировал долго откладываемое вторжение в южный Китай. Ему требовалось сплотить уже завоеванные территории и обеспечить самое эффективное управление ими, какое только возможно, как основу для экспансии. И под рукой был именно тот, кто требовался: юный Пагба-лама, только что вернувшийся из неудачной поездки в Тибет. В 1267 году Хубилай велел ему изобрести новую письменность, с помощью которой можно записывать слова любого языка под Небом.

Пагба-лама, бегло говоривший на тибетском, монгольском и китайском, а также, вероятно, неплохо знавший уйгурский и санскрит, проанализировал их фонетические требования и модифицировал родную тибетскую письменность в своего рода Международную фонетическую транскрипцию, состоящую примерно из 60 знаков, большинство которых обозначало отдельные гласные и согласные, но включавшую также некоторые распространенные слоги. Тибетское письмо читается слева направо, но Пагба сделал свое письмо читаемым вертикально из уважения к уйгурской системе письма, введенной великим Чингисом. Буквы большей частью состояли из прямых линий и прямых углов, отсюда монгольское название этой письменности — квадратное письмо. Оно определенно имело большое преимущество перед китайским по части передачи звуков монгольского и других языков: к примеру, имя Чингис транслитерируется по-китайски как чэн цзи си; а письмом Пагба-ламы — как чжин гис.

После двух лет трудов работа была завершена. В 1269 году Пагба-лама представил своему господину новую письменность. Хубилай пришел в восторг и даровал Пагба-ламе титул Императорского Наставника с соответствующим доходом. Он приказал вести новым письмом — Государственным Письмом, как он его назвал — всю официальную документацию и открыть школы для обучения ему. Письмо это использовалось на печатях и металлических или деревянных пропусках (пайцзах, как их называли по-монгольски), которые давали высокопоставленным сановникам право требовать от штатских товары и услуги. «Силою Вечного Неба, милостию Величества и Могущества [Чингиса] всякий, кто не будет уважать [эту пайцзу], виновен и умрет», — гласит надпись на одной из них.

Это был пик международного влияния Пагба-ламы. Вскоре после этого он вернулся в Тибет в качестве главы монастыря Саскья, который осуществлял непрочную власть над другими монастырями и сектами. Внезапно в 1280 году он умер. Ему было всего 45 лет, и возникли сильные подозрения, что его отравили. В преступлении заподозрили тибетского гражданского администратора. Никаких доказательств не нашли, но правосудие Хубилая-императора было скорым и энергичным, и он все равно казнил этого субъекта.

Сегодня проблему Хубилая и ее решение можно увидеть воплощенными в камне. Если вы посетите главный туристический аттракцион Китая, Великую Китайскую Стену в Бадалине, совсем рядом с Пекином, то увидите за Стеной древнюю арку — Облачную Террасу (Юнь Тай), построенную в 1342 году в качестве ворот к проходу. По каменным плитам мостовой тянутся параллельные колеи, оставленные бесчисленными колесами кибиток, из-за чего арка походит на заброшенный железнодорожный туннель. Если вы остановитесь под аркой и поднимете взгляд, то увидите, что вас окружают пять плоских поверхностей с вытесанными на них переплетающимися барельефами из царей-воинов, будд, слонов, драконов, змей и растений. Все это обрамляет буддийский текст на шести языках: санскрит, тибетский, монгольский, тангутский, китайский — и ответ Хубилая на это вавилонское столпотворение, «Государственное Письмо» Пагба-ламы.

Фактически этот монумент сообщает новой письменности ту значимость, которой она была лишена на практике. Это письмо хорошо выглядело на печатях, каменных плитах, монетах и даже на фарфоре. Его до сих пор можно встретить на монгольских банкнотах и иных статуях, но все это — лишь для видимости, напоказ. Повседневных записей оно так никогда по-настоящему и не охватило. За 15 лет после первоначального введения Хубилай четырежды повторил свой приказ, подкрепляя его созданием специальной академии для обучения новому письму. Чиновники же поступали с этими требованиями так, как всегда поступают бюрократы с приказами, затрудняющими им жизнь: говорили «да» и ничего не делали. В созданных школах не было преподавателей, потому что никто не хотел обучаться этому письму, и в любом случае чиновники отказывались направлять в эти школы своих детей.

Недостаток письменности Пагба-ламы не имел никакого отношения к ее качеству. Вся беда заключалась в человеческой природе. Обучение письму, сколь бы ни было оно легким и удобным — дело, требующее известных усилий. Письменность выросла из ниоткуда лишь четыре раза за всю историю — в Междуречье, в Египте, в Китае и в Центральной Америке, и для усовершенствования каждой из них требовалось много веков. Коль скоро письменность достигала зрелости, она распространялась и на другие культуры, так как для сложных обществ записи жизненно необходимы. При этом системы письма отличаются невероятной инертностью. Изменение письменности в культурном плане сопоставимо с отращиванием новой руки или ноги. Бывали примеры изменения письменности авторитарными методами: в 1920-х годах Кемаль Ататюрк заставил Турцию перейти с арабской вязи на латиницу; монгольские правители советской ориентации в 1941 году заменили вертикальное письмо Чингиса кириллицей. Но в обоих случаях правительство обладало всеподавляющей властью над крошечными чиновничьими структурами и неизощренными обществами. Хубилай мог поручить своим чиновникам заведовать сбором налогов, армией и летописями, но не мог контролировать их разум. Пытаться одолеть культурную инерцию китайской бюрократии было все равно что плыть на айсберге с помощью весел. Из этого просто ничего не вышло.

Но в некотором смысле это не имело значения. Вовлеченность Хубилая в тибетские дела и так уже сделала для его империи больше, чем могла достичь новая письменность. Выведя на доску своей игры с миром Пагба-ламу, он добавил к своим владениям огромную новую территорию и установил связь между Китаем и Тибетом, которая отныне станет основой их отношений.

При манчжурах Тибетом правил далай-лама, сохраняя номинальную независимость при манчжурской поддержке (а иной раз и вмешательстве) вплоть до свержения в 1911 году манчжурской династии, после чего Тибет ненадолго восстановил независимость[45], утраченную почти семь веков назад. Поэтому после революции 1949 года Мао и его пропагандисты могли утверждать, что Тибет являлся «неотчуждаемой частью Китая», независимость Тибета в предыдущие 40 лет была иллюзией, основанной на слабости Китая, а коммунисты всего лишь восстановили статус кво.

Подобный аргумент не достигает больших моральных высот; следуя таким путем, Англия могла бы вновь притязать на власть над Британской империей. Фактически основания у китайских претензий на Тибет еще более шаткие, чем британские претензии на США или Индию. По крайней мере, Англия когда-то захватила Индию и Америку. Китайские же претензии основаны на том, что Тибет оккупировали сперва войска сына Чингиса Угэдэя, а потом воинство его внука Хубилая — в обоих случаях монголы. С точки зрения монголов, это Монголия завоевала Китай, и Монголия же завоевала Тибет, и Монголия учредила Монгольскую империю. Именно это они, кстати, до сих пор и утверждают. К счастью для Китая, Хубилай решил учредить китайскую династию, сделав своего деда ее посмертным основателем, и таким образом перевернул историю с ног на голову, позволив делать официальные заявления вроде следующего, имевшего место в одной недавно вышедшей книге: «Китайский император пользовался высшей властью в краях, находящихся под его управлением, и в число этих краев входил и Тибет».[46]

С точки зрения китайцев, Чингис и Хубилай на самом деле были китайцами. Поэтому, следовательно, Тибет тоже китайский. И говорить тут больше не о чем.

Глава 8 КЛЮЧ К ЗАВОЕВАНИЮ

Есть вещи, которые не подлежат обсуждению. Для Хубилая одной из них было завоевание Сунской империи. Попытавшись вторгнуться туда, он потерпел неудачу, но Хубилая, как и его деда, неудачи не обескураживали. Он готов был испробовать все, что угодно, лишь бы оно сработало. Поэтому, пока его армии разбирались с Ариг-бугой на севере, на юге он прибег к мягким речам и щедрости, надеясь добиться обаянием того, чего не смог получить силой. Но когда он в 1260 году отправил в Ханчжоу посольство с предложением о договоре, посол даже не пересек сунских кордонов. Его задержали, и он оставался под домашним арестом на долгие 16 лет, пока его не освободили вторгшиеся армии Хубилая.

Почему же сунцы так поступили? Ученые склонны объяснять данный арест чистым недомыслием, поскольку он давал Хубилаю casus belli.[47] Но данное дело скорее позволяет нам заглянуть в темный мир разведки и контрразведки.[48] Посол Хао Цзин был протеже северокитайского полководца, который после завоевания в 1234 году империи Цзинь перешел на сторону монголов. Как китаец и ренегат, он был бы неплохим тайным агентом. Заведовавший тем пограничным регионом сунский военачальник задействовал своих шпионов и каким-то образом узнал о содержании докладной записки Хао Цзина Хубилаю, в которой тот вносил предложения на тему того, какой должна быть политика Хубилая. «Есть два способа завоевывать страны: путем применения силы и путем стратегии», — писал он. Силой не получилось, следовательно, надо прибегнуть к стратегии, а это потребует немалого терпения. «Нам следует таким образом выиграть время, добиться доверия сунцев и потребовать, чтобы они уступили нам часть территории и представляли нам ежегодную дань деньгами. Когда же придет время завоевания, нам следует сперва…» Далее он вкратце излагает план нападения, который, по существу, и примет в конечном итоге Хубилай. Поэтому условия, которые он собирался предложить сунскому правительству, были всего лишь выжидательной тактикой, ибо Хубилай отнюдь не собирался хранить долгий мир. Его цель заключалась в завоевании, как повелели Чингис и Небо. Миссия Хао Цзина была насквозь фальшивой, потому его и арестовали. А арестовав, уже не могли освободить, так как он сообщил бы Хубилаю, что сунцам теперь известно о долгосрочной стратегии хана.

Хубилай стиснул зубы — у него практически не было выбора, учитывая, что почти все его войска отвлек на себя Ариг-буга — и продолжал делать умиротворяющие жесты. Без всяких просьб со стороны сунцев он освободил сто семьдесят двух купцов, арестованных за тайную торговлю через монгольско-сунскую границу, и одаривал землей, одеждой и волами сунских перебежчиков, которых набралось немало. Но это не было настоящим миром, так как обе стороны уже знали, к чему идет дело. Как только у Хубилая появится возможность, он снова повернет на юг.

Предыдущая кампания показала, что монголы еще не готовы справиться с поставленной задачей. Сунская империя состояла сплошь из рек и городов, являясь тем, чем не были ни Монголия, ни большая часть северного Китая. Главными призами были города, поскольку именно там жили богачи, и именно оттуда осуществлялась власть — в этих землях не было никаких замков и помещичьих усадеб для грабежа, как у европейской знати. Поэтому города были крепкими орешками, хорошо снабженными взрывчаткой, во многих случаях расположенными на реках ради лучшей торговли и собственного содержания. Монгольские всадники могли быстро передвигаться по открытой местности, но, как показали штурмы Рыбьей горы и Учана, не могли обеспечить побед над городами, стоящими на реках и горах. Монголам требовалось победить сунцев на их же условиях — с помощью лучших осадных средств и кораблей. О принципах осадной войны они знали со времен Чингиса, однако теперь им требовалось сильно увеличить количество и качество своих осадных машин. Но корабли? Единственные известные им корабли были паромами для переправы через реки. Чтобы построить боевые корабли, способные перевозить армии и вооружение по широким китайским рекам, им придется начинать с нуля.

Ключом ко всему являлась могучая Янцзы, за низовьями которой располагалась столица Ханчжоу. Янцзы же течет с запада на восток, в то время как армии Хубилая предстояло вторгаться с севера. Однако прямо посередине монгольско-сунского пограничья на юг сворачивал главный приток Янцзы, река Ханьшуй, создавая речную дорогу прямиком до Учана, низовьев Янцзы — и Ханчжоу.

Имелось лишь одно затруднение. К реке Ханьшуй существовал собственный ключ — город Сянъян[49], расположенный на месте ее слияния с двумя другими реками. В наше время Сянъян и его город-спутник на другом берегу реки, Фаньчэн, образуют мегаполис Сянфань, узел шоссейных и железных дорог, процветающий благодаря промышленности и туристам, которые направляются на запад в горы Удан-шань, знаменитые своими семьюдесятью двумя пиками, даосскими храмами и мастерами единоборств, возводящими свое похожее на тай-цзи-цюань искусство к сунским временам. Во времена же Хубилая Сянъян был городом-крепостью, окруженным рвом, крупным торговым центром с двухсоттысячным населением. С Фаньчэном его связывал понтонный мост, состоящий из лодок, причаленных между вбитыми в дно реки сваями. Летом, вздувшись от дождей, Ханьшуй делалась широкой и медленной, катя свои воды на юг между горами Цзин и Дахон, а затем петляя по усеянным озерами низинам вокруг Учана. Любой армии, направляющейся на юг по реке, пришлось бы сперва ликвидировать Сянъян.

Это было известно обеим сторонам, поскольку город и прежде бывал главной мишенью — при нападении империи Цзинь в 1206–1207 годах и во время кампании Угэдэя в 1235–1241 годах. Ни в тот, ни в другой раз он не пал, но в 1236 году сдался монголам, которые удерживали его короткое время, прежде чем вернуться на север. Поэтому Сянъян привык к тяготам осад; кроме того, частично благодаря добытой разведкой докладной записке Хао, город занимался восстановлением своих укреплений. Его окружало 6 км сплошных каменных стен, в иных местах высотой до 6–7 метров, образующих грубый квадрат свыше километра в поперечнике. Трое из шести ворот давали прямой доступ к реке, которая служила магистралью для снабжения припасами и поддержания связи, была шириной в полкилометра в половодье и чересчур глубокой для перехода вброд. Зимой же, когда воды спадали, река становилась настоящим лабиринтом из проток и песчаных кос; подпитывающийся из реки ров был шириной в 90 м. Все это означало, что атакующие не смогут ни подобраться к стенам достаточно близко, чтобы штурмовать их с помощью лестниц и осадных башен, ни подвести под них мину.

В этой главе речь пойдет в основном об ответе на эту проблему, первую из нескольких проблем, решение которых приведет к величайшему достижению Хубилая — воссозданию объединенного Китая. В обратном порядке аргументация выглядит примерно так: ключом ко всему Китаю был юг, империя Сун; ключом к югу была Янцзы с ее огромным населением, многочисленными городами и сельскохозяйственным богатством; ключом к Янцзы, если подходить с севера, была река Ханьшуй; ключом к реке Ханьшуй был Сянъян; а ключом, который открыл монголам Сянъян, был… не стану пока выдавать, в чем суть. Давайте просто скажем, что им никак не могла быть старомодная монгольская кавалерия.

Должен признать, что доказательств здесь недостаточно: источники описывают общий ход кампании, трудности и значимость осады, упоминают о механиках, решивших эту проблему, и далеко идущих последствиях. Но в моих рассуждениях есть последовательная логика, неотвратимо приводящая к выводу, который мне очень хочется считать верным: по сути дела, современный Китай обязан своим существованием одному устройству, которое покончило с осадой Сянъяна, устройству, какого Китай, да наверное, и весь мир, никогда раньше не видели.

Когда Хубилай, разделавшись с Ариг-бугой, вновь собирал силы, мысли его занимало очень немногое из вышеозначенного. Прошло четыре года, прежде чем его полководцы доложили ему, что готовы. Значит, минуло девять лет с тех пор, как Хубилай был вынужден прекратить первое наступление на империю Сун. Может показаться, что девять лет — достаточно большой срок для подготовки, но Хубилай не мог знать, что Сянъян окажется такой проблемой, и уж конечно, никак не мог заранее представить, как с ней справится.

Все началось с того, что в начале 1268 года монголы подошли к городу под командованием молодого (32 года), но знаменитого Ачжу — знаменитого из-за воинской славы, окружавшей его семью: он был сыном Урянхадая, который пятнадцать лет назад завоевал для Хубилая Юннань, и внуком успевшего стать легендарным Субудая, который составил планы западных кампаний Чингиса и Мункэ. Но едва начав наступление, Ачжу обнаружил, что ему нужна помощь. «Возглавляемые мной войска состоят целиком из монгольских воинских частей [т. е. кавалерии], — писал он хану. — Сталкиваясь с препятствиями в виде гор и рек, частоколов и крепостей, я ничего не могу сделать без китайских вооруженных сил». Хубилай выполнил его просьбу: прибыла пехота, были захвачены либо изготовлены лодки, и Ачжу получил подкрепления, которые, по его мнению, могли ему понадобиться.

Ачжу и его армия не могли найти достаточно добычи для своего пропитания, так как, готовясь к осаде, правители города стандартно проводили политику выжженной земли, очищая окружающую сельскую местность от всего, что способно помочь врагу: высоких зданий, деревьев, камней, металлов, черепицы, зелени, соломы, скота, зерна. Многое из вышеперечисленного отправлялось на городские склады. В военном учебнике «У-бэй цзи-яо» («Основные элементы боеготовности»)[50] перечислено, что именно надо запасти в таких случаях: светильники, масло, топоры, древесный уголь, сера, известь, балки, гвозди, циновки, конопля, лопаты, песты, камни для прижимания ткани, сосуды для нечистот, кисти, тушь, чернильницы, письменные столы и т. д. и т. п. Штатских полагалось натаскивать в качестве ополченцев, из женщин организовать кухонные бригады, а детей обучать доставлять еду и материалы. Особая забота проявлялась об упреждении неприятностей типа шпионажа и саботажа со стороны недовольной бедноты, для чего предлагалось избегать сурового обращения с ней. «Бедняки — наши дети, способные держать оружие и изо всех сил противостоять врагу», — гласит «У-бэй цзи-яо», а затем приводит слова мудреца Су Дона: «Если город осажден, надо сперва позаботиться о внутреннем мире и только потом думать о внешнем враге». Горожане должны держаться вместе. Хозяева постоялых дворов обязаны ручаться за своих жильцов, настоятели — за монахов. Бродячие музыканты, кудесники и гадальщики изгонялись как потенциальные шпионы. Семьи группировались в десятки, в которых все ручались друг за друга. На службе оставлялись только давние работники, новые увольнялись. Вводился комендантский час. В каждом квартале имелась своя пожарная бригада с огромными водяными кувшинами, лестницами, крючьями и блоками для разборки разрушений. Специалисты готовили двойные и тройные арбалеты, способные стрелять двухметровыми стрелами примерно на 200 метров, в то время как механики проверяли свои требушеты.

Теперь самое время познакомить вас с требушетом — предметом, который ненадолго, но изрядно займет наше внимание.

Становым хребтом китайской осадной технологии был «натяжной требушет», ныне воскрешенный реконструкторами. Типичный требушет состоит из рамы около четырех метров высотой, на которой вращается 11-12-метровая балка. Балка насажена на ось несбалансированно — один ее конец длиннее другого. На длинном конце находится праща, на коротком — канаты, обычно соединенные с тавровой балкой. Самая главная в этой конструкции — праща: она удлиняет балку и умножает ее мощность, не увеличивая ее веса. Один конец пращи прибит к головной части балки, к другому присоединен простой крюк. При спуске она действует как кнут: ее увлекает вверх и вперед словно бы утяжеленный крючок на конце лески. Центробежная сила заставляет ее описывать полукруг. Когда она достигает своей высшей точки, инерция освобождает незакрепленный конец, который летит прямо, выпуская снаряд. Каждый требушет обслуживался расчетом из 5-15 человек в зависимости от его размера. В пращу заряжался камень, весящий не более пары килограммов, или же какое-то зажигательное устройство; расчет тянул на себя другой конец балки (отсюда и название «натяжной»), рычаг поднимался, праща, хлестнув, сдергивала крюк и отправляла камень в полет. Вся операция занимает не более 15 секунд; современные реконструкции показывают, что хороший расчет может выпускать 5–6 зарядов в минуту. Все это довольно примитивно, но вполне действенно на малой дистанции — при метании камней через городскую стену и на расстояние до 100 метров. В XIII веке это была одна из стандартных осадных технологий. Натяжные требушеты можно было соорудить на месте или привезти — по частям на лошадях либо целиком на кибитках. Любая армия, достойная такого названия, имела парк из десятков, а иногда и сотен этих машин.

При ведении кампаний требушеты образовывали целую ветвь осадной войны, как образует ее артиллерия в современных армиях, хотя бы потому, что при работе с требушетом нужны немалые усилия, примерно как при гребле на гоночной восьмерке. Расчетам требовалось отдыхать, требовался собственный транспорт — несколько лошадей, вол и кибитка. Каждому требушету приходилось придавать несколько расчетов, работающих посменно. Эти специализированные солдаты нуждались в собственном продовольствии, доспехах и лошадях. Поэтому каждый требушет, сколь бы ни прост он был, сопровождала изрядная свита — у крупных экземпляров до двухсот человек, из чего вытекали громадные последствия при планировании наступления, устройства лагерей, осады и отступления. Часто требушеты изготавливали на месте, и они регулярно нуждались в ремонте, поэтому представьте себе также контингенты плотников. Канаты делались из конопли либо из кожи попеременно, так как их качество варьировалось в зависимости от погоды (при сырой погоде кожа сжимается, а конопля разбухает).

Безусловно, требушеты были стандартным оружием не только нападения, но и обороны. При осаде 1206–1207 годов в Сянъяне их было сто четырнадцать. Укрывшись за городскими стенами, расчеты требушетов работали в относительной безопасности, а указания им давал корректировщик на стене. Перед осадой защитники собирали в окружающей местности огромное количество камней — как для собственного применения, так и с целью лишить противника боеприпасов.

Как при нападении, так и при обороне требушеты метали не только простые камни, ибо во всех китайских армиях служили специалисты по взрывчатым веществам и химической войне. Эта техника, основанная примерно на семи веках алхимических экспериментов, развилась в начале X века из первого применения пороха на войне — в огнемете. Очень быстро появился целый спектр оружия на пороховой основе: взрывающиеся стрелы, мины, а также бомбы, швыряемые требушетами. Одна из таких состояла из пакетика пороха в бамбуковой палке, окруженного битым фарфором — первое известное применение шрапнели. К началу XIII века, примерно ко времени первого вторжения монголов, это устройство эволюционировало в намного более смертоносную «громовую бомбу», которая детонировала внутри металлической или керамической оболочки 5-сантиметровой толщины. Взяв в 1232–1234 годах цзиньскую столицу Кайфын, монголы поэкспериментировали с этими бомбами:

Для самозащиты монголы выкапывали себе траншеи, прикрывались коровьими шкурами, но чжурчжени опускали бомбы на цепях: «Когда их опускали до окопов… бомбы взрывались, вследствие чего коровьи шкуры и штурмующих разносило в клочья, не оставалось и следа».

Такие бомбы изготавливались в больших количествах — «одна-две тысячи в месяц», согласно докладу сунского чиновника в 1257 году. Он жаловался, что в текущее время производство упало. «Прежде в Сянъян и Инчжоу, бывало, отправляли по десять-двадцать тысяч разом», — писал он. Но теперь боеприпасов не хватало: «Правительство предположительно хотело подготовиться к обороне укрепленных городов… и все же это все, что оно нам дает! Что за страшное безразличие!»

Также стоит ненадолго отвлечься на исследование отравляющих устройств, первые шаги в области химической и бактериологической войны. Разновидностей хватало. Самым отталкивающим, наверное, было изначально грязное оружие[51], которое я склонен называть «фекально-жучиной бомбой» в честь ее наиболее экстравагантных компонентов.

Вот ее рецепт:

— 7 кг измельченных человеческих экскрементов. Собрать 70 кг человеческих испражнений, высушить и просеять в мелкий порошок. Это будет основной объем нашего ядовитого облака, опаляющий легкие и инфицирующий открытые раны. К этому добавить:

— 400 г корней аконита, растения с капюшонообразными цветами, корни которого производят один из самых смертельных ядов. Поглощенный сквозь кожу, этот яд парализует. Если же его вдохнуть или проглотить, он вызывает тошноту, затрудненное дыхание, конвульсии и паралич сердца.

— 200 г кротонового масла. Дерево кротон произрастает в Индии и Индонезии. От масла из его семян на коже появляются волдыри, а если его проглотить, оно воспаляет желудок и приводит к мгновенной диарее.

— 400 г белого мышьяка (As₂O₃ и его производное — сульфит мышьяка). При взрыве образует что-то вроде спрея-инсектицида, который, когда его вдыхают в достаточной дозе, вызывает долгую диарею, боль в желудке, повреждение крови и почек, а затем смерть.

— 100 г жуков вида Mylabris. Это самый странный элемент в этой до крайности странной смеси. Когда я впервые увидел его, мое воображение заработало в режиме форсажа. Были ли те жуки живыми? Удавалось ли им пережить взрыв и его яды? Какой, черт возьми, может быть прок в военных действиях от облака отравленных жуков? Но специалист по насекомым из Музея естественной истории Ли Роджерс поправил меня. Жуки Mylabris издавна использовались в традиционной китайской медицине из-за производимого ими в небольших количествах химического вещества, кантаридовой кислоты, которая стимулирует различные органы, в том числе половые. Это активный компонент афродизиака, известного под названием «шпанская мушка». Быстро запросив Google, я выяснил, что в данный момент в Китае проявляется большой интерес к этому химическому веществу, поскольку есть предположения, что оно противораковое. Но попадая на кожу в более массивных дозах, оно действует как токсин и вызывает волдыри. Отсюда и распространенное название этих созданий — «волдырники». Итак, собираем 100 граммов (всего несколько десятков) Mylabris phalerata или Mylabris cichorii, давим их, высушиваем, толчем в порошок и добавляем порошок в мешок с отравой.

Ингредиенты упаковывались вместе с черным порохом, от которого тянулся фитиль. Затем все это заворачивалось в толстую бумагу, обвязывалось тесьмой и покрывалось слоем подобного канифоли свечного воска, оставляя торчащий фитиль. Весившая примерно 10–15 кг, эта ядовитая бомба помещалась в пращу требушета, поджигалась и выстреливалась. Это было специализированное оружие, ему требовался большой требушет и расчет никак не меньше дюжины человек, которым надо было швырнуть этот смертельный пакет на добрых 100 метров, чтобы не рисковать самим попасть под действие отравы.

Все усилия обеих сторон вполне могли бы закончиться равновесием сил, хотя бы потому, что у требушетов имелся огромный изъян, ставящий в особенно невыгодное положение защитников: если они метали камни, самые дешевые из боеприпасов, то попросту снабжали боеприпасами неприятеля. Одни и те же камни летали туда-сюда через стены, разбивая головы, ломая руки, прошибая крыши. Иной раз их летало столько, что снаряды сталкивались в воздухе. При обороне или нападении подумайте о камнях, которые вам понадобятся для обстрела города: два выстрела в минуту на машину, 100 машин — это 12 000 камней за час, и так час за часом, день за днем. Откуда возьмется такая масса камня? Сколько людей и лошадей потребуется на поиски, рубку и доставку камней? Потому и возник стимул создать более действенные снаряды — взрывчатые, способные разбрасывать вокруг себя отравляющие химические вещества и шрапнель. Но даже эти снаряды для истребления живой силы, применяемые только при близких артиллерийских дуэлях, редко досягали дальше ста метров.

Именно с этим оружием началась в начале 1268 года осада Сянъяна, и наступление Ачжу остановилось. Осаде предстояло стать пятилетней эпопеей, своего рода китайской Троянской войной со штурмами, попытками прорывов и актами героизма. Эта осада даже получила свой аналог драматического конца Трои, хотя и не путем хитрости, а через подавляющее превосходство в силе. К несчастью, поскольку мы пребываем в пространстве истории, а не предыстории, никакие барды не воспели героев Сянъяна, никакой местный Гомер не сложил эпической поэмы; поэтому, не имея для пересказа легенд о подвигах, первые три года осады придется описать буквально парой абзацев.

Для надлежащей блокады требовались лодки — 500 судов, построенных под надзором адмирала Лю Чэна, старшего офицера сунской армии, перебежавшего к Хубилаю. На их постройку ушло несколько месяцев. Все лето монголы ниже по течению строили на обоих берегах Ханьшуя укрепления для обстрела сунских лодок с припасами. Когда снова наступила зима, Ачжу распространил осаду на другой берег реки, включив в кольцо блокады и Фаньчэн. Попытка китайцев прорваться закончилась для них катастрофой: сотни «десантников» были захвачены в плен и обезглавлены. После этого китайцы ушли в глухую оборону и упорно держались, благо к ним поступало достаточно припасов для выживания. Весной 1269 года Хубилай отправил на усиление осаждающих еще 20 000 человек. В августе, после восемнадцати месяцев действия и бездействия, вверх по реке Ханьшуй для атаки монгольских укреплений поднялись три тысячи сунских судов, которые были отброшены и убрались назад, потеряв две тысячи человек и 50 лодок.

Теперь монголы каким-то образом соединили два укрепления на разных берегах ниже по течению — вероятно, цепью или понтонами. Возможно, это сработало не очень хорошо, так как командиры затребовали еще 70 000 бойцов и 5000 лодок. Даже делая допуск на обычную неточность военной статистики, это было весьма массированное увеличение контингента. Несомненно, монгольские командующие, подобно генералам на Западном фронте Первой мировой или во Вьетнаме, уверяли, что видят свет в конце тоннеля, еще один нажим и все закончится. Китайские же защитники города, успокоенные заверениями офицеров секретной службы, которые тайком доставляли в шарах воска приказы, деньги и письма, выказывали равную твердость: никакой капитуляции не будет!

Осажденные еще несколько раз пытались прорваться. Однажды в марте 1270 года отряд пехоты и кавалерии, сопоставимый по размерам с дивизией — «Десять Тысяч», — с сотней лодок предпринял десантную операцию с целью прорваться мимо укреплений ниже по течению; понеся тяжелые потери, китайцы отступили обратно за стены города. Но список бесполезных рывков на этом не закончился: в октябре 1270 года китайцы потеряли тысячу воинов, две тысячи — в августе 1271 года и почти целый трехтысячный отряд — в следующем месяце.

Что могло сломать этот пат? Как сказал Хубилаю один монгольский полководец, уйгур по имени Али-хайя, монголам нужно не что иное, как соответствующая артиллерия. В общем, у монголов уже имелась артиллерия многих видов — камнеметы, требушеты, стрелометные баллисты, — поскольку технологией и военными специалистами они обзавелись еще после осады Пекина, в год рождения Хубилая.

Затруднения представляли ров и каменные стены Сянъяна. Монгольско-китайская артиллерия попросту не обладала ни дальнобойностью, ни мощностью для преодоления этих оборонительных сооружений, и никто ни в Монголии, ни в Китае не имел опыта и мастерства для постройки более тяжелых и мощных осадных машин.

Но прослышав об этой проблеме, Хубилай увидел и решение. Ему требовались самые лучшие проектировщики осадных машин, которые волей случая имелись в Персии, в 6000 км от Пекина, в двух третях пути через всю империю. Он знал об этом, поскольку ему приходилось читать донесения об осаде Багдада, присланные в 1258 году его братом Хулагу. Разве у Хулагу не было катапульт, разрушающих стены? Слова Рашид ад-Дина наверняка должны были найти отражение в донесениях из архивов Хубилая: «Они установили катапульты перед башней Аджами и разрушили ее». Обыкновенные старые натяжные требушеты не способны разрушать стены. Это были машины иного порядка.

Однако даже это новое секретное оружие не могло гарантировать успеха. Сянъян оставался невзятым; победа над империей Сун качалась на весах. И все же поражение выглядело немыслимым. Как мог Хубилай лучше всего исполнить волю Неба?

Пагба-лама посоветовал ему поискать помощи в мире духов. А к духам-помощникам нужен правильный подход, с проведением соответствующих обрядов, причем совершенных в месте, достаточно впечатляющем, чтобы оно могло не только служить святилищем для того божества, с которым придется иметь дело, но и утверждать авторитет императора как духовного вождя. Для этого дела Хубилай избрал храм, прежде никем и никогда не виданный: Байта Си, Белую Пагоду, которая все еще тянется к небу над центральным Пекином, непосредственно к западу от Запретного Города (не путать с другой Белой Пагодой в парке Бэйхай).

В 2005 году я посетил это строение, смутно надеясь, что оно некоторым образом вернет к жизни Хубилая. Ему это удалось, главным образом потому, что был один вопрос, о котором я пока еще даже не думал: кому или чему собирался молиться Хубилай? Я столкнулся лицом к лицу с ответом и, не выдавая заранее слишком многого, могу сказать, что он оказался не то чтобы пугающим, но определенно неожиданным.

Участок, на котором предстояло подняться Белой Пагоде, был местом силы. Люди избегали его из-за сообщений об огненных шарах, вырывающихся из низины (наверное, это были вспышки, вызванные болотным газом). Хубилай приказал выкопать там яму, желая посмотреть, что скрывается под землей, — и по счастливой случайности кто-то нашел руины, монеты и каменную табличку с вырезанными на ней драконами. Это было именно то доброе предзнаменование, какое ему требовалось. Здесь явно некогда стоял драконий дворец, поэтому это место идеально подходило для царского храма.

Теперь полагалось определить границы храма. Это было сделано по древнему монгольскому обычаю разметки нового стойбища. Хубилай — или скорее один из его офицеров — выпустил стрелы на все четыре стороны света, каждый выстрел на 200 метров определил расстояние до стены. Таким образом, первоначальный храм был комплексом зданий на участке примерно 400 на 400 метров. Последующие династии и неумолимое время не были милосердны к окружающим зданиям и стенам, сократив участок до малой доли от первоначального размера, но сама пагода, словно огромная перевернутая трубочка мороженого, высится над окружающей ее кучкой залов и офисов выставки, оставаясь почти во всем такой же, как во времена Хубилая.

Туристы толпами валят туда посмотреть на Будд — официальные символы готовности Китая сделать всех частью одной великой семьи. Зал Тысячи Будд с его сверкающими как самоцветы миниатюрными статуэтками из всех буддийских стран притязает на право зваться одной из величайших коллекций в мире. В Зале Семи Будд их теперь только три — еще четыре исчезли во время культурной революции. В Зале Великого Просветленного каллиграфические надписи императора XVIII века Циан Луна напоминают посетителям, что «разум Будды столь же ярок, как сияющая жемчужина».

Сердцем комплекса является сама пагода. Естественно, для постройки храма и окружающего его комплекса Хубилай выбрал буддиста: 27-летнего непальского архитектора и художника по имени Арнико, который еще в отрочестве приобрел репутацию в Тибете, а потом перебрался в Китай в качестве одного из протеже Пагба-ламы. В 1265 году, когда ему был всего 21 год, он отличился перед Хубилаем, восстановив бронзовую статую, на которой были размечены точки для иглоукалывания. Он продолжил карьеру, создав много других храмов и статуй по всему Китаю, и занимался этим почти до самой смерти в 1306 году, в возрасте шестидесяти двух лет. Все гордятся пагодой Арнико, и неудивительно, учитывая, что в XIII веке это сооружение в 374 метра высотой было самым высоким зданием Пекина. Статуя архитектора, изображающая стройного юношу с тонкими чертами, стоит у подножия пагоды, помещенная туда Непальским Обществом Арнико. Открытие ее состоялось в 2003 году в присутствии крупных фигур из правительства Непала.

Я захотел взглянуть на пагоду изнутри. Вместе с моим гидом, девушкой по имени Серебро, я поднялся по лестнице рядом со статуей Арнико и обнаружил, что путь мне преградила стена из гофрированного железа. Пагода была закрыта на реставрацию. Однако в стене обнаружилась открытая дверь, и мы проникли внутрь.

К своему удивлению, я увидел там двух монахов в красных балахонах, расстилающих молитвенные коврики — одного огромного, словно борец, другого ниже среднего роста. Очевидно, ритуалы здесь все еще проводились. Монахи выглядели робкими, и я не хотел докучать им вопросами, поэтому побрел к другой стороне пагоды и, задрав голову, принялся разглядывать огромный толстый выступ белой штукатурки, словно парящий в лучах яркого осеннего солнца, удивляясь отсутствию окон и дверей. И тут до меня донеслось негромкое пение. Два монаха совершали какой-то обряд; к тому моменту, когда я поспешно вернулся к фасаду здания, они закрыли дверцу чего-то похожего на буфет и начали жечь ладан и рис. На этот раз я встретился с ними взглядом, а они улыбнулись и кивнули мне.

Поощренный этим, я попросил Серебро представить меня. Монахи оказались тибетцами. Крупного звали Ту Дань, худощавого — Ганга. Как странно, сказал я, что это место все еще функционирует. Оно всегда функционировало, ответили мне, — всегда оставалось защищенным, всегда было местом укрепления отношений между китайцами, монголами и тибетцами…

Тут к нам присоединился человек с мягкими округлыми чертами пекинского интеллигента, который мигом выказал прекрасное знание английского. Бенджамин Ли изучал английский язык и литературу и был бизнесменом, а сюда зашел потому, что восхищался храмом и дружил с этими двумя монахами. Тут меня осенило, что он также является их спонсором, так как Бенджамин заметил, что живут монахи исключительно на пожертвования. Небольшой взнос и предложение купить им обед вызвало улыбки и открыло дорогу к дальнейшему разговору.

Бенджамин любил этот храм.

— Это очень, очень хорошее место, для меня — самое важное место в Пекине, а может быть, и во всем Китае. — Он кивнул в ответ на мой удивленный взгляд. — По-настоящему хорошее место. Даже далай-лама однажды побывал здесь.

Мне захотелось узнать о первоначальном назначении этого храма.

— Он должен был помочь нанести поражение сунцам и объединить страну. Она, знаете ли, не была единой. Есть и еще один, тоже построенный Арнико, в Чжоучжоу, в провинции Хэбэй — это в семидесяти пяти километрах к юго-западу от Пекина. Он называется Храм, Защищающий Страну.

И все же было здесь нечто не вполне ясное для меня. Что сделало этот храм и его близнеца в Хэбэе таким особенным, тогда и сейчас? Чему или кому на самом деле поклонялся Хубилай?

— Этот храм создали для Хубилая как его личное семейное место поклонения. — Бенджамин помолчал. Думаю, тут не было никакой сознательной попытки утаить что-то от меня, но внезапно правда об этом месте выплеснулась одним духом. — Этот храм, знаете ли, создали для поклонения хранителю, именуемому Махакалой.

— Махакалой? А кто такой этот Махакала?

— Махакала… это нечто наподобие бога войны.

Вот, значит, какое божество Хубилай надеялся призвать себе на помощь в борьбе с сунцами! Лично я прежде не слыхал о нем, но миллионы людей по всей Азии от Индии до Японии чтят его как «Великого Черного».[52] Индусы знают его как аватару Шивы-разрушителя. В Тибете он уничтожает тех, кто не проявляет должного уважения к буддизму. Я пока не знал, как он выглядит, но он явно был не тем богом, с которым пожелаешь встретиться темной ночью.

Удача распорядилась так, что несколько дней спустя я говорил в Улан-Баторе с монгольским ученым и ведущим монголоведом Шагдарином Бирой, который занимался исследованиями по данной теме. Махакала был хранителем, каким-то образом связанным с Хеваджрой — божеством, бывшим предметом особого благоговения в монастыре Саскья, откуда вышел Пагба-лама; божеством, к культу которого Пагба-лама причастил Хубилая в 1253 году. И теперь, восемнадцать лет спустя, императорская власть сделала Хубилая достойным защиты со стороны его личного бога. Или, как выразился Бира в статье, которую готовил для публикации: «Хан, вступив в прямой духовный контакт со своим охраняющим божеством Махакалой, самым могущественным защитником веры, мог претендовать на приобретение особой непостижимой силы в деле управления империей. Таким образом, монгольский хан мог пользоваться не только милостью Тенгри, но и милостью могущественного тантрического бога».

И не только Хубилай, как объяснил мне Бенджамин:

— Для Хубилай-хана и Пагба-ламы, и для всех последующих духовных вождей, вплоть до нынешнего десятого Панчен-ламы, хранителем всегда был Махакала.

— И по-прежнему остается им?

— Да. Он прямо здесь. Оглянитесь.

Ту Дань открыл дверцу, которую недавно закрыл у меня на глазах, и за ней обнаружился небольшой алтарь, увенчанный на редкость живым портретом Махакалы: черное лицо, три пристально глядящих глаза, свирепый оскал, клыки, головной убор из черепов поверх желтых волос. Вот чем занимались монахи, пока я бродил по пагоде — богослужением Махакале…

На одной полке в передней части святилища стояло серебряное блюдечко с прозрачной жидкостью.

— Спиртное, — сказал Бенджамин. — Другим бодисатвам можно подносить цветы и фрукты, но ничего спиртного. Однако хранителям, особенно таким могущественным, как Махакала, полагаются подношения в виде спиртного. Вместе с подобающими молитвами это нечто вроде, — он отстучал слово на электронном китайско-английском словаре, такие часто носят с собой студенты и гиды, нектара. И еще еда, подобно ладану и рису, испускающая запах, который питает духов. Нас насыщает еда, но как можно насытить духов? Только запахом. Тогда Махакала станет твоим хранителем. Он приносит удачу.

— С виду он не похож на удачу. Скорее на кошмар.

Бенджамин перевел, и все трое рассмеялись.

— Если он на твоей стороне, это хорошо. Он отпугивает всех других духов.

Я помолчал, надеясь на новые откровения.

— Можно нам заглянуть внутрь пагоды?

— Невозможно. Она будет готова только через несколько месяцев. Но вы можете снова обойти ее кругом. На этот раз идите правильно, по часовой стрелке.

— А что внутри?

— Махакала! Настоящий Махакала!

Когда мы обходили кругом массивное строение, я пообещал себе, что в один прекрасный день вернусь и увижусь с ним лицом к лицу. Может, он всего лишь статуя, но я не стану рисковать. Он получит и молитвы от коллег Ту Даня и Ганги, и спиртное. Я ручаюсь, что он будет на моей стороне — как, вероятно, был на стороне Хубилая в 1271 году, если произошедшие события могут о чем-то свидетельствовать.

Для лучшего понимания, какую трудность представляли собой стены Сянъяна, позвольте мне познакомить вас со странным миром противовесных требушетов. Эти машины были тяжелой артиллерией своего времени, по сравнению с которыми натяжные требушеты, приводимые в действие мускульной силой расчета, выглядели относительно несолидно. В противовесном требушете усилие людей заменялось ящиком, наполненным балластом (камнями, землей или свинцом). Преимущество его заключалось в том, что вес этого ящика мог быть огромным, удлинялся метательный рычаг, снаряды метались более тяжелые, становился больше (не увеличивая веса) праща, возрастала дистанция боя, и — если противовес и снаряд от выстрела к выстрелу оставались неизменными — улучшалась меткость.

Однако расчет величины этой конструкции требовал опыта, на приобретение которого тратилось время. Поэтому противовесный требушет появился на сцене довольно поздно, возникнув в XII веке в исламском мире и распространившись по Европе после того, как армии крестоносцев столкнулись с ним примерно в 1200 году. Впрочем, никто до конца не уверен, от кого к кому распространялось это изобретение. Китайцы называли эти новые машины «мусульманскими катапультами», а мусульманский автор Рашид ад-Дин именует их «франкскими». Но где бы впервые ни возникла эта идея, информация о ней вскоре потекла в обе стороны. Как в Европе, так и в исламском мире эти машины развились в специализированные устройства, которые не только уничтожали стены, но и потрясали воображение, влияя на стратегию и делая звездами инженеров (у которых в результате появилась веская причина не записывать своих секретов).

К концу XV века они исчезли, сметенные черным порохом. В конце концов, они были всего лишь деревянными, занимали немало места и, устарев, стали хламом, пригодным только для извлечения из них балок или досок либо на дрова. Ни один противовесный требушет не дожил до XX века, за исключением экземпляра, который нашли в 1890-х годах в старой церкви того, что было тогда Восточной Пруссией (ныне это часть Польши). А все иллюстрации сильно стилизованы, ибо незнакомые с техникой художники опускали такие важные детали, как спусковые и поворотные механизмы. Долгие годы об этих машинах усиленно думали лишь очень немногие специалисты по военной истории.

Чтобы понять их, эти машины надо воскресить. В наше время образовалась международная субкультура энтузиастов «треб», которые как раз этим и занимаются. Объединяя теоретическую науку, историю и практику, они все энергично, многие одержимо, а некоторые даже весьма эксцентрично посвятили себя делу швыряния огромных грузов настолько далеко, насколько можно закинуть без применения взрывчатки. Немалая часть этой работы является серьезной реконструкторской археологией, но она также порождает очень странное поведение, поскольку силы задействованы огромные, а результаты трудно предсказать, отчего каждая машина приобретает индивидуальность и зачастую получает собственное имя: Кидатель Сыра, Сын Кидателя Сыра, Швырялка.

В 1991 году Хью Кеннеди, английского землевладельца, изобретателя и военного историка, заинтриговала машина, нарисованная Леонардо да Винчи, которая, если судить по чертежам, была способна метать тела мертвых лошадей. Он спроектировал и построил 30-тонный требушет, с помощью которого далеко метнул полдюжины автомобилей, 60 роялей и много дохлых свиней, чем заслужил большую известность. (Почему-то рояли и пианино особо популярны в качестве боеприпаса среди подобных артиллеристов — наверное, потому, что их струны замечательно воют при полете, а при падении они столь же замечательно грохаются, расшвыривая клавиши во все стороны). Телеканалы, любящие сочетание мощи, драматизма и безумия, проявили острый интерес к подобным забавам. В США телепрограмма «Северная Экспозиция» засняла, как катапульта, построенная Джоном Уэйном Сайрой, швыряет одно за другим девять 200-килограммовых пианино, поставленных на бок. Программа вышла в эфир в октябре 1992 года, и пианино описывали в полете 100-метровую дугу под мелодию «Голубого Дуная».

Рон Томс, техасец (этим делом занимается немало техасцев, которых всегда притягивали мощь и масштабы), увлекся требушетами еще подростком. Построив данное устройство, он использовал в качестве боеприпаса самого себя, взлетел на 30 футов в воздух и совершил посадку в реку. Он и его друзья счастливо провели день, запуская друг друга в воду, пока Рон не увеличил противовес с целью метнуть себя еще дальше, и тогда, как он выразился, «машина самоуничтожилась посреди броска». Томс продолжил свое занятие, построив для телешоу «Во имя науки» патриарха всех требушетов. Он назвал своего монстра «Ти-Рекс»: если его тезка питался диплодоками, то этот плевался автомобилями. Сайты сообщают о планах соорудить «Тора» — требушет со стофутовым рычагом и 25-тонным противовесом, который предположительно будет метать «бьюики», как бог войны метал молнии. Но в то время, когда пишутся эти строки, «Тор» остается лишь мечтой.

Я стал поклонником требушетов после визита в замок Кэрфилли в южном Уэльсе. В замке стоят четыре действующих реконструированных катапульты, и одна из них — противовесный требушет. В мрачное и пасмурное пасхальное воскресенье 2005 года я наблюдал за тем, как расчет из дюжих ребят в средневековых нарядах готовит машину к метанию снарядов в ров перед толпой туристов. Работали они под опытным оком Пола Денни, инженера, который вместе с женой Джулией работает в серьезном археологическом ключе исследования требушетов. Эта машина не слишком огромна — ее вес около десяти тонн, с противовесом в две тонны. Но даже при этом подготовка ее к стрельбе — не самое легкое дело. Для нее потребовалось два человека, крутящих кабестан, и еще шестеро, тянущих канат для взвода машины. Из-за всего этого веса и медленно накапливаемой мощности возникало ощущение надевания упряжи на огромного зверя. Спусковое кольцо держал крюк. Кто-то разложил пращу с ее снарядом. Обычно снарядом служит двухкилограммовый бетонный шар, но в этом предпоказном испытании Пол использовал камень весом в 5 кг.

— Хочешь рвануть спуск, Джон?

— Пальнуть из нее? Разумеется.

— Не «пальнуть». Мы так не говорим. Пальбу устраивает артиллерия с черным порохом. А мы говорим «метнуть» или «выстрелить».

Вот я и выстрелил.

Есть какая-то красота в том, что происходит, когда высвобождается эта накопленная энергия, ибо здесь задействованы только природные элементы — дерево, железо, камень, канат, гравитация, — которыми мастерски управляют. Рывок за спуск высвобождает рычаг. Противовес падает, рычаг поднимается, за ним следует праща со своим снарядом. Звуки очень тихие, словно при работе гигантского лифта: шипение смазанной оси, свист пращи. Я ожидал действия, похожего на взмах кнута, но все произошло, как при ускоренной съемке, довольно грациозно. Снаряд улетает прочь, и зверь принимает прежнее положение, издавая негромкие довольные звуки — вздохи качающегося взад-вперед противовеса, стук располагающихся в нем по-новому тяжелых камней, шлепанье пустой пращи о колеблющийся рычаг. А в вышине камень, переворачиваясь, лениво плывет семь секунд (я засек время) по огромной высокой дуге и плюхается в ров, расположенный в восьмидесяти метрах от нас. Последовал долгий миг благоговейного молчания. Я был соблазнен. Мне хотелось выстрелить еще.

Нельзя сказать, что я рвался швыряться роялями и «бьюиками» — для этого требуется металлическая конструкция, а это уже неаутентично. Мне же хотелось получить ответ на исторический вопрос: насколько большими и мощными бывали средневековые деревянные противовесные требушеты? И это возвращает меня к обсуждаемой теме — завоеванию Хубилаем империи Сун.

Король Эдуард I Длинноногий почти ответил на мой вопрос, поскольку именно он несет ответственность за появление, наверное, самого большого требушета в Европе. В 1304 году он напал на замок Стирлинг, ключевой элемент в сопротивлении шотландцев, однако его армия не произвела никакого впечатления ни на мощные стены замка, ни на хорошо запасшихся продовольствием защитников. Ответом Эдуарда стал приказ инженеру по имени Реджинальд построить самый большой противовесный требушет, какой он только может соорудить. Пять плотников с пятью помощниками трудились три месяца и создали машину, названную Лю де Гер, «Волк Войны». Подробности отсутствуют, но, должно быть, она обладала возможностью разрушить стены Стирлинга, ибо, как гласит один из рассказов, замок капитулировал, едва завидев ее — хотя Эдуард отказался принять капитуляцию, пока не испробовал в деле свою гигантскую машину и не доказал, что та работает.

Деревянный требушет, который, должно быть, приближался по величине к данному, построил французский дизайнер Рено Бёфет. Дизайн этой машины аутентичен и основан на единственной известной схеме требушета — рисунке французского художника Виллара д’Оннекура, о котором практически ничего не известно, кроме его подборки рисунков. Требушет Бёфета — настоящий монстр с 10-тонным противовесом, способный метнуть снаряд весом в 100 кг на 220 метров.

Итак, теперь мы знаем, что именно стремился заполучить Хубилай. И знаем, что такая возможность существовала. Известно нам также, что в Китае подобных специалистов не имелось, их требовалось доставить из Персии. Ничто не могло лучше продемонстрировать преимущества империи, управляемой сплошь одной семьей и связанной воедино сетью коммуникаций через всю Евразию. Его письмо было отправлено конной почтой, заведенной монголами. Через пять недель, проделав 6000 км от Пекина, послание оказалось в Тебризе, в северной Персии, в ставке племянника Хубилая Абаги, ставшего ильханом (подчиненным ханом) после смерти в 1265 году его отца Хулагу. У Абаги находилось под рукой несколько проектировщиков, которые строили противовесные требушеты, примененные при осадах Багдада, Алеппо, Дамаска и замков крестоносцев в Сирии. Он смог выделить дяде двоих из них, Исмаила и его помощника Ала ад-Дина.[53] В конце 1271 года оба прибыли со своими семьями в Ксанаду, где им отвели официальную резиденцию на зиму. Следующей весной, после того, как мастера построили катапульту и продемонстрировали хану принципы ее работы, оба они — плюс, очевидно, сын Исмаила, которого он обучал своему мастерству — оказались в зоне боевых действий, глядя на прочные стены Сянъяна, на ров, на широкую реку и на Фаньчэн, город-спутник Сянъяна на другом берегу.

Давайте поставим себя на место Исмаила. Перед нами стоит задача метать стокилограммовые каменные ядра в стены Сянъяна с учетом того, что ров помещает нас на расстояние по меньшей мере в 100 м от них. Значит, мы уже имеем дело с машиной слишком большой, чтобы быть мобильной. А это означает, что мы должны поместить себя и свой расчет еще дальше от стен, за пределами досягаемости летящих со стен стрел и отравляющих разрывных бомб. Получаем дистанцию примерно в 200 метров. Тут вполне подошла бы гигантская машина Бёфета. Должно быть, машина Исмаила весила 40 тонн и достигала в высоту почти 20 метров.[54]

Нужно проанализировать и иные разнородные переменные: каков будет точный вес противовеса, если тот по воле случая промокнет; что произойдет со свойствами недавно срубленных и обтесанных рычагов, когда те медленно высыхают; в какой момент праща должна выпустить снаряд (раньше для высокой траектории, позже для низкой); воздействие температуры на жир, снижающий трение деревянных осей в деревянных опорах (если наши мусульманские инженеры не решили отлить бронзово-металлические опоры, которые обладают замечательным свойством достигать при долгой работе такой гладкости, что, по существу, сами себя смазывают). В знании, как достичь всего этого, не преступив пределов возможного, и заключалось мастерство Исмаила. И были еще вещи, о которых он мог не знать до прибытия на место, вроде того, из какой древесины делать рычаг, так как все деревья различаются по весу и прочности, которые опять же варьируются в процессе высыхания.

Теперь подумаем о боеприпасах. Для нас крайне важна меткость. Никак не годится грубо обтесать старые камни, чтобы те весили примерно 100 кг, ибо мелкие различия в весе и форме переведутся в разницу между попаданием в цель и промахом. Кувыркающийся в воздухе беспорядочно обтесанный камень движется хаотически, его траектория непредсказуема. Если мы хотим поразить зубцы стены, башню или определенную точку стены несколько раз подряд, нам нужны снаряды одинакового веса и правильной формы, а именно сферические. Поэтому нам нужен контингент каменотесов, местный каменный карьер и хороший транспорт.

Быстрота была крайне важна. В июне того же года сунские лодки спустились вниз по реке, привезя 3000 солдат, и те, пройдя с боями 50–60 км вдоль реки, вошли в город. Потеряли они при этом, похоже, только сунского полководца, тело которого, все еще сжимающее в руках лук, нашли несколько дней спустя прибитым течением к понтонному мосту через реку. Исмаил и Ала ад-Дин направили свои расчеты валить в близлежащих лесах подходящие деревья и обтесывать камни. Если требушет Эдуарда I «Волк Войны» может служить аналогией, то на эту работу должно было уйти добрых три месяца: срубить и ошкурить деревья, вытесать балки конструкции, придать камням сферическую форму, собрать 10 тонн балласта для противовеса, спроектировать все сооружение с таким расчетом, чтобы его можно было разобрать за тали подъемным механизмом и перевезти в другое место.

Откуда лучше всего атаковать? Монгольский полководец Ариг-хайя решил сделать это не в лоб, напав сперва на Фаньчэн. По словам его биографа, «он воспринял отношение Фаньчэна к Сянъяну как подобное отношению губ к зубам» и попросил у Хубилая разрешения перенести острие атаки на город-спутник. Хубилай одобрил такой подход. Первым делом требовалось изолировать Фаньчэн, разрушив понтонный мост и тем самым прервав подвоз припасов. Биография Ариг-хайи подытоживает рассказ: «В то же время Исмаил, человек с запада, представил новый способ изготовления катапульт, поэтому Ариг-хайя взял этого человека с собой в армию. В первую луну (в январе-феврале 1273 года, хотя „Юань ши“ датирует штурм декабрем 1272 года) они сделали катапульты и штурмовали Фаньчэн». Теперь, если Исмаил применил данную машину впервые, он, как любой артиллерист, наверняка занялся ее доводкой, сделав пару выстрелов на максимальную дальность, а потом подгоняя длину пращи или установку спускового крюка пращи с расчетом зашвырнуть другой каменный шар за стену. Выражаясь языком артиллеристов, он устанавливал пристрелочную дистанцию. Заключительная тонкая подгонка — наверное, сдвижение узла с целью уменьшить на несколько сантиметров мах рычага — и третий выстрел попадает прямо в цель. Защитники Фаньчэна видят, как шар лениво описывает в воздухе дугу, устремляясь к ним, а затем врезается в зубцы и разбивает их на мелкие осколки, оставляя наверху стены скверную пробоину. Как гласит биография Ариг-хайи, «хуй-хуй пао [мусульманская катапульта] проделала в стенах брешь… [и поскольку] подкрепления из Сянъяна не могли больше добраться до крепости, та была захвачена».

Здесь сложилась интересная ситуация. Фаньчэн сопротивлялся до конца, а все знали, что происходило с городами, которые не сдавались: их жители массово истреблялись, главным образом с целью запугать население других городов и заставить их быстро капитулировать. Хубилай не поощрял подобную тактику. Но проблема Сянъяна оставалась нерешенной. Ариг-хайя и Ачжу пришли к единому мнению: с монгольской точки зрения иного выбора не остается, город должен умереть, и очень публично. При кампаниях в мусульманских странах зачастую щадили ремесленников, женщин и детей, так как их можно было сделать рабами. Но военачальники не видели никакого смысла оставлять в живых кого-то из этих людей. Не делалось никакого различия между старыми и малыми, гражданским населением и воинами, мужчинами, женщинами и детьми. Примерно трем тысячам солдат и по некоторым оценкам семи тысячам прочих горожан перерезали глотки, как скоту, а из тел соорудили курган, чтобы эту бойню было видно и из Сянъяна. По словам Ричарда Дэвиса, «ничто не могло так деморализовать защитников Сянъяна, как это зрелище и пугающее послание, которое оно столь усиленно доносило до них».

Затем Исмаилу с его осадной машиной велели переключиться на Сянъян. Можно представить, каким тяжким трудом было демонтировать ее, волочь по земле и по воде, переправлять через реку и снова собирать на нужной дистанции от Сянъяна, «у юго-восточного угла города», как гласит «Юань ши». Исмаил, мастер своего дела, теперь очень точно знал свойства своей машины. Путем триангуляции он расположил ее, как мне думается, с таким расчетом, чтобы она находилась на таком же расстоянии от одной из сторожевых башен Сянъяна, как ранее от Фаньчэна. Снаряд, сообщают нам, весил 150 катти, что лишь чуть меньше 100 кг. Результат получился поразительный. По словам биографа Ариг-хайи, «первый же выстрел угодил в сторожевую башню. Звук сотряс весь город, словно удар грома, и все в городе пришло в полнейшее замешательство».

После этого на монгольской стороне пошли споры среди полководцев, не следует ли тут же пойти на штурм. Разумеется, он закончился бы еще одной кучей трупов, но с куда меньшим стратегическим смыслом, при этом вызвав у потенциальных подданных ниже по реке понятное отвращение к монголам. Однако у Ариг-хайи были на этот счет собственные мысли. Он лично подошел к подножью стены и позвал градоначальника Лу Вэнь-хуаня. «Вы много лет удерживали город с отрезанной армией, — крикнул он (надо полагать, через переводчика). — Но теперь перекрыты подходы даже птицам небесным. Мой повелитель хан очень восхищен вашей преданностью, и если вы сдадитесь, он даст вам почетный пост и щедрую награду. Можете быть уверены в этом, мы определенно не убьем вас».

Лу, «подозрительный как лис», заколебался. Ариг-хайе пришлось взять в руки стрелу и четырежды повторить клятвенное обещание. В конце концов Лу поверил ему и 17 марта 1273 года сдал город монголам. Слово свое Ариг-хайя сдержал. Лу Вэнь-хуань мгновенно сделался изменником в глазах сунцев и принял высокий пост в стане Хубилая. Он окажется весьма ценным активом в грядущей кампании.

Значение этой победы трудно переоценить. Если империя Сун была замком, то Сянъян — подъемным мостом к нему. Он не только открыл в военном плане дорогу к сердцу империи Сун, но и начал подрывать работу правительства. В Ханчжоу попал в беду первый министр Цзя Сыдао — старый противник Хубилая по осаде Учана, богатый политик, любивший сверчков и их драки. Отчасти виновен в этом был он сам, поскольку скрывал правду от сунского императора — или, во всяком случае, так все считали, что ничуть не меньше вредило боевому духу. История эта разворачивалась примерно так.

В 1270 году император спросил Цзя, правда ли, что осада длится вот уже три года. «Северные войска уже отступили, — ответил Цзя. — Но кто сказал об этом Вашему величеству?» «Одна из моих наложниц», — был ответ. Согласно официальной сунской истории, Цзя выяснил, кто именно из нескольких сотен девушек при дворе нашептывает императору лишнее, обвинил ее в каком-то не зафиксированном анналами преступлении — наверное, в измене родине — и вынудил покончить с собой. Император явно не скучал по бедной девушке, но придворные отметили произвол Цзя, и среди горожан стали распространяться анекдоты и насмешливые песни о нем. После этого хроники гласят, что «никто не смел говорить о делах на границе», а это означало, что новость о падении Сянъяна поразила императора и его двор не хуже ядра, выпущенного из мусульманской катапульты.

Благодарный Хубилай наградил Исмаила 250 таэлями серебра — 325 унций или 9 кг, что в наше время потянет всего на 2000 долларов, но тогда было эквивалентно примерно десятилетнему доходу ремесленника. Этой суммы хватило бы для покупки поместья, будь у него на это время. Однако времени у него не было — во-первых, потому, что его также назначили главой местных мусульманских артиллеристов, а во-вторых, потому, что на следующий год он заболел и умер. Однако дело его продолжало жить. Пост и мастерство Исмаила унаследовал его сын Абу-Бекр, начав династию, которая продолжалась почти до конца династии Юань. Отныне его великое создание было известно не только как мусульманская (хуй-хуй), но и как «сянъянская катапульта».

Это была одна из самых знаменитых осад в китайской истории — настолько знаменитая, что Марко Поло прослышал и с большим удовольствием рассказал о ней. Вся беда в том, что к тому времени, когда Марко принялся диктовать записки о своих приключениях, он явно уже столько раз рассказывал эту историю, что успел вписать в нее важные роли для себя, своего отца и дяди. Его отчет об осаде «Сайанфу», мягко говоря, грешит искажениями. Многим ученым он кажется вопиющим образцом самовосхваления. Скажем откровенно: Марко попросту врет.

Вот как писатель-призрак Марко, романист Рустикелло, записал на свой псевдо-доверительный лад то, о чем рассказывал ему Марко, когда они оба сидели в тюрьме Генуи лет через 25 после события (цитируется по изданию Юль-Кордьера 1903 года с его очаровательными архаизмами):

Рассказ хороший, но с большими изъянами. Юный Марко, которому был тогда всего 21 год, добрался до двора Хубилай-хана только в 1275 году, через два года после окончания великой осады. Ни он, ни его отец и дядя никоим образом не могли иметь никакого отношения к разработке катапульты, и у Марко на деле нет оправдания для вписывания в историю семейства Поло и вымарывания Исмаила и Ала ад-Дина. Все это дело дурно пахнет и сильно отдает эгоцентрической фантазией — никаких подробностей об устройстве требушетов, какие-то безымянные «помощники», которые нигде больше не фигурируют, никаких упоминаний о Фаньчэне, одни туманные общие слова о Сянъяне.

Что ж, он (или его писатель-призрак) любил драматизировать повествование — о чем свидетельствует наглое утверждение относительно Янчжоу: «Господин Марко Поло, тот самый, о ком говорится в этой книге, три года управлял этим городом по приказу великого хана». Тем не менее, он им не управлял — в источниках приводятся списки всех наместников, и его среди них нет. Тут можно сказать лишь одно: это отнюдь не первый и не последний случай, когда правда (которая преобладает у Поло) была оттеснена в сторону писателем-призраком, в жажде шумного признания шептавшим ему на ухо: «Брось, Марко, никто ведь никогда не узнает!»

Нужно сделать пару замечаний в пользу Марко. Во-первых, многие писатели, критикующие его за искажение правды, похоже, думают, будто он притязает на участие в осаде. Это неверно. И замысел, и постройка катапульты происходят исключительно при дворе Хубилая в Ксанаду, где он, как я полагаю, как раз впервые услышал эту историю и сделал ее своей. А во-вторых, претензия на службу наместником Янчжоу фигурирует только в пяти первых изданиях его труда, которые все до единого являются искаженными версиями утраченного оригинала. Поэтому, наверное, при работе над книгой совесть у Марко все-таки не молчала.

Когда новость о падении Сянъяна дошла до Ханчжоу, столицу охватила паника. Высшие слои внезапно осознали угрозу своему комфортному и цивилизованному образу жизни, литературным дискуссиям, пикникам на Западном озере, ритуалам, освященным временем, и прекрасным произведениям искусства. Это представлялось немыслимым: никогда еще в китайской истории варвары не угрожали коренным землям Китая на юге. Двор немедля отменил государственный праздник и сообщил, что сэкономленные деньги будут потрачены на укрепление обороны по Янцзы. Ради укрепления боевого духа тех, кого сочли ответственными за поражение, не казнили, а всего лишь понизили в должностях. Даже родственникам Лу Вэнь-хуаня, человека, который сдал Сянъян и перешел на сторону монголов, сказали, что в их преданности сомнений нет. Несомненно, это были очередные симптомы слабости правящего режима.

А затем пошла катастрофа за катастрофой. Без всякого предупреждения, внезапно умер император Ду-цзун, которому исполнилось всего 34 года. Вслед за тем Горы Небесного вида, прекрасная вулканическая гряда в дне езды к западу от Ханчжоу, затряслись и разразились обвалами и селями. На китайском «обвал» и «смерть императора» — это различные значения одного и того же иероглифа бэн. В качестве лидеров у империи Сун остались четырехлетний наследник Ду-цзуна, его больная бабка, вдовствующая императрица, и дискредитированный первый министр Цзя. Бедствия соединялись, словно прорехи на старом шелке, а заштопать расползающуюся ткань империи Сун было некому. Небо отбирало свой мандат на правление. Эпоха близилась к концу.

Глава 9 ДЖАГГЕРНАУТ

В следующей, жизненно важной кампании Хубилай хотел не оставить ни единого места для ошибок. Он сохранил на прежнем посту Ачжу, победителя при осаде Сянъяна, но подчинил его динамичному и опытному государственному деятелю и полководцу Баяну.

Несколько слов о Баяне. Назначая его, Хубилай разыграл две крайне удачные карты — империи и семьи, так как предки Баяна сыграли ведущие роли в одном из наиболее драматичных эпизодов «Тайной истории». Это произошло за пять лет до того, как Чингис стал ханом, когда он, пока еще нося имя Тэмучжин, боролся за объединение монгольских племен. В свое время Тэмучжина-Чингиса еще подростком захватил в плен предводитель его родного племени, обобравший сирот своего бывшего вождя Есугея, отца Тэмучжина. Звали этого тяжеловесного типа Таргутай («Толстяк») Кирилтух. Тэмучжину удалось сбежать, а впоследствии он, обретя силу, разгромил противящиеся ему племена, в том числе и бывшее родное, тайджиутов. Разбитого и прячущегося Кирнлтуха схватили несколько его подданных — мужчина и два его сына — и бросили на телегу, поскольку пленник был слишком толст для езды на лошади. Троица схвативших Таргутая Кирилтуха уже двинулась, чтобы доставить его Чингису, но тут ему на выручку прискакали его сыновья и братья. Тогда отец по имени Ширгуету вспрыгнул на своего толстого пленника, приставил ему нож к горлу и закричал: «Назад!», а потом обратился к Кирилтуху (цитирую «Тайную историю»): «Твои сыновья и братья собираются отбить тебя. Мне все равно пропадать. Не убью тебя из страха поднять руку на своего природного хана, так меня все же убьют за поднятие руки на своего хана. А убью — мне тоже смерть. А раз все равно умирать, так умру лучше на подушке!»

Тогда Таргутай крикнул им: «Сейчас же поворачивайте назад! Тэмучжин не может, не должен меня убить; в конце концов не убил же я его, когда имел возможность». Сыновья и братья Таргутая Кирилтуха убираются прочь, а захватившие его принимаются размышлять. Тэмучжин восхищается преданностью, не так ли? А мы предаем своего хана. Наверняка Тэмучжин скорее убьет нас за измену своему исконному господину, чем вознаградит. И они отпустили Таргутая Кирилтуха на все четыре стороны. Когда же отец с сыновьями попали наконец к Тэмучжину, оказалось, что они были правы: «Правильно вы поступили, что не предали своего настоящего хана! — сказал Чингис-хан. — Ибо я должен был вас казнить со всем родом вашим, как холопов, поднявших руку на своего хана, если б вы вздумали явиться ко мне после того, как убили Таргутая». И сказав так, он проявил милость к пришедшим. Так эта семья обрела славу и состояние. Старика Ширгуету обессмертила легенда, а Чингис, став в 1206 году ханом, сделал двух его сыновей, Наяа и Алаха, тысячниками; вдобавок Наяа стал одним из трех его высших полководцев.

А теперь к сути: Ширгуету, приставивший нож к горлу Кирилтуха, доводился Баяну прадедом, Наяа — двоюродным дедом; а Алах, его дед, командовал войсками в кампании против Персии 1219–1220 годов и стал там наместником города. Отец Баяна служил в 1256 году у Хулагу и погиб в бою, когда Баяну не было и 20 лет. Сам же Баян около десяти лет оставался на службе у Хулагу, а потом отправился в Китай, где поступил на службу к Хубилаю в качестве одного из высших гражданских администраторов. За пять лет он приобрел известность умением сохранять спокойствие и ясность мысли в стрессовых ситуациях, а также тем, что сумел выучить китайский язык. Затем Хубилай, по существу, поставил его управлять Военным советом, при номинальном главенстве старшего сына Хубилая. И теперь, когда Баяну было всего 34 года, ему поручили сделать еще один гигантский шаг к осуществлению божественно предопределенной судьбы, к делу, с которым вот уже четыре поколения была теснейшим образом связана его семья.

Операция предстояла громадная. Старые времена, когда победа добывалась исключительно монгольской конницей, давно миновали. Теперь кавалерия составляла лишь одно крыло из трех. Армия, которую Баян и Ачжу собрали летом 1274 года вокруг Сянъяна, насчитывала примерно 200 000 пехотинцев, свыше половины которых составляли уроженцы северного Китая, поддерживаемых речным флотом из 800 недавно построенных боевых кораблей и еще 5000 транспортных судов помельче с 70 000 матросами, по 14 на судно. Это были гибкие многонациональные силы, способные действовать как на суше, так и на воде. Им приходилось быть такими, поскольку в распоряжении империи Сун все еще имелось 700 000 солдат и 1000 боевых кораблей на Янцзы.

Победа, конечно, грядет. Но это должна быть победа с долгосрочной целью, какую Хубилай впервые принял во время кампании в Юннани. Тогда один советник побудил его проявить сдержанность, и он прислушался: «То, о чем ты мне рассказывал вчера, как Гао Бинь никого не убил, могу сделать и я». Теперь он по опыту знал, что военная победа должна быть сопряжена с победой иного рода, позволяющей завоевать сердца и умы простого народа. Если он хочет завоевать империю Сун навсегда, потребуется хорошее управление завоеванной территорией; а это означало сведение к минимуму страданий гражданского населения. И он велел Баяну: «Подражай Гао Биню!»

Первой задачей Баяна осенью 1274 года было спуститься со своей армией по реке Ханьшуй к Янцзы, преодолев примерно 250 км. Но Ханьшуй был перекрыт стотысячной сунской армией, стоящей лагерем вокруг двух крепостей, соединенных пересекающей реку цепью. Чтобы избежать еще одной осады, Баян приказал своим войскам обойти этот участок реки. Прикрываемые с флангов двумя меньшими десятитысячными колоннами, наступавшими параллельно в нескольких десятках километров по обеим сторонам, основные силы перенесли лодки по суше на бамбуковых шестах, отбив по пути одну атаку. К весне 1275 года Баян и Ачжу вывели свои войска из долины реки Ханьшуй на затопленные половодьем равнины Янцзы.

Хубилай следил за ходом этой кампании со страстным интересом — и не только потому, что от непрерывного успеха зависел исход войны. Пятнадцать лет назад он сам переправился через Янцзы в этом самом месте, когда смерть Мункэ и мятеж Ариг-буги превратили его наступление в отход. Он очень хорошо знал расположение трех городов, образующих современную Ухань, большую крепость Ян-ло ниже по течению и тот лабиринт неглубоких озер и проток, которые пересек тогда в бесплодной попытке взять Учан.

Каким-то образом Баян одолел явно неприступную крепость Ян-ло, которая охранялась флотом намного большим, чем у него. Его единственная надежда добиться преимущества заключалась в переправе через хорошо охраняемую реку и создании плацдарма на южном берегу. Лобовая атака могла провалиться, поэтому он попробовал применить хитрость — разделил свое войско и направил одну его часть атаковать крепость, вынудив китайского командующего подтянуть подкрепления, стоящие выше по течению. А затем одной снежной январской ночью он отправил Ачжу с другой половиной войска на 20 км вверх по течению реки, с несколькими лодками, которые они несли с собой. Они перешли вброд ледяные воды реки и заняли несколько песчаных отмелей. Когда наступил рассвет, они построили понтонный мост и, одолев сопротивление сократившихся вражеских сил, создали плацдарм на южном берегу. Двинувшись обратно вниз по течению, они напали на сунский флот и каким-то образом — подробности нам не известны — победили. Командующий бежал, рассеянный сунский флот уплыл вниз по течению, а крепость сдалась.

Следующий месяц ушел на беспрепятственный спуск вниз по реке, чему немало способствовал бывший командующий гарнизоном Сянъяна Лу Вэнь-хуань, который в свое время был также начальником многих гарнизонов в нижнем течении реки. По одному его слову командующие сдавались, позволяя монгольской армии наступать без задержек.

Ханчжоу начал впадать в отчаяние. Грозная репутация Баяна росла с каждой победой. Китайцы называли его «Стоглазым», так как именно это означает по-китайски бай янь. А вот престиж Цзя, по контрасту, падал с каждым днем — придворные сановники и простой народ поносили его за любовь к роскоши, накопленные сокровища и расточительные вечеринки. Пытаясь восстановить свой авторитет, он решил лично принять командование армией. В феврале того же года он вывел из города войско в 100 000 копий, огромную толпу, растянувшуюся на 40 км, и направился на запад, чтобы перехватить наступавшего вдоль Янцзы Баяна. Столица вдруг оказалась без войск, и понадобились новые.

На этом этапе вдохновлять народ на борьбу стала бабушка императора, грозная вдовствующая императрица Се. Она была отнюдь не красавица, со странного вида темной кожей и катарактой на глазу. Но она много лет служила успокаивающей силой — щедрая, сдержанная, никогда не стремившаяся распространить свою власть за пределы дворца. Теперь же она выступала, призывая простой народ поддержать военные усилия: «Несмотря на мой пожилой возраст и немощность, я все же с неохотой взялась руководить государственными делами, — говорилось в ее указе. — Как же все дошло до нынешнего состояния, кое отклоняется от постоянства Неба и Земли? Триста лет добродетельного правления наверняка наложили отпечаток на народ… Достойные люди с преданной печенью и праведными желчными пузырями [т. е. сердцами], выйдите из тени и сразитесь с теми силами, что донимают трон, покажите свое мастерство». Это подействовало. К марту 1275 года в армию потянулись добровольцы со всей страны, целых двести тысяч.

Через месяц, пройдя 250 км, Цзя оказался в современной провинции Аньхой и стал разворачивать свою армию около Тунлина, намереваясь заблокировать реку. Но это легче сказать, чем сделать: как показывает самый новый (построенный в 1995 г.) тунлинский мост через многоводную Янцзы, река здесь имеет ширину в 2,6 км, а холмы, между которыми она петляет, невысокие и удаленные друг от друга. И все же небольшое возвышение в Тунлине заставляет реку делать широкую излучину, а остров на стрежне может послужить замковым камнем построения. После того, как к нему присоединились 2500 боевых кораблей, многие из которых бежали сюда после поражения у крепости Ян-ло, Цзя стал ждать прибытия Баяна.

Однако Баян находился на гребне волны своих предыдущих успехов. Его флот вез испытанные контингенты всех вооруженных сил — монгольскую кавалерию (занимавшуюся также разведкой на флангах и впереди), китайскую пехоту, изрядное количество переметнувшихся к монголам сунских командиров, полных полезной информации об обороне ниже по течению, и страшных артиллеристов с их машинами, включая «сянъянскую катапульту» Исмаила, огромные части которой даже не требовалось тащить волоком — их можно было просто сплавить, сопровождая на баржах.

Что же вам сказать (как мог бы выразиться Марко Поло)? Боюсь, немногое, поскольку подробностей никто не записал. Артиллеристы соорудили гигантский требушет с намного большей дальнобойностью — в несколько сотен метров, — который метал менее тяжелые снаряды. На суда обрушился град камней, по берегу атаковала кавалерия, на остров высадилась пехота, а деморализованные войска Цзя рассеялись, оставив в руках монголов 2000 судов.

Цзя сбежал — разбитый, униженный, обреченный. Враги при дворе дружно требовали его казнить, но вдовствующая императрица Се, закаленная полувековым опытом, не поддавалась подобному давлению. «Цзя Сыдао неустанно трудился на службе у трех императоров, — ответила она. — Как можно из-за неудачи одного утра допустить забвение пристойности по отношению к важному сановнику?»

Вместо казни она сняла его с должности и сослала в Чжанчжоу, на побережье в 800 км к югу. Но это его не спасло. По дороге командующий конвоем офицер, некий Цзэн Хуцзэнь, приказал носильщикам донимать ссыльного оскорбительными песнями о нем, слышанными ими в Ханчжоу; а потом, когда они приблизились к месту назначения, Цзэн убил его. После смерти все вспоминали только о недостатках Цзя и чернили его как «Дурного последнего правителя империи Сун».

Тем временем Баян продолжал победное продвижение вниз по реке. Увэй, Хэ Сиань, местная столица Наньцзин дружно капитулировали, своим примером вдохновив с полдюжины других градоначальников перейти со своими городками на сторону монголов, а двоих — покончить с собой (это были, как мы увидим в дальнейшем, первые из многих). В Наньцзине Баян вспомнил суть плана Хубилая по долгосрочному завоеванию — удержать и править, чтобы остаться навсегда — и задержался там на четыре месяца, учреждая местное правительство для тридцати завоеванных им городов и двух миллионов новых подданных, а также укрепляя оборону по обе стороны реки. Отсюда он начал вести переговоры с Ханчжоу, которым изрядно мешали антимонгольские настроения простого народа и рядовых чиновников. Сложности с этим все нарастали, поскольку народ, не имеющий касательства к военным и высшим уровням правительства, выказывал поразительную преданность своей стране и культуре. Уже началась партизанская война, и партизаны ненадолго вернули сунцам несколько городков. В апреле местные жители убили двух послов Баяна, прежде чем те вступили в Ханчжоу. Следующего его посла постигла та же судьба.

Наступило лето. Монголы и уроженцы северного Китая ослабевали в липкой жаре. Баян был всей душой за дальнейший натиск, но ему пришлось задержаться, так как Хубилай столкнулся на родине с еще одним мятежом (о нем пойдет речь в следующей главе) и хотел услышать ценные советы Баяна. Эта задержка позволила Ачжу отбить сунские войска, снова надумавшие бросить вызов монголам, и очистить от противника другие города, более всего Янчжоу и расположенный неподалеку от него речной порт Чжэньцзян. Здесь в ходе еще одной большой битвы сунцы заблокировали реку неуклюжими морскими боевыми кораблями, скованными друг с другом цепями. Когда маленькие монгольские корабли подожгли несколько таких неповоротливых черепах, они загорелись, словно гигантский фитиль, уничтожив весь флот. Еще одна военная катастрофа — 10 000 убитых и 10 000 пленных (с обычной поправкой, что все цифры лишь предположительные). Теперь монгольские войска находились в 225 км от устья Янцзы, и за оконечностью полуострова Шанхай лежал Ханчжоу. Один последний рывок и дело сделано.

Вернувшись в сентябре к полевой войне, Баян спланировал последний штурм, трехстороннее нападение с суши и с моря. Центральный отряд этого трезубца должен был вести он сам, следуя вдоль Великого Китайского Канала. Основные морские и сухопутные силы продвигались быстро, но корпус Баяна столкнулся с затруднением в виде неожиданного и упрямого сопротивления древнего процветающего города Чанчжоу, славившегося своими учеными — ключа к южному сектору Великого Китайского Канала, получившего теперь новые подкрепления в 5000 сунских солдат. Баян дал ему шанс сдаться, запустив в город послание, обмотанное вокруг стрелы: «Если вы будете упорствовать в бессмысленном и стойком сопротивлении, то даже дети не избегнут кровопролития и смерти. Вам следует побыстрее вновь рассмотреть свое положение и передумать, чтобы не сожалеть потом». Защитники города не передумали — после чего прожили недостаточно долго для каких-либо сожалений, ибо монголы второй раз за эту кампанию совершили свое знаменитое «вырезание злого города». Баян пошел на штурм, взял город за два дня и истребил всех, как уцелевших солдат, так и мирных жителей, общим числом, наверное, в десятки тысяч. И снова, как в Фаньчэне, вырос огромный курган из трупов, занявший пол-акра близ восточных ворот города. Засыпанный потом землей, он простоял еще свыше шестисот лет, чуть ли не до конца прошлого века, и порой дожди вымывали из него кости.

Резня в такой близости от столицы имела целью поощрить немедленную капитуляцию. Первым ее воздействием было распространение паники и паранойи. Солдаты бунтовали, один старший офицер забил до смерти сановника, сменившего Цзя. Вдовствующая императрица изо всех сил старалась отсрочить неизбежное с помощью страстной и униженной мольбы о массовой поддержке: «Грозная опасность, надвигающаяся на империю, вызвана, к моему глубокому сожалению, исключительно хрупкостью Нашей нравственной добродетели». Народу следовало вспомнить о более чем трехстах годах нравственного и благодетельного правления и явиться в столицу, чтобы «схватиться с врагом своего принца».

Этот второй призыв к всеобщей мобилизации в некотором смысле тоже подействовал. Люди в количестве десяти тысяч пришли с ближайших гор и равнин; но преданность — ничто без толкового руководства. Новоприбывшие были просто пестрым сборищем местных ополчений, которые лишь усилили замешательство и панику.

В течение шести недель вдовствующая императрица отправляла одного посла за другим, стремясь достичь какого-то соглашения. Несмотря на дерзкие возражения сменившего Цзя сановника, она предлагала выплачивать империи Юань дань, намеревалась поделить страну, обещала чтить Хубилая как дядю юного сунского императора. Но Баян, располагаясь вокруг Ханчжоу, отказывался обсуждать условия — или полнейшая капитуляция, или продолжение войны. Однако при этом не проявлялось никакой мстительности. Он гарантировал, что капитуляция купит мир народу и безопасность царственной семье, даже прислал копию указа Хубилая, подтверждающего его слова. Некоторые при дворе советовали сражаться до последнего солдата, другие хотели вообще покинуть столицу, но вдовствующая императрица Се решила иначе. На самом деле никакого выбора и не было. Сухопутные силы и флот Баяна соединились. Столица была почти полностью окружена и слабела с каждым днем по мере того, как бежали на юг солдаты и гражданское население.

Конец, по крайней мере этой главы, наступил быстро. Новый первый министр Чэнь Ичжун удрал в поисках безопасного убежища. 26 января 1276 года вдовствующая императрица отправила Баяну в его ставку в 20 км к северу от города письмо, признающее сюзеренитет Хубилая: «Я почтительно сто раз кланяюсь Вашему величеству, благодетельному, блистательному, духовному и воинствующему императору Великой Юань». Через неделю представляющий двор наместник передал династическую печать Сун и меморандум, заявляющий о готовности императора уступить Хубилаю свой титул и отдать все свои территории. Баян триумфально вступил в город со своими командирами и войсками при полном параде. Хорошенькие куртизанки дрожали при мысли о том, что может с ними случиться; сотня этих девиц, полагая, что их свяжут и в компании с евнухами и музыкантами погонят в долгий путь на север, не стала дожидаться этого и утопилась. И наконец 21 февраля прошла заключительная официальная церемония подчинения, когда пятилетний император Чжао Сянь самолично привел своих сановников к Баяну и в знак покорности поклонился в сторону севера, туда, где находился Хубилай.

Баян, как и Хубилай, сдержал свое слово. Когда в 1215 году монголы взяли цзиньскую столицу Пекин, то ударились в оргию разрушений и убийств. Однако теперь захват столицы был совершенно иным: мирная передача власти, строгий запрет не уполномоченным на то войскам входить в город, гарантия безопасности царственной семьи, защита царского мавзолея; не делалось никаких попыток расстроить денежное обращение или хотя бы моды. Монголо-китайские офицеры составили списки всех солдат, гражданского населения, запасов еды и наличных, прежде чем забрать сокровища для отправки на север. Ополчения распустили, регулярные войска влили в армию Баяна. Безусловно, всех чиновников заменили монголами, уроженцами северного Китая и немногими сунскими ренегатами, но в других отношениях, как с гордостью докладывал Хубилаю Баян, «рыночные места девяти улиц не переносили, и блеск целой эпохи остается таким же, как прежде».

Указ Хубилая повелевал всем продолжать жить как всегда. Сановников и чиновников не наказывали за прошлое; знаменитые места брались под охрану; вдовам, сиротам и беднякам оказывали помощь из общественных фондов.

26 февраля из Ханчжоу в Пекин отбыл первый из двух огромных караванов со свитой — 300 сановников, 3000 кибиток с добычей, государственными печатями и самим актом капитуляции. Через месяц Баян, выполнив свою задачу, оставил Ханчжоу и весь южный Китай в руках своих подчиненных и направился на север со вторым караваном, везущим царствующую семью: мальчика экс-императора, его мать, принцесс, наложниц и родственников. В городе осталась лишь больная вдовствующая императрица Се — до тех пор, пока не сделается годна для такого путешествия.

Через три месяца, в июне, эта огромная толпа прибыла в столицу, где ее приветствовал Хубилай, радость которого была такова, что он не мог найти достаточно высоких похвал для Баяна. Он пожаловал ему 20 комплектов «одежд единого цвета» — получение даже одного такого считалось высокой честью — и вновь утвердил его соруководителем Военного Совета. «Стоглазый» был героем империи, гением, спасителем, едва ли не новым воплощением Субудая.

Позже вдовствующую императрицу и ее внука поселили в Пекине, где им предоставили необлагаемое налогами хозяйство. Жена Хубилая Чаби проявила личную заинтересованность в их благополучии. Старая дама жила своей жизнью с небольшой пенсией и слугами и умерла шесть лет спустя. Вот так официально закончила свое существование империя Сун, и конец ее сопровождал не взрыв разрушения, но всхлип мира и сочувствия.

Но был и другой конец, столь иной, какой только можно вообразить: кровавый, полный отчаяния, страданий и страшного горя. Он породил «драму немыслимой силы», как сказано в блестящем исследовании Ричарда Дэвиса о завоевании империи Сун.[57] Ее пролог начался перед самой капитуляцией, когда сунский двор отправил на далекий и безопасный юг двух оставшихся малолетних принцев, братьев юного Чжао Сяня, который скоро двинется в Ксанаду — четырехлетнего Чжао Ся и трехлетнего Чжао Бина. С ними отправился дух, совсем не похожий на тот, каким были отмечены церемонии сдачи — дух возмущенного и бескомпромиссного сопротивления чужеземному господству. Здесь присутствовало нечто героическое, напоминающее слова Горация из написанных Маколеем «Баллад Древнего Рима»:

Но при этом разыгрывалась трагедия великой культуры, которая, когда отрицать действительность было уже невозможно, затыкала уши, закрывала глаза и выбирала смерть.

Когда принцы бежали, а монголы наступали, смерть витала в воздухе — не только вынужденная, но и избранная добровольно, либо в бою, либо путем самоубийства. Ричард Дэвис в своем ярком описании этого страшного времени приводит поименные списки 110 покончивших с собой видных деятелей, хотя и не самого высокого ранга. А ведь были многие сотни других на более низких государственных постах и многие тысячи простых людей обоих полов и всех сословий.

Один лишь крайний пример: в январе 1276 года Ариг-хайя столкнулся с ожесточенным сопротивлением в Таньчжоу (ныне Чанша), в 750 км от побережья в провинции Хунань. Разумеется, сопротивление одолели. Тогда наместник Ли Фу тщательно подготовил массовое самоубийство своей семьи и челяди. Все напились допьяна, а потом всех предал мечу помощник Ли Фу, который затем убил свою жену и перерезал себе горло. Военный же советник наместника утопился вместе с женой и наложницей. Один местный ученый сжег свой дом, а с ним себя, своего брата, двух сыновей и 40 человек слуг. По всему городу, как сказано в «Истории Сун», люди «уничтожали свои семьи. В городе не осталось ни одного колодца, не заваленного человеческими телами, в то время как на деревьях трупы висели густыми гроздьями». Реку Сян запрудили мертвые тела. Может быть, это преувеличение, и многие из этих смертей на самом деле произошли в ходе штурма? Возможно; но когда город пал, Ариг-хайя увидел, что никакого другого наказания не требуется, так как город, но существу, сам покончил с собой.

А что тем временем происходило с двумя малолетними принцами и их свитой? Их везли на юг, набирая по пути добровольцев, готовых сражаться за их дело — трудностей с набором не возникало, поскольку их свита прихватила с собой огромные суммы наличных. Затем они сели на корабли и поплыли вдоль побережья от одного порта к другому, направляясь во Вьетнам. Это уже был не маленький отряд преданных до конца лоялистов, а целая армия в 200 000 копий, перевозимая боевым флотом в тысячу кораблей. И вдруг разразилась страшная буря. Старший из малолетних принцев, Чжао Ся, едва не погиб. Потом он все равно умер на острове неподалеку от Вьетнама. К этому времени передвигавшиеся по суше монголы обогнали их. С оставшимся принцем, Чжао Бином, флот медленно потащился обратно вдоль побережья к заливу, где Жемчужная река (Чжуцзян) расширяется, впадая в море к западу от Гонконга. Здесь имелось густое скопление островов, способных предоставить беглецам убежище.

Так что еще не все было потеряно. Они нашли хорошую островную базу, с которой можно было организовывать возвращение империи. К северу от острова располагались мели, которые, казалось, исключают появление вражеских боевых кораблей. На южном конце острова холмы круто спускались в море, отчего остров и получил свое название — Яйшань, Утес-Гора. Именно здесь летом 1278 года устроили свою последнюю цитадель шестилетний принц и его верные спутники — мачеха, вдовствующая супруга императора Ян Цзулян, его настоящая мать, наложница низкого уровня, и главный советник Лу Сюфу. Многие их последователи жили прямо на боевых кораблях, другие — на берегу, торопливо сооружая простенькие дома и укрепления.

Монгольские войска находились в 80 км вверх по реке, в городе, который потом одно время именовался Кантон, а теперь называется Гуанчжоу. В конце февраля 1279 года сунский боевой флот в тысячу кораблей с приличными запасами еды и воды приготовился к сражению. На взгляд очевидца, выглядели они впечатляюще: борта их кораблей прикрывали покрытые коркой грязи циновки для защиты от огненных стрел и зажигательных бомб, а для отражения брандеров суда ощетинились кольями. Малолетний принц находился на флагмане. Весь этот флот был, согласно одному отчету, соединен цепями для подготовки к отражению скорого нападения.

Монгольский флот, насчитывающий всего около трехсот кораблей, зашел снизу по течению, обогнув побережье моря. Уступая противнику в численности, монголы не спешили нападать. Их командующий отправил послание, давая супцам шанс сдаться, но те не собирались этого делать ни под каким видом. Тогда монголы обнаружили, что у них есть преимущество в мобильности над противником, скованным цепями и стоящим на якорях, и установили блокаду между сунскими судами и берегом, перерезав тем снабжение водой, после чего спокойно расположились в ожидании подходящего момента для удара. Они стояли там две недели, иногда пробуя наскакивать на врага, но в основном довольствуясь наблюдением за приливами и погодой, в то время как у сунцев иссякала питьевая вода.

Затем дождливым утром 9 марта половина монголов оседлала отлив и двинулась на фланги деморализованных и ослабевших сунцев; через шесть часов другая половина флота ударила с другого направления, уже подхваченная приливом.

В итоге все закончилось катастрофой для сунцев. Отчеты сообщают о том, что море сделалось красным от крови, и о ста тысячах погибших. Ученые согласны, что это огромное преувеличение, но даже настоящая цифра достаточно ужасна — около тридцати-сорока тысяч убитых. Единственным свидетелем, описавшим подробности битвы, был лоялист Вэнь Тяньсян, находившийся в качестве заложника на одном из монгольских кораблей. Позже он запечатлел увиденные им ужасы в стихах:

Когда лоялисты увидели, что происходит, многие из них — сотни, а возможно и тысячи — покончили с собой, бросившись в воду с привязанным к себе грузом. Одним из них был Лу Сюфу, советник мальчика-императора. За борт он прыгнул, держа на плечах шестилетнего принца, последнего в своем роду, тринадцатого в линии сунских правителей — все еще облаченного в желтое царское одеяние и с пристегнутыми вокруг талии имперскими золотыми печатями.

Так закончил свой путь самый последний из династии Сун. Для Вэнь Тяньсяна ничто не могло лучше передать отчаяние поражения или послужить более выразительным символом самого ценного в сунской культуре — преданности, способной не остановиться даже перед наивысшей жертвой. Такие высокие идеалы наверняка бессмертны.

Однако значение Вэнь Тяньсяна выходит за рамки свидетельства конца Сун — он и сам был образцом тех лоялистов, которые категорически отказывались принять новый режим. Если судить по краткому подведению итогов, можно подумать, что коль скоро Хубилай одержал победу, дальше все пошло само собой. Однако это было отнюдь не так. Сунское сопротивление проявлялось на всех уровнях и многими способами: бегством с насиженных мест, партизанской войной, убийствами из-за угла и — самое поразительное — самоубийствами.

Но сперва посмотрим, что означали на практике высокие идеалы Вэня — или его косность, в зависимости от вашей точки зрения. Богатый, блестящий ученый, известный поэт и знаменитый красавец, он был видной фигурой при дворе и даже участвовал в переговорах с Баяном. Но он был слишком негибок, чтобы стать хорошим политиком — страстный, нетерпеливый, надменный, сущее мучение для тех, кому приходилось с ним общаться. Еще до последней битвы, когда его семья бежала от наступающих на юг монголов, непоколебимая преданность Вэня стала причиной смерти его матери и трех детей. Его жена, две наложницы и трое других детей попали в плен. Жене его предстояло тридцати лет пробыть в заточении, один из детей умрет, двое навсегда останутся в ссылке — «юные ласточки без гнезд, дрожащие на осеннем холоде», по скорбным словам их отца.

После битвы Вэнь четыре года провел в плену, из которого Хубилай лично предложил освободить его, если только он перейдет на сторону монголов. Он отказался, невзирая на мучительные последствия для своей семьи — дочери его умерли, а он не мог даже собрать их кости, умерла и его мать, и он, не имея возможности выполнить погребальные обряды, оказался предателем конфуцианского идеала сыновней почтительности. Но он все равно не согнулся, заявив: «Верноподданный не может служить двум господам» — позиция, оказавшаяся по существу самоубийственной. Он стремился к смерти, как все мученики на всем протяжении истории, чтобы оправдать свои идеалы. В январе 1283 года телега вывезла его на дровяной рынок Пекина, где его и казнили на глазах у огромной толпы.

Вэнь стал воплощенным символом верного слуги, сунским мучеником и примером того, как должен вести себя истинный лоялист: забудь о семейных узах, преданность господину и делу превыше всего. «Коль жизнь отдана за дело, она прожита не зря», — писал он. Людям с более уживчивым характером такое самоотречение кажется мазохистским, однако для истинно верующего оно достойно восхищения.

Были и многие тысячи других, которые предпочли скорее умереть, чем подчиниться, во многих случаях — покончив с собой. Это одно из наиболее поразительных явлений начального периода правления Хубилая. Самоубийство было вполне утвердившимся ответом на поражение в среде военных, которых обязывала к нему честь. Однако в среде простых граждан, как и в вооруженных силах, никогда не бывало подобного тому, что произошло после монгольской победы над империей Сун. Ничто не могло более ярко выказать силу и глубину сунской культуры. Триста лет люди на всех уровнях общества жили в условиях относительной стабильности и растущего процветания, управляемые чиновниками, которые при всех их недостатках действовали в рамках приверженности идее служения и благородного поведения. Триста лет! В поисках подобной стабильности, культурного единства, растущего богатства и интеллектуальной изощренности жителям Запада имеет смысл оглянуться ни больше ни меньше как на Римскую империю. Воздействие на умы простого народа пережило растущую слабость сунского правительства, символизируемую разлагающей роскошью Ханчжоу.

Но все это было лишь еще одним признаком близящейся катастрофы, а главным была война, которая за предыдущие 45 лет погубила миллионы людей на севере, а миллионы других заставила покинуть родные места, теперь же опустошала и юг. И вот что любопытно: там, где войны бушевали сильнее всего, на севере, не было никакого обычая кончать с собой — то ли потому, что для подданных чжурчженьской империи Цзинь страдания от рук варваров давно стали обыденным делом, то ли потому, что местные жители всегда могли бежать на юг. Однако на юге, в империи Сун, для многих подданных, лишившихся своего государства, самый смысл жизни заключался в их культуре. Когда стало больше некуда бежать, для этих тысяч людей остался только один способ утвердить свою свободную волю: предпочесть жизни, лишенной смысла и чести, то, что они считали почетной смертью.

В живых оставался только один член правящего семейства Сунской империи: внук вдовствующей императрицы Чжао Сянь, который пятилетним мальчиком официально сдался Хубилаю. Когда он подрос и возмужал, то начал становиться все большей помехой для Хубилая. Источники обычно сообщают о нем лишь то, что его в конечном итоге отправили в Тибет, дабы сделать монахом, и что он умер в 1323 году.

Но в Храме Великого Будды в городе Чжанъэ в провинции Ганьсу, являющемся одними из традиционных ворот в Тибет, я услышал куда более интересный рассказ о его судьбе. Директор музея У рассказал мне такую историю.

Однажды Хубилаю приснился сон, что из определенного места во дворце вылетел дракон. На следующий день к нему наведался Чжао Сянь. К несчастью, Хубилай обнаружил, что юноша стоит на том самом месте, откуда в его сне возник дракон. Это заставило Хубилая понять, что Чжао опасен для государства и однажды попытается свергнуть династию Юань. Именно поэтому Чжао отправили стать монахом — прямо здесь, в Храме Великого Будды, месте погребения матери Хубилая. Здесь он и оставался много лет, пока в возрасте 53 лет не покончил с собой.

Если тут все правда, то это странное примечание к концу империи Сун: последний император, запертый в отдаленном монастыре, вот уже десятки лет позабытый внешним миром, намного переживший человека, сместившего его с трона, в конце концов, как столь многие из его подданных, спасается от отчаяния, выбрав смерть…