Хозяин пепелища

Жена художника

Однажды, когда мы с Сатишем прогуливались по Мал-роуд, центральной улице Симлы[28], нам повстречалась европейская женщина с мальчиком. У нее были матовая кожа лица, большие голубые глаза и пышные, золотистые, слегка вьющиеся волосы. Но больше всего незнакомку выделяло ее индийское платье — длинная рубаха в талию и шелковые шаровары. Конечно, на главной улице Симлы, куда под вечер стекается весь «цвет» общества, довольно часто можно встретить англичанку или англо-индианку, одетую в сари или в рубаху с шароварами, но на каждой такой оригинальничающей особе индийское платье или обвисает безжизненными складками, или так стягивает фигуру, что затрудняет движения. Незнакомка же двигалась по улице с той естественной грацией, которая так чарует нас в пенджабских девушках. Женщине было, вероятно, лет тридцать, но ей трудно было дать больше двадцати — двадцати двух. Рядом с нею важно топал ножками мальчик лет пяти-шести, голубоглазый, румяный, со светлыми как лен кудряшками. В своем красном костюмчике с большим белым воротником он казался маленьким ангелочком, каких изображают на рождественских открытках.

— Мама, а какое место называют Симлой? — по-английски спросил мальчик у матери.

Женщина терпеливо объяснила, что Симлой зовется весь город, в котором они теперь живут.

— А эта улица — тоже Симла?

— Ну, конечно.

— А вон та снежная гора?

— Нет, это уже не Симла.

— А почему?

Мать улыбнулась и принялась объяснять, что гора эта находится далеко за городом. Она была так занята малышом, что даже не взглянула на нас.

— Хороша-а! — восторженно протянул Сатиш, глядя вслед удаляющейся англичанке.

Ну, подумал я, поскольку мой друг тоже не остался равнодушен к ее красоте, скоро мы будем знать, кто эта прелестная незнакомка и по какому делу она приехала в Симлу.

Сатиш принадлежал к той категории обитателей курортного городка, которые уже на третий день знают и общественное положение и частную жизнь каждого вновь прибывшего. Не берусь сказать, какими путями мой друг добывал эти сведения, но я не раз имел случай убеждаться в их полной достоверности. Поэтому мы в шутку звали Сатиша ходячей энциклопедией.

И я не ошибся: спустя два дня, когда мы встретились с ним, Сатиш рассказал мне все, что удалось ему узнать об англичанке, так заинтересовавшей нас.

Лет семь назад один молодой пенджабец по имени Сатьяпал Капур окончил с отличием местную школу изящных искусств и, одолжив у своих друзей полторы тысячи рупий, уехал во Францию, чтобы продолжать свои занятия живописью. С полгода, едва сводя концы с концами, он перебивался в Париже, а когда карманы его опустели, перебрался в Англию с благим намерением заработать побольше денег и возобновить прерванные занятия. В Лондоне ему повезло — он быстро устроился на обувную фабрику. Здесь-то и познакомился он с Эвелин Баркер, двоюродной сестрой Фрэда Баркера — одного из фабричных клерков. С этого дня Сатьяпал стал регулярно встречаться с Фрэдом и его сестрой: оказалось, что Фрэд тоже интересуется живописью, а Эвелин, после того как однажды Сатьяпал показал ей свои наброски и несколько небольших картин, принесла ему на суд собственные этюды. Молодые люди полюбили друг друга, и вскоре Эвелин стала госпожой Капур. После свадьбы они перебрались в Париж. У Эвелин было четыреста фунтов стерлингов, и Сатьяпал в течение года закончил курс живописи.

А спустя еще год, когда они прибыли в Индию, их было уже трое, ибо незадолго перед тем Эвелин стала матерью. Здесь им сразу же пришлось столкнуться с трудностями. Сатьяпал думал открыть в Бомбее маленькую студию, но оказалось, что на это требуются большие средства, а деньги у них были уже на исходе. Итак, нужно было немедленно найти работу. Самое большее, на что мог рассчитывать в Бомбее молодой художник, — это устроиться в какую-нибудь коммерческую студию. Иного выхода не было, и Сатьяпал поступил в рекламное бюро одной фирмы.

За три года изнурительной работы он сумел написать лишь несколько настоящих полотен. Картины эти получили самые лестные отзывы местных знатоков, но не принесли желанного дохода. В конце концов Сатьяпал бросил рекламное бюро и вместе с семьей переехал в Дели. Здесь в течение полугода он безуспешно искал хоть какой-нибудь работы. Длительные лишения подорвали его здоровье, и когда он, наконец, обратился к врачу, то услышал страшное слово — туберкулез…

Эвелин продала все, что было у нее ценного, и, спасая мужа от губительной летней жары, привезла его в Симлу. Здесь она сняла двухкомнатную квартирку и теперь, не имея возможности нанять прислугу, сама занимается уборкой, сама готовит обед, бегает в аптеку за лекарствами и кормит больного мужа. Малыш постоянно просится к отцу, но муж не разрешает ей рисковать здоровьем ребенка. Чтобы развлечь малыша, она отправляется с ним гулять, каждый раз обещая купить ему много красивых игрушек и разноцветных шаров…

Когда Сатиш закончил рассказ, на глазах у него блестели слезы. Желая скрыть свое волнение, Сатиш отвернулся и сделал вид, что любуется снежными вершинами. Потом тихо добавил:

— Вот это, друг, вероятно, и есть настоящая любовь! Говорят, что главное в жизни человека — это деньги. Но что такое деньги? Душевный голод деньгами не утолишь — душу питает любовь! — И, закрыв глаза, он глубоко затянулся сигаретой.

Вскоре в местной газете я увидел сообщение, что в одном из лучших отелей Симлы открылась выставка картин известного индийского художника. Имя художника не было названо. Придя по указанному адресу, я увидел множество картин и рисунков, развешанных по стенам роскошного холла. И здесь же висело объявление, что картины продаются. На мой вопрос, чьи это картины, мне ответили, что они принадлежат госпоже Эвелин Капур.

Было уже за полдень, однако холл был пуст. Я оказался единственным посетителем выставки. Солнечные лучи, проникая через зеркальные стекла, яркими пятнами ложились на полотна. Я долго ходил по залу, рассматривая творения неизвестного мне художника. Я не слишком увлекаюсь живописью, но то, что я увидел, потрясло меня. У меня было такое чувство, будто со всех сторон глядят на меня обезумевшие глаза и слышатся безумные речи, хохот людей, заблудившихся в дебрях современной цивилизации. Особенно запомнились мне две небольшие картины с символическим названием. На одной из них, носившей название «Стервятники», художник изобразил грифов. С чисто человеческим выражением циничной насмешки они в упор смотрели на зрителя. Их хищные, широко открытые клювы, казалось, готовы были проглотить все живое, а на могучих лапах с острыми загнутыми когтями темнели бурые пятна засохшей крови. Это была одна из тех картин, которые рождают в сердце ужас и в то же время неудержимо влекут к себе, заставляя зрителя еще и еще раз возвращаться и неотрывно смотреть…

Вторая картина называлась «Дары небес». Под засохшим деревом с искривленными, без единого листочка ветвями, резко выступающими на фоне накаленного зноем неба, сидел человек-скелет. Он протягивал к зрителю пустую глиняную миску с выщербленными краями.

Эти два страшных символа современного мира как будто привиделись мне в бреду и навсегда врезались мне в память.

Осмотрев выставку, я подошел к управляющему отеля и поинтересовался, как идет продажа картин.

— Да кто же купит этих страшилищ? — презрительно усмехнулся он. — Если я и согласился развесить их здесь, то лишь потому, что не хотел огорчить симпатичную даму. Но дней через пять-шесть я вынужден буду ей отказать.

— Но хоть кто-нибудь справлялся о цене?

— Справлялись-то многие, но только из любопытства, — все в том же тоне отвечал он. — Никто еще не сошел с ума, чтобы платить тысячи рупий за эту пачкотню. Пусть она скажет спасибо, если ей предложат по десять рупий за штуку…

— Сколько же дней открыта выставка?

— Да уже дней пятнадцать.

— И за все это время никто не пожелал поговорить с владелицей картин?

— Ах, господин, — усмехнулся управляющий, видимо, удивляясь моей наивности. — Поговорить-то приходило, наверно, человек пятьдесят, не меньше. Но неужели вы не понимаете, что дело шло не о покупке картин! Просто им хотелось познакомиться с красивой женщиной! В первое-то время она наведывалась сюда по нескольку раз на день — пешком приходила с другого конца города! А теперь, вот уже три-четыре дня, что-то совсем не показывается… Один приезжий толстосум-сикх и так и этак ее обхаживал, да ни с чем и уехал!

А спустя несколько дней Сатиш явился ко мне с известием, что муж Эвелин Капур скончался.

Как-то вечером, ужиная в одной из дешевых харчевен близ Лоар-базара, я увидел за окном уже знакомую мне стройную женщину в пенджабском одеянии. Эвелин тянула за руку упиравшегося малыша. Он хныкал и чего-то требовал у матери, а она вполголоса уговаривала его. У входа в харчевню она остановилась, огляделась по сторонам, словно боясь, как бы кто ее не увидел, затем решительно толкнула дверь. Все глаза в зале обратились к ней; появление в этих стенах англичанки было событием. Какой-то по-европейски одетый клерк восхищенно прищелкнул пальцами. Слуга с грохотом уронил поднос. Гордо подняв свою красивую голову и ни на кого не глядя, она прошла с мальчиком в угловую кабину и задернула за собой грязную занавеску. Посетители перемигивались с двусмысленной улыбкой: ведь по вечерам сюда заходили женщины лишь определенного сорта. После минутного замешательства слуга бросился к кабине, но толстый хозяин жестом остановил его и, поднявшись из-за стойки, сам прошел за занавеску. Чей-то голос из угла ехидно задал вопрос:

— А нас вы тоже обслужите, почтенный?

Кто-то хихикнул.

Приняв заказ, хозяин прошел к стойке, опустился на жалобно скрипнувший под ним стул и строго приказал слуге подать госпоже порцию жареного картофеля.

В зале никто не произносил ни слова, слышалось только смачное чавканье. Зато носы посетителей то и дело поворачивались к задернутой занавеске, а жирные губы растягивались в улыбке.

Но как только слуга с подносом зашел в кабину, оттуда послышался капризный голос ребенка:

— Не хочу картошки! Яичко хочу! Яичко!

— Обязательно закажу тебе яичко, — ласково произнес женский голос, — но только в другой раз.

— Сейчас хочу яичко! Сейчас! — упорствовал мальчуган.

— Я же сказала — в другой раз! — уже с раздражением повторила женщина. — Потерпи немного, скоро я каждый день буду брать тебе яичко.

В зале было тихо. Никто больше не улыбался и на перемигивался. Люди склонились над своими тарелками, словно им было стыдно взглянуть друг другу в глаза.

— Не хочу каждый день, сейчас хочу яичко! — хныкал ребенок.

— А сейчас ты поешь картошечки. Кушай, дорогой…

— Не буду я есть картошки! Не хочу!

Толстый хозяин вновь поднялся с места, положил два яйца на чистую тарелку и скрылся за занавеской. В зале кто-то выразительно кашлянул.

— Дайте это ребенку, — вкрадчиво произнес хозяин.

— Кто вас просил приносить? — прозвенел голос женщины, как туго натянутая струна.

— Никто не просил… Примите это в знак…

— Сейчас же унесите обратно!

Хозяин вернулся за стойку, сердито бормоча.

— Эй, почтенный, — насмешливо произнес кто-то за столиком, — яички-то от своих кур или с базара?

Хозяин метнул в насмешника разъяренный взгляд и уткнулся в счетную книгу.

Из кабины донесся детский плач.

— Будешь ты кушать или нет? — раздраженно спросила женщина.

Ребенок продолжал громко всхлипывать.

— Ну, в таком случае ничего не получишь! Вставай, идем отсюда!

Взметнулась занавеска. Женщина стремительно вышла в зал, волоча упирающегося малыша.

Только теперь я заметил, как она изменилась: губы потрескались, кожа на впалых щеках шелушилась, под глазами темнели круги, а в глазах застыло выражение сосредоточенной скорби. И видно было, что ее шаровар и рубахи давно уже не касался утюг. Малыш тоже осунулся, и по его личику было заметно, что он теперь часто плачет. Его волосы были растрепаны, а на светлых ресницах висели две слезинки. Едва они вышли в зал, малыш вырвался из рук матери и побежал к выходу. Женщина подошла к стойке и сухо спросила, сколько она должна.

— Четыре анны! — буркнул хозяин, не поднимая глаз от книги.

Женщина, конечно, не могла не знать, что порция картофеля стоит две анны, а не четыре. Но она только окинула фигуру толстяка презрительным взглядом, бросила деньги на стойку и, шагнув к выходу, резко толкнула дверь.

— С чего это сегодня у вас цены подскочили, почтенный? — произнес за столиком тот же насмешливый голос.

Хозяин обвел взглядом зал, словно ища поддержки у посетителей.

— Умника из себя корчишь, а в карманах, верно, ветер гуляет, — огрызнулся он.

Кто-то фыркнул, и это разом разрядило атмосферу. В зале все ожило, заговорило, задвигалось. Засуетились слуги, послышался раскатистый хохот. Но чувствовалось, что этим преувеличенным оживлением люди просто хотят заглушить голос пробудившейся совести.

А спустя несколько недель я увидел ее в третий и уже в последний раз. В этот вечер я и Сатиш направлялись в дансинг: раз в месяц мы могли себе позволить это развлечение. Правда, ни я, ни он не танцевали, и ходили мы туда не для того, чтобы завести знакомство. Просто нам нравилось, сидя где-нибудь в уголке, слушать музыку и смотреть на танцующие пары. При этом Сатиш рассказывал мне все, что знал об этих холеных молодых людях и их очаровательных подружках, плавно скользивших по паркету под томные звук танго. По вечерам сюда стекались со всего города девицы из так называемого «европейского общества здесь, за столиком кафе, легко завязывались «светские» знакомства, сводившиеся в конце концов к коммерческой сделке…

Эвелин мы встретили на узкой немощеной улочке, по обе стороны которой размещались дешевые гостиницы. На этот раз вместо прежнего наряда на ней было скромное платье в крапинку, а на малыше все тот же красный костюмчик с белым воротником, но уже сильно потертый. Женщина вела мальчика за руку и смотрела перед собой каким-то отсутствующим взглядом, словно вокруг нее расстилалась безжизненная пустыня. Внешне она не так уж изменилась с тех пор, как я видел ее в последний раз. Только лицо ее, прежде такое живое и подвижное, теперь было похоже на восковую маску и выражало смертельную усталость…

Она задержалась на перекрестке, порылась в кошельке и, вынув две пайсы, протянула их лоточнику, торговавшему жареными земляными орехами.

— Не хочу орехов! Не хочу! — хныкал малыш, дергая ее за руку.

Женщина наклонилась к ребенку, заглянула ему в глаза и, потрепав по волосам, негромко сказала:

— Ведь ты у меня умный мальчик? Ты всегда слушаешься свою мамочку? Никогда не огорчаешь ее? Посмотри-ка, какие хорошие орешки!

— Не хочу орехов, — упрямо твердил мальчик. — Хочу жареной картошечки!

— Почему ты не слушаешь свою маму? Ну потерпи немного. Скоро я буду каждый день давать тебе жареную картошечку… Все, все, чего только захочешь. А сейчас покушай орешков. Это очень вкусные жареные орешки.

— Не буду есть орехи! Не хочу орехов! — кричал малыш сквозь слезы, потом вырвал свою ручонку и отбежал от матери.

Получив пакетик с орехами, женщина поспешила за ребенком.

Уже стемнело, когда мы подошли к дансингу. Снопы света падали на тротуар из широких окон второго этажа, и под дразнящие звуки танго на белых занавесках ритмично двигались тени танцующих. Потом оркестр смолк, послышались жидкие аплодисменты.

И тут я опять увидел Эвелин. Она стояла в полосе света напротив входа в зал. Скорбным и вместе с тем почти завистливым взглядом провожала она двух девиц легкого поведения, поднимавшихся с веселым щебетаньем по сверкающей лестнице. Но заметив, что на нее смотрят, она быстро наклонилась к ребенку, и, обняв его за плечи, шагнула в темноту.

_____