Христианское человеколюбие. В чем его смысл?

Социальный смысл проповеди «всеобщей любви»

Религиозные призывы к взаимной «любви» внешне созвучны с обычными человеческими нормами морали, выработанными в среде трудящихся. Именно в силу этого среди верующих, а порой и неверующих бытует превратное представление о характере христианского нравственного принципа «любви». Он воспринимается многими как идеальное средство разрешения всех конфликтов, не только межличностных, но и социальных. Часто приходится слышать от верующих: «Если бы все любили друг друга, то и никакого зла в мире не было бы». Эта иллюзия усиленно поддерживается и распространяется христианскими проповедниками. «Только безраздельная любовь может объединить всех и разрешить наболевшие проблемы человечества, возникшие вследствие эгоизма, нетерпимости и ненависти»[70], — утверждает баптистский автор. Духовенство в нашей стране стремится идеализировать историческую роль христианства, которое как религия «любви» будто бы изначально играло особую роль в утверждении гуманизма и внесло исключительное новшество в жестокую мораль рабовладельческого общества. Действуя как закваска, христианская мораль якобы способствовала нравственному возрождению человечества, а тем самым и обновлению социального облика мира. «В первоначальной церкви царило полное единодушие и взаимная братская любовь, — восторгается православный проповедник. — Верующие имели между собою совершенное единение в мыслях и чувствах, в вере и стремлениях и во всем укладе духовной жизни. Это было поистине дивное явление в грешном и самолюбивом мире»[71].

В самом деле, может быть, христианство, поставившее в центр своего нравственного учения проповедь «любви», заимствованной из морали трудящихся масс, действительно внушало всем своим последователям благородные принципы уважения человека к человеку, товарищества, братства? Может быть, оно содействовало и способно содействовать нравственному прогрессу общества, а посредством него и социальному прогрессу, преодолению социального неравенства, угнетения человека человеком?

В поисках ответа обратимся прежде всего к новозаветным источникам, которые признаются всеми христианскими церквами как документы, выражающие безусловную божественную истину. В плане нашего разговора наибольший интерес представляет Послание к Филимону апостола Павла. Оно затрагивает важнейшую проблему того времени — проблему рабства.

В послании рассказывается о беглом рабе Онисиме, который был схвачен, посажен в тюрьму и по закону должен был возвращен своему господину, рабовладельцу-христианину Филимону. В тюрьме раба встретил апостол Павел и обратил его в христианство. Теперь Павел называет Онисима «сыном», «которого родил… в узах». Но, обращаясь к единоверцу Филимону, апостол даже не намекает на необходимость смягчить участь раба, названого «сына» своего, а лишь убеждает рабовладельца в том, что раб-христианин для него намного лучше, чем просто раб. «Он был некогда негоден для тебя, а теперь годен тебе и мне, я возвращаю его, ты же прими его, как мое сердце… Ибо, может быть, он для того на время отлучился, чтобы тебе принять его навсегда, не как уже раба, но выше раба, брата возлюбленного… и по плоти и в Господе» (Фил. 1, 11–12, 15–16).

Восхваление христианской «любви», проявленной Павлом к рабу Онисиму и пробужденной в сердце последнего, является излюбленным мотивом рассуждений современных религиозных проповедников. Они воспевают «чудесную» силу этой «любви», преобразившей раба в «брата возлюбленного» для рабовладельца. А где царит любовь, там, по их мнению, не может быть угнетения. Говоря о Послании к Филимону, один из баптистских авторов восторженно восклицает: «О, если бы все люди были истинными христианами и если бы в их сердцах сияла горячая любовь ко Христу, то не существовало бы на земле никакого рабства»[72].

Теперь попытаемся взглянуть на указанное послание с точки зрения марксистско-ленинского понимания гуманизма. Еще на заре социалистического движения пролетариата молодой Фридрих Энгельс писал: «…рабочие, с которыми обращаются, как с животными, либо на самом деле уподобляются животным, либо черпают сознание и чувство своего человеческого достоинства только в самой пламенной ненависти, в неугасимом внутреннем возмущении против власть имущей буржуазии. Они остаются людьми, лишь пока они исполнены гнева против господствующего класса; они становятся животными, когда безропотно подставляют шею под ярмо и пытаются только сделать более сносной свою подъяремную жизнь, не думая о том, чтобы от этого ярма избавиться»[73].

Исходя из такой поистине гуманистической позиции, можно заметить, что раб Онисим попытался было стать человеком, выразил свой протест против «подъяремной жизни», убежав от господина. Даже до своего бегства «он был негоден» для рабовладельца Филимона, так как ненавидел его, терпел лишь из страха и мог пойти на любой шаг, вплоть до убийства, ради своего освобождения, как шли на это тысячи и тысячи других рабов. Но вот в тюрьме беглый раб познакомился с христианским учением. Проповедник новой религии смирил его протестующую душу и вернул ее вместе с телом теперь уже в окончательное рабство, правда, окрашенное иллюзорной надеждой на посмертное вознаграждение. Теперь он стал «годен», абсолютно безопасен рабовладельцу, будет верно служить ему «не как раб», а как «брат возлюбленный». Совершилось действительно «чудесное» преображение раба: то, чего не смог достичь рабовладелец кнутом, достиг христианский проповедник проповедью «любви». Из раба негодующего Онисим превратился в раба кроткого, покорного. Он будет теперь «безропотно подставлять шею под ярмо», «не думая о том, чтобы от этого ярма избавиться».

Фактическое же положение раба нисколько не изменилось, да это, как мы видели, и не волнует проповедников религии «любви». Их интересует лишь «внутренний» человек. А внутренне как раз Онисим и изменился. Раньше он лелеял мечту об освобождении, жил ею и, наконец, совершив побег, ощутил на миг свободу, был счастлив, почувствовав себя человеком. Может быть, готовился даже взяться за оружие, как брались другие беглые рабы.

Но, став христианином, уверовав в «тщетность» «временной мирской» жизни, он будет с тупой покорностью животного нести рабское ярмо. Ведь «любовь… все покрывает… все переносит» (1 Кор. 13, 4–7). Религия отняла от него земной смысл жизни, ради которой он рвался к свободе, а для жизни «небесной» земная свобода не обязательна. Теперь он «годен» рабовладельцу, зато не годен для братьев своих по рабству, так как отказался от борьбы за свое и их освобождение.

Владимир Ильич Ленин очень верно заметил, что есть три категории рабов. «Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть революционер. Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессознательной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб. Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам»[74].

Тысячи лет длилась рабовладельческая формация, а рабы оставались просто рабами, не сознавая своего рабства. Но этот «золотой век» для рабовладельцев окончился. Римское государство с его классическим рабством стало ареной величайших социальных потрясений. Рабы возмутились своим положением, поднялись на вооруженную борьбу. Они становились революционерами. Самым крупным выступлением рабов было восстание во главе со Спартаком в 74–71 годах до нашей эры. Рабовладельцы жестоко расправились с восставшими. Их усмиряли огнем и мечом, бросали на растерзание хищным зверям, распинали на деревьях, усмиряли страхом. Но раб только из страха — плохой раб, так как держал в страхе и своего господина. Он смирялся перед силой, но его бессильная ненависть была опасна. Самый надежный раб — это раб по духу, «холоп, хам». Христианство своей проповедью «любви» как раз и^- воспитывало рабов третьего рода — холопов. В данном случае не имеет значения, хотели проповедники помочь рабам, «утешив» их надеждой на спасение, или рабовладельцам, укрепив их власть над рабами. Важна не субъективная точка зрения приверженцев религии, не то, что они думали, а практический результат их учения. На практике же проповедь «любви» не расшатывала рабовладельческий строй, а укрепляла его, оттягивала неминуемую гибель.

Так было и на протяжении последующих антагонистических формаций — и феодализма, и капитализма.

При этом следует заметить, что реакционный характер проповеди «всеобщей любви» не поддается непосредственному прямому разоблачению, так как истинный смысл ее скрыт за сладенькой фразой о взаимной любви раба и господина. Но тем лучше она способна служить интересам эксплуататоров. Вскрывая объективную социальную роль обращения доброго деревенского «батюшки» к помещикам и купцам с предложением жить «по божецки», любить своего ближнего и подставлять правую щеку, когда ударят по левой, В. И. Ленин писал: «Помещики и купцы слушают проповедь, продолжают утеснять и грабить народ и восторгаются тем, как хорошо умеет „батюшка“ утешать и успокаивать „мужичков“»[75].

Безусловно, нельзя отрицать того факта, что какая-то часть «добрых» деревенских «батюшек» действительно верила и верит в целительную силу проповеди «любви» от всех социальных язв, как верили и верят в это многие рядовые верующие. Но вся история христианства со времени превращения его в господствующую религию Римской империи наполнена примерами открытого служения силам реакции проповедью «всеобщей любви». Напомним лишь некоторые исторические факты.

Когда в 1905 году трудящиеся России поднялись на вооруженную борьбу против царизма, Русская православная церковь со всех амвонов, со страниц многочисленных печатных изданий обращалась к верующим с призывом «возлюбиши», объявляя «всеобщую любовь» лучшим средством разрешения всех социальных проблем. Один из реакционных деятелей православия профессор-протоиерей Аквилонов, напоминая новозаветную историю о встрече Павла с Онисимом, с восхищением писал, что Павел не стал прокламировать рабу «бессмертных принципов 89 года», т. е. Великой французской буржуазной революции, не стал требовать для него полной и немедленной свободы. Вместо этого «Павел наставляет Онисима в христианской вере, воспитывает его для небесного царствия, проливает на своего ученика столько бескорыстной любви, что называет его… сыном своим» и просит Филимона принять своего раба «как мое», т. е. апостольское, «сердце». Тем самым, поясняет далее Аквилонов, апостол как бы сказал Онисиму: «Встань же, Онисим, и возьми обратно свои оковы! Иди, если хочешь, опять страдать и служить… Иди же в мир с новым благовестием… необыкновенной любви». Так апостол «переродил» сердце раба «для самой возвышенной любви». В чем же ее суть? «Он заповедал Онисиму любить своего господина и дал силы одержать над собой наиболее славную победу, наставляя этого раба служить с любовью».

Но даже столь откровенная защита рабства Аквилонову показалась недостаточной. Он боялся, что современные онисимы могут его не понять, могут воспринять все как рассказ о днях давно минувших. И богослов делает из новозаветного текста прямой вывод: «Люди слепо уповают на грубую силу, особенно грозно проявляющуюся в бурных революционных движениях, и упорно не хотят заметить ее в удивительном и, поистине, только христианском терпении, обезоруживающем даже самых кровожадных палачей»[76].

Что касается «обезоруживания палачей» терпением, то это — прекраснодушная фраза, рассчитанная на наивных людей. Верить ей — значит уподобляться тому щедринскому карасю, который верил, что хищную щуку можно смирить «великим» словом «справедливость». Зато верно другое, а именно: проповедь христианского терпения обезоруживает лишь борцов за свободу.

На примере деятельности Русской православной церкви в дореволюционный период особенно хорошо виден реакционный смысл христианской проповеди абстрактной «любви», лишенной конкретного содержания, оторванной от забот о реальном благе людей и сведенной лишь к заботам о потустороннем благе мистической души. В послании Синода перед выборами в I Государственную думу читаем: «И велика неправда тех, кто благо народа думает создать на одной лишь заботе о достатке народа. „Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?“ (Мар. 8, 36–37). А если и весь народ душе своей повредит и утратит дух мира, любви и спокойствия жизни, — что пользы ему от достатков его и какое в народе том будет довольствие»[77].

Понимая, что недовольство народа питалось прежде всего материальной нуждой абсолютного большинства населения России перед лицом купающихся в роскоши «верхних десяти тысяч», церковь усиленно принижала значение материального достатка в жизни человека, выхолащивала из понятия «благо народа» его важнейшее содержание и акцентировала внимание на достижении блага в мире потустороннем. Проявляя лицемерную заботу о «душе народа», о сохранении духа «мира, любви и спокойствия», Русская православная церковь не на словах, а на деле больше всего пеклась о «спокойствии жизни» помещиков и капиталистов во главе с самодержцем-царем.

В условиях победившего социализма идеологи православия уже не связывают проповедь «любви» с защитой интересов эксплуататорских классов. Наоборот, они говорят, что христианство является врагом эксплуатации человека человеком, что проповедь «любви» была и есть проповедью равенства и братства. По словам митрополита Никодима, «сама любовь немыслима без активной борьбы со злом»[78]. В данном случае, как видим, церковь под влиянием изменившихся обстоятельств, в которых ей приходится действовать, вносит существенное новшество в свое учение, стремится примирить его с коммунистическим гуманизмом.

Схожие процессы мы можем видеть и в деятельности католической церкви. В свое время папа римский Пий XI приветствовал установление фашистской диктатуры в Италии, говоря, что она «несет с собой значительные преимущества: мирное сотрудничество различных классов, вытеснение социалистических товариществ и прекращение их происков»[79]. Если верить католическому первосвященнику, чернорубашечники Муссолини применили на практике христианскую «любовь»: примирили классы в капиталистическом обществе, против вражды которых всегда выступало христианство в полном соответствии с интересами эксплуататоров. Господствующие классы только и мечтают о «мирном сотрудничестве различных классов», когда угнетенные и бесправные «мирно» и «с любовью» трудятся на господ своих, а последние, в свою очередь, «мирно» и «с любовью» пользуются всеми благами мира сего, рассчитывая одновременно и на блага небесные. «Происки» же социалистов всегда направлены на разрушение подобной «идиллии», на освобождение масс от гнета эксплуататоров.

После прихода Гитлера к власти в Германии немецкая католическая церковь не без ведома Ватикана открыто встала на защиту фашистских порядков, использовала свой авторитет и авторитет религии для того, чтобы примирить немецкий народ с кровавым режимом. В одном из писем к пастве немецкие епископы призвали всех верующих, особенно молодежь, верно служить рейху и аргументировали свою профашистскую позицию ссылками на новозаветные изречения: «Не платите злом за зло», «Что бы ни пришло, живите в мире с людьми», «Дух Христа сражается за иные права и иным оружием, чем дух мира сего», «Не дайте себя победить злу, злобе и духу мести, но зло добром побеждайте!»[80]

Трагический итог подобной проповеди христианской «любви» и непротивления злу печально известен. Проповедь кротости, смирения и терпения, этих отличительных качеств «всеобщей любви», оказала лучшую услугу гитлеровскому фашизму.

Католические церковники панской Польши, а значит, и Западной Белоруссии не только не отмежевались от подобной позиции своих немецких собратьев, но, наоборот, всячески пропагандировали ее как истинно христианскую и тем самым препятствовали мобилизации сил польского государства на отпор фашистской угрозе, на предотвращение национальной катастрофы.

Весьма показательна позиция, занятая официальным руководством католической церкви в годы второй мировой войны. В своих многочисленных выступлениях того периода папа Пий XII ни словом не обмолвился в защиту жертв фашистского террора в странах Европы и на территории Советского Союза, не призвал к проявлению гуманности. Зато в конце войны он вполне отчетливо заговорил о необходимости проявить милосердие к гитлеровским военным преступникам. В речи по случаю 5-й годовщины со дня начала второй мировой войны, в рождественском выступлении 1944 года и в других Пий XII ратовал за проявление «добрых чувств», за прощение виновников бесчисленных жертв. Призывы папы римского подхватила буржуазная и религиозная пресса ряда стран. Особенно усердствовала в пропаганде «христианского милосердия» по отношению к «бедным немцам» католическая печать Англии. В этом проявилось стремление «христианских гуманистов» спасти остатки гитлеровского репрессивного аппарата для использования их в будущем в борьбе против социализма и демократии. Многочисленные документы свидетельствуют, что подобные призывы не остались на бумаге. Империалистическим силам при помощи католической церкви удалось уберечь от справедливого возмездия тысячи фашистских преступников.

Нельзя упускать из виду и то обстоятельство, что религиозная оценка гуманного лишь как вытекающего из веры в бога и согласующегося с его волей использовалась и используется реакционными кругами для разжигания ненависти по отношению к самым прогрессивным силам современности. Уже в 1947 году папа римский Пий XII в послании к немецкому народу попытался реабилитировать германский фашизм за бесчисленные жертвы второй мировой войны и заявил, что в войне виновен… «Коммунистический манифест», т. е. как раз те силы, которые с первых дней своего вступления на историческую арену под знаменем коммунизма провозгласили своим идеалом мир на земле в условиях свободы всех народов. Эта позиция католической церкви тогда в полной мере соответствовала провокационным утверждениям империалистической пропаганды об «агрессивности коммунизма», под прикрытием которых развертывалась гонка вооружений и нагнеталась международная напряженность.

Прошло почти четыре десятилетия с тех пор, как человечество вышло из самой кровопролитной в своей истории войны. И снова на Западе зазвучали воинственные призывы, сеющие вражду и ненависть к другим странам, угрожающие ввергнуть мир в пучину еще более страшной войны. Эти призывы облачены в одеяния христианской морали. Выступая перед 41-м съездом Национальной ассоциации евангелистов США, президент Рейган назвал нашу страну «средоточием зла», «империей греха». Ссылаясь на то, что коммунисты не верят в бога и поэтому якобы им чужды понятия гуманности, Рейган отрицает само право социалистического общественного строя на существование и угрожает оставить его «на пепелище истории». И это говорится по адресу государства, которое всей своей политикой на практике утверждает только мир между народами, выступает как надёжный оплот всех миролюбивых сил земли, которое никогда не воевало против Соединенных Штатов и не намерено впредь поднять на них меч.

Так под прикрытием религиозно понимаемого гуманизма осуществляется подкоп под самую великую ценность на земле — под саму человеческую жизнь.

Поскольку и сейчас католическая церковь действует в основном в капиталистическом мире, то ее учение о роли «любви» в жизни общества сохраняет по сути дела традиционный характер. Она по-прежнему рассматривает «любовь» как панацею от всех зол, как лучшее средство решения всех наболевших проблем современности.

Характерна точка зрения католической церкви и на события, происходящие в Ирландии. Эта страна, как известно, расколота на две части. На севере ее — в Ольстере — сохраняется английское господство, где католическое меньшинство населения, в основном относящееся к малоимущим и неимущим слоям, подвергается нещадному экономическому, социальному, политическому и духовному гнету со стороны английского империализма и протестантской реакции. Вот уже более десяти лет Ольстер представляет собой кровоточащую рану на теле Европы, где самым жестоким образом подавляются демократические права и свободы, сознательно разжигается религиозная рознь между католическим и протестантским населением. В ответ на террор со стороны ультраправых протестантских экстремистов, поддерживаемых английскими оккупационными войсками, католическое население развернуло мужественную борьбу за свои гражданские права и человеческое достоинство. Английские же власти осуществляют прямое подавление этой борьбы. За десять с лишним лет в Ольстере убито свыше 2 тысяч человек и более 21 тысячи ранено.

Что же говорят своим страдающим «братьям по вере» руководящие деятели католической церкви?

Обращаясь к низовому духовенству и верующим, они призывают их любить ближних, стремиться «к объединению с нашими врагами, простить всем, которые принесли нам зло или оскорбили нас». «Для любви и всепрощения Христа нет слишком большого греха, который не мог бы быть прощен, нет грешника, который должен быть отброшен». Но если бог прощает, то тем более должен прощать человек любого своего врага. И как пример для подражания североирландским католикам восхваляется «подвиг» католического проповедника Плюнкетта, умерщвленного протестантами Ирландии в 1681 году. «В его сердце не было ожесточения, так как его силой была любовь Христа… даже в минуту смерти он прощал всех своих врагов».

Прекрасно понимая, как сильно ранит сердца многих ирландских католиков, особенно в Ольстере, ощущение несправедливости по отношению к себе, церковь провозглашает справедливость важнейшим требованием евангелия. Но при этом она с особым пафосом предостерегает против применения силы в борьбе за справедливость, подчеркивая, «…что насилие является злом, что насилие неприемлемо как средство разрешения проблем, что насилие недостойно человека. Насилие является обманом, так как противостоит правде нашей веры, правде нашей человечности»[81]. Лучшим средством разрешения всех наболевших проблем Северной Ирландии, согласно учению католицизма, является христианская религия с ее заповедями любви.

Как видим, католическая церковь находит весьма страстные и, с точки зрения религии, убедительные слова в адрес тех, кто больше всего страдает от несправедливости и от постоянного оскорбления чувства их человеческого достоинства. Она призывает их к смирению, к терпению, к всепрощению своим врагам, даже к объединению с ними на основе «всеобщей любви».

Легко заметить сходство рассуждений нынешних католических деятелей и православных богословов периода первой русской революции. И тогда и теперь проповедь «всеобщей любви» использовалась и используется для успокоения, для примирения угнетенных с угнетателями. Восхваление евангельской справедливости оказывается весьма удобным прикрытием для защиты того самого строя, который основан на социальной несправедливости. Проповедь «любви к врагам» нисколько не изменяет обстановку к лучшему, а только лишь развязывает руки тем самым «врагам», которых церковь так страстно призывает любить.

В своих обращениях к угнетенным массам развивающихся стран, идущих по капиталистическому пути, католические деятели поучают: «Дорога к вашему полному освобождению — это не дорога насилия, классовой борьбы или ненависти. Это дорога любви, братства и мирной солидарности»[82].

Таким образом, католическая церковь вполне откровенно использует проповедь «любви» для притупления классовой борьбы угнетенных против своих угнетателей, для защиты интересов эксплуататорских классов и увековечивания их господства. В свете приведенных фактов по-прежнему актуально звучат слова В. И. Ленина о той реакционной роли, «которую в течение веков играли христианские попы, прикрашивая фразами о любви к ближнему и о заповедях Христа политику угнетающих классов, рабовладельцев, феодалов, капиталистов, примиряя угнетенные классы с их господством»[83].

В условиях социалистического общества ни одна церковь не может использовать религиозные поучения о «всеобщей любви» в их традиционном истолковании. Встав на путь приспособления своего учения к новой социально-политической действительности в нашей стране, христианские церкви по-новому интерпретируют и евангельские заповеди «любви». Наиболее радикальную позицию в этом вопросе занимает Русская православная церковь. Православные богословы не связывают столь откровенно, как раньше, проповедь «любви» с проповедью «непротивления злу насилием». Наоборот, отстаивают мысль, будто «подлинное христианство не может безразлично или примиренчески относиться ко злу». А заповедь «любви к врагам» истолковывается лишь как требование любить врагов личных. Один из крупнейших идеологов современного православия митрополит Никодим (Ротов) так высказался по этому поводу: «В сердце христианин не должен иметь чувства злобы и мстительности по отношению к человеку, враждующему против него. И здесь он может, следуя заповеди своего Спасителя и Господа, подставить „другую щеку“, отдать „верхнюю одежду“, идти „два поприща“… Что касается общественной жизни, то, по словам митрополита, христианин не может „равнодушно взирать на условия бытия, травмирующие его братьев, унижающие их человеческое достоинство…“. Христианин имеет право применить даже силу в борьбе за справедливость против тех, „кто упорствует в сохранении зла“»[84].

Подобная концепция серьезно отличается от той, какую отстаивала православная церковь в не столь далеком прошлом. В определенной мере эта переоценка принципа «всеобщей любви» способствует сохранению религиозного влияния на какую-то часть людей, поскольку социальный вред его не столь очевиден. Нередко верующие вполне искренне задают атеистам недоуменный вопрос: «За что вы критикуете религию? Ведь в церкви учат хорошему, учат любить друг друга, побеждать зло любовью. Что же в этом плохого?» В самом деле, может быть в социалистическом обществе, которое включает в себя только трудящиеся массы и не знает эксплуатации человека человеком, христианское человеколюбие способно играть некую позитивную роль в воспитании людей? Ответ на этот вопрос не лежит на поверхности.

Как уже отмечалось, коммунистический гуманизм органически включает в себя любовь как нравственную норму во взаимоотношениях между людьми. В этой связи весьма показателен следующий исторический факт. В сентябре 1921 года, в период перехода Советской Республики от гражданской войны к мирной жизни, военный комиссар С. С. Данилов обратился к В. И. Ленину с письмом, в котором спрашивал: «Нельзя ли в этой мирной работе сделать одним из движущих рычагов альтруизм, чувство сострадания и любви к старому и малому, к слабому и больному, к беспомощному, голодному. Я далек от мысли, что нам пора перековать штыки на косы и серпы, но думаю, что пора уже призывать к любви, состраданию, взаимной помощи внутри класса, внутри лагеря трудящихся»[85]. В. И. Ленин ответил Данилову следующей запиской:

«12/1Х.

т. Данилов!

И „внутри класса“ и к трудящимся иных классов развивать чувство „взаимной помощи“ и т. д. безусловно необходимо.

С ком. приветом Ленин»[86].

Коммунизм, который создается самими трудящимися и для трудящихся, предполагает заботу не только о благе всего общества, но и о благе каждого отдельного человека. Поэтому вполне естественно, что сам процесс построения коммунизма немыслим без воспитания у людей любви к трудовому народу, самоотверженности, товарищества и взаимопомощи. Моральный кодекс строителя коммунизма, записанный в Программе Коммунистической партии Советского Союза, провозгласил незыблемым принципом «гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку— друг, товарищ и брат».

Но это вовсе не означает, что теперь можно принять как полезное христианское учение о «всеобщей любви» даже в его современной интерпретации.

Во-первых, «первой и наибольшей заповедью» христианства является заповедь «любви к богу». Она дезориентирует человека в повседневной жизни, направляет его духовные силы на несуществующий, иллюзорный объект и способна породить лишь недоверие между трудящимися по признаку их отношения к религии.

Во-вторых, в христианском понимании любовь, как мы видели, предполагает вовсе не заботу о жизненном благе людей, а прежде всего заботу об их загробном спасении. При таком понимании из любви выхолащивается ее подлинно человеческое содержание.

В-третьих, проповедь абстрактной «всеобщей любви» не может быть практически реализована, даже если исходить из чисто внутренних условий нашего общества. Развитие социалистического общества происходит не бесконфликтно, а в непрерывной борьбе нового со старым, в преодолении трудностей, различных негативных моментов, недостатков. Оно включает в себя и прямое пресечение деятельности антиобщественных элементов, различного рода хапуг, живущих по принципу: дать обществу поменьше, а взять от него побольше. Их действия приносят еще немалый вред делу строительства коммунизма, и этого нельзя не учитывать.

В. И. Ленин в первые же месяцы Советской власти требовал одинаково беспощадной борьбы с эксплуататорами и их прихлебателями, с жуликами, тунеядцами и хулиганами. «Те и другие, первые и последние — родные братья, дети капитализма, сынки барского и буржуазного общества, общества, в котором кучка грабила народ и издевалась над народом»[87]. Всякую слабость, всякие колебания, всякую сентиментальность в борьбе с ними В. И. Ленин считал величайшим преступлением перед социализмом. И сейчас борьба против нарушения правил социалистического общежития, норм и принципов коммунистической морали остается актуальной задачей. В Отчетном докладе ЦК КПСС XXVI съезду Коммунистической партии Советского Союза указывалось, что «нужно всеми организационными, финансовыми, юридическими средствами накрепко закрыть всякие щели для тунеядства, взяточничества, спекуляции, для нетрудовых доходов, любых посягательств на социалистическую собственность»[88].

Такая позиция является единственно верной и подлинно гуманной. Мало просто провозглашать добро, недостаточно даже осуществлять на практике, его необходимо еще бдительно защищать от зла. Поэтому советское общество внимательно относится к случайно оступившимся людям, но сурово карает сознательных нарушителей социалистического правопорядка. Любовь и снисхождение к антиобщественным элементам были бы равносильны подрыву интересов абсолютного большинства советских людей.

И наконец, относительно возможности применения идей любви к личным врагам внутри социалистического общества, о правомерности подставлять им «другую щеку», отдавать «и верхнюю одежду» и т. д. Правильная оценка этой идеи требует прежде всего ответа на вопросы: кого же конкретно следует понимать под «личным» врагом и в чем конкретно должна выражаться «любовь» к нему?

Конечно, следует различать раздоры, конфликты в сфере чисто бытовых отношений (коммунальная кухня, недоразумения, возникающие в общественном транспорте, в очереди и т. д.), где мягкое слово или доброжелательная шутка способны разрядить обстановку, снять психологическое напряжение, восстановить дружелюбие, а ответная бестактность или грубость может лишь усугубить неприятную ситуацию, породить озлобление. Есть отрицательные по своим последствиям поступки, совершаемые по ошибке, порой даже в силу доброго намерения. Но есть сфера общественных отношений, не говоря уже о социально-политических. Есть преступления, совершаемые сознательно и направленные против интересов и достоинства личности или против интересов общества. Все это необходимо учитывать.

Но христианские богословы не конкретизируют сферу применения «любви к врагам», а преподносят ее как всегда саму себе равную, пригодную на все случаи, где происходят межличностные столкновения. Поэтому обратимся к тем примерам, которые используются церковниками для обоснования своих призывов и попытаемся проанализировать их с позиций марксистского понимания гуманизма.

В церковной литературе часто комментируется новозаветный сюжет о страданиях «первомученика» архидиакона Стефана, который был побит камнями за последовательное отстаивание истин христианской веры (Деян. главы 6–7). Вот как оценивает поведение Стефана православный автор: палачи терзают его, по лицу струится кровь, но «полные ангельской кротости взоры его обращены к Небу. Он молится за тех, кто побивает его камнями. Бог заповедал ему любить, и он любит»[89]. По мысли богослова, это и есть ярчайший пример практического проявления любви к личным врагам.

Так какое же моральное правило утверждает христианство на примере поведения Стефана перед лицом своих врагов? Приемлемо ли оно для советского человека? Присмотримся внимательнее к этому примеру. Если Стефан не принес людям никакого зла, но они, беспричинно озлобленные, в силу своей внутренней порочности подвергают его мучительной казни, так разве это касается только его одного? Разве действия убийц не затрагивают близко каждого из членов сообщества? Разве людям, наблюдавшим за избиением невинного человека или услышавшим о происшедшем позже, не присуще чувство сострадания к себе подобным? Ведь само христианство проповедует его. Так в чем же конкретно оно должно выражаться? Неужели только в молении перед богом о спасении души? Разве элементарное сочувствие страдающему человеку не должно сочетаться с возмущением против виновников его страдания и естественным побуждением вмешаться и прекратить их, остановить руку палачей? Перефразировав слова героя романа Ф. Достоевского Ивана Карамазова, можно сказать по адресу христианского «первомученика»: допускаем, что Стефан под влиянием усвоенной им заповеди «любви к врагам» простил своих убийц и молил бога за них, но мы не можем простить их, не хотим, чтобы они были прощены, потому что раны, наносимые преступниками одному из людей, одновременно несут боль сердцу каждого нравственно здорового человека.

Реальная, а не воображаемая, не сконструированная в религиозном учении жизнь человека протекает в незримой, но теснейшей связи с жизнью тысяч и тысяч других людей. Только в обществе человек формируется как личность, усваивает те или иные нормы поведения, и они становятся его нормами поведения, он руководствуется ими в своей повседневной жизни не только потому, что так требует общество, но прежде всего потому, что сам считает их единственно правильными, соответствующими его собственному пониманию добра и зла, нравственного и безнравственного. Поэтому поступки человека в строгом смысле нельзя разделить на личные и общественные. С такой точки зрения нельзя четко определить и «личного» врага. Кто же он? Только тот, кто оскорбляет, скажем, меня лично, наносит какой-то вред мне лично? А если кто-то сильный бьет слабого, и я понимаю, что это несправедливо, что это преступно, если все мое существо протестует при виде совершаемого зла? Разве хулиган как враг исповедуемых мною нравственных принципов не становится и моим личным врагом, хотя в буквальном смысле слова лично меня он не трогает? И разве тем самым его проступок не приобретает общественного звучания, поскольку он нарушает мораль, исповедуемую всем обществом? И далее. Если я вижу, что кого-то бьют по щеке, а тот вместо возмущения, выражения протеста ведет себя в соответствии с религиозной заповедью и с угодливой улыбкой подставляет другую щеку, разве это не унижает и моего человеческого достоинства? И если грабитель пытается отнять у кого-то ценную вещь, а тот вместо попыток к сопротивлению, призыва о помощи с «любовью в глазах» добровольно протягивает ему «и верхнюю одежду», то разве это не подрывает во мне уважения к самому себе, не разрушает во мне ощущения ценности своей личности? Следует оговориться, что в данном случае речь идет не о реакции на такое насилие, когда лучше «мирно» подчиниться насилию, чем поставить под угрозу свою жизнь. Речь идет о нравственно-психологической реакции жертвы по отношению к насильнику.

Религия отвлекается от общественной сущности человека и представляет дело так, как будто бы его деятельность осуществляется в некой пустоте, где его решение «любить» или «не любить» врагов всецело зависит от его внутренней настроенности и нисколько не затрагивает общественных интересов и интересов других людей. Она отрицает общественный характер поступков человека. Тем самым религия ослабляет у верующих чувство коллективизма и взаимопомощи и содействует сохранению в нашем быту враждебных социализму индивидуалистических правил: «каждый сам за себя, один бог за всех», «лишь бы мне было хорошо, а до остального дела нет», «моя хата с краю, ничего не знаю» и т. п.

На самом же деле общество состоит из отдельных личностей и каждый человек является членом большого коллектива, сыном своего народа. Зло, причиненное обществу в целом, касается всех, и зло, причиненное отдельной личности, наносит вред всему народу. Социализм утверждает в жизни людей принципиально иное правило: «один за всех, все за одного».

В таком обществе христианские призывы «любить врагов» носят антигуманный характер.