Хроники: из дневника переводчика

4 февраля 2015 Возвращаясь в мои семнадцать лет

Знаете еврейскую шутку: «Как это может быть, что таким молодым людям, как мы, уже по сорок лет?» — у меня уже и волосы седые, да и не так много их осталось, и не могу сказать, что это меня слишком радует. Смотрю на студентов, на школьников — вот вчера я был в Лилле, читал школьникам «Гамлета» в Théâtre du Nord. Три часа провели, разбирая первые шесть строк. Спрашиваю их, когда они родились: в 97-м, 98-м… Мне подумалось, что это как-то неправильно, я от них слишком далеко — и в то же время, разумеется, я здесь, с ними вместе, но они говорят со мной на «вы», обращаются ко мне, разумеется, «месье». И я перенесся в свои семнадцать лет.

Фейсбук дал мне возможность — и это тоже так странно — возвращаться к прошлым работам. Публиковать что-то, погребенное среди бумаг, какие-то находки, хотя нет, не «находки» — ведь я нарочно их искал, чтобы пустить в дело, чтобы извлечь из глубины архива, из груды публикаций, вещи, которые и сегодня имеют смысл. И странное дело, я постоянно убеждался, что выбрал правильный путь — да, именно путь. Я хочу сказать, что многие тексты, опубликованные в 1985–1986 годах и даже раньше, не потеряли для меня своего значения и сегодня, потому что — мне самому это удивительно — мои интересы и главные направления моей работы определились очень рано, когда я был подростком.

И, думается, мне есть что об этом рассказать. Только так, в сущности, я и могу рассказать о себе. На самом деле даже не о себе — о пути, по которому шел.

С самого отрочества, с тех пор как стал работать с Ефимом Эткиндом, я, само собой, страстно увлекался Пушкиным. Хотя это глупо: что значит «страстно увлекался»? Как будто было хоть одно мгновение, когда Пушкина не было в моей жизни. На самом деле — и это верно для всех, кто вырос в России — он, так или иначе, все детство с вами, всю жизнь. Но в какой-то момент мне выдалось счастье взглянуть словно бы со стороны на то, что всегда жило внутри меня, — и помечтать, что могу как-то распространить это, почувствовать глубже, сделать совсем своим. Работать над стихами Пушкина… Помню, как Ефим Эткинд предложил мне перевести на пробу два стихотвореньица Пушкина, две «антологические эпиграммы», и как я на ощупь к ним пробивался. Как инстинктивно, блуждая наугад, почему-то попытался сперва перевести их александринами, хотя в оригинале был эквивалент нашего восьмисложника. И как Эткинд сказал, что нужно всё переделать — полностью. А потом попросил меня перевести стихотворение, которого я вообще не знал, причем очень длинное, «Наполеон», написанное в 1821 году, когда Пушкин получил известие о его смерти. И помню, как я барахтался, не зная, с чего начать, — я, в сущности, не умел читать текст. И десятки раз, буквально десятки раз, начинал все сначала. Строго говоря, это стихотворение сопровождало меня всю жизнь. До его публикации в «L’Age d’Homme» в 1981 году я сделал около двадцати вариантов. И с самого момента публикации — постоянное чувство, что это не то и что все, что я сделал, никуда не годится. И я все время чувствовал потребность попробовать еще раз. Так было с «Наполеоном», то же самое было и со вторым длинным стихотворением «Разговор книгопродавца с поэтом»… (Новые, хотя и не окончательные версии этих двух стихотворений я напечатал в «Солнце Александра».) И с «Разговором…» было то же самое: Эткинд попросил меня его перевести, а потом опять разбирал со мной каждую строчку, и правил, и предлагал варианты. А ведь были еще наши собрания у него дома. Мы — это группа переводчиков, которых собрал и возглавил Эткинд. Блистательные переводчики — технических трудностей для них не существовало. Я слушал, как Вардан Чимишкян читает свои переводы шутливых стихотворений Пушкина, и я изумлялся их легкости и виртуозности. Помню, как Владимир Берелович читал свой перевод «Утопленника» и как мне было радостно слушать. Помню Дмитрия Сеземанна, очень высокого и худого пожилого господина, — я был потрясен изяществом его голоса, его языка. Нет, не изяществом даже — утонченностью. Было в нем что-то от английского лорда, а ведь этот аристократизм интонации — самая основа пушкинской поэзии… А Клод Эрну читал лирику. А Сато Чимишкян, сестра Вардана, переводила сказки… Правило у нас было такое: каждый приходил со своим переводом, читал, а остальные критиковали, поправляли, предлагали замены, и в этом было, по-моему, и соперничество, и радость совместного усилия — мне было семнадцать лет, и я это обожал.

До сих пор страдавший отроческой болезнью, равнодушием, — как я теперь радовался, когда меня критиковали, говорили, что все надо переделать, как я был рад учиться. Я вдруг почувствовал себя на своем месте. Я набрел на свой путь еще до того, как начал его искать. И этот путь был — перевод.

У меня не было ни тени сомнения.