Глава 4 Тени прошлого

Тортуга


Лукреция пришла в себя ранним утром. Прежде чем открыть глаза, она лежала, ощущая телом колючее пальмовое волокно под холщовыми простынями, влажную от духоты рубаху, обепившую ее тело, и солнечный луч, светивший ей прямо в лицо.

Открывать глаза ей было просто страшно. Лежа с закрытыми глазами, она словно пребывала в блаженном неведении, и все, чем грозил ей этот мир, будто бы и не существовало, прячась от нее за шторами век. Но стоит ей только открыть глаза, как жестокая реальность ворвется в ее жизнь, чтобы кромсать и кроить ее по своим безжалостным меркам. Лукреция помнила про свой прыжок в пропасть, помнила, что тонула и что Фрэнсис тянул ее вверх из вспененной их телами мути, помнила острые камни, на которые упала без сил. Помнила, что бредила, что ее мучали жар и жажда, что какой-то мужчина поил ее из чашки, и все. Она лежала закрыв глаза и боялась их открывать. Смерть была страшна и отвратительна, но жизнь порой оказывалась куда ужасней.

Но так не могло продолжаться вечно. И, набравшись решимости, она села на кровати. Интуиция не подвела ее. Не прошло и пары минут, как брякнул дверной засов и на пороге возникла негритянка в просторном хлопковом платье-рубахе, подвязанном коричневым фартуком из мешковины. Голову ее венчал полосатый тюрбан.

Сверкнув белками глаз, она приблизилась к кровати и на ломаном французском произнесла:

– Что мадам будет угодна?

Лукреция с легкой брезгливостью оглядела чернокожую и вздохнула:

– Сменить ночной горшок, переменить платье и завтрак.

– Хорошо, мадам.

Негритянка поклонилась и вышла. За дверью снова брякнул засов.

Из этой сцены мадам сделала несколько бесценных наблюдений.

Во-первых, она у недругов.

Во-вторых, она в плену.

В-третьих, ею пока дорожат.

Молодая женщина попыталась самостоятельно подняться с кровати. Она ступила на обмазанный глиной пол прямо босиком, но ее ослабевшие ноги дрогнули и она едва не упала.

– Что ж! – Лукреция схватилась за кровать и села. Голова ее кружилась. – По крайней мере, могу сделать вывод, что провалялась я так не менее месяца. Иначе ноги мои так не ослабели бы.

Она провела рукой по волосам. Они были спутанны и грязны, их блеск померк, и на ощупь они больше напоминали солому, чем шелк.

– Теряют больше иногда, – пробормотала она слова великого Лопе Де Веги и усмехнулась: – Значит, я у испанцев.

Только эти варавары не дают женщине вовремя умыться и могут так дурно обращаться с французской шпионкой и английской леди. Она снова усмехнулась.

Негритянка вернулась спустя полчаса и принесла на подносе горький отвар из кофейных зерен и какао, а также миску с кукурузной кашей. Венчал сервировку ананас в окружении бананов.

Отослав негритянку за одеждой, Лукреция принялась за завтрак. Не успела она ополоснуть руки в оловянном тазике, как дверь снова лязгнула и на пороге возник мужчина.

Невольно Лукреция зажмурилась, а когда открыла глаза, то увидела совсем рядом оливковое энергичное лицо дона Фернандо. Он наклонился над ней так низко и так пристально уставился на нее, что в голове у Лукреции мелькнула шальная мысль, не хочет ли этот полумонах-полувоенный овладеть ею. Она инстинктивно вжалась в подушки, но сквозь страх из нее вырвался презрительный смешок. Разве для этого высохшего фанатика существуют женщины?

– Вы сильно изменились, сударыня! – вдруг произнес испанец странно охрипшим голосом. – Кажется, эта роль оказалась для вас слишком тяжелой, верно?

В глазах мужчины мелькнуло нечто, что заставило Лукрецию подобраться и вспомнить о своих чарах. Конечно, это чушь, но, как говаривал один мудрец: «я верю, потому что абсурдно».

– Пожалуй, – прошептала Лукреция, менее всего желая оказаться жертвой насилия. – Вы были слишком жестоки и несправедливы ко мне.

Обычно роль бедной овечки плохо удавалась Лукреции, но полное истощение сил после пережитого придало ее голосу и взгляду несвойственную им слабость.

– Не думайте, что я попадусь на ваши чары, – перебил ее профос. – Вы красивы, нет, вы больше чем красивы, но в вас я вижу только кусок обезумевшей, обуреваемой страстями плоти.

Лукреция мысленно поежилась. Этому ее еще не уподобляли. Она обессиленно прикрыла глаза и постаралась вздохнуть как можно глубже, так чтобы ее грудь под тонкой батистовой рубашкой призывно колыхнулась. «Берегись, святоша, – подумала она, – я тебе отомщу». Острая игла боли пронзила ее сердце при мысли о Фрэнсисе. Она обрела его на мгновение только затем, чтобы потерять навсегда. Ее пальцы непроизвольно сжались, ощутив на мгновение призрачное прикосновение его руки перед роковым прыжком.

– Проклятый Рэли погиб, будьте уверены, – профос словно читал ее мысли, и ей показалось, что ее муки доставляют ему удовольствие.

Стиснув зубы, она изобразила на лице удивление.

– Вы так боялись его? – она улыбнулась краешками губ.

– Я никого не боюсь, – воскликнул гордый монах и вскочил с края ее постели. Он сделал несколько шагов по убогой комнатушке, заменявшей пленнице тюрьму. – Просто этот негодяй спутал все мои планы.

– Уж не потому ли он негодяй, сеньор, что захотел взять то, что принадлежит ему, а не вам?

– Замолчите. Вы как гадюка…

– Жалю прямо в сердце? – Лукреция рассмеялась своим барахтистым смехом, от которого у мужчин всегда сжималось что-то в груди. – Или у вас нет сердца? Странно, если так. Ведь именно туда вам надлежит спускаться перед каждой исповедью.

– Не смейте… – профос подскочил к ней, сжимая кулаки.

– А то вы меня ударите?

– Я не бью женщин.

– Да вы, сеньор, благородный человек… – Лукреция подалась вперед, и рубашка упала с ее мраморного плеча. Профос отвел взгляд. – Однако это не мешает вам издеваться над беззащитной женщиной, держа ее взаперти и допрашивая.

– Вы не женщина, а французкий шпион.

– Только что вы утверждали обратное!

О-о, в лоне софистики Лукреция чувствовала себя как дома.

– Прекратите! Вы знаете, стоит вам только захотеть…

– И что?

Лукреция вскочила с кровати. Ее безукоризненное, как у статуи, тело просвечивало сквозь тонкую ткань.

Профос отступил назад, прикрыв глаза рукой.

– Немедленно вернитесь в постель!

– А то что? – Лукреция шагнула ему навстречу, отчего ее прекрасная грудь оказалась в непосредственной близости от мужчины.

– Проклятие, я прикажу, чтобы вас одели, и тогда мы продолжим беседу! Профос развернулся и выскочил из комнаты, хлопнув дверью.

Лукреция судорожно вздохнула и рухнула на подушки. Еще парочка таких представлений, и дело сдвинется. Душивший ее ужас перед этим человеком сменялся приступами острой ненависти. В такие моменты ей было все равно, что делать и что говорить, лишь бы добиться своего, вырваться на свободу, подать Ришери весточку, что она жива. Если только… Если только Ришери сам не определил ее сюда, договорившись с чертовым иезуитом.

Лукреция вскочила с кровати и огляделась. Профос позволил, чтобы ей вернули ее заветную шкатулку, разумеется перед этим тщательно обыскав ее.

Она пристроила ее на кровати, расположилась поудобнее на тюфяке, набитом пальмовым волокном, и откинула крышку.

В зеркале отразилось ее лицо.

Проклятие! Слишком бледное, слишком изможденное, с припухшими глазами. Ее единственное оружие должно быть в порядке. Она выдвинула ящичек с притираниями и взором наемника, прицеливающегося к оружию в лавке, окинула хрустальные флаконы, лежавшие в бархатных ложах. «Выбор оружия успокаивает нервы и возбуждает смелость», – подумала она и извлекла первый флакон.

Ее цепкий быстрый ум уже рождал комбинации по спасению, примеривал маски и позы, перебирал уловки и хитрости. Она добьется своего, и тогда…

Страшный спазм сдавил ей грудь, она невольно прижала руку к солнечному сплетению. Что тогда? Сокровища для Кольбера? Служба королю? О, она не сомневалась, что ее выбросят как негодную тряпку, как только она перестанет быть нужна или колесо власти качнется в другую сторону. Что тогда? Роджера больше нет.

Любую цену она готова заплатить, лишь бы все вернуть, все исправить. Любую.

И из глаз ее хлынули слезы. Она зажала рот руками, стараясь не всхлипывать. Рыдания сотрясали ее, она качалась из стороны в сторону, ее черные вьющиеся волосы рассыпались по плечам. Она беззвучно выла, как простая крестьянка на похоронах. Вдруг ей почудилось какое-то движение. Она испуганно обернулась.

Позади нее, в углу между кроватью и небольшим высоким оконцем, стояла женщина. Незнакомка молча смотрела на нее, и в ее холодных изумрудных глазах не было ни жалости, ни сочувствия. Ее черные волосы были взбиты и высоко зачесаны, как во времена королевы Елизаветы, старинное, давно вышедшее из моды черное бархатное платье на испанский манер было заткано серебром. В руках незнакомка держала маленькое черное зеркальце.

– Что вам угодно? – Лукреция отпрянула к стене и вдруг заметила, что прямо сквозь даму она видит и каменную кладку стены, и оконце. Ледяной ужас сжал ее сердце. – Кто вы?

Черная дама неуловимым движением скользнула к Лукреции и положила зеркальце на край кровати. Потом она подняла указательный палец, украшенный изумрудным перестнем, и прижала его к алым губам, покачав головой. Холодный ветерок промчался по комнате, и дама исчезла. Лукреция вскрикнула и потеряла сознание.

Когда она пришла в себя, в комнате никого не было. Жаркий воздух лился в забранное решеткой окно. Она была мокрой от пота, ее лихорадило. Менее всего ей хотелось подцепить болотную лихорадку, но мысли ее путались, мучительно хотелось пить. Она оглядела кровать. Что это было? Бред? Видение? Призрак? Мозговая горячка – вот то, что совсем не нужно ей в эти дни.

Но все же, что это было? Конечно, никакого зеркала не было и в помине. То есть зеркало-то было, ее собственное, то, которое ей подарил Роджер. Оно по-прежнему лежало на дне шкатулки среди других безделушек. Как оно туда попало? Кажется, она отдавала его кому-то или дарила… Лукреция не помнила. Ей действительно было нехорошо. Собравшись с силами, она позвонила в колокольчик, милостиво оставленный на стуле возле кровати ее тюремщиком. Послышались шаги, и на пороге возникла негритянка в своем невообразимом тюрбане.

– Что мадам угодна? – коверкая французский, спросила она, приседая в нелепом полуреверансе.

– Мадам угодна пить, – Лукреция не могла удержаться и передразнила служанку. – Принеси воды и помоги мне причесаться.

– Слушаюс, – негритянка снова присела и исчезла.

Звякнул засов в петлях.

Лукреция прислушалась к себе. Ей все еще нездоровилось. Опять заломило в висках, заныли суставы рук и ног. Но она не могла позволить себе слабость. Тело может болеть, но ум должен быть здоров. Никаких мозговых горячек. Простуда, и все.

Лукреция опустила голову на жесткую подушку и прикрыла глаза. Ей надо набраться сил. Она еще не пришла в себя после того прыжка в водопад…

…От прыжка она помнила только руку Роджера, крик, разорвавший грудь, и тугую массу воды, о которую она ударилась. Роджер не хотел отпускать ее, он тянул ее вверх, к жизни, и сквозь толщу зеленого мрака ее вытолкнуло к солнцу. И все. Больше она не помнила ничего. Только воду, раздирающую легкие, боль и руку Роджера. Его правую руку. И вот она жива. Он вытолкнул ее, спас, но покинул. Он снова оставил ее одну… Слеза сбежала по щеке и утонула в волосах. Он снова оставил ее одну наедине с этим ненавистным миром.

Когда она ненадолго пришла в себя, вокруг были испанцы. Они вытащили ее на берег, привели в чувство, дали одежду. Потом принесли ее вещи. Она все время находилась в полузабытьи – то ли не выдержал даже ее закаленный организм, то ли в питье ей добавляли снотворное. Она смутно вспоминала, как в закрытых носилках ее доставили на корабль, как заперли в каюте. Помнила недолгое плавание и снова берег, снова паланкин, а потом эта тюрьма. Из людей она видела только этого фанатика да глупую негритянку. Сколько продолжался ее плен? Около месяца, не больше. У женщин ведь свой календарь, он не обманет. Лукреция улыбнулась. Если бы она родилась мужчиной, она была бы гораздо счастливей.

Но тогда бы у нее не было ни одного шанса выбраться отсюда. А так… Пусть профос врет себе, ее женское чутье он не обманет. Такая же жадная похотливая свинья, как и остальные. Она видела и блеск в его лицемерно отвернутых глазах, и дрожание рук. Что ж, тело служило ей исправно все эти годы, послужит и еще раз. Тело как орудие мести – другого ни природа, ни люди ей не оставили. И она снова повторила про себя страшную клятву: «Любой ценой я выберусь и отомщу. Я вернусь. Я увижу сына. Я сделаю все, но я не погибну, не сломаюсь, не покорюсь. Я выживу. Я одержу победу».

Звякнули запоры. Ей принесли воду и ужин.

Значит, вскоре заявится профос. Дождавшись, когда негритянка уйдет, Лукреция схватила зеркальце и взглянула в его мутную черноту. Ей надо собраться с силами перед новой схваткой с двуногим зверем, носящим шпагу поверх сутаны.

* * *

Напрасно, изнывая в плену, Лукреция так плохо думала о Ришери. В это время бедняга страдал от тоски и неопределенности. Он безвылазно торчал в своей каюте на «Черной стреле», задумчиво смотря поверх писем и докладов в распахнутые настежь иллюминаторы. Пальцы его медленно перебирали жемчужины драгоценного ожерелья, зажатого в руке на манер четок. Вот уже которую неделю он пытался сочинить доклад министру Кольберу. Но докладывать не было сил.

Возвращаться во Францию в данном статус-кво означало безоговорочно признать свое поражение. Он не исполнил поручения Кольбера. Он потерял людей и женщину. И последнее гораздо горше первого. К своему ужасу, Ришери понимал, что эта шпионка, эта авантюристка значит для него больше, чем ему хотелось бы. Она затронула в его душе давно умолкнувшие струны, и та мелодия, что родилась из этой игры, доставляла ему наслаждение. Эта мелодия отличалась от пресных песен давно приевшихся особ, титулованных и не очень.

Да – Ришери усмехнулся, – когда-то он слыл покорителем сердец. Его галантные манеры и светский лоск, флер моряка и аристократа крушили женские сердца не хуже, чем его пушки – борта враждебных кораблей. А теперь… Ришери с отвращением потер давно не бритую щеку. К черту этих куриц. Надоели. Все до одной. Все они как луковый суп после трюфелей: от них так и разит похотью и глупостью. Как можно сравнить их с Аделаидой?

Ришери твердо решил для себя звать ее так. Так она была его женщиной, так ее не надо было делить с тем, с другим… О, как много он отдал бы за то, чтобы ее зеленые глаза хоть раз подарили ему такой взгляд, которым она смотрела в тот проклятый день на этого англичанина… Ришери носком сапога отшвырнул книгу, брошенную возле кресла. Томик Мольера отлетел в сторону. Ему никогда не забыть этого взгляда. В нем было все – любовь, страсть, мольба, вера, обещание счастья…

Капитан усмехнулся и прикусил губу. Зато он обладал ею. Ему принадлежало ее тело эти месяцы, ему она отдала последнюю ночь своей жизни. У него столько же прав на нее, как и у этого ублюдка. Даже больше. Он может дать этой женщине все – титул, богатство, место при дворе. Он даст…

Капитан стиснул ожерелье в пальцах. Он уже ничего ей не даст. Как и тот бродяга. Она мертва, и зеленые воды горного озера навсегда поглотили ее. Зеленые, как ее глаза…

Ришери застонал и поднялся с кресла. Проклятие, он же дворянин, он капитан. Он должен довести дело до конца. Он должен… И у него есть цель: он отомстит этой испанской сволочи, этому сумасшедшему фанатику, сломавшему ему, Ришери, жизнь. Он заставит безумного иезуита повыть от бессильной злобы и тоски, как выл ночи напролет он, потомственный дворянин, ведущий свой род с первых Крестовых походов…

Ришери распахнул дверцу и шагнул на залитую солнцем палубу. Солнце немедленно ударило жаром ему в затылок. Вот и прекрасно. Он выследит испанскую сволочь, а там посмотрим…

Загрузка...