И настал мир [авторский мир]

Мой гид

Мы закончили войну на неделю раньше, чем солдаты других фронтов. Им ещё предстоял марш на Прагу, они шли ещё к Эльбе, а мы уже отвоевались…

Утром второго мая во всём Берлине не было слышно ни одного выстрела. Только камни всё ещё дымились, да остывшую золу и пепел поднимал весенний ветерок.

Это ощущение жизни без войны было так ново.

Я решил весь этот день посвятить осмотру в Берлине тех мест, о которых пока у меня не было ещё никакого представления. Мне хотелось ознакомиться с центральным, как я предполагал, районом, которого я совершенно не знал, как не знал его никто из нас, поскольку был он по другую сторону рейхстага.

Я вышел из главного выхода и через две-три минуты стоял уже у Бранденбургских ворот[30]. Они почти примкнули к рейхстагу.

Здесь, под аркой, её колоннадой, было сумрачно и прохладно. Проёмы — широченнейшие проезды между колоннами — были заложены кирпичом. Только боковые узкие проходы оставались незабаррикадированными. Поверху, через весь фронтон, какая-то наполовину обитая или обвалившаяся неразборчивая надпись… Ворота велики, громоздки. Они мне показались кособокими. Возможно, так и было — от прямых попаданий.

Я уже намеревался идти дальше, но неожиданно начался дождь. Начался сразу, ни с того ни с сего, как это бывает только в такой весенний, солнечный день. Майский дождь! Крупный, частый, прямой, благоухающий ливень.

Лучшего места спрятаться от дождя, чем под этой аркой, не могло быть, ни одна капля не залетала сюда, под тяжёлые своды.

Я стоял и смотрел на обливаемый потоками дождя город, на мрачные остовы выгоревших и почерневших разрушенных домов — скоро они совсем скрылись за сеткой дождя, — на парящиеся взорванные мостовые и не сразу заметил прислонившегося к колонне солдата. Он стоял здесь, как видно, ещё до того, как я сюда пришёл. С карабином у плеча, усатый, пожилой человек… В прорыжелой, измятой ушанке. Хотя ушанки вроде бы уже сняли, Берлин брали уже в пилотках.

Я заговорил с ним и тут же по привычке, свойственной, должно быть, лишь очень молодым газетчикам, записал у себя в блокноте: «Рядовой Андрюшин Кирилл Егорович». Боец не удивился нисколько, что я записываю. Он отнёсся к этому как к обычному делу или постарался показать мне, что это так.

После первых фраз того обычного короткого разговора, когда узнаётся, кто из какой части и откуда родом, я поделился, помню, наблюдением, что эти самые Бранденбургские ворота, под которыми мы укрываемся, сделаны не более и не менее как на ширину всей улицы. Солдат со мной согласился и сказал мне, что в Берлине ему уже приходилось бывать. Я, помнится, удивился, потом решил, что, наверное, он из тех наших солдат, которые были в плену. Но нет, оказывается — нет. Но тогда, может, ещё в империалистическую? Солдат отрицательно мотает головой. Я ничего не понимаю: он был здесь в 1912 году. Был с экскурсией. Приезжал вместе с воспитанниками Императорского лицея в Петербурге. Нет, сам он не был воспитанником. И лекций он в лицее тоже не читал. Служил привратником… Помнит, проезжали под этими воротами.

Пока мы стояли с ним так и под захлёбывающийся говор дождя вели свой разговор, мы не заметили, что в том же пролёте арки, за спиной у нас, собрались другие солдаты, так же, как и мы, прячущиеся от дождя. Они где-то задержались и успели промокнуть. Все были без оружия, в обмотках и в выгоревших, выцветших пилотках. Но все с веточками сирени в руках. Свежей, только что наломанной…

В том году в Берлине было много сирени. Она заполнила собой все дворы, все скверы, лезла из-под развалин. Из-под наваленных и навороченных на неё плит. Она была сочная, плотная. И запах, который шёл от неё, был столь сильным, что он заглушил все прочие запахи. Запахи гари и разложения…

Удивительная была весна и удивительная была сирень!..

И мы, грубые солдаты, мужчины, обстрелянные люди, — казалось, что мы в этом понимали! — ходили взволнованные по городу, и в руках у нас была сирень. И пахла она тем сильнее, памятнее, что ещё не выветрились на улицах запахи пороха и дыма…

И мы все были пьяны… От весны, от сирени.

Дождь тем временем перестал… Солдаты с веточками сирени в руках ушли, как только увидели, что он стихает.

Вода, хлеставшая потоком, быстро сошла. Опять выглянуло солнце.

Кирилл Егорович ведёт меня по широкой, прямой улице. Это вот и есть Унтер-ден-Линден.

Я впервые здесь, за Бранденбургскими воротами. Здесь держались до последнего последние из гитлеровцев, отсюда — из-за Бранденбургских ворот — отстреливались они, когда уже взят был рейхстаг.

Конечно, мне повезло, что я встретил здесь этого солдата. Он охотно, даже покровительственно рассказывает мне обо всём. Признаться, без него мне было бы трудно. Ведь теперь, после боёв, чужой, разрушенный, мирный Берлин стал как бы ещё непонятней. Не сразу разберёшь, где тут что надо искать… В бою даже яснее. Есть участок полка или батальона — вот и пробирайся от одного известного тебе пункта до другого. Район Вайсензее и Моабита, в котором мы действовали, был уже в какой-то мере нами изучен. Настолько хотя бы, что мы могли в нём ориентироваться. Но теперь бои закончились. Сдались самые последние, в одиночку сопротивлявшиеся автоматчики. Можно идти, куда хочешь, свободно. И тут-то мы почувствовали, какое непростое это дело, ходить по громадному, везде одинаково разрушенному городу. Блуждать по нему, когда у тебя нет ни плана, ни карты, когда не знаешь ни основных магистралей, ни принципов планировки… Одним словом — я именно это хочу сказать, — под пулями и снарядами ориентироваться было легче, чем теперь, когда стало тихо.

Вот почему я так уверенно шёл с Кириллом Егоровичем, так обрадовался встрече с ним: он здесь бывал, он знает…

Высоко в небе над карнизами разрушенных и сожжённых зданий — скульптуры. Прямо над чёрными стенами. Целые, нетронутые… Бронза от времени покрылась окисью, и статуи стали зелёными. Совсем как стеклянные, только что не просвечивают.

Тем более странно видеть их на этой улице.

Я послушно иду за моим спутником и провожатым. Иду и не перестаю удивляться, что мне попался столь необычный солдат. Небось он тут один такой, на весь Берлин один.

Старик что-то мне показывает. Он уже вошёл в свою роль экскурсовода.

Кварталы кирпича, щебня, камня.

Он оживился, когда увидел богатое, пышно украшенное здание в сплошных горельефах[31], в орнаменте. Кирилл Егорович помнит его ещё с тех лет. Через решётки на окнах мы заглядываем внутрь первого этажа, вернее, полуподвала. Сколько оружия! И пушки, и мортиры, и мушкеты. Всех, наверно, времён и веков. Здесь — арсенал. Что-то вроде музея истории войн.

И опять — зияющие окна, оббитые углы и бронза, покрытая окисью. Опять пустыри и руины, руины и пустыри.

Раньше всё это выглядело по-другому.

Как это всё выглядело раньше, я уже знал. (И когда Кирилл Егорович рассказывал, я хорошо представлял себе ту, прежнюю Унтер-ден-Линден.) Они проходили по всей этой широченной улице, вымуштрованные солдаты гитлеровской армии. Резало глаза от сверкания штыков и касок… Солдаты, которые лежат на полях Подмосковья. Солдаты, вылезшие из подвалов рейхстага… Кирилл Егорович рассказывает своё, но тоже о марширующих колоннах. На флангах офицеры в островерхих вильгельмовских касках, грозно распушившие усы, а впереди барабанщики… Вдоль всей улицы белыми раструбами — факелы, и орлы на длинных шестах. Орлы и факелы. На рукавах, на дверях магазина, на столбе с чадящим факелом, на всём — свастика, свастика.

По этой же улице только вчера мы выводили их длинные, неровные, растрёпанные колонны.

Мы переходим небольшую, грязную Шпрее — пожалуй, она одна здесь не разбита и не изуродована — и попадаем на Люстгартен. Но сначала Андрюшин ведёт меня к Королевскому дворцу, и тут мы наталкиваемся на какое-то сооружение. Что-то странное. Похоже на танк, но мы таких что-то не встречали. Нечто подобное я видел только на рисунке. Была, по-видимому, такая картина, я видел в детстве её, в календаре: высокий врангелевский танк[32], подминающий частокол заграждений, и красноармейские цепи, поднимающиеся ему навстречу из траншей. Кирилл Егорович её не помнит, а я помню…

Немец, подошедший к нам, говорит, что это английский танк. Мы, конечно, не верим. Английские танки мы знаем! Они небольшие, невысокие. Они были у нас… Но нам объясняют, что это английский танк времён первой мировой войны… А, вот что! Те самые!

Но Кирилл Егорович спешит и не склонен задерживаться. Он больше всего оживляется, когда видит что-нибудь уцелевшее…

На исполински огромном битюге[33] сидит огромный мужчина в каске. Это — Фридрих Вильгельм Кайзер[34]! Мы с Кириллом Егоровичем решили, что это самый большой из всех виденных нами, когда-либо существовавших на земле памятников. С пристройками он занимает целый квартал.

У его подножия, положив головы на обмытые и уже прогретые солнцем ступени, спят наши бойцы. Один, услышав наши громозвучные на набережной шаги, приподнялся и, широко раскрытыми, непонимающими глазами поглядев на нас, перекатился туда, где ещё была тень. На нём грязные обмотки, он в ватнике, щёки обросли густой серой щетиной. Сначала надо отоспаться.

На самых нижних ступенях пьедестала — женская фигура. Это — Германия. Мы с Кириллом Егоровичем подошли к ней. Её специально сделали такой, чтобы вы до колен её не доставали.

Чтобы вы себя чувствовали маленькими.

И Кирилл Егорович, старый швейцар, бывший служитель Императорского лицея, открывая мне двери Берлина, ведёт меня дальше, мимо бронзовой статуи — со шпагой, но без головы, — к другим памятникам. Мы и впрямь чувствуем себя подавленными их размерами. Меня ещё вчера в Тиргартене[35], среди поваленных деревьев, сожжённых крупповских[36] танков, поразила своей величиной одна, установленная на высокой колонне статуя. Улыбаясь в жёлтые, прокуренные усы, Кирилл Егорович говорит, что бойцы уже прозвали её бабой с крыльями…

Сейчас я даже объяснить не могу, как случилось, что я забыл об имперской канцелярии. Казалось, мы все должны были стремиться увидеть штаб-квартиру Гитлера.

Вероятно, я считал, что это не для всех доступно…

А может, дело было проще. Ведь я полностью на этот день доверился Кириллу Егоровичу, с самого начала решив не отставать от него. А ни о какой канцелярии, построенной Гитлером вскоре после прихода к власти, Кирилл Егорович ничего не знал и не слышал. Нужно сказать ещё, что Кирилл Егорович, который сначала так уверенно исполнял свою роль экскурсовода, очень скоро примолк. И я понимаю! Много лет прошло с тех пор, как он был здесь… Скоро получилось так, что уже не он, а я шёл впереди. Вёл его туда, куда хотел. Конечно, и я шёл вслепую, меня влекло одно только любопытство.

Всё-таки старик кое-что мне показал. Мы обошли с ним половину города и теперь возвращались обратно по той же Унтер-ден-Линден, но по другой стороне. Бранденбургские ворота были недалеко, когда я заметил уходящую влево неширокую улицу. Мне хотелось посмотреть ещё что-нибудь. Я повернул в неё, Кирилл Егорович послушно пошёл за мной. Обогнув осыпавшийся угол дома, мы прочли на случайно сохранившейся табличке: «Вильгельмштрассе».

Я долго напрягал память, пока понял, в связи с чем я много раз слышал это название. Мы шли вдоль высокой, глухой, розоватой стены. После Унтер-ден-Линден эта улица казалась нам небольшой. Кирилл Егорович молча шёл за мной, не понимая, почему мы пошли сюда, а не к рейхстагу.

Я уже увидел узкий дверной проём. Зрение у меня было лучше, и высоко над входом мне уже виден был клювастый алюминиевый орёл с расправленными крыльями. Его зацепило снарядом, и он был полуоторван. В цепких своих лапах орёл этот держал земной шар, оплетённый свастикой… Я потом увидел ещё раз эту птицу, но уже не на фронтоне берлинской имперской канцелярии, а в нашем советском военном музее, в Москве. В том же Музее Советской Армии, куда было привезено Знамя Победы, знамя, которое дивизия наша ставила на рейхстаге. Его внесли в музей и установили в самом большом зале. И чтобы сохранить навечно, укрыли стеклом, в пирамиде… А этот сбитый с рейхсканцелярии, привезённый в Москву исковерканный имперский орёл брошен к подножию пирамиды.

Ступеней никаких не было. Ход прямо с тротуара. Несмело шагнули мы с тротуара в проём. Мы думали, конечно, что нас не пропустят и придётся сразу же повернуть обратно. Но нас никто и не задерживал. Здесь никого не было… Никто уже не интересовался местом, где находился Гитлер, его убежищем.

Перед нами замкнутый прямоугольный, забетонированный двор. Под ногами бетон, да и стены тоже бетонные. Так мне это запомнилось. Солнце стояло высоко, и здесь было жарко. Всё здесь было геометрично прямое, квадратное, как бы наполовину ушедшее в землю.

Поняв, что нас никто не удерживает, мы решили с Кириллом Егоровичем, что должны идти дальше. В другом конце двора мы увидели обгоревший броневик. Мы на минуту остановились, подивившись тому, почему сожжённая и разбитая машина стоит внутри двора и как вообще сюда попал броневик.

Потом долго шагали по длинному, малоосвещённому коридору. Куда-то поворачивали и опять шли по коридору, но уже по другому. Хотя я не помню, был ли там кто-нибудь, но, вероятно, кто-то нам всё-таки показывал, как идти, иначе мы бы ничего не нашли.

Когда мы зашли в кабинет, мы в первое мгновение ничего не могли разглядеть. Над головой была дыра, было небо и солнце. От света, который бил в пролом в потолке, всё казалось как бы во тьме.

Пол был завален поломанной мебелью и бумагами, обвалившейся штукатуркой и перекрытиями потолка. Окна тут были с двух сторон: одно окно рядом с письменным столом — большое, почти во всю стену. Но теперь, когда потолок был проломлен, эти окна как бы уже не светили. Кабинет Гитлера, следовало бы говорить — бывший кабинет, был гигантским, но на кабинет этот большой помпезный зал уже не был похож. Одни шкафы у стены остались неопрокинутыми, и в них были какие-то книги. Кирилл Егорович подал мне одну, другую. Они оказались все с надписями. От авторов… Целая библиотека автографов.

Чтобы подойти к окну, мы обошли поваленное кресло, и тут я наступил на ещё одну — затоптанную и лежащую в мусоре книгу. Это была книга самого Гитлера. Мы её впервые увидели. Но оказалось, что та же самая книга была на полках, что шли вдоль стены. Его книжка была тут во многих изданиях, все в одинаково чёрных переплётах.

Нас очень удивили люстры. Их было две. Нигде потом я никогда таких не видел. Эти люстры — по одним по ним можно судить о размерах помещения — не нависали над головой. Они стояли… Одна была до самого потолка, другая лишь немного не доставала. Обе крепились на полу…

А гигантский тот глобус, которым Гитлер столь усердно вертел здесь, лежал на полу, в углу, и мы не сразу его разглядели под рухнувшей на него штукатуркой.

Мы сидели с Кириллом Егоровичем в разбитом тяжёлыми снарядами кабинете Гитлера у высаженного разрывами окна и вспоминали, как Гитлер приходил к власти.

Здесь, в этом по-современному построенном дворце, где мы сидели и отдыхали сейчас, Гитлер и распоряжался и жил, а там, в рейхстаге, произносил свои речи. Напрямую тут было близко, хотя напрямую хода не было… Даже высокие деревья парка Тиргартен мы видели. И конечно, видели Колонну победы — её отовсюду видно. Кирилл Егорович спрашивал меня об этом памятнике, но, к сожалению, я мало что мог ему сказать. Я знал только, что колонна эта считается памятником 1870 года, что она установлена в честь победы над Францией. Больше ничего я не мог прибавить к этой справке, хотя старый солдат интересовался всеми фактами истории.

Я не мог тогда рассказать Кириллу Егоровичу одного эпизода. Я сам узнал об этом уже позднее от моего товарища, который после войны ещё оставался в Германии.

Немка-переводчица, окончившая русскую гимназию в Риге и работавшая в тридцатых годах на Магнитке[37], рассказывала этому моему товарищу, как Гитлер возвращался из захваченного Парижа. Он только что продиктовал в компьенском вагончике[38] свои условия. Ехал он через всю Германию в открытой машине, стоя. В жёсткой военной фуражке. Ехал под фейерверк и рёв эсэсовских[39] молодчиков и бюргеров[40], сошедшихся к дороге. И угодившей в него ракетой ему обожгло лицо.

Возвратясь из Парижа, Гитлер задумал увеличить монумент в Тиргартене; он уже заказал необходимый для этого камень, который везли из Швеции. Мой друг понял так, что предполагалось расширить пьедестал и поднять статую, высечь новые барельефы, изображающие победы гитлеровского оружия. Но скорей всего, Гитлер, намереваясь поставить памятник своей победе над Францией, хотел «повторить» старый памятник, сделать так, чтобы нынешняя колонна рядом с новой казалась бы маленькой. Так он задумал, когда с обожжённой физиономией ехал по дороге Париж — Берлин.

Заказанные для памятника плиты, по словам этой переводчицы, были привезены и сложены в Тиргартене. В немецких газетах было даже об этом сообщение. Эти плиты пригодились, как я думаю, когда в Берлине сооружался памятник советскому солдату. Под ногами этого нашего солдата, поставленного теперь в Трептов-парке, — плоские, из твёрдой горной породы ступени-плиты.

Другой вход, к которому мы подошли, выводил в сквер, вернее, в небольшой парк, прилегающий к имперской канцелярии. Деревья в сквере, как всюду в Берлине, иссечены осколками. В воронках и ямах какие-то рваные и скомканные, вымокшие бумажки.

Тут, в парке, мы увидели двух человек в штатском, по виду журналистов. На груди у них болтались фотоаппараты… Они что-то искали между деревьями.

Я знаю, так вот и англичане, через два месяца, — я увидел это сам, — кружа вокруг имперской канцелярии, ковыряли тросточками землю, разыскивая Гитлера… Тогда ещё не были опубликованы сведения о его смерти. Но мы, те, кто своими глазами видел обгорелые трупы многих других высокопоставленных чинов, сподвижников Гитлера, были убеждены, что и он не ушёл.

Я только много позже понял, что одним из первых побывал в кабинете Гитлера, одним из первых переступил порог имперской канцелярии. А тогда это не приходило мне в голову.

Возвращались мы прежним путём, через этот кабинет и всё тем же полутёмным коридором. Уже в дверях кабинета Кирилл Егорович меня окликнул, и я взглянул на стену, на которую он мне показывал. И не поверил глазам своим! Стены были золочёные. Отставшая позолота слезала слоями.

У нас в Сибири в домах состоятельных мужиков так вот покрывали полукруглые, обитые железом печки… Печь красят сначала чёрной краской, а потом «дуют» на неё золотым порошком. Так она в этих золотых яблоках и стоит посреди избы…

Мы опять вышли в подъезд, в тот же внутренний двор. Кто-то показал нам подземный ход в самом углу двора. Спуск в бункер… Так, окружённый, загнанный, как в мышеловку, Гитлер ни разу и не вылез из своего убежища, пока мы штурмовали Берлин. И только чтобы сжечь его, его вытянули наверх. Когда он отравился, его вытянули наверх. Да, здесь вот он и лежал… Как скорпион, укусивший себя.

И удивительнее всего, и страшнее, и смешнее всего, что сами себя. Сначала сожгли полчеловечества, а потом — сами себя. И сжигать было уже и нечем и негде.

Пришлось заворачивать в кусок ковра…

Так же, как и Гитлер, покончил с собой и Геббельс[41]. Только на сутки позднее. Так же, как фюрер, он завещал сжечь себя. Но мы врывались уже сюда. Поэтому люди, составляющие свиту Геббельса, торопились в этот раз ещё больше и думали уже только о том, чтобы самим спастись. Потому-то труп Геббельса и был сразу найден.

Надо бы спуститься вниз, в этот бункер, где столько времени отсиживался Гитлер, но Кириллу Егоровичу пора было возвращаться. Больше всего на свете он боялся своего старшины. Мне же не хотелось отставать от Кирилла Егоровича…

Перед тем как уйти, мы узнали всё-таки кое-что об этом броневике, который заинтересовал нас, когда мы входили сюда. Он, этот теперь разбитый и обгоревший броневик, был личный, Гитлера. Он так и стоял здесь всегда, на всякий случай поближе к подъезду.

Миновав тёмный проём, мы опять попали на Вильгельмштрассе. Чуть в стороне, но почти у самого входа в имперскую канцелярию стояла большая очередь… Немцы делили убитую лошадь.

Мы вышли на Унтер-ден-Линден, и бывший привратник Императорского лицея опять оживился, понемногу возвращаясь к сегодняшней своей роли. Он снова вёл меня по Берлину и таким же тоном, как и раньше, давал объяснения. Казалось, был не в Берлине, а в лицее и, раскрывая передо мной двери, говорил: «А вот здесь кабинет ректора, а направо — актовый зал».

Спасибо тебе, старина дорогой, ты много показал мне в этот день…

Солнце уже садилось, уходило за молчаливые, мёртвые дома. Мы подошли к рейхстагу. У его главного входа стоял наш часовой. Он о чём-то громко разговаривал с двумя гражданскими немцами. Как я понял, те просили пропустить в рейхстаг, где они ни разу не бывали…

Здесь, у дверей рейхстага, я и расстался с ним, моим гидом — советским солдатом Кириллом Андрюшиным.