И не было лучше брата

Не на машине "Скорой помощи", не на пожарной или милицейской, на что он имел полное право как шофер первого класса, и даже не на такси стал работать Симург. Сел он за руль тяжелой грузовой машины, принадлежащей автобазе, занимающейся междугородными перевозками. Работал много и с охотой. Уезжал из дому на неделю, на десять дней, возвращался выбившимся из сил, исхудавшим и бледным от частых бессонных ночей в пути, но неизменно веселым, с подарками для детей и невестки. Привозил каждый раз непременно подарок и для брата. И не какой-нибудь, по которому сразу видно, что куплена вещь случайно, лишь бы подарить, а что - неважно, подбирал подарки Симург брату со вниманием, с учетом его вкусов и желаний.

Каждый раз трогал Симург любящее сердце брата, очень недовольного им за его непослушание при выборе работы, но переживающего молча, ничем этого внешне не выражая, лишь изредка спрашивая, долго ли еще Симург собирается вести цыганский образ жизни. В те дни, когда Симург находился дома, недовольство не метало Джалил-муаллиму следить за отдыхом и питанием брата. Силы у Симурга восстанавливались быстро, и уже на второй день после приезда возился он вместе с Джалил-муаллимом в саду или развлекал всех в доме рассказами о смешных приключениях, непременно случающихся с ним в каждой поездке.

Говорил Симург, что работа ему очень по душе: дает возможность повидать и места новые и с людьми познакомиться, что тоже не последнее дело, можно заработать хорошие деньги, конечно, если ты человек не ленивый, смекалистый и в своей профессии мастер.

Зарабатывал Симург прилично, тратил деньги легко, щедро угощал не чаявших в нем души друзей. Доходили до Джалил-муаллима слухи, что видят часто брата в ресторанах, выслушивал он это, умело скрывая огорчение, давал понять, что прекрасно об этом осведомлен, так же как и об остальных делах младшего брата, не предпринимающего ничего без предварительного согласия и одобрения Джалил-муаллима. Стал Симург хорошо одеваться, глядя на него, можно было подумать, что этот высокий красивый парень в модном, ладно сидящем на нем костюме - какой-то корреспондент, или комментатор телевидения, или даже футболист команды мастеров класса "А".

А спустя месяцев шесть-семь после поступления на работу в грузовую автобазу, выбрав момент, когда остались они в комнате наедине, вытащил Симург из кармана деньги - четыреста пятьдесят рублей и, тепло поблагодарив брата за заботу, протянул их ему.

- Я же не в долг их давал, - сказал Джалил-муаллим, - я подарил их тебе.

Гогда Симург вытащил из кармана сберегательную книжку и раскрыл ее на странице, удостоверяющей, что владелец ее богатств своих не только не растратил, а значительно приумножил, доведя их до шестисот пятидесяти рублей.

- Видишь, - сказал Симург Джалил-муаллиму, настроение у него, как всегда, было хорошее, и он улыбался приятной для брата, всегда доброй и почтительной улыбкой, - я себя не обижаю. Бери свои деньги со спокойной душой. Спасибо, что выручил. А если будут тебе нужны: деньги, ты только скажи мне. Очень я тебя прошу!

Похвалил Джалил-муаллим Симурга, сказал, что Симург молодец, стоит на правильной дороге, как и полагается мужчине, который чего-то хочет добиться в жизни. Сказал, что на деньги, возвращенные Симургом, он совершенно не рассчитывал ни ныне, н" в будущем, так как давал он их ему от всего сердца, и принимает их только потому, что отдает Симург не от последнего.

Говорил все слова эти Джалил-муаллим, искренне радуясь

успеху брата и даже по великодушию не напоминая на сей раз

о своем желании видеть Симурга на другой, более спокойной и

солидной работе.

Но почему-то взял деньги Джалил-муаллим, которые он копил для брата в течение трех лет, думая, что будет у него в них крайняя нужда, и которыми он, судя по сберкнижке, ни разу не воспользовался, - без всякого удовольствия;

Вспомнилось, что без малого сорок раз посетил он сберкассу для того, чтобы иметь возможность, как и полагается старшему в семье, вручить брату в первый день приезда .свидетельство заботы о нем и внимания.

Вспомнил, как вернул ему деньги Симург, вернул с легкостью, видимо, с такой же, с какой они ему достались. Вздохнул и попытался отогнать откуда-то наползающее смутное предчувствие вступления его жизни в какой-то новый период, необычный и странный. Но не сумел тогда Джалил-муаллим при всей дальновидности и проницательности угадать, что принесет ему и его близким это новое, наступление которого Джалил-муаллим угадал в тот день обостренным чутьем.

Неприятную весть получил он в своем кабинете в то время, когда мысленно решал конкретные задачи дальнейшего улучшения работы почтового отделения.

Работало отделение хорошо, довольны были подписчики и посетители, и получало это соответствующую оценку в министерстве: ставили на совещаниях отделение в пример другим, непременно и справедливо отмечая при этом, что в успехе, достигнутом коллективом в деле обслуживания населения, значительные заслуги бессменного руководителя его Джалил-муаллима. Но не кружил успех голову Джалил-муаллима, усвоившего из опыта своей работы на почте, что не существует в этом мире предела для усилий в процессе формирования совершенного, ускользающего даже от человека, приблизившегося к нему вплотную. Всегда напоминал себе о том, что остановиться в нынешнее стремительное время, довольствуясь сделанным, означает отставание, и не щадил на работе своих сил и умения.

От размышлений его отвлек приход Мамеда Бабанлы, вот уже около двадцати лет работающего в отделе посылок. По выражению его лица и по тому, как он тщательно закрыл за собой дверь, Джалил-муаллим сразу понял,' что случилась неприятность, но, естественно, при всей своей проницательности не сумел представить ее размеров.

Мамед молча подошел к столу и положил перед Джалил-муаллимом вечернюю городскую газету, сложенную так, что сразу бросилось в глаза набранное крупным шрифтом название статьи "Автодельцы и длинный рубль" и подзаголовок, удостоверяющий принадлежность статьи к фельетонному жанру, наиболее чтимому и часто читаемому Джалил-муаллимом.

Джалил-муаллим читал статью и почти физически ощущал, как рушится и идет прахом все, чего он добился в жизни с таким трудом, потратив на это долгие годы, не имея никакой поддержки, рассчитывая только на свои силы.

Статья была о Симурге.

Если говорить точнее, не только о Симурге, упоминались в ней, и не в малом числе, и другие люди. Но свою фамилию Джалил-муаллим увидел в нескольких местах. Фельетон был написан автором, чья манера письма, и умение делать выводы в конце каждой статьи, и сами выводы чрезвычайно импонировали Джалил-муаллиму и всегда вызывали в нем согласие и единомыслие. И на этот раз автор остался верен себе - доступным и простым языком, умело и вовремя используя обличительные факты, он рассказал историю деятельности и разоблачения группы недобросовестных людей, которые, воспользовавшись преступной близорукостью и халатностью руководителей грузовой автобазы, занимались темными махинациями, совершали левые рейсы с грузами овощей и фруктов в северные районы страны, получая за это суммы, многократно превышающие самые максимальные, предусмотренные в вознаграждение за аналогичную деятельность трудовым законодательством.

В конце автор, как всегда, выразил уверенность, что героев фельетона постигнет возмездие, и просил широкую общественность присмотреться к среде, из которой появляются вышеназванные и подобные им преступники-стяжатели.

Тяжело было Джалил-муаллиму читать фельетон. Очень тяжело. Знал он, что не заслужил такого несчастья, ничем не заслужил, и почувствовал к себе жалость. Нельзя же бить человека так жестоко и неожиданно, и какого человека, его Джалил-муаллима. За что?

Припомнил теперь Джалил-муаллим мелкие события последнего месяца, на которые не обращал внимания по занятости, а также по причине неограниченного доверия к брату.

Только теперь понял, почему за последний месяц ни разу не уехал Симург в поездку. Ведь в фельетоне прямо сказано, что как раз месяц с небольшим назад и были у него отобраны права бдительным автоинспектором.

И еще стало обидно Джалил-муаллиму, что не рассказал ему ничего брат о случившемся и узнает он о происшедшем в его семье, в его доме через городскую прессу. Отчетливо понял в этот момент Джалил-муаллим, что одним махом кладет конец сегодняшний номер вечерней газеты его влиянию и уважению к нему на улице, пачкает несмываемой прочной краской до сих пор безупречную фамилию.

Поднял Джалил-муаллим голову, увидел Мамеда Бабанлы, стоящего перед ним, о присутствии "второго он совершенно забыл, и снова опустил ее.

Посмотрел Мамед еще некоторое время на склоненную голову своего заведующего и огорченно вздохнул. Давно началось их знакомство - бегал в те времена Джалил-муаллим с пачкой газет, основным содержанием которых были сообщения о положении на фронте и в тылу, а сам Мамед только начал работать после госпиталя, где залечили ему раны. Ежегодно устраивал Мамед веселое угощение в день, длинно и высокоторжественно называемый им "днем чудесного возвращения к жизни". Никому не рассказывал Мамед о том дне, когда случайно нашли на берегу в темноте санитары стремительно отступающей медчасти его утратившее все признаки жизни тело и на катере перебросили в полевой госпиталь.

Никому не рассказывал он и о том, что пережил в долгие часы, прежде чем потерять сознание...

Припадая на правый бок, проворно сновал от окошечка к столу с весами, неутомимо упаковывая и выписывая квитанции правой рукой с уцелевшими большим и указательным пальцами, которая скорее походила на рачью клешню, чем на приличествующую человеку обыкновенную пятерню.

Советовались люди с бывалым фронтовиком Мамедом, прежде чем забить ящик с теплыми вещами, и говорил он слова одобрения и похвалы посетителю, купившему их на последние деньги для родного человека на фронте. Шли посылки первые семь-восемь месяцев одним потоком в направлении из Баку на запад, и пахло от них чесноком, луком и колбасой, вяленой рыбой и прочим съедобным.

Относился Мамед к Джалил-муаллиму неизменно хорошо, правда, были и легкие перебои в их отношениях, неизбежные при совместной работе, но несущественные и следа в памяти обоих не оставившие. Крепко уважал Джалил-муаллима за самостоятельность и деловитость, поражала Мамеда в нем, еще в подростке, неутолимая жажда во что бы то ни стало выбиться в люди. И вместе с тем частенько усмехался без злости Мамед, наблюдая в первые дни назначения заведующим, а изредка и потом, степенные и вельможные манеры Джалил-муаллима.

А сейчас стоял Мамед перед Джалил-муаллимом молча и жалел его, а когда поднял заведующий голову, то были в его глазах растерянность и боль, что равносильно для Мамеда не высказанной вслух просьбе о немедленном совете и помощи.

- Подписку на вечернюю газету объявят только со следующего года, медленно сказал Мамед, осторожно подготавливая Джалил-муаллима. - В министерстве обещали, что на будущий год наконец можно будет на нее подписаться...

- При чем здесь подписка? - надтреснутым голосом спросил Джалил-муаллим. Неужели ты думаешь, что я сейчас могу думать о подписке?

- А нигде в правилах не сказано, сколько номеров может купить один человек, - продолжал медленно Мамед. - Один человек может купить много, скажем, весь тираж, отпущенный в эту субботу на район, а другой в этот день, с кем не бывает, останется без газеты. А можно и по другим районам поездить, слава богу, все продавцы в киосках знакомые, И машина есть.

Скользнул Мамед взглядом по липу Джалил-муаллима и увидел на нем ожидание и расцветающую теплыми красками надежду.

- Тираж нашего района я весь задержал. Попросил Самедова, он оставил у меня в отделении, оказывается, всего пять тысяч номеров. А в киосках других районов начнут продавать "вечёрку" минут через сорок - час... И нам же все районы ни к чему - только на 7-ю Параллельную бы успеть и к Бешмяртебя.

Дальнейшее происходило словно в тумане -- покорно пошел Джалил-муаллим за Мамедом и сел в машину. Заехали сперва и сберкассу, где взял оп двести рублей, затем объехали несколько киосков - машина с забившимся в уголок Джалил-муаллимом останавливалась, не доезжая до киоска полквартала, Мамед вел со знакомым киоскёром какие-то переговоры, а затем возвращался с очередной пачкой газет. Несколько раз хотел сказать ему вслед, что надо немедленно вернуть все газеты: для немедленной распродажи и что он не желает использовать в личных интересах служебное положение.

Джалил-муаллим точно потом- помнил, что хотел остановить Мамеда. Но не остановил. А, напротив, молча, не прерывая^ слушал рассуждения Мамеда, утверждавшего на всем протяжении этой мучительной поездки, что раз в жизни любой гражданин имеет полное право купить десять тысяч номеров газеты, если расплачивается немедленно и наличными, а не пытается взять их по перечислению и за государственный счет,, как это, наверняка сделал бы какой-нибудь ловкач.

Он говорил весело, искренне, не придавая происходящему никакого значения, и Джалил-муаллиму на несколько мгновений, показалось, что прав Мамед, ничего плохого не делает он, в конце концов покупает газеты на свои собственные деньги. Но долго еще мучила его после этого дня мысль о том, что принял он участие в каком-то пусть не преступлении, но в высшей степени недостойном деле и много должен теперь приложить усилий и стараний в дальнейшей жизни, чтобы получить право забыть об этом дне.

Домой Джалил-муаллим вернулся, когда стемнело. С помощью Мамеда перенес во двор пачки газет и выложил их в ряды в дальнем углу веранды, строго-настрого запретив жене и детям дотрагиваться до них.

Мамед, пообедав, просидел до позднего вечера и ушел, окончательно удостоверившись-, что ни один из соседей фельетона не прочитал, о чем убедительно свидетельствовало отсутствие вопросов у тех, кто нашел нужным посетить Джалил-муаллима в этот пригожий субботний вечер.

Давно уже ушел Мамед, улеглись дома все спать, а Джалил-муаллим сидел, не зажигая света, на веранде и, облокотившись на перила, готовился к решительному и неприятному разговору с неизвестно где задержавшимся Симургом. Долго ждал, а потом заснул, убаюканный успокаивающим рокотом котлов в сочетании со столь же приятным для слуха звоном сверчков в дворовом саду, не выдержав утомления и треволнений этого дня.

Проснулся Джалил-муаллим от тихого прикосновения к плечу. Он открыл глаза и увидел в мягкой полутьме веранды лицо брата.

- Добрый вечер, - негромко сказал Симург.

Джалил-муаллим смотрел на него, еще не совсем очнувшись после долгой дремы, пребывая несколько мгновений в состоянии, чрезвычайно редко выпадающем по милости скупой природы на долю человека, когда ни одна мысль не занимает его разума и он какие-то никем не измеренные частицы времени воспринимает окружающий мир, ни о чем не думая и не вспоминая. Джалил-муаллим испытал чувство мягкой умиротворяющей радости оттого, что увидел брата. Она шла к нему от Симурга, почти ощутимо передаваясь через мягкий теплый воздух, через рассеянный свет уличного фонаря, бледными неровными бликами пробивающийся сюда сквозь неподвижную густую листву. Он ощутил радость, и она исторгла из него короткий смех, исходящий как будто из глубины груди.

- Ты так хорошо спал, Ага-дадаш, - сказал Симург, не убирая с его плеча руки, - что я не хотел тебя будить.

- Давно ты пришел? - спросил Джалил-муаллим.

- Только что. Я арбуз принес, ты не вставай, я сейчас его нарежу и принесу.

Они ели сладкий прохладный арбуз, и Джалил-муаллим обдумывал, с чего начать ему серьезный разговор с Симургом. Он вымыл руки и, подождав, пока Симург уберет со стола и выбросит корки, включил свет. Он молча подвел Симурга к пачкам газет, разложенным в углу веранды.

- Откуда это? - спросил Симург, во все глаза глядя на невиданное скопище газет.

- Я, - сказал Джалил-муаллим, - это я объехал киоски и, сгорая от стыда, скупил все номера сегодняшней газеты.

- Зачем? - спросил Симург. - Для чего тебе столько? - И Джалил-муаллим услыхал в его голосе удивление. - Ты вот эту газету купил, с фельетоном, что ли? Вот же есть. Я купил одну.

Симург достал из кармана измятый экземпляр одного из нескольких тысяч себе подобных на полу, не имеющих в своем числе в отличие от самой низкопроцентной лотереи ни одного счастливого номера.

- Неужели мне надо тебе объяснять это? - с горечью сказал Джалил-муаллим. Ему стало обидно оттого, что Симург даже не понял, на что пошел Джалил-муаллим во имя интересов семьи, доброго имени Симурга и своего. - Нам надо поговорить.

Они поговорили. Симург сказал, что у него были большие неприятности и что с работы ему пришлось уйти. Права вернули, но уволить уволили. Он знал, конечно, что участвует в незаконных махинациях, но активного участия в них не принимал, просто выполнял сверхурочные рейсы и держал язык за зубами, платили очень здорово. К суду его привлекать не будут, учли то обстоятельство, что в подложных путевках его руки нет, а также безупречное, прошлое и прекрасные характеристики из армии.

Он сказал, что ни о чем Джалил-муаллиму не рассказывал после того, как стряслась беда, конечно, не потому, что считал брата чужим, а просто не хотел расстраивать его.

- Теперь ты понял, что я был прав, когда просил тебя не идти шофером? Помнишь, как я тебя просил? Сейчас не было бы этого позора!

- Какого позора? Я не украл и никого не убил, ну, попал в неприятность, сказал Симург. - Случилось... С кем не бывает.

- Ты бы обо мне подумал, - сказал Джалил-муаллим. -- О людях, которые знают нашу семью.

- О соседях, что ли? - сказал Симург, и в первый раз в его голосе послышалось раздражение. - Джалил, что ты мне о них сейчас говоришь? Какое мне дело до всех наших знакомых?

Они говорили еще долго, но Джалил-муаллим чувствовал, что Симург слушает его не то что непочтительно или невнимательно, а с каким-то странным выражением на лице, как будто все, что говорит Джалил-муаллим, давно ему известно и кажется не очень интересным. Правда, в конце концов он согласился во всем с братом, согласился и пообещал устроиться на другую работу, не шофером. Но согласился как-то вяло, почти небрежно, думая о чем-то своем.

- Может быть, я тебе могу чем-нибудь помочь? - спросил Джалил-муаллим и сразу же и надолго пожалел, что задал Симургу этот вопрос.

- Ты? - с непередаваемым удивлением спросил Симург. Он поднял голову и внимательно посмотрел на Джалил-муаллима с неуловимой улыбкой, пробежавшей по губам. - А чем ты можешь помочь мне?

- Подумать надо, - после паузы сказал Джалил-муаллим. - Надо подумать. Он не находил слов и потер рукой лоб, пытаясь связать разноцветные пестрые нити мыслей, содранные каждая со своей катушки и разорванные в нескольких местах интонацией, прозвучавшей в голосе Симурга, - Подумать надо. Посоветоваться... .

- Не надо ни с кем советоваться, Джалил, - мягко сказал Симург. - Я же не маленький, сам устроюсь, Ты не беспокойся, все будет хорошо. Ладно? - Он подождал ответа, ко брат лишь молча кивнул. - Я уже кое-что надумал. Выясню как следует и все тебе расскажу на днях. Спокойной ночи.

Он ушел к себе в комнату, а Джалил-муаллим, прежде чем пойти лечь спать,, еще долго сидел на темной веранде, вспоминая в подробностях свою поездку по газетным киоскам и весь разговор с Симургом и. от всего этого, ощущая тоску в сердце и растерянность человека, заглянувшего в зеркало и неожиданно увидевшего вместо привычного своего изображения другое - незнакомое, ничтожное лицо с жалким выражением в глазах, - и вместе с тем знающего что лицо это отныне его и никуда ему от него не деться.

Безработным пробыл Симург недолго. Неделю, а может быть, чуть больше. Уходя из дому рано, возвращался поздно, охотно объяснял за ужином, что ищет место по своему вкусу, такое, чтобы и платили много, и чтобы работа была интересная и, самое главное, такая, чтобы не отнимала много времени у человека, который собирается на будущий год поступить в вечерний или заочный институт. Говорил, что совсем было нашел место, где и зарплата такая, что весь месяц стараться будешь - до конца не потратишь, и премию в конце года в. конверте на стол кладут, и машину на дом за каждым сотрудником по утрам присылают, и совсем было согласился на. долгие уговоры самого главного руководителя этого прекрасного места, но отказался,. когда узнал об одном условии. В этом месте Симург замолчал, и сделал вид, что надолго занялся едой, а дождавшись непременно следующего за паузой вопроса с напряженным вниманием слушающей наивной Лейлы-ханум, что это за такое жуткое условие, из-за которого он отказался, объяснил, что он ни за что не согласится работать в белых перчатках и в черном галстуке, а это условие там непременное и обойти его никак нельзя. Лейла-ханум уговаривала его подумать и из-за такого пустяка не лишать себя прекрасной работы, но Симург был неумолим: надо быть дальновидным объяснял он Лейле-ханум, сегодня ты согласишься надевать на работу белые перчатки, а завтра тебя заставят пить пиво с копченым кутумом, даже если, тебе не очень хочется. Лейла-ханум возмущенно всплескивала руками и говорила,, что никогда не подозревала, что Симург такой привередливый и принципиальный. Джалил-муаллим слушал эти разговоры, изредка улыбаясь, но вопросов насчет трудоустройства брата не задавал.

А в один из вечеров Симург пришел довольный и сказал, что наконец нашел подходящую работу и что насчет галстука и белых перчаток никто там даже не заикнулся.

- И машина будет по утрам приезжать за тобой? - спросила Лейла-ханум, придающая большое значение, впрочем, как почти все женщины, внешним признакам благополучия и преуспеяния.

- Насчет машины я спросить забыл, - с сожалением сказал Симург, - но вот зато катер будет точно, а иногда и вертолет. Ты, Лейла-ханум, летала когда-нибудь на вертолете?

Джалил-муаллим понял, что это не шутки.

- Куда ты поступил?

- Случайно получилось, но, по-моему, мне повезло, - нерешительно сказал Симург, чувствовалось, что он очень хочет уродить брату. - Встретил я Заура Нагиева, давно я его не видел, первый раз после окончания школы встретил. Ты помнишь, ага-дадаш, он иногда захаживал к нам?

- Это не его отец в главмилиции работал, который с женой развелся?

- Вот-вот... Он сейчас в нефтяном институте заочно учится. Деловой парень, не трепач. Он, как окончил школу, пошел работать. Сейчас он буровой мастер, а как институт окончит, сразу его начальником участка назначат, твердо обещали. Он по морскому бурению. Десять дней в море - зато двоить дней дома.

- Понятно. На Нефтяных Камнях работает?

- Вроде, но не совсем, - сказал Симург, - они новые основания осваивают. Он мне все подробно объяснил, как новый стальной остров построят в море, они его сразу начинают осваивать...

- Все ясно, - сказал Джалил-муаллим. - Ничего хорошего. - Опасная это работа. День и ночь в открытом море. Не пойму только, что ты там будешь делать, ты же не нефтяник?

-- Я тебе все объясню, - торопливо перебил его Симург. - Во-первых, ничего опасного, Заур мне ВСЕ объяснил, единственная неприятность, говорит, это когда неожиданно норд задует, тогда приходится еще несколько дней сверх работы посидеть в море, но за это потом столько же дней отгула полагается, во-вторых, им дизелист нужен, а я дизель как свои пять пальцев знаю, и зарплату там почти двойную платят по сравнению с городом, и еще премия полагается за выполнение плана, а план они ежемесячно перекрывают, это не считая ежегодной надбавки за стаж. И еще самое главное, - сказал Симург, - это институт, морских нефтяников в первую очередь принимают, какие отметки - неважно, только бы сдал, хоть на все тройки. И путевки на любой курорт дают. Куда хочешь - туда дают.

- Дело твое, - сказал Джалил-муаллим. - Раз поступил, то и толковать уже не

о чем. Но мне бы не хотелось, чтобы мой родной брат мок круглые сутки в море, как будто в целом городе ему места не нашлось... Люди в Баку из деревни приезжают, устраиваются, куда ни пойдешь, везде бывшие крестьяне работают, академиками становятся, а ты... - Джалил-муаллим махнул рукой.

- Все будет хорошо, Джалил, - сказал Симург. - Я сегодня там побывал, эта

работа по мне. Самостоятельная работа - и заработать можно хорошо, и перспективы есть.

- А в медицинский ты поступать не думаешь? - безучастным голосом спросил Джалил-муаллим.

- Куда мне. Я только раз в госпитале побывал, - сказал Симург, - когда с рукой случилось, так меня от одного запаха лекарств чуть не стошнило. Это не для меня.

- А ты не писал нам, что был в госпитале, - сказала Лейла-ханум.

- Ничего серьезного и не было. Руку я вывихнул, вправили и через пять дней выписали. Таких страхов я там насмотрелся. Нет, это дело не для меня.

- Значит, ты твердо решил?

- Да, - сказал Симург.

- Ладно, - сказал Джалил-муаллим. - Что я могу сказать? С богом. Мне только одного хочется, чтобы все у тебя шло хорошо.

- Я это знаю, ага-дадаш.

Загорел Симург на новой работе так, что и узнать его нельзя было. Пахло от него в первые несколько дней после каждой вахты нефтью и морем, рассказывал он о своей работе с увлечением, и узнавали домашние и соседи из этих рассказов много нового и интересного, и это было удивительно, что под самым боком, на этих самых Нефтяных Камнях, о которых столько пишут в любой газете и по телевидению показывают, происходят события, о которых никто и представления не имел до тех пор, пока Симург не стал там работать. Все просто несказанно удивились, когда узнали, что на этих самых искусственных островах и вообще на всей территории Нефтяных Камней действует в полную силу "сухой закон" и ни один человек, начиная с самого большого начальника и кончая приехавшим на один день журналистом, не смеет нарушить его. Удивились и тому, что обыкновенные телевизоры, привезенные на Нефтяные Камни, принимают не только программы Баку и Москвы, но ни с того ни с сего начинают "ловить" на других каналах Астрахань и Красноводск, Пятигорск и всякие неизвестные заграничные станции почти без помех.

По всему было видно, что своей работой Симург был доволен и уходить не собирался. В рассказах Симург каждый раз, и Джалил-муаллим знал, что это он делает ради него, подробно описывал строгие правила техники безопасности и перечислял, какие самые современные вертолеты и катера переданы в распоряжение специальной службы безопасности.

- Ты, пожалуйста, ни о чем не беспокойся, - сказал Симург. - Ничего со мной там не случится. Хорошее это дело... По-моему, ты чем-то недоволен? Ради бога, скажи, я немедленно все сделаю, как ты хочешь.

- Я доволен, - сказал Джалил-муаллим. - Мне же очень мало что надо. Лишь бы вы все были здоровы. - В последнее время он все больше ощущал какое-то непривычное для него безразличие. И на работу ходил без всякого удовольствия это, конечно, ни в коей мере не означает, что начал относиться Джалил-муаллим к своим служебным обязанностям без прежнего рвения или небрежно, нет - но потеряла для него служба притягательный интерес во всех делах прежде украшающих ее, благодаря которым Человек, умудренный опытом, имел возможность проявить свои способности не только в почтовой профессии, деле по справедливости трудном, но для Джалил-муаллима давно уже не представляющем никакой сложности, а в более тонкого свойства взаимоотношениях с подчиненными, до сих пор откровенными с ним, использующими во свое благо его наказы и советы в области служебной и личной жизни. Теперь, вызвав сотрудника, совершившего какой-нибудь проступок, связанный с доставкой телеграммы или другой корреспонденции несвоевременно или не по тому адресу, коротко выговаривал ему и отпускал, не задерживая на долгий разговор с воспитательной целью, не приводил ему примеров, из которых явствовало, что может сыграть раковую роль в жизни человека проступок, на первый взгляд не представляющий особого значения, и не рассказывал поучительных историй из жизни своей и людей, хорошо ему знакомых и уважаемых.

Не готовил теперь дома речи накануне общего собрания коллектива, выступая, говорил на удивление всем недлинно и только о вещах, имеющих самое непосредственное отношение к собранию.

Изменился и в других мелочах, например, прошел, брезгливо морщась, мимо невоспитанного юнца, нагло курившего в помещении почтового отделения. В прежние времена подвел бы его Джалил-муаллим к табличке "У нас не курят" и при всеобщем внимании сбил бы с юнца спесь несколькими значительными словами, после которых человек впечатлительный и с сохранившейся совестью перестал бы на всю жизнь курить не только на почте или, скажем, в магазине, а даже, извините, в общественном мужском туалете, куда иногда тоже заходят по нужде люди с астмой и другими сердечно-сосудистыми заболеваниями. И с Мамедом изменились у него отношения. Если прежде подолгу разговаривал с ним Джалил-муаллим и доставляла им, можно сказать, давним соратникам, беседа удовольствие, то теперь разговаривал Джалил-муаллим с ним только по делу и избегал его во все остальное время, хоть и был Мамед всегда - ив плохой день и в добрый - хорошим товарищем, а можно даже сказать, другом.

И чего никогда с ним раньше не бывало, теперь, находясь на службе, почти все время с нетерпением ожидал окончания рабочего дня и с наслаждением думал о вечере в своем доме или в саду.

По дороге раскланивался со знакомыми, обменивался новостями и мнениями, все

как всегда, подходя к дому, непременно встречал кого-нибудь из семейки Манафа: или самого Манафа, или жену его, как обезьяна, беспрерывно лузгающую семечки, или дочь, правда, в последнее время Дильбер попадалась ему на пути редко, здоровалась с ним серьезно, без прежней улыбки, радостной и бесстыдной, и одевалась она теперь вполне пристойно, в скромное платье, в меру короткое, обнажающее стройные ноги до вполне допустимого уровня. Все эти перемены объяснял Джалил-муаллпм благотворным влиянием на нее работы в коллективе и испытывал удовлетворение от того, что семена, посеянные им в тот день, когда устроил он девчонку в аптеку, кажется, приносят добрые плоды.

Работал каждый день в саду, возился с пчелами, наблюдая с удовольствием за их образом жизни, поливал и вскапывал землю, обрезал лозы и лишние побеги плодовых деревьев и других, посаженных в декоративных целях для создания пейзажа, веселящего взгляд и душу.

С братом, в те дни, когда он жил на берегу, встречался ежедневно за завтраком и обедом. Дела у Симурга шли хорошо. По всему было видно.

Несколько раз спрашивал Симург брата, нужны ли ему деньги, и настойчиво предлагал, но Джалил-муаллим каждый раз отвечал, как оно и было на самом деле, что денег ему не нужно, хватает своих с избытком"

Приходили к Симургу часто по вечерам гости, все больше товарищи его возраста, каждый раз приглашал Симург и Джалил-муаллима, он, посидев для приличия полчаса, уходил, не желая стеснять их. Часто доносился на веранду смех, поражала Джалил-муаллима их способность смеяться по любому поводу, совсем, по его мнению, не смешному. Пытался он было объяснить это их молодостью но, вспомнив, что в возрасте Симурга и его товарищей он был не таким, а вдумчивым и сдержанным и никогда в компаниях так легкомысленно себя не вел, пришел к неизбежному выводу, что есть в их воспитании пробелы, к, сожалению, уже невосполнимые.

Раздражало Джалил-муаллима и то, что приходили к Симургу знакомые и незнакомые ему в самое неурочное время, утром, вечером, а нередко и ночью. Видно, привыкли к такому ненормированному режиму на своем острове. Словом, превратился дом в проходной двор.

Долго крепился Джалил-муаллим, но потом все же позволил себе в разговоре вскользь намекнуть на это Симургу.

Симург сказал, что его самого давно беспокоит мысль, что частые хождения к нему могут потревожить покой брата и его семьи, и попросил разрешения у Джалил-муаллима открыть для визитов к нему ворота черного хода, заколоченные за ненадобностью в незапамятные времена еще покойным их отцом и расположенные в противоположном конце двора, в той же стороне, куда выходила дверь комнаты Симурга.

Джалил-муаллим согласился, удивившись, как это такая простая мысль не пришла ему в голову, и добавил, что надо ту часть двора, пустынную и неблагоустроенную, служившую все эти годы свалкой для всяких ненужных вещей, привести в более или менее пристойный вид. Симург согласился и сказал, что весь этот участок он приберет и полностью озеленит.

Джалил-муаллим это намерение одобрил, но, улыбнувшись энтузиазму брата, попросил Симурга не увлекаться, так как посадка деревьев требует массы времени, труда и внимания. Напомнил, сколько лет понадобилось ему для того, чтобы довести сад до почти нормального уровня, и это при его умении и знаниях в области садоводства.

Симург засмеялся и сказал, что постарается справиться с благоустройством двора сам, не утруждая Джалил-муаллима, у которого забот хватает и без этого.

На следующий день привел Симург двоих рабочих, 'которые, раскрыв ворота черного хода и убрав от хлама двор, накопали в местах, указанных Симургом, в течение трех дней множество ям. Потом въехали во двор один за другим два самосвала с кузовами, нагруженными до краев навозом.

Симург сказал Джалил-муаллиму, что навоз куплен на мясокомбинате, где охотно продают его по пять рублей за машину.

И не успел изумленный Джалил-муаллим оглянуться, как буквально за несколько дней оказалась другая половина двора засаженной разными деревьями, и не какими-нибудь чахлыми саженцами, а здоровенными стволами с аккуратно обрезанной кроной. Деревья отобрал Симургу по твердой государственной цене знакомый агроном из треста зеленого хозяйства.

Посадил Симург плодовые деревья, и в основном такие же, что росли на участке Джалил-муаллима, - черный и белый тут, черешню, абрикос и гранат, появилась теперь во дворе и новая сельскохозяйственная культура - грецкий орех. Почти все до одного деревья принялись и дали зеленые побеги в ту же весну.

Полюбоваться садом Симурга приходили знакомые даже с соседних улиц. Восхищались, спрашивали у Симурга, как это ему удалось в такой короткий срок без всякой возни сотворить во дворе такое чудо зеленое, записывали номера телефонов мясокомбината и треста зеленого хозяйства и, что просто приводило Джалил-муаллима в состояние недоумения, спрашивали у Симурга советов, какие деревья лучше всего посадить им в условиях их дворового микроклимата.

Проходя через его сад, вежливые соседи непременно поздравляли и Джалил

-муаллима, но советов его в области садоводства не спрашивали.

Одним словом, стал Симург непререкаемым авторитетом для соседей в сложных

вопросах агрономии и почвоведения.

Теперь приходили к Симургу друзья, а часто и соседи через новые ворота.

В тот день Джалил-муаллим вернулся домой в обычное время. Жена накрывала уже на стол на веранде, дети тоже были дома.

Джалил-муаллим переоделся в домашнее, умылся и в ожидании обеда спустился во двор. Потом вспомнил, что принес Симургу письмо с почты, и решил занести ему в комнату, заодно напомнить, что наступило время обеда. Письма Симургу после армии приходили часто, из разных городов. Джалил-муаллим, который, кроме официальных писем и открыток с поздравлениями, ничего не получал, с интересом слушал, когда Симург читал ему вслух. Писали в основном армейские товарищи о своем житье-бытье на гражданском поприще.

Джалил-муаллим взял письмо и пошел к Симургу. Уже подходя к его комнате, еще на веранде услышал смех, от которого кровь прилила к его, голове; доносился смех этот из комнаты Симурга. Понял сразу он, чей это смех, и возмутился всей душой. К Симургу Джалил-муаллим зашел не постучавшись, потому что дверь в комнату была приотворена и оттуда доносился голос брата, что-то весело рассказывающего. Он вошел в комнату и остановился на пороге, а остановился по той причине, что не знал, что ему делать дальше, то ли, поздоровавшись, пройти в комнату, то ли молча повернуться и уйти. А Дильбер сидела на кровати, ела виноград и одновременно улыбалась Симургу, сидящему близехонько у ног ее, на низенькой скамеечке.

Дильбер, увидев Джалил-муаллима, улыбаться перестала, и взгляд у нее стал испуганным, а Симург поднялся навстречу брату и, поздоровавшись, попросил его присесть. Джалил-муаллим с Симургом тоже поздоровался, передал письмо, сказал, что обед стынет, и ушел. Ушел с обидой и возмущением, в висках у него закололо и в голове зашумело.

За обедом Джалил-муаллим с Симургом почти не разговаривал, односложно отвечая ему, когда тот к нему обращался.

А Симург вел себя как ни в чем не бывало, шутил, и чувствовалось, что ни в чем виноватым он себя не считает. Так и пообедали.

Утром, уходя на работу, Джалил-муаллим велел жене пойти к Симургу и сказать от его имени, чтобы ноги Дильбер больше в этом доме не было и что он, Джалил-муаллим, очень огорчен поведением Симурга, который счел возможным привести в дом, где, кроме него, живет семья старшего брата, девицу такого пошиба, как Дильбер. Велел также Джалил-муаллим Лейле-ханум рассказать Симургу, что представляет собой семейка их соседа Манафа, и о том, как были изгнаны из этого дома Дильбер и ее мать.

Вечером Лейла-ханум сообщила Джалил-муаллиму, что Симург сперва ей ничего не ответил, только вздохнул, а когда она стала настойчиво спрашивать, что передать Джалил-муаллиму, сказал ей Симург, что Дильбер к нему больше ходить не будет, пока не разрешит это Джалил-муаллим. Еще сказал Симург, что он, поговорив с братом, надеется получить разрешение, потому что Дильбер - девушка хорошая, неглупая, и он не понимает, что против нее может иметь Джалил-муаллим. Ведь никто за своих родителей не отвечает, особенно в таком почти несовершеннолетнем возрасте, как у Дильбер.

Джалил-муаллим очень расстроился и стал обдумывать, какими доводами он должен убедить Симурга, что Дильбер не тот человек, с которым можно общаться. Доводов было много, и Джалил-муаллим отобрал из них несколько самых веских.

Но Симург к брату с этим разговором не пришел. И Дильбер больше в их дом не приходила.

Джалил-муаллим, думающий обо всем этом беспрерывно, с облегчением решил, что Симург разобрался, что к чему, и вредное в компрометирующее знакомство с Дильбер прервал. Так он думал до тех пор, пока не встретил их, возвращаясь с работы. Стояли они на углу и не разговаривали, а просто молча стояли и смотрели друг на друга. И по всему было видно, что стоять так и смотреть друг на друга им очень приятно, если не сказать большего.

Джалил-муаллим перешел на противоположный тротуар, и многие из тех, кто был в это время на улице, обратили внимание на то, что Джалил-муаллим даже не посмотрел в сторону Симурга с Дильбер.

А через несколько дней Симург сказал Джалил-муаллиму, что хочет с ним поговорить об одном серьезном деле. Джалил-муаллим прошел с братом в свою комнату, чтобы никто не помешал им, и приготовился слушать. Сказал ему Симург, что любит он Дильбер любовью окончательной, и она его тоже, и что хочет он по этой причине жениться на ней в самое ближайшее время.

Просил Симург, чтобы Джалил-муаллим, как и подобает старшему в семье, принял в этом деле самое что ни есть активное участие и пошел бы к отцу ее, Манафу, просить руки дочери для своего младшего брата. Слушал Джалил-муаллим брата и понимал, что не шутит он, и не хотел в это верить.

Встал Джалил-муаллим из-за стола и молча прошелся по комнате, стараясь удержать себя от слов запальчивых и обидных. Но больно было ему от того, что услышал, и страшно, потому что почувствовал он, что не удержать ему брата от шага позорного, и можно сказать, гибельного. Даже горло ему перехватило. А когда отпустило, мог говорить он только шепотом.

- Ты же брат мне, - сказал он. - Как же ты можешь думать о женитьбе на такой, как Дильбер? С какой кровью ты хочешь нашу кровь смешать? У тебя же дети будут. Ты об этом подумал, прежде чем прийти ко мне с этим разговором? Подумал или нет?

- Я тебя прошу, - сказал Симург. - Я тебя прошу, Джалил, не нервничай. Пойми, я ее люблю. Ты мне поверь, она неплохая девушка.

- Не заставляй меня говорить слова, которые я не должен тебе говорить, сказал Джалил. - Нельзя на такой жениться, ты мальчишка еще, ты жизни не знаешь. Забудь ее, если только ты настоящий мужчина. О чести своей подумай!

- Я люблю ее, - сказал Симург.

- А ты знаешь, что мать ее шлюхой была известной и сестра старшая тоже, или не знаешь? Может быть, ты думаешь, что она лучше их окажется? Нет, так не бывает. Один ее вид чего стоит. Птицу по полету видать.

Побелел Симург от слов этих, зубы стиснул.

- Не говори так, Джалил, - сказал он. - Ну, я тебя очень прошу не говорить так. Ведь я ее люблю, я женюсь на ней.

- Тогда забудь, что у тебя есть брат, - сказал Джалил-муаллим. - Навсегда забудь. Все я тебе прощал, а вот этого не сумею!

Свадьбы не было. Да и какая может быть свадьба, если глава семьи, старший брат, в лицо невесты посмотреть отказался, с родителями ее поздороваться.

Уговаривали Джалил-муаллима самые близкие друзья и родственники, но остался он непреклонным. Передал только через жену свою, чтобы взял Симург что захочет из мебели, оставшейся от отца, и чтобы присоединил к своей комнате еще одну. Симург отказался наотрез и от мебели и от комнаты, сказал, что пока ему ничего не нужно, а когда понадобится, что-нибудь сам придумает. Ссору с братом переживал несказанно и приходил к Джалил-муаллиму два раза - первый раз с женой Дильбер, а второй раз одни. Оба раза Джалил-муаллим с ним говорить отказался и через жену свою Лейлу-ханум, здесь же присутствующую, сказал брату, чтобы тот больше на эту половину не приходил и вообще забыл, что был когда-то у него брат по имени Джалил.

Постоял Симург у порога, понял, зная своего брата, что решение это окончательное, и ушел. И лицо у него было несчастное. Впрочем, Джалил-муаллим лица его не видел, потому что в сторону брата не посмотрел, как будто его и в комнате не было, и разговаривал он с ним, как это уже было сказано, через Лейлу-ханум, которая всю эту историю очень переживала и несколько раз плакала и во время разговора братьев, и потом, в одиночестве.

Сильно ошибся бы человек, который, приглядевшись к спокойному внешнему виду Джалил-муаллима, решил бы, что он не потрясен до самой глубины души ссорой с единственным братом своим. Значит, этот немудрый человек ничего не знает о людях, свое горе напоказ не выставляющих, а несущих его в себе, как и подобает уважающему себя мужчине. Когда приходили к Джалил-муаллиму родственники и друзья, чьим мнением он всегда дорожил, с соболезнованиями и осуждением действий Симурга, избравшего в спутницы жизни совместной особу недостойную, сорвавшего из чужого сада цветок неказистый, даже тогда Джалил-муаллим своего отношения к брату вслух не высказывал, а выслушав их до конца, переводил разговор на другую тему - политики или текущих событий, имеющих место в стране или на улице. Иногда, словно очнувшись, спрашивал у себя Джалил-муаллим, как же он может жить без брата Симур-га, не видеть его у себя за столом, не слышать голоса его и смеха. Но отгонял он от себя немедленно эти думы, потому что обидел его брат страшной обидой.

Стал Джалил-муаллим, сам не замечая этого, превращаться в человека угрюмого и нелюдимого. Но происходило все это незаметно, приблизительно так же, как незаметно для себя и окружающих покрывается лицо человека со временем морщинами, исчезает в глазах блеск, а в бороде в результате этой недоброй алхимии появляются нити серебряные, до смерти цвета своего уже не меняющие.

А на другой половине двора жизнь шла своим чередом. К брату часто приходили гости, и тогда до Джалил-муаллима доносился дым и запах шашлыка. Первое время брат, как и положено, присылал Джалил-муаллиму через нейтрального человека - двоюродного брата Дильбер - несколько шампуров, но каждый раз Джалил-муаллим отсылал шашлык обратно.

После ужина семья Симурга давала концерт - сам он еще с детства прекрасно умел играть на таре, на бубне ему подыгрывал племянник Дильбер, сын ее старшей сестры, днюющий и ночующий у Симурга со дня его женитьбы.

Дильбер пела, сама аккомпанируя себе на пианино. Темно-бордовое немецкое пианино Симург купил недавно, и доставка его из магазина в дом в субботу вызвала у соседей оживленные толки. Дильбер пела приятным голосом, гости кричали "машаллах" и дружно подпевали в нужных местах "мулейли" и "берибах". Впрочем, ни один концерт ни разу не закончился позже полуночи, видно, Симург тщательно следил за тем, чтобы не доставить беспокойства брату. В эти дни в доме у Джалил-муаллима говорили все шепотом, а сам он угрюмо сидел у окна, выходящего на улицу; очень ему было обидно, что в отцовском доме собираются столь недостойные люди, как родственники и приятели жены брата - лачарки. Летом концерты устраивались почти каждый вечер и тогда, когда не было гостей, видимо, для собственного удовольствия.

Постепенно Джалил-муаллим привык к ним и обращал внимание на музыку не больше, чем на рокот котлов.

Еще удивило и чрезвычайно огорчило его, что все, кто раньше осуждал Симурга, со временем вроде бы совершенно забыли об этом и теперь дружили с Симургом семьями и приходили к нему часто в гости. Вот это окончательно сбивало с толку.

Джалил-муаллим был уверен, что ему не показалось, когда увидел на половине брата прокурора Гасанова с женой. Знал он, что и жена его, и собственные дети в отсутствие его ходят к брату и, по всей вероятности, общаются не только с ним, а и с Дильбер. И это тоже огорчало его и причиняло душевные страдания.

Иногда с другой стороны двора доносились крики, явление в этом доме неслыханное со дня его постройки дедом Джалил-муаллима в 1891 году. Это брат ссорился со своей женой.

Однажды поздней летней ночью, разбуженный очередной их ссорой, Джалил-муаллим плюнул и ушел с помоста домой. Тихо, стараясь не разбудить жену, лег рядом с нею на свою кровать, стремясь поскорее впасть в сонное забытье...

Дильбер он увидел издали на углу. Она шла ему навстречу в ярком солнечном свете, насквозь пронизавшем тонкую ткань ее платья, словно обнаженная в теплом свете, улыбаясь ему при этом своей обычной улыбкой - манящей и ласковой. И он, как всегда, испытал радость оттого, что увидел ее. Она подошла к нему вплотную и положила ладони ему на грудь, и тепло от них проникло ему до сердца. "Я тебя жду очень давно, - сказала она, приблизив к нему лицо. - Куда ты меня сегодня поведешь?" Глаза у Дильбер светились радостью, а кожа лица, и губы, и зубы у нее были прохладные. Они шли по аллеям какого-то парка со странными диковинными деревьями, и Джалил-муаллим никак не мог вспомнить, что это за парк, хотя он точно знал, что бывал здесь когда-то. Ощущение силы переполняло его. Он ощущал силу во всем теле своем, и голову ему кружил и дурманил сладостный запах цветов. Он вдруг вспомнил, что это запах олеандров. Он сидел с Дильбер на скамье у самой чащи. Она, положив голову ему на грудь, говорила слова непонятные и волнующие, а он испытывал радость и счастье, до сих пор им не изведанное. Она помещалась у него в руках вся целиком, и ему передавался трепет ее тела. Слушал он, пьянея от счастья, ее горячий сбивчивый шепот, и была в словах Дильбер любовь к нему безмерная. Говорила она ему, что полюбила его с первого взгляда в тот день, когда встретила на углу. Говорила, что не расстанется с ним до самой смерти, называла единственным, самым желанным и любимым...

Джалил-муаллим целовал ей глаза и губы, и не было счастливее его на земле человека. Он вспоминал каждый миг со дня первой их встречи, и каждый миг был ему дороже всей остальной прожитой жизни. Издали доносилась музыка, непонятная и грустная, Джалил-муаллим никак не мог вспомнить, где он слышал эту музыку. И ложилась от нее на сердце тенью грусть мимолетная... А потом Джалил-муаллим увидел, как по аллее прямо на них идет человек. Когда тот приблизился, узнал он своего соседа Керима и поздоровался с ним, но тот прошел, не замечая ни Дильбер, ни Джалил-муаллима. И все проходящие, и Мамед, и прокурор Гасанов, Манаф с женой и многие-многие другие не видели их скамьи. Все, кроме Мариам-ханум; она остановилась ненадолго рядом, и посмотрела на них обоих, и вдруг улыбнулась такой счастливой улыбкой, какой улыбалась в последний раз только при покойном муже своем Байрам-беке. Она пошла дальше, и лицо у нее при этом было доброе и спокойное, и Джалил-муаллим почувствовал, что рада мать, увидев их вместе. Потом он стал думать, что это за парк, в котором находится с Дильбер, и вдруг вспомнил... Было ему тогда десять лет, и пришел он сюда с товарищами после школы. Они, спрятавшись в кустах, увидели на этой самой скамейке какого-то солдата, целовавшегося с девушкой.

Он вспомнил, какое счастливое лицо было у солдата при этом и как они оба солдат и его девушка - испуганно вскочили с места и убежали, когда мальчишки заорали и заулюлюкали в кустах.

Он обнял Дильбер, и она в томлении потянулась к нему. Он расстегнул ей платье и увидел ее грудь, упругую, с тонкой белой кожей, с розовыми упругими сосками. "Целуй меня скорее! Я знаю, сейчас все пропадет, - сдавленным голосом сказала Дильбер. - Почему ты не целуешь меня?" Он увидел глаза ее, светящиеся жарким ослепляющим светом, вдохнул в себя ее жаркое дыхание, и до него донеслись далеким эхом ее слова: "Не смей меня больше называть Рахшандой, слышишь, не смей! Меня зовут Дильбер!" - "Я не называл тебя Рахшандой, я знаю, что ты Дильбер", - удивленно, но ощущая в глубине души смятение, сказал Джалил-муаллим и проснулся.

Он очнулся, и руки его продолжали судорожно сжимать ее плечи, и на губах его оставался вкус ее губ. Он лежал в предутренней прохладной темноте комнаты, в смятении вспоминая этот сон, снившийся ему каждую ночь на протяжении многих месяцев. Через несколько мгновений он заснул снова, чтобы наутро начисто забыть все.

Какие-то неясные, туманные обрывки иногда по утрам беспокоили его, мелькали в сознании, никак не соглашаясь соединиться в целое, несмотря на все его усилия, столь же тщетные и невозможные, как нельзя восстановить по обрывку провода телефонный разговор двух влюбленных, даже если этот разговор пробегал по нему всего лишь одно мгновение назад...

Наконец, улучив удобный момент, Джалил-муаллим попрощался с Длинноухим

Кямалом и со всеми знакомыми, поблагодарил чайханщика Азиза за прекрасный чай и вышел на улицу.

Дома он застал участкового врача из поликлиники, пришедшего по вызову Лейлы

ханум. Последнее время у нее побаливало в боку. К его приходу осмотр был закончен. Врач, небольшого роста седой человек, сложил в чемоданчик инструменты и, подойдя к столу, выписал несколько направлений на анализы и исследования. Он подробно объяснил, куда и когда надо пойти на процедуры, потом попрощался и совсем было собрался уйти, но Джалил-муаллим задержал его и пригласил позавтракать. После долгого разговора с Длинноухим Кямалом нервная система Джалил-муаллима нуждалась в общении с интеллигентным человеком.

Врач посмотрел на часы, подумал и сказал, что он уже завтракал, но вот стакан чая выпьет с удовольствием. Лейла-ханум быстро накрыла на стол, принесла сыр, масло, мед.

За столом Джалил-муаллим говорил о медицине, высказал свое мнение по наиболее важным и актуальным проблемам сохранения здоровья человека, живущего в современных городских условиях. Врач слушал внимательно, прикладывая к уху сложенную ковшиком ладонь: он был глуховат.

- Вот, например, доктор, я объясняю им, - Джалил-муаллим кивнул на свою семью, - что утром человек должен есть умеренно, хлеб, масло, сыр - самая здоровая пища, а они с трудом соглашаются. Я говорю, если хочешь долго жить я быть здоровым - ешь по утрам только так...

Доктор возразил на это, что утром, перед рабочим днем, не мешает плотно поесть, набраться, так сказать, необходимых калорий. Джалил-муаллим с гостем спорить не стал.

- Может быть, - великодушно, не настаивая, сказал он. - Но у нас в семье еще во времена деда, я помню, за завтраком ели только так, и все были очень здоровыми, нормальными, людьми, никто никогда ничем серьезным не болел. И жили долго.

Врач попрощался, взял свой чемоданчик и пошел к выходу. Все встали и проводили его до дверей. В передней врач еще раз попросил заботливо Лейлу-ханум не опаздывать с анализами, поблагодарил за чай, приподнял над головой шляпу и поцеловал ей руку.

Джалил-муаллим посмотрел на это с отвращением и сразу же ушел в комнату. Когда врач обернулся, хозяина дома он 'не увидел. Он, наверное, удивился, но ничего не сказал. Только еле-еле заметно улыбнулся. А Джалил-муаллим подумал после его ухода, что врач этот, с виду вполне приличный человек, пожилой и благообразный, до сих пор не знает, как надо себя вести.

Джалил-муаллим спустился во двор. Солнце стояло уже высоко, и его лучи ощутимо припекали голову. Он некоторое время понаблюдал за пчелами, которые развили дневную деятельность беспрерывно транспортируя нектар от раскрывшихся цветов к ульям, но наблюдал рассеянно, не получая обычного удовлетворения. Он вскапывал теплую, еще влажную после утреннего полива землю грядок, стараясь найти в работе успокоение и разрядку. Обувь он снял и работал босиком. Он старался представить себе, как уходит в землю через кожу ступней напряжение, накопившееся в нем с утра, но сегодня почему-то вообразить это ему не удалось.

С половины брата доносились голоса. К нему пришли Манаф я его жена. Джалил-муаллим чувствовал, как он ненавидит и Манафа с его дочерью и женой, и Симурга, и больше всего себя.

Он не знал, о чем они говорят, но его остро раздражали звуки их голосов, сам вид их, снующих по двору его отцовского дома.

Всего его трясло от безудержной ненависти и злости. Джалил-муаллим яростно вскапывал землю, пот застилал ему глаза, и ему казалось, что мозг его плавится от злости и солнца. Он не знал, куда ему уйти от этого, и снова вспомнил услышанную ночью ссору на половине брата и почувствовал, как перехватило ему горло.

Если бы в этот момент кто-нибудь заговорил с ним, то ответа от него не сумел бы добиться, потому что Джалил-муаллим не в состоянии был разомкнуть стиснутые челюсти. Он отбросил лопату и бесцельно заходил по саду, не в состоянии остановиться и постоять на одном месте. Он ничего не видел и не слышал, кроме шума котлов, и ему вдруг показалось, что клекот этот раздается у него в голове, целиком заполняя ее и почти ощутимо пробиваясь на волю, силой раздвигая во все стороны стенки черепа.

Ему очень хотелось закричать, крик рвался из глубины души, но застревал в перехваченном горле. Он остановился, натолкнувшись на один из ульев, и в то же мгновение ему показалось, что душная волна изо всех сил упруго ударила его в лицо.

Вслед за этим пламенем обожгло ему кожу лица, шеи, плеч и груди, оставило вкус медного металла на языке и небе.

Он обеими руками стер с себя живой жужжащий слой пчел, который бросился всем реем на его тело, излучающее пульсирующие жесткие волны ненависти и злобы, безотказно действующий слепой инстинкт самосохранения.

И тут он закричал первый раз в жизни. Страшен был этот крик, и слышно его было далеко за пределами двора.

Он стоял посреди своего двора и кричал брату все, что он о нем думает. О нем и его семье. Он прокричал все, что накопилось в его душе за долгое, бесконечно и мучительно тянущееся время, наступившее после того, как Симург вернулся домой из армии.

Джалил-муаллим кричал, а его безмолвно, в изумлении слушали все - и жена его, и дети, я все на половине брата. И в глазах их и в сердцах были тоска и страх...

Все сказал Джалил-муаллим в своем крике, все, что накипело у него на душе. Потом почувствовал себя плохо. Он прошел в дом, умылся холодной водой и прилег на кровать. Он трогал лицо и чувствовал кончиками пальцев, как оно отекает, потом он почувствовал, что ему не хватает воздуха. Джалил-муаллим подошел к окну и отворил его. Возвращаясь к кровати, он заглянул в зеркало и увидел, что лицо у него покрылось неровными багровыми пятнами. Он снова лег, попросил жену, чтобы она принесла ему мокрое полотенце на лоб, и перерывающимся голосом, но твердо приказал ей оставить его в покое и никакого врача к нему не вызывать. Потом все поплыло у него в глазах, и он зажмурился. Спустя какое-то время он увидел склонившегося над собой Симурга. Джалил-муаллим, качаясь, поднялся с кровати и показал Симургу на дверь.

- Убирайся, - сиплым шепотом сказал он. - Немедленно убирайся! Я же запретил тебе приходить сюда!

- Хватит! Слушай, хватит наконец! - в отчаянии закричал Симург. - Ты же умираешь!

Джалил-муаллим с любопытством посмотрел на брата и увидел, что он плачет. Потом задумался и неожиданно для себя сказал так, как будто говорит не он, а за него кто-то посторонний.

- Да. Я умираю, - он хотел сказать еще что-то, но вдруг увидел, что у Симурга седые виски, и это его очень удивило и огорчило.

Он стал думать, отчего это у Симурга могла бы поседеть голова, и не увидел, как брат побежал за врачом. Он не чувствовал, как врач, тот самый, который ушел от них два часа назад, трясущимися руками за неимением специальной сыворотки от яда делал ему укол кофеина, и не чувствовал, как Симург, обливаясь слезами, старался влить ему в рот хотя бы один глоток кофе. Он ничего этого не чувствовал, потому что говорил брату о том, как он его любит, и попросил его подойти поближе, чтобы он мог его обнять.

- Он что-то хочет сказать, по-моему, - прошептал врач, изо всех сил массируя ему сердце.

У Джалил-муаллима несколько раз еле заметно дрогнули губы. Ему было удивительно спокойно и хорошо так лежать в окружении всех своих родных и он продолжал говорить. Он говорил, что ему очень жаль, что из-за каких-то нестоящих пустяков они столько времени не виделись, не, в общем, все это поправимо, лишь бы все были живы и здоровы и любили бы друг друга, как подобает родным людям. Он с изумлением спрашивал у Симурга: во имя чего столько времени они безжалостно мучили друг друга?

Он ощущал в голове необыкновенную ясность, и все чувства его были чрезвычайно обострены, но он не услышал, что ему ответил брат, потому что все звуки перекрывал с каждым мгновением все усиливающийся громоподобный рокот котлов.