Игуана

Панагия Софьи Палеолог. Расследование ведет Иван Путилин

Спал Климентьев последнюю ночь плохо. И снились ему, пока ехал от Пскова до Окуловки, тараканы. То есть самые что ни на есть настоящие прусские насекомые с усами. Он ещё подумал тогда:

– К чему бы это?

Оказалось, к полному фиаско.

– Ну-те-с, братец Вы мой, кого подсунули государственному чиновнику в качестве доверенного лица?

Пряча глаза, начальник станции робко возражал:

– Я ж предупреждал, Вас-ство, что – пьет – с, сукин сын, как сукин сын.

– Изящно выражаетесь, – невольно усмехнулся Климентьев. – Стишки писать не пробовали?… Оды, знаете ли, всякие там сонеты с сонатами?

– Нет, – с, виноват:. – с.

– Да нет, как раз хорошо, что стихов не пишете. Значит в состоянии простой прозой объяснить мне, что случилось? Где нам этого подлеца искать прикажете?

– Не могу знать, – совсем потупился застенчивый железнодорожник.

– Пристав!

– Я.

– Прикажите окружить дом, в котором живет Михайлов.

– Точно так-с. Но никак нет-с.

– То есть?

– То есть у меня столько понятых нет-с.

– А где жандарм?

– Пьет-с.

– И он пьет?

– Точно так-с. Но – на законном основании.

– То есть?

– То есть на собственной свадьбе.

– Где свадьба? – Да вон, рядышком с постоялым двором, в доме купца Коврихина.

– Позвать.

Позвали жандарма. Он, несмотря на штатский черный костюм, вытянулся «во фрунт».

– Хочешь, братец, послужить царю и Отечеству?

– Точно так-с.

– Стой у двери, как увидишь Михайловых, бери их за шиворот и зови меня. Понял?

– Как не понять. Самое простое дело. Аккурат, главное что, у меня свадьба только что наметилась. Невеста, холодец, рыбное заливное, икра паюсная…

– Это от нас не уйдет. Как поймаем Михайлова, так сразу и икорки паюсной попробуем, и невесту… В смысле – поздравим.

Только жандарм встал у ворот постоялого двора, как раз возле большой поленицы дров, заготовленных с прошлого лета, как стал делать всякие смешные знаки Климентьеву. Он подпрыгивал на одной ноге, косил голову то налево, то направо, махал несуразно руками и яростно подмигивал, стремясь скорее привлечь внимание питерского сыскаря.

Климентьев подошел к нему.

– Что у тебя? Как то ты, братец, выглядишь нескромно. Хрен к заливному был даже крепок, или что? Чего танцуешь?

– Так, вон там, за поленицей, есть кто-то.

Рванули всей дружиной за поленицу.

И точно – есть.

Жандарм радостно ухватил за шиворот какого-то человека.

– Попался, который кусался. А ещё туда же, прятаться. Не умеешь, не берись.

– Кто такой? – удивленно спросил жандарма Климентьев.

– Как кто? Так это ж есть Михайлов.

Удача, как и беда, одна не ходит.

Тут и пристав с начальником станции и одним из понятых с чердака по приставной лестнице спускаются, а между ними – мужик незнакомый.

– Так что, вашбродь, вот Вам и второй Михайлов. Тот, кого Вы взяли, – тот Иван, а которого мы спустили, – тот, наоборот, Федька.

– Ну-ка, покажь руки! – приказал Климентьев Ивану Михайлову.

Руки его были перевязаны белой в недавнем прошлом тряпицей.

– Развяжи.

Руки Ивана оказались сильно порезаны.

– Ну-с, и что тут скажешь? – развел руками Климентьев. – Кто супротив русского сыску выдержит? Что и требовалось доказать, он и есть кровавый убивец из псковского мужского монастыря.

Начали обыск.

Нашли: желтый бумажник, в нем 97 рублей денег кредитными бумажками, открытые, без крышки, золотые часы с золотой же цепочкой, складной медный образок, ещё часы – закрытые, с крышкой, на крышке миниатюра – бабочки и стрекозы над лужком низко летают.

Это у Ваньки Михайлова.

У Федьки нашли: кошелек с окровавленными трехрублевками, тринадцать золотых монет, из коих четыре русские, девять французские, серебро…

После повторного обыска на шее у Ивана нашли туесок на ремешке подвязанный, а в нем завернутая в мягкую тряпицу вещь красоты необыкновенной: панагия, вся в золоте и драгоценных камнях, с ликом дивно выписанным в миниатюре.

Спустя шесть часов братья Михайловы стояли перед Иваном Дмитриевичем Путилиным.

– Вы убили иеромонаха?

– Не мы.

– А как же так?

– А вот так, один я, не мы, а один я – Иван Михайлов, брат не при чем.

– Так чего ждешь? Рассказывай.

Рассказ Ивана Михайлова был короток.

«В восьмом часу вечера десятого января я пошел в монастырь, и сразу направился в келью иеромонаха Иллариона.

– С целью убить и ограбить?

– Никак нет, Вашбродь. У меня в тот момент и мысли такой не было. Хотел повидать отца Иллариона, я ведь и ему служил, когда в монастыре был. Дверь кельи заперта не была. Отворил я дверь, вошел в прихожую и громко сказал:

– Боже нас помилуй.

– Аминь, – ответил Илларион.

Я вошел в комнату.

Из другой комнаты вышел ко мне отче, неся в руке сахар. Самовар стоял в первой комнате, за перегородкой, на столе… На столике я заметил нож перочинный, посуду какую – никакую. Там ещё два ножа лежали, – один большой, чижолый, для колки сахара, другой – подлинней и потоньше – для резки хлеба. Я подошел под благословение. И получил его. Мы стали разговаривать. Иеромонах спросил меня, что я делаю, где служу. Я ему рассказал, что приехал в Псков приискать себе место на железной дороге. Я ведь ранее по этой части, стрелочником, у нас в Окуловке служил.

– Дело, чадо, дело, работать надо, – кивал мне отец Илларион. – Жизнь в лености Богу не угодна.

Он наколол короткий толстым ножом сахару, пригласил:

– А теперь, сын мой, давай со мной чай пить.

Я и раньше знал иеромонаха за состоятельного человека. А в ту минуту, как он позвал чай пить да встал с ложа, под подушкой то и блеснуло что-то. Золото, никак, – понял я. И вот в ту минуту, грешен, решил ограбить иеромонаха.

– Как ты убил, покажи.

– Я схватил его за подрясник, вот так, у горла, и он ударил меня наотмашь. Я пошатнулся, он схватил меня в охапку, но я успел схватить со столика перочинный нож и два раза ударил иеромонаха, вот так…

– Отец Илларион сопротивлялся?

Да…, он схватил меня за волосы, кусал мои руки. Хватал за ножи. Как-то вышло, что уж у него в руке был нож, и я пытался ухватить его, чтоб он меня не поранил. Нож в борьбе погнулся. Улучив момент, я схватил отца Иллариона за горло и большим ножом сильно пырнул его в горло. Он захрипел и вскорости испустил дух.

Убедившись, что он точно помер, я пошел обратно к койке, достал из под подушки вещицу, что заприметил. И точно – была она из золота, с драгоценными каменьями, дивной работы, аж дух захватывало. А еще, уж потом, я нашел деньги, спрятанные в конверт, процентные билеты, часы, монеты золотые. Надел на себя пальто монаха, которое нынче вон, на брате. Брюки также взял и ситцевую рубаху. А свое белье-рубаху и штаны, – сжег в печи, топившейся в келье. Я когда-то её, когда в монастыре работал, и растапливал. Знакомое дело. А как все завершил, так прямиком на станцию и поездом в одиннадцать уехал в Окуловку. Пальто дома отдал брату. Когда он нашел в карманах золото, кредитные билеты, вещи монаха, забоялся. Я ему все и рассказал. Он ещё пуще забоялся. А тут уж и вы приехали, начали нас искать, так он и ещё больше забоялся. Да только не виноватый он. Я один и убил. И сообщников никаких не имел.

– А что, правда хороша панагия, что ты у иеромонаха взял? Где она?

Панагии среди изъятых у задержанных вещиц не было.

Стали искать Климентьева. Вроде, только что здесь был.

Однако ж ни Климентьева, ни панагии так и не нашли.

Как ни искали.

На всю Россию розыск был учинен. А – не нашли. Сгинули обое – и панагия и сыскной агент Климентьев. Как будто их и не было…