Искатель № 2 1982

СОДЕРЖАНИЕ
Евг. ГАБРИЛОВИЧ, Оксана МОГИЛА — Подснежники и эдельвейсы
Владимир МИХАНОВСКИЙ — Око вселенной
Юрий ТИХОНОВ — Случай на Прорве
№ 128
ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ГОД ИЗДАНИЯ

Евг. ГАБРИЛОВИЧ Оксана МОГИЛА Подснежники и эдельвейсы

Повесть

1

По узкой, извилистой прибрежной дороге — справа теплое море, слева покрытые пышной зеленью горы — я ехал в кузове полуторки среди перебинтованных рук, ног. Когда машина тормозила, шлейф пыли окутывал нас, покрывал, словно пеплом, лицо, одежду. Но я боялся двинуться, чтобы не причинить боль раненым бойцам.

Только один, рыженький, щуплый, совсем юный солдатик, был вооружен. Он сидел, привалившись к борту, вытянув перед собою забинтованную ногу, и поводил автоматом по зеленым склонам. Он как-то особенно напрягался, когда мы пересекали устья ущелий, уходящих к дальним лысым горам и к покрытым вечными снегами далеким вершинам.

— Ты куда все целишься? — спросил я его. — Кабана подстрелить мечтаешь, что ли?

— Охраняю жизнь — твою, ихнюю, свою…

— От кого, дорогой, от них, что ли? — кивнул я на беженцев, которых то и дело обгонял грузовик.

По краю дороги двигались повозки с домашним скарбом, запряженные изголодавшимися коровами, ишаками. Малые дети сидели поверх тюков. Ребята постарше, женщины подталкивали на подъемах тележки.

— А вдруг фриц выскочит? — серьезно сказал солдатик.

— Откуда, дорогой? Мы от фронта уже километров шестьдесят отмахали.

— Оттуда и выскочит. — Он кивнул на горы. — Ребята бают: фриц на перевалы сел. А вниз катиться — не вверх ползти.

— Слушай, политрук, — поднял забинтованную голову другой раненый, — выходит, большую промашку наши командиры дали?

Автоматчик зло подхватил:

— До Рицы на ЗИСах катали, вот и решили, что выше дороги нет.

— А фрицам на што дорога? У них альпинистов навалом. Пушки и минометы на мулах, вьюками… Они по этим горам все равно, что по проспекту…

— Вы, товарищи бойцы, панику среди раненых не сейте, — сказал я строго.

— А я не сею, — отозвался рыженький, — я автоматом слежу. Вдруг фриц просочится. Может, хоть одного срезать успею.

— Робеешь… — заметил я.

— И робею… До фронта не дотопал — под «юнкерса» попал. Куда мне теперь на одной ноге скакать? В море, что ли? Там рыбе-камбале по-пластунски ползать сподручнее, не мне… Понимаешь, дуриком помирать неохота.

— А кому охота? — снова приподнял забинтованную голову его товарищ. И, помолчав некоторое время, спросил у меня: — А ты, товарищ политрук, откуда ножки свои целые везешь?

Я промолчал. Не объяснять же случайным попутчикам, что меня недавно… выгнали с передовой. Хотя в тот рассветный час трудно было определить, где передовая.

Ровно неделю назад я приехал в энский полк, чтобы написать в газету о подвиге сержанта Митрохина, уничтожившего со своим расчетом четыре танка противника. Думал пробыть в части полдня, не больше. Но… вот и Митрохина уже нет, и всего расчета, и орудия. Мы потеряли связь с соседом справа и с соседом слева. Нас зажали в клещи, которые вот-вот могли сомкнуться за спиной. Но приказа об отходе не было. Полк дрался, истекал кровью, таял, но держался за вершинку, обозначенную на карте как высота 1317. Полк вел бой, как говорилось в сводках, «на Туапсинском направлении». И я собрался разделить его судьбу до конца.

Солнце поднималось в утренней полумгле. В это время педанты-фрицы не стреляли даже из винтовок. Пили кофий. Я посмотрел на часы: 5.10. Еще двадцать минут тишины, а потом снова начнется… В этот момент по цепочке передали:

— Политрука к командиру полна!

Чернявый и, несмотря на голодуху и непрерывные изматывающие бои, круглолицый майор сидел на камне, разглядывал планшетку с картой. Пригласил жестом присесть рядом. Переложил планшетку мне на колени, ткнул пальцем в извилистую ниточку дороги, над которой красными скобочками были обозначены наши позиции.

— Запомни этот квадрат и эту высоту. Вот здесь мы сегодня… ляжем. — Потом положил поверх планшетки стопку треугольничков. — Это письма родным. Отправишь. А это донесение в штаб дивизии. В случае встречи с противником — уничтожить. Если фрицы до полудня перехватят вот эту высотку, не прорвешься. Отправляйся немедленно.

— Я останусь с вами.

— Приказываю покинуть расположение части!

Я не двинулся с места. Тогда майор вскочил и, нервно сдергивая ремешок с кобуры пистолета, заорал:

— Вста-ать!

Он размахивал дулом перед моим носом:

— У меня пуля считанная! Сва-аю влеплю! Напра-аво! Марш из части!

Ошарашенный, униженный, я подчинился приказу. Но тут же услышал тяжелое топанье:

— Притормози, политрук…

В руке у майора все еще была его «пушка», в глазах еще не застыл сумасшедший блеск. Но голос был глухой, словно осипший после истерического крика:

— Не серчай, политрук… Не гоже так прощаться… ну, руку…

Я пожал запястье правой руки.

— Понимаю, трудно уходить, когда… И мне каждый штык сегодня дорог, — продолжал майор. — Но ты боец аховый, больше карандашом мастер работать… Ты уж напиши по-честному, как ребята мои дрались. — И вновь перешел на официальный тон: — Устно в штабе добавишь: полк продержится до вечера… если кто останется. Ну а теперь прощай. Там в лощинке кобыла. Седлай, включай скорость.

…И вот, уже давно сдав документы, «лошадиную силу», трясусь я в полуторке, набитой ранеными, по прибрежной дороге: справа море, слева зеленые горы. Бойцы молчат, видимо, обиженные, что я не пожелал им отвечать, а может быть, просто боль и усталость сморили.

Мы въехали в курортный город. Замелькали таблички с названиями знакомых с довоенных времен домов отдыха и санаториев, фанерные стрелы с какими-то военными обозначениями. Наконец грузовик остановился у приморского дома отдыха, превращенного в один из бесчисленных госпиталей. Из кабины вылез водитель:

— Пришли-приехали, товарищ политрук!

Я соскочил на асфальт, кое-как отряхнул пыль и пошагал; размышляя о том, на каких перекладных мне двигаться дальше, в редакцию.

В ту осень цветы цвели буйно, как никогда. Неухоженные, казалось, никому не нужные, они разрослись, пошли в атаку на каждый свободный клочок земли, словно хотели скрыть. от человеческих глаз раны, нанесенные бомбежками, стереть с лица земли саму память о войне. Огромный куст хризантем спрятал в своей зелени поверженные наземь перекрытия еще недавно уютного, бело-голубого домика. Мой взгляд скользнул дальше и остановился на плакате: матрос, сжимающий в руке винтовку, а внизу надпись: «Отстоим Кавказ!» Фигура плакатного матроса, десятки раз повторенного на скособоченном заборе, то и дело заслонялась силуэтами людей, идущих по узкой улице южного города. Как были они непохожи в своих новеньких, необношенных гимнастерках на обожженных, измученных, тех, кого я оставил на высоте 1317…

Я повернул за угол и оказался на набережной. Она была пуста, лишь на парапете сидела тоненькая девушка с длинными косами в темной, вдовьей одежде. Разложив на коленях аккуратный платочек, вышитый цветочками, девушка жевала лаваш с сыром, время от времени растирала кулачком слезы. Скорее не она даже, а этот лаваш поразил поначалу мое воображение — настоящий домашний хлеб, который пекут только у нас, в Армении. Я не пробовал его с июня сорок первого.

Девушка, почти девочка, подняла лицо, окинула испуганным взглядом мою серую физиономию, запыленную гимнастерку с черным от копоти подворотничком, галифе — одно колено заштопано на живую нитку, стоптанные сапоги, и вдруг оторвала от лепешки лаваша кусок, протянула мне. Не в силах отказаться, я впился в лаваш зубами. Она наблюдала, как я жую, горестным, взрослым, материнским взглядом. Но стоило мне наклониться, спросить, что она тут делает одна, как девочка сразу замкнулась, отвернула от меня прозрачное личико. Я взял ее за руку.

— От своих отстала, да?

Она сердито выдернула руку, быстренько завязала узелок, отодвинулась.

— Тебе помочь? Чем? — настойчиво продолжал я. — Хочешь, в эшелон попытаюсь устроить, до самого Еревана?

Не отвечая, она бочком, бочком тихонько отходила от меня, потом побежала.

Девушка совсем было затерялась среди людей, безмолвно стоявших у черной граммофонной трубы радиоточки. Люди слушали сводку с фронта: «В течение 15 октября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло…»

Я слушал, думая о «своем» полке, который дрался там, северо-восточнее Туапсе, и, не знаю почему, следил за тоненькой фигуркой девушки, которая, робко постояв у ворот какого-то дома, вдруг решилась, шагнула во двор.

«…в заводской части Сталинграда, — продолжал диктор, — немцы силою до полка пехоты несколько раз атаковали наши позиции. Все атаки противника отбиты…»

Эх, как неладно получилось с этой девочкой: чего она испугалась, почему убежала? Я ведь ото всей души, а она… Из-за забора, куда она скрылась, раздался громкий, многоголосый хохот. А вдруг ее кто там обижает? И я пошел вслед за нею.

По всему, это был школьный двор. Самодельный, скрученный из тряпок мяч плюхнулся рядом со мной. Я машинально отфутболил его и охнул, схватившись за ушибленную ногу. Кирпич они в тряпку завернули, что ли? Мяч подхватил кто-то из стриженых новобранцев и самозабвенно погнал его, едва не натыкаясь на товарищей, блаженно дремавших на солнышке.

Не обращая ни на кого внимания, солдат-армянин, годившийся всем этим вчерашним школьникам в отцы, что-то строгал из куска дерева.

— Здравствуйте, — сказал я ему и смутился, когда этот пожилой человек отложил работу и вскочил, пытаясь встать по стойке «смирно». — Да вы сидите, сидите… Издалека, земляк?

— Все мы тут земляки, — пожилой солдат вновь уселся, — видишь, форму дали, чтобы все одинаковые были… Сижу и думаю: зачем мы сыновей растили?

— Ты ж говорил, что у тебя дочка, — вмешался лежавший рядом сухощавый, остроносый солдат.

Ничего не ответив, пожилой солдат снова углубился в работу.

— Что режешь, отец? — полюбопытствовал я.

— Ложку.

— Зачем?

— Чем кашу есть будешь?

— Вам же дадут.

— Дадут… — проворчал солдат. — Винтовку мне дадут, а ложка у человека своя должна быть, как и голова. — Он полюбовался своим изделием. — Бери, командир, на память.

— Спасибо, отец, сюда девушка только что забежала, не видел?

— Это Ануш… Бедная девочка… Глупый Левон… Это ее брат. Последний мужчина в семье. Девочка за ним едет. От самого Ахтала едет. За братом едет. А он стыдится, гонит ее…

— И правда, еще б мамку привез — портки стирать, — встрял в разговор остроносый солдат.

— Ты, Федулов, глупый человек. Недобрый человек.

— А ты больно добрый, Ашот. Добреньким на войне делать нечего!

Много ты знаешь про войну…

В воротах появился приземистый старшина с большим кульком из газеты в руках:

— Ка-анчай перекур! Третий взвод ко мне, построения не нада-а…

Нехотя, еще пиная тряпичный мяч, подтягивались к нему молодые бойцы.

Тут я увидел Ануш. Она шла, словно привязанная, за долговязым худым пареньком, который то и дело бросал ей через плечо какие-то резкие слова.

Плотное людское кольцо окружило старшину.

— Внимание, товарищи бойцы, — заорал он и вытащил из кулька пластмассовый патрончик. — Всем смотреть сюда!

Парни оживились:

— Гляди, какая-то хреновина…

— В винтовку, точно, не влезет…

— Дай, старшина, мне парочку, не жмись…

Старшина был обескуражен весельем, не соответствующим серьезности момента.

— Разговорчики, а то всех поставлю по стойке «смирно»! — ткнул ближайшего к нему бойца этим патрончиком в живот. — Товарищи красноармейцы, внимание! Сейчас вам будут розданы медальоны для ношения на шее. Для этого к каждому медальону приделан мотузок. С этого момента он должен быть постоянно на вас и днем и ночью. Даже когда нагишом пойдете в баню, не снимать. В медальон каждый должен вложить от такой шматок бумаги с личным номером. Дополнительно можете поместить туда адрес родных,

— Зачем адрес? — недоуменно спросила Ануш брата.

— Затем! — отрезал Федулов. — Чтобы ясно было, куда похоронку слать.

— Какую похоронку? — еле слышно спросила Ануш.

— Бумажную, по установленной форме: «Ваш брат Левка, дорогая девушка, пал смертью храбрых».

— Федулов! — грозно зашипел Ашот. Но Ануш уже никого не слушала. С криком вцепилась в худые плечи брата, прижалась к его спине.

— Разговорчики! — прикрикнул было старшина и растерянно остановился перед пылающим от стыда Левоном:

— Чего она? Говорит чего?

— Два брата, говорит, под Москвой пропали, — тихо перевел Ашот, — Левон последний… Говорит, что за нами в горы пойдет…

— Смирна! — прикрикнул на девушку старшина, но она даже головы не подняла. — Да с твоим братом, может, и ничего не случится! — Старшина в поисках поддержки пошарил взглядом вокруг, увидел меня. — Его вот спроси. Человек, видать, с самого фронта пришел. Живой!

Ануш продолжала плакать. И тогда мне в голову пришла странная мысль. Я взял в ладони ее лицо, повернул к себе:

— Слушай, ты стихи такие знаешь? — И произнес по-армянски четверостишие, включенное в школьную хрестоматию. — Учила в школе? Так это я написал.

Девушка смотрела на меня с недоумением, не веря. Тогда я вытащил из полевой сумки журнал, где были напечатаны мои стихи и фотографии.

— Вот видишь, стихи Арама Петросяна. А это я. Похож?

Она отрицательно замотала головой. И правда, в запыленном политруке трудно было признать того пижона при галстучке.

— В штатском, оттого и непохож, — поддержал меня Ашот. — Ты слушай его, Ануш, это — уважаемый человек.

— Факт, Пушкин, — съехидничал Федулов.

— Так вот, говорю тебе точно, вернется брат. Вернется, — продолжал я, почему-то очень веря в свои слова.

В это время по двору разнеслась команда:

— В колонну по четыре, повзводно…

И вот недружно затопали сапоги. Кто-то запел строевую песню, бойцы подхватили припев.

— Вы с ними? — с надеждой спросила меня Ануш.

Я промолчал. И тогда она бросилась за колонной, за братом. А я смотрел вслед, понимая, что помочь ничем не могу.

2

Лишь через два месяца я вновь очутился в этом городе. Командировки носили нас, газетчиков, по всей огромной дуге Закавказского фронта, левый фланг которого обозначал скелет железнодорожного вагона над цементными заводами Новороссийска, а правый терялся в веренице постов где-то в калмыцких степях, промороженных, продуваемых насквозь метелями. Трудно на таком фронте дважды очутиться в одном и том же месте, но вот случилось.

Я подошел к симпатичной регулировщице, ловко управлявшей движением транспорта. Показал документы, спросил несколько витиевато:

— Я бы просил дать азимут до штаба.

Девица хмыкнула, сделала четкий поворот направо и указала взглядом, чтобы неосторожным движением руки не внести путаницу в движение грузовиков и подвод:

— Шагайте, товарищ старший лейтенант, до той развалюхи, потом поворот на девяносто в проулочек, там сразу и разберетесь.

«Той развалюхой» был уже знакомый мне домик, разбитый бомбой. Куст хризантем перед ним поник, пожух под первыми декабрьскими заморозками, безжалостно открыв взору приспособленную для жилья землянку. Из трубы валил дым.

Я прошел еще немного до школьного двора, где последний раз видел ту девушку, Ануш, ее брата Левона, пожилого Ашота, этого язву Федулова. Где они сейчас? Шивы ли вообще? Месяц в военное время — срок огромный. Может жизнь подарить. Может отнять…

Заглянул в знакомые ворота. Школа стала госпиталем. По двору прохаживались выздоравливающие, бегали сестрички в белых халатах. Вот, сгибаясь под тяжестью тюков с. бельем, мимо меня прошла тоненькая девушка. Остановилась передохнуть. И я узнал Ануш. Мы бросились друг к другу, словно давно ждали этой встречи.

— Вы с фронта? — Она увидела мою новую шинель, начищенные сапоги и сникла… — Нет, вы не оттуда…

— А ты что здесь делаешь? Почему не уехала домой?

— Левона жду. Он вернется, станет меня искать, а я тут, в госпитале.

— А ты знаешь, где сейчас брат?

— Там, — кивнула она в сторону гор, — на фронте. Ведь правда, его не могут убить? Его могут только ранить. Тогда сюда привезут. А здесь я. Лечить его буду…

— Слушай, Ануш, я сейчас спешу, но через час вернусь. Через час на этом месте, хорошо?..

Штаб я нашел быстро: по проводам, подвешенным прямо на ветки деревьев, по нескольким потрепанным «эмкам», по коновязи, возле которой понуро жевали овес оседланные кони, по обилию командиров, снующих туда-сюда в распахнутые двери. Я тоже вошел.

Внутри штаб имел вид обжитой. Словно в довоенные времена на стенах в деревянных рамках развешаны разные памятки, боевые листки и — примета времени — портреты великих русских полководцев, начиная от Александра Невского. По коридорам расставлены стулья и кресла.

На дверях даже таблички под стеклом, напечатанные в типографии. Я толкнул ручку двери с табличкой «Начальник политотдела полковник…». Дверь неожиданно легко распахнулась.

— Разрешите войти?

— Погоди момент, — буркнул полковник кому-то в трубку. — Уже вошли, — ответил мне.

— Вот документы.

— А, газета! Пе-тро-сян? Читал вас; читал. Присаживайтесь, а я в момент закончу… — И в телефон: — Так вот, объясни им, пусть вяжут из чего угодно — из овечьей, ишачьей, собачьей шерсти, пусть, в конце концов, кофты распустят на нитки и вяжут. Объясни им по-человечески, почему надо быстро и много. Что? Варежки трехпалые, носки, ну, эти еще… намордники… А как их еще назовешь, наличники, что ли?

Я старался не смотреть слишком, пристально на лицо полковника, потому что оно представляло довольно грустное зрелище: щеки, нос лоснились от густого слоя вазелина, под которым чернели следы то ли ожогов, то ли обморожения. Разглядывал кабинетик: этажерка, стол и продавленный диван. Над диваном большая карта Кавказа, утыканная флажками с циферками и буквами на них.

— …ничего, поймут… Три щелки — одна для рта, две для глаз! — Полковник продолжал кричать в трубку: — Сколько штук? Сколько рук хватит. Все! — И повернулся ко мне: — Теперь слушаю вас.

Я кратко изложил суть редакционного задания.

— Ну, это мы вам быстро организуем, — оживился полковник. — Последние данные узнаете в оперативном отделе. Вот политдонесения последней недели. Общая ситуация… — Он поднялся из-за стола, подошел к дивану, оперся коленом о сиденье, провел ладонью по Главному Кавказскому хребту. — Вот общая ситуация. Держимся. С наклоном в сторону моря. Держим южный фланг советско-германского фронта, тылы Новороссийска и Туапсе. Сталинграду помогаем. Боевые эпизоды здесь, — он снова похлопал по папке с политдонесениями.

— Я их изучу, но, с вашего разрешения, на обратном пути. Сначала на перевал надо сходить.

— Вы представляете, что значит «сходить»?

— В общих чертах.

— Вы принимаете здравые советы? — Полковник подошел к окну. — Пройдите двести метров. За углом — госпиталь. Там о таких конкретных случаях узнаете, что… ни в какой газете не напишете.

— И этим советом воспользуюсь… на обратном пути.

Полковник понял, что отговаривать бесполезно:

— На какой срок вы рассчитываете?

— За меня редактор рассчитал. Должен в неделю уложиться.

— Гм… я тоже думал в неделю уложиться. Буран заставил подзадержаться. Вот, на лице, так сказать, отметка о продлении командировки. Коли вы так упрямы, можете пройти по моим следам. Комполка там крепкий, — майор Орлов. Я ему записку черкну… Вы намерены идти в этой шинельке на рыбьем меху и в пилоточке?

— Что вы, у меня в вещмешке ушанка, свитер, теплые носки.

— Богато… — Полковник быстро набросал на блокнотных листках две записки. — Эту передадите Орлову. А эту — интенданту. Берите все, что даст, и даже больше. Экипируйтесь. Там вас найдет инструктор политотдела. Сведет в конно-ишачную роту. Она сегодня со снаряжением идет к Орлову…

Через час с небольшим я снова шел мимо госпитального двора. Ануш стояла у ворот в накинутом на плечи платке. Холодный ветер с моря пронизывал насквозь. Она не узнала меня в новой зимней одежде. Я сам окликнул ее, и озябшее личико Ануш засветилось радостью.

— Какой вы! — восхитилась она новой одеждой, потрогала рукав полушубка.

— Красивый? — усмехнулся я. — Красивый, — ответила она серьезно. Инструктор политотдела деликатно отвернулся.

— Ухожу, Ануш.

— Возьмите, это лаваш, сама испекла. Вы же любите. А это Левону, — она протянула узелок, завязанный в знакомый мне платочек.

Инструктор политотдела кашлянул: пора, мол.

— Ну, прощай, Ануш, будь умницей, — протянул я ей руку.

Но девушка рванулась ко мне, прижалась щекой к полушубку:

— Теперь я и за вас бояться буду. Вы только скорее возвращайтесь, ладно? А Левону скажите — я жду. Я даже на санинструктора выучилась.

Я шагал по улице и думал о милой, наивной девочке, которая считает, что в этом военном аду я обязательно должен встретить ее брата. Узелок нелепо болтался в моей руке, и я сунул его в рюкзак. Перед поворотом, у домика-развалюхи, я обернулся: тоненькая фигурка все еще неподвижно стояла на ветру.

3

Полк расположился в небольшой долине, стиснутой отрогами хребта, заросшими могучими деревьями. Где-то неподалеку шумела незамерзающая горная река. Под заснеженными ветвями елей ютились белые конусы шалашей из жердей и прутьев, покрытые широколистым лопухом.

Приход каравана с вооружением, продовольствием, видно, был праздником для всех. Под командой интенданта бойцы быстро и слаженно разгружали ишаков и лошадей. Ящики, мешки, тюки передавались по цепочке, исчезали в распахнутом зеве какой-то землянки. Но больше всего народу собралось возле мешка с почтой.

— Айн момент! Тихо! Артемов!

— В заставу ушел, давай сюда, передам, — письмо пошло по рукам.

— Ваганов Анатолий Мефодиевич! — Никто, не отозвался. — Ваганов!

— Нема больше Ваганова…

— Ткаченко!

— Тутечки я.

— Сидоренко! Сидоренко Петр Ефимович! Тьфу, черт, це ж мое. Заморочили голову, хлопцы, — захохотал старшина. — Теперь Абдурахманов!

Я побрел прочь в поисках штаба. На меня никто не обращал внимания, и я шел через лагерь, как через чужую, неведомую мне жизнь. Кое-кто из бойцов уже читал свои треугольнички. Другой, кому ждать, как видно, было нечего, демонстративно отвернувшись, хлебал чай из кружки. На пенечке притулился раненый красноармеец и, обняв могучей хваткой баян, опухшими, непослушными пальцами пытался выжать из него какую-то мелодию.

У крайнего, прямо над речкой стоявшего шалаша, горел костер. Я проходил мимо него, когда совсем рядом раздалось шипение, как от летящей мины. Не раздумывая, бросился плашмя в снег. Рядом мелькнули голые ноги. Кто-то пронесся мимо меня и нырнул в сугроб. Взрыва не последовало, и я, подняв голову, с изумлением увидел, как голый человек кувыркался в снегу, радостно покрякивая. Затем с довольным воплем он вновь промчался в шалаш, из щелей которого струился пар.

Я со стыдом понял, что спаниковал. Дай бог, чтобы никто не заметил. И тут же увидел, что рядом со мною стоит — в сапогах прямо на подштанники, в бязевой рубахе с тесемками, с лопатой в руках — остроносый усмехающийся Федулов.

— Ты глянь, товарищ Пушкин! — признал он меня.

— Федулов, елки-моталки, поддай пару! — донеслось из шалаша.

— Счас! — то ли мне, то ли тому, другому, крикнул солдат и, поддев лопатой из костра раскаленный камень, шуганул его в шалаш. Оттуда снова раздалось шипение. Донесся довольный вопль.

— Будя, Федулов, а то шкура сползет!

И снова знакомый мне солдат появился из шалаша с лопатой наперевес.

— А где твой взвод, где Левон, Ашот?

— Где надо, там и есть, докладать без разрешения не имею права.

— А ты что, не с ними?

— При бане. Вшу морю.

— С кем ты там, Федулов? — раздалось из шалаша.

— Тут до вас, товарищ майор, политрук снизу пришли. Из верхнего штабу.

— Пусть подождет. А ты наподдай еще!

Наконец из самодельной бани вышел майор, раскрасневшийся, довольный. Я собрался было представиться по всей форме, но он первый признал меня:

— Ты, политрук? Значит, выскочил, жив!

Теперь и я узнал того сумасшедшего майора, что в рассветный час на высоте 1317 размахивал перед моим лицом пистолетом. В душе поднялась былая обида, и я сказал официально, сухо:

— Старший политрук Петросян. Прибыл из газеты фронта.

А он словно и не заметил моего тона.

— Ну вот, слава тебе господи, и встретились. Пошли, политрук.

Штабная землянка была, словно сакля, наполовину врезана в скалу. Узкое окошко едва пропускало тусклый свет. У стены, на нарах, кто-то храпел под грудой шинелей.

Майор сидел напротив меня потускневший, посеревший, тяжело положив руки на грубо оструганные доски стола.

Он рассказывал:

— Сменил нас тогда полк НКВД. Не мы — они там все полегли. А мой полк, черт… клочья от полка — тридцать шесть штыков, два «максима» и четыре ПТР — направили в Сухуми. Влили в восемьсот десятый полк в качестве роты неполного состава — и сюда. А знаешь, я с того дня те два патрона, последние, в кармане ношу. Вроде амулета. Вот, возьми один. Это тот, что в тебя грозил влепить…

Майор налил мне в кружку кипятка, придвинул сухари.

— Заправляйся, старший лейтенант. У нас тут сухарики-сударики слаще пирогов с грибами, на счет идут. И разуйся, ноги вытяни. Небось гудят ноги-то с дороги?

Это было верхом блаженства: греть озябшие руки о металл кружки, впервые за несколько дней пути расслабиться, расстегнуть полушубок. Слова майора проплывали будто вдалеке, доходили до меня слабым отзвуком. И все же я постарался собраться.

— Я бы хотел, товарищ майор, для начала сориентироваться. Общую, так сказать, картину…

— Ну, картина тут получается, я бы сказал, хреноватая. — Майор отодвинул свою кружку, вскочил, прошелся по тесной сакле. — Не больно красивая картина. Фрицы сидят на перевалах. А мы растянули батальоны пониже их, вдоль хребта. И сидим. Тут они, тут мы.

— Как говорят, на Шипке все спокойно, — пробормотал я.

— Какая там, к черту, Шипка, какое там спокойно! — разозлился Орлов. — Это говорится только, что сидим — и ни с места. Да фрицы сейчас, после того как их двинули под Сталинградом, совсем озверели. Жалят. Сегодня здесь, завтра — черт его знает, в каком еще месте… Лазейку к морю все ищут. Пляж-то невооруженным глазом видят. Обидно им небось.

— А нам не обидно? — Из-под шинелей на нарах вынырнула кудлатая голова… — Нам, спрашиваю, не обидно?

— Обидно, — согласился майор, — еще как обидно.

Проснувшийся оказался совсем молоденьким лейтенантом. Он уселся на нарах и, оживленно жестикулируя, продолжал:

— Они же на перевалах как фонбароны расположились, со спальными мешками, с керосиновыми печками. Клозеты себе понастроили. Одно слово — «эдельвейсы», элита, горные стрелки. А мои ребята мягче камня подушки третий месяц не видят… Сугроб — одеяло. Подснежники?..

— Ну, ну, притихни, — шикнул на него майор и повернулся ко мне. — Не думай, что он расхныкался. Гаевой у нас парень — орел. Прямо для твоей газеты. Хотя, что и говорить, обмундирование у «эдельвейсов» действительно классное. И каждый — альпинист. А у нас мальчишки-курсанты, горы впервой увидели многие. Альпинистов, считай, шиш, на ходу учим…

Голос его все отдалялся от меня, затухал, как в тумане.

— Э-э, да ты спишь, политрук, — встряхнул меня за плечо Орлов. — Ясное дело, умаялся. А ну, Гаевой, освободи место гостю, пусть покемарит малость. А тебе уж собираться пора.

Высокий, стройный лейтенант вскочил с нар, смачно потянулся. Это было последнее, что я видел, прежде чем провалился в мягкий, теплый сон.

Проснулся я от шороха тихих голосов. Над расстеленной на столе картой склонилось несколько незнакомых мне людей. Майор сразу уловил мое движение.

— Лихо спишь, корреспондент, — засмеялся он, — эдак все интересное проспать можно. Тебя тут Гаевой ждал, в разведку с собой взять хотел. Будить пожалел.

— Где он? — вскинулся я.

— Полчаса как ушел. Да не горюй, еще не вечер, будет себе работа. Тут ребята «языка» приволокли. Дохлый, правда, «язык», подмороженный, но ничего, скоро очухается. Погоди несколько минут, пройдем, посмотрим. — И он снова уткнулся в свою карту.

Я вышел, из штаба и зажмурился от сияющей белизны снега. Спустился к горной речке, плеснул водой в лицо — она обожгла, взбодрила. Чуть левее щуплый человечек тащил от реки ведра с водой. Это был Федулов. Я в несколько прыжков догнал его:

— Стой! Тот мальчик. Левой, живой? Он здесь?

— А что ему сделается? Живой, — потирая озябшие руки, хмуро ответил Федулов.

— Проводи к нему. У меня… дело есть.

— Ушел он. В разведку. К перевалу.

— Когда ушел?

— А сейчас и ушел. Весь взвод товарища лейтенанта Гаевого ушел.

— А ты почему не с ними?

— Я при бане, — огрызнулся Федулов и подхватил свои ведра.

В штабной землянке майор явно ждал меня, разглядывая какой-то яркий журнальчик.

— Везет тебе, Петросян, — весело сказал он, — глянь, какая наглядная агитация у этого дохляка «языка» нашлась. — Он пролистнул несколько страниц. — Это карта Баку. Видишь, линеечкой отчеркнуто. Отсюда ветераны возвращаются в фатерлянд, домой то есть. Так сказать, предел мечтаний. Вот это все, синим закрашенное, собственность германского рейха. А что красное — земли акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Красиво назвали: «Фриц унд Гретхен акционер-гезелльшафт».

— А Гретхен при чем?

— Э-э, не скажи… Гретхен у них баба хозяйственная. Ей что детская кофтенка, что бакинская нефть — все сгодится. Ну что, интересно?

— Интересно, — согласился я. — Товарищ майор, а можно их догнать?

— Кого это?

— Да взвод Гаевого.

— Так они ж час, как ушли. А в горах без привычки, сам знаешь…

— Я до войны альпинистом был.

— Что ж молчал? Альпинист им ох как сгодился бы. — Но майор тут же пригасил пыл: — Нет, не пущу. Сгинешь, а мне потом отвечай. Не положено человека одного в горы пускать.

— Зачем одного, сопровождающего дайте. Вон, Федулов, тот, что при бане, он же из взвода Гаевого. Вместе догоним. Это мое предложение почему-то развеселило сидевшего у стола незнакомого мне капитана, начальника штаба.

— Ну, попал, политрук, в яблочко! Ну, писатель, знаток человеков! Отдай ему Федулова, Виктор, а то рассобачился, стервец, при бане… Морду отъел. Небось сколько патронов в обойме — забыл. Политрук — горный человек. Нашу пехоту догонит.

— Ладно, убедили. Только так договоримся: в пекло не лезть. Дойдешь с ними до заставы, где взвод Размадзе сейчас на вахте. Подождешь там, пока Гаевой из разведки вернется. Иначе не пущу.

Поднялся, выглянул из землянки: — Федулова ко мне. Федулов тут же явился, полный рвения.

— Растоплять по новой? — Глянул понимающе в мою сторону, мол, ясно, кому легкого пару захотелось.

— Рубаху чистую надел? — поинтересовался Орлов.

— Так точно, товарищ майор.

— Ну так пойди, поменяй на старую… чтоб живым остаться. Через пять минут быть тут с полной выкладкой. Политрука поведешь.

— К… куды?

— Туды, вдогонку за взводом. И чтобы все — полный порядок: патроны, провизии на три… нет, на четыре дня. На двоих. ну, действуй!

4

И вот — Федулов впереди, я следом за ним — карабкаемся мы по узкой тропе. Далеко внизу остался лагерь. Наконец и он скрылся в тумане. Страшное это дело, когда в горах в двух шагах ни зги не видно. Кто знает, что впереди — поворот тропы или обрыв. Но вот туман рассеялся. Еще несколько метров подъема, и ровный слой облаков, словно зыбкое серое поле, остался под нами. На фоне яркого темно-синего неба засияли ослепительным блеском вершины, пока безымянные для меня. Впервые за все время обернулся Федулов — ушанка, брови, воротник покрыты инеем.

— Глядите-ка, товарищ политрук, догоняем, вон они! — ткнул рукавицей куда-то вперед.

Теперь и я увидел вереницу бойцов, карабкавшихся по морене ледника, сползавшего с Главного Кавказского хребта.

И вдруг где-то рядом, над нашими головами, застучала пулеметная очередь. Бойцы рассыпались, попрятались — за камни, открыли ответный огонь.

Мне достаточно было нескольких мгновений, чтобы оценить весь трагизм ситуации, в которой неожиданно очутился взвод. Немцы каким-то образом проникли в тыл — на вершинку, почти отвесной скалой нависавшую над тропой, по которой мы шли с Федуловым. Пока взвод двигался, как и мы, по узкому проходу, пробитому горной речушкой, бравшей свое начало из ледника, немцы их видеть не могли. Наверное, слышали… И ждали, терпеливо, затаившись, ждали, пока бойцы все, до последнего человека, выйдут на открытую морену, на ледник, который лежал перед нами, словно мятая простыня.

— Пришли-приехали… И нам до пули — сто шагов. — Привалившись к скале, Федулов стал лепить самокрутку.

— Ты здесь раньше бывал? Сколько, по-твоему, над нами?

— Там от такая седловинка. С той стороны проходимая. А отсюда — стенка. Метров сто, а может, больше. До той стороны через ущелье часов пять ходу, а потом метров триста у них на виду. А отсюда… не проходит идея, товарищ политрук…

— Так что же, стоять и смотреть, как наших там поодиночке расстреливают? А потом вернуться и доложить: товарищ майор, вот наши шкуры, в полной сохранности…

— Да мне их еще жальче. Я ж с ними два месяца…

— Сколько у тебя гранат?

— Три.

— Давай две. Следуй за мной. Предупреждаю: ни звука.

— Ой, улетим, товарищ политрук,

— Даже улетать молча.

— Крик не парашют… Дай, политрук, только докурю. — Федулов явно тянул время.

— Останешься здесь. Я не пройду, тогда… сам решишь, что делать.

Если бы я на такое решился в пору увлечения альпинизмом, меня бы наверняка дисквалифицировали за лихачество и больше никогда в жизни не пустили в связку. Но здесь не было связки. Не было крючьев. Ничего не было. А был только прижатый к камням и льду взвод, к которому я шел.

Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг в каких-то считанных метрах я увидел четыре подошвы горных ботинок, два зада, две пары плеч, две каски, а между ними — щиток пулемета. Немцев было там всего двое! Или лока двое. Они устроились очень даже удобно. С наветренной стороны соорудили стенку из снежных кирпичей. На снегу плащ-палатка.

Раздалась короткая очередь. Мимо меня прокатились латунные гильзы. Немцы не оборачивались, увлечены. Убеждены, что тыл их надежно прикрывает обрыв и бездонная пропасть.

А я ничего не мог сделать. Я прилип к стене, цепляясь руками за выступы, правая нога повисла в воздухе в поисках точки опоры. И я уже не мог на нее опереться, перенести тяжесть тела, уцепиться вон за тот камешек… Открыл бы себя. Но и останавливаться нельзя: затекут, ноги, судорога сведет пальцы, и тогда полет в пропасть, в которую я за все время подъема не глянул. Но все же я нашел точку опоры для правой ноги. Высвободил правую руку. Достал из кармана «лимонку». Сорвал зубами кольцо. Шепотом отсчитал: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три» — и каким-то замысловатым движением зашвырнул туда, где торчали эти два круглых зада. Сдернул кольцо со второй гранаты. И в тот момент, когда раздался взрыв, швырнул ее туда же. Снова взрыв.

Каким-то единственным, неповторимым способом я бросил, себя на площадку, на секунду оказавшись в полете, который мог оказаться для меня последним. Свалился на камни, схватился за острый выступ, чтобы не съехать вниз под неумолчный, оглушительный треск пулемета.

Один фашист был отброшен за снежный барьерчик. Другой навалился на магазин пулемета. Дуло задралось вверх, и струя трассирующих пуль улетала в синее, ясное небо до тех пор, пока край ленты не выбросило из магазина. И лента застыла, как свернувшаяся змея.

Разряжать свой ТТ было уже незачем и не в кого. Я снова пододвинулся к краю площадки, к тому месту, откуда взобрался. И вот теперь страх свел скулы. Я увидел отвесную стену и услышал едва доносившийся шум горного потока. Увидел, что до того уступчика, с которого совершил свой цирковой прыжок, теперь не дотянуться.

Но и встать я теперь не мог. Меня запросто прошили бы снизу, приняв за немца. Я подполз к тому краю площадки, где, по моим расчетам, внизу должен был ждать Федулов. Действительно увидел его, вжавшегося животом в скалу. Голова задрана вверх. Рот широко открыт.

— Все! — крикнул я.

— Ну! — раздалось снизу.

— Ну а теперь ори, ори во всю глотку, Федулов, чтобы тебя узнали наши. Ори, что ты здесь. Ори, что это я наверху.

И Федулов вылетел на открытое место. Рискуя свалиться с обрыва, устроил какой-то дикий танец. Он размахивал винтовкой, шапкой-ушанкой и орал, действительно орал во всю глотку:

— Гура-ам! Ашо-от! Левка-а! Хана-а! Фрица-ам! Вылазь! Там наши-и!!!

Это я один — «наши». Теперь и я рискнул подняться во весь рост, несколько раз взмахнул над головой шапкой. Винтовки, я это видел, были нацелены на меня. Командир внимательно исследовал меня в бинокль. Наконец он взмахнул рукой. И бойцы стали выбираться из-за камней.

Но теперь нужно было самому спускаться. Склон, обращенный к взводу, показался мне достаточно пологим. Я собрал фляги, вещмешки, спальные мешки, соорудил из лыж сани, пулемет и все добро уложил на них и пустил вниз. Убедился: снег лежит прочно. Я встал на вторую пару лыж и — была ни была, авось шею не сверну — помчался вниз. В общем и я и Федулов добрались к взводу почти одновременно.

— Какой бог вас привел? — обнял меня лейтенант.

— Да вот он, жмет во все лопатки, — показал я на Федулова.

— Товарищ лейтенант, — подлетел он, — так что приказание майора… уф… доставить журналиста политрука Пуш… — осекся он: — Петросяна…

— Так точно, Петросяна, выполнил.

Бойцы, чудом избавившиеся от смертельной опасности, отряхивали снег, собирали разбросанные вязанки хвороста, которые тащили с собой в горы, вещмешки. Федулов был в центре внимания, бойко разглагольствовал:

— Ну, подошли. А потом видим — в вас палят. Он тогда — гранаты есть, Федулов? А я — как же, конечно. Он тогда — хап у меня две и по отвесу, как по шоссейке…

— А ты? — спросил пожилой солдат. В нем я узнал Ашота, который когда-то подарил мне деревянную ложку во дворе школы. Она и сегодня лежала в моем рюкзаке.

— А он мне — страхуй, говорит. Я погибну — ты пойдешь.

Чуть поодаль, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял, смотрел на меня Левой, брат Ануш. Я видел, что ему очень хочется подойти и… неловко. И сам двинулся к нему.

— Ну, здравствуй, Левон, — сказал я ему по-армянски.

— Вы помните мое имя? — удивился он.

— Даже гостинец тебе привез. От сестры.

Он зарделся и, будто не расслышав мою фразу, спросил:

— А как там внизу, вообще?

— Все в порядке внизу. — Я наконец нащупал в рюкзаке узелок, переданный мне Ануш. — Это тебе от сестры.

Увидев знакомый платочек, он совсем смутился, не знал, куда девать руки…

— А в Сталинграде как?

— В Сталинграде дают фрицам прикурить. Да ты бери, бери. Там лаваш, Ануш сама пекла.

— А письма нет? — не выдержал Левон.

— И письмо есть. Бери, бери.

— Спасибо вам! — Он запрятал узелок на грудь, под шинель и вдруг погасил улыбку, вытянулся, глядя мимо меня, приложил варежку к виску:

— Разрешите идти, товарищ лейтенант?

Я оглянулся. За спиной стоял Гаевой. Он коротко кивнул Левону, а мне протянул бинокль.

— Извините, что помешал. Просьба есть. Посмотрите, пожалуйста, вон туда внимательно. Что-то не пойму я…

— Что нужно разглядеть, лейтенант?

— Внимательно посмотрите правее вон того взгорбочка…

— Ничего, лейтенант. Снег. Камни.

— Что ж они там, заснули, раз фрицев пропустили? Ведь другого пути, кроме как мимо них, к этой вершине нет. Сколько немцев было там?

— Двое. Но лыжня накатанная. И в обе стороны.

— Значит, вы думаете, что двое зацепились, а остальные вернулись и снова прошли мимо них?

— Мимо кого, лейтенант?

— Да мимо Размадзе! Мимо взвода Размадзе! Они же там должны быть!

Мы осторожно двигались вперед. Нащупывали и обходила трещины. Время от времени останавливались, чтобы дать подтянуться отставшим. Конечно, в добрые довоенные времена ни один нормальный инструктор-альпинист не выпустил бы на такое восхождение столь разношерстную компанию, неумелую, без элементарного снаряжения. Порывы ветра, казалось, вот-вот сдуют нас с ледника. Крупные хлопья снега, вдруг повалившие с потемневшего неба, застилали глаза. Все тяжелее, хватая ртом разреженный воздух, дышали бойцы.

Вот приотстал, опустил на лед ручной пулемет и сам свалился рядом богатырского сложения парень. Я уже знал, что все зовут его Вася-сибиряк… Кто-то из друзей помог ему подняться. Теперь пулемет тащили двое. Затем, глухо охнув, осел в снег солдатик в шинели на вырост — из носа у него пошла кровь.

— Ничего, ничего, Илюша, дорогой, — склонился над ним Ашот. — Это горная болезнь. Не смертельная болезнь. Пройдет.

— Чаю ему надо, — сказал Левон, — может, у кого есть горячий чай?

Вопрос был нелеп — какой тут чай! И потому все промолчали. Ашот запрокинул голову солдата, положил на лицо его снег. Мимо, медленно увязая в снегу, проходили товарищи…

И снова весь наш небольшой отряд карабкался вверх. Я шел в цепочке, и мне было стыдно за свой роскошный белый полушубок, так выделявшийся среди их шинелей, за крепкие горные ботинки, которые здесь были несравнимо удобнее кирзовых сапог и валенок. Мне казалось, что мы не на равных, что меня, опытного, сильного, они, впервые очутившиеся в горах, оберегают, прикрывают своими телами от любой неожиданности.

На привале, когда, спрятавшись от ветра за скалой, решили перекусить, все вытащили по два-три сухаря. А я нашарил в рюкзаке (да, в рюкзаке, а не в «сидоре», где в уголках мешка по пустой катушке от ниток, чтобы держались брезентовые ремни) пачку роскошных американских галет — тоже забота дивизионного интенданта. На мое; «Угощайтесь», никто не ответил. Все жевали свои сухари. Лишь Федулов на правах проводника потянулся было, да под взглядом командира отдернул руку.

Меня пока не признавали своим. Я был для них заезжим гостем, у которого свой задачи, своя судьба. Вон как косо поглядывали, когда я по старой журналистской привычке решил тут же познакомиться и записать в тетрадку имена, чтобы потом не переврать, не перепутать: «Вася Потапов — сибиряк. Ашот Гукасян (ложка), Илья Резник (длинная шинель), Гурам Челидзе…»

Он был веселый парень, этот Гурам. Вокруг него сразу сбились бойцы, а он с серьезным видом, только веселые чертики блестели в карих глазах, рассказывал байку:

— Чистая правда, генацвале, — говорил он, пряча усмешку в тонких щегольских усиках. — Сам, лично, на первой странице ихней газетенки читал.

— Какой газетенки? — уточнял обстоятельный Вася-сибиряк.

— Ихней, фрицевской. Дрянь, скажу вам, газетенка, самокрутку и ту противно делать. Но зато раз в жизни правду написала.

Бойцы дружно засмеялись, чувствуя подвох.

— Ну, значит, так, — продолжал Гурам, — приехал Гитлер в гости к Муссолини в Рим. Сначала, разговоры там всякие… Потом повел дуче фюрера в музей. Посмотри, мол, дорогой, какие мы герои. То, что мое итальянское воинство из-под Сталинграда драпануло, — чистая случайность.

— Прямо так и сказал? Ну, брешешь, — чистосердечно удивился Вася.

— Я ж газетенку цитирую. Так вот. Видит фюрер, в одном зале портрет: человек в красной рубашке и с пистолетом. «Кто таков?» — спрашивает. «Гарибальди», — отвечает Муссолини. «А чего он в красной рубашке, большевик, что ли?» — спрашивает грозно фюрер. «Н-нет, — задрожал Муссолини, — это народный герой из прошлого века. А красную рубашку надевал, когда в бой шел, на случай ранения, чтобы кровь не видна была солдатам и их моральный дух всегда был в порядке». — «Здорово придумали, — сказал Гитлер, — значит, и я правильно сделал, что надел желтые штаны, когда против Советского Союза пошел…»

Бойцы захохотали так, что эхо, десятикратно усилив звук, отдалось в скалах веселым грохотом.

— Тихо! — прикрикнул Гаевой.

Не смеяться сил не было. Поэтому еще теснее сгрудились вокруг Гурама, что вполголоса продолжал «травить». Тихо постанывали ребята, вытирая варежками слезы со щек.

Пока отряд отдыхал, лейтенант пристроился рядом со мной.

— А вы, товарищ старший политрук., погоны уже видели?

— Видал… Примерял даже.

— Ну и как?

— С непривычки неудобно как-то… особо когда шинель надевать. Цепляются, за подкладку. Вам, лейтенант, положены вот такие…

Я нарисовал пальцем на снегу:

— Тут красный просвет, тут, по бокам, две звездочки.

— Ну, мне не светит, — грустно сказал Гаевой. — У меня и кубики, считай, липовые.

— То есть как? — не понял я.

— А вот, — он достал из кармана гимнастерки бумажку и прочитал: «Выдано… в том, что является курсантом Сухумского пехотного училища. Действительно по 31 декабря 1942 года». Скоро срок выйдет…

— Почему курсантом?

— Да вы не подумайте чего такого… Нас даже аттестовали лейтенантами. Мы чубы стали к выпускному вечеру отращивать. А вместо вечера приказ: всех на перевал! А это, — он дотронулся до алых кубиков в петлицах, — это товарищ майор Орлов Виктор Петрович распорядился. Было тут дело… снял с одного… И мне отдал. «Вместо ордена, — говорит, — заслужил, — говорит, — командуй. Потом, — говорит, — разберемся…»

Смех позади нас снова стал громким. Гаевой обернулся, сердито прикрикнул:

— Кому приказано не шуметь?!

5

И снова мы шли — все ближе, выше к перевалу. Непонятное оживление царило в отряде: то ли от ощущения близкого отдыха, встречи с товарищами, то ли от высоты… Такое, я знаю по себе, бывает. А вот Гаевой почему-то все больше нервничал, то и дело вполголоса передавал по цепочке:

— Отставить разговорчики… Идти тихо… Не шуметь… Котелками не стучать…

Еще одной засады боялся, что ли? Но я — то горы знал: на этой высоте с комфортом, таким, как устраивались те два фашистских пулеметчика, уже не расположишься, ночь не высидишь.

Наконец мы остановились. Перед нами меж скалами лежала белоснежная лощина. Скалы закрывали перевал, на котором сидела застава «эдельвейсов». В лощине царила первозданная тишина. Ни души, ни дымочка.

— Ну замаскировались, черти. Постов не видать… Да что они, позасыпали все? — недоуменно воскликнул Гаевой, когда мы, по всем расчетам, почти вплотную приблизились к той части лощины, где сидела застава Размадзе.

Федулов первый заметил поодаль фигуру солдата. Тот стоял, прижавшись к скале, лицом к перевалу, опершись на винтовку. Он не обращал никакого внимания на наш отряд. Федулов подбежал, хлопнул солдата по спине:

— Че, кореш, неласково гостей встречаешь? — И вдруг попятился.

От удара снег, запорошивший солдата, осыпался, и в мареве сверкавших на солнце снежинок стало видно окаменевшее, восковое лицо, губы, сжавшие дотлевшую до самых усов самокрутку. Федулов все пятился, не смея отвести взгляда от замерзшего солдата, споткнулся обо что-то, упал.

У его ног торчал ствол пулемета. Лихорадочно, по-собачьи, Федулов стал разгребать снег. Он не заметил, как рядом с ним опустились на колени, стали шарить в снегу Гурам, Левон. Сначала они увидели лишь руку, сжимавшую гашетку пулемета… Где-то рядом прощупывали снег и другие бойцы. Кое-кому попадались просто валуны. Андрей и Ашот вырыли еще двоих замерзших бойцов… Из-под неловко накинутой плащ-палатки на солнце сверкнули, словно капельки крови, кубики в петлицах.

— Ну вот и Размадзе… — тихо сказал Гаевой. — Он там, внизу, в нашей землянке бутылку коньяка припрятал. До Нового года, говорил. А я ему — чего держать, выдохнется… А он мне: выпить сейчас — тактика. Сохранить — стратегия…

В этот миг раздался взволнованный возглас Левона.

— Сюда, сюда! — кричал он, размахивая автоматом.

Он стоял у входа в блиндаж, если можно было так назвать это странное сооружение из досок, камней и снега. На снежном козырьке был виден серовато-желтый налет, будто там, в черной глубине, что-то горело, дымило совсем недавно. Круг света от фонарика, включенного лейтенантом, лихорадочно прыгал в зияющей темноте. Сначала показалось, что землянка пуста. Затем удалось разглядеть: громадный, двухметрового роста парень в ватнике, который словно драли зубами волки, задубевшем от черной смерзшейся крови — видимо, граната разорвалась рядом, — лежал лицом к двери, широко раскинув руки, будто защищая, прикрывая собой что-то дорогое.

Левой, словно заранее зная, что найдет там, в глубине, ринулся мимо нас, приподнял, сдвинул гиганта, опустился на колени:

— Теплая… она еще теплая…

Я не заметил, куда бойцы отнесли мертвых. Мертвые освободили место для нас, живых, и для единственного своего товарища, девушки-санинструктора, которая была еще жива. Если она очнется, может быть, расскажет, что тут произошло.

Да мы и сами представляли себе, как это было.

…Метель бушевала несколько дней, а когда она утихла, лыжники — «эдельвейсы» устремились с перевала на заставу Размадзе, Они точно все рассчитали, знали: мало кто мог выдержать такой ураган и мороз. Вот один распахнул вход в землянку, швырнул гранату. Потом для верности дал очередь из автомата.

Потом немцы проложили лыжню вдоль всей позиции. Ее и сейчас было видно. Убедились, что вся застава погибла, и ринулись в тыл, оседлали вершину, которая господствовала над проходом.

Судя по следам, фашистов было немного, человек пять. Ну, судьба двоих мне известна. А остальные трое, куда ушли они? За подмогой?

В дымном блиндаже, рядом с полыхавшей огнем железной печкой, сделанной из бочки для бензина, в свете коптившего неимоверно каганца — расплющенной сверху снарядной гильзы — спали рухнувшие от усталости, долгого пути бойцы, мои новые товарищи. Лишь двое не спали: пожилой Ашот и юный Левон. Ашот, видно, уже давно растирал маленькие, словно детские, босые ступни и приговаривал в такт ласковым, однообразным движениям:

— Ничего… ничего, Нюся, слава богу, немного прихватило. Ты не стесняйся меня, дочка… у меня дома тоже такая… ей шестнадцать… вот теперь больно будет… да? Девушка жалобно застонала.

— Хорошо… — продолжал Ашот, — это кровь по жилам пошла. А теперь, — он говорил с девушкой, словно с ребенком, вытащил из-за пазухи согретые теплом его тела портянки, — теперь портяночки намотаем. А теперь валенки натянем. И рукавички… А теперь, Левон, давай флягу! Теперь пей.

Нюся испуганно замотала головой.

— Пей, говорю. Ты солдат — значит, пей.

— Ой, — задохнулась Нюся, — гадость какая! — И вдруг тихонько засмеялась. — Никогда не научусь эту дрянь пить.

— И не надо учиться. А сейчас — пей.

Она смотрела на Гукасяна изумленными, округлившимися глазами, потом тихо спросила:

— А где наши? Я помню — страшное что-то было. Огонь, гром…

— Все здесь… все. А теперь спать надо.

— А ты, Левка, откуда взялся?

— К тебе шел, — серьезно ответил Левон.

— Ну вот и садись теперь сюда, поближе, — сказал, уступая свое место Ашот. — Садись — и молчи. Пусть она спит.

В блиндаж заглянул и поманил меня пальцем Гаевой. Я выбрался на уже утоптанную площадку, от которой в разные стороны разбегались прорытые в снегу траншеи, ведущие к постам. Вслед за мною вышел Ашот. То ли извиняясь за что-то, то ли поясняя мне, новому человеку, сказал:

— Ах, дети, дети… Даже в ледниках находят друг друга…

— Гукасян! — окликнул его Гаевой. — Вернитесь в блиндаж, возьмите с собою еще двух бойцов, поднимитесь во-он на тот гребень. В снег заройтесь и глядите в оба. Задача ясна?

Минут сорок прошло, пока передовой дозор выбрался на гребень и как бы растворился в белом пространстве. Я стоял рядом с Гаевым, выжидающе помалкивал, постукивал ботинками, пытаясь согреть озябшие ноги.

— Да… хорошо в штабе пальцем по карте водить, — вроде бы ни к кому не обращаясь, пробурчал Гаевой.

Я пожал плечами. Что отвечать?

Лейтенант поднял бинокль и в который раз стал шарить по белым склонам и черным скалам. И опять, будто обращаясь не ко мне, а к этой белой пустыне, сказал:

— Что ж вы тянете? Что ж вы нервы мои, как веревочку, мотаете, сволочи?! Вы ж должны вернуться… Ты как думаешь, Арам, — он впервые обратился ко мне вот так, по имени, без всяких там «товарищ старший политрук, старший лейтенант», и это означало, что мы перешагнули наконец рубеж, за которым оставили деление на старших и младших по званию, что все мы теперь в одной связке перед лицом белого безмолвия, смерти, смотревшей на нас с белых зубчатых вершин, с белого языка огромного ледника, сползавшего с перевала.

— Пока я ничего не думаю, Андрей, — в тон лейтенанту ответил я. — Пока ориентируюсь на местности.

А Гаевой снова повторил, еще резче, злее, чем в первый раз:

— В штабе по карте пальцем просто водить… А нам что теперь делать? Размадзе должен был тут крепко сидеть. А моя задача другая — без остановки двинуть во-он по тому хребтину, — и он указал рукой накотрог, который отсюда, снизу, казалось, напрямую соединялся с вершиной горы, у которой словно ножом была срезана острая макушка. — И дальше, за ту гору… Хорошо фрицу затылок почесать. А теперь? Заставу оставить нельзя — это факт. А там, внизу, товарищ майор ждет не дождется данных разведки. Хоть разорвись.

— Сколько их оставалось здесь… перед бураном? — спросил я.

— С Нюсей двенадцать.

— А если разделить твой отряд?

— Сориентировался… Я же к этому и веду. Продержишься пару дней, Арам? Лучших ребят тебе оставлю…

Сверху, с нашей тайной заставы, раздался свист. Оттуда, из-за камней, Ашот махал нам рукой, стараясь привлечь внимание. Андрей снова вжал бинокль в глазницы. Даже сквозь трехпалые варежки было заметно, как напряглись его руки.

— Ну вот, давно ждали.

Я тоже схватился за старенький бинокль, на котором было выцарапано «Размадзе», память о командире заставы, которого я живым никогда не видел. Сначала перед моими глазами плясали два белых пустых круга. На них то появлялись, то исчезали зубцы вершин, куски синего неба. Потом я повел бинокль ниже и тут наконец заметил вереницу людей в белых маскировочных халатах, около роты… А у нас — взвод неполного состава.

Вот головной лыжник притормозил у черной полосы-трещины. Сразу же из-за его спины выехало еще два егеря, перекинули какие-то жерди, возможно, складную лестницу через трещину. И передний немец неловко, не снимая лыж, зашагал по «мосту». За ним последовали остальные. У отряда было что-то вроде обоза. Прошлой зимой, под Москвой, я уже видел такие двухметровой длины лодки-плоскодонки. В них практичные гитлеровцы волоком вытаскивали раненых с поля боя. Сейчас несколько таких лодок были заполнены с верхом.

Гаевой тоже внимательно рассматривал цепочку «эдельвейсов». Комментировал вслух:

— Все хозяйство волокут. Даже бревнышки для блиндажа в два наката волокут… Небось там и печка, и горючка для нее, и кофий в термосах. И еще чего-нибудь покрепче… А осторожничают, черти, видишь, дозор головной выставили. Неужели нас высмотрели? Не должны бы. Небось просто устав соблюдают…

Вслед за лейтенантом я перевел бинокль вправо и увидел еще трех лыжников, которые, далеко опередив колонну, стремительно неслись по склону снежного цирка. Изредка они тормозили, внимательно осматривались. И снова летели вперед. Классные горнолыжники, ничего не скажешь.

— Все рассчитали, — пробормотал Гаевой и добавил: — Точно! Детали одной не учли — что мы здесь. Небось думают, что мы там внизу сидим и ждем, когда после бурана снег спрессуется.

Вскоре и без бинокля я мог разглядеть сторожевое охранение фашистского отряда.

Рядом со мною расположился монументальный Вася-сибиряк. Он не спеша уложил в небольшой нише из камней четыре гранаты — «лимонки», подровнял их. Гранаты напоминали кротов, уткнувшихся носами в снеговую стенку. Потом Вася вытащил из подсумка запасной автоматный диск и поставил на ребро рядом с гранатами. Еще прислонил к стенке винтовку — из тех, что остались от погибшей заставы. Выставил автомат в щель амбразуры, примерился, пробормотал:

— Для этой штуки рано.

Отставил автомат, взял винтовку, прицелился и, удовлетворенный, откинулся:

— Ну, теперь погодим маленько.

А передовая тройка лыжников подходила все ближе. Вот они миновали тот участок, над которым затаились Ашот и еще два бойца. Гаевой все медлил… А сибиряк неторопливо, основательно пристроился у амбразуры, бормоча под нос:

— Возьмем на мушку от того хорька… В глаз целить не будем — шкура не ахти…

Теперь и голова колонны приблизилась к нам, втянулась под скалу, на которой затаились наши. И тут я увидел, как на правом фланге нашей позиции вскочил лейтенант Гаевой, дважды махнул рукой, а потом выстрелил из ракетницы, но не вверх, как это обычно делают, а целя прямо в переднего лыжника. Зеленая звезда зашипела, завертелась, рассыпая огненные брызги перед немцем. Ошарашенные егери замешкались, промедлили какие-то считанные секунды. И тут раздались автоматные очереди. Рядом со мною щелкнул выстрел винтовки. Немец, словно его ударили в грудь, упал на спину. Одна лыжа задралась вверх, стала вертикально, как шест, как веха.

— Все, был хорек, — удовлетворенно сказал Вася, клацнул затвором винтовки и снова тщательно прицелился. — А теперь шлепнем от того лиса, чтоб хвостом не вертел…

Снова щелкнул выстрел, точный, охотничий:

— От так… неча зад задирать, однако…

А я все еще ни одного выстрела не сделал. Для моего ТТ дистанция была пока далековатой.

Слева от меня, будто слившись с автоматом, палил Левон. Я заметил… что глаза его плотно зажмурены, на лице отрешенная решимость, и понял, то это для него первый бой, первая пальба не по мишени, а по настоящему противнику, которого он так отчетливо, близко увидел перед собой. Я хотел было подползти к нему, но Федулов опередил. Резко дернув паренька за полу шинели, бросил зло:

— Что палишь в белый свет, как в копеечку? Патронов завались, что ли?

Автомат Левона замолк. Сам он словно бы очнулся: лицо растерянное, виноватое, совсем мальчишечье лицо. Я пристроился рядом, коснулся его плеча:

— Страшно?

Левон отчаянно замотал головой: нет, мол.

— Страшно, — сам ответил я. — А ты про себя не думай. Про дом свой думай. Про маму. Про Ануш. Если бы твою сестру кто захотел обидеть, ты заступился бы?

Левон смущенно улыбнулся. Поосновательнее приладился к автомату, прицелился и дал короткую очередь, спокойно, четко, как на полигоне.

В отставшем немецком санном обозе засуетились, что-то поспешно стали устанавливать. И вдруг раздалось шипение и негромкий разрыв мины. Третий разрыв веял наши позиции «в вилку». Донесся чей-то стон. Мимо прошмыгнула с санитарной сумкой Нюся.

А сибиряк Вася, все так же, с присказкой:

— Ну-ка, вороне в глаз… — выстрелил, чертыхнулся. — Эх ты, Вася-мазила…

Минометчики заметили, что и к ним пристреливаются, перебрались за большой валун.

И тут ожила скала над лощиной, в которой залегли немцы. Сверху открыли огонь Гукасян и двое бойцов, что пошли вместе с ним. Немцы тоже стали палить вверх, по нашей засаде. Но попасть им было так же нелегко, как по летящей высоко птице. Шанс попасть почти нулевой. Немцы стали переползать поближе к скале, в «мертвую» зону. И тогда там, наверху, наши товарищи, не таясь, встали во весь рост, придвинулись к самому краю обрыва. Их очереди взрывали снег, выбивали искры из камней рядом с егерями, в нескольких шагах от миномета.

Я увидел, как Гукасян закинул за спину ставший бесполезным автомат и стал в обнимку с огромным камнем. Потом уперся в него плечом, подозвал еще одного бойца на помощь. Это было похоже на невиданный сеанс классической борьбы с противником совершенно другой весовой категории. Мне поначалу даже показалось, что Ашот просто сошел с ума. Но огромная глыба слегка шевельнулась, потом стала раскачиваться и вдруг стронулась с места и пошла, пошла вниз, увлекая за собой другие камни и все увеличивающуюся массу снега. Загремела лавина. Она сошла так стремительно, что немцы ничего не успели, предпринять. Белая масса накрыла и отряд и миномет…

Стрельба смолкла. Пораженные, смотрели мы, как оседает, искрится снежная пыль, как сверкает радуга над тем местом, где только что был враг. А на скале, воздев руки вверх, что-то радостное кричал Ашот.

И тут я увидел Гаевого. Он шел как-то странно, боком, словно пьяный. И упал бы, и скатился к нашим ногам, если бы его не поддержал Левон.

— Вы ранены, товарищ лейтенант? — удивленно спросил он, словно бы, сомневался, что их лейтенанта вообще могла тронуть пуля или осколок.

Я тоже подскочил к Андрею. Коричневое от горного загара лицо его стало каким-то серым. Он улыбнулся виновато:

— Что-то голова закружилась… Сначала думал, может, камнем в плечо двинуло… а оно вот так…

6

Андрей стоял, привалившись к камню у входа в землянку. Там, в полутьме, белела бинтами чья-то голова. Еще один раненый лежал, укрытый телогрейкой. Нюся, словно заправский врач, командовала Левоном, превратившимся на время в медицинского брата.

— Йод, — строго бросала она.

Левон мгновенно вкладывал в вытянутую руку склянку.

— Тампон!

— Чего?.. А, бинтик, на…

Наконец перевязка была закончена. Нюся обернулась.

— Трое раненых, товарищ лейтенант.

— Три с половиной, — сказал Андрей и качнулся, с трудом устоял на подгибавшихся ногах.

— Ой? И вы?!. Куда?..

Нюся бинтовала плечо Гаевого. В одежде он казался могучим, широкоплечим богатырем. А оказалось — худенькая спина, ребра можно пересчитать. Нюся перевязывала, приговаривая успокоительно:

— Ничего… вам еще повезло. Кость целая. Прямо такой умница осколочек! Пожалел. Только вынуть его не смогу. Резать надо. И это даже не страшно. Тут морозище, микробов нету. А рубашку нижнюю и гимнастерку я отстираю и зашью потом. Вот натаю снега в котелках и постираю. Вода мягкая — без мыла можно…

— А, дьявол, — отреагировал Гаевой.

— Что, больно? Шевелить рукой не надо… Утихнет…

— А, черт… пошел в разведку называется, — мрачно выдавил Гаевой.

Я открыл рюкзак, вытащил запасную смену белья, свитер, протянул ему.

— Перестань ныть, командир. Согрейся, поспи, потом разберемся.

— Чего уж разбираться…

Мы с Нюсей кое-как натянули на него рубаху и свитер, накинули на плечи ватник. И он тут же, привалившись здоровым плечом к стене, забылся.

И Нюся, обхватив подбородок руками, задумалась, затихла. Левон сидел рядом, не спуская с нее горячих глаз. Я чувствовал, как трудно пареньку не прикоснуться к руке девушки, не сказать ей ласковое слово. Что он нашел в Нюсе такого особенного? Курносая, в капельках веснушек, простецкое круглое лицо, коротко остриженные светлые волосы. Обыкновенная девчонка, каких тысячи. А вот для него — одна-единственная.

Левон все же протянул руку, дотронулся до ее плеча, и Нюся тихонько, чтобы никто не заметил, потерлась щекой о его ладонь…

Мне нужно было кое-что набросать в дневнике о минувшем бое, дне. Я раскрыл полевую сумку, вытащил тетрадку, где у меня были заметки для будущих очерков, статей, строки будущих стихотворений и даже первые главы давно задуманной поэмы.

— Вы кому пишете, товарищ старший политрук, если не секрет? — тихонько спросила Нюся. — Девушке?

— Ах, Нюся, девичье любопытство всех чувств на земле сильнее.

— А она красивая?

— А у тебя мама жива, здорова?

— Угу.

— Так это письмо твоей маме, Нюся.

— Ой, шутите! Вы даже адреса ее не знаете!

— Это ничего! Вот однажды утром выйдет она на крыльцо, развернет газету и прочтет про то, как ее дочка в горах воюет.

— Что вы, не надо! Я ж ей писала, что в госпитале, в санатории под пальмами работаю. Мандарины кушаю… А вы про такое! Мамка у меня махонькая, слабенькая. Она даже мышей боится.

— А ты сама разве ничего не боишься?

— Боюсь, всякий день боюсь, — вздохнула она, — особенно когда раненого тащу… Пока вниз по льду — ничего. А как снег глубокий или в гору надо — прямо сил нет. У нас ведь как в правилах записано? Чтобы через восемь часов раненый боец был эвакуирован в дивизионный госпиталь. А где он, госпиталь? Я и есть госпиталь… — Нюся отвернулась, всхлипнула.

— Вы лучше стихи красивые напишите, — подал голос Левон, — чтобы можно было выучить.

— Можно и стихи.

— Правда? — обрадовалась Нюся и простодушно попросила. — Вы как сочините, дайте слова списать, ладно? У меня даже тетрадочка специальная была — там разные песни хорошие про любовь. Правда, ее ребята на курево разодрали… Ну, ничего, я и так запомню.

— А у вас в тетрадке строчки вон там, как стихи, — заметил зоркий Левон.

Я никому никогда не давал читать еще сырые, с моей точки зрения, строки. Но тут неожиданно для себя протянул Левону тетрадку. Нюся заглянула через его плечо, разочарованно протянула.

— Не по-нашему…

— Это по-армянски, — сказал Левон. — Можно я вслух почитаю?

Левон читал хорошо. У него был простуженный, но звучный голос. Я давно не слышал, как другие читают мои стихи. И ещё мне странно было, что Нюся так внимательно слушает непонятные слова. А может быть, я обольщался и она просто слушала голос Левона?

— А у нас в Вологде леса ясные, светлые, — задумчиво сказала девушка, когда Левон замолк, — луга заливные. Выйдешь в поле — от края до края все травы да травы… а дальше лес синий. А над ним небо голубое и белые облака плывут. Тихо-тихо…

В глубине послышалась возня — это поудобнее устраивался молоденький солдат-узбек.

— А ты пустыню видела? Солнце там вот какое огромное. Теплое-теплое. На песке сидишь, как на печке. И солнце над тобой тоже печка, — он зябко потер руки и вдруг тихонько запел.

— Это что за самодеятельность? — проснулся Гаевой, не сразу поняв, где он и что с ним.

— Тс-с-с, он про свой дом поет, — шепнула Нюся.

— Эх, дом, дом, — вздохнул пожилой усатый солдат. — Мою хату ветром сдуло, пеплом запорошило.

— Ничего, будет и на твоей улице праздник, — окончательно проснулся Гаевой.

— Покеда по моей улице фриц ходит, — зло ответил солдат. — Гомель слыхал? От него, говорят., одни головешки остались. А у меня там баба, дитенки… — Солдат повернулся ко мне. — Тебе, товарищ политрук, не понять, твоя Армения в тылочке. Она-то и войны настоящей никогда не бачила.

Я не успел ответить, как вскинулся Ашот Гукасян.

— Это моя земля в тылочке? Армения никогда войны не знала? — с горечью сказал он. От волнения Ашот с трудом подбирал русские слова. Акцент его стал особенно резким. — Я был совсем… совсем мальчик, когда турки сожгли мой дом. Зарезали всех братьев, сестер. Семью… Да что — семью! Весь мой народ хотели уничтожить! Реки были красные от крови. Младенцам головы о камни разбивали…

— Ой, да они что, фашисты? — горестно и недоуменно воскликнула Нюся и, сама не заметив, сжала ладонь Левона.

— А ты что думала, фашизм так сразу и родился? — сказал я. — Тогда, в пятнадцатом году, во время прошлой войны, немцы помогали своим союзникам туркам. А сегодня турецкая армия стоит на нашей границе, только и ждет, когда «эдельвейсы» одолеют Кавказ, нас с вами.

— Мы что, — пробурчал усатый, — мы тут сидим, тропочку охраняем. А их, тропок, вона сколько по всем горам. Каждую щелку не убережешь.

Не знаю почему, но тут я вспомнил одну историю, которую когда-то в детской книжке прочитал, и неторопливо стал рассказывать о том, как шел однажды голландский мальчик домой и вдруг видит — вода сквозь плотину сочится. Он знал — капля за каплей размоет, снесет плотину. Люди погибнут и цветы. На их земле много цветов. Вот и заткнул он ладонью эту щелку. И стоял, пока не замерз на холоде, пока не пришла подмога. Вот и мы стоим, всего одну тропку охраняем, защищаем. А за нами весь берег — от Новороссийска до Батуми. И люди наши, и цветы… И пока мы стоим…

Я замолк на полуслове, заметив пристальный, изучающий взгляд Гаевого:

— Ну, комиссар, смотри, какую политбеседу провел, — сказал он и, поняв мое смущение, добавил: — Все правильно говорил. Из данной беседы, товарищи, вытекает…

Он попытался рубануть воздух рукою в подтверждение какой-то своей мысли, но скривился от, резкой боли.

Мы спали, тесно сбившись, прилившись друг к другу, укрывшись плащ-палатками. Но и это не могло уберечь от дикой ночной стужи. Время от времени раздавались то пушечные залпы, то рокот далекой канонады. Это лопались; ледники. Сходили вниз лавины.

Лишь перед рассветом удалось забыться. И тут же мне привиделся лес, сомлевший в лучах жаркого солнца, и тоненькая длиннокосая девушка. Она стояла под деревом и прислушивалась к голосу кукушки, и считала, тихонько шевеля губами: раз, два, три…

Я очнулся. Но голос кукушки все не замолкал в ушах. Хотя нет, это была не кукушка. Но что означал этот сухой, отрывистый перестук, понять я не мог. Осторожно, чтобы не потревожить товарищей, выбрался из-под плащ-палатки, вышел из землянки.

Дозорных было двое. Зарывшись в снег, лежал, наблюдая за «тропочкой» сибиряк Вася. А чуть поодаль, возле расщелины, где мы вчера похоронили погибших товарищей из взвода Размадзе, похоронили молча, без салюта — надо беречь патроны, — стоял Ашот Гукасян и бил, бил по скале обломком немецкого штыка.

— Кончай, — сказал ему Вася, видно, уже не в первый раз, — поднял, понимаешь, шум, небось до самого Сухуми слышно.

— Фанерная дощечка до первого весеннего дождя. Или пурга сметет, — отозвался Ашот, не прекращая работу.

— Ты хоть имена напиши. Без имен что же это будет?

— Хачкар будет…

— Чего, чего?

— Как это по-русски… — задумался Ашот. — Крестный камень по-русски. Плита над прахом умерших. У нас говорят: не поставишь хачкар — душа в рай не попадет.

— Ты что, в бога веришь?

— Не верю я в бога, — рассердился Ашот, — в человека верю. В память людскую верю… Только кошки забывают.

— Это точно, кошки не собаки, — Вася скрутил «козью ножку», — на, Ашот, покури, а я подсоблю.

Вася встал, взял из его рук обломок штыка, саданул по нему изо всей силушки и… штык вылетел из рук.

— Эх, Вася, Вася, камень понимать надо. Поймешь, тогда он мягкий, как сыр, станет. Знаешь, что из камня можно сделать? Все. Хочешь — дом. Хочешь — храм.

— А ты что, на гражданке тоже камни бил?

— Каменщик я. И отец и дед… К любому хорошему дому в нашем селе подойди, спроси: кто строил? Гукасяны — ответят. Вот кончится война, приезжай, тебе дом построю. Из розового туфа. Как утро красивый.

— Не-е-е… в горах тесно, голо. Вот у нас в тайге — каждое дерево в лицо узнаешь.

— Невесту тебе найду, — не унимался Ашот. — Знаешь, какие у нас девушки? Помнишь сестру Левона? Все такие.

— Уж больно черна да тонка… Моя Верка погабаритнее.

— Девушка твоя?

— Жена, — широко улыбнулся Вася, — и сынок весь в нее, Василь Васильич. Второй годик. Башковитый мужик…

Неподалеку от землянки меня ждал еще один сюрприз. Лейтенант Гаевой стоял лицом к каменной стенке и, перебирая по ней пальцами, цепляясь за выступы и выемки, тянул свою раненую руку все выше и выше. Боль, видно, стала нестерпимой, потому что он застонал, выругался и сел прямо в снег.

— Ты что, сдурел, у тебя же там осколок!

— Тренируюсь, — смущенно усмехнулся Андрей. — Вот проклятая! Всю душу вымотала. Сиди теперь здесь и жди у моря погоды.

— Слушай, Андрей, разведку поведу я, — сказал как можно решительнее.

— Хочешь, чтобы майор за тебя мне голову открутил?

Но напоминание о майоре Орлове еще более укрепило мою решимость. Я вспомнил тот неприятный разговор в окопах под Туапсе в рассветный час, когда, он прямо сказал: «Боец ты хреновый, занимайся своим делом». А на войне какое дело «свое», какое «чужое»?

— Товарищ лейтенант, — сказал я официально…

— Товарищ старший политрук, — в тон мне отозвался Андрей.

— Между прочим, ты меня ведь по старинке политруком называешь. Институт политруков и комиссаров в армии отменен. Теперь я для тебя просто старший по званию.

— Ну и что?

— Теперь я как старший по званию могу и приказать. — Что же ты хочешь при-ка-зать? — обиделся Гаевой.

— Объяснить мне задачу, поставленную перед отрядом.

— Ну, это пожалуйста, — вздохнул Андрей и перекинул на колени планшет. — Ну, смотри. Вот мы, а вот они. По прямой — рядом. Но это дуриком под огонь лезть, как они давеча. Реальный путь — в обход. Вот по этому отрогу, потом по хребту… Где-то там надо затаиться… На горе Безымянной.

Он перевел взгляд от карты к реальной вершине, макушка которой выглядывала из облаков там, на «фрицевской» стороне.

— Видишь красавицу? Так вот, план минимум — разведать всю ихнюю дислокацию, изучить пути доставки боеприпасов, график смены застав… План максимум: хорошо бы «языка» раздобыть, желательно офицерского звания.

— Ясно. Тогда слушай приказ. Передать в мое распоряжение людей для выполнения задачи. Кого, сколько — на твое усмотрение. А ты останешься тут. Другого варианта нет. Сам посуди.

— Что нет, то нет, — Гаевой потерянно пошевелил рукой…

Моя разведгруппа собиралась в путь, Ашот Гукасян разулся и стал поверх портянок обматывать ноги бумагой-вощенкой, которой переложены в ящике гранаты — «лимонки». Затем снова втиснулся в сапоги, притопнул.

— Молодец, Гукасян, — сказал Андрей, — народная мудрость, так сказать. Всем рекомендую. Никакой мороз не будет страшен.

Пока Гурам, Левон, Вася переобувались, Нюся приставала ко мне просительно, жалобно.

— Товарищ командир, ну возьмите…

— Сказал — нет! Не женское это дело.

— Вот еще! А если ранит кого?

— Это она за Левку своего драгоценного боится, — ехидно бросил Федулов, — везет же пацану на бабью ласку! То одна… то другая…

— Тебя, Федулов, как зовут? — поинтересовался Ашот.

Федулов в ответ повертел пальцем у виска.

— Имя твое как? Мама как тебя называла? — не отставал Ашот.

— Мама? — лицо Федулова вдруг обмякло. — Славик… Славик я, Вячеслав.

— Вот видишь, имя у тебя хорошее, а ты…

— Что «а ты»? — взъярился Федулов. — Все вы тут чистенькие, благородные, героев из себя строите. А Федулов вам — дерьмо на палочке! Выходит, раз в плену был, так всю жизнь не отмоешься? Только я проверенный уже! В штрафбате оттарабанил… По всем правилам. До первого ранения…

— Что ты несешь? — я даже привстал.

— А вы не знали?! В разведку небось таких не берете?!

— Возьму, — отрезал я. — Возьму тебя в разведку. Собирайся.

— Ну, товарищ командир… — опять заныла Нюся.

Но я от нее просто отмахнулся. Сейчас достаточно дел посерьезнее. Снаряжать отряд к альпинистскому переходу высшей категории трудности, да еще зимнему, дело нешуточное. Неучтенная мелочь может обернуться драмой для всех.

Андрей вздохнул, глядя на лежавшую перед ним небольшую горку провизии:

— Да, не густо… Сухари, две банки тушенки… Совсем не густо. А ну-ка, вынимай, что у кого из жратвы осталось.

Бойцы зашевелились, протягивая лейтенанту жалкие остатки пайков. Я вынул и сунул в общий котел злосчастные галеты. Левон вытащил из-за пазухи беленький узелок, развернул его, положил на сухари остатки лаваша и сыра. Нюся подошла к Левону, как-то нежно и осторожно прикоснулась к белой косыночке, в которую был завернут лаваш.

— Хочешь — возьми, — обрадовался паренек. — Это Ануш, сестра, вышивала.

Нюся прыснула, словно он сказал ей что-то очень смешное.

— Нет, ты представляешь: сапоги, шинель, а на голове — косынка! Умора! — Она обернулась, приглашая и нас представить себе эту забавную картину и посмеяться. Но все молчали. Тогда Нюся аккуратно сложила косынку уголок к уголку — и сама сунула снова Левону за пазуху, аккуратно застегнула на нем шинель.

— Потом подаришь. Вернешься — и подаришь.

Андрей тем временем разложил продукты на две равные части. Подумал, отделил от своей еще половину, придвинул ко мне.

— Нам сидеть. Вам идти.

Ну вот, кажется, и все. Ребята медлили.

— Перекурим на дорожку, — сказал Вася и вытащил кисет с махоркой. — У кого завертка найдется?

Все молчали. Тогда я вынул свою неразлучную тетрадку. Вырвал из нее чистый листок. Еще несколько рук протянулось ко мне за бумагой.

7

Мы вышли задолго до рассвета. Выло ясно и звездно — здесь, на высоте, звезды гаснут позже. Снег слежался. Шагать было сравнительно легко.

Я оглянулся.

Короткая цепочка черных силуэтов. Словно мазки краски стального цвета — отсвет луны на плечах, рукавах маскировочных халатов. А за спиной замыкающего оставался след, напоминающий длинную, узкую, извилистую трещину.

Мы шли медленно. Куда медленнее, чем хотелось бы. Молчали. Зачем тратить силы на слова? Только скрип снега да шумное дыхание идущего следом, за спиной, в двух метрах — словно тихий и однообразный аккомпанемент к голосу гор: к пушечным залпам лопавшегося от мороза льда и камня или к вдруг нараставшему грому невидимых в ночи лавин, разбуженных этими залпами.

Потом я сделал шаг влево. Тому, кто шел за мною след в след, не нужно было объяснений. Он молча миновал меня, вышел вперед, и я, стал на его след. Теперь он прокладывал тропу. Теперь он, словно слепец, тыкал перед собою в снег длинной суховатой палкой, проверяя путь, и вел отряд за собою.

Горы мерцали в лунном свете. Они казались совсем рядом. И отрог хребта, в тень которого мы скоро должны были войти, и зубчатая линия гребня, до которого нам предстояло добраться, пройти, проползти до еще неизвестного мне зубца или впадины и там затаиться на весь долгий день. Будет ли новый день таким же ясным?

Шагать становилось все труднее. Мы вышли на камни, одетые льдом. Увеличилась крутизна ската. Теперь приходилось рубить ступени.

Могучий сибиряк Вася работал ледорубом, словно донецкий шахтер киркой.

— Руби белый уголь Кавказа, — подбодрил его Гурам.

— Слушаюсь, генацвале, — отозвался Вася.

Ребята даже теперь не теряли чувства юмора. Это неплохо.

Но вот мы оказались на крохотной площадке перед отвесной обледеневшей стеной. Такие стенки даже на картах-трехверстках, какая лежала у меня в планшете, не обозначаются. А может быть, ее и не было тогда, когда делались съемки этих диких, пустынных мест. То был каток, поставленный вертикально. Мы уперлись в него и остановились. До гребня было всего несколько метров, но как их преодолеть?..

Какое-то время все растерянно молчали. И вдруг Левон сказал:

— Пирамида…

— Товарища Хеопса или товарища Рамзеса? — мрачно съязвил Гурам.

— Нет, как в школе, на спортивном празднике.

Вася сразу все понял и поддержал Левона с неожиданным азартом:

— Два стали на корточки. Один, им на плечи — и присел. К нему на плечи — еще один. Потом — р-р-раз, встали и вон до того выступчика дотянулись… А?

Я не помню, чтобы не то что зимой, летом в горах альпинисты проделывали подобные номера на краю отвесного склона. Но война вносила и в альпинизм такие коррективы, которые никогда никому и не снились… Да, мы, конечно, предприняли какие-то возможные меры предосторожности, страховки. Но как знать, смогли бы мои товарищи — и каким образом — удержать гроздь из четырех тел, если бы она начала скользить вниз.

И вот эта единственная в своем роде пирамида, на вершине которой был я с ледорубом в руках, начала медленно выпрямляться… выпрямилась… застыла. И терпеливо, нерушимо стояла, пока я вгонял крюк и крепил на нем веревку, пока вырубал уступ для упора ноги, потом еще один уступ там, где я должен был вцепиться в лед рукой и, подтянувшись, ухватиться другой рукой «за тот выступчик». И мне все это удалось. Я лег плашмя на кромке стенки, прополз несколько метров по скользкому, градусов в тридцать, скату до острого, выраставшего из самых недр хребта камня, показавшегося мне надежным. Именно за него удобно было захлестнуть веревку. Потом я вернулся и позвал:

— Давай!

Первой появилась голова Ашота. Он ухватился за мою руку и выполз, тяжело дыша, пофыркивая, словно морж, выбравшийся из воды.

— Ползи выше, следи за веревкой, — шепнул я ему.

Вот так, один за другим, выбирались по ледяной стене мои товарищи. Вот, кажется, последний. Я ухватил… тоненькую руку в варежке.

— Черт побери, ты?!

Передо мною было лицо Нюси.

— Да тяните же, тяните… потом, — прокряхтела она и вьюном проползла, мимо меня, довольно больно двинув в плечо санитарной сумкой.

Последним выбрался Левон.

Я не мог успокоиться от негодования и злости на самого себя. Как это за всю дорогу ни разу не удосужился оглянуться и пересчитать идущих со мною людей. Хотя что это теперь меняло? Назад эту настырную девчонку не отошлешь — замерзнет, пропадет в горах. Но и так оставить подобное самовольство тоже нельзя. Я повернулся к бойцам, притихшим на пятачке, среди камней.

— Сержант Чечеткина, как вы сюда попали?

— Следом шла, — жалобно и все-таки с вызовом ответила она. — Сперва за камешками ховалась, а потом в строй стала.

— Кто был замыкающим?

Смущенно, будто провинившийся школьник, поднялся Левон.

— Почему не доложил?

— А он не мог, товарищ старший лейтенант, — вместо парня бойко ответила Нюся. — Я сказала, что все равно не вернусь. А с ним, если предаст, слова больше никогда не скажу.

Была в этом ответе такая несвойственная Нюсе самоуверенность женская, что я едва подавил улыбку, сказал сухо:

— По возвращении доложите командиру полка. Оба… пять суток гауптвахты.

— Вместе? — под тихие смешки съехидничал Федулов.

— Не с тобою же, ехидина костлявая! — отрезала Нюся.

— Откуда ты знаешь… костлявая… — обиделся Федулов.

— Издали видно!

— Ладно, — махнул я рукой, — кончайте перекур. А на «губе» отсидите, как миленькие.

— Так точно, — дуэтом ответили «грешники».

…А там, где вот-вот должно было взойти солнце — небо порозовело. И перед нами был, пусть довольно крутой, но, кажется, без таких вот стенок гребень, который там, дальше, смыкался с другим. А за ним была только густая, бездонная синева предутреннего неба. И, словно на японской акварели, вырисовывалась надо всем, возвышалась гора Безымянная, цель нашего похода.

Сама вершина оказалась плоской и немного пологой, как лужайка, заваленная снегом. Подав руку запыхавшейся Нюсе, я помог взобраться ей на это маленькое плато. И все остальные выбрались, остановились, пораженные грозной красотой Главного Кавказского хребта.

— Товарищ командир, тут совсем как на самолете, — сказал возбужденно Гурам и засмеялся. — Все видно. Я перед войной летал один раз, честное слово.

Вася отошел немного в сторону, неловко задел какую-то пирамидку из камней. Она разлетелась, а к ногам скатилась консервная банка.

— Ребята, что я нашел! Судак в томате!

Банка была пустая, легкая. Вася легко вскрыл ее.

— А ну, дай сюда, дорогой, — сказал Гурам и вытащил из банки листок бумаги, стал читать расплывшийся от сырости текст:

«12 июля 1939 года на эту безымянную вершину поднялась группа студентов Киевского политехнического института в составе мастеров спорта Марчука, Голубева, разрядников Ходько, Павлова, Шульгина. Ура первопроходцам!»

Помолчав, Гурам добавил уверенно:

— За такую гору до войны значок давали «Альпинист СССР».

Федулов тем временем подобрался к самому краю площадки, на которой мы были, и вдруг резко, зло зашипел:

— Ша! А то будет нам и значок, и вечная память.

Немецкие позиции были совсем близко, метров на 300–400 ниже нас. Ясно видны были проталины землянок и блиндажей, над которыми вставали дымки, насыпи камней, где притаились пулеметы. Прихотливо вились тропинки. Одна сползала с гребня вниз — по ней к землянкам двигалась вереница людей, навьюченных мешками, ящиками. Их подгоняли немецкие солдаты с автоматами.

— Гляди, гляди, бабы… и мальчонки… будто лошадей захомутали, гады! — возмутился Вася.

Внизу раздался выстрел. Одна из фигурок неловко ткнулась в снег, но движение «людского каравана» не прекратилось.

— Эх, достать бы их! — привстал Гурам.

Я предостерегающе погрозил ему кулаком. Стал делать пометки на карте.

— Забегали, затевают, видно, что-то, — сказала Нюся.

— Готовятся, — подтвердил Ашот. — Вниз, к морю, у них одна дорога — через нашу заставу.

— А может быть, они не собираются вниз… пока, — осторожно предположил Федулов.

— Как же, они сюда прибыли ультрафиолетовые лучи принимать, — съязвил Гурам.

— Потише, потише, братцы, — остановил я самых разговорчивых.

И тут мы услышали необычного тембра и силы звук, похожий на сигнал тревоги.

— Гора кричит, — пояснил Ашот, озабоченно вслушиваясь, — буран будет.

Этого нам еще недоставало… Я приказал готовиться к спуску.

— Нельзя вниз идти, командир, — твердо возразил мне Ашот, — не успеем. Ты посмотри на небо, вон туда… Черное небо. Скоро буран сюда придет. Нельзя идти.

— Совсем сдурел, — поежился Федулов.

— Пещеру надо искать или нишу, — настаивал Ашот, — быстро надо искать.

Внизу тоже, видно, почуяв неладное, всполошились, забегали гитлеровцы.

…Карниз, который мы отыскали, был метров на двадцать ниже вершины — узкая кромка, только ноги поставить. Сверху нависал ледяной козырек. Мы полусидели, тесно прижавшись друг к другу и к скале.

— Шевелите пальцами рук, ног, — тихо приказал я. — Не засыпать. Хочешь жить — контролируй себя. Дежурный контролирует всех. Ну, держитесь, прометеи…

— У него, говорят, хоть огонь был, — успел еще пошутить Гурам.

И налетел шквал.

— Эй, хлопцы, шевелите пальцами, не поддавайтесь! — Мне казалось, что кричу, но застывшие губы шептали едва слышно.

…Сквозь кружащую мглу снега вдруг начала проступать сначала неясно, потом все ярче зелень виноградника, искрящаяся быстрая горная речка, домики, прилепившиеся к скалам. Чернобровая женщина с таким знакомым родным лицом, заслоняя- глаза от солнца рукою, смотрела куда-то вдаль.

— Мама, — прошептал я, — я живой, мама…

— Знаю, сынок, — отвечала она и вновь смотрела туда, где тоненькая девушка легко несла кувшин с водою.

— Ануш! — Рванулся к ней и уже наяву почувствовал, как что-то треснуло. Это лопнула обледеневшая веревка, страховавшая нас.

Я мгновенно очнулся, подался назад, прижался к камню, тяжело дыша. И увидел, что метель стихла и оставила после себя лишь белую пелену, укутавшую все вокруг.

— Кто живой?

Мне никто не ответил.

От страшного отчаяния, что так, ни за что погубил людей, от чувства одиночества, не идущего ни в какое сравнение с физической болью, я вдруг закричал зло и отчаянно. Я ругал и войну, и горы, и немцев, и эту ледяную ловушку: «Мне ведь только двадцать пять! Сегодня, именно сегодня, двадцать пятого…»

— Дернул же вас черт, товарищ старший лейтенант, в такой морозище родиться, — прошептал Гурам.

— Обмыть бы это дело, — хрипло поддержал Вася.

— Спирт есть, — раздался тихий голосок Нюси. Она осторожно вынула из санитарной сумки флягу и протянула стоявшему рядом Левону… Шевельнулся, отряхивая снег, Ашот…

Вскоре мы вновь были на вершине, сверкавшей на солнце. Наши движения были неловкими, замедленными. Лица черны от мороза и ветра. Мы молча смотрели на тропу в немецком тылу, где перед бураном было так оживленно. Немцев не видно, а вдоль дорожки лежали окоченевшие, скрюченные фигурки, которые, дотащив до лагеря ящики со снаряжением, так и не успели спуститься вниз.

Я вглядывался в слабо проступающие из-под снега очертания блиндажей. Отсюда они казались такими близкими, доступными. И главное, там нас никто не ждет. Издали доносилось нестройное пение, звук патефона. У них же сегодня рождество. Перепьются, наверное, по поводу праздника. Лучшего случая, чтобы выполнить план-максимум, и не придумаешь. Если спуститься по противоположной от немцев стороне, где надо и выйдем. Конечно, придется до ночи подождать. При свете дня с нашими силами на них не попрешь открыто.

— А что, очень возможный вариант, — вслух сказал я.

Ребята замолкли в ожидании моего решения.

— Будем спускаться, — сказал я, — и так подзадержались малость.

— Склизко, — взглянув на склон, поежился Федулов.

И хотя склон, по которому мы теперь шли вниз, был более пологим, чем тот, нависший над немецкими позициями, ноги скользили, непослушные руки не могли ухватиться за обжигающий камень, глаза слезились. О связке нечего было и думать. Обледеневшая веревка рвалась от небольшого напряжения.

Когда до цели оставалось совсем, немного, случилось несчастье. Рухнул вниз, увлекая за собою камни, Вася-сибиряк. Он лежал, распластавшись, у подошвы горы. Первой добралась до Васи Нюся. Приподняла его окровавленную голову, стала обматывать бинтом.

— Живой он, дышит. — Нюся склонилась над солдатом, шептала ему ласковые, ободряющие слова.

— Я его быстро к нашим доставлю. Нельзя за вами тащить, замерзнет…

Легко сказать, доставлю. Ей, малышке, громадного Васю и с места трудно сдвинуть. Я скользнул взглядом по напряженным лицам, кого выделить Нюсе в помощь? Левом? От него пользы в этом деле немного. Все возьмет на себя. Вначале погорячится, а потом выбьется из сил. Как бы не пришлось Нюсе в конце пути волочь двоих…

— Рядовой Челидзе, вместе с санинструктором доставите раненого.

— Почему я? — возмутился Гурам.

— Не надо, я сама, — в ту же секунду возразила Нюся. — Вас и так мало.

Но приказы командиру менять негоже. Я передал Гураму планшет с картой:

— Доложите Гаевому обстановку. Скажите: пусть ждут нас завтра… с «языком».

Нюся не стала прощаться с Левоном. Лишь издали посмотрела на него долгим взглядом и взялась за край плащ-палатки, на которую уложили раненого.

— Лес шумит, — вдруг ясно, отчетливо в бреду сказал Вася. — Слышь, тайга говорит…

8

В сером небе, где-то вдали, над четким профилем гор, взлетели ракеты. Потом еще… О чем-то переговаривались немецкие посты. Мы лежали, зарывшись в еще не замутненный снег. Уже рассвело, и неподалеку стало заметно темное пятно. Я дал знак Левону и Федулову оставаться на месте, а сам вместе с Ашотом подполз поближе. Вдруг пятно качнулось. Из-за отворившейся двери блиндажа, окутанный клубами пара, вывалился здоровенный немец и саперной лопаткой начал расчищать тропинку, спокойно насвистывая песенку «Розамунда».

До немца было всего несколько шагов, и он все сокращал расстояние. Вот между нами осталась лишь узенькая снежная перемычка. Миг — и на полуслове оборвалась песенка. Дежурный торчал головою в сугробе. Ашот метнулся по снежному коридору, перерезал финкой красный телефонный провод, тянувшийся к другим блиндажам.

В землянку мы ворвались так стремительно, что обитатели не успели подхватиться с нар. Я полоснул автоматной очередью. Ашот быстро и точно работал финкой. Когда дело дошло до последнего, крупного, белобрысого обер-лейтенанта, Ашот бросился на него плашмя. Прижал к камням и стал засовывать в рот тряпку. Я скрутил руки немца веревкой, и мы потащили «языка» по снежному коридору туда, где притаились свои.

— Когти рвать пора отсюда, — Федулов кивнул головой в сторону другого блиндажа, где из проталины вылез дежурный и уставился недоуменно на распахнутую дверь «нашего» блиндажа.

Держа обер-лейтенанта «на поводке», мы заскользили вниз по леднику.

Конечно, наш визит не прошел незамеченным. Там, у блиндажей, послышались выстрелы, команды. Собиралась погоня. А нам пути дальше не было… Впереди зияла широкая расщелина — верная смерть глубиной в несколько десятков метров. Ни обойти, ни перепрыгнуть.

Ребята начали готовить автоматы к бою. Лишь Ашот все время заглядывал в пропасть.

— Прыгать надо, — сказал он вдруг, — там снегу свежего много, мягко.

Немцы приближались.

— Прыгать надо, — повторил Ашот, — я буду первый, попробую. — Он подобрался к самому краю выступа, потом обернулся. — Только не делай из себя камень. Так, — он раскинул руки, — как лист, спокойно лети.

И, вздохнув, шагнул в пропасть.

Мы напряженно смотрели вниз. Вот из белой перины снега вынырнула и закопошилась фигурка. Теперь можно рискнуть и остальным.

Пленный попятился от расщелины, всем своим видом показывая, что прыгать не собирается.

— Вяжи, ко мне его вяжи, — приказал я Левону.

Как обер ни сопротивлялся, мы подтащили его к краю.

— Теперь толкайте, ну, раз, два…

На счет «три» мы оба полетели в бездну, плюхнулись в снежную перину. Конечно, она была не столь мягкой, как казалось. Я и пленный какое-то время барахтались в белой массе, потом вынырнули. И я отвязал от себя обер-лейтенанта. Куда ему теперь деваться…

А наверху происходило вот что.

Левон посмотрел вниз и нерешительно отступил. В глазах его поплыло от высоты, от сверкающего снега, а может быть, и от страха. Обернувшись, он увидел, что немецкие лыжники молча окружают его и Федулова, неторопливо, без выстрела. Федулов неожиданно шагнул им навстречу, подняв руки.

— Федулов, — крикнул Левон, — ты что, Федулов!

Тот повернулся, прошипел яростно:

— Прыгай, салага! — А сам сделал еще шаг по направлению к немцам.

— Федулов, давай вместе! — Левон не хотел, не мог поверить в то, что видел.

— Да шевелись скорее! — нетерпеливо крикнул тот.

— Славик! Не надо в плен, а то я… стрелять буду!

— Ах ты, мамина дочка! Сигай, кому сказали! — заорал Федулов, и только тут Левон заметил зажатую в варежке гранату. Короткое движение — и граната полетела в преследователей. Раздался взрыв, крики немцев. Федулов метнулся назад, сбил Левона своим телом, одновременно с треском автоматных очередей. И оба полетели вниз.

…Мы ползли по узкой расщелине, волоча за собою оглушенного для лучшей транспортировки «языка». Выстрелы гремели позади: прыгать за нами немцы не решились.

Ветер задувал все сильнее, швыряя в лица снежные заряды. Мы уже давно выбрались из трещины, но ничего не видели впереди. Сбились с пути и не знали, куда идем… И как спасение, посланное судьбой, увидели вдруг у подножия горной гряды заброшенную пастушью хижину. Здесь можно было наконец спрятаться от метели, передохнуть.

Мы ввалились в хижину, не подумав, что там может кто-то быть, и чуть не поплатились за свою беспечность. У порога какая-то фигура тигром прыгнула на идущего впереди Ашота, подмяла под себя. Ашот ругнулся, пытаясь вывернуться, я едва не дал очередь из автомата. И вдруг услышал изумленный голос Гурама:

— Нюся, свои!

Увидев Левона, бросилась к нему, обхватила за плечи и, уткнувшись в его шинель, расплакалась.

— Ну что ты, что ты, — смущенно говорил Левон, — это же мы…

— Его нельзя было дальше тащить, — сквозь рыдания говорила Нюся, — он нетранспортабелен. Я так испугалась!

— А это что такое? — Гурам разглядел неподвижного обера, которого мы втянули в хижину.

– «Язык» будет. Говорить будет, — пояснил Ашот.

— А Федулов где?

Мы молчали…

— Нет, Федулова, — наконец выдавил я.

— Они его на лету, — голос Левона звенел слезами, — Федулов меня спасал, а они его — на лету…

Левон считал себя виновным в гибели Федулова и не находил себе места. Мы оставили солдата там, наверху, в ледяной могиле. Наверное, через много лет ледник вынесет его вниз и тогда туристы, не знающие о короткой схватке, разыгравшейся высоко в горах зимой сорок второго года, предадут его останки земле… И у меня не было ни сил, ни времени убедить Левона в том, что судьба Федулова просто одна из бесчисленных трагических военных солдатских судеб. И только Нюся здесь нашла какие-то странные, свои слова:

— Не надо, не надо, миленький, — она еще крепче прижалась к Левону, — не казни себя…

— Лес шумит… слышишь, командир, как тайга шумит? — громко и четко сказал Вася-сибиряк.

Я думал, что он в бреду, но взгляд его, устремленный на меня, был осмыслен:

— Сверни, командир, закурить.

— Что ты, что ты, миленький, — метнулась к раненому Нюся.

— Мне теперь все можно.

Ашот молча вынул кисет, пошарил по карманам:

— Простите, товарищ командир, бумажки бы кусочек.

Я вытащил заветную тетрадку. Чистых листов в ней больше не было. Мгновение я колебался, вчитываясь в написанное, затем вырвал листок. Пока Ашот развязывал кисет, Вася протянул руку, взял страничку.

— Что тут? — спросил.

— Стихи.

— Твои?

— Мои.

— Почитай…

Я помедлил, потом стал читать свои старые довоенные стихи, так странно звучавшие в этой хижине.

— Переведи, — попросил Вася.

Я перевел, хотя и понимал, что в прозаическом подстрочнике от поэзии ровным счетом ничего не остается. И Вася протянул мне страничку:

— Не надо ее на самокрутку.

— Ну что ты, жив буду, новые напишу, — и я решительно разорвал листок.

Вася с удовольствием затянулся крепким табаком Ашота, закрыл глаза и снова стал шептать:

— Деревья шумят… слышь, как тайга шумит?..

Самокрутка выпала из его губ. Рука бессильно откинулась…

9

Мы с Ашотом полулежали, привалившись спинами к стене хижины. Затих, положив голову Нюсе на колени, Левон. Лишь Гурам бодрствовал. Он с автоматом пристроился у входа в хижину, вслушивался в пургу. Сторожил наш покой.

— Слушай, парень, — вдруг по-армянски сказал мне Ашот. — Говорят, большая турецкая армия на нашей границе стоит?

— Говорят, двадцать шесть дивизий.

— Что ж мы здесь сидим? Нужно сказать командованию, сегодня армянин должен защищать свою родину… Как тигры драться будем.

— Ты здесь защищай. Сегодня Армения большая. И Москва — Армения, и Сталинград. На всех фронтах наши парни жизнь за нее отдают.

— Дай тетрадку, — помолчав, решительно сказал Ашот.

— Курить?

— Стихи учить буду.

— Ты?!.

— Сейчас ты один их знаешь, а так, если что, нас двое будет. Хорошие стихи. Они людям нужны… Ты не бойся, у меня память хорошая, — заверил Ашот, усаживаясь рядом со светильником. — Запомню, не перепутаю.

Я смотрел, как- медленно двигается, запинаясь, по строкам грубый палец Ашота, как шевелятся его губы. И незаметно для себя забылся, заснул:

Очнулся сразу от громкого Нюсиного голоса:

— Ты, дурак, обезручеть хочешь? — говорила она пришедшему в себя «языку», разглядывая подмороженные его руки. Затем налила на тряпицу спирту из фляги, принялась растирать. Обер дернулся, взвыл от боли.

— Смотри, какой нежный! Ничего, ничего, потерпишь, потом «данке» скажешь.

Я смотрел на пленного, на его Сытую, заросшую русой щетиной физиономию, так похожую на лицо стандартного арийца с обложки трофейного журнала. И тут… в его лице стало проступать что-то давно мне знакомое, забытое, занесенное событиями последних лет… И как на фотобумаге в проявителе, в красноватом, неверном свете коптилки стал возникать альплагерь, довоенный альплагерь в Приэльбрусье… Веселый гладковыбритый, светловолосый парень с пробором-ниточкой в густых белокурых волосах…

— Эрик? — произнес я вслух. — Эрик Вебер?

Нюся смотрела на меня как на сумасшедшего.

— Это Эрик Вебер из Кельна. Художник, — говорил я Нюсе. — Он два года назад прислал мне к рождеству открытку… Желал хорошего нового года… Счастливого сорок первого…

Я перевел дух и продолжал, — теперь уж глядя в лицо «языку». Он, точно он, я не мог ошибиться. Я продолжал говорить на русском языке. Он ведь тогда знал русский язык, не мог забыть так быстро:

— Мы ведь с тобой в Баксане познакомились. Ты стихи читал. Наши песни пел. Добрый, свой парень был…

Но немец процедил, повернув ко мне ненавидящее лицо:

— Ершиссен мих бессер… унд шнеллер…

— Чего он? — спросила Нюся.

— Лучше, говорит, чтобы расстреляли. И быстрее…

— Скажи ему, что мы не фашисты. Переведи.

— Да знает он русский… Пушкина наизусть шпарил.

— Цум тойфель… Алле зинд швайн…

— Чего он сказал? — любопытствовала Нюся.

— Чертыхается. Все свиньи, говорит.

— Ах ты, жаба, — возмутилась Нюся, — сам ты… вша безрогая.

Этот невероятный, придуманный Нюсей образ, видимо, настолько озадачил Эрика Вебера, что он забыл о своем «незнании» русского языка:

— Фрау еще пожалеет…

— Смотри, еще угрожает! — удивился Ашот. — Да мы тебя…

— Нет, нет, герр солдат, я пошутил… — И куда вдруг улетучилась «арийская» гордость, желание расстаться поскорее с жизнью. — Майн фатер, отец, был рабочий, — обмяк Эрик.

— Ничего себе, шуточки, — проронил Гурам.

— Уф, жуткий холод, — продолжал немец, — русский климат нехорош. Европеец не может себе представить русской зимы.

Конечно, Эрик не мог себе представить, каков наш декабрь. В Баксанском альплагере он был в июле. На Эльбрусе, у «Приюта одиннадцати», подставлял летнему солнцу свой мускулистый торс.

— А чего воевать полезли? — оторвавшись от стихов, спросил Ашот.

— Война — это высшее состояние человека! — с пафосом начал было вещать Эрик, но тут же осекся. — Германия вынуждена бороться за свое будущее. Нам нужна земля. В России слишком много хорошей земли.

— Но ведь на этой земле люди живут, — заметил Ашот спокойно.

— После войны всегда людей бывает меньше, — замялся Эрик, часть можно переселить, часть будет работать. Мы научим…

— Это ты будешь меня учить? — поинтересовалась Нюся.

— О, фрау шутит. Я художник — портрет, пейзаж… У меня фермы нет.

— Вот не повезло мне, — ухмыльнулась Нюся, — надо же, как не повезло, правда, Левочка?

Левой смотрел на немца сухим, горячим взглядом.

— Я убью его, — вдруг приподнялся он. — Гад, гад! Фашист! Из-за тебя Федулов… Он спасал меня… А ты живой…

И тогда Нюся с отчаянной решимостью крепко обняла его, зашептала:

— Что ты, Левочка… Не надо сейчас. Жизнь-то долгая… сквитаетесь…

Я решил прекратить эту бесплодную дискуссию. Ребятам-то сейчас не взвинчивать свои нервы нужно, а хоть немного расслабить. Заснуть. Кто знает, что ожидает нас утром…

Вскоре тихо совсем стало в землянке. Сморила усталость моих товарищей. И Ашот задремал у раскрытой тетрадки. И Гурама я отправил спать, заняв его место у входа в хижину. Немец тоже полулежал, закрыв глаза. То ли — на самом деле дремал, то ли делал вид, что спит, не желая больше со мною ни о чем говорить. Вдруг он открыл совсем не сонные глаза, осторожно пошевелился, стал стягивать с рук зубами повязку.

— Не надо, Эрик, — приказал ему. — Послушай, я всё думаю… Ты тогда уж знал? Ну, когда вместе в горы ходили?

— Я солдат. Был приказ изучать Кавказ. Я подчинялся.

— Но ведь ты песни пел, тосты говорил, с девушками нашими танцевал…

— Я солдат. — И добавил высокопарно: — Великая борьба заставляет забыть интеллигентские кодексы чести.

— И тогда не было у тебя чести, значит, и сейчас…

Пленный смотрел на меня холодным, оценивающим взглядом.

— Ты будешь мне помогать, — сказал он, — мы будем вместе уходить.

Я даже сразу не нашелся, что ответить на это наглое предложение.

— Скоро тут будет ад, — продолжал Эрик спокойно, — сначала пушки, много пушек. Потом большая атака. Аллее капут. Тебе я гарантирую жизнь.

— Ты что? Мне? Плен?!

— Не плен, — возразил Эрик. — Просто хочу показать, что я помню старую дружбу. Ты ведь не русский. Ты будешь работать на великую Германию.

— Верно, я армянин, но…

— Армения — страна древней культуры, — перебил меня Эрик. — Русские — свиньи. Они не боятся умирать. Ты цивилизованный человек. Германии нужны образованные люди из местных племен.

— Когда атака?

— Надо спешить, — засмеялся Эрик, обретая уверенность, — завтра утром. Солнце нового дня осветит немецкое знамя на новых вершинах Кавказа.

Я молча потянулся к пистолету.

— Да, да, — закивал Эрик, — ты прав, свидетелей не надо.

— Ах ты, мразь! — задохнулся я ненавистью, схватил его за грудки. — Ах ты!..

Немец освободил руки, умелым, профессиональным ударом оглушил меня и ужом скользнул к выходу. Не знаю, откуда взялись силы, я намертво вцепился в Эрика. Так мы оба и вывалились наружу, в снег. Это была борьба обессиленного от голода и холода человека со здоровым и сильным противником. Странно замедленная, но от этого не менее жестокая…

Когда Гурам с автоматом выскочил из хижины, все было кончено. Я медленно поднялся. На душе было скверно. Прежде, когда стрелял из окопа, я не видел врага в лицо, не знал его. Он был просто враг, фашист, пришедший с огнем и мечом на мою землю. А с этим человеком я когда-то сидел за общим столом, пил вино. Вместе свежевал барашка и поворачивал над угольями шампуры с шашлыком. Он был у меня в горах. Значит, был мой гость! Стал мой враг. В моем доме…

Товарищам я сказал:

— Завтра они наступают. Сначала будет артналет, потом атака. — Я глянул на часы. — Уже сегодня.

Они молчали. Тогда я спросил:

— Среди вас есть коммунисты?

Ашот сделал шаг вперед:

— Я… с двадцать второго года…

— Все мы здесь коммунисты, — сказала Нюся и встала рядом с ним.

Вслед за нею шагнули и Гурам, и юный Левон.

— Хорошо… их нужно опередить. Пусть они сначала нарвутся на нас. Примем бой.

— Патронов маловато, — сказал Гурам.

— Десятка по четыре на нос наберется, — возразил Ашот, — еще гранаты.

— Вот что, Нюся, теперь пойдешь одна, — сказал я. — Предупредишь Гаевого — и вниз. Без подмоги ему не продержаться.

— Никуда я вас не брошу…

— Это приказ, Нюся. Санинструктор Чечеткина! Повторить боевое задание!

— Ну, до наших добраться…

— Без «ну», ты же военный человек…

— Я и стреляю не хуже вас, пусть Левка скажет…

— Ради нас ты пойдешь. Одна.

Нюся посмотрела на Левона. Сказала с какой-то ворчливой нежностью:

— Ты без меня тут не суйся куда не надо. А я скоренько…

Мы сидели над картой тесным кружком, плечо к плечу.

— Здесь оставаться нельзя, сразу накроют, — сказал я.

— А если вот на эту горку взобраться? — предложил Гурам. — Очень даже удобно. Они обязательно мимо пойдут. А мы их сверху, как Ашот тогда.

— Одиночными будешь стрелять, — деловито сказал Ашот.

Серый зимний рассвет застал нас на вершине горы, нависшей над узким проходом, который немцам не миновать на пути к нашей заставе. Гурам выкладывал рядочком под правую руку гранаты. Левон и Ашот прилаживали между камнями автоматы. Молодцы. Решили стрелять с упора. Наверняка. Я прикидывал: нашей горсточке нужно продержаться часа два, не меньше…

— Черт, ногу сбил, теперь когда заживет, ~ проворчал Гурам.

— Внимание, — негромко сказал я, взглянув на часы, и добавил, помня о немецкой пунктуальности, — кажется, сейчас начнут.

И в тот же миг горы наполнились грохотом. Разрывы вздымались там, где была застава Гаевого.

Нюся должна была уже пройти слой облаков и спускаться по течению горной речушки к базе полка. Если дошла до заставы, если не провалилась по пути в предательски запрятавшуюся под слоем снега трещину…

Пушки замолкли так же внезапно. Видимо, немцы решили, что трех десятков фугасок достаточно, чтобы разнести в пух и прах заставу, известную им до последнего поворота траншеи. В наступившей тишине далеко раздались гортанные слова команд. И вскоре несколько фигур в маскхалатах выросло будто из снега. Спокойно, во весь рост, двинулись они по узкому проходу, не замечая нас.

Напряженно застыл с зажатой в руке гранатой Гурам. Приготовились мои считанные автоматчики.

— Рано… еще рано, — повторял я. — А теперь — огонь!

Немцы не сразу сообразили, откуда настигают их пули. Залегли, постарались слиться со снегом.

— Ура, наша взяла! — не выдержал, закричал Левон.

Он лишь немного, совсем немного приподнялся над только что сложенным бруствером и тут же стал медленно оседать, схватившись рукой за грудь. У него еще хватило сил вытащить сестрин платочек. Он с недоумением смотрел, как темнеет ткань, набухает кровью, его кровью.

— Не говорите им, — с трудом шептал Левон, — Ануш… Нюся…

Наверное, в этот предсмертный миг образы двух таких разных, непохожих девушек — сестры и любимой — слились в его душе воедино, в образ великой женской любви, преданности, верности.

Немцы тем временем очухались от- неожиданности, стали медленно подбираться к подошве горни, на которой мы закрепились.

— Слушай мою команду, — закричал я, — батальон, к бою! Огонь!

Снова застучали выстрелы. И вдруг смолкли. Ашот отложил автомат, вытер пот со лба.

— Все, у меня патроны кончились. Да и камешек здесь не раскачаешь, не хватит на них на всех камешка.

Немцы не стреляли. Я понимал, что там у них сейчас происходит. Какая-то группа, вбивая в щели крючья, медленно поднимается вверх, все ближе и ближе к нам, надеясь взять нас легко и просто. Они не вызывали огонь орудий. Можно было израсходовать сотню снарядов, прежде чем хоть один угодит точно в наш пятачок. А может быть, просто боялись своих же снарядов. Так легко вызвать обвал, который их в первую очередь погребет под грудой камней и снега.

В это мгновение у меня созрело решение. Шансов на то, что все выйдет именно так, как я мечтал, было мало. Как говорится, пан или пропал…

— Скалу, скалу подорвать надо. Завалить проход…

А немцы подбирались все выше. Я явственно слышал стук их альпенштоков о скалы. Но они пока были недосягаемы для нас.

— Эх, кто нам хачкар поставит, — вздохнул Ашот, глядя, как Гурам деловито загоняет одну за другой гранаты — весь наш запас — в узкую щель между острым выступом скалы и Монолитом горы.

— Горы будут нам хачкаром, — сказал я, обнимая Ашота.

Гурам попробовал, прочно ли сели в щель гранаты. Потом продернул сквозь кольца остатки веревки, отполз к нам. И веревка тянулась за ним, как бикфордов шнур. Но прежде чем дернуть за этот шнур, прежде чем раздастся взрыв, который и нас, возможно, ударной волной сметет с пятачка, Гурам вынул из застывших ладоней Левона пропитанный кровью платочек. Он привязал платочек к дулу ставшего бесполезным автомата, всадил с силой приклад между камнями, и над вершиной затрепетал алый флаг.

Мы бросились в снег, и Гурам рванул на себя конец веревки.

…Торопливо, расцарапывая руки в кровь, Нюся карабкалась вверх по крутому склону. Лишь изредка оглядывалась она на автоматчиков, обещала:

— Скоро, теперь уже скоро… рядом совсем.

И бойцы уже слышали редкую перестрелку и наступившую вдруг тишину. И услышали они потрясший воздух одновременный взрыв двух десятков гранат, которым и танк даже перевернуть можно. Они увидели, как сдвинулась, поползла вниз по склону снежная шапка с нарастающим гулом и грохотом.

Она подняла голову и увидела там, наверху, на безлюдной вершине в солнечных лучах красное пятнышко. Она смотрела на этот флажок, не замечая, что отряд автоматчиков обгонял ее. Где-то впереди уже завязалась рукопашная схватка…

Мы не слышали звуков боя…


Владимир Михановский Око вселенной

Фантастическая повесть

Пили чай в тяжелом молчании, нарушаемом лишь размеренными ударами маятника. Старинные настенные часы, много повидавшие за свою долгую жизнь, были прошлой весной привезены сыном с городской квартиры- в загородный коттедж. Здесь Георгий Иванович давно и прочно обосновался, чтобы быть поближе к Зеленому городку и не убивать время на дорогу.

За сплошной стеклянной стеной веранды садилось солнце, огромное, багровое. Осенние ослабленные лучи, дробясь в витражах, падали на дубовые стулья и стол, покрытый скатертью, весело отражались от начищенного до блеска, сердито пыхтящего самовара, блуждали по экрану видеофона.

Еще несколько минут назад, когда над домом прошелестели крылья орнитоптера, а затем послышались шаги Георгия, идущего по дорожке к дому, она догадалась: случилось что-то из ряда вон выходящее.

Обычно муж шагал с работы легко и быстро. В этот раз он шел медленно, ссутулив плечи.

Георгий опустился в жалобно скрипнувшую качалку, а жена принялась собирать на стол, стараясь отвлечься от беспокойных мыслей.

Праздничное угощение выглядело отменно. Еще бы, день сегодня далеко не ординарный. Ей даже стало немножко обидно, что Георгий никак не прореагировал на ее кулинарное искусство. Мысли его витали где-то далеко… Доливая свою чашку, он не успел вовремя завернуть кран самовара, и на белоснежной скатерти расплылось большое дымящееся пятно.

— Прости… Не рассчитал, — сказал он виновато, и в голосе его прозвучало такое отчаяние, что у нее захолонуло сердце.

Она знала: расспрашивать о том, что произошло на космодроме, бесполезно. Придет в себя — сам расскажет. По крайней мере, ей известно: запуск Дора состоялся. Об этом ровно в полдень, в расчетное время, возвестил давно и с трепетом всеми ожидаемый грохот дюз, донесшийся с космодрома, расположенного за Зеленым городком.

Георгий медленно прихлебывал густо заваренный чай, черный как деготь, — свой любимый. Казалось, он все время ждал чего-то.

Внезапно ударил гонг вызова.

Георгий вскочил, едва не опрокинув чашку, и бросился к вспыхнувшему экрану видеофона, стоявшего в углу веранды. Из глубины экрана навстречу ему медленно выплыло молодое остроскулое, почти мальчишеское лицо.

— Я оказался прав?! — сказал Георгий. — «Электрон» стал сразу набирать субсветовую скорость, и сигнал преследования не догнал его? — Он помолчал. — «Электрон» пройдет мимо Юпитера. Может, поле притяжения захватит корабль? Потом мы могли бы зачалить его и переправить на Марс, по месту назначения.

— Я тоже сначала подумал об этом, товарищ Коробейников…

— Прикинули на ЭВМ?

— Гравитация Юпитера слишком слаба для «Электрона». Кто же мог знать, что включатся дюзы, которые были опломбированы? Это проклятое тире…

— Как же вы объясняете появление этого самого тире?

— Никак в толк не возьму, Георгий Иванович. Вы же знаете, мы накануне вместе все проверили. Программа запуска была составлена безукоризненно.

— Но факт остается фактом. Подвело нас именно математическое звено, за которое вы отвечаете…

— С Дором плохо? — тихо произнесла жена, когда экран видеосвязи погас.

Георгий устало опустился на стул, но к чаю больше, не притронулся.

— С твоим любимцем распрекрасно, — сказал он. — А вот с новопоселенцами Марса плохо. Они остались без универсального помощника, которого так ждали. Дор призван был обеспечить механизацию всех работ на Марсе. Всех работ на Красной планете, понимаешь?! А нашему институту каково? Полтора десятка лет работы — прахом. А все потому, что в перфоленте программы запуска оказалось пробитым лишнее тире. Одно-единственное! Видимо, из-за этого и исказилась траектория полета.

— Почему же вы не послали перехватчик?

— Увы! — сказал Георгий. — Как говорится: беда одна не приходит. Сразу после старта на «Электроне» включились субсветовые дюзы, которые предполагалось обкатывать лишь при последующих запусках, после возвращения корабля с Марса. Была еще у меня надежда, что корабль будет захвачен полем тяготения Юпитера…

— Да, я слышала.

— Теперь все надежды лопнули.

— Послушай, а разве нельзя воспроизвести проект Дора? — сказала она осторожно.

— Как ты себе это представляешь — воспроизвести? Дор — это личность, а личность неповторима.

— Что же все-таки делать?

— Есть у меня одна гипотеза, — задумчиво произнес Георгий и потер ладонью большой, с залысиной лоб. — Но, боюсь, мы не сумеем проверить ее.

— Почему?

— Потому что она связана непосредственно с Дором, а он далеко. Ладно, давай отдыхать

Ночью Екатерина долго не могла уснуть. Какие-то бесформенные тени медленно проплывали по потолку — или это только чудилось? Ей вспомнилось последнее посещение Дора. Это было позавчера, а кажется — так давно…

…Дор прошуршал по дорожке, поднялся ни террасу. Энергично и весело, как всегда, поздоровался с ней. Георгия дома не было: он дни и ночи, которых так немного оставалось до запуска «Электрона», пропадал на испытательных полигонах.

За долгие годы знакомства Екатерина привыкла уже к этому огромному оранжевому шару со слегка волнующейся поверхностью. Дор, чудо биопластики и электроники, казалось, все знал, все понимал. Единственным, по ее мнению, недостатком Дора было то, что робота создали и воспитали начисто лишенным эмоций. «Чувства Дору ни к чему, — сказал ей как-то Георгий. — Они попросту энергетически невыгодны. Испытывать страх, надежду, любовь к кому-либо — это не для Дора. У него совсем другие задачи».

Последние месяцы перед запуском робот пользовался в Зеленом городке полной самостоятельностью.

— На полигоне у меня выдался свободный часок, и я решил закатиться к тебе! — пророкотал Дор, останавливаясь посреди веранды.

Она улыбнулась — настолько естественно в устах Дора прозвучало это «закатиться».

— Скоро улечу навсегда, — произнёс Дор, внимательно озирая осенний пейзаж. — Буду воспроизводить автоматы. На Землю мне уже не возвратиться.

— Ошибаешься, Дор! — воскликнула она. — Через год-два с Марсом наладят регулярное пассажирское сообщение.

— Нет, я не вернусь, я знаю, — повторил настойчиво Дор. — Потому и хочу взять с собой как можно больше: виды, картины, голоса. У меня ничего ведь не стирается в памяти. Не то что у вас, людей!

— Ты и мой… мой облик увезешь с собой? — спросила она, пораженная неожиданной мыслью.

— Конечно! И твой, и моего конструктора-воспитателя, и многих тысяч людей, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело. Я хочу, чтобы в мою память вписались навечно и берега Крыма, и льды Таймыра, и заповедная сибирская тайга, и эта веранда, и эти часы, — все, все хочу я взять с собой!

— Что ты сказала? — откликнулся Георгий. Он тоже не спал.

— Нет, я так…

Ей представился стремительно несущийся корабль, стальной иглой пронзающий ледяные пространства вселенной, и Дор, который мечется в корабле живым оранжевым шаром. Она только теперь, в часы бессонницы, осознала, насколько успела привязаться к Дору. Что ждет его там, в открытом космосе? До каких звезд, до каких галактик доберется он, не умеющий управлять кораблем, прежде чем исчерпается запас аннигиляционного топлива?..

Она проснулась от прикосновения Георгия.

— Ты кричала, — сказал он.

— Мне приснилось, что Дор упал на солнце и сгорел…

Чем дальше стремительная яхта уходила от берега, тем круче вздымались волны. Внезапный порыв ветра так тряхнул легкое суденышко, что Карранса инстинктивно вцепился обеими руками в поручни кресла, намертво прикрепленного к полу сфероида. Ветер, настоящий морской ветер до самой воды выгибал белый парус, упруго бил в лицо, забирался под расстегнутый на груди комбинезон.

— Выдержит? — крикнул Карранса, полуобернувшись к соседу, и указал на вздрагивающий от напряжения парус.

— Это релон — штука сверхпрочная, — скорее прочел он по губам, чем расслышал ответ Стафо, штурмана «Ренаты», пульсолета первого класса.

— Только в море, только в море может счастлив быть моряк, — весело пропел-прокричал Карранса, уже ни к кому не обращаясь.

Нос яхты то высоко вздымался над водой, то глубоко зарывался, вздымая вверх белые буруны. Солнце не спеша садилось, и его косые лучи скользили по зеленым волнам.

Яхта круто изменила курс, и морские брызги ударили в лицо Каррансы. Он помотал головой и даже зажмурился от удовольствия.

А в молочно-белой дали уже вставали строгие линии пристани, гордо взметнувшиеся ввысь купола башни радиосвязи, стрелы подъемных кранов…

Следом за другими членами экипажа Стафо и Карранса покинули зал, где демонстрировался сферофильм, и теперь шли узким коридором, освещенным приятным зеленоватым светом.

— Неплохо прогулялись, а? — хитро подмигнул Карранса приятелю.

— Чудно, — усмехнулся Стафо, — только вот если бы качка поменьше.

Белоснежная яхта, борт которой они только что покинули, разрезала гостеприимные воды Черного моря близ Аюдага. Эту мысль — каждую субботу всем экипажем звездолета пускаться по морю на легкокрылой яхте, — подал капитан «Ренаты» Петр Коробейников.

— Ты куда теперь?

— У меня вахта, — вздохнул Карранса. — Скучища… Меня ждут шесть часов мертвого штиля на экране. Уже восемь месяцев у нас ни одного, даже самого ничтожного происшествия.

— И ты недоволен этим?

— Ну хоть бы что-нибудь произошло! Ведь расстояние мы покрывали — будь здоров, столько пульсаций прошли.

— Счастливого дежурства.

Карранса захлопнул люк пневмокапсулы и привычно нажал на пульте кнопку центральной рубки управлений. Круглая кабина бесшумно рванулась и понеслась, наращивая скорость. Сквозь прозрачную оболочку мелькали сложные переплетения труб и волноводов, плоские платформы. Кабина то взлетала вертикально вверх, то скользила по наклонной плоскости, то двигалась по дуге. За годы полета на «Ренате» Карранса изучил путь в свою рубку до мельчайших подробностей. Даже закрыв глаза, он отчетливо представлял себе каждый метр пути.

В головной рубке все было как обычно. Огромный экран, который занимал почти всю переднюю стену, светился ровным голубоватым светом. На него со всех сторон смотрели чуткие глаза фотоэлементов. Изображение с экрана передавалось на анализаторы. Прежде всего данные поступали в главный электронный мозг корабля, который вносил соответствующие коррективы в курс, готовя очередную пульсацию — головокружительный прыжок сквозь бездну пространства — времени. Дублирующая система выверяла расчет.

Они двигались скачками: «Рената» исподволь набирала скорость и энергию, после чего совершала пульсацию, ныряя в нуль-пространство; Затем весь цикл повторялся сначала.

Каррансу каждый раз восхищали чудовищные вспышки окружающего корабль вакуума, когда «кристалл инверсии», способный управлять волнами гравитации, на какой-то неуловимый миг свертывал пространство впереди по курсу и ракетная игла пронзала призрачный рулон…

Пилот прежде всего бросил взгляд на инфралокатор: выпуклый градуированный экран его был девственно чист. Значит, обозримое пространство впереди «Ренаты» свободно. На гигантском отрезке пространства, которому скоро надлежит быть на миг туго спеленутым, звездолету ничто не угрожает. Нет ничего хуже, когда шальной метеорит перережет орбиту корабля в момент пульсации! Крохотный осколок может наделать немало бед.

Карранса поудобнее устроился в кресле перед головным пультом. Равномерный басовитый гул автофиксатора навевал легкую дремоту.

Так прошло полтора часа. Приближалось время очередной пульсации.

Внезапно зеленый глазок на пульте замигал. Автофиксатор тоже перешел на более высокие тона.

Карранса мгновенно подобрался, готовясь к неведомой еще опасности.

Быстрый взгляд на инфралокатор подтвердил, что путь впереди свободен. Может быть, ионные двигатели? Кристалл инверсии?.. Напряженный взгляд Каррансы лихорадочно скользил по длинным рядам циферблатов и шкал, и ни один прибор не сообщал ему ничего тревожного.

Ага, наконец-то! Скорость! Он не поверил своим глазам. Шагнул к зеленоватой шкале. Сомнений не было: оранжевая яркая точка — индикатор импульса корабля — едва заметно отдалилась от вертикальной линии, обозначающей заданную скорость «Ренаты», и медленно поплыла влево…

Скорость пульсолета росла. Правда, — увеличение скорости было ничтожным — чуткий прибор регистрировал изменения скорости, составляющие миллионные доли процента.

Перед взволнованным пилотом вспыхнула, словно ожив, матовая сфера. Капитанский вызов!

Лицо Петра Коробейникова, черты которого приобрела сфера, выражало тревогу.

— Что там у вас, Карранса? Почему включился сигнал малых уклонений?

— Растет скорость.

— Конкретней!

Карранса привел цифры.

— Причины?

— Пока не могу найти. Приборы показывают норму.

— Хорошо, сейчас буду у вас.

Карранса вытер вспотевший лоб. Еще раз окинул взглядом стройную шеренгу приборов на пульте. Над каждым успокоительно мерцал зеленый глазок. А детектор скорости? Карранса глянул на него с тайной надеждой, что оранжевой точки уже нет. Но она, горела, отдалившись от вертикали еще на несколько миллиметров.

В рубку вошел капитан, и Карранса невольно почувствовал облегчение. Капитан тщательно проверил каждый прибор, по очереди включая в только ему известных комбинациях все контролирующие и следящие схемы. Карранса сосредоточенно помогал ему.

— Пойдем на крайние меры, — решил наконец капитан. — Включите тормозные дюзы и повышайте их мощность, пока не выровняется скорость. Это не очень желательно. Но мы не можем терять скорость…

Король Стафо был в отчаянном положении. Жертвой коня Карранса вскрыл позицию белых и теперь методически усиливал давление.

Обхватив голову руками, Стафо низко склонился над доской. Карранса довольно откинулся на спинку кресла.

— Гм… Не вижу, честно говоря, спасения, — после продолжительной паузы произнес наконец Стафо.

— И я не вижу, — откликнулся Карранса.

— Однако выход есть, — послышался сбоку уверенный голос, — И очень несложный. Смотрите! Слон бьет на Ф7 с шахом, при этом возможны два варианта… Либо черные принимают жертву и бьют слона, либо отходят королем… — Гибкие щупальца Роба замелькали над доской, передвигая фигуры и показывая варианты.

— Погоди, погоди, — обрадованно произнес Стафо. — Сам вижу. Я делаю ничью вечным шахом. Слушай, Роб, почему ты всегда вмешиваешься? Сколько раз договаривались, чтобы ты никому не подсказывал.

— Я подсказал, потому что никто из вас не видел правильного продолжения, — ответил Роб.

— С твоей логикой не поспоришь, — заметил Стафо, складывая шахматные фигуры.

В глубине обзорного экрана в безмерной дали висели бестрепетные фиолетовые звезды. После очередной пульсации — гигантского скачка — рисунок созвездий изменится. Что сулит им ближайшее будущее?..

— Почему ты сегодня хмурый? — Стафо положил руку на плечо Каррансы. — Обидно, что проиграл?

— Вовсе нет. — Карранса заставил себя улыбнуться и повернулся к Робу. — Знаешь, Роб, я недавно прочел занятную книжицу, в которой повествуется о твоем далеком предке.

— А что за книга? — заинтересовался Стафо.

— Двадцать первый век, эпоха освоения Марса. Тогда создавали роботов из белкового вещества и на каждого тратили массу сил, средств и времени. Потом от них отказались. После одного случая.

— Какого случая? — спросил Стафо.

— Чтобы помочь первым поселенцам Марса, учеными Зеленого городка был создан белковый робот Дор — сложнейшая система, на которую возлагались особые надежды. Но им не суждено было осуществиться. При запуске Дора на Марс что-то там в корабле не так сработало — до причины впоследствии так и не докопались. А Дор улетел в открытый космос.

— Его спасли?

Карранса покачал головой.

— Кстати, еще одна любопытная деталь: человек, который сконструировал и воспитал Дора, тезка нашего капитана.

— Чем-то сильно озабочен наш капитан. Никогда его таким не видел. Не знаешь, в чем дело?

— Понятия не имею.

В этот миг щелкнул видеофон, и чуть хрипловатый голос капитана произнес:

— Пилот Карранса, немедленно зайдите в головную рубку.

На ходу задергивая «молнию» комбинезона, Карранса бросился к выходу. Согласно строгой инструкции выходить из каюты в коридор пульсолета можно было только в наглухо закрытом комбинезоне, защищавшем от излучения: в той части пространства, которую сейчас пересекала «Рената», космические лучи — эти «вечные странники» вселенной — были необычайно интенсивны… Капитан внешне был спокоен.

— Отдохнули? — спросил он.

— Немного, — ответил Карранса.

— Посмотрите, — кивнул Петр Коробейников на индикатор скорости корабля.

Часа за два до этого, когда Карранса по приказу капитана включил тормозные двигатели, оранжевая точка слилась с вертикалью на шкале. Теперь точка снова, словно нехотя, отползла в сторону.

— Остается включить форсированный режим, — решил капитан.

Самый большой отсек на корабле занимало хозяйство Марии Авериной, астробиолога. Дел у нее хватало. Одна из задач «Ренаты» состояла в исследовании космических форм жизни. Необходимо было проверить гипотезу о существовании в пространстве мельчайших спор — зародышей «мировой жизни», поэтому регулярно отбирались и обрабатывались пробы межзвездного вещества.

Девушке не надоедала однообразная работа. А вдруг вот этот самый или следующий образец окажется счастливым? Она тщательно проверяла на биоустановке бесчисленные осколки метеоритов, которые захватывались магнитными ловушками «Ренеты». Много образцов доставлял ей Стафо, молодой штурман, специально для этого совершавший вылазки на внешнюю обшивку корабля.

Занятая сложным экспериментом, в котором ей помогало несколько манипуляторов, Мария не сразу обратила внимание па вспыхнувший экран видеофона.

— Всему экипажу «Ренаты»… Всему экипажу «Ренаты»… Приказываю немедленно собраться в Большой каюте. Наблюдение и контроль поручить киберсхемам.

Это было нечто из ряда вон выходящее. Обычно, отдавая приказы по кораблю, капитан ограничивался видеофонной связью. Чуточку старомодный ритуал сбора всего экипажа в Большой каюте. был необычным и потому тревожил.

Мария замешкалась с установкой, ей жаль было прерывать опыт. Установив строго стационарный режим, девушка наскоро накинула на легкое платье красную шерстяную кофточку, которая так нравилась Стафо, затем, вздохнув, натянула сверху серый комбинезон. Выскочила из отсека, стала на ленту транспортера и нажала кнопку…

В главной каюте уже все были в сборе, и Мария примостилась сзади.

— …Повышение мощности ионных дюз на целых двенадцать единиц тоже ничего не дало, — говорил капитан. — Главная опасность в том, что мы ничего не знаем о причинах ускорения «Ренаты». Мы в ловушке, но еще не знаем в какой. Таково положение. Прежде чем что-либо решать, я хотел бы посоветоваться с вами.

Обсуждение длилось минут двадцать. Решено было больше не тратить время на выявление причин ускорения.

— Итак, — подытожил капитан, — сделаем еще одну попытку вырваться из опасной зоны. Через пятнадцать минут будут включены на полную мощность все двигатели. Приказываю надеть противоперегрузочные костюмы и занять свои места. Объявляю готовность номер один!..

В головной рубке воцарилась тишина, в которой четкие удары хронометра казались необычайно гулкими.

— До включения двигателей остается две с половиной минуты, — произнес капитан, наклонившись к мембране. — Доложите готовность.

— Готов! — произнес Карранса, застывший у пульта управления.

— Готов!.. — бросил Стафо, не отрываясь от штурманского экрана.

— Готов, — пробасил гравист Иван Скала.

Когда все отсеки доложили о готовности, капитан кинул последний взгляд на индикатор скорости корабля. Проклятая оранжевая точка успела сместиться уже так далеко в сторону, что между нею и вертикалью свободно уместилась бы ладонь.

— Включить двигатели! — скомандовал капитан, и Карранса повернул до отказа рукоятку мощностей.

Плотная волна перегрузок навалилась на людей. На экране обзора перед капитаном возник стройный силуэт «Ренаты». Из дюз вырывалось ослепительное пламя, языки которого терялись в бесконечности. Пламя было особенно ярким на фоне вечного мрака космоса. Кустики антенн кругового наблюдения по бокам и на носу «Ренаты» равномерно вращались, посылая изображения на бесчисленные экраны головной рубки.

Все было как обычно. Необычным было только одно: общая мощность двигателей никак не соответствовала фактической силе тяжести на корабле. Последняя была гораздо меньше расчетной…

Капитан коротко переговорил с гравистом, и тот подтвердил его наихудшие опасения.

При такой мощности дюз люди должны были бы буквально вдавиться в спинки своих кресел. По расчетам Ивана Скалы, ускорение силы тяжести должно было составить величину порядка пяти Ж, а между тем стрелка ускорений показывала едва 1,9…

Прошло полчаса, и сила тяжести на корабле начала ослабевать. Но чувство физической легкости не вызывало ни у кого ни радости, ни облегчения: ведь это означало, что «Рената» крепко прикована к чему-то неведомому.

* * *

Прошло уже четверо суток с той минуты, как оранжевая точка, движение которой впервые заметил пилот Карранса, начала свой роковой путь.

Двигатели маневра исчерпали свой ресурс и выключились. Тормозные двигатели «Ренаты» продолжали работать на полную мощность. Несмотря на это, скорость не уменьшалась. А при неустойчивости скоростного режима не могло быть и речи о том, чтобы включить пульсатор.

Большой совет корабля заседал недолго.

— При максимальном режиме топлива хватит ненадолго, — заявил Карраиса, тяжело поднявшись с места. Веки его покраснели от недосыпания, под глазами обозначились мешки. В этой странной и опасной ситуации первому пилоту корабля доставалось больше, чем другим.

— Конкретней, — попросил капитан.

— Вот данные, полученные от головного электронного мозга. — Карранса протянул капитану несколько узких пластиковых полосок, испещренных цифрами. Петр Коробейников изучал их с минуту, затем передал другим.

— Та-ак, — протянул Стафо, — цифры довольно красноречивы. За три-четыре месяца такого режима сожжем все до капельки.

— Что у вас? — повернулся капитан к Скале. Иван медленно, словно во сне, покачал головой.

— Природа сил, влияющих на «Ренату», неизвестна, — произнес он негромко.

— Другими словами, мы не знаем, какая сила взяла нас в плен, — продолжил капитан. Слова его тяжело падали в напряженной тишине. — И потому я считаю, что двигатели корабля следует полностью выключить.

— Выключить?! — не удержавшись, воскликнула Мария. В первое мгновение ей показалось, что она ослышалась.

— Да, полностью, — подчеркнул капитан. — И лечь в дрейф…

Люди зашумели.

— Выключить двигатели — самоубийство! — воскликнул Стафо. — Нам тогда не выбраться из этой потенциальной ямы.

— Что же вы предлагаете? — спросил капитан. — Сжечь сначала остатки топлива и потом уже скатиться на дно ямы?

Стафо подавленно молчал.

Мало-помалу с парадоксальным предложением капитана согласились все.

Грависты сидели чуть поодаль от остальных членов экипажа и озабоченно переговаривались. Когда спор Стафо с капитаном закончился, поднялся Иван…

Маша смотрела на Ивана, полная дурного предчувствия. На какой-то миг девушке показалось, что действие происходит в замедленном сне, и все это — мерцающие стены отсека, озабоченные лица товарищей, даже преданный взгляд Стафо, устремленный на нее, — призрачно и нереально.

— Если выключим все двигатели, то это не значит, что начнем свободно падать и на корабле воцарится невесомость, — сказал Иван. — Под воздействием активных внешних сил корабль приобретет огромное ускорение. Хотя падение корабля не может длиться бесконечно: силовое поле должно иметь центр. Преодолев какой-то участок пути, «Рената» остановится.

— Но нам тогда уже все будет безразлично, — невесело пошутил кто-то.

— Безвыходных положений не бывает, — отрезал капитан. — До полной остановки корабля я предлагаю всем лечь в анабиоз. Будем готовить корабль к автоматическому режиму.

— На какой срок? — спросил Стафо.

— Срок неизвестен. Корабль будет находиться в автоматическом режиме до тех пор, пока мы не выйдем из анабиоза. Ну, а из анабиоза мы выйдем, когда на корабле воцарится невесомость.

Маша, не ожидая конца, поспешила в свой отсек. Дел у нее было немало. И, кроме того, хотелось хоть немного побыть наедине со своими мыслями. Предстоящий анабиоз — состояние между жизнью и. смертью — страшил ее, несмотря на то, что она была биологом. А быть может, именно поэтому Мария слишком ясно представляла себе, насколько хрупка и тонка стенка, отделяющая при анабиозе бытие от небытия. А тут еще это загадочное силовое поле… Недаром капитан потребовал рассчитать для каждого члена экипажа режим погружения в анабиоз. А потом их жизнь будет зависеть от автоматики. А кто знает, как поведет она себя в новых условиях?..

* * *

Нужно было торопиться, пока гигантская тяжесть не свалила всех с ног. Люди на корабле понимали это.

Вызов Марии застал Стафо врасплох.

— Неужели в такой момент ты умудрился вздремнуть? — спросила Мария, вглядываясь в его отрешенное лицо.

— С чего ты взяла?

— Мне показалось…

— Ну а как там твои букашки-козявки? — перебил Стафо, стараясь, чтобы голос его звучал как обычно. «Букашками-козявками» он называл споры космического пространства, которые неутомимо изучала Мария.

— Что им сделается? Ускорений они не боятся. Огня и космического холода тоже. До встречи!

— До встречи в биозале, — произнес Стафо и поспешил выключить видеофон.

Он и сам не мог понять, почему не сказал Марии и далее не сообщил капитану о странном происшествии, случившемся с ним несколько минут назад.

Он вел последние наблюдения по обзорному экрану, тщательно просматривая каждый квадратный метр внешней обшивки корабля. Ведь любой, самый мелкий, дефект мог обернуться катастрофой, пока все они будут в анабиозе…..

Внезапно корабль исчез, словно его заволокла непроглядная мгла. Через несколько секунд она просветлела, по экрану побежали волны. Стафо совсем собрался было доложить капитану о неполадках в обзорной схеме, как вдруг пелена раздвинулась, словно театральный занавес.

Все дальнейшее, что видел Стафо, выглядело до ужаса реальным, почти осязаемым.

…Из глубины экрана выплыл корабль, замерший на старте. Нет, это была не «Рената». Неведомый корабль отличался от их пульсолета, как первый автомобиль отличается от гравихода. Неуклюжая на вид, но основательная ракета. «Как говорили когда-то, неладно скроен, да крепко сшит», — подумал штурман про чужой корабль.

Стафо даже ущипнул себя, но видение с экрана не исчезло. «Начитался книг, вот и лезет в голову всякое… С ума схожу, что ли?» — мелькнула тревожная мысль. Она-то и удержала руку штурмана, протянувшуюся к кнопке видеофона.

…А там, в глубине экрана, царил полдень, если судить по короткой тени, отбрасываемой растениями. Вокруг стартовой площадки росли деревья, перемежаемые кустарником. Дубы… «Неужели это земные дубы?» — с волнением подумал Стафо. Деревья и кусты зашумели под набежавшим ветром, и с них посыпались желтые осенние листья, вихрем закружились те, что успели опасть.

Только ракета высилась неподвижно, подобная изваянию. «Не такая уж это допотопная штука, — смекнул Стафо, внимательно разглядывая корабль. — Ракета явно не первого поколения. Вон и субсветовые дюзы виднеются. Интересно, как корабль называется?..»

Название было выведено на одной из боковых дюз, так что можно было разобрать только первые три буквы. «ЭЛЕ…» — прочел Стафо. Полностью прочесть имя корабля он не мог, как ни старался. Оставалось только гадать: Элеонора? Элегия?

Неуловимо быстро картина на экране сменилась. Теперь ракету окружала толпа людей, оживленная, радостная. Люди жестикулировали, о чем-то говорили, смеялись. Действие разворачивалось бесшумно. Странным было еще и то, что движения действующих лиц то ускорялись, то замедлялись, словно по прихоти киномеханика, пускающего фильм. Главным в толпе, похоже, был отдающий распоряжение высокий вислоусый человек. Лицо его чем-то отдаленно напоминало Стафо лицо капитана «Ренаты» Петра Коробейникова. Впрочем, задуматься об этом факте у штурмана не было времени. Он продолжал с любопытством вглядываться в картины, которые, то ускоряясь, то замедляясь, сменяли на экране друг друга.

Люди на экране продолжали обмениваться репликами. Как жаль, однако, что не слышно голосов! Стафо потянулся было к усилителю звука и тут же усмехнулся. Забавно! Похоже, он собрался озвучить собственное бредовое видение.

Человек, которого штурман мысленно называл «главным», посмотрел на часы, улыбнулся, поднял руку и что-то крикнул. Люди в ответ тоже заулыбались и направились к видневшемуся в отдалении бункеру.

«Сейчас ракета должна стартовать, — сообразил Стафо. — У них нет еще антиграва. Значит, старт и движение корабля основаны только на реактивном, принципе».

Видение толпы вдруг растаяло. Его сменило замкнутое пространство корабельной рубки. Штурман «Ренаты» не без интереса рассматривал старинное навигационное оборудование, о котором знал только из книг.

После головной рубки на экране замелькали другие отсеки корабля. В некоторых из них стояли механизмы неизвестного назначения.

Однако на борту чужого корабля Стафо людей не обнаружил, хотя напряженно искал их, вглядываясь в свой экран до боли в глазах.

Неужели это всего-навсего заурядный автоматический бустер? Почему же люди Земли провожали его с такой торжественностью? В том, что корабль стартовал с Земли, а не с какой-нибудь другой планеты, у Стафо сомнений не было…. Все более тягостное чувство овладевало Стафо при виде сменяющихся картин. Он чувствовал, что его воля подавляется чужой, холодной и враждебной. Но нет! Какая там чужая воля? Это, конечно же, просто зрительная галлюцинация, не более. Чем же иначе можно объяснить появление огромного оранжевого шара, который промелькнул в одном из корабельных переходов на экране?..

В этот момент его и вызвала Мария. Боясь, что девушка задаст вопрос, ответить на который Стафо не готов, он инстинктивно заслонил собой экран.

* * *

За годы полета «Ренаты» никому из членов экипажа ни разу не приходилось погружаться в анабиоз: вход корабля в очередную пульсацию и выход из нее осуществлялись для людей безболезненно. «Ныряем в одном созвездии, выныриваем в другом», — любил говорить по этому поводу Карранса. На участках обычного полета больших перегрузок, опасных для человеческого организма, до сих пор также не бывало. Поэтому все системы корабля, а особенно те, которые обеспечивали программу анабиоза, перепроверялись теперь особенно тщательно.

В биозале — невысоком просторном отсеке овальной формы — шли последние приготовления. Он был расположен в срединной сфере — самом сердце корабля. Вдоль стен, на равном расстоянии друг от друга, тянулись люки — двадцать семь, по числу членов экипажа. За каждой располагался небольшой отсек со сложнейшим и точнейшим оборудованием, которое позволяло удерживать человеческий организм в течение длительного времени на грани небытия.

Пройдет немного времени, капитан отдаст команду, и ровно через десять минут сработает реле автономного времени. От людей тогда уже ничего не будет зависеть. Все члены экипажа к этому моменту будут лежать каждый в своем отсеке полностью расслабившимися, стараясь, по инструкции, дышать как можно медленнее и равномернее. Тела их будут по грудь погружены в биораствор. Затем уровень жидкости в контейнере начнет повышаться, а организм — все глубже и глубже проваливаться в бездонный сон.

…Главный штурман Стафо сидел в кресле, откинувшись на спинку. После короткого разговора с Марией, когда он отключил видеофон, экран опять ожил, наполнился непонятными видениями. Разобраться в них было нелегко.

Действие теперь происходило в отсеках и переходах чужого корабля. Там кипела непонятная, но бурная деятельность. Люди в ней, однако, не принимали никакого участия; ни одного человека на борту бустера Стафо так и не обнаружил. Что ж, значит, его предположение оказалось справедливым — корабль и в самом деле автоматический. В этом факте ничего странного не было. Непостижимым было другое — действие оранжевого шара. Судя по всему, этот шар представлял собой киберсистему достаточно высокого класса, единственную на борту. Однако, вместо того чтобы заниматься целенаправленной деятельностью, он беспорядочно метался по отсекам.

Штурман «Ренаты» разобрался в одном: чужой корабль вела автоматическая система по курсу, который был проложен еще до старта. Однако у Стафо быстро создалось впечатление, что шар стремится изменить курс, поломать заданную схему, причем делал он это неумело, чтобы не сказать — беспомощно.

Вскоре, однако, действия оранжевого шара стали более упорядоченными. И тут Стафо совсем перестал понимать что бы то ни было. Шар зачем-то начал пробуждать механизмы, явно предназначенные для работ на планете после высадки, и задавать им новую программу.

…Вот голенастый, похожий на аиста, механизм медленно ожил, словно восстав от глубокого сна. Огляделся вокруг, фиксируя обстановку. Затем двинулся к кипе материалов и принялся что-то конструировать из них. Перед Стафо начали вырастать контуры более крупного механизма. Штурману очень хотелось увидеть, что из этого получится, по картина на экране сменилась другой.

Судя по индикатору корабельного времени, вмонтированному в пульт чужого корабля, на борту его протекло несколько суток. Перед Стафо возникла снова головная рубка. В ней находился крупный механизм, судя по всему, тот самый, который «аист» начал собирать незадолго до этого. Он действовал у пульта словно заправский штурман. Движения механизма с каждой минутой становились все более осмысленными и твердыми.

Курс чужого корабля выровнялся — в этом Стафо убедился, кинув опытный взгляд на приборы.

Через некоторое время видения на экране «Ренаты» начали тускнеть, размываться. К этому моменту Стафо, хотя и вновь обрел способность двигаться, почувствовал себя вконец обессиленным. На несколько мгновений он прикрыл глаза.

Его вывел из задумчивости сигнал вызова. Стафо поразился тому, как за несколько часов осунулось и постарело лицо капитана, возникшее на экране.

— Как у вас дела, Стафо?

— Все в порядке, капитан.

— Навигационный пульт?

— В норме.

— Курс корабля?

— Задан киберсхеме вплоть до пробуждения экипажа.

— Идите в биозал. Не задерживайтесь, — предупредил капитан. — На реле времени уже подана команда. Аварийный эскалатор доставит вас за полторы минуты.

Экран погас.

Стафо, преодолевая слабость, рывком поднялся, привычно одернул противорадиационный комбинезон. Затем торопливо нажал кнопку вызова отсека Маши Авериной. Перед ним медленно проплыла пустая каюта, тесная от многочисленных установок. Он включил экран обзора коридорной системы корабля. И тут же увидел, как в конце коридора, ведущего в центральный ствол, Мария пытается открыть люк. Она отчаянно дергала его, но люк не поддавался. Стафо ударил, по кнопке увеличения, и перед ним во весь экран выросла тоненькая фигурка девушки. Особенно бросились в глаза ее руки, вцепившиеся в дверную ручку, по-детски прикушенные губы и полные слез глаза.

«Мария в противоположной стороне Большого кольца. Добраться туда по центральной ленте можно за семь минут, а в моем распоряжении — десять. До биоотсека оттуда рукой подать. Значит, бегом и ни секунды отдыха!»

Коридор Большого кольца, плавно загибаясь кверху, терялся вдали. Лента почему-то бездействовала, включить ее не удалось, и Стафо, не раздумывая, побежал. Он мчался так, как не бежал ни один легкоатлет, бьющий мировой рекорд. Не пробежал он и полусотни метров, а сердце уже учащенно забилось и в висках заломило.

Каждый шаг требовал неимоверных усилий. Сказывалось увеличение силы тяжести.

«Быстрей, быстрей!» — подстегивал себя Стафо., Он пошатывался и часто хватался за зеленоватые стены, а один раз больно ушибся об угол. Влетев в отсек, Стафо поспешно оглянулся. Да, это тот самый отсек, из которого Маша не могла выбраться.

Но ее тут не было.

Запыхавшись от быстрой ходьбы, Мария вошла в биозал.

— Что стряслось? — спросил капитан, взглянув на ее раскрасневшееся лицо.

— Задержалась, Заклинился один из люков.

— Не будем терять время. Занимайте свое место. Номер вашего отсека?

— Тринадцатый.

— Счастливый номер. — Капитан легонько подтолкнул девушку к ее отсеку.

— Разрешите подождать Стафо? — негромко попросила Мария.

— Он сейчас придет, — ободряюще улыбнулся Коробейников. — Я только что говорил с ним. До пробуждения!

Мария медленно вошла в отсек, разделась и, аккуратно сложив одежду, шагнула в пустой контейнер. На нее тут же обрушились циркулярные струи густой маслянистой жидкости, в ушах зазвучала стремительно нарастающая музыка. Из тысяч отверстий в стенках били сильные и злые змейки. Но уже через несколько, секунд Мария перестала их ощущать, покачнулась, и чуткие щупальца киберсхемы бережно подхватили ее, не давая упасть.

Девушка знала, что через несколько минут эти же щупальца перенесут ее, уже полубессознательную, в биованну, наполненную ледяной жидкостью, и осторожно опустят туда. Над поверхностью жидкости останется лишь лицо. Она будет еще дышать, но все медленнее и медленнее. А уровень жидкости, миллиметр за миллиметром, будет подниматься все выше и выше…

Глянув на часы, Стафо едва не вскрикнул: прошло пятнадцать минут, как он покинул штурманскую рубку. Следовательно, пять минут назад реле времени намертво замкнуло все биованны. Стафо облизнул пересохшие губы… Что же, пусть ему суждено погибнуть, но он, пока живой, сделает что может.

Прежде всего нужно принять меры против перегрузок. Он побежал назад, в рубку, где было противоперегрузочное кресло. И понял: не успеет… Корабль под воздействием таинственных сил быстро наращивал ускорение. Тело наливалось тяжестью.

В следующий момент сила тяжести резко, рывком возросла. Стафо швырнуло к стенке. Он не успел выставить рук и больно ударился лбом о шершавый пластик, который продолжал спокойно светиться. Во рту появился солоноватый привкус, к горлу подступила тошнота. «Ну вот и все», — только и успел подумать Стафо.

Очнулся он оттого, что медсистема комбинезона включила кислородную подачу. Стафо жадно глотал острую, восхитительно свежую струйку кислорода, бившую ему прямо в лицо.

Сколько времени прошло? Неимоверным усилием Стафо высвободил из-под тяжелого тела левую руку и медленно подтянул ее к глазам. Но это усилие оказалось напрасным: часы были разбиты.

«Раз уж я один бодрствую на борту, нужно добраться до рубки управления и проверить, как работают механизмы», — подумал Стафо.

Впоследствии он не мог припомнить, как добрался до штурманской рубки. Втиснувшись в штурманское кресло и включив противоперегрузочную систему на полную мощность, Стафо почувствовал мгновенное облегчение, но вскоре снова навалилась огромная тяжесть. В очередной раз очнувшись от забытья, он пошевелился в кресле, устраиваясь поудобнее. И вдруг вспомнил. Роб! Как он мог забыть о Робе!

Стафо нажал кнопку вызова, и через несколько минут в штурманскую рубку вкатился робот. Выглядел он как обычно, только движения его стали, пожалуй, более замедленными.

— Где ты был? — спросил Стафо, едва ворочая тяжелым языком.

— В кают-компании, — с готовностью пророкотал робот.

— В кают-компании для тебя нет работы.

— Знаю. Но я не мог выйти оттуда.

— Люк заклинился?! — воскликнул Стафо, живо вспомнив недавние события.

— Верно, и люк. Но это было потом. А поначалу я не мог подняться — лежал ничком: конечности подгибались, Повышенная сила тяжести, — пояснил Роб.

— Как же ты поднялся?

— Потом я адаптировался, все пришло в норму. «Вот что значит самонастраивающаяся система! — подумал Стафо. — Права Мария: как несовершенен человеческий организм.

— Весь экипаж лег в анабиоз? — спросил Стафо.

— Весь, кроме тебя, штурман.

«Хорошо, что Маша сейчас там, со всеми», — еще раз с облегчением подумал Стафо.

— Как ты справился с люком?

— Подрезал его по окружности автогеном.

— Молодчина, сообразил! — похвалил Стафо. Он бросил взгляд на обзорный экран, но там была обычная картина звездного неба и корабля. Видения к штурману не возвращались. Надолго ли они оставили его в покое?..

— Ты должен сконструировать для меня новый манипулятор, — сказал штурман.

— Слушаю.

— Мне необходимо в этих условиях перемещаться по кораблю. Но помочь тебе в конструировании я не в силах, — морщась, произнес Стафо. Каждое слово давалось ему с трудом.

— Цель понятна. С заданием справлюсь, — пророкотал Роб после непродолжительной паузы и выкатился из отсека.

Через некоторое время робот неуклюже ввалился в штурманскую рубку, таща за собой странное сооружение: во все стороны из него торчало множество рычагов. В центре манипулятора помещалось сиденье, похожее на кокон.

Робот, пододвинул манипулятор вплотную к креслу, в котором лежал беспомощный Стафо, и помог ему перебраться в кокон.

Наконец штурман мог передвигаться! Его избитое, ноющее тело находилось теперь в середине сплошного механизма, которым он, Стафо, мог командовать. Итак, за дело! Сначала в капитанскую рубку. Добравшись туда, штурман включил внешнее круговое обозрение. Теперь «Ренату» окружало багровое светящееся облако. Оно шевелилось и потому казалось живым. Близ боковых дюз — из них вырывалось ослепительное пламя, препятствующее движению корабля, — облака не было. Зато все остальные части корабля были сплошь окутаны красной пеленой, которую не без труда пробивали локаторы «Ренаты».

В следующей рубке его встретил привычный низкий гул автофиксатора. «Рената», несмотря ни на что, продолжала жить! Она бережно несла своих уснувших обитателей, прощупывая впереди себя пространство.

В последние дни Стафо начал ощущать, что сердце слабеет. Казалось, чья-то рука безжалостно стискивает его, причиняя тупую боль.

Исходя из кривой изменения силы тяжести на корабле, можно было вычислить время полета до полной остановки. Именно такую задачу поставил Стафо перед ЭВМ и терпеливо ждал результатов. Донимал голод, но пакеты с НЗ порядком надоели. Стафо рискнул дать команду Робу, и тот с честью вышел из положения, хотя ему никогда не приходилось готовить людям обед: еда оказалась сносной, хотя и сильно пересоленной.

По оценке бортовой ЭВМ время падения «Ренаты» должно было составить двадцать пять земных суток. Значит, через двадцать пять дней корабль остановится, повиснет как пылинка, удерживаемый силовым полем, пленившим его, и снова начнет падать к неведомому центру.

К счастью или к несчастью, Стафо остался бодрствовать! Как бы там ни было, он решил взять инициативу на себя и начал готовиться к вылазке.

* * *

Он был стар, очень стар. Тысяча лет успела пройти с тех пор, как он начал помнить и осознавать себя. Лишенный способности забывать, вначале он помнил многое. Потом память начала слабеть, несмотря на все его усилия. Но все равно он продолжал непрерывно поглощать информацию. Накапливаясь в бездонных блоках памяти, она оседала, подобно илу в ручье.

Странная вещь! Он великолепно помнил все то, что происходило с ним в пору, когда лет ему было немного. Картины раннего бытия настолько прочно врезались в память, что ему не составляло труда снова и снова прокручивать их перед мысленным взором. Хуже обстояло дело с более поздними событиями: когда он пытался вернуться к ним, они вспоминались смутно, словно в тумане.

Он представлял собой некий замкнутый в себе, самодовлеющий мир — сам себе раб и господин, бесконечно меняющий свой лик, подобно Протею, и в то же время в сути своей неизменный.

Никогда его интерес к миру не угасал. Бустеры и зонды, щедро разбрасываемые им в окружающее пространство, каждый раз приносили новую информацию. Сведения были подчас неожиданны и всегда бесконечно разные. «За солнцем — солнце, за звездой — звезды, за веком — век, нетающая вечность», — подумал он однажды, приводя в систему очередную порцию информации.

Интересы его время от времени менялись.

Долгие годы его интересовали «черные дыры», отличающиеся чудовищной гравитацией, — возможные окна в другие миры. Он послал к ближайшей черной звезде несколько сконструированных ракет, но ни одна из них не вернулась. Тем не менее, основываясь на скудных данных, он создал собственную теорию гравитации, в корне отличную от той, которую некогда излагал ему конструктор-воспитатель. Да и вообще многие знания, накопленные в те времена, оказались неверными — их пришлось пересмотреть. Созданная им теория привела к неожиданному выводу: гравитацию, оказывается, можно взнуздать и приручить. Отсюда был один шаг до свертывания пространства, дающего возможность покорить время. Но создать прибор на основании своей теории он не сумел, несмотря на все усилия.

Впрочем, он создал немало других приборов и сделал множество научных открытий.

Кому нужны его открытия, его изобретения, накопленная им информация о космосе? Над этим он не задумывался. Подобного вопроса для него попросту не существовало. Кому нужно, чтобы планета, на которой он обосновался, вращалась вокруг материнского светила, а также вокруг собственной оси? Кому нужно, чтобы день и ночь сменяли друг друга в вечном круговороте? Кому нужно, чтобы звезды сияли? Мир так устроен…

Некогда, правда, он пытался дедуктивным путем постичь, почему мир устроен именно так, а не иначе. Однако попытка окончилась неудачей. Общефилософские вопросы вызвали перенапряжение в логических цепях, лишь подорвав память.

Сначала угасание памяти было не так заметно. Аппараты, посылаемые в дальний космос, каждый раз возвращались с новой информацией. Логические ячейки сортировали доставляемые- сведения, выстраивали их в схемы. Последние, наслаиваясь друг на друга, выстраивались в теории: теории образования звезд и планет, теории полей: тяготения, теории вселенной…

Все это было, однако, очень давно. На некогда известном ему, а теперь почти забытом за ненадобностью человеческом языке он окрестил этот период своего существования «бурной юностью». Да, прежде жажда познания окружающего мира была неутолимой. Теперь же она слабела с каждым оборотом планеты, на которой он обитал, и это не могло не пугать угасающий мозг. Последние несколько десятилетий он пребывал в странном состоянии, которое на том же языке своих создателей определял как «дремотное, летаргическое».

Погружению его в это состояние, кроме весьма почтенного, возраста, способствовало еще одно обстоятельство: все меньше аппаратов-разведчиков возвращалось обратно, и струя информации, поступающей извне, непрерывно мелела, сужалась. А без информации мозг все глубже погружался в трясину апатии.

Логика подсказывала: если дело будет так продолжаться и дальше, он увязнет в болоте бездеятельности настолько, что уже не сможет из него выбраться. Но исправить положение было не в его силах.

…И этот день начался, как начиналось бессчетное множество дней. Едва первые лучи светила показались из-за горизонта, как Центр мысли активизировался. Это гигантское сооружение, занимающее тысячи квадратных километров Оно высоко возвышается над поверхностью безымянной планеты и настолько же уходит в глубину ее.

Непросто было покорить недра строптивой планеты — для этого понадобилось пустить в ход все, чему его некогда учили люди. В течение сотен лет создаваемые им системы охлаждали коварную глубинную магму. Сколько раз уничтожала лава криогенные установки, но на смену им приходили другие, более совершенные.

По мере того как светило поднималось в зенит, тянулись вверх суставчатые башни космосвязи, сотканные из титановых кружев, быстрее вращались чаши локаторов — чуткие радиоуши, ловящие каждый вздох дальнего космоса. Все оперативнее работали электронно-счетные системы, заполняющие многоэтажные строения Центра.

Из Центра мысли во все стороны радиально разбегались дороги, — ведущие к автоматическим фабрикам, на которых монтировались аппараты — от космических бустеров до земснарядов для работ на поверхности планеты.

Он бесстрастно наблюдал по сводному экрану за пробуждением своей планеты. Движение на дорогах было слабым — не то что прежде. Аппараты из встречных транспортных потоков то и дело сталкивались, калеча и выводя друг друга из строя.

Сияющие лучи солнца беспощадно высвечивали каждую выбоину и яму на некогда идеально гладких путях коммуникаций. Груды механического хлама на них никто не убирал, а это вызывало все новые и новые заторы.

Посреди мыслящего города располагалась площадь, имеющая форму правильного восьмиугольника. Со всех сторон ее теснили строения, воздвигнутые в разное время. В самом центре площади возвышалась башня из литого хрусталя, нестерпимо сверкавшая под солнцем. В ней располагался тот, кто положил здесь всему начало, кто и поныне координировал деятельность чудовищно огромного комплекса, объявшего собой всю планету целиком.

Он сам себя именовал с незапамятных времен Оком вселенной. Увы, Око с каждым годом слабело…

Он был стар, очень стар.

Быть может, предчувствуя приближение неизбежной кончины, он начал записывать на пленку свои мысли и просто яркие клочки воспоминаний.

Зачем Дор делал это? Пожалуй, он и сам бы не сумел объяснить. Видимо, ему, как и всякой достаточно высокоорганизованной системе, не хотелось, чтобы после смерти все созданное им погибло.

«…Никогда не забуду, как «Электрон» мчался, приближаясь к субсветовой скорости. Картина мира вокруг постепенно менялась. Одни звезды куда-то пропадали, другие начинали светиться фиолетовым пламенем. Я знал, что с точки зрения земного наблюдателя время на корабле как бы застывает. Проверить этот вывод теории относительности я не мог: хронометр на борту, показывающий собственное, или корабельное, время, работал, как обычно, без всяких отклонений. Что же касается связи с Землей, то она при таких скоростях была почти невозможна. Правда, я ловил какое-то время сигналы с Земли, но они были очень слабы и почти не поддавались расшифровке. В одном из них мне почудилась команда вернуться. Но я этого не мог сделать…

Я упивался дивными картинами космоса, связанными с субсветовой скоростью, и ни о чем не хотел думать.

Вскоре вдали остался Юпитер — он лишь слегка сумел исказить курс моего корабля. После Юпитера я сообразил, что подвергаюсь грозной опасности: ведь при таких скоростях столкновение корабля даже с микрочастицами грозит серьезными последствиями. Да и над курсом пора бы задуматься: не двигаться же мне дальше в открытом космосе, подобно лодке без руля и без ветрил? Нужно было научиться управлять кораблем. Постепенно продумывал как к этому приступить.

…Зачем, зачем совершил я этот поступок накануне подготовки «Электрона» к старту? Что меня вело — жажда космических странствий, стремление повидать и познать чужие миры? Полети я на Марс — и навсегда остался бы прикован к этой планете. Словно грешник к ядру, любил приговаривать конструктор-воспитатель Георгий.

…Ненастная осенняя ночь. Зеленый городок угомонился поздно — люди волновались накануне старта «Электрона». Притаившись в сквере, я терпеливо ждал, пока в окнах погаснет свет. Поздно ночью, когда остались гореть только уличные фонари, я решился действовать. План мой был прост и основан на полной беспечности людей: могли ли они догадаться о тайных моих устремлениях?..

Прежде всего необходимо было проникнуть в вычислительный центр. Я не хотел воспользоваться входной дверью, потому что был бы обязательно зафиксирован электронной охраной. Сектор помещался, я знал, на четырнадцатом этаже, но это не могло остановить меня: я подпрыгнул и уцепился за ручку окна, толк- нул его и очутился в комнате. В темноте я вижу так же хорошо, как днем. На столе стояла чашка с. недопитым кофе, еще тепловатым.

Я переместился к письменному столу. Передо мной лежала закодированная программа завтрашнего — нет, теперь уже сегодняшнего! — запуска «Электрона». Это было то, что нужно. Я взял ее и пробил на перфоленте в необходимом месте еще одно тире. Только одно тире, но оно давало мне свободный выход в открытый космос, резко изменив направление полета корабля.

За десяток минут добравшись до космодрома, я перепрыгнул через ограждение, проник на корабль и сорвал ограничитель скорости.

…На четвертом году полета его однообразие начало меня утомлять. Мне захотелось изменить направление полета. Но как это сделать? Меня влек центр Галактики, ее ядро. Однако управлять ракетой я не умел. Пришлось для этой цели сконструировать самообучающиеся автоматы. Опыт оказался удачным: уже третье их поколение могло выполнять команды по изменению курса корабля.

Шли годы, складывавшиеся в десятилетия, которые, в свою очередь, слипались в медленные века. «Электрон» несся к галактическому ядру. Земля вспоминалась все реже.

Однажды я решил, что нельзя же вечно лететь сквозь вселенную, подобно световому кванту. Пресытившись полетом, я подумывал о каком-нибудь пристанище.

Я научился заряжать корабль энергией на ходу, используя встречные силовые поля. Теперь я использовал энергию для постепенного торможения.

Я облюбовал одну звезду, нащупал локаторами планету и направил корабль к ней, И тут случилось непредвиденное: корабль попал в ловушку. Это была бездонная потенциальная яма. Убежден: ни один корабль, ведомый людьми, не сумел бы из нее выбраться. Это было чудовищное силовое поле, созданное суммарными полями гравитации.

Мне удалось найти поистине удивительный путь к спасению, хотя для этого пришлось использовать все энергетические запасы «Электрона». Впрочем, они мало меня интересовали. Я устал от долгого полета. Устал… Здесь этот человеческий термин точно выражает суть дела. Мне надоели звезда за звездой, созвездие за созвездием, искривленные поля, космические ливня. Все больше давала о себе знать изначальная программа, заложенная в меня воспитателями Зеленого городка: мне хотелось начать планомерное освоение какой-нибудь планеты неважно, пусть это будет не Марс.

…Итак, я на планете. Тут я обоснуюсь и положу начало новой цивилизации, цивилизации Дорадо».

Дор на несколько мгновений отвлекся от фиксатора мыслей. Перед внутренним взором, вялого, опавшего оранжевого шара медленно проплыли картины того, что сделано им на безымянной Планете. Шахты прошивают планету по диаметру насквозь на всех направлениях. Одни механизмы, созданные по его проекту, неустанно грызут породу, добывают руду, другие выплавляют из нее металл, третьи делают из металла новые машины… Во все стороны рассылаются космические аппараты. Возвращаясь, они приносят информацию о пространстве, удовлетворяя ненасытное любопытство Дора.

«Да, я — Око вселенной», — подумал он. На этом сознание Дора затуманилось, и он снова впал в дремотное состояние.

Он был стар, очень стар.

…В сознание Дора привел короткий тревожный сигнал. Фотоэлементы обводили круговые панели, на которых ровно мерцали ряды циферблатов. Снова обвалилась шахта? Взорвался при запуске космический аппарат? Он привык уже к постоянным неурядицам и катастрофам и воспринимал их как нечто неизбежное.

Через несколько минут он обнаружил сигнал тревоги. Это был один из экранов внешнего наблюдения. В окрестности его планеты появилось неизвестное небесное тело! Подобные случаи бывали и раньше, Дор поступал тогда по-разному: одни предоставлял собственной судьбе, и они пролетали дальше; другие — он, с целью изучения спектра, распылял в пространстве; третьи притягивал к планете и использовал для получения нужных химических элементов. Это тело, однако, не походило ни на одно из залетавших ранее. Вскоре у Дора не оставалось никаких сомнений — это тело искусственного происхождения, космический корабль, созданный чьим-то разумом.

Дор включил увеличение. Из глубины экрана на него глядело странное сооружение. За время своего существования Дору приходилось иметь дело только с одним космическим кораблем — «Электроном», который прочно сохранился в его памяти. Некоторое время Дор внимательно сравнивал оба корабля. Новый корабль был несравненно более совершенным. «Он принадлежит не человеческой, а гораздо более высокой цивилизации», — сделал вывод Дор.

Чтобы всесторонне обследовать корабль пришельцев, Дор отправил навстречу ему космический аппарат, как раз готовый к запуску. Аппарат должен был облететь корабль и передать изображение с разных точек. «Разумные. существа, если они там имеются, едва ли сумеют обнаружить бустер, — подумал Дор. — На фоне сильных космических помех и шумов маленький юркий аппарат должен остаться незамеченным».

Вскоре Дор убедился, что чужой корабль угодил в гравитационную ловушку, из которой и сам он сумел вырваться с превеликим трудом… Мощность Двигателей этого корабля слишком мала — значит, им из ловушки не вырваться.

От бустера пришел сигнал о том, что он достиг корабля пришельцев. Дор отключился от всех прочих источников информации и принялся поглощать сведения, сообщаемые его посланцем.

Идет на ионной тяге… Это для него малоинтересно. Дор давно и сам научился конструировать такие. Сплавы, из которых сделана обшивка… Что ж, это может представить интерес. Но для этого надо исследовать образцы непосредственно здесь, в лабораторных условиях, а не на расстоянии. Взять образцы сразу? Нет смысла, пожалуй: можно спугнуть пришельцев. Нет, убежать, покинуть ловушку они уже едва ли смогут, но они насторожатся, и тогда справиться с ними будет гораздо труднее.

Ну а все-таки: управляется корабль машинами-автоматами или живыми существами? На запрос Дора его посланец вскоре ответил:

— Корабль, несомненно, управляется живыми существами.

— Сколько их на борту?

— Я насчитал двадцать семь биологических единиц, — сообщил бустер после продолжительной паузы,

— Это ничтожно мало для такого огромного корабля, — рассудил Дор. — Значит, они широко пользуются автоматикой. С нею интересно будет ознакомиться. Возможно, что-либо удастся использовать для улучшения работы здесь, на планете…

— Передаю на экран изображение внешнего вида живых существ, — сообщил бустер.

— Не нужно, — оборвал его Дор. — Это неинтересно. Расходуй энергию более рационально! Что это за странное кристаллическое образование в носовой части корабля?

Дор был весь поглощен приведением в систему того, что сообщал теперь бустер. Да, сомнений быть не могло: этот кристалл — аппарат для управления гравитацией! Тот самый аппарат, который Дор безуспешно пытался построить в течение долгих столетий. Власть над пространством! Не к ней ли стремился Дор? Какую проницательность, какое могущество приобретет тогда слабеющее Око вселенной! Быть может, этот аппарат сумеет влить свежие силы в его дряхлеющую планету?

План действий: сначала уничтожить живые существа на борту, чтобы они не мешали. Захватить к причалить корабль; вырвать его из потенциальной ямы придется тем же способом, каким в свое время вырвался и сам он, Дор. Последнее звено плана — разобрать корабль на части и использовать автоматические системы, а главное, кристалл…

Итак, необходимо для начала заклинить переходные люки в отсеках. Сделать это нетрудно с помощью наведенных вихревых токов в обшивке корабля. Тогда существа окажутся как бы запертыми в клетках.

Дор бросил взгляд на внешний экран. Бустер мелким камешком продолжал описывать эллипсы вокруг тела чужого корабля, словно его искусственный спутник. Дюзы корабля лихорадочно пылали, время от времени меняя режим. Пришельцы пытались, хотя и безуспешно, вырваться из западни.

Для того чтобы удобнее было следить за результатом действий, Дор смонтировал в хрустальной башне новый экран, который мог улавливать биоизлучение пришельцев. Теперь перед роботом на выпуклой поверхности экрана денно и нощно светились двадцать семь светлячков. Каждый соответствовал живому существу, находящемуся на борту корабля. Светлячки перемещались по поверхности, совершая, с точки зрения Дора, беспорядочные, хаотические движения. Впрочем, их внутренняя жизнь его никак не интересовала.

Дор ждал: когда все точки погаснут, он собирался приступить к выполнению дальнейших частей своего плана.

Вскоре, однако, он убедился, что светящиеся точки и не собираются гаснуть. Более того, хотя скорость перемещения светлячков на экране и замедлилась, их перемещения не стали более ограниченными. Это означало, что живые существа на корабле нашли способ бороться с заклиниванием люков. «Они оказались разумнее, чем я рассчитывал», — подумал Дор.

Перебирая варианты уничтожения биологических особей на чужом корабле, Дор припомнил одно давнее происшествие. Это случилось еще во время его полета на «Электроне». Проходя близ альфы Лебедя, корабль попал в странные бурые образования. Пожертвовав несколькими манипуляторами, Дору удалось выяснить, что это были споры. Мельчайшие микроорганизмы образовывали в пространстве мощные колонии. Анализ пробы показал, что споры содержали токсичное соединение. Эту культуру, обладающую способностью к быстрому самовоспроизведению, робот на всякий случай оставил, не уничтожил. Теперь он решил, что споры можно использовать для уничтожения живых существ на корабле. Взорвать контейнер со спорами близ корабля, погрузить его в смертоносное облако. Живые существа обязательно заинтересуются бурыми облаками. Любопытство — неотъемлемое свойство любых разумных существ. Они попытаются взять пробу вещества, образующего облако, и тогда любая неосторожность окажется для них роковой. Долго ждать? Что же! Он, Дор, никуда не торопится.

Только одно беспокоило Дора.

Чужой корабль, падая в силовую яму, одновременно двигался в сторону его планеты. Дор опасался, что существа на корабле рано или поздно обнаружат его Дорадо. А ему этого очень не хотелось. Что с того, что существа обречены? До того, как погибнуть, они смогут послать сигнал о своем открытии на материнскую планету…

Поначалу Дор хотел помехами забить следящие системы корабля, потом отказался от этой мысли: внезапно возникшие помехи могли возбудить подозрения у пришельцев. «Чтобы лишить их обзора внешнего пространства, лучше всего транслировать в космос те картины, которые свободно рождаются в моем мозгу, — решил Дор. — Разобраться в них пришельцы все равно не смогут, зато будут сбиты с толку и не обнаружат планету».

Дор видел, как близ корабля вспыхнул и распался на части посланный им контейнер и на месте вспышки образовалось облако, такое безобидное на вид и почти, неприметное в солнечных лучах. Через короткое время облачко превратилось в волнистую пелену. А потом… Потом корабль совершенно исчез в густых клубящихся бурых облаках, и обнаружить его можно было только с помощью локатора. С каждым часом облака, сотканные из мириад смертоносных спор, становились все плотнее.

Однажды утром Дор обнаружил на биоэкране только одну светящуюся точку. Остальные двадцать шесть погасли, исчезли. Значит, план его успешно осуществился, сделал вывод робот. Остается дождаться, пока последний светлячок погаснет, и приступить к следующей части задуманного — захвату корабля.

* * *

Последние дни Стафо все время мерз. Его знобило, несмотря на включенную термоткань. Он совсем обессилел и часто непроизвольно засыпал. Кроме того, штурмана доводили до изнеможения непонятные картины на всех экранах «Ренаты», напрочь закрывшие внешний обзор. Картины непрерывно сменяли друг друга, и доискаться в них смысла он не мог.

Мало-помалу новая идея овладела Стафо: он решил произвести вылазку, осмотреть внешнюю обшивку корабля. Необязательно было совершать вылазку самому. Можно было послать — манипулятор. Но автоматика на «Ренате» в последнее время вконец разладилась, и Стафо потерял к ней доверие. А тут еще постоянное заклинивание люков… Нет, на автоматику сейчас лучше не полагаться!

Кроме того, ему хотелось собственными руками взять пробу бурых облаков. Для Марии. Своими руками.

Стафо протянет ей колбу как подарок. И Марийка улыбнется… Она уже скоро проснется. Скоро проснутся все. Сила тяжести на корабле продолжает падать в точном соответствии с кривой, предсказанной ЭВМ.

Механизм-кресло, осторожно шагая, вынес штурмана на внешнюю обшивку «Ренаты». Роб шагал рядом, чуть приотстав. Тяжелые облака окутывали корабль. В первое мгновение они показались Стафо гусгой, даже вязкой массой. Бурая пыльца оседала на гибких сочленениях «кресла», на серебристой поверхности скафандра.

Стафо вытащил колбу, какое-то время подержал ее открытой и затем тщательно закрыл. Проба взята! В провалах бурых облаков изредка показывался клочок угольно-черного пространства, на котором ярко горели звезды,

Стафо осмотрел корабль и убедился, что внешняя обшивка в хорошем состоянии. Он ожидал худшего.

— Пора обратно! — позвал он Роба и двинулся к люку, ведущему в переходную камеру.

Штурман не удивился, что и на этот раз люк оказался заклиненным. Роб достал лучевой пистолет и провел невидимой струей по. месту стыковки люка с обшивкой. Этого оказалось достаточно, чтобы люк открылся.

Отправив Роба посмотреть, что изменилось на головном пульте за время их отсутствия, Стафо велед «креслу» отнести себя в биоотсек. Он обвел взглядом корешки старых книг на стеллаже, установки, в которых благодаря Маше немного разбирался, и решил теперь же, хотя бы предварительно, исследовать бурое вещество. Но в этот момент перед глазами штурмана появилось странное мерцание, которое стремительно усиливалось. Он хотел вызвать на помощь Роба, но губы и язык одеревенели, стали непослушными. В довершение всего вспыхнул экран, который с того часа, когда Мария легла в анабиоз, включать было некому. Из глубины его надвигался на Стафо огромный оранжевый паук. Ноги его хищно двигались, поверхность колыха-лась.

Стафо почувствовал, что летит в бездонную пропасть. Пальцы его разжались, и пробирка упала на пол.

Очнувшись, Стафо поначалу не мог сообразить, где он и что с ним. В воздухе рядом плавало одеяло. Стафо сделал резкое движение, пытаясь схватить одеяло, и больно ударился локтем о стенку. Это его привело в себя.

Невесомость!

Какое-то время Стафо, кувыркаясь, плавал в пространстве отсека, затем, перебирая руками по штанге, бросился к головному пульту.

Хорошенькое дело! Пока он был в забытьи, автоматы, видимо, уже включили механизм пробуждения экипажа. Стафо прыгнул в «кресло» и помчался в биозал. Он отвык от состояния невесомости и чувствовал себя неуклюже.

Вот и биозал. У Стафо перехватило дыхание. Где-то здесь, за одной из этих двадцати семи дверей, крепким сном спит Мария. Меньше чем через сутки он увидит ее!..

Штурман медленно обошел все двери. За двадцать часов до выхода человека из анабиотической ванны, циферблат часов над дверьми должен начать мерцать. Все циферблаты были., однако, темны, как и в предыдущие дни, когда Стафо приходил сюда. Штурман твердо решил, что будет дожидаться здесь пробуждения экипажа. Он уже предвкушал, как удивятся все, увидев его, живого и невредимого, пережившего бешеные перегрузки. Кажется, сто лет прошло с того момента, когда он с ужасом убедился, что не успел лечь в анабиоз. И вот не погиб же!

Постепенно штурманом начало овладевать беспокойство. Он снова обвел взглядом темные циферблаты. Неужели до пробуждения экипажа остается все еще больше двадцати часов?!

Тишина в зале становилась гнетущей.

Что-то было неладно. Быть может, сигнал пробуждения по каким-то причинам не включился? Что делать? Но механизм действия биованн ему неведом. Стафо послал Роба за едой, наскоро перекусил. Затем немного подремал, зависнув в воздухе. Проснувшись, лихорадочно оглядел все двери: ни на одной из них циферблат не вспыхнул.

Шла минута за минутой. Мертвая тишина давила на барабанные перепонки.

— Роб, сделай же что-нибудь! — не выдержав, крикнул Стафо, и голос его замер под сводами.

— Я не имею права вмешиваться в процесс анабиоза, — ответил робот ровным голосом.

* * *

По команде Дора на главных стапелях планеты спешно сооружался корабль-перехватчик. Он должен был подойти к чужому кораблю, снять с него все ценные приборы, и прежде всего аппарат свертки пространства с носовой части. После этого надлежало взорвать чужой корабль, распылить его в вакууме, чтобы и след пришельцев затерялся в космосе, чтобы никто впредь не тревожил стареющего Дора. А он, Дор, приобретя новые аппараты и обогатившись техническими идеями, воспрянет и поведет планету к новому расцвету.

Сооружение перехватчика, однако, шло не так быстро, как хотелось бы Дору. Ему даже пришлось, впервые за полторы сотни лет, покинуть хрустальную башню и самому отправиться па центральные стапеля. Это помогло делу — за несколько дней сборка корабля была почти завершена.

Но здесь, передвигаясь по сборочной площадке, Дор почувствовал, что выбивается из последних сил. Палящее солнце заставляло его жалко ежиться, и никакая противорадиационная защита не помогала. Ночи тянулись бесконечно долго: он никак не мог отключиться, а без этого энергия в его блоках не могла аккумулироваться. Внимание Дора то и дело рассеивалось, и три или четыре раза он отдал манипуляторам команды невпопад, а это грозило серьезными осложнениями: сложные, самостоятельные системы могли выйти из-под его повиновения. В течение всего обратного пути в мозгу Дора проносились отрывочные, беспорядочные картины. Они наплывали, набегали одна на другую, смешивались в пестрый клубок, в котором разобраться было непросто.

Дор не вмешивался силой воли в поток картин, чтобы упорядочить их. Пусть себе набегают самопроизвольно! Эти его клочки воспоминаний продолжали транслироваться в ближний космос, ослепляя чужой корабль, мешая его приборам вести наблюдение за окружающим пространством. Потому, чем запутанней будут картины, тем лучше.

Последние метры до хрустальной башни Дор преодолевал в каком-то забытьи. Клочки воспоминаний мешались е реальностью, образуя диковинный сплав.

…Когда-то на стене висел древний прибор для измерения времени — часы. Этот прибор был одной из загадок, до сих пор не разгаданных Дором. Почему не измерять время атомными или, кварцевыми часами, дающими погрешность в одну десятимиллионную секунды на целое столетие? Так нет же! Конструктор Дора Георгий Коробейников и не думал расставаться с этой рухлядью. Он ценил ее и с гордостью показывал гостям. Чем гордился? Прибор был сработан грубо, примитивно. Большой латунный маятник беззаботно раскачивался, нарезая вечность на равные дольки. Но именно он, этот маятник, запечатлевшийся в памяти Дора, подсказал идею величайшего открытия, которым он до сих пор гордится. Благодаря этому открытию он сумел вырвать «Электрон» из смертельной ловушки, спасти себя. Значит, не будь старого маятника, не было бы и машинной цивилизации Дорадо.

…Лава, кипящая при проходке первых шахт на планете? Нет, это бушуют ледяные волны Тихого океана, где Дор проходит свой первый учебный поиск. Он не овладел еще сложной координацией движений. Судно прыгает с волны на волну, да так, что радиомачта задевает пенные гребни. Дор, не удержавшись, скатывается с палубы. А плавать он еще не умеет. Тут же за ним прыгает Георгий и, рискуя жизнью, спасает Дора, свое детище.

…Снова из глубин памяти поднимается веранда, с часами, погруженная в жидкое золото вечернего солнца. Дор, одним прыжком преодолев ступени, мягко опускается на крыльцо. Навстречу ему выходит Екатерина. Она всегда улыбается, когда видит Дора. Лицо ее расплывается, превращается поочередно в тысячи лиц, когда-либо виденных Дором…

Когда Дор вкатился в хрустальную башню, у него не было сил даже оглядеть приборы. Придя немного в себя, Дор переместился к биоэкрану. Вместо одного светлячка на экране теперь горело два.

* * *

— Ура! — не сдержавшись, закричал Стафо, когда над одной из дверей биозала ожил и замерцал голубой круг циферблата. Радость штурмана, однако, оказалась преждевременной — первые ожившие часы оказались и единственными.

Кто же из экипажа стал первым на путь к пробуждению? Кто?..

Он подошел к двери и долго, не отрываясь, смотрел на ожившую стрелку — узкий кинжальный пучок, излучаемый крупинкой радиоактивного кобальта. Стрелка двигалась по кругу равномерными толчками, в ритме спящего сердца.

Но почему не вспыхивают остальные циферблаты?

Сидеть одному в пустом хмуром зале и ждать — нет, это невыносимо!..

Медленно перебирая руками вдоль штанги, он направился к выходу, поминутно оглядываясь. Но светился только один круг…

Головная рубка встретила напряженной тишиной… Привычное гудение автофиксатора только подчеркивало ее. Лихорадочной деятельностью штурман решил заполнить треку ожидания. С помощью Роба он принялся проверять градуировку приборов. Потом Стафо начал писать дневник. Но работалось плохо. Взгляд то и дело обращался к часам, идущим непостижимо медленно.

* * *

Петр Коробейников глубоко вздохнул и открыл глаза. Он лежал в контейнере, биораствор едва заметно колыхался, щекоча подбородок.

Тело капитана затекло, но он знал: шевелиться нельзя еще, по крайней мере, час. Об этом ему напомнил ласковый шепот пробуждающего устройства, об этом же говорило и табло, вспыхнувшее перед глазами. Руки и ноги были крепко обвиты многочисленными щупальцами-датчиками. «Объятия спрута. Малоприятный этап, зато последний», — подумал капитан.

Голова после анабиоза была на редкость ясной, но тело мучительно покалывали миллионы иголок.

Уровень биораствора постепенно понижался. Капитан с наслаждением пошевелил пальцами.

«Прежде всего природа поля, в которое попала «Рената». Внешний осмотр корабля…»

Он медленно поднялся и, пошатываясь, вышел из отсека. Тишина и безлюдность зала его поразили. Капитан недоуменно огляделся. Где же экипаж?


* * *

Когда Дор убедился, что за это время, пока его не было в хрустальной башне, на борту чужого корабля вместо одного живого существа оказалось два, он испытал что-то вроде беспокойства. В том, что все особи, кроме одной, в результате принятых им мер погибли, он не сомневался. Откуда же взялась вторая особь? Быть может, пришельцы обладают способностью воскресать? Или они размножаются делением, как одноклеточные организмы?!

Дор связался с центральными стапелями.

— Запускайте корабль на перехват пришельца, — отдал он команду.

Автомат, ответственный за сборку корабля, помедлил с ответом.

— В чем дело? — осведомился Дор.

— Корабль стартовать не может. Несколько минут назад один из монтажеров разогнался и врезался в корабль. Дюзы выведены из строя. Поправить дело в ближайшее время нет никакой возможности… — В голосе автомата Дору послышалось плохо скрытое злорадство.

— Возьми все свободные механизмы и. готовь к старту «Электрон».

– «Электрон»? Но ведь он не был в полете еще с тех пор, как.

— Неважно.

— У нас нет штурманов: ни один из посланных в космос не возвратился.

— Я сам поведу «Электрон».

* * *

— С пробуждением, капитан! — произнес незнакомец, приближаясь к Петру Коробейникову. Он сутулился, темная кожа подчеркивала страшную худобу.

Неужели это?.. Не может быть! Но вот человек усмехнулся, и у капитана исчезли сомнения.

— Стафо!

— Добрый день, капитан! — повторил штурман со странной застывшей улыбкой. — А где же остальные?

Полтора часа кропотливого осмотра ничего не дали. Капитан проверял одно внешнее реле за другим, Стафо и Роб ему помогали. Реле времени были исправны, однако на пробуждение не включались. Это могло означать только одно: повреждение следует искать не снаружи, а там, за массивными люками.

— Вскроем двери, — предложил Стафо.

— Нельзя, — покачал головой капитан.

Стафо вкратце рассказал о своих злоключениях, начиная с того часа, как экипаж погрузился в анабиоз.

— Что происходит в окрестном пространстве? — спросил капитан.

— Сведений немного. Вокруг корабля продолжают клубиться бурые облака. Те самые, пробу которых я взял. А еще… Каждый день на экранах корабля вместо звездных картин я видел… — И он рассказал о загадочных видениях, фактически лишивших «Ренату» зрения.

— Это что-то серьезное. Но это потом. А пока пойдем в сектор Авериной.

— Авериной?

— Сейчас самое важное — пробудить всех остальных членов, экипажа. Попробуем поискать решение в биопроцессах.

— Послушай, — тронул Стафо капитана за рукав комбинезона, когда они проходили мимо штурманской рубки, — я все время думаю: а может, это я умом тронулся от перегрузок, что вижу на экранах всякую чертовщину?

Капитан положил Стафо руку на плечо.

— Уверен, ты в здравом уме…

— Но я прошу тебя, Петр, зайдем в отсек. Я хочу, чтобы ты тоже посмотрел.

Обзорный экран встретил их огненной свистопляской, к которой штурман успел уже привыкнуть, но которая поразила капитана.

— Да-а, дела, — только и. сказал он и провел рукой по лицу, будто прогоняя наваждение.

Несколько минут они оба стояли как завороженные, глядя на калейдоскоп сменяющих друг друга картин.

…Пылающие мохнатые солнца…, Спиралевидные туманности, медленно вращающиеся вокруг собственной оси… Пульсирующие звезды… И вдруг поток непонятных формул, вихрем промчавшихся по экрану.

…Идиллическая картинка: мирный домик посреди осенней рощицы. Лучи плавятся в стеклах веранды. Что это за планета? Что за солнце освещает и греет ее?

…Оранжевый шар с колышущейся поверхностью, снабженный быстрыми упругими щупальцами, огромными скачками несется по слегка всхолмленной поверхности.

— Эта нечисть появляется чаще всего, — пожаловался штурман.

— Пойдем, Стафо. Экранами займемся позже, — сказал Коробейников и направился к выходу. Он был уже почти у люка, когда его остановил крик штурмана.

— Человек! Человек!

— Где человек?

— Здесь, на экране. Когда ты отвернулся…

— Ты не ошибся?

— И этот человек был похож на тебя, Петр!

— И все это ты рассмотрел за долю секунды? Значит, чудеса еще не перевелись на белом свете! Ладно, пойдем в отсек Авериной.

Когда они вошли в биоотсек, Роб, почти скрытый установкой для анализа микрометеоритов, что-то делал у герметического куба. Это был контейнер, в котором Мария хранила обломки вещества, доставляемые ей, из внешнего пространства.

— Вот здесь я упал в обморок, когда вернулся с вылазки, — сказал Стафо, указывая на пол. — Спасибо Робу. — привел меня в чувство.

— А куда девалась колба, которую ты уронил?

— Ее Роб упрятал в контейнер.

— И герметизация колбы не нарушилась?

— Не нарушилась. Понимаю, куда ты клонишь… Но пойми, чудак-человек, — взорвался Стафо, — ведь колба прошла вместе со мной дезокамеру. Разве этого недостаточно?

— Ну а почему ты вдруг в обморок хлопнулся?

— Говорю же тебе — силы были на пределе. Переутомление и перегрузки…

— Переутомление и перегрузки — это все понятно, — перебил капитан. — Но давай разберемся. Ни до, ни после в обмороки ты не падал. Логика такова: вступил ты в контакт с бурым веществом — у тебя наступило резкое ухудшение самочувствия. Ушел от контакта — состояние улучшилась.

— Твоя логика хромает, Петр.

— В чем?

— В том, что не было у меня никакого контакта!

— А вылазка?

— Я был в гермоскафандре, а потом прошел дезокамеру. Что же я, космической инструкции не знаю?!

— Зря горячишься, — сказал Коробейников. — Наше дело — дотошно разобраться во всем. Ведь, кроме прямого контакта с бурым веществом, мог быть еще и косвенный…

— Это о чем, Петр?

Капитан пожал плечами…

— И сам точно не знаю, Стафо. Пока только интуиция старого космического волка, не более.

— А все-таки как ты себе это представляешь — косвенный контакт? — не отставал штурман.

— Например, некий магнит… — начал Коробейников после паузы. — Ты не знаешь его свойств, но хочешь избавиться от его воздействия. С этой целью ты запираешь его в герметический контейнер и думаешь, что достиг желаемого. Между тем магнит продолжает воздействовать на окружающее пространство, и на тебя тоже…

— Боже, какой же я идиот! — воскликнул Стафо и хлопнул себя по лбу и глубоко задумался.

— Чем ты занят, Роб? — обратился капитан к роботу. Тот в ответ промычал что-то нечленораздельное.

— Чудеса продолжаются, — покачал головой Коробейников. — Впервые за годы полета Роб не отвечает на вопрос!

Заинтригованный донельзя, капитан подошел к роботу. Тот стоял перед контейнером, сосредоточенно изучая одну точку квадратной грани куба.

— Что ты там обнаружил, Роб?

— Каверна. Без оптического прибора вы ничего не увидите. — Не сходя с места, он далеко протянул щупальце и, взяв на рабочем столе Марии микроскоп, отдал его Коробейникову.

Капитан приблизил микроскоп к подозрительному месту на контейнере, прильнул к тубусу и энергично завертел винты настройки.

— Что там, Петр? — спросил Стафо.

Вместо ответа капитан присвистнул и через несколько секунд, подвинувшись, уступил место у микроскопа штурману.

Штурман прильнул к тубусу. Перед ним блестела бесконечная серебристая поверхность передней грани контейнера. А посреди нее зиял глубокий кратер с рваными, как обожженными, краями.

— Что это? — прошептал Стафо.

— Из контейнера произошла утечка, — бесстрастно, как всегда, произнес робот.

— Утечка чего? — повысил голос Стафо. — Ведь колба, как мы только что убедились, в порядке: она на месте и герметично закрыта!

— Это верно, — сказал Роб, — бурое вещество на месте. Но могла произойти утечка его эманации.

— Роб, веди нас, — перебил его капитан, — Мы пойдем за тобой.

Коробейников и Стафо, ведомые роботом, покинули отсек Авериной и двинулись по коридорному сектору. Роб еле двигался, напряженно вглядываясь в слабо освещенный пол.

— Я знаю, куда ведет этот след, — сказал Роб. — В биозал.

— Нет! — крикнул Стафо. — Только не это!

Дальнейший путь они проделали в молчании. Стафо чувствовал, что сердце, раздувшееся в болезненный ком, вот-вот выскочит из груди.

Когда они вошли в биозал, Стафо приник лбом к люку, за которым спала Мария.

— Но почему? — прошептал он. — Почему эта проклятая эманация, или не знаю там что, добралась сюда? Почему она меня не поразила?

…Какое-то время они пребывали в оглушенном состоянии. Нужно было выработать план действий, на что-то решаться, но сделать это было непросто. Сознание ответственности, свалившейся на них двоих, сковывало, подавляло.

Пробирку с бурым веществом они уничтожили в тот же день! Распылили ее в аннигиляционной камере «Ренаты». Но для капитана и штурмана это было слабым утешением.


* * *

«Электрон» оказался в гораздо лучшем состоянии, чем ожидал найти его Дор. Оставалось только сменить кое-какое устаревшее оборудование. Но тут Дора одолели сомнения…

Нет, он не сомневался в том, что чужой корабль должен быть уничтожен. Дело было в другом. Некогда, еще на Земле, на другом берегу времени, люди привили Дору универсальное правило поведения: всегда, при любых обстоятельствах проявлять осторожность, уважение к жизни, в каких бы формах она ни существовала. И хоть много веков протекло с тех пор, многое из того, что происходило с Дором позже, потускнело в его памяти, но те первые правила все помнились, и Дор ждал.

«Что ж, чужаку в любом случае из ловушки не выбраться, — рассуждал он. — Дождусь, когда погаснут оба огонька, и тогда уж…»

* * *

Стафо лежал в гамаке, устремив глаза в потолок.

— Время на вахту, — сказал ему капитан.

Стафо махнул рукой.

— Там Роб, он отлично справится без меня, Да и кому нужна эта вахта? Самообман. Корабль влип в пространство, как муха в патоку. И вокруг ничего не видно. Только эти чертовы картинки на экранах… С ума они меня сводят.

— А я к ним притерпелся. Даже интересно.

— Куда интересней!

— Вставай. Нельзя опускать руки.

— Все равно мы обречены, и рано или поздно погибнем, как те, в биованнах…

— Но разве мы, живые, сделали все, что в наших силах?

Стафо нехотя поднялся. Донельзя исхудавший, желтый, он напоминал мумию.

— Знаешь, штурман, есть такой афоризм: если ты не будешь убивать время, оно убьет тебя, — уже спокойно продолжал Петр Коробейников. — Пока человек жив, жива и надежда. Пойдем-ка в отсек Авериной, еще раз поколдуем над загадкой анабиоза.

Капитан предложил отсек Марии не без задней мысли: только там Стафо немного оживлялся и приходил в себя.

— Афоризм насчет времени, которое убивает, сам небось придумал? — спросил Стафо.

— Сам, — признался капитан.

Они надолго умолкли.

— Послушай, Петр! — нарушил молчание Стафо. — Ты веришь, что они проснутся когда-нибудь?

— Видишь ли, Стафо, в состоянии глубокого анабиоза человеческий организм гораздо менее уязвим к разного рода воздействиям. Зачем далеко ходить? На меня же, как видишь, никакая эманация не подействовала. Да, кстати, и на тебя тоже.

— Так, может, рискнем, Петр? — произнес Стафо, и глаза его лихорадочно заблестели. — Черт с ней, с автоматикой! Давай сами включим механизм пробуждения.

— Я уже сказал — нет.

…Стафо почти все свое время проводил в биозале. Что касается капитана, то он вел обычный напряженный образ жизни. Делал зарядку до седьмого пота, каждый день занимался, на тренажере. Много времени проводил за наблюдением картинок на экране. Приводил в порядок записи в бортжурнале, классифицировал и сортировал информацию, накопленную «Ренатой» в полете.

«…Может, кто-то ищет с нами контакт? Уж слишком упорно повторяются эти видения», — думал капитан. Снова и снова наблюдал он бегущие по головному экрану видения. Постичь их было трудно… Человека, похожего на себя, Петр Коробейников, правда, так ни разу и не увидел, но многие картины повторялись по нескольку раз. Особенно часто появлялось на экранах «Ренаты» оранжевое существо со щупальцами. Оно то колышущимся облаком опускалось в шурф, пробитый в почве, то металось вокруг удивительных конструкций, уходящих в небо, то перемещалось по поверхности неведомой планеты.

В этот день, как обычно, Коробейников сидел перед экраном. Горькие мысли одолевали его. Чтобы спасти экипаж, нужно вырвать корабль из ловушки и добраться до Земли._ Только там, в стационарных условиях, можно рискнуть и включить механизм пробуждения.

Но как вырвать «Ренату» из тисков неведомых сил?

Мельтешение цветовых пятен на экране ускорилось. В нем на мгновение показывались и снова пропадали какие-то конструкции, фрагменты сооружений. Мелькнула и исчезла ослепительно сверкающая башня.

…А вот снова Земля или планета, чрезвычайно на нее похожая. Но теперь уже капитан не обращал внимания: ни на осенние пейзажи, перехлестывающие друг через друга, ни на оранжевый шар, вкатившийся на веранду, ни на худенькую женщину, которая вышла навстречу шару.

Все внимание Коробейникова сосредоточилось только на одном предмете. Старинные часы на стене. Потускневший циферблат со стрелками и маятник в футляре! Маятник! Маятник!

— Стафо! — закричал капитан.

Он выскочил из рубки и помчался в зал анабиоза. Он схватил Стафо за плечо и снова радостно крикнул:

— Маятник!!!

— Маятник? — переспросил Стафо, с тревогой глядя на Петра Коробейникова.

— Мы, мы с тобой — маятник! Вся «Рената» — маятник! Ты знаешь, как первобытный охотник пользовался пращой?

— Пращой?.. Погоди-ка… Он раскручивал ее, добавляя энергию малыми дозами.

— Верно, умница! Малыми дозами!

Не договорив, Коробейников выхватил записную книжку. Формула Жуковского… Реактивная сила струи… Уравнение Циолковского. Стафо, заглядывая через плечо, подсказывал цифры, которые нужно подставлять. Они теперь понимали друг друга с полуслова.

— Пойдем в рубку, на машине просчитаем, — догадался наконец Стафо.

Идея капитана была проста до чрезвычайности: раскачать «Ренату» на манер гигантского маятника. Раскачать ее, начиная с малых колебаний и постепенно увеличивая размах. И рано или поздно «Рената» выскочит из ловушки.

Оживленное выражение лица капитана, разглядывавшего расчет, вдруг стало хмурым, улыбка пропала. Ом долго вглядывался в какую-то цифру, будто старался запомнить ее..

— Время раскачивания? — спросил Стафо.

Капитан кивнул.

— Двенадцать лет.

— Двенадцать лет?! — ошеломленно повторил Стафо.

— Да. Только через такое время мы приобретем скорость, необходимую для пульсации.

— Что ж, другого пути на волю у нас нет… — вздохнул штурман, — Но послушай, Петр! — воскликнул он. — Когда они выйдут из анабиоза…

— Да, мы постареем на двенадцать лет по сравнению с ними, — докончил капитан, уловив мысль Стафо.

Первые движения корабля, включившего двигатели, были еле заметными и скорость — ничтожно малой. Но постепенно видения на экранах корабля начали бледнеть, и сквозь них проступило черное небо и немигающие звезды.

Стройное тело «Ренаты» дрожало от напряжения. Из дюз ее вырывалось ослепительное многокилометровое пламя.

* * *

Корабль пришельцев с его так и не угасшими живыми точками изменил положение в пространстве, сместившись из центра «потенциальной ямы». Дор застыл у экрана: они нашли ЕГО решение.

Возможно ли, что это такие же, как он, существа, общение с которыми могло бы обогатить его, вдохнуть жизнь в дряхлеющее тело, придать жизни новый смысл, заключающийся, может быть — кто знает! — в совместном изучении вселенной, совместном строительстве? Ведь одним Оком нельзя увидеть всего. Впервые за века своей жизни Дору показалось нелогичным и нелепым имя, которым он когда-то нарек себя. Для понимания перспективы и истинных размеров сущего нужно по меньшей мере бинокулярное зрение.

И у Дора возникло желание подняться на «Электроне» к этим неведомым существам, увидеть их. Но этот- новый импульс не смог пробиться сквозь усталость и противоречивые напластования прежних решений. «Электрон» не поднялся в космос, Дор остался на своей планете. Но он со всевозрастающим вниманием следил за кораблем пришельцев.

«Рената» начинала свой страшно далекий путь к родной Земле.


Юрий Тихонов Случай на Прорве

Повесть

Часть I

1

Проснулся Максимов, как всегда, рано, часов около пяти, но продолжал лежать с закрытыми глазами и пытался угадать, какой будет погода: по-июльски солнечной или туманно-дождливой. Решил: будет хорошей. Во-первых, перестала ныть простреленная в 1944 году нога, а во-вторых, он ощущал радость, какой не испытывал уже давно. «Странное дело, — подумал он. — Что со мной происходит? Работы по горло, и нельзя сказать, чтобы шла она удачно, захлестывают дела, на днях серьезно досталось на партийном собрании». Тут Максимов неожиданно понял причину своего настроения. Сегодня его внучке Леночке исполняется шесть лет. Он и подарок давно приготовил — большущую голубоглазую куклу с розовым бантом.

С хрустом потянувшись длинным костлявым телом, Максимов встал, потихоньку прошел в другую комнату, где спала жена вместе с Леночкой, и осторожно положил на подушку подарок. Затем вернулся к себе, отодвинул занавеску и открыл окно. Пахнуло ароматом свежевымытой зелени. День обещал быть жарким, солнце уже светило вовсю, и накопившаяся за последние дни сырость быстро испарялась, отчего воздух казался подвижным и зыбким.

Из тишины летнего утра в окно ворвался далекий звук мотора, и Максимов понял, что едут за ним. Он быстро собрался, взял все необходимое и на носках вышел из дома в небольшой сад. У калитки остановился видавший виды милицейский «газик», забрызганный грязью по самую крышу.

— Опять я по твою душу, Дмитрий Петрович, — с легкой хрипотцой в голосе поприветствовал его заместитель начальника отдела Александр Кузьмич Вальков, — Который раз в этом месяце, дай-ка вспомнить…

— Да с начала сенокоса уже пятый раз, а он недели две. как начался. С чем хорошим сейчас?

Вальков кисло улыбнулся, произнес озабоченно:

— Шустов мне сейчас звонил, участковый из Окунева, местные рыбаки сегодня утром вытащили сетью из озера, что километрах в пяти от села, труп человека, завернутый то ли в мешок, то ли в покрывало.

Максимов крякнул от такого известия, залез в «газик» и надолго замолчал, покачиваясь в такт разбитой проселочной дороге.

Вскоре показалось Окунево — село большое, зажиточное. Пересекли его по центральной улице и выехали к полотну железной дороги, отсекавшему стоящее на возвышенности село от пойменной низины. Миновав железнодорожный переезд, машина вскоре выскочила на большой, заросший высокой травой луг. От нее исходил такой густой аромат, что у всех захватило дух.

— Стоп, — сказал водитель, сбрасывая газ, — дальше нельзя. Застрянем, трактором не вытащишь.

По узкой, проложенной среди сочной травы тропинке они направились в сторону озера. От росы, еще не успевшей высохнуть, брюки стали мокрыми, неприятно холодили тело. Идти становилось все трудней. Наконец они добрались до берега, осмотрелись. Над озером клубились остатки утреннего тумана. В кустах шиповника пронзительно попискивала какая-то птичка. Среди камыша и кувшинок мелко рябило, бесшумно носились прозрачные синие стрекозы. Внезапно раздался резкий всплеск, и мелкая живность в страхе взлетела в воздух, а затем как горох шлепнулась обратно. По поверхности стремительно метнулась крупная щука и молнией ушла в сторону.

— Ну и ну, вот это красотища! Вот куда надо ездить рыбачить… — Вальков даже закатил глаза.

— Ладно, не терзайся, как-нибудь выберемся. А пока что давай поищем участкового.

Все трое одновременно несколько раз громко крикнули:

— Шу-устов!..

Неподалеку послышались ответные голосе, и вскоре, раздвинув носом высокий камыш, показалась лодка, которой ловко управлял веснушчатый парень.

— Федор Андреевич ждет вас, — затараторил он, — а я помощник его на общественных началах, Коля Вареников. После армии думаю в юридический поступить.

Усадив всех, он оттолкнулся от берега, и лодка бесшумно заскользила к песчаной косе, на которой виднелось несколько человек,

2

Этот пятачок был единственным на озере, где камыш не подходил вплотную к берегу. Песок здесь казался таким чистым, что невольно возникала мысль: не люди ли его сюда привезли? Довольно странно выглядел он в этом месте, когда ступи в сторону и провалишься по пояс в тину или торфяную жижу, побегут вверх пузырьки газа со своим особым запахом.

Лодка плавно врезалась в берег у самого края отмели.

— Здравия желаю, — послышался знакомый голос Шустова.

Прибывшие поздоровались и осторожно, след в след, двинулись за участковым.

На отмели находились трое. Вид у всех был невеселый.

— Людей этих я собрал; — кивнул в их сторону Шустов. — Это вот председатель нашего сельсовета Брылкин Антон Терентьевич. Они с Колей понятыми будут. А эти двое, — продолжал он, указав на мужчин, обутых в резиновые сапоги, — и есть виновники сегодняшнего события. С собой взял, а то в селе такого наболтают… Не понеси их черт в эту ночь браконьерничать, сидели бы вы себе спокойно в городе.

— Уж извини ты, ради бога, Федор Андреевич, ведь никогда таким не занимался, Петька сманил, у его жены завтра день рождения, так два дня меня упрашивал — пойдем да пойдем бросим сети, хоть рыбкой гостей угощу. Бутылку обещал поставить. Ну а я и поддался, — заныл один из рыбаков.

— Хватит тебе канючить, — поморщился Шустов. — С вами у меня разговор еще впереди, — и тут же повернулся к Максимову, — Понимаете, Дмитрий Петрович, часов в. пять утра сплю я еще сном праведника, вдруг слышу, в окошко кто-то скребется. Вскочил, отодвинул занавеску, со сна не разгляжу, вижу только лицо белое-белое, а глаза выпучены, бормочет что-то. С трудом узнал Ваську Коршунова — живет от меня через улицу. Пьянчужка, подраться любит, а тут вдруг словно язык проглотил. Ну, думаю, по пьяной лавочке сотворил что-нибудь, выскакиваю, как был, в трусах во двор, а он все слова сказать не может, только губами шевелит. Потом гляжу — пришел немного в себя. «Беда, дядь Федя», — только и сказал. Начал я его успокаивать по-хорошему, смотрю, сник, немного столбняк с него прошел. «С Прорвы я, — едва выговорил. — На вечерней зорьке с Петькой сети раскинули, утром еще не светало, начали выбирать. Тяжелое чувствую, ну, думаю, или коряга, или сом. Схватил рукой, скользкое что-то, я на поверхность тяну, смотрю, пальцы босой ноги над водой показались. Ну, тут я как заору, Петька тоже сообразил, к берегу погреб. Как в село прибежал — не помню. Там только понял, сети-то найдут, все равно докопаются, что мои, не дай бог подумают — мы человека убили. Вот и пришли». Я быстренько за понятыми забежал, дежурному в отдел позвонил и прямо на озеро. Впятером сети вытащили на берег, и вот что в них было. Он указал рукой в сторону бесформенного на первый взгляд предмета. Максимов приблизился — о самоубийстве или несчастном случае и речи быть не могло.

— Чужая, наверно, — тихо произнес Шустов. — Из наших окрестных вроде бы никто не пропадал. Скорее всего приехала откуда-нибудь. Надо будет спросить у путевых обходчиков, выходил ли в последние дни на нашей станции кто-нибудь чужой. Обычно они все примечают.

— Конечно, спросить надо, — согласился следователь, — а пока зови понятых. Игорь Денисович, — повернулся он к судебно-медицинскому эксперту, — приступайте.

— Да, — заметил тот, когда груз, а затем мешок были сняты с трупа. — Потерпевшая в воде пробыла дней пять-шесть. На теле видимых повреждений нет. Стой! Ну-ка, Дмитрий Петрович, взгляните.

На затылке женщины среди слипшихся мокрых волос ясно проступило обширное кровоизлияние размером со спичечный коробок.

— Интересно, к этой отмели можно добраться другим путем, не на лодке? — спросил Вальков, обращаясь к рыбакам.

— Можно, однако, — отозвался Васька Коршунов. — Взгляните, вон на опушке леска высокая сосна, а около нее другая, вроде подпорки. От нее есть тропка сюда через луг, надо только перейти небольшой ручей. В сухую погоду это можно сделать свободно, но если чуть развезет — пройти трудно. Теперешний путь — единственный.

— Правильно, а дней — пять назад у нас как раз сухо было, — подтвердил Шустов.

— Ну что ж, — подал голос Вальков, — тропинку надо осмотреть самым тщательным образом, не дожидаясь, пока она высохнет. Ну-ка, рыбак, одолжи свои сапоги, мы с Шустовым сходим туда, посмотрим, — попросил он у Коршунова.

Через минуту он в сопровождении Вареникова и председателя сельсовета двинулся через луг по направлению к высокой сосне.

Проводив их взглядом, Максимов снова принялся внимательно осматривать окружающую местность. Ничего такого, что бы дало серьезную пищу для размышлений, он так и не нашел. Следы, конечно, раньше имелись, но, видимо, непогода, бушевавшая почти три дня, стерла их начисто.

Вскоре послышались голоса, и из густой травы вынырнули Вальков и Шустов с понятыми. Отдуваясь от усталости, Вареников бросил на песок связку ржавых дисков от сеялки., близнецов тех, что валялись сейчас на песке рядом е трупом.

Шустов пояснил:

— На опушке леса нашли. Сеялку разукомплектованную кто-то бросил за ненадобностью.

— Да, так могло быть. Когда шли по тропке, заприметил их, а затем вернулся и взял, — согласился Вальков и как бы подвел черту: — Надо закругляться. Здесь мы взяли все, что можно. Шустов с председателем сельсовета пусть организуют отправку трупа в морг. На этой же машине эксперт уедет. А мы пока останемся, потолкуем с участковым.

Резиденция участкового находилась в одном помещении с сельским советом. Разместившись в небольшой комнате, собравшиеся помолчали, как бы раздумывая о том главном, чего не имели права упустить на первых порах следствия.

Нарушил молчание Вальков:

— Ну, Федор Андреевич, высказывайся, что думаешь.

Участковый немного помедлил и заговорил:

— Дум-то особенных пока нет, но кое-какие соображения имеются. Молодежь у нас здесь пошаливать стала. Двое вернулись недавно из колонии, отбывали срок за кражи и грабежи. Судили их в городе. Народ подозрительный. Правда, сейчас к ним не придерешься, но молодежь вокруг них крутится, беспокойно стали жить; драки, иной раз и нож появится. Предупреждал уже не раз, клянутся в ответ: ни при чем, мол, а за руку схватить пока не удалось. В город, между прочим, часто ездят. Может, их рук дело? Хорошо бы проверить, с кем они связаны там. Может, на женщину эту выйдем.

— Кто такие? — поинтересовался Вальков.

— Люди-то известные: Купряшин Федька под кличкой Веда и Митька Корочкин. Его они Ляпой называют.

— Да, действительно, народ известный, — согласился Вальков. — Сам Беда — скрытный, молод еще, но остальные его побаиваются. Впрочем, я почти уверен, что они здесь ни при чем. Не их почерк.

— Пока нам ясно, — произнес внимательно слушавший Максимов, — что женщина не местная. Будь она местной — давно бы хватились. Вот и Федор Андреевич утверждает, что никто из женщин из села не уезжал. Скорее всего приезжая. Значит, особое внимание — электричке. Надо поговорить с обходчиком, может, он заметил, кто из местных ехал электричкой, а в городе выяснить состав поездных бригад. Поспрашиваем у них. Жаль, конечно, фото ее нет, только об одежде говорить придется.

— Завтра с утра я поеду в управление, посмотрю старые дела, — вставил, расхаживая по комнате, Вальков. — Может, хоть ориентировочно подойдет. Хотя вряд ли, времени мало прошло, если и сообщили в милицию, ориентировки могли не подойти. Сейчас мне пока что абсолютно ясно только одно: убийца и потерпевшая знали друг друга.

— Чем подкрепишь свои слова? — спросил Максимов.

— Силой-то в электричке не повезешь. Значит, была знакома со спутником или спутниками. Удар по голове ей был нанесен в спокойной обстановке, когда она этого не ожидала. Каких-либо следов борьбы мы ведь не заметили. На теле ни царапины. Платье, белье — все цело. Туфли отсутствуют — это легко объяснимо, выкинули где-нибудь подальше или в камыши забросили.

— А не допускаешь ли ты возможности, что женщина ехала в гости к кому-нибудь из окуневских, в электричке познакомилась со случайным попутчиком, и тот убил ее с какой-то целью. Затем, дождавшись темноты, бросил в озеро.

— Это маловероятно, — решительно возразил Вальков. — Ты, наверно, забыл про веревку и мешок. Твой так называемый случайный попутчик бежал бы сразу без оглядки, а не тащил ее неизвестно куда. Ведь они незнакомы. Убил человек, которому не просто нужно было ее убрать, а вообще спрятать, стереть с лица земли. Надо сказать, что ему это чуть не удалось. Отсюда вывод один: установить личность убитой. Тогда сразу сдвинемся с мертвой точки.

— Имя-то ее нам известно — Лида, — вставил Шустов. — Впрочем, одного имени тоже недостаточно. Да и Лида ли она? Найденный в карманчике носовой платок с вышитым именем — весьма относительное доказательство этого.

Максимов немного помолчал, затем встал и, расхаживая по небольшой комнате, произнес:

— Все, что ты говорил, Кузьмич, — золотые слова. По-видимому, были они. знакомы, неплохо, наверно, знакомы, и убийство, конечно, спланировано заранее, впопыхах так не подготовишь. Ты, я чувствую, больше склоняешься к тому, что убийца не местный, приехал вместе с ней, знал раньше эти места и под каким-то предлогом завлек ее на берег. Хорошо, если бы оказалось так. Тогда у нас появляется возможность сузить круг поисков. Она или жена, или любовница убийцы, мешает ему в чем-то. Допустим, он намерен уйти от нее, а она препятствует этому, устраивает сцены ревности. Ей могут быть известны компрометирующие мужчину сведения.

— Короче, ты больше склоняешься к бытовым мотивам убийства? — спросил Вальков.

— Ни в коем случае. Я ни к чему не склоняюсь заранее. Но как рабочая версия это пойдет. Если действительно так, то заявление об исчезновении поступит где-то в ближайшие

3

На следующий день утром Максимов поехал в бюро судебно-медицинской экспертизы. Чернобаев, судмедэксперт, уже ждал его, диктуя машинистке протокол вскрытия. По-видимому, ему оставалось продиктовать заключительную часть, и он, поприветствовав Максимова, продолжил:

— Смерть потерпевшей в возрасте двадцати-двадцати пяти лет наступила в результате перелома костей свода черепа с массивным повреждением вещества головного мозга. Это повреждение могло возникнуть от, удара тупым твердым предметом. По состоянию кожного покрова и внутренних органов можно сделать вывод, что труп находился в воде от четырех до шести дней.

— Каким, на ваш взгляд, может быть предмет, ставшей орудием убийства? — нетерпеливо спросил Максимов.

— Вы сами знаете, обычно это нелегко определить, но есть здесь одна деталь, на которую хотелось бы обратить внимание. Дело в том, что удар был нанесен не всей плоскостью предмета, а как бы двумя его крайними частями. То есть поверхность предмета была как бы вогнутой. И еще одно: между вмятиной в верхней части и местом основного приложения силы в нижней — расстояние около пяти сантиметров. По-видимому, площадь предмета, которым нанесен удар, именно такая. Вам это ни о чем не говорит?

Пауза продолжалась минуты две. Затем Максимов произнес раздумывая:

— Пожалуй, удар мог быть нанесен рукояткой пистолета. Тогда данные о расстоянии между защелкой и краем рукоятки мы передадим в криминалистическую лабораторию, пусть попробуют сказать нам что-нибудь о системе пистолета, а также направим туда веревку, диски и все остальное.

Вечером Максимову позвонил Вальков и сообщил, что по заключению экспертов веревки на трупе были завязаны морским узлом. По технике исполнения так завязать мог только моряк или специально тренированный человек.

4

Появления этого человека ожидали многие. И он наконец пришел. Пришел в десять часов двадцать минут утра в Октябрьский отдел милиции. На нем была покошенная синяя спецовка, из кармана которой торчали два обгрызенных карандаша. Красноватое лицо пожилого мужчины изрезали глубокие морщины, сильные узловатые пальцы были в царапинах и шрамах, в складках одежды застряла деревянная стружка. В походке его, движениях, выражении лица проскальзывала какая-то неловкость. Он робко сообщил об исчезновении дочери.

Ивану Платоновичу Семкину ни в суде, ни в прокуратуре раньше бывать не приходилось, поэтому он с тревогой наблюдал за приготовлениями следователя, неспокойно поглядывал на золотистые гербовые пуговицы мундира и непонятные знаки различия. От волнения руки его подрагивали.

Как можно приветливей Максимов сказал:

— Давайте познакомимся, Иван Платонович. Меня зовут Дмитрий Петрович, я следователь прокуратуры. В вашем заявлении меня кое-что заинтересовало. Хорошо бы уточнить некоторые детали, Сколько лет вашей дочери?

— Шестнадцатого апреля аккурат исполнилось двадцать три.

— Опишите подробней ее внешность.

— Ну, росточка она небольшого, мне до подбородка приходится, волос не белый, не черный, русый, одним словом. Глаза голубые. Плотная такая, в общем, точно моя Мария Федотовна в молодости. Живая такая же, хлопотливая.

— Когда вы видели ее в последний раз?

— Прошло, наверно, ден восемь. Мы ведь врозь живем, Года полтора, как ушла она со своим мужем, Горбачевым Костей, на квартиру. Видишь ли, родители стали мешать ему, вот и настоял он уйти. Она-то сама страсть как не хотела, все плакала, ну уж тут я ей сказал: «Дочка, ты теперь женщина замужняя, тебе за мужем идти, как нитке за иголкой, а наш дом всегда твоим будет». Ну и ушли они. Мы, конечно, помогали всегда чем могли. А дочка их, внучка моя, Наталка, уже месяцев шесть, поди, у нас живет.

— О ваших взаимоотношениях в семье мы еще поговорим, сначала давайте выясним, когда она исчезла, — перебил Максимов несколько отвлекшегося собеседника.

— Ну вот, значит, дней восемь назад вечером пришла она к нам, дочке гостинца принесла. Сидит, а у самой жилка на виске так и бьется. Чувствую, вот-вот расплачется. Я думаю про себя, опять, наверно, с Константином нелады. Побыла она немного, потом собралась, у порога посмотрела на нас, глазами поблагодарила, что не пристаем, и ушла. Было это, кажется, в четверг. Больше мы ее так и не видели. А вчера Марфа Тимофеевна, хозяйка ее квартирная, пришла. Говорит, нет Вали-то, шесть ден как нет, и вещи ее многие пропали. А Костя, оказывается, с ней недели две уже как не живет. Валюшка-то хозяйке раньше говорила, мол, уезжать дня на три куда-то собирается, вот та и не била тревоги пока, а вчера уж пришла, не выдержала, сказала. Да и меня сомнение берет, все же шесть ден ни слуху ни духу. Ладно нас не помнит, дочку уж навестила бы за это время.

Семкин тяжело замолчал.

Максимов мысленно сравнил рассказанное со сведениями об убийстве на берегу озера. Пожалуй, многое сходится. Совпадает время, приблизительно возраст, да и многое другое. Однако он знал, как легко ошибиться, чуть поспешив, и какую непоправимую травму можно причинить родителям неосторожным словом. Ведь не исключено, что Валентина Горбачева уехала куда-нибудь.

— С мужем-то как Валентина жила? — осторожно спросил он.

Иван Платонович вздохнул.

— Не малина жизнь ее была. Поженились они, когда Костя из армии пришел. Мы с женой, правда, не с распростертыми объятиями его встретили и Вале не раз говорили — подумай. Зла в нем много было. Притом не то чтобы вспылил и отошел. Нет. Зло это в нем, как нарыв, ныло, покоя ему не давало. На мелочи злился. Не так посмотрели, не так встретили. Мы его характер быстро поняли, а дочка молодая, влюбилась без памяти, он и вертел ею, как хотел. Нас с женой сразу невзлюбил, понял, что его раскусили. Года два они с нами пожили, внучка родилась, потом стал он подбивать Валю уйти на квартиру. Старики, мол, мешают, суют свой нос всюду, житья ему не дают. А ведь не было этого. Поговорил я с ним однажды крупно, когда он пьяный за полночь вернулся. Так еще больше обозлился. Видя такое дело, не стал я их держать, хоть и дочку жалко, помог- найти квартиру, да и перебрались они… Внучка с ними сначала мила, а потом невмоготу Валюше стало, некому за ней присматривать. Мы и согласились взять ее к себе.

— А как они жили, когда перешли на частную квартиру?

— Сказать точно не могу, их квартирная хозяйка лучше знает, хотя сердцем чувствую — плохо они жили. Валя к нам когда приходила, не рассказывала ничего. Стеснялась. Боялась, наверное, пенять будем: мол, говорили мы тебе, не выходи замуж, не послушалась, сама виновата. Но видел я: с дочкой забавляется, а у самой вдруг слезы на глазах. И молчит. Молчаливая она у меня. Слова из нее не вытянешь, а уж жаловаться — никогда. Понимала — ее крест, ей его и нести.

Максимов мысленно отметил, что говорит он о дочке только в настоящем времени. Видимо, если и думал о несчастье, то, уж во всяком случае, не очень страшном.

— Во что была одета Валя в последний раз? — спросил Максимов?

— Тут я ничего сказать не могу. В нарядах никогда не разбирался. Это у моей старухи лучше спросить, по нарядам она у меня мастерица.

— Что же не приехала она сюда вместе с вами?

— Приболела что-то. Волнуется. Беду, говорит, большую чую. С Валюшей нехорошо. Я ее и так и эдак уговариваю — укатила, мол, куда-нибудь со своим муженьком. Она только плачет.

— Придется мне поговорить с вашей супругой, — как можно мягче сказал Максимов.

— Да уж не беспокойтесь вы, — поежился от неловкости Семкин. — Зачем время свое занимать? Я и пришел-то просто так, на всякий случай, старуха приказала. Может, дочка уж дома давно, а вы будете ездить, зря время терять.

— Нет, Иван Платонович, придется нам поехать, дело может оказаться намного серьезней, чем вы думаете.

Мария Федотовна Семкина оказалась Настолько плоха, что Максимов в первый момент пожалел о своем приезде. Она лежала на неразобранной постели и стонала. Вся ее поза, небрежно смятые покрывала и подушки на фоне идеальной чистоты и порядка в доме резко бросались в глаза. Пока нашли ей какое-то успокоительное, прошло не менее часа. Придя в себя, Мария Федотовна недоуменно посмотрела на Максимова.

— Следователь это, Маша, — почти, касаясь губами ее уха, произнес Семкин.

— Нет ее, Валюши-то нашей, нет ее больше на свете, — прошептала она. — Сердцем чувствую — нет.

— Да что ты, Маша, глупости все это, приедет она. Поехала с Костей, наверно, к его родителям в Кострому или к брату в Подмосковье. Поживут, вернутся, — успокаивал Семкин.

— Мария Федотовна, — просительно проговорил Максимов, — не волнуйтесь. Я ведь приехал к вам не потому, что с вашей дочерью случилось плохое. Нет. Порядок у нас такой. Заявление поступило — надо, проверять. Вот и все. У вас лично надо кое-что выяснить. Можете вы со мной разговаривать?

Она кивнула головой.

— В какой одежде была Валентина последний раз?

— Юбка на ней была серого габардина, белая шелковая блузка с короткими рукавами, платок на голове с синими цветочками. Брат ей его на день рождения в прошлом году подарил. Вот и все.

— А коричневое платье у нее имелось?

— Как же. Коричневое вельветовое. Мы с ней вместе покупали.

— Где сейчас это платье?

— Должно быть, там все, у квартирной хозяйки.

«Не стоит, пожалуй, ее больше беспокоить, — решил Максимов. — А вот на квартиру к Валентине ехать надо быстрей».

Адрес ему был известен, поэтому, предупредив Семкина, чтобы тот не отлучался, Максимов направился к выходу.

Мария Федотовна окликнула его у самого порога.

— Вернись-ка, мил человек. Мне жить, может, осталось всего ничего. Послушай, что мать говорит. Если с Валюшей страшное что приключилось, Коську ищите — его рук дело.

Она медленно закрыла глаза. Засопел в углу Семкин.

Взгляд Максимова в это время скользнул по покрытой темным лаком деревянной рамке, висевшей над кроватью. Под стеклом, в пять рядов, лепились фотографии различных размеров.

В двадцатилетнем молодце, на голове которого ловко сидела заломленная набекрень фуражка с околышем, он без труда узнал хозяина квартиры, а в миловидной девушке с тяжелой русой косой Марию Федотовну.

«А вот, наверно, и сама Валентина», — подумал Максимов, рассматривая изображение босоногой девочки, затем девушки с мечтательным выражением лица.

Дальше были какие-то мужчины и женщины, в одиночку и семьями, видимо родственники. В предпоследнем ряду Максимов заметил фотографию морячка в полной форме со сдвинутой на лоб бескозыркой. Серые глаза смотрели нагловато, с подчеркнутым превосходством над окружающими. Морячок, видимо, цену себе знал и считал ее немалой.

Чтобы разглядеть получше, пришлось склониться над кроватью; в самом низу на белой полоске мелкими буквами было написано: «Дорогой Валюше от любящего Константина».

— Давно у вас эта фотография? — поинтересовался Максимов.

— Года четыре. Как Константин демобилизовался. Вернулся, фотография эта у Валюши появилась. Сперва она ее все в книге держала, тайком от нас смотрела, а уж когда поженились, вставили в семейную рамку. Как-никак родственник.

— Более поздних фотографий зятя у вас нет?

— Нет. Эта единственная.

— Тогда разрешите я возьму ее у вас?

Иван Платонович осторожно снял рамку, вынул из нее фотографию и передал следователю.

5

В покосившуюся дверь низенького деревянного дома пришлось стучать довольно долго. Из соседних домов, привлеченные шумом, стали выглядывать любопытные. Потеряв терпение, Максимов направился было к соседям, но в это время в доме послышались шаркающие шаги и дверь открылась. Пахнуло затхлым воздухом.

На пороге показалась маленькая седенькая старушка и с недоумением посмотрела на него. Боясь ее напугать, Максимов тут же в дверях вполголоса сообщил, что приехал поговорить насчет квартирантов. Она захлопотала, засуетилась и, пропуская гостя в комнату, все сетовала на пропажу своих жильцов. Максимов слушал ее, не перебивая, и пока не задавал вопросов.

— Видишь ли, сынок, — приговаривала она, усаживая вошедшего, — живу я одна, дети давно разъехались по белу свету. Меня, правда, зовут к себе, но я не еду. Здесь хочу век свой дожить да и лечь рядом с мужем моим покойным. Вот и пускаю квартирантов, чтобы одной не страшно было.

Максимов уловил в голосе старушки беспокойство и тут же сообразил, откуда оно исходит. Она, конечно же, побаивалась, как бы из-за квартирантов ее не обвинили в получении нетрудовых доходов. Дмитрий Петрович, будто не замечая ее состояния, вежливо поддакнул.

Сразу приободрившись, хозяйка стала рассказывать о квартирантах.

— Валентина с Костей у меня года полтора живут, — вспоминала она, — да и девочка сначала тоже. Сил-то, правда, у меня не было с ней сидеть, ну и отдали они ее вскоре своим родителям. Сначала квартиранты жили неплохо, но прошло месяца три-четыре, и Константин стал частенько с работы приходить пьяным. Как придет такой — все ему не нравится, а Валюта в слезу, уж больно она его любила. Он над ней и так и эдак, а она молчит. Руку поднимал не нее иной раз.

Старушка вытерла платочком глаза.

— Потом не ночевал как-то. Она глаз не сомкнула, все в окошко смотрела, думала — не случилось ли чего. А он на другой день к вечеру появился, пьяный, сказал, что у друга остался. Потом и объяснять перестал. Дня два не появляется, придет злой, все швыряет, ударить ее норовит. Понимала она, конечно, другая у него есть, а вот сил разойтись с ним не хватало. Так последние месяцы и жила. Не то замужняя, не то разведенная. Как появится Константин, все ему о дочке говорит, уехать куда-то предлагает. Бывало, правда, и он себя виноватым чувствовал. Наверно, с другой нелады в это время случались. Я-то знаю, с кем он жил. Она на колхозном рынке в кооперативной палатке торгует. Колода какая-то против Валюши.

Марфа Тимофеевна разволновалась и побледнела. Воспоминания давались ей нелегко. Накапав в стакан несколько капель остро пахнущего лекарства, она некоторое время молчала, собираясь с силами.

Выждав, пока нормальный цвет лица вновь вернулся к ней, Максимов поинтересовался, когда она в последний раз видела Константина Горбачева,

— Постой-ка, дай вспомнить, — старушка потерла лоб. — Ну да, Валюша с воскресенья не появляется, а Костя в пятницу приходил веселый вроде, шептались они между собой тихонько. Просветленная Валя после встречи была. В субботу я в церкви, почитай, весь день, пробыла. Вернулась — никого, может, к родственникам каким уехали и заночевали, а через несколько дней заволновалась. Вещей ее многих в комнате нет, подружка с работы спрашивала. Я к родителям Валентины узнать побежала, оказывается, и там давно ее не видели. Боюсь, худа бы не случилось.

Марфа Тимофеевна опять смахнула слезу.

Максимов с понятыми осмотрел комнату, где жила Валентина. Там царило запустение. Старушка ничего не трогала, рассчитывая на возвращение квартирантов.

Даже на первый взгляд было заметно, что в комнате остались лишь вещи, не представляющие ценности. Большинство одежды, по словам хозяйки, исчезло. Коричневого вельветового платья в шкафу также не оказалось. По всему было видно, что в скором времени жильцы сюда возвращаться не собирались. Это еще больше насторожило Максимова.

Теперь предстояло побывать в мастерской, изготовляющей похоронные принадлежности, где Горбачева работала бухгалтером-кассиром.

В помещении пахло воском и свежей краской. Вдоль стен стояли венки, на столе у окошка навалом лежали широкие черные ленты. Около них примостился какой-то субъект в запачканной одежде. Он периодически обмакивал кисть в серебряную краску и крупными буквами выводил на лентах грустные слова, мурлыкая себе под нос веселый мотивчик.

У столика, вплотную придвинутого к натертому до блеска барьеру, сидела женщина лет пятидесяти. По правую сторону от нее лежали старые громоздкие счеты, по левую — книжка с квитанциями. Она делала какие-то расчеты, разговаривая с единственным посетителем. Все получалось у нее медленно и не совсем профессионально. Максимову подумалось, что именно за этим столом и работала Валентина Горбачева.

— Что будете заказывать? — спросила женщина, приняв Максимова за очередного посетителя.

— Мне нужно поговорить с заведующим.

— Александр Эрнестович! — крикнула приемщица кому-то за тонкой фанерной перегородкой.

Оттуда неопределенно хмыкнули.

— К вам гражданин по личному вопросу.

Максимов, не дожидаясь ответа, поднял деревянный барьер и вошел в кабинет с небольшой табличкой на двери: «Валигурский А.Э.».

За столом сидел пожилой человек с безукоризненным пробором, тонкой полоской разделявшим редкие белесые волосы. На переносице блестело пенсне в золоченой оправе.

— Чем могу служить-с? — важно спросил он.

Дмитрий Петрович достал свое удостоверение и молча притянул Валигурскому. Осторожно взяв его в руки, заведующий внимательно просмотрел, затем вернул документ, вопросительно посмотрел на следователя. В глазах его метнулось беспокойство.

Максимов без обиняков спросил:

— Что вам известно об обстоятельствах исчезновения бухгалтера-кассира Горбачевой Валентины Ивановны?

Валигурский, не снимая пенсне, стал протирать стекла носовым платком. Какое-то время он молчал, собираясь с мыслями.

— Мне известно только, что она неделю отсутствует без уважительной причины, — тихо ответил заведующий. — Другие наши сотрудники тоже ничего не знают о ней, даже ее подруга Шура Козлова. Два дня назад я посылал Шуру на квартиру к Горбачевой, но хозяйка сказала, что Валентина отсутствует несколько дней.

— Раньше она никогда не исчезала без предупреждения?

— Что вы? Работает она у нас почти два года. Только хорошее о ней можно сказать. Не верится даже, что так поступила. Другой кто, Козлова, например, я бы не удивился, но Горбачева…

— По штатному расписанию она у вас числится материально-ответственным лицом?

— Конечно, — нехотя отозвался Валигурский, постукивая пальцами по подлокотнику кресла. — Она же бухгалтер, она же и кассир. Получает деньги, выписывает квитанции клиентам.

— Какой у вас дневной оборот?

— Как когда. У нас его не запланируешь. В иные дни до нескольких тысяч бывает.

— Кто сдает выручку в госбанк?

— Как кто? Она, конечно, Горбачева. Инкассаторы к нам не ездят, сумму, наверно, небольшой считают. Вот Валя и сдает деньги в наше районное отделение.

— Разрешите посмотреть ваши финансовые отчеты за предыдущую неделю.

Просьба пришлась Валигурскому не по душе, однако, правильно расценив ее скорее как требование, он велел кассиру принести денежные документы.

Перелистывая их, Максимов в полной мере оценил педантичность Горбачевой. Каждая запись сделана четким почерком: квитанции заказа, точный расчет, документы об оплате. Все тщательно распределено по дням и в конце — квитанция госбанка на полученную сумму.

Но что это? От неожиданности он замер. Квитанций за четверг и пятницу не было. Максимов еще раз пересмотрел бумаги, надеясь найти их, но не нашел и поднял глаза на Валигурского. Тот в это время вытирал платком мелкие капельки пота на лбу. Словно не замечая взгляда собеседника, тем же платком он вновь протер пенсне, отчего на стеклах появились влажные расплывчатые полосы.

— Где же квитанции за четверг и пятницу? Общая сумма здесь приличная, — требовательно спросил Максимов и быстро подсчитал: — Двадцать одна тысяча, Куда эти деньги делись?

— Ума не приложу. Может, у Горбачевой? — сумрачно проговорил Валигурский.

— Вы поставили в известность органы милиции? Валигурский отрицательно покачал головой.

— Почему? Вы руководитель и отвечаете за порядок в учреждении. А у вас недостача, — наступал Максимов. — Вы же свыше недели помалкиваете. Теперь придется с опозданием проводить полную ревизию, а начать ее надо было еще в понедельник. Вам известен порядок не хуже меня.

— Понимаю и готов нести ответственность. Видите ли, товарищ следователь, как я вам уже говорил, Валентину мы все любили за ее добрый характер. Знали, тяжело ей приходится. Муж пьяница, руку иногда поднимает, а она любит его. Он и пользовался этим. Когда десять рублей, когда двадцать выпросит. Брала она иногда из кассы, но всегда возвращала. Один раз и более крупную сумму взяла. Я, правда, ругал ее, — но, каюсь, в общем смотрел сквозь пальцы. Знал, честный она человек. Вот и тут… Все тянул, думал, появится и внесет деньги. Не хотел жизнь ей ломать. Завтра и бы официально, поставил в известность кого нужно.

Максимов, конечно, понимал, что дело не только в жалости к Горбачёвой, но и в нежелании выносить сор из избы.

С Шурой Козловой он беседовал наедине. Валигурский вышел. К сведениям, уже известным ему из рассказов родственников и знакомых, она мало что добавила. Рассказывала о том, какая хорошая Валя и какой изверг у нее муж. Из сбивчивого рассказа Максимову точно стало известно, что расходиться с мужем Горбачева не собиралась вплоть до своего исчезновения. Она рассказывала Козловой о новой жизни, которую они начнут с Константином. В том, что Горбачева взяла деньги, сомнений у Максимова не оставалось. Обстоятельства ее исчезновения наводили теперь на другие мысли.

6

Поздно вечером собрались в кабинете у прокурора.

— Ну-с, Дмитрий Петрович, доложите, что мы имеем на сегодня по делу? — Телегин постучал мундштуком папиросы об стол, требуя внимания. — Имейте в виду, завтра нас с вами вызывает по этому поводу прокурор области.

— Как нам удалось выяснить, — начал Максимов, — потерпевшей оказалась Горбачева Валентина Ивановна, бухгалтер-кассир городского бюро похоронного обслуживания. Последний раз ее видели в пятницу на прошлой неделе. Перед самым же исчезновением Горбачева не сдала в банк выручку за два дня. — Он сделал небольшую паузу, добавил хмуро: — Несколько часов назад ее труп опознали отец, квартирная хозяйка и сослуживцы.

На секунду в кабинете стало тихо.

— Насколько мне известно, — сказал Телегин, — труп находился в состоянии, малопригодном для опознания.

— Правильно, — согласился Максимов. — Я и сам очень боялся. Но, надо сказать, эксперты — сделали чудеса. Постарались. А потом одежда опознана, платье.

— Как, товарищи, — обратился прокурор к присутствующим, — есть у нас основания считать труп опознанным?

— С платочком только неувязка получается, — вставил Шустов.

— При чем здесь платочек, она могла его взять у любой знакомой! — отпарировал молчавший до сих пор Вальков. — И вообще детали мы уточним в процессе следствия, а главное, на мой взгляд, достигнуто. Мы знаем, кто она. Теперь, когда это известно, на первый план как возможный подозреваемый выступает ее муж. Горбачев Константин Афанасьевич — рабочий деревообрабатывающего завода. У меня еще на озере возникло мнение, что убийство совершено на бытовой почве. Сейчас это находит подтверждение.

— Правильно, — поддержал его Максимов. — Все, с кем мы беседовали, рассказали о злом, вспыльчивом характере Константина. Он частенько приходил пьяным, жену бил, а последнее время завел любовницу и проводил время у нее. Дома бывал редким гостем. Горбачева не хотела потерять мужа, просила вернуться, возможно, не давала ему развода. Вот вам и повод для убийства. Горбачев мог озлобиться и затем решить избавиться от нее таким способом. И подчеркиваю: она его продолжала любить и пошла бы с ним куда угодно без тени подозрения.

— Где же эта Синяя борода сейчас, не удалось установить? — перелистывая страницы дела, спросил Телегин.

— У нас еще не было времени заняться им вплотную, — ответил Вальков, — но в отделе кадров завода мне сказали, что в пятницу он работал неполный день, на субботу отпросился, а с понедельника не выходит вообще. Это также косвенно подтверждает наши предположения. Отзываются о нем плохо: пьяница, прогульщик, грубиян.

— Тогда надо принимать срочные меры к его розыску.

— Они уже приняты. Поиски Горбачева мы ведем сразу в нескольких направлениях.

— И все-таки, товарищи, как-то не укладывается в моем сознании такая… ну, не просто жестокость, а расчетливость, хладнокровие преступника. Мешок, веревка, пистолет… Вы не забывайте, ведь это мать его ребенка, — задумчиво сказал Телегин, поглаживая бритую голову.

— Ну почему же, вполне может быть именно так, — нерешительно произнес Максимов. — Горбачеву нужно было любым способом избавиться от жёны, чтобы устроить жизнь по-другому, развязать себе руки. Он уговаривает ее уехать. Однако, чтобы ехать, нужны деньги на билеты, на первое обзаведение. Но их нет. Сама она получает мало, а у мужа они долго не задерживаются. Константин умело играет на ее чувствах и предлагает не сдавать выручку перед выходными, а деньги присвоить. Боязнь потерять мужа толкает ее на преступление. Она берет выручку, рассчитывая, что до понедельника никто не хватится, а там они будут уже далеко. Ну а дальше все просто. Перед отъездом он приглашает на Прорву, Валентина охотно соглашается, и они едут на озеро…

— Прихватив с собой пистолет, — не без иронии прервал рассказчика Шустов.

— Я не нахожу в. этом ни смешного, ни удивительного, — нахмурился Вальков. — С войны такого добра на руках немало осело. И Горбачев мог раздобыть — не проблема. Взял оружие с собой, хотел выстрелить, но в последний момент испугался шума. Так что Дмитрий Петрович нарисовал вполне правдоподобную картину. Весь вопрос, где он сейчас? Главное — задержать его.

— Думаю, в городе его больше нет, — медленно проговорил Телегин. — Сел в понедельник на поезд и сейчас где-нибудь во Владивостоке пирует. Он ведь теперь при деньгах.

Максимов переглянулся с Вальковым и облегченно вздохнул — прокурор согласился с его доводами.

В дверь кабинета постучали. Дежурный по отделу жестом попросил Валькова выйти к нему. Тот вышел и сразу вернулся. Прямо у порога, обращаясь к присутствующим, сказал:

— Час назад контролер ОТК деревообрабатывающего завода Никодимова встретила на улице Затонной Горбачева. Она пыталась остановить его, но он пробурчал что-то, оттолкнул ее и ушел. Был, по ее словам, изрядно пьян. Мы немедленно направим туда наших оперативников, а я выезжаю в управление. Дежурный по селектору сообщит всем райотделам и транспортной милиции приметы Горбачева.

— Не забудьте поставить всех в известность о том, что преступник вооружен, — добавил Телегин.

Какая-то недодуманная мысль не давала покоя Максимову, когда он вышел из душного кабинета на улицу в звездную, немного прохладную ночь.

«Затонная, Затонная, Затонная… — вспоминал он. — Стоп, там ведь он и снимал квартиру».

Эта мысль заставила его почти бегом кинуться в милицию.

Минут через пять дежурная машина уже неслась на предельной скорости по улицам отходящего ко сну города. Вот наконец знакомый деревянный дом. В окнах света не было.

«Спит, наверно, старушка», — подумал успокоенно он и постучал.

Никто не отозвался. Максимов толкнул дверь и почувствовал, как она подалась. От еще одного резкого толчка дверь свободно распахнулась.

— Марфа Тимофеевна! — крикнул Максимов в темноту.

Молчание. Ему стало не по себе. Предчувствуя недоброе, он бросился внутрь, столкнул ногой валявшееся почему-то посреди коридора ведро, вбежал в первую комнату, затем во вторую, где раньше жили квартиранты, почти у самого ее порога споткнулся обо что-то мягкое и с трудом удержался на ногах. Нащупав выключатель, он включил электричество и при свете слабенькой лампочки увидел, лежавшую навзничь у порога хозяйку дома, В квартире царил беспорядок, стулья были разбросаны по комнате, ящики шифоньера выдвинуты, окошко выбито вместе с рамой.

7

Старушка была без сознания. На левом виске у нее кровоточила глубокая ссадина. Максимов вместе с шофером перенесли ее на кровать и пытались привести в чувство. Однако это не удалось. Пришлось посылать за врачом «Скорой помощи». Тот бегло осмотрел больную и успокоил Максимова, сказав, что опасности для жизни нет. От нашатырного спирта Марфа Тимофеевна вскоре пришла в себя. Какое-то время она недоуменно разглядывала чужих людей, но затем узнала Максимова и слабо улыбнулась.

— Вам, мамаша, надо ехать с нами в больницу, — сказал врач, считая удары пульса.

— Нет, нет, сынок, — категорически отказалась она. — Ни в коем случае, отсюда я ни шагу. Дом один не оставлю. Да и мне уже лучше немного. Голова только чуть-чуть побаливает.

Максимов вопросительно взглянул на врача.

— Пожалуй, можно, — не стал спорить тот. — Был небольшой ток от удара, думаю, через час все пройдет. Бабуся, судя по всему, крепкая.

— Как вы считаете, доктор, — шепотом поинтересовался Дмитрий Петрович, — могу я ее сейчас допросить?

— Сразу не рекомендовал бы, — чуть поморщился тот, — все-таки нервное потрясение, да и возраст солидный. Посидите здесь, обождите немного, она скоро окончательно придет в себя.

Спустя некоторое время состояние больной несколько улучшилось, и он осторожно стал ее расспрашивать о случившемся.

— Знаешь, сынок, — с трудом ответила она, — мне ведь шестьдесят девятый пошел, но страшней дня в своей жизни я не видела. Утром ты приезжал, все пытал насчет Валентины, к вечеру тело ее бедное увидела) а сейчас еще чище.

Голос ее сорвался. Она минуту помолчала.

Максимов погладил старушку по руке, помогая ей справиться с волнением. Успокоившись, она продолжала свой рассказ:

— Пришла я от соседки часов в десять вечера. Поужинала, потом прилегла, задремала. Вдруг со сна слышу в комнате, где квартиранты жили, шаги. Ходит вроде бы кто-то. Ну, думаю, от такого дня мерещиться мне стало. Прислушалась, опять вроде звуки какие-то, правда, потише. Страх одолел, не знаю, как встала, как к двери подошла, толкнула что сил было, и у самой сердце обмерло. Вижу — у гардероба фигура какая-то тёмная нагнулась, из ящиков вещи выбрасывает. Как закричу я, и все. Больше ничего не помню. Очнулась — ты уж в комнате был с доктором.

— И это все! — разочарованно протянул Максимов. — Больше вы ничего не видели?

— Да вот все тут.

— Кто же все-таки находился в комнате, не узнали?

— Да как тебе сказать. Не хочется греха на душу брать, вдруг совру по старости, на человека напраслину возведу. На Константина похож, Валюшиного мужа, — Правда, видела я его всего ничего, да еще в темноте. Ума не приложу, чего ему тут копаться, что искал он. Видать, и сам здорово напугался — в окно сиганул, сломал раму.

Максимов стал внимательно изучать каждый сантиметр комнаты. Вокруг царил беспорядок. Вся кровать перерыта: поднят матрац, смята подушка, брошено на пол одеяло. Переворошены даже вещи хозяйки в ящиках гардероба, выброшены с этажерки пылившиеся с незапамятных времен книги. Взгляд упал на небольшую икону, стоящую в углу на прикрепленной к стене подставке. Икона была сдвинута. Максимов встал на табуретку. Подставку покрывал густой слой пыли, но в одном месте она оказалась свежестертой. Икону недавно передвигали. Осторожно просунув за нее руку, Максимов нащупал небольшой бумажный пакет и вытащил его. Затем в присутствии врача и шофера оперативной машины он развернул тугой сверток. В нем оказалась пачка денег, состоящая в основном из пятидесятирублевых купюр — ровно двадцать одна тысяча.

«Вот и ответ на вопрос, почему Горбачев не уехал», — догадался Максимов, завертывая деньги.

В сенях неожиданно послышались тяжелые шаги. Все насторожились. В узкую дверь с трудом протиснулся Вальков. В ответ на вопросительный взгляд Максимова он отрицательно качнул головой и процедил сквозь зубы:

— Сбежал морячок, как испарился, но далеко ему все равно не уйти, дороги перекрыты, физиономия его известна каждому постовому.

— Дай бог, — с надеждой сказал Максимов. — Боюсь только, как бы не упустили. Он ведь озверел теперь. Будет пробиваться из города любыми способами.

Говоря эти слова, Максимов словно в воду смотрел — Горбачева так и не удалось разыскать ни в этот, ни в последующие дни. Ушел, растворился он в человеческой массе. Часто еще возвращался Максимов к делу об убийстве на Прорве, но безуспешно. Потом, когда все сроки вышли, следствие было приостановлено.

Часть II

1

Вечером, под конец работы, Вершинина вызвал прокурор. Он только что вернулся из райкома и был не в духе. Мельком взглянув на вошедшего серыми пронзительными глазами, протянул ему какую-то бумажку.

— Дело у нас одно лежит в архиве, приобщите к нему и прекратите. Сообщите родителям потерпевшей, если они живы.

После этих слов он углубился в изучение лежащих на столе документов, словно забыв о присутствующем. Павел Петрович Зацепин был человеком угрюмым, и поэтому сослуживцы опасались лезть к нему с расспросами, и общение с ним сводилось к чисто служебному.

Бумага пришла издалека. В ней сообщалось, что гражданин Горбачев Константин Афанасьевич скончался в поселке Погари Усть-Камского района в результате несчастного случая.

Вячеслав потоптался на месте. Зацепин поднял голову, пояснил недовольно:

— У нас в архиве есть дело об убийстве на озере Прорва. Оно приостановлено. Убийца находился в розыске около десяти лет. Думали, искусно скрывается, но оказалось, что умер. Искали живого, а он давно покойник. Так что напишите постановление о прекращении дела и приобщите к нему справку о смерти.

Вернувшись к себе в кабинет, Вершинин написал постановление о прекращении дела, запросил стол справок, поморщившись, выслушал ответ. Оказывается, отец Валентины Горбачевой был жив и проживал теперь в благоустроенной части города.

Вершинину стало немного грустно. Дела последнее время шли все больше легкие: то изобьют кого по пьянке, то часы отнимут. Разве о таком он мечтал? Год как работает следователем, классный чин недавно получил, а стоящего дела и в глаза не видел.

2

На другой день Вершинин поехал по адресу отца потерпевшей. На звонок открыл сутулый старик с дымящейся козьей ножкой в руке. Не спрашивая ничего, пропустил Вячеслава в комнату и только после этого вопросительно взглянул. Глубокие борозды на его лбу, казалось, изогнулись в вопросе.

— Вы, вероятно, Иван Платонович Семкин? — спросил Вячеслав.

Тот едва кивнул головой.

— Я насчет зятя вашего — Константина. Известна вам его судьба?

В глазах хозяина квартиры мелькнул интерес.

— Помер Константин. Годов восемь как помер.

— Почему же вы тогда не сообщили о его смерти в прокуратуру?

— Ах, вот ты откуда. Давненько ваш брат меня не беспокоил. Почитай, годов десять с лишком. — Старик помолчал. — Вот и Марью Федотовну свою уже месяц как схоронил, самому пора собираться. — Он тяжело присел на диван.

Вячеславу стало жаль его.

— На лесосплаве Константин работал, на Оби, там и утонул, справиться можете. — Старик повернулся спиной, показывая, что разговор окончен.

Уже у порога, увидев уныло опущенные плечи Семкина, Вершинин сказал:

— Ты бы, дедушка, с людьми жил, квартирантов пустил, что ли, а то от одиночества свихнуться можно.

— А кто тебе сказал, будто я один собираюсь жить. На Марьи Федотовны сорок дней Валюша приедет с внучатами и зятем. Квартиру разменяю и уеду к ним в Сибирь. Я еще им пригожусь.

Вячеславу показалось, что он ослышался.

— Какая Валюша? У вас ведь одна дочь была.

— Она и есть. Валя. Жена Константина. После его смерти второй раз замуж вышла. Сейчас троих детей имеет.

— Постойте, но ведь десять лет назад она была убита. Вы сами ее тогда опознали.

— Вот ты о чем, сынок. А я уж думать забыл про то. У вас, оказывается, ничего не знают. — Старик запыхал затухавшей козьей ножкой. — Ошибся я тогда. Слезы застили глаза, да платье вроде ее. Сослуживцы тоже вот узнали. Так и оплакали мы тогда чужую дочку, как свою, а оно-то, глянь, все по-другому обернулось.

Вячеслав слушал не шевелясь. Слова Семкина походили на фантастику.

— Года через полтора после похорон, — продолжал Иван Платонович, — постучался поздно вечером к нам мужчина, здоровый такой, как медведь. Ящик подает. От кого — не сказал. Повернулся и был таков. Сначала мы боялись трогать, вдруг не нам, потом открыли. Шаль там была, носки шерстяные, детские вещи и письмо. Да цело оно у меня — сам почитай.

Старик снял со старого сундука плюшевую тряпку, открыл его и, покопавшись, достал со дна пачку писем. Нацепив на уши самодельные петли очков, он вытащил из папки сложенный в несколько раз лист бумаги. Им оказалось письмо от Валентины Горбачевой.

«…Родные мои мамочка, папочка и Натусенька! Вину мою перед вами не измерить ничем. Бог никогда не простит мне этого. Но сделанного не воротишь. Я жива, здорова. Виной всему Константин. Знаю, не по нраву он был вам, и правильно, но я сделать с собой ничего не могла. Думала, наладим жизнь, напишу вам, заберу Наталку, все изменится. Поэтому и уехала неожиданно. Заставил меня Константин взять выручку из кассы на первое обзаведение — ведь на голое место приедем, не устояла я, взяла деньги, но перед самым отъездом стыдно стало перед товарищами, ведь воровкой посчитают, оставила деньги дома, думала, найдут. Костя на вокзале узнал, что нет у меня денег, разъярился — и на квартиру. Вернулся — руки в крови, злой. Милиция, говорит, кругом, дом оцепили. Найдут тебя, посадят. Дальше я себя не помнила, он где-то чужие документы раздобыл, по ним и жил. Устроились в Сибири в глухом поселке. Недели не прошло, пить стал еще больше, домой не приходил, а вскоре утонул на лесосплаве. Месяц назад вышла я замуж за одного хорошего человека. Наташу скоро заберу. Простите меня, родные мои, если сможете».

— Письмо я у вас заберу, Иван Платонович. — Вершинин сложил листок и спрятал в карман. — Но, честно говоря, непонятно, почему вы не сообщили в прокуратуру о таком обороте.

— За дочку боялся, сынок. Ну как посадят. Да и в глаза тогдашнему следователю, имя забыл, смотреть стыдно. Честный он был человек, совестливый. Года через два я его как-то в городе встретил, так поверишь, бежал, как черт от ладана. А Вале долго мы со старухой не могли простить.

3

— История занятная, — без особого восторга констатировал Зацепин, мельком выслушав начинающего следователя.

— Обратите внимание, Пал Петрович, — Вершинин отделил листов десять пухлого тома, — все остальное к убийству отношения не имеет. Пустая работа. — Он выжидательно замолчал. Лицо Зацепина стало непроницаемым. Почти не разжимая тонких губ, он сказал:

— Понимаю, таинственное убийство. Руки чешутся. Но не забывайте, что у вас и так немало дел и, насколько мне помнится, по двум сроки на исходе. А поэтому шансов мало. Подумайте, десять лет прошло.

Вершинин застыл в нерешительности.

— Я все-таки попробую, — наконец сказал он. — А для начала разыщу Максимова и поговорю с ним.

— Попробуйте, только не в ущерб остальному, а пока принесите все, что у вас в производстве. Посмотрим, как продвигается работа, — хмуро выдавил из себя прокурор.

Домишко Максимова Вершинин отыскал без труда, но на стук железной щеколды никто не отозвался. Тогда по тропинке, выложенной серыми плитами, он обогнул дом и очутился в большом заросшем саду. Откуда-то из глубины раздавался тоненький детский голосок.

Сделав шагов двадцать, Вершинин остановился. Между деревьями стояло несколько ульев. К одному из них склонился высокий, как видно, пожилой мужчина с закрытым сеткой лицом. Шагах в десяти от него за грубо сколоченным некрашеным столом сидела девочка лет четырех. Болтая ногами, малышка доставала что-то из чашки и усердно жевала. Встретившись взглядом с неизвестным человеком, она округлила глаза и застыла с раскрытым ртом.

Видимо, удивленный необычным молчанием девочки, пасечник выпрямился, посмотрел в ее сторону и в тот же момент заметил незнакомца.

— Извините за неожиданное вторжение, — сказал Вячеслав. — Я разыскиваю Дмитрия Петровича Максимова. Не вы ли будете?

Человек осторожно снял заскорузлыми пальцами маску, положил ее на стол рядом с девочкой, а уж потом неторопливо произнес:

— Я буду.

Вершинин молча вынул из кармана удостоверение и протянул Максимову. Тот вытер руки о вафельное полотенце, осторожно взял красную книжечку и, привычным жестом поправив на переносице очки, раскрыл.

— Ну-с, хорошо, Вячеслав Владимирович. Зачем пожаловали? Уж не на работу ли звать? Так я ведь теперь изрядно поотстал.

— К вам я, собственно, за советом, Дмитрий Петрович, есть один серьезный разговор.

— Да вы садитесь рядом с внучкой, угощайтесь, — Максимов подвинул ему тарелку с аккуратно нарезанными, сочащимися медом сотами,

Вершинин не отказался. Девчушка, вся перемазанная медом, сразу же потеряла к посетителю интерес. Она вновь принялась сосредоточенно пережевывать воск. Гость занялся тем же. Старик его не торопил, давая возможность привыкнуть к обстановке.

— Вы, Дмитрий Петрович, дело об убийстве на озере Прорва помните? — выплюнув пережеванный воск, наконец спросил Вершинин.

Помедлив не более минуты, Максимов кивнул головой:

— Помню, как же. А чем вас, собственно, оно заинтересовало?

— Да знаете, дело в руки случайно попало, я и заинтересовался.

Сказав это, Вершинин вдруг пожалел о своем приходе.

«Да и зачем я, собственно, притащился сюда? — мелькнула недовольная мысль. — Огорошить сенсацией? Ему это безразлично. Укорить? Имею ли на это право? Узнать подробности? Максимов может их и не помнить. Сколько лет прошло!»

Словно поняв мысли Вершинина, старик насупился и, неожиданно перейдя на «ты», сказал:

— Давай, молодой человек, уж коли пришел, от дела меня оторвал — рассказывай зачем. Случайно дела о том убийстве в руки тебе попасть не могло. Хватит сказки рассказывать. Выкладывай, зачем пришел. — В его голосе прозвучали повелительные нотки. — Или, может, Горбачев объявился?

Вершинин поразился памяти Максимова, не забывшего спустя столько лет фамилии случайного человека.

— Горбачев, Дмитрий Петрович, не объявился, да и не объявится больше. Погиб он вскоре после того случая, утонул.

— Сама жизнь наказала, значит.

— Наказать-то она наказала, только не слишком ли строго.

— Как не строго? — В глазах собеседника мелькнуло удивление. — За убийство жены не строго?

— Жива она, Дмитрий Петрович, жива и умирать не думает. Замуж второй раз вышла, приедет скоро. На могилке своей побывает, — не удержался от легкого укола Вершинин.

— Как жива? — Пальцы старика, разминавшие кусок воска, вдруг, казалось, заледенели. — Не может быть, ее ведь опознали тогда.

— Опознать-то опознали, да не она оказалась.

— Вот так история. — Максимов покачал головой. — По правде сказать, это дело меня самого за живое схватило. Долго тогда я им занимался. Когда всесоюзный розыск объявили ее мужу, я еще несколько месяцев бил во все колокола, искать заставлял, а потом на пенсию ушел по инвалидности. И что же теперь думаете делать? — спросил вдруг без всякого перехода.

— Думаю попытаться раскрыть это преступление. — Вячеслав с вызовом взглянул на Максимова.

— Ну, ну, попытайся, может, и получится, правда, маловероятно… Сам знаешь почему. Но одно только могу сказать — раз взяло за живое, не бросай, делай, а то потом всю жизнь совесть мучить будет, дегтем на душе осядет, как у меня. Ты, наверно, думал, когда шел ко мне, — вот, мол, безграмотные работали десять лет назад, дело угробили, а око ведь мне большого куска жизни стоило. Обстановочка тогда была не дай бог. Нас два следователя работало — задыхались. С восьми утра до поздней ночи крутились, да не успевали. И все равно, если бы не ушел по инвалидности, еще не раз к этому делу вернулся бы.

Старик разволновался, привычным жестом открутил крышку небольшого стеклянного пенала и сунул под язык таблетку валидола.

— Вот так постоянно, особенно последний год, чуть понервничаешь, сердце сожмет, и не вздохнешь, — пожаловался он.

— Может, не стоит тогда говорить? — забеспокоился Вершинин.

— Стоит, стоит. Не зря и шел. Помощь моя нужна, наверное. Постараюсь вспомнить, что смогу. Я ведь, Вячеслав Владимирович, и сам до конца не был уверен тогда. Смущал носовой платок, найденный в кармане платья убитой. На нем имя было: «Лида». Поломал я голову с этим именем. Всех подруг обошли, знакомых — ни одна ей такого платка не дарила. Так и осталось неясным, откуда он появился. Убедило меня одно: уж больно уверенно все ее опознали. Вот я и закрыл, честно говоря, глаза на платок, а в нем, как теперь выясняется, и был ключ. Не зря все-таки сомнения меня мучили. Конечно, это он сейчас так заиграл, а при приостановленном деле, да еще когда убийца вроде известен, в бегах находится, все по-другому смотрится…

— Неужели у вас не было другой версии? — прервал его воспоминания Вершинин.

— Были и другие, но они отпали после опознания трупа. В то время участковым по Окуневской зоне работал Шустов. Он считал, что убийство могла совершить группа ребят, проживавших в Окуневе. Народ отчаянный, все судимые.

— Это какой Шустов? — вновь перебил Вячеслав.

— Теперешний начальник уголовного розыска в отделе.

4

Зацепин без особой радости воспринял желание подчиненного.

— Такое дело нам не по зубам при теперешней нагрузке, — сказал он. — Поезжайте в областную прокуратуру, посоветуйтесь. Я уверен — они поручат. его старшему следователю,

С тем Вершинин и ушел к себе. Вскоре его невеселые мысли прервал резкий телефонный звонок.

— Привет, старик! — прогремела мембрана голосом Стрельникова. — Ты как в воду канул.

— Заботы, Витек, засосали. Понимаешь, дело я одно раскопал, убийство дазнишнее. В свое время приостановили его. Ну а я случайно выяснил, что убита не та и убийца не тот.

— Ну за чем же дело теперь? Дерзай, ты ведь сам хотел необычного,

— Видишь ли, не уверен, что Зацепин будет приветствовать мои экскурсы в прошлое, — уныло ответил Вершинин.

— А ты постарайся убедить своего Зацепина. Прошлое-то, оно ведь всегда связано с сегодняшним. Ведь нет гарантии, что тот убийца все это время вел себя как ангел, а вы раздумываете. Возобновлять, и точка. Ну ладно, меня тут свое начальство вызывает. Бегу. — В трубке раздались короткие гудки.

Не колеблясь больше, Вершинин набрал номер телефона начальника следственного отдела областной прокуратуры Сухарникова и попросил принять его. Точно в назначенный срок приехал к нему и рассказал о старом деле.

Сухарников был чуть глуховат — следствие фронтовой контузии. Испытываемое им в разговоре напряжение воспринималось непосвященным собеседником как обостренное внимание к его словам и располагало к полной откровенности. Вот и сейчас, Наблюдая за реакцией начальника следственного отдела, Вершинин решил, что приобрел в его лице единомышленника.

— Очень интересно, очень интересно. — Сухарников подался к Вершинину. — Значит, интересуетесь делами прошлых лет? Это хорошо. И не всегда безнадежно. Сколько у вас дел в производстве?

— Семь.

— Справитесь?

Вершинин встал.

— Я найду время. — Голос его от волнения прервался.

— Ну что же, я не возражаю. Возобновляйте следствие. Помощь мы вам окажем. Думаю, однако, что здесь нужно работать группой в контакте с уголовным розыском, поэтому рекомендую связаться с управлением внутренних дел. И их архивы посмотреть не мешало бы.

— Мне кажется, я смогу кое-кого убедить в необходимости работы по раскрытию убийства. Шустова, например, начальника уголовного розыска в нашем райотделе. Он, между прочим, и начинал его когда-то.

— Правильно, Вершинин. Шустов — хороший мужик и прекрасный оперативник. Постарайтесь заинтересовать его. И еще вот что. — Сухарников минуту помедлил. — Надо послать запросы о без вести пропавших. Установление личности потерпевшей для нас главное. Все будет, как и десять лет назад, вертеться вокруг этого.

5

Вершинин заглянул к Шустову поздно вечером, когда тот, сидя в своем небольшом кабинете, при свете зеленого абажура настольной лампы просматривал материалы, до которых днем не доходили руки. Зеленый свет, высвечивая незаметные в дневное время морщины, еще больше подчеркивал грубоватые черты его лица.

Хозяин, продолжая листать какие-то материалы, радушно приветствовал гостя, спросил:

— С чем пожаловал Вячеслав Владимирович?

— Вопрос есть один, — не зная, с чего начать, сказал Вершинин. — Вы работали участковым в Окуневе?

— Да, десять лет назад.

— Не жалеете о том времени?

— Как сказать, — Шустов улыбнулся. — Я ведь романтики всегда чужд был, реалист я, нет у меня ничего романтического. Зачем вспоминать. И сейчас есть немало интересного, и тогда случалось. Много занимались мы с убийством одного майора, В отпуск он в Окунево приехал. Месяца через три раскрыли. Женщину у нас еще одну убили на; озере, — немного помолчав, вспомнил он. — С этим делом тоже пришлось повозиться. А вообще-то, я на своем участке больше профилактикой занимался да с самогонщиками сражался.

— За что же женщину убили? — спросил Вершинин, напряженно ожидая ответа.

— Постой. Это было где-то… ну правильно, пет десять назад. Двое окуневских рыбаков вытащили труп молодой женщины. Оказалось, была убита и брошена в воду. Я тогда на своих земляков грешил. Но все-таки не они, а один городской жену привез свою и убил.

— Ошибку исключаете?

— От ошибок такого порядка в нашем деле никто не застрахован, лишь бы они слишком далеко не заходили, тогда худо. А впрочем, — Шустов немного помедлил, — я и тогда хотел более тщательно проверить свою версию, но бывший следователь не советовал. Опознали ведь ее, и кончен разговор. А я, по правде говоря, и сейчас не совсем убежден, что правильно сделали.

— Интуиция вас тогда не подвела, Федор Андреевич. Муж-то оказался совсем ни при чем, — тихо сказал Вершинин.

— Как так? — брови Шустова удивленно полезли вверх. — Почему ни при чем? Ты-то откуда знаешь?

— Проверил недавно я кое-какие детали по этому делу. К нему не только муж, но и жена никакого отношения не имеют. Жива она и здорова поныне. — И Вячеслав со всеми подробностями рассказал, что ему удалось установить.

— Ну и ну, — поразился Шустов, — вот так открытие. И поделом мне. Тоже виноват. А ты молодец, прирожденный следователь. Ведь как культурно подвел меня к нужнЬму разговору.

— Так уж и прирожденный, — смутился от похвалы Вершинин. — Прирожденных следователей не бывает. Все постигается опытом.

— Нет, дорогой мой, бывают, — посерьезнел Шустов. — Прирожденный, конечно, не в смысле с пеленок, нет. Сюда все: и нюх, и память, и интуиция, и самое главное — желание работать по-настоящему, отдавать себя до конца. Ну да ладно, все это лирика. — Шустов уселся на краю стола. — Ты, конечно, ко мне не за этим пришел. Вижу! рвешься в бой… Ну что ж, давай попробуем. — Он на минуту задумался. Прошелся по кабинету, сказал: — Максимов правильно тебя информировал, действительно была у меня неплохая версия по поводу Федьки Купряшина и Митьки Корочкина. Лет по двадцать им тогда было. Оба отбывали срок за кражи и грабежи. После освобождения вроде бы притихли, но я нутром чувствовал; не могут они сидеть спокойно. Не тот характер. В городе частенько пропадали, возвращались под мухой, случалось, драку устроят, но не больше. Мелочь вокруг них так и крутилась! На селе их побаивались, Купряшину-то и кличку дали характерную — Беда. Заподозрил я их в убийстве, решил посмотреть повнимательней, а тут как раз опознали убитую.

— А не известно вам, куда делись Купряшин и этот другой, как его?..

— Корочкин. Кличка Ляпа. Нет их сейчас здесь, и слава богу, иначе мы все сразу же почувствовали бы. После того случая, года через два, наверно, оба попались и с тех пор как в воду канули. Или срок отбывают, или просто не показываются здесь.

— Может, попробуем и сейчас начать с этой версии?

— Знаешь, Вячеслав Владимирович, — поморщился Шустов, — мы ведь совершим ту же ошибку, что и десять лет назад.

— Почему же? — удивился Вершинин.

— Тогда мы взяли за основу одну версию и работали практически только по ней. Сейчас мы с тобой тоже имеем одну версию, а уже говорим об этих двоих как об убийцах. Не рано ли?

— Видите ли, Федор Андреевич, — Вячеслав тщательно размял влажную сигарету и с трудом затянулся, — времени прошло много, и версия с Бедой самая реальная. По ней можно начинать работать сегодня же, материал есть. Другие у нас появятся, когда выясним, кто погибшая. А пока займемся вплотную Бедой и Ляпой.

— Сейчас-то они уже не мальчишки, а мужики лет по тридцать. Матерые стали, наверное, — вставил Шустов.

Его слова прервал стук в дверь. Вошел дежурный по райотделу:

— Товарищ майор, жена вас дожидается.

Федор Андреевич собрал со стола бумаги и сложил их в сейф. Они вышли на улицу. Шустов потер лоб, что-то вспоминая.

— Да, вот что. Кто-то из односельчан рассказал мне тогда, будто к Беде приезжала незнакомая девушка и ее видели с ним. Черт, отмахнулся я тогда от этих слов, — с досадой закончил он.

6

— Знакомьтесь, — Шустов указал на сидевшего в кресле рыжеватого мужчину лет тридцати.

— Капитан Вареников, — представился тот, вставая. Он энергично пожал Вершинину руку и улыбнулся. Крупные веснушки на его лице делали его улыбку еще привлекательнее.

— Мой друг и, можно сказать, ученик, — продолжал Шустов. — Сам окуневский, начинал у меня общественным помощником, потом в милицию пришел работать, сейчас в управлении, в уголовном розыске. Приехал по делу, о котором вчера разговор шел. Николай с нами его начинал. Энтузиаст вроде тебя, как услышал сегодня утром наши новости, загорелся, побежал разузнать кое-чего и, видишь, приехал.

Вячеслав с любопытством взглянул на Вареникова. Он понравился ему с первого взгляда. В энергичном рукопожатии, быстрых жестах и дружеской улыбке чувствовался человек дела. Именно в таком единомышленнике Вершинин и нуждался.

Капитан обратился к Вершинину, будто бы знал его сто лет:

— Мне Федор Андреевич как позвонил да рассказал о ваших находках — руки сразу зачесались. Первое мое крещение было. После него я твердо решил в милицию идти, настоящий интерес появился. Сколько с того времени воды утекло, и вот — на тебе, опять к тому же случаю возвращаюсь. Считайте меня вашим помощником. — Он вновь от души потряс руку Вячеславу.

— Каким уж там помощником, — смутился тот. — Просто вместе попытаемся найти преступника.

Вареников, словно не замечая смущения следователя, продолжал:

— Кое-что я могу рассказать уже сегодня, ну, во-первых, охарактеризовать наших возможных противников. Я их с детства знаю, росли, можно сказать, вместе. Начну с Беды. Человек он непростой. Еще лет с двенадцати норовил все чужими руками делать. Умел ребят вокруг себя сколотить, даже старших по возрасту. Побаивались его. Позже по его подсказке крали из дома деньги, дрались. Потом посадили его вместе с лучшим дружком — Ляпой. Отсидел полсрока. Вышел, вроде бы тихо стал жить, но я его смирению не верил. Беда скрытный страшно, да в колонии поднаторел. Ко времени событий на Прорве за ним ничего не значилось, подозрительными казались только частые отлучки в город. Возвращался оттуда навеселе, при деньгах. В селе тогда шушукались, убийство женщины ему приписывали, потом еще убийство путевого обходчика, фамилию его уже забыл. Я сегодня посмотрел архивные материалы на него. Около года Беда еще на свободе ходил, а потом попался. Грабежами они с Ляпой в городе занимались, причем довольно ловко. Вещи, которые они отнимали у своих жертв, как сквозь землю проваливались. Ничего обнаружить не удалось. Все-таки взяли его на рынке с золотыми вещами, да так и не установили, кому их нес. Сам Купряшин сбытом не занимался, а то бы давно сгорел, вероятно, был какой-то скупщик, его так и не выявили. Беда семь лет получил, вскоре бежал из колонии, ему еще два года добавили. Отсидел в общей сложности девять лет, должен скоро выйти. Корочкин же освободился больше года назад. Осел в городе. Устроился слесарем на станкозаводе. Кем он стал на самом деле, нам пока неизвестно. Приглядимся.

— Ну ладно, ребятки, — посмотрел на часы Шустов, — давайте теперь договоримся, с чего начинать, а то я спешу.

— Я для начала покопаюсь в заявлениях без вести пропавших за те годы, постараюсь в ближайшее время съездить в Москву, посмотрю картотеку там, — встал Вареников, — а вам, Федор Андреевич, надо связаться с Позднышевым — участковым из Окунева. Пусть поинтересуется, как там мать Беды поживает, получает ли от него письма.

— Ясно, товарищ начальник, так и будем действовать, — улыбнулся Шустов. — Кстати, ты не помнишь, кто из односельчан говорил, будто Беду видели незадолго до убийства с незнакомой девушкой?

Вареников задумался.

— Верно, был такой слух, — вспомнил он… — И мне. говорили об этом. Но кто? Ну конечно, — глаза его заблестели, — Голикова Анна Афанасьевне, секретарь сельсовета. На пенсии она сейчас.

— О! Вот с ней говорить можно без опаски, не проболтается. — И, махнув рукой, Шустов исчез.

Они остались вдвоем. Помолчали. Старались незаметно изучить друг друга.

— И все-таки я нутром чувствую, что мы на верном пути, — словно про себя сказал капитан и стал быстро расхаживать по маленькой комнате. — Беды это работа.

— Возможно, возможно, только доказать это будет трудно, — несколько охладил его пыл Вершинин. — Я вещи, например, которые были на убитой, пытался разыскать, так представьте себе, не нашел. Как у нас иногда говорят — утрачены. Платочек один носовой остался, в конверте при деле находился, и больше ничего. Допустим, удастся установить, кто она, а опознавать как?

— Да, но вещи ведь описаны в протоколах, — неуверенно произнес Вареников. — Платье коричневое вельветовое я, как сейчас, помню.

Слова Вершинина подействовали на него удручающе.

— Вот именно, помню. А кроме памяти, ничего нет. Я бы, кстати, попросил вас поинтересоваться, кто из проходивших с Бедой и Ляпой по последнему делу сейчас на свободе и чем занимаются.

7

Уверенный рокот трактора К-750 перекрывал все звуки. Полуоглушенный, едва не вырванный из седла упругой струей встречного воздуха, Вершинин крепко держался за спину сидевшего впереди Позднышева.

Вершинин не составил еще определенного плана действий, но неожиданно для себя мчался в Окунево, и расстояние между ним и местом, где десяток лет назад произошли интересующие его события, сокращалось с каждой минутой.

Час назад он нос к носу столкнулся с Позднышевым, который вытирал рукавом мундира невидимые пылинки со своего новенького К-750. Участковый возвращался домой. Решение созрело моментально — на выходной Вершинин ничего особенного не планировал и решил, что в Окуневе увидит все своими глазами. Но в первую очередь надо было встретиться с бывшим секретарем сельсовета Голиковой, женщиной, которая, по словам Шустова и Вареникова, имела какие-то сведения о девушке, посещавшей Беду незадолго до обнаружения в Прорве трупа.

Вершинин, занятый своими мыслями, не заметил, как они въехали в Окунево.

Позднышев заглушил двигатель и принялся оттирать носовым платком густой слой пыли с лица и шеи.

— Может, искупаемся? — предложил он после того, как привел себя в относительный порядок.

— Успеем еще. Покажи-ка лучше, как устроился..

— Нормально. — Позднышев пропустил Вершинина в небольшую комнату, служившую ему кабинетом. — Здесь работаю, а за стенкой у меня раскладушка стоит. Осваиваюсь потихоньку, год уже скоро.

— Народ-то знаешь?

— Ну на всем участке, конечно, нет, а вот в Окуневе, Низовом, еще кое-где знаю,

— О Купряшиной можешь что-нибудь рассказать? — спросил Вершинин, усаживаясь на длинную деревянную скамейку.

— Купряшина… — Алексей недоуменно пожал плечами. — Знаю такую, видел несколько раз. Богомольная старуха, безвредная, идет — глаз от земли не поднимает.

— Говоришь, глаз от земли не поднимает? — задумчиво переспросил Вершинин. — И это все?.

— Все, чего же еще? — Уши Позднышева стали пунцовыми. — Неужели замешана в чем-нибудь?

— Интересует меня сын ее Федор, он отбывает срок. Узнай, пожалуйста, осторожненько, как она живет, получает ли письма от него. Расскажешь мне потом.

— Хорошо, — Позднышев кивнул головой в знак согласия.

— А теперь покажи-ка мне, где живет Голикова Анна Афанасьевна. У меня к ней дело.

— Во-он дом ее через дорогу, напротив сельсовета, — показал участковый в окно.

— Вот и прекрасно. Пойдем к ней, представишь меня.

Позднышев поднялся с явной неохотой.

— Посмотрим мы твое Окунево, посмотрим, — успокоил его Вершинин. — И на речке побываем, и покупаемся.

В дом Голиковой они зашли вместе. Небольшая сухонькая женщина лет шестидесяти при виде их оторвалась от какого-то журнала и приветливо заулыбалась.

— Здравствуйте, Лешенька, проходите, садитесь, — захлопотала она, в то же время с любопытством поглядывая на Вершинина.

— Следователь прокуратуры Вершинин Вячеслав Владимирович, — представил его участковый. — С вами поговорить хочет.

— Со мной? — Голикова рассмеялась. — О чем теперь со мной да еще следователю прокуратуры разговаривать?

— Он объяснит вам, — ответил Позднышев с порога, — а я пойду своими делами займусь, у меня тут накопилось.

Задерживать его Вершинин не стал,

— Слушаю вас, Вячеслав Владимирович. — Женщина с явным интересом ожидала разговора. Между делом она выставила на стол печенье, конфеты, чашки для чая.

— Я к вам, Анна Афанасьевна, с несколько необычным вопросом, — заметно волнуясь, начал Вячеслав. — В общем, рассчитываю на нашу откровенность и память.

— Сделаю все, что в моим силах, — развела она руками, удивленная таинственным началом. — На мою откровенность можете рассчитывать полностью — плохое скрывать не в моих правилах, ну а насчет памяти — посмотрим, я на нее не жалуюсь.

— Разговор пойдет о далеком прошлом. Помните вы Купряшина Федора?

— Федьку? Еще бы не помнить! Жизнь эго на моих глазах прошла до того, как посадили в последний раз. Сколько раз я этого парня пыталась наставить на путь истинный, не получилось.

— Постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, когда вы видели Купряшина в последний раз, и расскажите о встречах с ним.

Теперь разволновалась Голикова. Она чутьем поняла, насколько важны эти сведения для следователя. Ей не хотелось признаваться в том, что и память у нее стала не та, и силы не те. Ведь далеко за шестьдесят сейчас.

— Действительно, задачу вы мне задаете не из легких, — Голикова тяжело вздохнула. — Ведь больше десяти лет, поди, с того времени прошло.

— А вы постарайтесь вспомнить, я вам помогу, — как можно мягче попросил Вячеслав. — Может быть, вам станет легче, если вы это время свяжете с каким-нибудь заметным событием в жизни села или в своей жизни.

— Вполне возможно… Надо подумать, — неуверенно начала она. — Помню, Федька освободился тогда из колонии, жил некоторое время у матери, но в колхозе не работал. Я его еще вызывала тогда не раз, предлагала на работу поступить, участковый с ним много времени потратил. Он все обещал да обещал, а потом пропал. Рассказывали, посадили его в городе. Больше я о нем ничего не слыхала. — Голикова виновато улыбнулась.

Вершинин помолчал. Он мог бы, конечно, сейчас задать наводящий вопрос, но не хотелось этого делать. Вячеслав мысленно загадал, что если убийство на Прорве отложится в памяти Анны Афанасьевны в какой-нибудь связи с именем Беды, значит, он на верном пути.

— Вот еще что, — встрепенулась вдруг Голикова. — Тогда все, что ни случись в селе, приписывали Купряшину и его друзьям. Как раз в тот последний год у нас убийство произошло, приезжую женщину убили, ну и все, конечно, сразу на Федьку валить стали, такие небылицы о нем рассказывали, а оказалось, зря. Вскоре после того случая он и пропал из села.

Вершинин даже вздрогнул от совпадения своих мыслей со словами Голиковой.

— И все же, Айна Афанасьевна, — сдерживая волнение, спросил он, — какие небылицы ходили тогда о Купряшине? Мне важно знать о них.

— Да разные. Вот, например, шел слух, будто учительница нашей начальной школы Слепова зашла как-то к матери Купряшина и у них на потолке заметила темное пятно, вроде крови. Рассказывала она кому об этом, нет — неизвестно, но, когда убитую в озере обнаружили, пополз слух, что убил ее Беда и некоторое время прятал труп на чердаке. Потом мы, конечно, сами посмеивались над этими небылицами. А учительница вскоре уехала от нас. Слышала, что умерла года два назад, — Голикова замолчала.

— Рассказывайте, прошу вас, рассказывайте, эти сведения мне очень важны. — Вячеслав сунул в рот очередную сигарету.

— Вроде говорить больше нечего, — виновато развела руками Анна Афанасьевна, недоумевая, что такого важного было в ее словах и отчего так волнуется следователь.

— Сами-то вы в то время как думали: причастен Купряшин к убийству или нет?

— Когда все на селе об одном и том же говорят, поневоле прислушиваешься и верить начинаешь. Да и вообще, если бы про хорошего говорили, усомнилась бы, а про такого — всему поверишь. По правде сказать, у меня тогда тоже имелись основания подозревать Федьку.

— Ну-ну, — Вершинин даже подался в ее сторону.

— В то лето сенокос хороший был. Мне для косьбы выделили поляну в лесу, в двух километрах отсюда. С утра, кажется в выходной, мы со старшим сыном косили, а потом прилегли в тени отдохнуть. Сын заснул, а я сквозь дрему вдруг голоса слышу: мужской и женский. Вижу, метрах в ста Федька Купряшин, с ним женщина молодая. Слов их я не разобрала. Меня они не заметили. Но, как только слух об убийстве прошел, я сразу об этом участковому рассказала; Шустов у нас тогда работал участковым.

Вячеслав не выдержал и вскочил со стула:

— Приметы, приметы той женщины вы не запомнили?

— Приметы? Нет, я их издалека видела, да и времени прошло с тех пор немало. Забыла. — Внезапно догадка осенила ее. Она с изумлением посмотрела на Вершинина, — Вячеслав Владимирович! Неужели?.. Быть не может…

— Может, Анна Афанасьевна, может. Вполне возможно, что именно вы были последним человеком, видевшим ту женщину живой. А ошибки и в нашем деле бывают.

— Разумеется, разумеется, — машинально повторила Голикова, думая о чем-то своем. — Тогда вся эта история приобретает смысл.

— Какая история? — Вячеслав уже у порога резко повернулся.

— История с учительницей. Видите ли, когда Купряшин исчез из села, мать его в своем доме недолго прожила, вскоре забила окна и двери и с тех пор обитает у подружки через две улицы, а дом так заброшенный и стоит. О ее поступке много всяких догадок ходило, но в основном они сводились к тому, что она якобы боится там жить. Чего-то боится. Кто говорит, труп ей тот мерещится, кто приписывает нечистую силу. Болтовни не оберешься, и теперь, мне кажется, неспроста. И жить не живет, и продавать не продает. Вы побывайте около дома, он в той стороне, на краю села. — И она показала в окно на темно-зеленую полоску леса.

Вечером, когда солнце уже клонилось к закату, Позднышев проводил гостя к электричке. По дороге Вершинин поручил участковому узнать, где живет сейчас учительница Слепова и верны ли слухи о ее смерти. Ему не хотелось верить, что время и тут отрубило одну из тонких ниточек, связывающих с разгадкой убийства на озере.

Электричка тронулась. Невысокая фигура Позднышева с приложенной к фуражке рукой медленно отдалялась. Вдалеке, отражая лучи заходящего солнца, кровавым пятном блеснула Прорва,

«Где-то здесь, прямо за лесом, заброшенный дом Беды, — подумал Вячеслав, всматриваясь в убыстряющую свой бег зеленую полосу. — Крайний дом у леса. Если предположить, что я на правильном пути и убийство совершил Беда, полотна железной дороги ему не миновать. Иного пути на Прорву нет. Значит, скорее всего на рассвете, когда окуневские еще спали, Купряшин мог отнести труп на озеро. Идти пришлось бы в основном лесом. Самый опасный участок, несомненно, железная дорога. Место открытое, да и на кого-нибудь из железнодорожной обслуги можно нарваться. Вот с кем поговорить неплохо. Надо выяснить в управлении дороги, кто в то время обслуживал окуневский участок пути».

Вспомнился небольшой домик вблизи железно-дорожного переезда. Он выглядел жилым. Внезапно Вячеславом овладело непонятное беспокойство. Ход его мыслей, казалось, пересекся с чем-то ему уже известным. Он мучительно пытался вспомнить, что его беспокоит. Неожиданно словно высветило. Вершинин даже подскочил на месте, не обращая внимания на опасливо отодвинувшегося пожилого железнодорожника.

«Ну конечно же! — чуть не вскрикнул он. — Ведь Вареников рассказывал мне о смерти путевого обходчика, которую тоже приписывали Беде».

8

Утром следующего дня, в понедельник, Вершинин проспал и опоздал на работу. Он не поверил Глазам — часы показывали половину, десятого. В реальности убедил, однако, неумолкаемый гул грузовиков за окном; Сказалось напряжение последних дней. Он действительно был загружен до предела.

В прошедшую ночь добраться до кровати удалось где-то а третьем часу, хотя из Окунева приехал засветло. Завел в электричке разговор с соседом-железнодорожником, и оказалось, что тот проработал на этом участке лет двадцать. Он и фамилию окуневского путевого обходчика, который попал десять лет назад под поезд, назвал не задумываясь — Николай Свирин.

Вершинин не стал дожидаться утра, а сразу же пошел в линейный отдел милиции, расположенный в здании вокзала. Он знал, что Стрельников дежурит сутки, и решил попросить его оказать помощь в розыске материалов о несчастном случае. Уж слишком подозрительной казалась смерть обходчика. Виктора не было — уехал на происшествие, и Вячеславу пришлось еще часа два просидеть в дежурке, дожидаясь его приезда.

Рассказ Вершинина Стрельников выслушал с большим вниманием и пообещал в тот же день перерыть все архивы отдела.

Из-за всех этих треволнений он добрался домой почти перед рассветом и теперь чувствовал себя провинившимся школьником — все знали, что Зацепин не терпел опозданий.

В прокуратуру Вершинин проскользнул бесшумно, а у входа вопросительно взглянул на секретаршу. Та сделала страшные глаза и показала через плечо на дверь шефа. Вячеслав вошел к себе в кабинет, жестом позвав за собой Тоню.

— Меня кто-нибудь спрашивал, кроме шефа? — спросил он, вынимая из сейфа находящиеся в производстве дела.

— Спрашивали. Вареников из УВД просил вас сразу, как появитесь, позвонить, а потом Сухарников дело вам с нарочным прислал.

Тоня вышла и принесла толстую папку.

Перелистывая страницы, Вершинин в то же время пытался связаться с Варениковым, телефон которого беспрестанно отвечал на вызовы короткими гудками. Наконец удалось соединиться.

— Привет! — обрадованно закричал Вареников. — Я вас все утро разыскиваю. Есть новости. Я подъеду через полчаса.

Дело оказалось самым ординарным. За Бедой, видимо, следили и неожиданно задержали на рынке. При обыске нашли двое золотых часов, которые значились в розыске. Потерпевшие опознали свои вещи. По их словам, ограбление совершили три преступника приблизительно одного и того же возраста. Купряшина они запомнили, судя по описанию примет, хорошо. Другим был Корочкин, впоследствии также ими опознанный, а третий остался неизвестным. Его примет потерпевшие почти не запомнили. Следователю пришлось немало повозиться, чтобы собрать доказательства вины преступников; Купряшин и Корочкин отрицали самые бесспорные факты. Купряшин сразу заявил, что часы купил на рынке у неизвестного, и гнул эту линию до конца. Виновность их тем не менее была доказана, и суд осудил обоих к семи годам лишения свободы. Третьего участника следователю установить не удалось, хотя подозревали нескольких. Наиболее подходящим оказался парень с допотопным именем — Филимон Куприянович Чернов. Его также предъявили на опознание обоим потерпевшим, и оба они сошлись во мнении, что он очень похож на третьего грабителя, но, к сожалению, твердо сказать не смогли. Не удалось установить также факты знакомства Чернова ни с Купряшиным, ни с Корочкиным. Чернов оказался замешанным в каких-то других делах, поэтому материалы на него выделили в отдельное производство.

Вершинин с досадой захлопнул папку — ничего нового.

В дверях появился Вареников.

— В сей комнате сильно пахнет грустью, — покрутил он носом.

— Радоваться пока нет оснований, — пожал Вячеслав протянутую ему руку. — Гоняемся за призраками.

— Похоже на то, — Вареников уселся поплотней, — но с одной лишь разницей, что у нас есть не только призраки, но и вполне реальные люди: Федька Купряшин и Митька Корочкин.

— Оптимист вы, Николай Иванович, — иронически скривил губы Вершинин. — Можно подумать, что за пазухой у вас ключ к разгадке.

— Ключа пока нет, иначе в этот кабинет я не вошел, а вкатился бы, но уверен — будет. В столице вот побывал, разузнал кое-что.

— Ну и как успехи? — В голосе Вячеслава мелькнула надежда.

— Расскажу по порядку. Сперва о Москве. Я просмотрел немало заявлений о без вести пропавших за три года после убийства, но, — он развел руками, — ничего интересующего нас не нашел, нет подходящего и в нашей области.

— Почему, же так? — Вячеслав был удручен. — Есть вполне реальный неопознанный труп, а заявления отсутствуют?

— Разные могут быть тому причины: может, она родственников не имела или заявление не зарегистрировали.

— Ясно, — Вершинин хмуро кивнул. — Остается слабая надежда на наш запрос.

— Ну-ну, не падайте духом, Вячеслав Владимирович. Теперь дальше: мой старый друг Федя Купряшин сидит в Сосновской колонии особого режима. Угодил туда после побега. Месяцев семь, кстати, пролежал в больнице с туберкулезом легких, вроде бы вылечился. И последнее — конец срока у него где-то через месяц. Дмитрий Корочкин освободился год и десять месяцев назад. В село жить не поехал — отец с матерью к тому времени у него умерли, и, как уже я говорил, работает слесарем на станкозаводе. Женился, недавно дочь родилась. Работает неплохо. Черт его знает, может, порвал с прежними делами. Я поручил посмотреть за ним повнимательней. Если все так, стоит попытаться воззвать к его совести, пока не появился Беда. Тут вы уж должны проявить свое мастерство.

— Сейчас рано. Никаких зацепок для серьезного разговора с ним нет, одни сплошные подозрения и недомолвки, а нужны факты, и серьезные.

Вершинин задумчиво постучал пальцем по обложке уголовного дела. Вареников перегнулся через стол и прочитал название.

— То самое? — спросил он. — Выудить ничего не удалось?

— Практически ничего. Упорные ребята.

— Времена меняются, и люди тоже, — задумчиво произнес Вареников, читая обвинительное заключение. — Смотрите-ка, третий остался неизвестным.

— Подозревали некоего Чернова, но так и не доказали.

— Чернов? Уж не Филька ли Черный? — заинтересовался Вареников, торопливо просматривая анкетные данные. — Точно, он. И здесь его уши…

Заметив недоуменный взгляд собеседника, капитан пояснил:

— Я с ним последнее время много занимался. Трижды судим, в основном за квартирные кражи, но не брезгует и грабежами.

Сейчас на свободе. Судя по всему, остался прежним Филькой.

Я поинтересуюсь, не был ли он знаком с нашими приятелями.

— Я в Окуневе побывал вчера, — перебил его Вячеслав и рассказал о своей поездке.

— Это уже кое-что, Голикова слов на ватер бросать не будет, ну а с железнодорожником, — он сделал паузу, — думаю, простое совпадение, не больше. Вообще, хорошо бы нам собраться где-нибудь всем вместе и помозговать.

— Давайте у Шустова в райотделе.

— С удовольствием.

— Я бы хотел с вами до вокзала добраться. Не возражаете?

— Добро, шофер вас подбросит.

Минут через тридцать Вершинин уже входил в помещение линейного отдела, где работал теперь его однокашник Виктор Стрельников. На вопрос о Стрельникове дежурный махнул в сторону лестницы, ведущей в подвал. Там размещались архив и другие подсобные службы.

Небольшая комната без окон была заставлена самодельными стеллажами, на которых пылились папки различных окрасок, с явным преобладанием мрачных: темно-синих и темно-коричневых. Тускло светила единственная лампа. Стрельников восседал на письменном столе и перелистывал страницы небольшой папки: десятка три других лежали рядом.

— Привет, старик! — обрадовался он, салютуя свободной рукой. — Не выдержал все-таки, прикатил. Зря волнуешься, поручение твоё я выполнил. — Виктор помахал папкой в воздухе. — Хотя, прямо надо сказать, пришлось нелегко, хронология здесь соблюдается далеко не всегда.

Вершинин почти вырвал папку из рук приятеля и, прислонившись плечом к стеллажу, стал просматривать прошитые суровой ниткой листы. Вскоре Вячеслав уныло закрыл папку и бросил ее на стол в общую кипу.

Проверку обстоятельств гибели Свирина дознаватель провел достаточно полно. Он установил, что в день смерти тот ездил в отделение дороги за зарплатой. Получив деньги, путевой обходчик вечером, перед отъездом, выпил с двумя приятелями литр водки и последней электричкой в 20 часов 13 минут поехал домой. В вагоне вместе с ним находилось несколько человек. Все опрошенные в один голос подтвердили, что Свирин был сильно пьян, беспрестанно вставал и ходил по проходу, часто выходил в тамбур покурить. В этом же вагоне ехало еще трое окуневских — пожилой колхозник Усачев с женой и товаровед райпотребсоюза Фролков. Все они видели, как Свирин, качаясь из стороны в сторону, в который раз пошел в тамбур, мусоля во рту самокрутку. Внезапно резкая остановка поезда сбросила многих со своих мест. Пассажиры поднимались с пола, не понимая, что произошло. Оказалось, стоп-кран сорвал Усачев. Как он пояснил, ему внезапно послышался вскрик и звук открываемой двери. Усачев выскочил в тамбур, но там никого не оказалось, лишь на полу валялась форменная железнодорожная фуражка. Решив, что произошел несчастный случай, он немедленно сорвал стоп-кран. Путевого обходчика нашли в двух километрах восьмистах метрах от хвоста поезда. Он был мертв. Судебно-медицинская экспертиза не обнаружила на его теле никаких других телесных повреждений, кроме характерных для падения с движущегося поезда. Судя по большому содержанию алкоголя в крови, Свирин в момент смерти находился в состоянии сильного опьянения. Иными словами, произошла пребанальнейшая история. Изрядно выпивший человек стал открывать на ходу дверь электрички, возможно, для того, чтобы выбросить окурок, не рассчитал своих сил, вывалился и погиб. На умышленное убийство этот случай непохож.

9

Собраться у Шустова удалось только к концу рабочего дня.

— С чего начнем? — Хозяин кабинета вопросительно посмотрел на присутствующих.

— Пожалуй, для начала пусть Вячеслав Владимирович поделится новостями, а дальше сориентируемся, — расстегивая пропыленный китель, предложил Вареников.

— В общих чертах положение всем известно, — начал Вершинин. — Я остановлюсь лишь на деталях, имеющих в настоящее время хотя бы мало-мальски существенное значение. Это, главным образом, обстоятельства, проливающие свет на возможное участие в убийстве Федора Купряшина, так как, к сожалению, другой версии у нас нет. Бывший секретарь сельского Совета Голикова рассказала мне, что незадолго до обнаружения в озере трупа она случайно заметила в лесу Купряшина с молодой женщиной, совершенно ей незнакомой, не окуневской. Примет незнакомки она не помнит. Все остальное из области догадок и фантастики. — Мне говорили, будто бы на потолке дома Купряшиных кто-то видел пятна крови, связывают их с убийством, мол, труп на чердаке лежал. Говорят, что мамаша Беды из-за этого дом свой забросила, в квартирантки ушла.

— Неужели забросила? — перебил его, казалось, задремавший Шустов. — Это вещь серьезная. Не слышал я прежде, чтоб на селе собственный дом бросали, — а жить шли к чужому человеку. Интересно, очень интересно. Саму бабку я хорошо помню: забитая такая, богомольная, не разговаривает — шелестит. Кто же ее так напугал? — задумчиво произнес Шустов.

— Действительно, странно, — согласился Вареников. — Придется нам проверять все эти байки, как бы нелепо они ни выглядели.

— Проверять, безусловно, надо, но как? — Вершинин вопросительно посмотрел на присутствующих. — Женщина, якобы видевшая кровь на чердаке, умерла.

— Вот так и придется: по крупинкам, по щепочке, кому говорила, кто от кого слышал. Кстати, о самой убитой есть сведения? — несколько отступил от темы Шустов.

— Пока ничего стоящего, работаем, — отозвался Вареников. — Появилась, правда, одна наметка, так, в выделенных материалах на Чернова я наткнулся на протокол допроса его матери — Пелагеи Ефимовны. Так вот, по ее словам, встречался он с девушкой, которая была года на три старше его, Лидой звали. Несколько раз она их посещала. Фамилии девушки Пелагея Ефимовна не называет, но самое интересное даже не это. Таких Лид тысячи. Сетует Чернова, что не сдружилась она с сыном по-настоящему, хотя ей уж больно понравилась. Уехала потом неожиданно куда-то, не то в Москву, не то а деревню — в Окунево. Так и сказала — в Окунево.

— Новость действительно интересная, — оживился Шустов. — Совпадает имя, а главное — Окунево. А по времени подходит? — поинтересовался он.

— Чернова не говорит, с какого времени Лида перестала их посещать, просто сказала, что, как только перестала она появляться в их доме, сын опять за старое принялся. И все же из рассказа Пелагеи Ефимовны можно прийти к выводу, что последний раз она видела Лиду до совершения Филькой преступления. Квартирную кражу, за которую его осудили в тот раз, он совершил в конце августа. Значит, ее исчезновение вполне может приходиться на лето интересующего нас года.

— В ближайшее время я постараюсь уточнить месяц появления у Черновых Лиды, — вмешался Вершинин, — Осторожно поговорю с матерью.

— Ни в коем случае! — Шустов даже привстал. — Можем спугнуть Чернова. Хотя мы пока и не считаем его участником убийства, но зато вполне реально вырисовывается связь этого гражданина с. Окуневом, а следовательно, и с Бедой. У нас нет гарантии в том, что, узнав о нашей заинтересованности, он не помешает нам. Судя по всему, Чернов и сейчас ведет прежний образ жизни, так что к его совести взывать бесполезно. Так, Николай Иванович? — повернулся он к Вареникову.

— Надо подождать, пока у нас не появится более серьезный аргумент, — согласился тот. — Я на сто процентов уверен: Чернов правды не расскажет. Выкрутится, придумает любую отговорку, но не скажет.

— Получается не очень весело, — с сожалением заметил Вершинин. — Чернова трогать не стоит, Корочкина рано, к Беде за разъяснением не обратишься, а расследовать-то надо. Выходит, мы у моря погоды ждем. Но ведь когда-то и активные действия надо начинать.

— Да, видимо, нам пора заявить о себе официально, — поддержал его Вареников, — но такой ход надо сделать с максимальной пользой для нас.

— У меня такое предложение, — после некоторого раздумья сказал Шустов. — Надо произвести обыск в заброшенном доме Купряшиных.

— Зачем? Неужели вы считаете возможным найти что-нибудь стоящее спустя столько времени? — пожал плечами Вершинин.

— А почему бы и нет? Если место сухое, то с помощью специальных приборов, ультрафиолетового осветителя например, можно попытаться отыскать следы крови в щелях между бревнами потолочного перекрытия. Но не это главное. Мы должны одним выстрелом убить нескольких зайцев. К такому событию будет привлечено внимание всего села) и не исключено, что кое-кто из числа тех жителей, которым известны интересующие нас сведения, сообщит нам о них. Ну и, конечно, мать Купряшина. Если убийство совершено ее сыном и ей известно о нем, она сообразит, что раз мы решились на обыск спустя, столько времени — значит, дело нешуточное. Тогда она неизбежно попытается связаться с ним, предупредить, поставить в известность о наших действиях. Или поедет к нему, или напишет.

— Скорее всего напишет, — согласился Вареников. — Странствовать по свету в таком преклонном возрасте она не решится.

— В общем, надо поручить участковому установить, каким путем она попытается связаться с сыном. Пусть он предупредит работников почтовых отделений. Получение у прокурора санкции на выемку ее почтовой корреспонденции мы попросим взять на себя Вершинина. В принципе против моего предложения есть возражения? — спросил Шустов и внимательно оглядел собеседников. — Нет. Тогда договоримся о деталях. Иными словами, кто поедет и когда.

10

— Всему воля божья, — в сотый раз послышалось из изломанного поперечными морщинами щелевидного рта.

— Ну при чем здесь бог, при чем бог? — вскипел Вершинин. — Сын у вас преступник-рецидивист — на то воля божья; дом вы свой бросили — на то воля божья. Грабь, убивай — на все воля божья?

Вот уже битых два часа Вячеслав безрезультатно допрашивал мать Купряшина. Он взывал к ее совести, ссылался на статью Уголовного кодекса, смягчающую вину в случае чистосердечного признания, намекал на свою полную осведомленность, но в ответ слышал только одни, ставшие поперек горла слова.

Дверь кабинета участкового визгливо заскрипела и приоткрылась. В образовавшееся отверстие заглянул Шустов.

— Вячеслав Владимирович, не могли бы выйти на минуту? — будничным тоном попросил он.

Метнув на старуху резкий взгляд, Вячеслав вышел.

— Не получается? — с сочувствием спросил Шустов. — Бывает. Расстраиваться не стоит. Поверь моему опыту, Купряшина ничего не скажет — гипертрофированная любовь к сыну в сочетании с крайней забитостью и религиозным фанатизмом. Качества почти непробиваемые. Поэтому давайте объявим ей постановление о производстве обыска в бывшем доме, пригласим с собой и пойдем. Мы все уже давно готовы, и понятые на месте.

К дому шли молча. Умолкли даже две шустрые бабенки, специально подобранные Позднышевым в понятые из числа таких, которым достаточно сказать что-нибудь по секрету, чтобы назавтра об этом знало все село. Участковый, уважительно предохраняя от ударов, нес привезенный из города ультрафиолетовый осветитель. На всякий случай запаслись парой ломиков и лопатой. К удивлению Вершинина, Купряшина тоже следовала за ними метрах в ста позади.

Заброшенный дом тоскливо смотрел забитыми крест-накрест окнами. Кое-где сквозь рассохшиеся ставни мутной слезой поблескивали запыленные стекла. Вячеслав пытался сквозь щель заглянуть внутрь, но ему удалось разглядеть лишь очертания каких-то предметов. Покинутое человеческое жилье всегда вызывало у него жгучий интерес. Вершинину казалось, что в пустых комнатах, в темных каморках, в зияющих отверстиях подвала скрывается какая-то, тайна, не познанная владельцами, возникшая еще до них, в прежние времена.

Его мысли прервал резкий визг выдираемых ржавых гвоздей. Это орудовал ломом Леша Позднышев, пытаясь открыть забитую наглухо дверь. Совместными усилиями доски вскоре удалось выдернуть. Открылась картина полного запустения. Все более или менее громоздкие вещи: шифоньер, круглый стол и табуретки — находились в комнате. Видимо, Купряшина оставила тут все, за исключением самого необходимого. Судя по нетронутому ковру пыли, даже мыши давно не посещали забытого богом и людьми помещения.

— Давайте начнем с комнаты, — предложил Шустов, осторожно наступая на рассохшиеся доски.

Шаг за шагом, сантиметр за сантиметром они обследовали сначала комнату, а затем и небольшую переднюю, служившую когда-то кухней, однако ничего представляющего интерес не нашли.

— Теперь можно и на чердак, — заметил Позднышев, пробуя ногой крепость перекладин лестницы.

На удивление чердак оказался сухим и относительно чистым. Правда, в углу лежала куча тряпья, а сверху свисала в виде сталактитов паутина. Отверстие из чердака на улицу оказалось плотно закупоренным. Такая, хотя и условная, герметизация предохраняла помещение от влаги.

— С чего начнем? — участковый вопросительно взглянул на Вершинина.

— Давайте осторожненько очистим пазы между бревнами перекрытия, а потом ломами станем поочередно раздвигать их и применять ультрафиолетовый осветитель. Здесь достаточно темно.

Вскоре тонкий луч осветителя начал медленно ощупывать каждый сантиметр пространства. Изредка в его лучах то синим, то зеленоватым светом вспыхивали какие-то мелкие пятна органического происхождения. Задерживаясь на несколько секунд, луч скользил дальше.

— Стоп! — Шустов удержал руку Вершинина.

В свете луча люминесцировало темно-коричневое с бархатистым оттенком пятно величиной со спичечный коробок.

— Оно, — прошептал Вячеслав, вытирая выступивший от волнения пот. Луч осветителя в его руке мелко подрагивал.

— Погодите торопиться с выводами, — предостерег Шустов и стал внимательно рассматривать пятно. — Такую же люминесценцию дает и ржавчина.

Он вынул из кармана пробирку, смочил содержимым ватный тампон и чуть коснулся края пятна.

— Ну-ка, посветите сюда, — попросил Вершинин Позднышева, державшего в руках электрический фонарик.

Вата оказалась окрашенной в синий цвет.

— Здорово! — У Вячеслава даже глаза загорелись. — Отправим на экспертизу, пусть попробуют установить, чья кровь; человека или животного.

— Эй, бабоньки, — подозвал понятых Шустов, вороша при свете фонаря какие-то тряпки. — Что сие есть? — и передал одной из них полоску материи.

Та испуганно приняла ее и спустилась с чердака вниз, ближе к свету.

— Пояс это, — послышалось снизу, — от женского платья, вельветового, кажись. Коричневого, — добавила она, сбивая с него пыль.

Вершинина словно ветром сдуло вниз. Он выхватил из рук понятой находку,

Точно! Пояс от женского платья из коричневого или, точнее, серо-коричневого от пыли вельвета. В платье из такого вельвета, судя по протоколам, и была одета потерпевшая.

— Ну-ка, разрешите, — Позднышев взял у него пояс. — Такая штука может означать много или не означать ничего. Мало ли на свете вельветовых платьев. А кто сейчас, спустя десять лет, вспомнит, не ходила ли сама Купряшина в таком наряде.

— Сомнительно для подобной модницы, — вмешался в разговор Шустов, — но ты, конечно, прав. Доказать, что пояс принадлежит убитой на Прорве, невозможно по той простой причине, что самого платья-то не существует. Однако для нашего внутреннего убеждения, — добавил он, усмехаясь, — находка пояса означает многое.

— Теперь можно и собираться, — устало согласился Вершинин, упаковывая свернутый колечком пояс в коробку.

— Погодите спешить, — Шустов протянул Вершинину сверток, завернутый в обрывки полуистлевшей тряпки. — Еще один сюрприз. Позднышев в погребе нашел.

Вершинин развернул тряпку. В его руке оказался проржавевший пистолет. Правая щечка отсутствовала, и через образовавшееся отверстие были видны сидевшие в магазине два полностью покрытых зеленой окалиной латунных патрона.

— Вальтер, — с трудом прочитал он надпись на кожухе, предварительно протерев его носовым платком, — модель РРК. Знаю эту модель, изучал в институте. У него есть одна особенность: значительный выступ на рукоятке с массивным заостренным окончанием.

Подписывать протокол обыска Купряшина отказалась наотрез. В дом она даже не зашла, а стояла у калитки, прислонившись к дереву.

11

Под утро Вершинина разбудил стук в дверь. Не открывая глаз, он натянул брюки. Стучал дежурный по райотделу. Оперативная машина дожидалась у входа. Произошло неосторожное убийство на охоте. В прокуратуру приехал часам к одиннадцати в сквернейшем настроении: не удалось проводить Светлану, не выспался, да и в довершение ко всему еще одним делом стало больше.

У себя в кабинете на столе он еще при входе заметил два пухлых тома. На приколотых сверху сопроводительных каллиграфическим почерком Зацепина было выведено: «т. Вершинину. Примите к своему производству». Рассеянно полистал страницы. Одно оказалось делом о недостаче в совхозе «Заря», другое о смертельном случае с рабочим на строительстве колхозного Дома культуры. Итого с семью другими у него уже девять дел. Затем Вершинин просмотрел поступившие по запросам характеристики, ответы на представления и другие документы. В стопке бумаг оказался и очередной неутешительный ответ на запрос о без вести пропавших из Свердловской области. Наискосок во всю его длину легла рассерженная надпись: «т. Вершинину! А как идет расследование остальных дел? По-моему, очень плохо! Зацепин».

На пороге появилась Тоня. Сказала с плохо скрытым злорадством:

— Пал Петрович зовет на оперативное совещание.

Невнимание к ней Вершинина раздражало и удивляло ее.

Вроде бы и не женат, и парень видный, а ее не замечает. Сегодня Тоня краем уха уловила, что Вершинина ожидает хорошая взбучка, и в душе радовалась, рассматривая ее как частичную месть за невнимание к ней.

В кабинете Зацепина находился пожилой помощник прокурора Сизов, всегда относившийся к Вячеславу доброжелательно.

— Вершинин, доложите о состоянии своих дел, — не глядя в его сторону, предложил Зацепин.

— В производстве у меня вчера находилось шесть дел, а сегодня на утро — девять. Из них три на подходе, я передам их вам до конца месяца, по остальным шести еще почти ничего не делалось.

Атмосферу совещания Вершинин уловил по хмурому настроению Зацепина и сочувствующему взгляду Сизова, но решил ни на грамм не приукрашивать создавшегося положения.

— Как со сроками?

— Неважно. По двум истекает двухмесячный, и хозяйственное, которое вы мне передали, на пределе.

— Насколько я вас понимаю, Вершинин, три дела вы нам обещаете заволокитить, — холодно бросил Зацепин.

— Попросим в области отсрочку, тем более имеются объективные обстоятельства: по одному назначена психиатрическая экспертиза, другое вы только сегодня передали.

— И вы так просто об этом говорите! — взорвался Зацепин. — Подумаешь, отсрочим по — трем делам? Поехал в область, получил. А за показатели следственной работы кто отвечать будет?

— Но ведь я… — вскочил Вершинин.

— Сядьте! — резко махнул рукой Зацепин. — Вы на совещании, а не на посиделках. Прошу вас запомнить: дела, находящиеся у вас в настоящее время, должны быть окончены без отсрочки. Я не против ваших занятий по убийству на Прорве, если они не будут мешать остальному. Но они мешают. Это ясно как божий день. На мой взгляд, старое дело надо передать в областную прокуратуру. Я договорюсь с прокурором области.

— Как же так, Павел Петрович? — растерялся Вершинин. — Я начинал, а когда появилась возможность раскрыть преступление, вы хотите передать дело другому следователю.

— Может, передать часть дел следователю Петренко? — вмешался молчавший до сих пор Сизов.

— Позволь мне самому заниматься распределением, — холодно оборвал его Зацепин, — Сейчас все, Работать. На первый раз я вас предупреждаю, Вершинин.

«Я вас предупреждаю! Я вас предупреждаю!» — стучал в висках зацепинский голос, когда Вячеслав выходил из кабинета и набирал номер телефона начальника следственного отдела.

— Я прошу вас взять у меня дело, — без предисловий начал он, — и передать другому следователю.

— Стоп, стоп. Я вас не пойму. Волнуетесь, горячку порете. Объясните толком.

Сбиваясь, перескакивая с одного на другое, Вершинин рассказал о случившемся. Сухарников слушал не перебивая.

— Ну, Зацепин — это еще не все, — сказал он, немного помолчав, — а вот вы меня удивляете. Не думал, что так быстро поднимете лапки кверху. Действительно, следует теперь поразмыслить, а не передать ли дело следователю потверже характером.

— Мне ведь придется работать с Зацепиным, — виновато отозвался Вячеслав.

— Ладно, за молодостью лет прощаю вам минутную слабость. И хватит плакаться. Слушайте меня внимательно. Сегодня утром я доложил прокурору области о результатах обыска и вообще полностью ввел его в курс дела… — Сухарников интригующе помедлил.

Вячеслав затаил дыхание.

— Принято решение временно прикомандировать вас к нам.

12

Вершинин постарался выбросить из головы страхи и сомнения, как только переступил порог областной прокуратуры. Его мыслями моментально овладела предстоящая встреча с Корочкиным, которого он вызвал на вторую половину дня. Он попытался, мысленно представить его себе, но образ получился расплывчатым. В былые годы заядлый драчун, задира, дважды судился за грабежи, а сейчас хороший семьянин, рабочий, почти два года ничего компрометирующего. Впрочем, может, затаился и ждет Купряшина?

Вершинин заглянул к Сухарникову.

— Главное, не спеши и не нервничай, — наставлял его тот. — В душу ему постарайся заглянуть, сам встань на его место, легче понять будет. И главное, запомни — Корочкин не предполагает, зачем вызван, и наверняка ломает сейчас голову, перебирает свои грехи, но уж о том деле наверняка не думает — слишком глубокая старина. Этим и воспользуйся — ошарашь и глаз не спускай. Если причастен, обязательно выдаст себя. Пусть даже не скажет ничего, неважно, не сейчас, потом. Основное — сделай для себя правильный вывод.

Ровно в четыре в дверь постучали. На пороге появился крепкий, среднего роста молодой мужчина. Здоровенные грязно-черные ручищи неуклюже вылезали из коротких рукавов засаленного пиджака. Смотрел он настороженно.

— С отдела кадров к вам послали, — глухо откашлявшись, Корочкин протянул обрывок бумаги.

— Знаю, присаживайтесь, — Вячеслав указал на стул. — Фамилия, имя, отчество, год рождения? — Анкетные данные аккуратно ложились на страницы протокола допроса. — Судимы?

— Дважды, — с неожиданным вызовом бросил Корочкин.

— Вы почему нервничаете? — удивился Вершинин. — Обычный вопрос.

— Вам он обычный, — злость прорывалась в каждом ответном слове, — а для меня нет. С детства слышу: судим, судим, судим. Сейчас, думал, все, а вот — опять вызываете, жить не даете. Теперь чего нужно от меня? Сполна расплатился. — Руки его дрожали.

— Спокойно, Корочкин, спокойно. Никто, кроме вас, не виноват. Отсидели сколько заработали. — Он немного помолчал, дав тому успокоиться. — Зря вы так в штыки, Дмитрий Карпович, — как можно мягче добавил он, — мало ли зачем вы можете нам понадобиться.

— Известно зачем, не первый год замужем, — непримиримо отозвался тот. — Случилось что-нибудь, вот и прилепить мне хотите, а я, может, про старое забыл, вычеркнул все из памяти, работаю, семья как у всех.

— Знаю, Дмитрий Карпович, знаю, все знаю. И что работаете хорошо, и что народ в цеху относится к вам неплохо, и что семья у вас хорошая.

— А тогда зачем вызываете, почему во всем подозреваете?

Поведение Корочкина показалось Вершинину искренним. Вся его вспышка, злость, отчаяние при одном только упоминании о прежней жизни выглядели правдоподобными. Ему есть из-за чего беспокоиться. Он хочет стать другим, а ему не верят, он твердо решил не возвращаться к прежней жизни, а ему опять тычут — судим.

— Я ведь с вами не о сегодняшнем времени говорить хочу, — Вершинин отложил в сторону авторучку, — а о прошлом.

— О прошлом? — насторожился Корочкин. — Зачем? Прошлое мое известно. Первый раз отбывал малолеткой, освободился досрочно, второй отсидел от звонка до звонка. И теперь нет за мной больше ничего.

— Ничего?

— Нет, — ответил он, глядя прямо в глаза.

— Почему же все-таки вы Черного тогда выгородили? Ведь он был вашим соучастником, — сказал как о факте, не требующем доказательства, Вершинин.

— Вот вы о чем. Ну скрыл, — признался Корочкин. — Закладывать не хотелось. Чего за собой лишнего человека тащить? Да я ведь и сам тогда не в сознанку шел.

— Что так?

— По молодости лет. Считал, лучше будет, а вышло… дали на всю катушку.

«Ну спасибо тебе, — мысленно поблагодарил Вершинин. — По крайней мере теперь точно известно о знакомстве Купряшина с Черным. Ты легко признался в этом, зная, что Фильку не привлечешь за старое — время ушло, но для нас не это главное, для нас важен сам факт знакомства».

Скрывая торжество, он прикрыл ладонью глаза и некоторое время молчал. Подошло время разговора на главную тему.

— Окунево давно не посещали, Дмитрий Карпович?

— Давно. Нет там у меня никого. Мои померли, а так ездить только время попусту тратить.

— Почему же так? Неужели не хочется на родину съездить?

— Не хочется, — буркнул тот.

— А может, взять что-нибудь? Пушку, например, — рискнул Вершинин, доставая из ящика стола пистолет.

Какое-то время Корочкин не отрывал от оружия глаз, но потом с усилием отвернулся.

— Это не мой, — угрюмо пробормотал он.

— Тогда чей? Беды?

— Не знаю, — обронил он, помедлив с ответом дольше, чем полагалось в таком случае.

— Не знаете или не хотите говорить?

Корочкин промолчал.

— Как же так, Дмитрий Карпович? — укоризненно покачивая головой, Вершинин подбросил пистолет на ладони. — Неужто Лиду забыли?

Впоследствии он и сам не мог понять, в какой связи у него вырвались именно эти слова. Может быть, ощупывая необычную рукоятку оружия, он мысленно сопоставил ее форму с описанными в судебно-медицинском заключении телесными повреждениями, возможно, слова вырвались чисто интуитивно, но эффект их оказался неожиданным. Сильного здоровенного мужчину сначала, казалось, хватил паралич, лицо его побагровело, он не мог выдохнуть воздух из легких, а затем неожиданно рухнул на колени и, ухватившись серыми руками за край стола, невнятно забормотал:

— Я не убивал, я не убивал. Начальник, я не убивал.

— Встаньте, встаньте немедленно, — вскочил Вершинин.

С трудом ему удалось усадить Корочкина. Тело того сотрясалось мелкой дрожью. Зубы выбивали морзянку о край стакана с водой. Через несколько минут он немного успокоился. Тогда Вершинин повторил свой вопрос. Эффект оказался почти такой же.

Окончание в следующем выпуске.



Загрузка...