Искатель. 1988. Выпуск №3

БЕГСТВО

Вчера Милорадович попытался отрезать арьергард Даву от остальных сил французской армии, растянувшейся на добрые пятнадцать верст от Вязьмы до Федоровского. Не дожидаясь исхода событий, Наполеон вместе с гвардией ускакал в Семлево, распорядившись, чтобы Понятовский и Богарне вернулись из Вязьмы на помощь попавшему в беду Даву.

Император остановился на ночлег в Семлевской церкви. Недалеко от алтаря на каменном полу потрескивал костер. Дым поднимался под самый купол и висел там сизоватым облаком. Сам император устроился на хорах, украшенных изящной балюстрадой. Этой ночью он не сомкнул глаз. Наполеон пребывал в том оцепенении, которое порой охватывает даже деятельных людей. Он сидел в золоченом кресле, похожий на замерзшего воробья.

Впервые бессонница овладела Наполеоном после московского пожара, когда, едва вырвавшись из охваченного огнем Китай-города, император ускакал в Петровский дворец. Москва застопорила триумфальную поступь его армии. Почему именно русские разбили его честолюбивые замыслы? Размышляя сейчас над этим вопросом, Наполеон в душе уже сознавал, что этой войны ему не выиграть, а его обещания дать русским решительное сражение — обман, предназначавшийся тем, кто еще верил в счастливую звезду завоевателя Европы.

Наполеон вдруг вспомнил, что до сих пор не отправил письмо в Париж Марии-Луизе, хотя написал его еще третьего дня в Вязьме. Письмо это, кроме обычных успокоительных известий, содержало и жалобы на то, что пальто, которое он носил в России, годится лишь для парижских бульваров…

Наполеон хотел отдать приказание насчет письма, но не успел: в глаза ударила яркая вспышка. Император вскочил с кресла и бросился к окну. Пренебрегая опасностью, он выглянул во двор, забитый экипажами; неподалеку от них рвались гранаты и, падая, бухали ядра. Всполошившиеся возницы пытались оттащить лошадей из зоны обстрела, ругались на чем свет стоит, и от этого сумятица только усиливалась… Наконец берейторам удалось справиться с лошадьми и отвести их за церковное кладбище, до которого ядра не долетали.

Забрезжил рассвет. Наполеон схватил подзорную трубу и навел ее на лес, пытался разглядеть, откуда стреляли по церкви. Из-за высоких сосен то и дело подымались клубы дыма…

Первая растерянность прошла. Французы поняли, что пальба по ставке императора — всего лишь дерзкая вылазка небольшого отряда бомбардиров, — как вдруг новое ядро ударило в большой стопудовый колокол. Звон его произвел настоящую панику. Штабные генералы бросились к Наполеону, уговаривая его немедленно продолжить марш. Мистически настроенный император готов был тотчас последовать их совету, но одно дело удерживало его в Семлеве. Оно требовало обсуждения, поэтому Наполеон созвал генералов в алтаре на совет.

Никто из свиты не смел сказать и слова, покуда император стоял с поникшей головой у стола. Со стен на него скорбно взирали лики святых. Не поднимая головы, император сделал признание, стоившее ему немалых усилий:

— Господа, я не могу более рисковать нашими знаменами. Потерять хотя бы одно из них — позор для великой армии!

Дюрок поспешил успокоить Наполеона:

— Ваше величество, половину их мы уже отправили в безопасное место…

— Я не знаю, Дюрок, где теперь такое место. Оставшиеся знамена распорядитесь раздать гвардии. Пусть гвардейцы несут их в ранцах, а еще лучше… на поясах под мундирами.

Как раз в эту минуту прискакал от Даву ординарец с донесением. Император с тревогой принял пакет из рук посыльного офицера, торопливо надорвал его, развернул и углубился в чтение.

— Что с Нагелем? — спросил Наполеон, не отрывая глаз от письма.

— Ваше величество, бригада генерала разбита. Положение маршала Даву тоже тяжелое. Виной тому раненые и обозы. Одному богу известно, как мы выберемся из окружения.

Донесение Даву вынудило Наполеона действовать решительно. Он отдал приказ отступать на Славково. И все же император не смог на этом совете отказаться от прежнего намерения дать русским генеральное сражение. Что касается последнего поражения под Вязьмой, то на сей раз император пожелал узнать, что думают по этому поводу генералы. Их мнение выразил Коленкур, бывший посол Франции в России. Рискуя навлечь на себя гнев Наполеона, он все же осмелился обратить внимание императора на неудобства, причиняемые присутствием в армии множества обозов.

— Мой император, вы сами видите, что несчастья Даву произошли из-за обозов. Если мы не предпримем срочные меры, чтобы защитить их и ускорить их движение, то русские и дальше будут отсекать от нашей армии большие куски. Париж не увидит ни трофеев, ни самой армии.

Наполеон вскинул голову.

— У меня нет лишних солдат… К тому же, маркиз, вы сошли с ума, если полагаете, что я иду в Париж! Мои трофеи будут там раньше, чем закончится кампания. Я не изменю своих планов и дам русским решающее сражение, и если только после этого они не пожалуют ко мне с предложением мира — стану до весны на квартиры в Смоленске. Коли Александру мало Москвы, я буду в Петербурге! Без добычи нет войны. Почему вы молчите, господа? Разве каждый из вас не обременен десятками фур с русскими трофеями? Ваша добыча принадлежит вам, моя — Франции! Вы хотите что-то сказать, Сегюр?

— Если позволите, ваше величество, Самые тяжелые орудия отягощают нас не менее трофеев. Начальник артиллерии просит дозволить ему уничтожить часть пушек, иначе мы не довезем трофеи до границы.

— Никогда! — воскликнул Бонапарт. — Пока есть орудия, мы — армия. Если бы не пушки, Даву был бы уже разбит. Я оставлю в Семлеве часть трофеев с условием, что потом их можно будет легко найти… Скажите, Нарбонн, что слышно о тех фурах, что были посланы мною в начале октября по коммуникационной линии? — Наполеон имел в виду весьма незначительный груз, отправленный по его приказу в польское селение Валевицы, где жила Мария Валевская.

Нарбонн отвечал нехотя:

— Ваше величество, русские спешат к Березине…

— Вы не ответили на мой вопрос! — Наполеон сверлил взглядом стушевавшегося генерала.

— Последнее донесение получено мною из-под Минска, — выдавил наконец Нарбонн.

— Когда?

— Вчера, поздно вечером.

— Граф, вы достойны разжалования в солдаты! Я просил вас докладывать мне о важных делах в любое время дня и ночи. Позор! Очевидно, что теперь только чудо спасет этот обоз. Дидевиль, подготовьте приказ: мы оставим в Семлеве самые обременительные для нас трофеи и, возможно, какие-то бумаги канцелярии. Позже мы дополним его списком предметов. Граф, разыщите генерала Гранье! — Наполеон повернулся к Сегюру.

Отправляясь выполнять приказ императора, Сегюр столкнулся в алтаре с Коленкуром:

— Скажите, маркиз, чем объяснить такую сговорчивость императора? Я имею в виду трофеи…

Коленкур лишь пожал плечами, уклонившись от прямого ответа:

— Не знаю, генерал. В любом случае это недурно придумано.

Обоз Главной квартиры, казна, трофеи — все это до последнего дня двигалось впереди основной армии, охраняемое баденскими гренадерами. Если обоз с казной и бумагами канцелярии стоял возле Семлевской церкви, где была ставка Наполеона, то его трофеи находились в трех верстах отсюда, в имении помещика Бирюкова.

Имущество императорского обоза было упаковано в зарядные ящики, пеньковые мешки и бочонки из-под пороха и надежно укрыто от постороннего глаза. Никто из шестидесятитысячной армии Бонапарта не знал, что именно находится в той или иной повозке. Лишь один человек легко ориентировался во внушительном количестве ценностей, которыми оскорбленный император хотел «подсластить» горечь московского похода. Звали этого человека Пьер Куперен…

Московская добыча императора сравнительно легко перенесла многодневный переход к Вязьме. Потери ее были незначительными — не то что у остальной армии, которую даже в относительно спокойные для французов дни постоянно беспокоили летучие отряды казаков и партизан.

Генерал Гранье прибыл в ставку почти одновременно с Купереном. Наполеон ждал их с нетерпением:

— Господа, я пригласил вас поговорить о деле, которое не терпит промедления. Вы, полковник, нужны мне для исполнения особого задания, суть которого изложена в этом приказе, — Наполеон передал Куперену пакет. — Кстати, Пьер, вы знакомы с генералом Гранье?

— Нет, ваше величество, — ответил Куперен не моргнув глазом. — Не помню…

— Помилуйте, ваше величество!.. — не удержался от восклицания Гранье. Ему было отчего удивляться. Ведь Куперен, как и сам Гранье, в оккупированной Москве состоял при муниципалитете: один — поручиком по особым поручениям, а второй — дежурным офицером. — Я никак не предполагал, что за две недели можно пройти путь от поручика до полковника!

— В моей армии, генерал, возможно и не такое! — подобие улыбки снова мелькнуло на губах императора. — В иное время, господа, подобная история могла бы стать сюжетом для занимательной пьески, но сейчас всем нам не до водевилей. У нас затруднения с лошадьми: они едва тянут орудия. Я уже отдал приказ уничтожить часть фур с продовольствием, чтобы высвободить лошадей для пушек. Смоленские склады имеют запас хлеба на всю зиму, а сейчас для нас пушки важнее хлеба. Но трофеи!.. Они также препятствуют нашему движению вперед. Я напрасно не отправил их неделей раньше из Москвы. В этом есть и ваша вина, Пьер…

— Ваше величество, у всех на устах было слово «мир».

— Полно, Пьер! Каждому из моих подчиненных есть чем оправдаться. Все вы скрываетесь за моей спиной. Ну, хватит об этом! Вы, генерал, примете от полковника обоз с трофеями. В вашем распоряжении, господа, один день. Кстати, Пьер, что говорят в Москве о кресте с колокольни Ивана Великого?

— Ваше величество, в народе ходят слухи, что вы увезли его с собой. Власти закрыли Кремль для посторонних. Очевидно, боятся бунта черни.

— Что ж, Пьер, я рад, что ваши слова соответствуют истине. Я уже написал в Париж, что «слава России» следует за мной в обозе. Лучше я утоплю ее где-нибудь в Днепре, чем верну русским! Теперь обратимся к карте. Итак, вот место, где вам, генерал, надлежит сокрыть московскую добычу императора Франции! — Наполеон ткнул пальцем в лесной массив в окрестностях Семлева. — Точнее определите сами. Вы, Пьер, пока свободны… Обождите внизу, у меня еще будет к вам несколько вопросов. И поспешите ознакомиться с новым приказом.

Оказавшись наедине с Наполеоном, Гранье преисполнился особого трепета, который охватывал его всякий раз, когда он оставался с императором с глазу на глаз.

— Скажите, генерал, как велики ваши личные трофеи? — неожиданно спросил Наполеон.

Гранье вынул из ножен кривую саблю с золоченым эфесом.

— Это все, ваше величество, что я позволил себе взять у неприятеля. У меня нет никого, кому бы я мог оставить наследство.

Наполеон усмотрел в словах генерала намек, оскорбивший его.

— Я шел в Россию не за золотом. Моя цель величественна! Как только мы овладеем Петербургом, я сделаю Россию свободной. Я не грабитель, барон! И запомните, генерал, отныне любой мои приказ должен исполняться вами беспрекословно, каким бы странным он вам ни показался! — Наполеон сделал ударение на последних словах.

Тут дверь храма с шумом распахнулась. Два дюжих француза ввели под руки здоровенного мужика в разорванном зипуне, без шапки. Ординарец императора взбежал на хоры:

— Ваше величество, гусары поймали крестьянина, помогавшего партизанам стрелять по церкви. Он легко ранен, говорит, что из местных — семлевских…

— Почему он не удрал вместе с остальными? — Брови императора сошлись на переносице.

— Он хотел посмотреть на вас…

— Барон, каково мне это слышать? — посетовал Наполеон, обращаясь к генералу Гранье, и горько усмехнулся. — В то время как Александр всячески избегает говорить со мной о мире, этот мужик добровольно является в ставку… Впрочем, в России нас ждут еще и не такие сюрпризы. Отпустите его, Потье, ко всем чертям: сегодня я великодушен!

— Ваше величество!.. — Гранье осенила идея. — Нельзя ли использовать этого мужика для известного вам дела? Наверняка он знает каждый куст в здешнем лесу.

— В таком случае, барон, вы подписываете ему смертный приговор!

— О, ваше величество, он заслужил его троекратно, и если бы не ваша милость…

— Хорошо, я согласен… И вот еще что… — Император присел на край кресла, взял чистый лист бумаги и поставил внизу свою подпись. — Это карт-бланш, барон. Распорядитесь им по своему усмотрению, если потребуется.

Часом позже карета императора в сопровождении голландских гусар понеслась в направлении Славкова. Наполеон словно спешил опередить судьбу, доставившую ему в последние дни так много неприятностей. Однако эта капризная «дама» прочно обосновалась на запятках императорского экипажа.

Усадьба была оцеплена плотным кольцом гренадеров, внутрь не пускали даже высших офицеров. Здесь стояли повозки, груженные московскими трофеями. К полудню Куперен завершил отбор груза, назначенного к захоронению. Документы на него полковник вручил генералу Гранье, сам же не мешкая, покинул Семлево вместе с другим обозом, состоявшим из нескольких десятков фур. Всем, кто имел к ним какое-то отношение, было объявлено, что фуры идут со съестными припасами. Куда и кому они предназначались, оставалось тайной.

Растянувшийся на четверть версты обоз генерала свернул со Смоленского тракта на Ельнинскую дорогу, Рядом с бароном ехал крестьянин, взятый Гранье в качестве проводника. Когда французы подъехали к Семлевскому озеру, обозначенному на их картах тремя верстами южнее одноименного села, Гранье возмутился:

— Да тут совершенно невозможно подойти к воде: кругом трясина! — он гневно посмотрел на мужика.

— Не извольте гневаться, господин француз… Вы сами указали на Семлевское болото.

— Ну хорошо! — отрезал Гранье. — А есть ли тут поблизости другое озеро, где бы имелся твердый спуск к воде?

— Извольте, господин… — Мужик тронул поводья лошаденки, на которую его посадили французы.

Гранье с недоверием посмотрел в немигающие глаза мужика…

Обогнув болото с западной стороны, обоз двинулся вдоль кромки леса. Версты через три проводник слез с коня и повел его в узде, раздвигая широкой грудью засохший кустарник. Впереди показался березняк… Миновав его, колонна вышла к озерку… Подождав, пока подтянутся остальные фуры, Гранье пошел следом за мужиком к старому деревянному помосту, по которому, минуя заиленный берег, можно было подойти к чистой воде.

Не мешкая Гранье отдал приказ промерить в этом месте глубину. Она оказалась достаточной, и барон отдал соответствующее распоряжение, но тут к нему подскочил командир конвойного отряда:

— Господин генерал, велено передать вам в последнюю минуту! — Он вынул из-за отворота мундира голубой пакет с печатью. Гранье отошел в сторону, и вскоре до офицера донеслось его восклицание:

— Не может быть! Нет, я не верю своим глазам…

Письмо, которое читал Гранье, было написано рукой императора. Генерал понял, что император заготовил его заранее. Тем более странным показалось барону содержание этого письма:

Французы бежали из Вязьмы, потеряв убитыми и ранеными более четырех тысяч человек. Поздно вечером из ставки Главнокомандующего русской армией в Вязьму с оказией прибыл капитан Хмельницкий. Он доставил Милорадовичу поздравление фельдмаршала с победой и вручил приказ о дальнейшем преследовании французов. Генерал расположился на отдых в доме, где за сутки до того жил Наполеон.

— Как думаете, капитан, почему командующий не ответил на мое письмо, в котором я сообщал ему о планах нападения на неприятеля?

Хмельницкий ждал этого вопроса.

— Фельдмаршал просил меня, ваше превосходительство, возвратить вам его в том виде, в каком оно было передано вашим курьером дежурному генералу Коновницыну…

Разорвав пакет, Милорадович разразился громоподобным хохотом: в пакете ничего не было. Продолжая смеяться, он встал со стула и обнял Хмельницкого за плечи;

— Вот ведь как везет Бонапарту! Кабы не моя рассеянность — быть ему битым основательно еще сегодня. Жаль, не пришлось принимать мне шпагу вице-короля, а мог бы! Вас, капитан, я запомню: не всякий офицер приносит такие известия. Кстати, почему до сих пор в малом чине?

— На военной службе я недавно, ваше превосходительство…

— Уж не потомок ли вы, сударь, знаменитого Богдана?

— Да, ваше превосходительство, хотя не унаследовал от него и десятой доли его ратного духа. Более склоняюсь к сочинительству…

В это время, прервав Хмельницкого, в комнату вошел штаб-офицер и доложил:

— Весьма срочно, ваше превосходительство… Сегодня ввечеру нами пойман бродяга… Уверяет, что поутру виделся с самим Бонапартом.

— Давай его сюда, голубчик. Капитан, останьтесь! Ваше присутствие, по-видимому, приносит мне сюрприз за сюрпризом.

Едва мужика ввели в комнату, как он грохнулся генералу в ноги. Шапки и зипуна на нем не было, кровь запеклась на щеках и бороде. Рубаха и порты держались бог знает на чем.

Милорадович сидел, опираясь рукой на эфес шпаги.

— Ну, дружок, говори кратко: кто ты и что хочешь?

Мужик ударил лбом об пол:

— Как перед богом… верь слову, барин! Знаю, где француз золото припрятал, числом несметно… Сам место указывал. Думал, туды и меня… на дно, как есть, да, вишь, матерь божья спасла. Палили в спину отчаянно… Добро спасать надо! Слыхали мы, что дюже пограбил Москву супостат. Может, то и есть трофеи басурманские? В Лужковском озере они… в пяти верстах от Семлева…

Когда мужика увели, Милорадович подошел к печи и прислонил к ней руки. Обращаясь к Хмельницкому, он начал вслух размышлять:

— Признаюсь вам, капитан, речь этого разбойника сгодится скорее литератору, нежели нашему брату, военному. Не тот нынче Бонапарт, чтобы оставить награбленное без баталии. Немало повозок отбили мы у него… даже и с трофеями, но ни одна из них не была еще из обоза самого императора, а все — офицеров да генералов, кои тщатся довезти свое добро до дому. Видно, правду говорят у нас: ворованное сено — коню не в корм. Прощайте, капитан!

На третий день после своего отъезда из Семлева Куперен миновал Смоленск и возле деревни Ляды догнал карету, сопровождаемую небольшим конвоем. Начальник конвоя узнал Куперена.

— Господин полковник? Позвольте поздравить вас с блестящей карьерой… Простите за откровенность, но с какой стати император так щедр на чины при столь плачевном положении нашей армии?

Куперен ответил холодно, едва сдерживая норовистую лошадь:

— Вы недобро судите, капитан…

— Господин полковник, поверьте, я не хотел обидеть вас! Но обстоятельства…

— Вот именно, капитан! Обстоятельства сейчас таковы, что мне не до шуток. Скажите лучше, не слышали ли вы что-нибудь об отряде, следующем из Москвы вдоль коммуникационной линии с кое-каким грузом?

— Смотря с каким грузом, господин полковник… Я знаю, что из Парижа следует обоз с кофемолками. Подумать только! Они скорее сгодятся на то, чтобы перемолоть наши кости.

— Вы забываетесь, капитан! В иное время я арестовал бы вас за измену…

— Вы правы, господин полковник: всему свое время. В начале кампании я мечтал о собственном имении под Москвой и чудесных русских рысаках. Теперь же, полуголодный, я везу в Париж пленного русского генерала…

Кончиком шпаги Куперен приподнял штору, закрывавшую окошко кареты. Внутри на обшитом красным бархатом сиденье он увидел генерала Винценгероде. Генерал был взят в плен при весьма интересных обстоятельствах. Узнав о намерении маршала Мортье взорвать Кремль, он явился к нему парламентером и заявил, что если хотя бы одно из кремлевских строений будет разрушено, все французы, находящиеся в плену у русских, будут расстреляны.

— Узнаете ли вы меня? — спросил Куперен пленного не без злорадства, ибо был знаком с ним еще в ту пору, когда работал секретарем московской городской управы, выполняя в России секретную миссию по личному заданию Бонапарта.

Увидев полковника, Винценгероде опустил голову и зло ответил:

— У меня нет и не может быть знакомых среди вашего воинства!

С нескрываемым раздражением Куперен опустил штору.

— Так как же, капитан… Вы что-нибудь слышали об этом обозе?

— Вряд ли смогу чем-то помочь вам, господин полковник. Впрочем, сегодня поутру я оставил в Смоленском госпитале одного из моих людей… Рядом с ним лежал унтер-офицер, кажется, курьер. Он бредил и говорил о фураже, который нужно доставить какой-то польской пани…

— Упоминал при этом город или деревню? — Куперен схватил капитана за руку.

— Кажется, Несвиж…

Куперен вздыбил лошадь.

— Спасибо, капитан! И впредь поменьше говорите о чужих костях, если вам дороги свои…

Предостережение Куперена оказалось ненапрасным. Через несколько дней карета с пленным Винценгероде оказалась в руках флигель-адъютанта Чернышева. Обрадованный таким исходом дела, Винценгероде поделился своей озабоченностью в связи с появлением в глубоком тылу французов поручика Жерома — под этой фамилией ему был известен Куперен, — настоящая роль которого в Москве стала для него более чем ясной. Чернышев велел доложить Чичагову, командовавшему Дунайской армией, о новоявленном полковнике и возглавляемом им секретном обозе.

Наполеон продолжал отступать из Смоленска в сторону Красного, где его ожидало новое кровопролитное сражение…

В это время Куперен прибыл с обозом в древний Несвиж. Первым делом он учинил разнос старику коменданту за царившее в этом городе благодушие. Затем, сбросив с ног отяжелевшие от сырости сапоги, полковник устало опустился прямо на пол возле затопленной печи и сбавил тон:

— Если бы вы знали, господин комендант, как я рад нашей встрече! Вы немец?

— Нет, господин полковник. Австриец, из Миттервилля. Мой сын… мой мальчик в Шеннбруне, в дворцовой охране, а я… — комендант едва не плакал.

— Вы еще увидите своего сына! На войне выживают те, кого ждут, — добродушно сказал Куперен. Он с удовольствием ощутил, как по его телу разливается приятное тепло.

Но вот с городской площади донесся тревожный голос трубы. В ту же минуту в комнату влетел сержант из дозора:

— Господин комендант, у города русские!..

…Лошади, яростно понукаемые конвоирами, выбивались из сил под тяжестью груженых подвод. Обогнав обоз, растянувшийся на четверть мили, Куперен проскакал по ветхому деревянному мосту, перекинутому через глубокий оборонительный ров, и соскочил с лошади у ворот Несвижской крепости. Внутри возвышался великолепный по красоте дворец, выстроенный более трехсот лет тому назад польскими магнатами Радзивиллами, выбравшими местом своей резиденции город Несвиж.

— Именем императора!.. — рявкнул Куперен, и после некоторого молчания кованая калитка отворилась…

— Какого черта!.. — только и успел произнести тщедушный поручик, у которого при одном взгляде на свирепое лицо Куперена пропал дар речи.

— Где ваш командир? — грозно спросил Куперен, переступая порог калитки.

— Месье, мне приказано… господин полковник в казарме…

Минуту спустя навстречу Куперену выскочил заспанный полковник Шеридан, командир того самого обоза, что был отправлен Наполеоном в Валевицы.

Куперен словно бы не замечал, что разговаривает с офицером, равным ему по чину:

— Теперь, полковник, ваши солдаты будут подчиняться мне! Вот-вот в городе появятся русские. Его величество надеялся на вас, а вы не спешите исполнить его приказ, безмятежно отдыхая в крепости. Вы, верно, полагаете, что наш император остался зимовать в Москве? Спешу огорчить вас: он, по-видимому, уже в Смоленске!

Обескураженный неожиданным известием, Шеридан начал лихорадочно застегивать мундир.

— Что делать? Это так невероятно…

Тем временем до слуха офицеров донеслись орудийные залпы. Лицо Куперена стало мрачным.

— Они уже в городе! Прикажите разобрать мост и выставьте как можно больше солдат на башнях. Если силы русских велики — бежать бессмысленно. Где ваши повозки?

— Господин полковник, они в смежном дворике, а лошади в подземной конюшне.

— Хорошо! Все тридцать фур, что прибыли со мной, поставьте на площади перед дворцом. Есть ли здесь кто-либо из хозяев крепости?

— В данный момент, господин полковник, за хозяина — комендант…

— Пусть явится ко мне тотчас!

В отсутствие владельцев Несвижского дворца Радзивиллов всю власть в нем осуществлял комендант крепости Бургельский. Слушая теперь свалившегося на его голову, как с небес, Куперена, он еле сдерживал возмущение — француз вел себя в высшей степени надменно:

— В данных обстоятельствах, господин комендант, мои приказания для вас — закон! Возможно, скоро здесь будут русские. Но — клянусь честью! — они ворвутся в крепость лишь в том случае, если в живых не останется ни одного из моих солдат!

Быстро обойдя территорию крепости, Куперен нашел фуры с подарками императора, предназначавшимися пани Валевской. Затем приказал коменданту проводить его во дворец, еще надеясь на какое-то чудо, которое может спасти от русских злополучные трофеи Наполеона…

Ружейная пальба, разрывы гранат, крики «ура!» — все это внезапно нарушило тишину дворцового парадного зала. Куперен подбежал к окну…

Положение осажденных в крепости французов было безвыходным. Подступившая к ней русская кавалерия в ожидании саперов обстреливала дворец из легкого стрелкового оружия. Между тем Бургельский понял, что прибывший вместе с грозным французом груз имеет исключительную ценность. Иначе зачем весь этот переполох?

Несмотря на опасность, Куперен был внешне спокоен.

— Господин Бургельский, я могу лишь сожалеть, что пути наши пересеклись так неожиданно. Я не имел намерения стать причиной ваших несчастий. Но я солдат и не могу не выполнить возложенного на меня приказа. Русские ворвутся сюда не раньше, чем я буду мертв!

— Прекрасно понимаю вас, господин полковник… Но чем я могу вам помочь? Наш дворец… добро… Оно нажито веками. Что скажет пан Доминик?! Он ушел на Москву вместе с вашим императором. Боже благословенный, каково ему там сейчас! — Бургельский заломил в отчаянии руки. — Пан полковник, я решился… у меня нет иного выхода… — Комендант перешел на шепот. — Да, пан полковник, этот час настал. Я открою вам тайну, которую знали только двое: мой старый хозяин и я. Умирая, старый пан завещал мне ее как святыню. О, это жуткая история! Когда-то Несвиж был сущей Меккой для иезуитов…

Похоже, комендант испугался, что сказал лишнее, и поспешил увести разговор в сторону.

— Какой беспечностью с моей стороны было впустить в крепость пана Шеридана! Кто мог знать, что враг рядом? Пан полковник, ваш обоз…

— Этот обоз, Бургельский, принадлежит императору Франции!

— Тем более, пан полковник, тем более… Нам надо спешить! Если русские взломают ворота, будет поздно…

Бургельский сбросил с плеч кашемировый халат и решительно направился к стоявшему в парадном зале камину. Под его карнизом в зверином оскале застыли две бронзовые львиные морды. В зубах у них были бронзовые же кольца. На глазах у удивленного полковника Бургельский повернул одно за другим оба кольца… Верхняя часть камина стала отделяться от стены, в то время как нижняя медленно уходила под пол. Из отверстия на Куперена повеяло сыростью и холодом. Сняв со стены факел, Бургельский зажег его и пригласил полковника следовать за собой в подземелье…

Оно заканчивалось просторным помещением. Справа Куперен заметил окованную свинцовыми полосами задвижку.

— Это старый люк, пан полковник, — пояснил комендант. — В прежние времена подвал сообщался с улицей… Туннель выходил на поверхность в том месте, где сейчас находится каскад прудов.

— Значит, хода отсюда наружу нет?

— Нет, пан полковник.

— Зачем тогда было устраивать этот лаз?

— В прошлом он не раз выручал жителей крепости… Позже кому-то пришла мысль соорудить за крепостным валом пруды, как это стало модным в русских усадьбах. Пришлось сделать плотину на Уше, а здесь поставить заслонку, чтобы вода не затопила подвал. Но заслонку можно поднять…

— Где же лебедка?

— Мы прошли мимо нее. Это двумя маршами выше…

— Прекрасно, Бургельский! Будьте уверены: император не оставит вас без милости, когда узнает, каким чудом нам удалось спасти его груз. А где хозяйка дворца? Разве ее тоже нет?

— Пани с паненкой в Берлине… Они гостят у пана Антония — брата моего хозяина. О, он очень талантливый человек! Вы, может быть, слышали, что сам великий Гёте поручил ему писать музыку к «Фаусту»?

— Я рад, Бургельский, что вы служите таким достойным господам. Однако время не терпит! Надо перенести в подземелье все вещи с повозок, которые стоят на площади. Я думаю, ваша прислуга справится с этой задачей не хуже моих солдат?

— Ни в коем случае, пан полковник! Никто, кроме нас с вами, не должен знать тайну подземелья.

Куперен резко схватил коменданта за плечо.

— Вы, верно, забыли, что солдаты великой Франции предпочитают умирать в честном бою… Я не хуже вас понимаю, что живых свидетелей нашей тайны быть не может. И все же мои люди умрут за императора на крепостных стенах! Пан Бургельские, ваши слуги — истые католики, не так ли? Чем скорее они свидятся с богом, тем быстрее исполнится для них желанная благодать. Я уверен, всевышний воздаст им по заслугам!

Вскоре челядь пана Доминика начала перетаскивать в подземелье ящики с награбленными в Москве трофеями. По приказу Куперена щели в ящиках и бочках заливали воском. Для эта цели расплавили и пустили в дело стоявшие в зале восковые фигуры польских вельмож и королей. Бургельский распорядился также перенести в подземелье наиболее ценное имущество пана Доминика. В том числе серебряные фигуры апостолов…

Сильнейший взрыв потряс стены крепости. В окнах дворца лопались стекла, на ореховый паркет сыпалась с потолка лепнина. Выстрелы звучали совсем рядом: русские солдаты проникли во внутренние покои дворца. В воздухе висели пыль и дым. Один за другим падали сраженные пулями французы…

Эхо взрыва донеслось до слуха коменданта.

— Пан полковник, они уже здесь…

— Спокойно, Бургельский! Велите вашим слугам спуститься в подземелье. Я буду у решетки… Как только они окажутся по другую ее сторону, я закрою дверь.

Несчастные слуги исполнили приказ коменданта, полагая, что тем самым обретают в подземелье спасительное укрытие от русских солдат. Тем временем с помощью лебедки Куперен поднял задвижку… Вода хлынула в подвал, одну за другой накрывая ступени каменной лестницы. Все еще слышны были крики тонущих, когда в подземелье стало вдруг темно.

— Бургельский, где вы? — Куперен кинулся вверх — туда, где только что стоял комендант. Перед ним была глухая стена.

— Проклятый поляк! Он решил похоронить меня вместе со своей челядью и сохранить тайну дьявольского подземелья!

Командир казачьего отряда въехал на территорию крепости, когда сражение между русскими и оборонявшими ее французами подходило к концу. Казачий полковник продиктовал срочную депешу в штаб армии, но ни словом не обмолвился о канувшем как в воду обозе. Он сомневался, что обоз вообще существовал, хотя на площади перед дворцом стояли пустые повозки. Его не разубедило даже то, что молодой ротмистр обнаружил на одной из фур, что стояла в смежном с дворцовой площадью дворике, кованый сундучок, который впопыхах слуги пана Доминика не успели перетащить во дворец. В том сундучке вперемежку с нитями жемчуга и золотом лежали серебряные табакерки, медальоны и даже обломок архиерейского посоха, усыпанный бриллиантами, а также много другой золотой и серебряной мелочи.

Однако больше ничего обнаружено не было, и полковник сказал ротмистру:

— Не кажется ли тебе, что бедняга Винценгероде сделал из мухи слона? Три недели плена вполне могли помутить его разум. Опиши, дружок, все, что есть в сундуке, да представь мне! А что говорит по этому случаю комендант?

— Он утверждает, что обоз точно существовал, но что в нем везли фураж. Куда и откуда, толком объяснить не может. Советует обратиться за разъяснениями к полковнику Шеридану.

— Хм! Но ведь он убит вами в перестрелке…

— Так точно.

— А ну, ротмистр, давай сюда эту бестию!

Ничего вразумительного хитрый комендант, однако, не сообщил.

Три дня спустя адмирал Чичагов лично осмотрел захваченные в Несвиже драгоценности, предназначавшиеся любовнице Наполеона Марии Валевской. Корпусной казначей оценил их в миллион рублей серебром. Между тем Чичагову донесли, что возле Муровщины русскими войсками отбит обоз Доминика Радзивилла с награбленными в Москве ценностями, которые пан Доминик спешил доставить в свое имение в Несвиже. Узнав об этом, адмирал страшно разгневался:

— Черт возьми! Екатерина совершила роковую ошибку, милостиво простив его отца… У нее было слишком пристрастное отношение к полякам!

Вскоре в Петербург ушло письмо, в котором Чичагов информировал Александра I о реквизированном обозе пана Доминика. Адмирал сообщал императору, что он учредил особую комиссию для того, чтобы определить, какая часть имущества несвижского имения. Радзивилла может быть изъята в Российскую казну для возмещения ущерба, нанесенного ей пребыванием пана Доминика в Москве. Сундук с драгоценностями был отправлен в Бобруйск до особого указа из Петербурга.

На пятый день после описанных выше событий жена Бургельского разбудила его среди ночи:

— Вставайте же! — сказала она громко, после чего прошептала ему что-то на ухо.

— Ты с ума сошла! Бургельский вскочил с постели. — Где он?

— На кухне. Три дня ничего не ел…

В полуподвале, где располагалась дворцовая кухня, какой-то человек жадно поглощал холодный ужин. Это был телохранитель пана Доминика — Скабневич, чудом спасшийся вместе с хозяином после боя у Муровщины.

— Боже, на кого вы похожи, Людвиг! Где князь? — спросил Бургельский.

— Лучше не спрашивайте… Мы попали в такой жернов… Положение Бонапарта аховое. Или он переправится через Березину, или… Хозяин послал меня сюда, чтобы узнать, каково положение в крепости и цело ли имущество, оставленное им на ваше попечение? Боже, какая кара… Мы везли сюда кучу добра… Все отбито русскими…

Бургельский перебил Скабневича:

— Послушайте, Людвиг! Вам нельзя оставаться здесь долго, Пейте и ешьте, покуда я пишу князю записку… Передайте ему на словах, что я денно и нощно молюсь о его здоровье.

Утром в окрестностях Несвижа конный дозор русских остановил подозрительного всадника. У него нашли записку Бургельского к Доминику Радзивиллу, содержание которой было тотчас передано начальнику Несвижского гарнизона. В записке говорилось, что созванная Чичаговым комиссия реквизировала имущество Несвижской крепости, однако:

Самонадеянный комендант гарнизона не посчитал нужным уведомить Чичагова о записке Бургельского и употребил все усилия на поиски указанного в этой записке имущества Радзивиллов, но безуспешно. Комендант Несвижской крепости стойко перенес пристрастные допросы, но тайны подземелья не выдал. Разъяренный командир драгунов приказал расстрелять его вметете с пойманным телохранителем пана Доминика у крепостной стены.

Приказ Бонапарта уничтожать частные обозы, а высвобождавшихся из-под них лошадей отдавать артиллеристам под пушки выполнялся из рук вон плохо. Отряды военной жандармерии первыми нарушали этот приказ, поддаваясь искушению заработать несколько золотых с каждой частной повозки, и намеренно исключали их из числа тех, что подлежали уничтожению. Тем самым они выносили алчным держателям сокровищ смертный приговор: несчастные лишались главного своего преимущества — скорости…

Бессонница снова мучила Наполеона, но на этот раз она была кстати: он ждал ночного посетителя. Император вышагивал по комнате. Он дал выход охватившему его раздражению:

— Проклятая страна! Кажется, Коленкур был прав, отговаривая меня идти на Москву. Что ж, история отведет ему роль пророка…

— Ваше величество, прибыл генерал Гранье! — Плечи дежурного офицера были белы от снега.

— Пусть войдет. Ко мне никого не пускать — даже особых курьеров!

Едва Гранье переступил порог комнаты, Наполеон шагнул ему навстречу, держа на вытянутых руках свою шпагу.

— Возьмите, генерал, вы заслужили ее! Время показало, что я сделал верный выбор, доверив вам важное поручение. Эта шпага будет залогом нашей будущей дружбы. К сожалению, дорогой Гаспар, от Куперена нет никаких известий. Если он погиб, то вы и я остаемся единственными, кто знает семлевскую тайну. Я не хочу расширять круг людей, знакомых с ней. Надеюсь все же, что посланные с Купереном трофеи избегнут плачевной участи. Иначе это стало бы настоящей трагедией для Франции! Думаю, вы понимаете, что как только русские завладеют трофеями, у них будет предлог потребовать от Парижа контрибуцию, грозящую опустошением подвалов Тюильри, где хранится триста восемьдесят миллионов моих франков. Я знаю, как это делается! Я сам разорял музеи Венеции и Рима, вытурив оттуда австрийцев.

Наполеон подошел к карте. Взгляд его упал на местность, отмеченную синим флажком:

— Кажется, барон, я был прав, приказав вам спрятать тут некоторые из моих бумаг. Таким образом, семлевская легенда отчасти все-таки справедлива. Сегодня эти документы лишь бумаги, а завтра — сама история. Вряд ли я доживу до того дня, когда смогу воспользоваться ими. Поэтому заклинаю вас, дорогой друг, достать и сохранить их для потомков! Я знаю, вы переживете меня. К сожалению, все оставшиеся документы канцелярии я буду вынужден приказать сжечь.

— Ваше величество, но у вас есть еще достаточно войск, чтобы защитить канцелярию…

— Дорогой друг, на их долю хватит имущества Главной квартиры и казны. Говоря откровенно, вряд ли мы найдем брешь в кольце окружения. Советую вам надеть кирасу и не снимать ее, покуда мы не оставим пределов России.

Худшие опасения императора могли оправдаться, не помоги ему случай. Удачно переправившись через Березину у деревни Студенки, Наполеон пожалел, что поспешил уничтожить оставшиеся документы канцелярии, но последующие события показали, что у него не было выбора. Близ Вильно французы потеряли последние пушки и те повозки с награбленным добром, что благополучно пережили все тяготы пути по Смоленской дороге.

Время для появления в армии было выбрано Александром I весьма удачно; накануне дня его рождения. В разгар торжественного обеда, устроенного в честь тридцатипятилетия императора, окна домов дребезжали от праздничной канонады. Прервав поздравительные славословия, Александр сказал:

— Господа! Вот оказия… Пока добирался к армии, не выходила у меня из головы басня нашего знаменитого пиита Крылова, в коей все мы узнали нашего досточтимого князя: «…с волками иначе не делать мировой…» Именно, господа: до полного снятия шкуры. Европа ждет от нас этого, и наш долг вызволить ее из лап варвара! Что скажете на сей счет, Михайла Ларионович?

Кутузов не спеша дожевал кусок жареного мяса и только после этого ответил:

— Не надорваться бы, ваше величество… Столь быстрый марш от Москвы до Вильно и весьма плохо устроенное снабжение армии магазинами, которое обещалось, однако, быть отменным, сделало наше воинство мало отличимым от неприятельского. Кроме, разумеется, духа. На чем единственно и держимся. Из дальних губерний вряд ли скоро устроится пополнение, а необученных резервистов пускать в Европу опасно, да и противно нашей славе. Отдых, ваше величество, нужен одинаково маршалам и рядовым. Что до врага, то с ним будет покончено, я не сомневаюсь!

Александр решил уйти от болезненной для его самолюбия темы:

— А что, князь, истинны ли слухи, будто француз увез в Париж награбленное в Москве и ее уездах добро?

— Думаю, ваше величество, что церквам и монастырям многое будет возвращено. Порукой тому сообщения, доставляемые мне командирами частей… Однако ничто не восполнит пепла пожарищ, в коих сгорели богатства, нажитые нами в прежние времена. Здесь, в Вильно, брошено Бонапартом много повозок. Найденные в них вещи прекрасны мастерством и велики ценой. Сдается мне, однако, что это не полная мера того, что хотели бы мы видеть и что составляло обоз самого Бонапарта. Знаю наверняка одно: ни сам он, ни его маршалы не сумели вывезти из России главную свою добычу! Может быть, время прояснит сей предмет, остающийся загадкой по горячности событий и скоротечности прошедших дней?

— Ростопчин уверяет меня, что спас все сокровища Кремля… Но, кажется, его более тревожили настроения московской черни, нежели Бонапартова рать. Все идет к тому, что Ростопчину придется пожизненно носить на себе «крест» поджигателя…

Вечером того же дня, на балу, устроенном в честь императора, капитан Хмельницкий напомнил Милорадовичу о сокрытых в Семлевском болоте трофеях Бонапарта. Он надеялся, что прославленный генерал доложит об этом самому царю. Выслушав Хмельницкого, Милорадович дружески похлопал его по плечу и сказал:

— Помилуйте, капитан! Можно ли теперь говорить о таких пустяках… Император в зените славы. Сегодня он — единственный среди нас, кто готов простить Бонапарту многое из того, что тот натворил. Москва — не Петербург. Сокровища Кремля не так волнуют двор, как богатства Северной Пальмиры. Забудьте об этом предмете, голубчик! Цель императора — Париж. Его величество думает о войне, а не о мире. Сейчас для него важнее пушки. Император уже объявил награду по пятидесяти рублей за каждое найденное орудие. Так не лучше ли, капитан, воспользоваться случаем и храбростию завоевать расположение государя?

КЛАДОИСКАТЕЛИ

Открытые настежь ставни в доме губернатора заходили ходуном, длинные шелковые занавеси то вылетали на улицу, то оказывались внутри комнаты… Весь дом пришел в движение, только один человек в нем не обращал внимания на взбунтовавшуюся стихию. Это был смоленский губернатор Николай Хмельницкий.

Губернатор держал в руках небольшую книжицу, сочинение Вальтера Скотта «Жизнь Наполеона Бонапарта, императора французов». Книга увлекла его настолько, что Хмельницкий не заметил, как к нему подошла Марфа Егоровна Мещурина, неизвестно в каком качестве жившая у губернатора. Была она и домоуправительницей, и невенчанной женой Хмельницкого, а также доброй советчицей во всех его начинаниях.

— И что ты, мил человек, въелся в эту книжицу? В доме переполох, а он знай себе почитывает… На улице гроза, — выговаривала Марфа Егоровна Хмельницкому, закрывая одно за другим окна в кабинете.

Губернатор задумчиво смотрел мимо Марфы Егоровны… Мысли его были далеко-далеко.

— Да ты, батюшка, впрямь не в себе? — Мещурина потрогала пухлой рукой лоб Хмельницкого.

Губернатор загадочно улыбнулся.

— Тут, матушка, — он ткнул пальцем в корешок книги, — может, сокрыт настоящий мой триумф. Олимп всей моей жизни!.. Вот, послушай, что пишет Вальтер Скотт, коего почитают в мире за первейший авторитет в истории: «Он повелел, чтобы московская добыча: древние доспехи, пушки и большой крест с Ивана Великого — были брошены в Семлевское озеро…»

Хмельницкий вскочил с дивана и в сильнейшем смятении сбросил с себя сюртук, оставшись в одной сорочке.

— Вот какая оказия, матушка! Озеро это лежит в нашей губернии. Отсюда почитай сто верст с гаком. Смекни-ка, голубушка, что получается, коли англичанин не врет? А он точно не врет, ибо они, англичане, народ холодный — ничего сгоряча не делают. Не то, что наш брат…

Мещурина не успела и рта раскрыть, как была ошарашена новым откровением губернатора:

— А ведь, я голубушка, знал про это! Мужик мне однажды сказывал… Забыл я про те сокровища. Как погнали француза дальше — не до того стало. Вот что, сударыня… Никому ни слова о книге и ни о чем таком, что я тут вам поведал! Я немедля еду в Семлево, еду инкогнито. Любопытствующим объявляй, что направился в Дугино с ревизией. Для пущей правдивости заеду туда на обратном пути.

Мещурина недовольно поджала губы.

— Ты, батюшка, лучше скажи, что будем делать с юродивым? Имею верное известие, что он наущает против нас смоленского епископа: внушает оному, что потворствуем расколу.

— Права ты, Марфа Егоровна. Много у меня врагов явных, а еще более тайных. Дай-ка спроважу я своего недруга на месячишко в кутузку… Насколько старший Маркевич смирен и праведен был, настолько сын его сатанинской силой обуян. А сейчас, матушка, вели собирать в дорогу! В этом деле поспешность не порок. Не дай бог, чтобы кто-нибудь помимо меня про сие сочинение вызнал!

Тайная поездка в окрестности Семлева еще более возбудила в Хмельницком желание отыскать трофеи Наполеона. Осмотрев озеро, он нашел, что оно годится на роль хранилища добычи; потом, поставив себя на место Бонапарта, решил, что лучшего места император французов найти бы не смог.

Через две недели после описываемых событий управляющий работами по восстановлению… Смоленского тракта Шванебах получил от Хмельницкого секретное предписание, которое заканчивалось следующими словами: «Препровождая вам это письмо, надеюсь видеть в вас деятельного помощника моим устремлениям, ибо тайна, в каковую я вас посвятил, доставит выгоду не одним нам, а всей России!»

Получив такое письмо, Шванебах так же скоро поддался страсти кладоискательства, как и сам губернатор.

Особняк генерала Гранье стоял в глубине густого парка. Поздно вечером барон подъехал к дому в карете. На этот раз он против обыкновения не пожелал кучеру «спокойной ночи». Войдя в дом, барон тотчас велел позвать к нему… Куперена. Да, да! Того самого полковника, чья участь, казалось, была решена раз и навсегда в подземелье Несвижского замка.

…Не один раз нырял Куперен в ледяную воду в поисках каменной трубы, через которую замок сообщался с парковым прудом. Всякий раз натыкался он под водой на трупы несчастных слуг пана Доминика… И все же полковник каким-то чудом нашел этот лаз и выплыл.

Чтобы уберечь Куперена от возможных неприятностей, Наполеон через свою сестру Полину пристроил полковника учителем русского языка к одному провинциальному буржуа, лелеявшему мысль сделать из своего чада дипломата. Лишь год спустя после смерти Бонапарта Куперен вновь объявился в Париже, где встретился с бароном Гранье. Знание тайны бывшего императора связало этих людей то ли дружбой, то ли ревностью к предмету их обоюдного обожания. Во всяком случае., они были весьма рады свиданию. Полковник поселился в особняке барона на положении то ли приживала, то ли старого друга, а вернее, в обоих качествах одновременно. И все же трудно было порой понять, кто из них имеет больше власти над другим… Куперен давно не видел барона в таком гневе:

— Вот, прочтите! — Гранье подал полковнику лист бумаги и нетерпеливо зашагал по комнате. — Каково?! Смоленский губернатор ищет в Семлеве Бонапартову добычу), Проклятый водевилист! Он испортит нам все дело. Император перехитрил себя, когда заявил при Сегюре и прочих штабных генералах о намерении утопить в Семлевском озере часть своих московских трофеев. Он хотел ввести их в заблуждение, забыв, что каждое его слово со временем станет легендой. А этот сочинитель не нашел ничего лучшего, как повторить «басню» Сегюра?! Помяните меня, Пьер, его глупость еще аукнется… Один бог знает, сколько людей попадется на эту удочку!

— Дорогой барон, откуда у вас такие сведения? — Вид у Куперена был серьезный и озабоченный.

— Как ни странно, Пьер, но я и сам толком не ведаю, кто он, наш доброжелатель. Едва моя карета отъехала от кафе «Режанс», как кто-то вскочил на ее подножку и подбросил мне записку. Пьер, пора наконец исполнить завещание императора и вызволить из Семлева его бумаги, которые теперь дороже всякого золота! Надо спешить, пока Хмельницкий не поднял на ноги всю губернию. У них, в России, это быстро делается. В Петербурге губернатору несомненно поверят. Николай патологически прямолинеен и вряд ли будет утруждать себя размышлениями об истинности полученных от Хмельницкого известий. А то, что губернатор известит его о потопленных в Семлеве сокровищах, — это, Пьер, так же бесспорно, как то, что мы сидим здесь и беседуем. Скажите, Пьер, почему русские ни разу за все послевоенное время не заявили нам о вывезенных из Москвы ценностях? Они должны были знать, что вернули себе не все…

— К сожалению, господин барон, на этот вопрос не сможет ответить никто, кроме покойного русского императора.

— Пожалуй, вы правы, Пьер, — Гранье заметно нервничал. Он рассеянно смотрел на Куперена. — Да! Вы знаете, Клавери была сегодня восхитительна. В этой роли она превзошла себя. Как видно, драматург неплохо знает историю. Жаль, что в его творчестве не нашла себе места судьба Бонапарта! Скажите, Пьер… только откровенно: крест… тот крест с колокольни в Кремле — он действительно был в обозе императора?

Куперен явно не ждал такого вопроса. На какое-то время в комнате установилась неловкая тишина.

— Видите ли… — начал полковник с неохотой, но Гранье не дал ему времени на размышления. Он схватил полковника за лацканы сюртука:

— Что означает ваше «видите ли»? Говорите определенно: да или нет?

— Да, месье… но то был совсем не тот крест, о котором думали все… — Куперен с трудом высвободился из рук Гранье. — Вы могли задушить меня, господин барон!

— Простите, Пьер… — Гранье было стыдно за свою выходку.

— Не стоит так волноваться, господин барон, — Куперен наклонился к камину и подцепил щипцами уголек. Раскурив трубку, он бросил взгляд на портрет Бонапарта, висевший в простенке между окнами. — Между нами, очевидно, вышло недоразумение. Я думал, что вы знаете и это, коли император посвятил вас в тайну обоза с трофеями. К тому же для этого разговора прежде не было повода. Но теперь, когда вы хотите знать правду…

И полковник начал рассказывать барону довольно длинную историю «пленения» легендарного золотого креста. Когда рассказ его был закончен, Гранье еще долго сидел молча, обдумывая услышанное. Наконец он укоризненно сказал:

— Как жаль, что я не знал этого раньше, — он хохотнул, затем продолжал в обычном своем тоне: — Какой я болван, право! Однажды император поручил мне передать Александру конфиденциальное письмо, в котором среди прочего были те же сведения о кресте, что поведали мне теперь вы. Я не поверил императору. Я думал, он играет в политику. Что ж, мне искренне жаль смоленского губернатора! Ну, бог с ним! Итак, Пьер, вы едете в Россию… Вы обязаны во что бы то ни стало вернуться в Париж с документами. Я дам вам с собой письмо Бонапарта, о котором только что упомянул. Используйте его в России, если что-то или кто-то помешает вам исполнить мой приказ. Вы поняли меня?

— Да, господин барон.

— Вот и прекрасно! — Гранье взял с письменного стола небольшую копию Вандомской колонны, выполненную из бронзы. Отвернув позолоченную фигурку Бонапарта, барон вынул из полости колонны письмо, а вместе с ним банкнот.

— Подойдите, Пьер, сюда… — Гранье дал полковнику лупу.

Куперен увидел сквозь нее на банкноте миниатюрный план Лужковского озера с крестиком и крохотной стрелкой.

— Да, Пьер, именно здесь спрятаны документы императора.

— Но, господин барон! Император приказывал уничтожить в Семлеве кое-какие бумаги Главной канцелярии… Выходит, и этот его приказ был обманом?

— По-видимому, Пьер, Наполеон решил разделить свои тайны между нами поровну. А теперь смотрите сюда… Документы зарыты в пятидесяти туазах[7] от этого выступа. Почва там рыхлая, болотистая… Бумаги упакованы в трех просмоленных бочонках, — с этими словами Гранье передал Куперену письмо Бонапарта и банкнот. — К слову сказать, Пьер, эти сто франков я получил от императора за пустяковую услугу: в течение часа я записывал под диктовку его мемуары… Мне удалось беспрепятственно вывезти банкнот со Святой Елены. Столь долгий путь в Европу он совершил в подошвах моих сапог.

Поиски трофеев Бонапарта продолжались уже два месяца, и конца им не было видно. День за днем солдаты долбили во льду все новые и новые лунки, медленно двигаясь по спирали к центру озера. Прапорщик фон Людевич, отличаясь непомерным честолюбием, надеялся все же найти сокровища и тем возродить былую славу своего рода, пользовавшегося немалым влиянием во времена всесильного Бирона.

Опытный Шванебах, назначивший Людевича руководить работами на озере, тоже исходил из корыстных побуждений. Он считал, что поручить поиски искушенному человеку — значило разделить с ним успех предприятия, на который, по мнению Шванебаха, молодой прапорщик единолично претендовать не мог.

Над семнадцатой по счету прорубью колдовал дюжий солдат…

— Ваше блахродие… — сиплым от простуды голосом позвал он Людевича к себе. — Кажись, есть, хосподин бахон, — Солдат очумело тыкал железным прутом в прорубь, хотя руки его вконец окоченели от мороза.

Людевич вырвал штырь из рук солдата, сам несколько раз опустил его в прорубь…

— Данила, сатана ты этакая! Нешто, правда, что-то есть… Зови сюда повара! Что смотришь, болван? Повара, говорю…

Вскоре повар, с красным от печного жара лицом, предстал перед Людевичем:

— Никак обедать изволите, барин? — спросил он с удивлением, ибо время обеда еще не приспело.

— Дурак ты, братец! — добродушно ответил Людевич. — На-ка, держи зонд, пока руки твои горячи! Стукни, братец, раз-другой о дно, да скажи, чего чуешь!

Повар немного опешил, но повиновался приказу барона. Штырь после нескольких погружений вдруг наткнулся на что-то твердое:

— Вроде бы есть, ваше благородие… Оно?! — крикнул было солдат во весь голос, но прапорщик вовремя сунул ему под нос мерзлую рукавицу.

— Тише, болван! Рашпиль неси… Живо!

Через несколько минут Людевич приладил рашпиль к длинному шесту, опустил его в прорубь и начал пилить таинственный «объект», резонно полагая, что если он металлический, то на ребрах рашпиля останутся следы металла в виде опилок.

Наконец Людевич вытащил шест из проруби, и все увидели, как под стекавшей с рашпиля водой засверкали желтые огоньки… Яркие, как крошечные осколки небесного светила. Людевич вертел рашпиль так и эдак, наслаждаясь игрой холодного зимнего солнца в золотистых зернах металла.

— Ура, братцы! — вымолвил он, стоя в кругу солдат. — Вот она — частица русской святыни, милые вы мои мужички.

Восторженные солдаты принялись качать прапорщика. Людевич бессвязно благодарил их, вытирая обледенелым рукавом шинели набегавшие на глаза слезы. Ни он, ни восторженная толпа солдат не сомневались: именно тут — в двадцати саженях от берега — покоится добыча Бонапарта.

Ночью молодцеватый подпоручик остановил коня возле дома смоленского губернатора и потребовал срочного свидания с Хмельницким, Губернатор спустился по мраморной лестнице в вестибюль, где подпоручик вручил ему пакет от подполковника Шванебаха, руководившего работами на Семлевском озере. Вездесущая Мещурина стояла здесь же, подле курьера, державшего перед генералом «смирно». Прочитав донесение, Хмельницкий расстегнул ворот сорочки и положил руку на сердце.

— Ну, матушка, кажись, свершилось… — сказал он прочувствованно, а затем воскликнул: — Держись, вороные!

Едва за подпоручиком закрылась дверь, как Хмельницкий обхватил Мещурину руками, поднял и закружил по комнате.

— А что, голубушка, не пора ли нам возвращаться в Петербург? Хватит, починовничали в провинции. Департамент, думаю, мне как раз по плечу! Предвижу, дорогая, что сокровища Наполеоновы многими пудами исчислять придется. Верно, надо принять срочные меры к недопущению на озеро посторонних. Об этом я немедля сообщу тамошнему исправнику…

В шесть часов пополудни флигель-адъютант доложил Николаю, что министр внутренних дел просит принять его по срочной надобности…

Император заметил, что Блудов чем-то сильно взволнован, однако, прежде чем узнать о причине, побудившей министра добиваться аудиенции, Николай решил покончить с вопросом, волновавшим его последнее время:

— Дмитрий Николаевич, что в Московском университете?..

Блудов понимал: вопрос императора вызван тем, что недавно в этом храме науки был выявлен антимонархический кружок, состоявший преимущественно из детей разночинцев, — явление для России новое. Ведь до сих пор оппозиция власти исходила от дворян-аристократов.

— Ваше величество, надзор за университетом ведется неусыпно, согласно новому уставу. Число принятых в прошлом году разночинцев уменьшено. Разве что сделано исключение для тех, кто заслужил… Для таких, как известного вам Гайловского сын…

— Вы имеете в виду агента Главного штаба?

— Да, ваше величество.

Николай привычным движением поправил концы усов.

— Хорошо, оставим это… Ты, кажется, хотел сообщить что-то?

— Новость совершенно неожиданная, ваше величество! Донесение смоленского губернатора…

Николай поморщился.

— Дмитрий Николаевич, скажу тебе откровенно: я недоволен Хмельницким. Его усердие гораздо менее моих к нему милостей. Где это видано, чтобы крепостная стена стоила двести тысяч!

— Ваше величество, грехи Хмельницкого суть следствие греховности всего нашего отечества. И все же письмо его, смею надеяться, много расположит вас к губернатору.

Николай знал: если Блудов осмелился рекомендовать чье-то донесение — значит, оно того стоило.

— Читай! — Император повернулся лицом к окну, наблюдая за знакомой фигурой полицейского, стоявшего возле караульной будки перед дворцом.

Блудов вынул письмо из папки и начал читать:

Жестом руки Николай остановил Блудова:

— Повтори, Дмитрий Николаевич, меру от берега…

— Двадцать саженей, ваше величество.

— Продолжай! — было очевидно, что Николай уже составил себе какое-то мнение о донесении Хмельницкого.

Николай взял из рук Блудова донесение Хмельницкого, холодными глазами скользнул по последним строкам письма…

— Вижу, Дмитрий Николаевич, ты не на шутку увлекся этим сообщением. Признаться, не ожидал я от Хмельницкого такой прыти. Ну, а что тебе самому известно о Великоивановском кресте?

— Знаю, ваше величество, что в четырнадцатом году на колокольне был поставлен новый крест. В Стокгольме и Лондоне немало приходилось мне слышать упреков от французских дипломатов по поводу того, что мы не пытаемся отыскать снятый Наполеоном старый крест.

— Да, граф, весьма соблазнительную новость принес ты мне нынче. Всегда у нас так: пока француз или англичанин не надоумят, сами не додумаемся. Удобно ли будет, Дмитрий Николаевич, затевать поиски добычи без оповещения его преосвященства?

Блудов понизил голос:

— С одной стороны, ваше величество, так… Но ведь церкви немалая помощь была оказана после войны. Нынешнее же положение казны… — Блудов потупил взор, зная, как неприятен императору разговор на эту тему.

Быстрым движением пера Николай написал на донесении Хмельницкого: «Графу Толю! Назначить к изысканиям самого надежного офицера. На покрытие издержек отпустить четыре тысячи рублей. Николай».

— Быть посему, граф. Двадцать пять тысяч, что просит Хмельницкий, слишком много для почина. Да и прежние его долги еще ждут своего искупления. Передай ему, Дмитрий Николаевич, что я умею прощать старые грехи, но всегда помню их и при случае взыщу. Дай-то бог, граф, чтобы все так хорошо кончилось, как началось!

Ровно через неделю после описанного выше разговора Блудова с императором к Хмельницкому с представлением явился следовавший проездом из Петербурга в Семлево инженер Четвериков, назначенный по повелению самого Николая к дальнейшим розыскам сокровищ Наполеона.

Смоленский губернатор приласкал гостя, намекнув между прочим подполковнику на генеральские эполеты как награду за содействие в важном деле, ибо уже не сомневался в благосклонности к себе судьбы. В то же время губернатор почувствовал, что крепкая рука из столицы дает ему понять, что отныне судьба добычи Бонапарта будет решаться не в Смоленске, а в канцелярии его величества. Посему Хмельницкий приказал вяземскому исправнику следить за Четвериковым каждодневно…

Тем временем в Смоленске произошла встреча, предопределившая исход дальнейших событий.

После заутрени из Успенского собора повалил народ… Юродивый появился на паперти одним из последних. Был он без шапки, рыжеватые волосы спадали ему на плечи, местами слиплись в грязные пряди. Перед ним уже образовался живой коридор из немощных стариков и старух, прокаженных всех возрастов. Они лобызали юродивому руки, падали ниц перед ним, норовя коснуться губами пол его холщового халата; иные припадали к его стопам, но юродивый шагал без остановки, ударяя голыми щиколотками по красным от мороза лбам богомольцев. Сидя в экипаже, Куперен сопровождал юродивого до Днепровских ворот городской крепостной стены. Тут полковник велел извозчику ждать, а сам поспешил за юродивым и нагнал его, когда тот вошел в крепостную башню. Внутри башни было сумеречно и пусто.

— Мир тебе, божий человек! — Сдавленное толстыми каменными стенами эхо глухо повторило слова Куперена. — Мне отмщение, и аз воздам. — Француз произнес известное присловье юродивого, которое тот употреблял всякий раз, когда поминал Хмельницкого.

Маркевич — так звали юродивого в миру — остановился, обернулся на голос. Он молчал, но в глазах его Куперен прочитал недоумение и любопытство.

— Ты кто? — теперь в них мелькнул огонек тревоги.

— Не волнуйтесь, Филипп Степанович, я тот, в ком найдете вы себе верного друга против злейшего вашего врага.

— Врага? — Юродивый насторожился сильнее прежнего. — У меня нет врагов! Мои враги — враги Господина моего. — Лицо его исказила недобрая усмешка. — Видишь свет? — Он показал рукой на пространство за башней, Куперен не увидел там ничего, кроме снежного поля, перерезанного санной колеей. Маркевич сделал шаг вперед…

— То божья десница. Ступай за мной! Всяк, идущий мне вослед, примет причастие Отца моего.

Придурь Маркевича начала раздражать полковника:

— Позвольте сказать вам, Филипп Степанович, что я прибыл сюда не за тем… то есть в иное время, но не сейчас… С минуты на минуту здесь могут появиться посторонние. Я хотел бы предупредить вас о намерениях губернатора Хмельницкого — они могут ввести в искушение многих.

Юродивый остановился, сжал в руках висевшее на груди распятие и беззвучно зашептал что-то синеватыми губами.

— Господин Маркевич, едемте ко мне в нумер! Извозчик ждет…

В мрачной комнатенке захудалой гостиницы Куперен угостил Маркевича чаем. Обхватив чашку руками, юродивый сосредоточенно наблюдал, как чаинки медленно оседают на дно…

— Видите ли, господин Маркевич, я тут не случайно. Правда, всего на одну ночь — проездом. Иначе бы не сидел в этих убогих нумерах. А ведь я знавал когда-то вашего батюшку! Мельком, но приходилось встречаться с ним в Семлеве… Крепкий был человек, как все сельские священники в России. — Юродивый поставил блюдце с чаем на ладонь правой руки и стал дуть на него…

— Беда будет! — вдруг сказал Маркевич таким голосом, что полковник вздрогнул от неожиданности. И все же он почувствовал по тону юродивого, что тот приглашает его к разговору.

— Именно, Филипп Степанович! И я думаю так же. Ведомо ли вам, что Хмельницкий затеял нынче в Семлеве розыски Бонапартовых сокровищ?

— Сие господу не противно, — с деланным безразличием ответил Маркевич.

— Ну уж нет! — запротестовал Куперен. — А знаете ли вы, сударь, что Хмельницкий собирается поднять со дна озера крест, стоявший некогда на колокольне Ивана Великого?

Юродивый поднял глаза на собеседника.

— Тебе что за корысть в его грехах? — Лицо Маркевича напряглось, нос его заострился. — Сей крест — кара нам! — Он вперил в Куперена проницательный и одновременно безумный взгляд. — Грех огромный лежит на тех, кто впустил ворога в святой град!

— Вижу, Филипп Степанович, стесняетесь вы говорить со мной откровенно, а зря. Буду краток, потому что не имею времени и далее ходить вокруг да около. Ваши мысли о греховности тех, кто пустил французов в Москву, мне понятны, но все же вернемся к нашему предмету… Хмельницкий ищет в болоте то, чего там никогда не было!

Маркевич запустил пятерню в бороду и поджал губы. «Ага, проняло-таки!» — подумал Куперен и продолжал:

— Считайте, Филипп Степанович, залогом правды мою откровенность. Случай помог мне узнать, за что вы невзлюбили Хмельницкого… Плотоугодие и женолюбие не самые страшные грехи губернатора. Гораздо важнее его потворствование расколу, чему вы как истый верующий сопротивлялись всеми возможными средствами. Ведь Хмельницкий не единожды сажал вас за публичное охаивание его в кутузку. Поверьте, наконец, я также хочу доставить губернатору неприятности. Не будем выяснять причины того… Креста в болоте нет, а посему Хмельницкий тратит впустую казенные деньги. Вы знаете его характер: он не отступит. Вот случай, Филипп Степанович, оправдаться вашему пророчеству: «Мне отмщение, и аз воздам».

Видя, что юродивый по-прежнему не доверяет ему, Куперен прибегнул к последнему средству;

— Ну, хорошо! В таком случае извольте… — И полковник на глазах у Маркевича распорол подкладку своего сюртука. — Письмо это стоило когда-то миллион… К сожалению, в свое время оно не попало по назначению. Прочтите! Вы — последний, кому выпала такая честь.

Тонкими восковыми пальцами юродивый взял из рук полковника листок пожелтевшей бумаги с остатками бечевы и следами осыпавшейся от времени печати. Он склонился над слабым огнем дешевой свечи… Прочитав письмо до конца, Маркевич долго изучал крупную размашистую подпись. Потом выжидательно посмотрел на Куперена.

— Да, сударь, это рука Бонапарта! Будем считать, что я прибыл к вам с того света.

— Отчего не сам? — спросил юродивый после затяжного молчания.

— К тому есть причины, Филипп Степанович. Мое положение…

— Ты француз? — скорее утвердительно, чем вопросительно, сказал юродивый.

— Какая вам разница, сударь! Важно другое: намерения наши относительно губернатора совпадают.

— Ну, как не по плечу?

На висках у полковника вздулись синие жилки.

— Не узнаю вас, Филипп Степанович! Тот ли передо мной человек, что пророчествовал Хмельницкому судный день? Вот вам случай доказать торжество справедливости. Насколько мне известно, преподобный Серафим в бытность свою митрополитом Смоленским общался с вашим батюшкой… Да и про вас он много наслышан. Уж кому, как не ему, открыть царю глаза на истинную судьбу креста! Епархиальному начальству в Москве нетрудно будет отыскать в архивах документы, подтверждающие правильность изложенных в этом письме сведений…

Куперен взял из рук юродивого письмо Наполеона и поднес его к пламени свечи… Минуту спустя от листка остался лишь серый пепел.

Не без внутреннего трепета Маркевич последовал совету полковника и написал письмо петербургскому митрополиту Серафиму. С надежной оказией оно было препровождено в столицу. Хмельницкий еще не ведал, что скоро фортуна изменит ему навсегда.

Ранним утром, едва белый дым морозного тумана растаял над озером, поиски трофеев Бонапарта были возобновлены. Около десяти часов со дна одного из кессонов, который был сооружен как раз в том месте, где прапорщик Людевич обнаружил «пушечную медь», раздался истошный крик:

— Нашел! Ей-богу, нашел! — Сидевший на дне ямы солдат захлебывался от радости. Он изо всех сил тащил из буро-зеленой болотной жижи какой-то предмет, похожий на сплавленный кусок серебра. Через минуту все, кто был в это время на льду, сгрудились возле кессона.

— Господин подполковник… я же сам… я знал, — задыхающимся от счастья голосом говорил Четверикову фон Людевич. — Р-рр-раступись! — зычно крикнул прапорщик и раскинул руки в стороны, ограждая Четверикова от наседавшей толпы. — Осторожно, Крутобоков… Ты, болван, в ведро его клади… — беззлобно командовал прапорщик, чувствуя, что сегодня власть в его руках.

Четвериков присел на корточки перед поднятым со дна ямы ведром. Руками в белых перчатках он вынул из ведра находку. Радость, охватившая всех, была так велика, что ни у кого не было сомнения в том, что в руках у столичного инженера находится и испускает серебристые лучи драгоценный слиток.

Внимательно изучив предмет, Четвериков повернулся к прапорщику и отчетливо сказал:

— Сей камень, сударь, не из рода серебряных!

Между тем сидевший на дне кессона солдат продолжал кричать:

— Братухи, еще нашел! Тама их полно… Тягайте! — Он дергал за обледенелую веревку, привязанную к ведру, в котором лежала целая куча таких же камней…

Не доверяя подполковнику, Людевич прыгнул в яму… Грубо оттолкнув стоявшего в ней солдата, прапорщик выхватил у него из рук саперную лопату… Натыкаясь на твердые предметы, Людевич вытаскивал на свет одинаковые серые булыжники. Он бормотал, как помешанный: «…четвертый… пятый… десятый…»

Вскоре у ног Четверикова образовалась внушительная груда камней. На одном из них подполковник увидел желтоватый кружок… Инженер поднял его и поднес к близоруким глазам. На губах его появилась язвительная ухмылка, Положив находку в карман шинели, он спросил усталым голосом:

— Что в прочих лунках, ротмистр?

Лицо командира саперной роты, приданной Четверикову специально для работ на озере, было похоже на голову мороженого окуня. Его выкатившиеся из орбит глаза остекленели от страха.

— Ни-ч-чего нет, ваше высокоблагородие…

Подняв ворот шинели, Четвериков пошел к стоявшим неподалеку саням. Бросив на сиденье охапку соломы, он сел в них, укрыв ноги овечьим тулупом. Застоявшиеся на морозе кони нетерпеливо перебирали ногами и трясли мордами.

— В Вязьму! — коротко бросил подполковник. Кучер свистнул и гнедой жеребец резво взял с места.

Четвериков задержался в Вязьме ровно столько времени, чтобы прийти в себя от бестолково проведенных в Семлеве дней. Вскоре он отбыл в Петербург, имея при себе особое мнение о смоленских кладоискателях, а заодно и об отвратительном шоссе, которое строилось уже не первый год без особого успеха. Он пренебрег визитом к Хмельницкому, уведомив его письменно об окончании работ на озере.

Получив это известие, Хмельницкий слег. Дом его словно вымер. На столике, рядом с постелью губернатора, лежал злополучный том Вальтера Скотта, а поверх — письмо Четверикова. Хмельницкий выучил его наизусть, но все еще не мог поверить в горькую правду.

Четвериков писал: «Прошу прощения у Вашего Превосходительства за то, что до сих пор не извещал о проводимых мной на озере изысканиях. Виной тому — не злая воля, а надежда на отыскание сокровищ Бонапарта. Нынешние мои опыты теперь полагаю законченными, ибо в озере ничего не найдено, кроме нескольких камней, обычных для этих мест. Не будучи посвящен в тайны Бонапарта, считаю, что вы лучше моего знаете, откуда почерпнул Вальтер Скотт приведенный в его сочинении приказ и какого доверия он заслуживает. Со своей стороны могу тверда сказать, что если бы таковой приказ действительно был, то проведенные мной на озере исследования его непременно подтвердили бы. Препровождаю вам также найденную мной среди камней пуговицу с генеральского мундира французской армии. Она служит подтверждением, что неприятель действительно был на озере, но это вовсе не означает, что он потопил здесь свою добычу».

Совсем некстати в этот же день с визитом к губернатору пожаловал подполковник Шванебах, наконец-то оправившийся от пьяного загула.

— Ну? — только и сказал Хмельницкий, безразлично глядя на подполковника.

— Ваше превосходительство, ежели вы хотите узнать от меня подробности…

— Дурак! — крикнул губернатор. — Ославил на всю губернию… что на губернию — на весь мир! Мне бы давно следовало знать, кому я доверился в столь важном деле…

— Клянусь честью, ваше превосходительство, на рашпиле были желтые опилки… Что до мнения, будто они «пушечные», то вы сами ясно указывали, что добыча Бонапарта находится на озере. А посему…

— Хватит, сударь! Если я и утверждал оное, то это вовсе не означает, что всякие камни надо было принимать за сокровища. Я и теперь продолжаю верить, что они лежат на дне Семлевского озера, — произнося эти слова, Хмельницкий кривил душой. Не сомневаясь в том, что французы все же потопили добычу Наполеона, губернатор уже решил для себя, что английский романист ошибся в названии озера, неправильно переведи с русского на английский надпись на карте.

Как только Шванебах откланялся, Хмельницкий послал письмо вяземскому исправнику, обязав его узнать у становых приставов Смоленской губернии, нет ли на подведомственных им территориях местечек со сходными или созвучными Семлеву названиями.

На сей раз Николай принял Блудова в Китайском кабинете, где они вместе позавтракали. Император был в благодушном настроении:

— Вижу, Дмитрий Николаевич, тебе тоже нравится эта комната? Право, пребывание в ней подобно чудному сну. Кстати, о снах… Сегодня мне приснилось, будто я запросто посетил какой-то петербургский салон, где всерьез обсуждался прожект о вольности мужикам. Возможно ли такое наяву? И какими способами авторы подобных прожектов собираются удержать в повиновении десятки миллионов крестьян? Не дай-то господь дожить мне до этих пор!

Известный своей хитростью Блудов решил подыграть императору:

— Ваше величество, недавно я самолично слышал от одного мещанина из провинции, что конституция — это-де жена цесаревича, еще не обращенная в православие[8].

В глазах императора появились искорки смеха.

— Право, Дмитрий Николаевич, по этому случаю стоит поискать, невесту с таким именем. — Он вытер набежавшую от смеха слезу. — А мы судим о воле…

Блудов посчитал, что самое время сказать о Хмельницком:

— Ваше величество, у меня не совсем приятная новость…

— Что еще за новость? И что может быть неприятнее твоей «конституции»?

— В Петербург вернулся инженер, искавший под Вязьмой трофей-Бонапарта.

— И что же?

Он утверждает, что поиски их были предприняты без должного основания.

— Что сие означает, граф? — Николай поджал губы.

— К сожалению, ваше величество, за медные пушки были приняты камни, содержащие в себе кристаллы серного колчедана. Зондирование дна озера в иных местах также, ничего не показало. Между тем Вальтер Скотт…

— Ах. оставь его в покое, Дмитрий Николаевич! Я не верю англичанам ни на грош. Позор! Мы ищем в каком-то болоте сокровища, а его соотечественники тем временем готовят нам смирительную рубашку на Востоке… Помнится, граф, ты очень усердно рекомендовал мне эту затею Хмельницкого? И что теперь? По мне, пусть лучше губернаторы вовсе ничего не де лают!

Блудов понял, что поддерживать Хмельницкого далее не имеет смысла.

— Ваше величество, почитаю своим долгом показать вам полученную мною записку от Серафима. В ней — интереснейшие данные о Великоивановском кресте.

Николай пробежал глазами записку митрополита. Лицо его приняло разгневанное выражение.

— Отчего же, граф, это стало известно только нынче? — Он потряс в воздухе листком бумаги.

— Война, ваше величество… Полагаю все-таки, что более повинны в том Синод и московские митрополиты. Августин знал историю исчезновения креста, но внезапная смерть… Следующий за ним епископ Серафим слишком мало занимал московскую кафедру, Филарет тоже не был осведомлен…

— Допускаю, Дмитрий Николаевич, что так оно и было, но документы?..

— Они есть, ваше величество. По моему приказу в архиве Московской духовной консистории найдено все, что касается колокольни Ивана Великого. Серафим прав…

Николай еще раз заглянул в записку.

— Однако, граф, не возьму в толк, откуда Серафим узнал истину ранее тебя? Ты прежде сказывал, что он нимало не догадывался о судьбе креста.

Блудов развел руками.

— Странное дело, ваше величество… Сия новость пришла к нему от одного юродивого из Смоленска. Известно лишь, что этим человеком двигала сильнейшая ненависть к Хмельницкому.

Николай заметно устал.

— А что, граф, много успел израсходовать подполковник на свои изыскания в Семлеве?

— Четыре тысячи, как вы изволили приказать.

— В таком случае, будем считать, что мы дешево отделались. Правда о кресте стоит того! А ты, Дмитрий Николаевич, напомни мне при случае о Хмельницком. Вряд ли он на сем успокоится. На Смоленщине и без оного болота хватит мест, где с подобным же успехом можно искать Бонапартову добычу.

В предвечерних сумерках особняк барона Гранье выглядел мрачным и таинственным. Полковник Куперен сидел в своей комнате перед камином и дремал. Последняя поездка в Россию не прошла для него бесследно: жестокая подагра частенько приковывала Куперена к креслу. Что до барона Гранье, то время, казалось, не было властно над ним. Вот и сейчас он буквально влетел в комнату полковника… Как всегда, барон говорил быстро и взволнованно:

— Пьер, вы и представить себе не можете, какую новость я узнал! Она еще не скоро появится в наших газетах. Смоленский губернатор отстранен от должности и помещен в Петропавловскую крепость. Официально — за расхищение казенных средств, но в Смоленске поговаривают о другой причине… Догадываетесь?

— Подобное возможно только в России. — Полковник зябко поежился, хотя в комнате было совсем не холодно.

— Пьер, неужели Николаю стало известно о письме юродивого?

— Дело не в юродивом, господин барон. Я думаю, император поверил документам, которые имелись у них в архивах. Петербургский митрополит не тот человек, чтобы рисковать репутацией церкви, не удостоверившись в истине. Кажется, господин барон, вы не ошиблись, пожертвовав для спасения бумаг Бонапарта его историческим письмом!

Куперен заметил, что барон вновь натягивает на руки перчатки, которые незадолго перед тем снял. Он спросил:

— Господин барон, вы куда-то уходите?

Гранье посмотрел себе на руки и виновато улыбнулся:

— Ах, Пьер, я стал таким рассеянным… Хотя, — он поднес руки к глазам, — если всерьез говорить, то лучше бы эти перчатки никогда не снимать. Согласитесь, Пьер, как ни грязны бывают порой наши перчатки, а руки мои и ваши замараны гораздо сильнее. Вы понимаете, о чем я говорю? Слава богу, что об этом знают немногие! — Барон унесся мыслями в прошлое.

Он был прав, с запоздалой самокритичностью оценивая свои и Купереновы подвиги. Архивы тайной канцелярии Наполеона хранят в себе, по-видимому, лишь часть совершенных Купереном и Гранье нечистых дел. В последнее время уволенный из армии барон писал мемуары, а по вечерам играл в шахматы в знаменитом парижском кафе «Режанс», где некогда сиживал за шахматной доской сам Бонапарт. Уделом же полковника Куперена было чтение романов и беседы наедине со своим покровителем и другом бароном Гранье…

Бой часов прервал воспоминания Гранье Придвинув к себе трубку на бронзовой подставке, барон раскурил ее и с наслаждением пустил кверху кольцо дыма.

— А все же, полковник, мы неплохо потрудились! Император был бы доволен нами. Документы, привезенные вами из Семлева, стоят любых сокровищ! Теперь наш долг — доставить прах императора со Святой Елены в Париж. Однако я хотел бы вернуться к прежнему нашему разговору и спросить вас: почему русские до сих пор не обнародовали правду о кресте? Ведь для России Иван Великий — что для нас Нотр-Дам…

Куперен снова зябко повел плечами.

— Все это так, месье, но применять к России обычные мерки бессмысленно. Конечно, истина о кресте желанна для Петербурга и немалого стоит, но Николай молчит, потому что признаться в собственном невежестве — выше его сил. Кроме того; существует национальная гордость. Сами посудите, месье., Двадцать лет помещики Смоленщины искали одну из самых дорогих святынь Кремля, мечтали о другой добыче… Кто же теперь решится выставить себя перед целым светом круглым дураком?

— Да, полковник, иногда мне хочется вычеркнуть эту страну из памяти. Но… Видимо, время от времени нам суждено вспоминать о ней. Я имею в виду сокровища Несвижского замка. Император очень сокрушался, что вам не удалось доставить Их в Париж. Представляю удивление нынешнего хозяина крепости, узнай он каким-то образом о нашей тайне!

Куперен усмехнулся:

— Думаю, господин барон, разговор об этих сокровищах придется отложить на несколько десятилетий. Может быть, кладоискателям будущего повезет, и они окажутся счастливее смоленского губернатора? Но доберутся ли они когда-нибудь до затопленного подземелья? Этого нам не суждено узнать. Пока же, — господин барон, мы являемся с вами обладателями пусть призрачных, но огромных ценностей. В старости даже это согревает душу! — Глаза полковника заблестели. — Когда-то Наполеон заставил нас с вами играть в его «пьесе» определенные роли… Теперь пришло время откровенно признаться: может быть, мы были и неплохими актерами, но сам «спектакль» оказался из рук вон слабым. Оглядываясь на свою жизнь, месье, я думаю, что сгодился бы для лучших ролей!

Услышав такое признание полковника, Гранье вскинул голову, собираясь возразить ему, но промолчал, устремив задумчивый взгляд в затухающее пламя камина.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Должен признаться, что первые читатели моей повести восприняли ее как чистейший авторский вымысел, — настолько сильной была вера в устоявшуюся легенду о Наполеоновых трофеях. Я сам с детских лет слышал, что сокровища Бонапарта затоплены в одном из озер Смоленщины. И все же мне повезло больше, чем многочисленным искателям трофеев Бонапарта, хотя я и не стал обладателем миллионного состояния, как о том мечтали некоторые из ретивых кладоискателей.

Думаю, слово «легенда» вообще мало подходит к истории исчезновения «клада» Бонапарта. Какая это, право, легенда, если было точно известно, что сокровища сокрыты на дне Семлевского озера?! Ведь «свидетелем» этого события был сам граф Ф.-П. Сегюр, генерал-адъютант Наполеона. Вот и известный английский романист В. Скотт утверждал то же. Вторил Сегюру и русский военный историк А. Михайловский-Данилевский… И если после таких-то серьезных свидетельств сокровища не были найдены — то тут одно из двух: либо их плохо искали, либо Сегюр и иже с ним что-то напутали.

В математике есть понятие: «доказательство от противного», «Почему бы не применить его к загадке трофеев Бонапарта?» — подумал я однажды. А что, если они вовсе не были потоплены? Но чтобы ответить на эти вопросы, надо было сделать «самую малость»: найти трофеи.

Прежде всего следовало исходить из того, что перед вступлением армии Наполеона в Москву из Кремля были эвакуированы многие ценные вещи, в том числе богатые коронационные украшения и сокровища патриаршей ризницы стоимостью в двадцать… один миллион рублей. Однако в Кремле еще оставались десятки пушек старого литья, в Арсенале — знамена, доспехи, многие тысячи ружей, шпаг… Не были сняты богатейшие оклады на иконах в кремлевских соборах, в большинстве церквей и монастырей Москвы. Московский викарий Августин едва успел вынести из Успенского собора древние иконы: Иверскую и Владимирскую.

Пора наконец внести ясность и в роль главнокомандующего Москвы графа Ростопчина, отвечавшего за эвакуацию московских ценностей. Длительное время некоторые историки обеляли его, утверждая, что пожар Москвы и сопутствовавшее ему разграбление города — дело рук одних французов. Такая постановка вопроса не соответствует исторической правде. Невероятно, чтобы неприятель сам совершил поджог, тем лишая себя крова и пищи. И хотя сам Ростопчин, выйдя в отставку, писал из Парижа, клялся в своей непричастности к пожару, его утверждение не согласуется с общеизвестными фактами. Ведь не сделав ничего для эвакуации имущества горожан, Ростопчин тем не менее приказал вывезти из Москвы противопожарные средства. В больницах и госпиталях остались десятки тысяч больных и раненых. По приказу того же Ростопчина из тюрем выпустили колодников. Французы вылавливали поджигателей, судили и расстреливали их прилюдно, но и сами способствовали распространению пожаров, поскольку, взбудораженные военными, успехами и вином, были неосторожны в обращении с огнем.

Народная молва утверждала, что в числе ценностей, похищенных: французами из Кремля, был золотой крест с колокольни Ивана Великого и большое серебряное паникадило из Успенского собора весом около четырехсот килограммов. Следует уточнить, что, неприятель, как правило, не зарился на, сами иконы, сдирая, с них золотые и серебряные ризы, которые тотчас переплавлял в слитки, чтобы было, удобнее везти их по Смоленскому тракту к западной границе России. Последнее обстоятельство отчасти объясняет, почему в отбитых у завоевателей обозах с трофеями не были найдены многие ценные в художественном отношении вещи. Для французов имели значение прежде всего золото и серебро.

Богатейшая литература о войне 1812 года дает обильный материал для ответа на вопрос, что стало с трофеями Бонапарта за, то недолгое время, которое они путешествовали от Москвы до Вильно. Как крупицы золота в руде, разбросаны эти сведения по многотомным мемуарам, дневникам, донесениям и рапортам участников тех далеких событий. Оказывается, награбленное, в Москве — и не только в ней — имущество отнималось у французов почти в каждом сражении русскими солдатами или партизанами. Правда, до определенного времени все это были сокровища не самого Бонапарта, а его многотысячной армии; каждый из участников которой вез или нес на себе хотя бы малую толику из награбленного в чужой стране добра.

Велика была моя радость, когда в одном из донесений Кутузова к Александру I я прочитал, что близ Орши русские отбили у неприятеля серебряное паникадило из Успенского собора. Чем дальше к Березине отступали французы, тем больше было таких донесений. Вот как обстояло дело с награбленными сокровищами после битвы у деревни Студенки, где остатки армии Наполеона переправлялись через Березину: «…более полуверсты квадратной дистанции было заставлено обозами, наиболее состоявшими из московских экипажей… в них найдено довольно серебряных и других вещей, которые награблены вражескими руками в Москве…» Один из очевидцев тех событий рассказывает, что из Березины вытаскивали пушки, сундуки, ранцы и ящики, полные золота и серебра. По его словам, там «были собраны невероятные количества этих предметов».

Наконец возле Вильно — последней цитадели Бонапарта в России — был захвачен обоз самого Наполеона. Адмирал Чичагов так рапортовал об этом Александру I: «…нам досталось такое большое количество обозов, что дороги во многих местах ими заставлены». Увы, креста с колокольни Ивана Великого в числе отбитых трофеев не оказалось!

Несмотря на оставленные Бонапартом возле Вильно огромные ценности, можно допустить, что какую-то часть их он повелел спрятать в укромном месте во время отступления из Москвы. Упоминаемый в повести город Несвиж подходил для этой цели, тем более что под Минском Наполеон попал в исключительно тяжелое положение, а хозяин замка Доминик Радзивилл воевал на стороне Наполеона. Так что тайна Несвижского подземелья еще ждет своих исследователей.

Итак, в литературе о войне 1812 года было немало сообщений о золотом Великоивановском кресте. Одни авторы подтверждали свидетельство Сегюра, настаивая на семлевской версии, другие считали, что крест надо искать в Днепре, третьи — в Березине, а прочие указывали на те же окрестности Вильно… Как тут не вспомнить полученное мною письмо от одного «экстрасенса», уверявшего, что крест до сего дня лежит на дне Понарского ущелья, близ современного Вильнюса. Противоречивость всех этих сведений сама по себе наводит на мысль, что искатели трофеев Бонапарта находились в плену ложной идеи. «Но ведь существуют церковные архивы!.. — подумал я как-то. — Крест Ивана Великого — прежде всего церковная реликвия…» Непонятно, почему об этом не подумали историки, искавшие следы Наполеоновой добычи?

Что же касается дела «О разрушении колокольни Ивана Великого…», оно подробно повествует о загадочном исчезновении золотого креста… Но об этом чуть ниже, а сейчас зададимся вопросом: «Как быть с утверждением Сегюра, что трофеи Бонапарта потоплены в Семлевском озере?» Чтобы опровергнуть его, не требуется никаких архивов. Достаточно сказать, что озеро совершенно недоступно и к нему невозможно подвести тяжелые обозы. Остается, правда, возможность затопить трофеи со льда… Эту-то версию и поддерживали кладоискатели 60-х, 70-х годов нашего века. Они основывались на утверждении некоторых западных историков, что в начале ноября 1812 года в Семлеве стояли сильные морозы, а значит, реки и озера были покрыты крепким льдом. Целью этих «исследователей» было бросить тень на русскую армию, якобы неспособную одолеть французов без помощи «дедушки Мороза». Факты, однако, опровергают такую версию. Многочисленные свидетели вместе с самим Наполеоном показывают, что до 25 октября (старого стиля. — В. К.) — в Семлеве Бонапарт был двадцать второго — погода стояла такая, что «вплоть до Дорогобужа болотистые пространства недостаточно замерзли и не могли поднимать тяжесть пехотинца».

Если все так, то зачем Бонапарту было пускать ложный слух о «пленении» креста? Во-первых, причиной тому — авантюрный характер французского императора. Ради достижения своих целей он был готов на любой подлог. Надо помнить, что до последней минуты своего пребывания в Москве Наполеон добивался мирных переговоров с Петербургом. И лишь получив окончательный отказ, повелел оставить город и уничтожить Кремль. В намерении похитить крест мне видится желание Наполеона унизить русского императора, ибо он знал, что россияне чтут крест как национальную святыню. Но почему Наполеон был так уверен, что пущенная им легенда обретет «права гражданства»? Дело в том, что колокольня Ивана Великого должна была разделить печальную участь смежных с ней зданий: звонницы и Филаретовской пристройки, которые рухнули от взрыва заложенного в основание пороха. Ивановская же колокольня получила незначительные повреждения: пострадал ее купол и сам крест, отброшенный взрывной волной к северным дверям Успенского собора. Пролежал он там до 5 марта 1813 года, когда под талым снегом его обнаружил синодальный ризничий Зосима. В момент взрыва в колокольне Наполеон был уже за пределами Москвы. Последствий своего приказа он видеть не мог. Конечно, ему донесли, что приказ выполнен, посему Наполеон и телеграфировал в Париж, что крест снят с колокольни и помещен в его обоз наряду с прочими трофеями. Как бы то ни было, а среди них имелся золотой крест! Только не с Ивана Великого, а с соседней Филаретовской пристройки. Дело в том, что на нем стоял не золотой, а железный крест, покрытый медными, вызолоченными сусальным золотом листами. А вот на Филаретовской пристройке действительно был небольшой золотой крест (30,5 см), врезанный во внушительных размеров деревянный, «одетый» в серебряную ризу и украшенный «каменьями». Один из очевидцев-французов, видевший, как этот крест упал и едва не пришиб солдат, пытавшихся снять его, сообщает в своих мемуарах, что этот деревянный крест был тем самым «большим крестом с Ивана Великого». Вот лишнее подтверждение, что с колокольней Ивана Великого ассоциировались все строения этого кремлевского комплекса зданий.

Теперь желающие «реабилитировать» Наполеона могут возразить: молва о кресте родилась случайно, так сказать, из небольшого по размерам креста «выросла» до семиметрового Великоивановского. Вероятно, такое толкование легенды было бы допустимо, не знай мы со слов самого Наполеона, что он намеревался поставить «золотой» крест с Годуновского столпа — еще одно название колокольни — на вновь возведенном близ Лувра соборе, как символ своей победы над Россией. Ну а что касается рождения легенды о потоплении креста в Семлев-ском озере, то она полностью на совести графа Сегюра. В связи с этим можно предположить, что граф ошибся отнюдь не случайно. Ведь одна из дочерей губернатора Москвы Ф. Ростопчина, Софья, была замужем за Евгением Сегюром — отпрыском старинного дворянского рода Сегюров, к которому принадлежал и автор легенды о трофеях граф Филипп-Поль де Сегюр. Сам Ростопчин с 1815 года жил за границей, в том числе и в Париже, где его жена и дети в конце концов приняли католичество. Именно оттуда он писал письма в Москву, пытаясь оправдать промедление с эвакуацией московских ценностей, а заодно откреститься от обвинений в поджоге Москвы. Поэтому для Ростопчина важно было спрятать концы в воду, нежели принять на свою совесть раритеты московских соборов. Заметим в скобках, что Сегюр не обошел вниманием личность Ростопчина, посвятив ему одно из своих сочинений.

Александр I знал правду о кресте. В марте того же 1813 года управляющий Московской епархией епископ Августин доложил в Петербург о найденном под снегом кресте, после чего последовал именной указ о поручении одному из лучших столичных архитекторов А. Руску реставрации Ивановской колокольни и установки на ней нового креста.

Надо заметить, что многие люди в России и за ее пределами считали, что Великоивановский крест был сделан во времена Годунова. На самом же деле крест выковал в конце XVIII — начале XIX века кузнечных дел мастер Петр Ионов (Ионин) — крепостной графини А. А. Орловой. Последнего обстоятельства Наполеон знать не мог, но именно Ионов опознал свое детище и позже выковал для колокольни новый крест.

Как же все-таки получилось, что после находки креста в марте 1813 года его продолжали искать еще двадцать лет? Были конечно, причины извинительные, как-то: смерть Августина в 1818 году и назначение митрополитом человека из провинции, который мог и не знать всех перипетий дела «О разрушении колокольни Ивана Великого». Но были причины и более основательные. Они — в характерах Хмельницкого и Николая I… Говорят, всякое новое — хорошо забытое старое. К трофеям Бонапарта это имеет самое прямое отношение. Казалось бы, фиаско Хмельницкого должно было бы явиться предметным уроком искателям Наполеонова клада. Ан нет! Поиски сокровищ продолжались и далее… Снова и снова легенда заставляла искателей трофеев исследовать реки и озера Смоленщины, другие места. Исход таких поисков был предопределен. Конечно, легенды имеют свою прелесть, но так же верно, что, раскрывая их тайны, мы обретаем истину. И неважно, какими путями она является нам: через глубины лесных болот и тайники подземелий или из позабытых архивных документов. И в торжестве ее в равной степени заинтересованы все, кому дорога история нашего Отечества.