Искупление

2.

Свинцовые тучи разверзлись, обнажив чёрную бездну космоса, звёзд лишённую, с мертвенно-бледным овалом холодной луны. По измученной бурей земле гигантские поползли тени, настигая и пожирая друг друга. Ветер внезапно иссяк – мир объяло безмолвие, тишина и призрачный покой.

Лобное место, исконное место казни ирийских преступников, пологим холмом вздымалось посреди пустыни, бесплодной и каменистой. Пыльная дорога, истоптанная сотнями и тысячами ног, вела к нему от Священного Города. Холм окружало кольцо из двух-трёх десятков костров, у которых грелись нищие, бродяги и просто любопытные, поистине животное испытывающие удовольствие при виде страданий несчастных казнённых. Были среди них и такие, кто пришёл сюда тайно проститься с осуждённым, – но было таких немного: страх перед наказанием гнал их прочь от этого страшного места.

Холодный лунный свет отвесно падал на три виселицы, чуть заметной дугой стоящие на самой макушке холма. Их было трое – два вора и Учитель. Приговор привели в исполнение около трёх часов назад, но лишь сейчас мучения их достигли кульминации. Пятнадцать-двадцать минут – и всё будет кончено. Для всех троих. Это были не простые виселицы, а изощрённые орудия пыток, рождённые гением безвестного садиста-изувера. Со свободного конца горизонтальной перекладины свисал огромный бронзовый крюк, на который за руки цеплялся повешенный осуждённый: грубая верёвка, несколько раз обмотанная вокруг туго стянутых вместе кистей, надёжно крепилась к крюку. Казнённый висел, вытянутый в струну, с поднятыми вверх руками. К ногам его привязан был гигантский камень, который покоился на деревянном щите. Прямо под перекладиной вырыт был колодец, по форме совпадающий с очертаниями щита. В начальный период казни колодец доверху заполнялся водой; щит свободно лежал на её поверхности. Верёвка, связующая камень с ногами осуждённого, безвольными кольцами покоилась на щите. Не более локтя отделяло пятки повешенного от поверхности камня. Специальная система подземных водных коммуникаций позволяла заполнять колодец водой либо опорожнять его. Смысл экзекуции заключался в следующем: в течение нескольких часов уровень воды в колодце медленно падал, деревянный щит с камнем опускался, верёвка, привязанная к ногам осуждённого, натягивалась; в конце концов наступал момент, когда вода из колодца уходила совсем, щит опускался на дно, а гигантский камень, в несколько тонн весом, потеряв опору, оказывался в подвешенном положении – тело несчастного осуждённого, не в состоянии выдержать страшной нагрузки, разрывалось пополам.

На самой вершине холма, у подножия трёх виселиц, горел костёр. Четверо стражников, поставленные охранять казнённых, грелись у огня. Сотник, самый старший из них, придирчиво разглядывал длинный хитон и качал недовольно головой. Хитон был старый, поношенный, в заплатах. Остальные трое, кутаясь в плащи, с нетерпением ждали его решения.

– Я беру его себе, – наконец заявил сотник, окидывая их упрямым взглядом.

– Это несправедливо, Фал! – вскочил самый молодой из стражников, подогретый изрядной дозой мутного дешёвого вина. – Спор должен решить жребий!

– Я беру его себе! – с вызовом повторил сотник, опуская ладонь на рукоять меча.

– Ты не должен так поступать, Фал, – заметил третий стражник, вороша тростью пылающие угли. – Делёж должен быть честным. Кинем жребий.

На фоне ночного светила, словно немой укор алчным палачам, чётко обозначились очертания средней виселицы – той, где доживал последние свои минуты Учитель. Старый хитон, ставший причиной спора, принадлежал ему.

– Кинем жребий, – заявил четвёртый стражник, могучий воин с торсом быка и головой, подобной пивному бочонку. Поднявшись, с громким хрустом расправил он затёкшие плечи. – Справедливость превыше всего.

Фал, старый воин Императора, с глубоким шрамом на правой щеке, делавшим свирепое его лицо уродливо-безобразным, процедил зловеще сквозь зубы:

– Я подчиняюсь воле большинства, – презрительным жестом сотник отшвырнул от себя хитон, – но счёт наш не закрыт. Запомните это – вы, трое!

Стражники слишком были увлечены предстоящим розыгрышем добычи, чтобы всерьёз воспринимать угрозы сотника. Серебряная монета с изображением профиля Императора несколько раз взметнулась вверх – и, наконец, решила спор в пользу одного из них. Счастливцем оказался третий стражник.

– Ставлю на кон всё своё барахло против твоего хитона, – заявил второй стражник – тот, что первым осмелился выступить против сотника, и выдвинул в центр круга, образованного сидящими, груду ветхого тряпья, снятого им накануне с одного из преступников.

– Идёт!

– Возьмите меня в долю, – присоединился к ним четвёртый стражник.

Уродливый Фал двинул своё тряпьё в общую кучу, выражая тем самым молчаливое согласие принять участие в предстоящей игре. Гордость не позволяла ему заявить об своём желании во всеуслышанье.

Метнули кости, потом ещё раз, и ещё, и ещё… От одного владельца хитон переходил к другому, пока, наконец, Фал, в третий раз завладевший им, не заявил о своём намерении выйти из игры. Спорить никто не посмел.

Преступник, справа от Учителя висевший, был небольшого роста – ему надлежало умереть первым. Было около девяти часов вечера. Молча сносили все трое свои страдания, теряя порой сознание и вновь возвращаясь к безысходной действительности. Мысли их витали далеко отсюда, грёзы перемежались с реальностью, бред и явь сливались в одно – лишь один Учитель сохранял ясность духа и твёрдо смотрел миру в лицо.

Вода медленно уходила из-под ног, унося с собой их жизни. Они висели уже почти три часа. Руки онемели, плечевые суставы были неестественно вывернуты и страшно болели, ноги распухли и отекли от прилившей к ним крови. Но камни всё ещё покоились на щитах – самое ужасное ждало их впереди.

Слабый порыв ветра донёс до ушей стражников топот босых ног. На холм поднималось около двух дюжин бродяг.

– Я прогоню этих оборванцев! – вскочил самый молодой стражник, но Фал удержал его властным жестом.

– Оставь их в покое, Клет! Этот сброд в своём праве – так пусть насладится кончиной троих негодяев. Ждать осталось недолго.

Бродяги обступили виселицу Учителя и, приплясывая, стали смеяться над ним.

– Яви нам чудо, пророк! – вопили они, кривляясь и понося его бранными словами.

– Сделай камень лёгким, как воздух!

– Спаси себя!..

Но не отвечал Учитель на их издёвки, пребывая выше мелочной суеты этих глупых людей. Зла на них он не держал – глупость нуждается лишь в сочувствии и сожалении.

– Чудо, пророк! Тогда мы поверим в тебя!

Запёкшиеся губы Учителя едва заметно шевельнулись.

– Разве не чудо, что я здесь, среди вас? – прошептал он. – Какого чуда вам надо ещё?

– Ха-ха-ха! – загоготали бродяги. – Воистину, ты великий чудотворец!

Истошный крик прервал их насмешки. Один из преступников – тот, что был меньше всех ростом, – прощался с жизнью. Верёвка, к которой привязан был страшный груз, натянулась, гладкий, обточенный ветрами и дождями камень слегка шевельнулся – и снова замер. Тело несчастного стало вытягиваться буквально на глазах, превращаясь в тугую струну. Хрустнули кости, конвульсивно задёргалась голова. Он не кричал – он выл, выл по-звериному, истошно, страшно, далеко запрокинув голову и дико выпучив обезумевшие от боли глаза. В одно мгновение тело покрылось яркой сетью лопнувших кровеносных сосудов, из горла хлынула кровь. Рвались внутренние органы, словно резиновые неимоверно вытягивались сухожилья – и, не выдерживая нагрузки, лопались. Он был слишком силён, этот несчастный, чтобы погибнуть мгновенно – некогда крепкие мышцы, плотно скроенное тело, всё его существо сопротивлялось насилию, продлевая и увеличивая страдания на лишнюю минуту, может быть – две, не более. Но какие это были минуты!.. Он больше не выл; хриплый, булькающий, свистящий клёкот судорожно, с неравными интервалами, вырывался из раздавленной грудной клетки.

– Живуч, собака, – выругался сотник Фал, сплюнув в костёр, и отвернулся. Ни жалости, ни сочувствия, ни даже простого интереса в тоне его не было – давно уже привык он к подобным зрелищам.

Даже бродяги притихли, присмирели и, словно заворожённые, смотрели на мучения осуждённого. Второй преступник, тот, что висел слева от Учителя, лишился чувств – сознание грядущей участи, ставшей вдруг неоспоримой реальностью, сломило его дух. И лишь Учитель сносил страдания стойко – как собственные свои, так и собратьев по казни.

Треск разрываемой плоти, хруст ломающихся костей, чей-то истерический хохот… Тело ещё живого, но обезумевшего уже преступника, расчленённое пополам, гигантским камнем влекомое, тяжело, глухо ухнуло вниз на деревянный щит. Раздался всплеск. Верхняя часть туловища – с руками, головой и грудной клеткой – осталась висеть на бронзовом крюке. Он всё ещё хрипел – но это была уже даже не агония, это была некая жизненная инерция, подобная той, которая заставляет судорожно сжиматься отрубленные лапки сороконожки. Всё было кончено.

– Один готов, – спокойно возвестил сотник Фал и прильнул к вместительному бурдюку с молодым вином. – Ставлю два против одного, что вторым будет пророк.

Никто не принял вызова сотника: опытный глаз старого воина никогда не подводил его – это знали все.

Настал черёд Учителя.

У центральной виселицы появились три женщины, закутанные в пледы, и стройный юноша с пылающим взором. Женщины рыдали, юноша же, стиснув зубы, смотрел в глаза Учителю молча.

– Наон, – тихо прошептал Учитель, едва ворочая распухшим языком, – мои минуты сочтены. Я ухожу из жизни, покидаю этот грешный мир – но я ещё вернусь…

– Учитель! – воскликнул Наон, принимая слова осуждённого за бред. – Скажи только слово – и я спасу тебя! Одно слово!

Он распахнул плащ. На поясе его висел короткий меч.

– Разве нуждается в спасении тот, кто сам пришёл спасти? – снова зашептал Учитель. – Нет, брат мой, спасение нужно не мне – спасение нужно миру, погрязшему в грехе, пороке и неверии… Подойди ближе, Наон, мне трудно говорить…

Юноша приблизился вплотную к виселице.

– Прими заботу о матери моей, брат, она одинока и несчастна. Вверяю её тебе, Наон. Все бросили меня, – воспалённые губы его чуть заметная тронула усмешка, – но я не виню их за трусость и малодушие – они ведь люди. Ты, мой самый любимый ученик, единственный пришёл проститься со мной. Благодарю тебя.

Наон смахнул случайно набежавшую слезу.

– Учитель!..

– Не оставляй пути, на который наставил вас Господь, – это путь истины и света. Я хочу, чтобы ты жил долго, Наон, очень долго – твоя жизнь нужна людям.

– А твоя, Учитель? Разве твоя жизнь на ценнее моей? – чуть не плача, воскликнул ученик.

– Не в жизни моей, а в смерти моей нуждаются люди, ибо смерть моя спасёт их от греха.

Он застонал: верёвка, стягивающая ноги его, натянулась. Кровавый пот выступил на лбу Учителя.

– Это конец, Наон,– теряя сознание, зашептал он. – Иди с миром и помни обо мне… Мама!..

Одна из женщин бросилась к виселице и упала на колени.

– Сын мой! – крикнула она срывающимся голосом. – Не уходи, останься…

– Я вернусь, мама… прощай… О!..

Вода медленно уходила из-под ног его. Камень, неподвижно на деревянном щите лежащий, вдруг шевельнулся, словно разбуженный, и заворчал глухо.

– Прощай, мама…

Уже захрустели кости, заскрипели путы, затрещала старая, уродливая, дождями изъеденная и солнцем иссушенная, виселица…

Наон выхватил меч.

– Я спасу тебя, Учитель! – исступлённо закричал он.

– Нет, брат…

Словно из-под земли, у виселицы вырос сотник Фал. Ловким ударом вышиб он меч из руки юноши и, оскалив зубы, с холодной яростью произнёс:

– Ты поднял руку на воинов императора! Ты подлежишь смерти, раб!.. Возьмите его, солдаты!

Трое стражников кинулись к отчаянному юноше, но тот, отпрыгнув в сторону, бросился бежать. Тьма вмиг поглотила его, и лишь крик, далёкий, долгий, полный страдания и горя, донёсся до вершины холма:

– Прощай, Учитель!..

Но Учитель больше не слышал его – последний его призыв был обращён к Богу.