Жорж Сименон «Исповедальня»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

— Ты что возьмешь?

— А ты?

Недолгое колебание. В конце концов, зачем притворяться, почему не быть самим собой, со своими пристрастиями?

— Шоколадный коктейль.

Он не удивился, заметив в ее глазах лукавый огонек, который уже видел в момент их встречи; впрочем, та же насмешливая радость блестела и в его глазах.

Человек за стойкой, в рубашке с закатанными рукавами, ждал. Кто-то из посетителей назвал его Раулем. Молодой, лет тридцати. Все вокруг казалось молодым, легким. И все белое — стены бара, столы, стулья, высокие табуреты, на которые взобрались новоприбывшие. — Большой стакан молока с двумя шариками шоколадного мороженого.

Он указал пальцем на миксер возле полок с бутылками.

— Это вкусно? — спросила она.

— На любителя. Мне нравится.

— Тогда и мне то же самое.

Что здесь такого? Ничего особенного. Хотя, возможно, когда-нибудь станет главным. Кто знает? Ведь как в жизни: один день похож на другой, и вдруг, много лет спустя, порой уже в старости, понимаешь, что вся твоя жизнь зависела от одного-единственного мгновения, которому в свое время ты не придал никакого значения.

— Стакан не очень большой? — Рауль взял чуть ли не полулитровый стакан.

— В самый раз. Молоко холодное?

Молоко достали из холодильника. Музыкальный автомат гремел так, что дрожали стены маленького зала с немногочисленными посетителями — четыре-пять завсегдатаев, две девушки в облегающих брюках да несколько парней, чьи мотоциклы стояли на улице.

Андре Бар впервые оказался на этой улочке, названия которой даже не знал. Да и в названии ли дело? Главное-блеск их глаз, легкое лукавое выражение, словно они подсмеивались друг над другом или же подсознательно чувствовали, что переживают минуты за пределами реальности.

— Для мадмуазель тоже два шарика?

Оба как завороженные следили за приготовлением напитка. Жужжал миксер; шарики мороженого в молоке поднимались и опускались, таяли, теряли форму, смешивались с жидкостью, постепенно окрашивая ее в сиреневый цвет.

— На вид не очень-то аппетитно, — заметила она.

— Зато вкусно! Она рассмеялась.

— Почему ты смеешься?

— Ты сказал так проникновенно! Любой парень на твоем месте, чтобы поразить меня, заказал бы аперитив, а то и виски.

— Я не люблю спиртного.

— Даже вина?

— Ни вина, ни пива. Я и к десерту не притронусь, если в нем вишневая наливка или ликер. Он возвышался над ней на целую голову. При росте метр семьдесят восемь — а врач утверждал, что через четыре-пять лет в нем будет метр восемьдесят пять — он был широкоплеч и мускулист.

Мускулистость возобладала совсем недавно над детской полнотой, от которой он страдал много лет, оставаясь самым толстым в классе. Теперь он был самым сильным.

— Ты пьешь через соломинку?

— Привычка.

— Ты уже был здесь?

— Нет, впервые.

— Тебе нравится?

— Что? Коктейль?

— Нет. Электрогитара.

Пластинку с записью электрогитары слушала девушка, черные, почти прямые волосы которой падали ей на лицо. Очарованная, она пристально смотрела на автомат, прижимаясь к нему так, словно голова ее покоилась на груди мужчины.

— Когда как. Мне больше нравится простая гитара. А тебе?

— Тоже когда как.

Она потягивала через соломинку холодное молоко, и, несмотря на ее старания, бульканье все-таки слышалось. Между обоими как бы возникло сообщничество. До этого он видел ее всего два раза: первый, когда она с родителями приезжала к ним в Канн на ужин; второй, когда Буадье, отдавая долг вежливости, пригласили их к себе в Ниццу. Теперь похоже было, что две семьи не увидятся несколько месяцев, а то и лет.

И тогда Андре Бар схитрил. В четверг он сам приехал в Ниццу на мопеде. Он знал, что по четвергам у Франсины занятия, а свободный день-суббота. Он знал также, что учится она в школе Дантона, частном учебном заведении, где преподавали бухгалтерию, стенографию и языки, что школа занимает два этажа над итальянским рестораном в доме на улице Паради, возле Бельгийской набережной.

Франсина выходила в пять, и уже за четверть часа до окончания занятий он, придерживая рукой мопед, ждал на тротуаре, метрах в пятидесяти от здания.

Стоял май. Солнце было теплое, почти жаркое, и женщины надели светлые платья. Проезжая по Английскому бульвару, он видел стариков, дремавших под зонтами, и кое-где, в белых барашках волн, цветные купальники. — О чем ты думаешь?

— Ни о чем. А ты?

— И я ни о чем.

Почти так оно и было. Возможно, он думал, что она непохожа на других, не носит брюки в обтяжку и явно не из тех, кого возят сзади на мотоцикле.

Она умела играть. Они оба играли. Когда из школы Дантона начали выходить девушки — среди них были и двадцатилетние, — он тронулся с места, притворяясь, что оказался на этой улице случайно.

— Франсина! — воскликнул он, когда она поравнялась с ним.

А вдруг она уже видела его, когда он заводил мотор?

— Ты здесь учишься? Будто он не знал!

— Что ты делаешь в Ницце?

— Да приехал взглянуть на лицей, где через месяц буду сдавать экзамены на бакалавра.

Она сделала вид, что поверила, и они непринужденно смешались с толпой и пошли рядом — он, придерживая рукой мопед, она с книгами и тетрадями под мышкой.

— Я и не подозревала, что ты такой высокий.

Их лица уже светились той самой улыбкой, которую Андре Бар до сих пор с любопытством подмечал у иных парочек, так и не понимая ее значения.

Он не казался себе смешным. Она тоже не казалась смешной. Не мешай ему мопед, а ей книги, они наверняка пошли бы рука об руку.

Позади остался цветочный магазин, но еще какое-то время в воздухе пахло свежесрезанными гвоздиками. Чуть дальше, словно путь до бульвара Виктора Гюго, где она жила, был слишком коротким, он спросил:

— Спешишь?

— Не очень.

— Пить хочешь?

— С удовольствием выпила бы чего-нибудь.

Она не возражала, ни когда он направился через авеню Победы, уводя ее все дальше и дальше от дома, ни когда они побрели по незнакомым улочкам.

Они шли просто так. Шли, чтобы идти вместе. Андре Бар искал уголок поуютнее, где можно посидеть, и в конце концов нашел.

— У тебя тоже экзамены?

— Еще нескоро — в июле.

— А потом?

— Последний год в школе.

— Не трудно?

— Да нет. Не так, как в лицее. В лицее я быстро поняла: на бакалавра мне никогда не сдать! Я не очень способная. Не то что ты. А ты решил, что делать дальше?

Она уже задавала этот вопрос у него в мансарде, — он предпочитал ее своей комнате, — которая стала его убежищем. Пока в гостиной родители вспоминали старых знакомых, он показывал ей свои владения, где она с удивлением обнаружила рядом с книгами и пластинками вереницу электрических машинок.

— Хочешь попробовать? Выбирай.

Маленькая машинка легла на ее ладонь.

— Нажимаешь кнопку-скорость увеличивается, отпускаешь — уменьшается.

Главное, будь внимательна на виражах. Это не так просто, как кажется.

Иногда он наклонялся, чтобы не удариться головой о балки. Время они провели весело. Раз десять она опрокинула свою голубенькую машинку, а он взял на себя роль любезного покровителя.

— Ты быстро освоишься. Главное, избегай резко увеличивать скорость.

Ему было шестнадцать с половиной, ей — семнадцать.

— С кем ты обычно играешь?

— Ни с кем. Один. Иногда, правда очень редко, с отцом.

— У тебя нет друзей?

— Только приятели.

— Ты с ними часто встречаешься?

— В лицее.

— А после уроков?

— Почти никогда.

— Почему?

— Не знаю. Не хочу.

Уже в тот, первый вечер глаза их были полны иронии, словно они подсмеивались друг над другом.

— А ты?

— Иногда выбираюсь в кино с мамой.

— По вечерам ходишь куда-нибудь одна?

— Отцу это не понравилось бы. Да и маме тоже. У нас старомодная семья. А твои родители строгие?

— Нет.

— И позволяют тебе делать все, что ты хочешь?

— Пожалуй. Они не особенно следят, когда я прихожу или ухожу.

— Ты поздно возвращаешься?

— У меня ключ.

Ни тот, ни другой не спрашивали, почему им так хорошо вместе: оба приняли это как должное, не задумываясь.

— Ну, мне пора.

— Еще коктейль?

— О нет! Не хочу заливать в себя литр молока.

— А мне случается. Однажды я выпил пять таких коктейлей, в том числе один апельсиновый и один ананасовый.

Эта встреча, ни назначенная, ни случайная, явилась, скорее, маленьким чудом, и оба радостно старались, чтобы оно произошло. И тут, когда они вновь шли по залитому солнцем тротуару, Франсина вдруг положила ладонь на руку спутника.

— Не твоя ли мать вон там?

— Где?

— Напротив, на другой стороне тротуара. Выходит из дома, выкрашенного желтым.

Он и сам уже заметил ее: светлые волосы, решительная походка, цветной, с преобладанием розового костюм от Шанель.

— Думаешь, она видела нас? — спросил он с досадой.

— Нет. Выйдя из подъезда, она сразу, не оглядываясь по сторонам, повернула направо, словно торопилась. Ты не хочешь, чтобы она видела нас вместе?

— Мне безразлично.

— Что с тобой?

— Ничего.

Все сомнения отпали. Чуть дальше на улице стояла красная машина с откидным верхом, к которой направлялась мать. Она села за руль, натянула перчатки, хлопнула дверцей. Между ними было метров двадцать, и в тот момент, когда она заводила мотор, ему показалось, что взгляды их встретились в зеркале заднего обзора. Машина тронулась, завернула за угол и исчезла в потоке автомобилей.

Они все еще шли рядом — он, придерживая свой мопед, она с книгами под мышкой, но что-то уже изменилось. Франсина украдкой бросала на него взгляды. Ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Они подошли к дому на бульваре Виктора Гюго, огромному каменному зданию со светлой дубовой дверью и медной табличкой справа:

Доктор Е. Буадъе невропатолог бывший зав. отделением в парижских больницах.

— До свидания, Андре. Спасибо за коктейль.

— До свидания, Франсина.

Он улыбнулся ей с грустью в глазах, понимая, что им уже никогда не вернуть легкость сегодняшнего дня.

Он лежал, как обычно, на животе, на полу мансарды, раскрыв перед собой учебник химии, когда услышал голос Ноэми:

— Господин Андре, ужин подан! Вопреки требованиям хозяйки, она всегда кричала снизу, из-под лестницы.

— Не могли бы вы пойти к нему и сказать, как всем, что стол накрыт?

— Нет, мадам. Вы не заставите меня, с моими-то венами, три раза в день подниматься наверх и напоминать молодому человеку, что пора есть.

Он и сам прекрасно это знает.

Ужинали дома в половине девятого, поскольку отец редко заканчивал консультации раньше восьми. Сегодня мать промолчала и не сделала Андре замечания за то, что он снова вышел к столу без галстука.

Эта маленькая война тянулась между ними уже давно. Раз и навсегда он выбрал для себя ту одежду, в которой ему было удобно и в лицее, и на улице, и дома: бежевые бумажные брюки, полинявшие от стирки, сандалии с ремешками и цветные, часто в клеточку, рубашки с открытым воротом.

Пиджак он надевал только в торжественных случаях, обычно же носил полотняную куртку, а зимой надевал свитер.

— У нас в классе никто не носит галстуков.

— Сочувствую родителям.

Отец не вмешивался в их споры. Говорил он мало, ел медленно, с лицом скорее спокойным, чем озабоченным, и даже если все замечал, вид у него оставался отсутствующий.

Узкоплечий, с тонкой шеей и впалой грудью, он казался намного меньше, чем был на самом деле, хотя при росте метр семьдесят лишь на восемь сантиметров был ниже сына и на три — жены, которая выглядела довольно крупной.

Суп съели в полном молчании, но Андре чувствовал, что мать еле-еле удерживается от вопроса, который вертелся у нее на языке. И все-таки, глядя куда-то в сторону, она задала его в тот момент, когда Ноэми подавала рыбу.

— Чем ты занимался днем?

— Я?

Он чуть было не солгал — не ради себя, ради нее. Но, боясь покраснеть или запутаться в объяснениях, сказал правду:

— Ездил на мопеде в Ниццу. Хотел посмотреть лицей, где буду сдавать экзамены на бакалавра. Большой сарай. В Канне лицей намного лучше.

Он смолк в нерешительности. О чем еще она могла спросить? Видел ли он ее, узнал ли на той улочке-улице Вольтера, как он потом выяснил?

Отец поочередно посмотрел на них, словно чувствуя возникшее напряжение, но не сказал ни слова и вновь принялся за еду.

Несколькими часами раньше, в конце завтрака, она задала вопрос почти ритуальный:

— Тебе не понадобится машина, Люсьен?

Здесь была, скорее, традиция, мания, поскольку на неделе отец редко пользовался машиной. Они жили на Английском бульваре, в двух шагах от бульвара Карно, так близко от лицея, что слышали гомон перемен, и, когда Андре был поменьше, он, случалось, забегал домой выпить стакан молока.

Люсьен Бар держал зубоврачебный кабинет на Круазетт, за отелем «Карлтон», на углу Канадской улицы. Он любил ходьбу и даже если спешил, четверть часа до работы старался пройтись пешком.

Жена, хотя у нее ничего не спрашивали, добавила:

— Мне надо к портнихе.

Андре уже замечал такое, но сегодня это особенно поразило его: мать плохо переносила тишину, и если за столом молчали, говорила о чем попало — что делала, что собирается делать, что ей сказали подруга или торговец, но всегда о себе или о чем-то, связанным с нею.

Во всяком случае, Андре был уверен, что, уходя из столовой, она бросила:

— Мне надо к портнихе.

К г-же Жаме. Раньше ему иногда случалось ходить к ней с матерью: прислуга в доме еще не появилась, и его не с кем было оставить.

Портниха жила по дороге в Грас, между Рошвилем и Муженом, на втором этаже маленького, серого, унылого домика, запах которого был мальчику нестерпимо противен.

Швейная машинка в углу, манекен у окна, кресло с неизменной бело-рыжей кошкой, зеркальный шкаф, перед которым клиентки придирчиво осматривали себя во время примерок.

Он, еще ребенок, удивлялся, глядя на лицо матери в зеркале — совсем не такое, какое он знал: чуть искривленный нос, косящий взгляд. Он огорчался. Поездки к г-же Жаме, длившиеся порой по два часа и больше, угнетали его.

Уже внизу, на первом этаже, он приходил в ужас от встречи с хозяином-пенсионером, который денно и нощно сидел на стуле возле дверей и никогда ни с кем не здоровался, считая посетительниц чужачками, отнимающими у него жизненное пространство.

Ничуть не меньше Андре ненавидел и отвратительного сиреневого цвета подушечку для булавок, стол, где раскладывали серые бумажные выкройки, сметанные платья, но особенно-маленькую худенькую женщину неопределенного возраста, которая даже с булавками во рту не умолкала ни на минуту.

Никто не спрашивал у матери:

— Какие платья ты себе заказала?

Она одевалась не для них, а для себя, и отец никогда не хвалил ее новые туалеты. Один-единственный раз она объяснила, что выбирает в журналах модели самых известных портных и только г-жа Жаме способна воспроизвести их удивительно точно.

Не скажи она в тот день ни слова, Андре нисколько не удивился бы встрече в Ницце, куда она могла приехать за покупками или на свидание с подругой. Возможно, он ошибался, но ему показалось, что в ее взгляде, перехваченном в зеркале заднего обзора, сквозила паника.

— Вдруг наши родители опять пригласят друг друга, — не очень-то веря своим словам, прошептала Франсина, когда они прощались.

Она не намекала ни на случайную встречу, ни тем более на свидание, но по молчаливому согласию оба решили, что увидятся снова. — У тебя, наверное, много работы перед экзаменами?

— Хватает.

Он готовился уже давно, спокойно, методично, как делал все, за что брался.

— И ты не волнуешься?

— Нет.

— Даже сдавая сразу два бакалариата?

— Это не так трудно, как кажется.

Раньше он тоже думал, что это трудно, почти невозможно. Когда его спрашивали:

— Ну а потом чем собираешься заниматься? Он искренне отвечал:

— Понятия не имею.

Его интересовало все, особенно греческий язык, эллинская культура, и в прошлом году отец отправил его на три недели в Грецию, где он путешествовал с рюкзаком на спине, часто ночуя под открытым небом.

Зимой он разложил на полу мансарды огромные листы бумаги и чертил генеалогическое дерево греческих богов, отыскивая родственные связи до девятого, десятого колена, с восторгом вписывая на их законные места Эгле[1], Ассараков[2] и других, о ком не слышали даже преподаватели.

Позже, познакомившись с начатками биологии, он стал тратить все карманные деньги на специальную литературу, которую с трудом понимал. Его спрашивали:

— Собираешься заняться медициной?

— Возможно. Но не лечить больных.

Его интересовала и математика, вот почему в дополнение к обычному бакалариату он собирался через три недели сдавать экзамены по элементарной математике.

Он не терял терпения, никогда не предвосхищал события. Он не беспокоился ни о завтрашнем дне, ни о своем будущем. Решение придет в свое время, и он старался заниматься как можно больше, чтобы быть готовым ко всему.

— Ты уходишь, Андре?

— Нет, мама.

— А ты, Люсьен?

— Я, пожалуй, поработаю. Все равно по телевизору ничего интересного нет.

Пока отец с матерью пили в гостиной кофе, Ноэми убирала со стола.

Андре никогда не пил кофе. Он любил молоко и не стыдился этого, что совсем недавно и доказал в маленьком баре на улице Вольтера.

Родители сидели друг против друга, как на фотографии, и Андре, прежде чем подняться к себе, посмотрел на них так, словно увидел в новом свете.

В глубине души он никогда особенно не интересовался родителями, тем, что они делают, что думают, что их волнует. И даже если подобные мысли вдруг приходили ему в голову, он их обычно отгонял. Они его родители.

Они сами строили свою жизнь, а как — его не касается.

Однажды мать заметила:

— Тебе не кажется. Било, что ты ужасный эгоист? Он ненавидел это полученное в детстве прозвище, потому что так звали кота привратницы, когда они еще жили в Париже.

— Почему это я эгоист?

— Ты думаешь только о себе, делаешь только то, что хочешь, не задумываясь, нравится ли это другим.

— Все дети такие, разве нет?

— Не все. Я знавала и других.

— Ну и как же, по-твоему, дети должны защищаться? Не будь они эгоистами, как ты говоришь, они стали бы всего-навсего копиями своих родителей или учителей.

— А ты не хочешь быть похожим на нас?

— На кого? На тебя или на отца?

— На одного из нас.

— У меня с вами и так есть что-то общее, это неизбежно.

Возможно, сегодня мать, обычно прекрасно владеющая собой, была несколько взволнованна.

— Я вроде бы ничем не отличаюсь от детей моего возраста.

— У тебя нет друзей.

— Ты предпочитаешь видеть меня среди тех, кто гоняет на мотоциклах с девицами за спиной, нарываясь на драки в барах?

— Но не все же такие.

— И о чем они говорят?

— Вот уж не знаю. Однако уверена, в вашем классе есть кто-нибудь, кто разделяет твои интересы.

— Значит, он такой же, как я.

— Что ты хочешь этим сказать? — Что он обойдется без меня, как и я без него.

Через несколько минут отец, вздыхая, встанет и уйдет в крошечную мастерскую на антресолях виллы, где устроил свою мансарду — поставил электрическую печку и необходимую для изготовления протезов аппаратуру.

Большинство дантистов заказывают коронки, мосты и фарфоровые зубы у техников-специалистов, которые чаще всего работают на дому. Люсьен Бар все делал сам, очень тщательно, проводя вечера, а то и ночи за работой в тиши антресолей.

Что это-стремление к совершенству? Или же мастерская просто стала для него убежищем?

А чем займется вечером мать? Будет смотреть телевизор — не важно какую программу — или читать журнал, куря сигарету за сигаретой? А может, отправится к своей подружке Наташе в ее новую квартиру на Круазетт возле летнего казино.

Впервые все это показалось Андре странным. Он жил этой жизнью, вернее присутствовал в ней год за годом, ни на что не обращая внимания, и вдруг почувствовал, что с любопытством смотрит на отца и мать, которых не знал.

Ему хотелось не думать об этом, отбросить возникшие вопросы, вернуться к своим заботам.

— Приятного вечера, мама. Приятного вечера, папа.

— Приятного вечера, сын.

Неловко было уходить так, словно они ему безразличны, словно его интересует только собственная жизнь.

— Молоко не забыли, господин Андре? — крикнула из кухни Ноэми, когда он вышел на лестницу.

Каждый вечер он брал с собой стакан молока и перед сном выпивал, часто похрустывая яблоком. Он взял молоко.

Расставшись с Франсиной на бульваре Виктора Пого, он долго не решался вернуться на ту улицу, где увидел мать, выходившую из дома желтого цвета. Он пытался убедить себя не вмешиваться не в свое дело, прекрасно сознавая, что малодушничает.

Он не имел права закрывать глаза на реальность, жить с сомнениями, которые в конце концов перерастут в уверенность.

Он развернул мопед. Улица Вольтера. Довольно старый, выкрашенный желтым четырехэтажный дом напротив небольшого бара. Двери всегда открыты. С одной стороны овощная лавка, с другой — узенький магазин бижутерии.

Прислонив мопед к стене, он поднялся на три ступеньки. Коридор перед каменной лестницей желтого, как и фасад, цвета, только еще грязнее. Справа — три ряда почтовых ящиков, к каждому из которых приклеена визитная карточка.

Одна табличка медная: Господин Ж. Девуж, судебный исполнитель, 2-й этаж, налево; другая — белая, эмалированная: Ф. Ледерлен, педикюр, 2-й этаж.

И здесь же, на стене, надпись коричневой краской и стрелка, указывающая на лестницу: Меблированные комнаты. Обращаться на 3-й этаж.

Он хотел подняться, но не осмелился. Вернее, дошел до второго этажа, где остановился возле открытой двери судебного исполнителя. В конторке за окошечком, как на почте, работала девушка.

Спускавшаяся парочка, смеясь, задела его, а женщина обернулась и сказала своему спутнику что-то, должно быть, смешное, потому что тот тоже оглянулся, и оба расхохотались, а потом, под ручку, выскочили на улицу.

Нет, Андре не испытывал щемящей тоски. Он медленно спустился по выщербленной каменной лестнице и долго, словно не узнавая, смотрел на свой мопед. Потом выкатил его на дорогу.

Тело его налилось страшной тяжестью, и когда за ним захлопнулась дверь мансарды, он впервые почувствовал себя одиноким.

Глава 2

В половине одиннадцатого на лестнице послышались шаги отца. Андре лежал на животе, растянувшись на полу, в своей обычной позе — подперев руками подбородок. Он только что перечитал почти всю первую филиппику[3] и, закрыв книгу, поставил пластинку, которую любил за глухой тембр ударных. Слушал музыку, листал комиксы.

Отец приходил нечасто: лишь когда они оставались в доме одни, Люсьен Бар словно в нерешительности поднимался на третий этаж.

Он не стучался, а — возможно, из скромности — как бы предупреждая о своем приходе, задерживался на площадке, и потом они недолго беседовали.

Связного разговора у них никогда не получалось — так, банальные фразы, прерываемые долгим молчанием.

Сегодня Андре потянуло закрыть комикс и взять Демосфена, в надежде, что отец сразу уйдет, если увидит его за работой. Но он не посмел и ждал, чуть нервничая, а когда дверь открылась, протянул руку к проигрывателю и выключил музыку.

— Не помешаю?

— Я уже закончил.

Отец, тоже смущенный, не решился подойти к старому креслу, с которого Андре содрал малиновую обивку из велюра, оставив лишь бледно-синий подбой.

— Все в порядке?

— Нормально.

— Как съездил в Ниццу?

Андре боялся прямого вопроса — вдруг кто догадается о случае на улице Вольтера, и вот этот вопрос действительно прозвучал, хотя стыдливо и робко.

— Никого не встретил?

Люсьен Бар все-таки сел в кресло, попыхивая тоненькой сигаркой, которую приберегал на вечер: днем, в кабинете, он не мог пускать дым в лицо клиентам. Не курил он и в гостиной: запах сигар приводил жену в ужас.

— Франсину.

— Франсину Буадье?

— Да. Она выходила из школы на улице Паради. Школа языков и бухгалтерии.

— Знаю. Ее отец рассказывал мне.

Неужели он пришел сюда, наверх, с какой-то задней мыслью? Что его еще интересовало, кроме дочери друга? Во всяком случае, Люсьен Бар, казалось, испытал облегчение, когда разговор ушел в сторону. Он помолчал с отрешенным видом.

— Если не считать ужин у нас зимой и ответный у них три недели назад, последний раз я видел Франсину, когда ей было всего несколько месяцев.

Он снова помолчал, думая о своем.

— А ведь раньше мы дружили с ее отцом. Он был сыном деревенского врача то ли в Ньевре[4], то ли в Центральном массиве[5], точно не помню.

Когда его отец умер, он оказался без средств и несколько месяцев жил у нас в доме, в одной комнате со мной.

Почему вдруг Люсьен Бар вспомнил прошлое? Андре был польщен и в то же время раздосадован. Он не любил, когда его вынуждали думать о том, что не имело к нему отношения. Может быть, чувствовал в этом угрозу своему спокойствию? Или воспринимал это как еще одну слабость отца, которому хотелось выговориться?

Одно дело мать, не умолкавшая за столом ни на минуту: это несерьезно — ничего личного. Она вносила в дом лишь отражение внешнего мира, образы, которые каждый безотчетно ловит на улице, или истории, вычитанные в газетах.

С отцом было иначе, и Андре не знал почему. Отец не раскрывал душу, не откровенничал. Он произносил фразы вроде бы бессвязные, но которые так казалось сыну — обнажали подоплеку его тревог.

— Овдовев за несколько лет до того, он вел скромную трудовую жизнь деревенского врача. Мы с Эдгаром заканчивали лицей, когда пришла телеграмма с сообщением, что его отец повесился в саду на яблоне.

Андре не понимал, зачем отец это рассказывает. История была явно не из тех, которые беспричинно возникают из прошлого. С чего вдруг отец стал откровенничать с ним о людях, которых юноша едва знал?

— Мы так никогда и не узнали мотивы его поступка.

Позже Эдгар утверждал, что с повесившимися так и бывает. Большинство самоубийц оставляют письма, объясняя свое решение. Повесившиеся — редко… Я думаю, не подтолкнула ли Буадье эта неожиданная необъяснимая смерть избрать именно невропатологию, а не что другое.

Он замолчал, поискал пепельницу, чтобы притушить сигару, но нашел только блюдце. Встав, снова уже не сел. По его поведению и жестам чувствовалось, что он не у себя. Он был у сына, который по-прежнему сидел на полу, скрестив руки на коленях.

— Я тебе мешаю?

— Что ты, папа!

— Эдгар говорил, что у нее такой же характер, как у матери.

— У Франсины?

— Да. Он много рассказывал о ней, когда мы были у них. Госпожа Буадье — дочь профессора Венна, первого невропатолога Франции и, может быть, всей Европы. Он возглавлял неврологическое отделение в Сальпетриере, три-четыре года назад вышел на пенсию, но до сих пор со всего мира к нему приезжают консультироваться.

Изредка поглядывая на отца, Андре Бар чувствовал растущее в том смущение. Зачем он пришел? Зачем оставил мастерскую, где ему, в своей стихии, так хорошо? И что за словоохотливость, потребность в бесполезных фразах.

Андре чуть было не выпалил:

— Меня интересует Франсина, а не ее родители и родственники.

Какое ему дело до самоубийцы из Ньевра или Центрального массива; профессор-пенсионер, такой знаменитый и энергичный, несмотря на возраст, тоже его не интересовал.

— Ты ничего не слышал?

— Нет.

— По-моему, хлопнула дверь.

— Наверно, мама все-таки решила уйти.

— Поехала к Наташе.

И снова молчание, уже более продолжительное. Молчания Андре боялся больше, чем разговоров.

— Прости, что помешал… На чем же я остановился? Ах да! Мы говорили о Франсине, и мне вспомнилось, что я знал ее отца и Колетту, — когда им было примерно столько же, сколько их дочери сейчас.

— Она была красивая?

— Колетта? Похожа на Франсину. Очень привлекательная. И удивительно способная: если мне не изменяет память, она подготовила диссертацию по английской литературе, а вот защитила или нет — не знаю: потерял их из виду.

И опять тишина, которая теснила грудь, словно таила в себе какое-то скрытое значение.

— Что я хотел сказать… Мы не виделись много лет. Когда мы были студентами, он даже не бегал за ней. Еще полгода назад я не подозревал, что они живут в Ницце, в двадцати километрах от нас.

Он робко улыбнулся, словно извиняясь за свои разглагольствования.

— Мне уйти?

— Да нет. Ты хотел что-то сказать.

— Теперь и не знаю. Следовало бы подумать о людях, об их судьбе…

Эдгар Буадье, например, будь у него такое желание, был бы сейчас профессором медицины в Париже, где, без сомнения, унаследовал бы должность и репутацию своего тестя.

Андре, скорее из жалости, спросил:

— Почему же он не остался в Париже?

— Видимо, боялся упреков, что получил место только благодаря женитьбе. А потом, человек он был жесткий, принципиальный, всегда говорил правду в глаза, и жизнь в официальных кругах была бы для него просто невыносимой. На своей клиентуре он приобретает не меньший опыт, чем если бы подвизался в какой-нибудь крупной больнице.

Это прозвучало фальшиво. Фальшиво не в прямом смысле слова, но Андре был убежден, что отец, едва шевеля губами, произносит фразы, лишь отдаленно связанные с его подлинными заботами.

— Он прекрасный человек. И надеюсь, счастлив, если, конечно, есть по-настоящему счастливые люди… Я отнимаю у тебя время.

— Я сейчас пойду спать.

— Кажется, Франсина обожает мать?

— Мне она больше рассказывала об отце. Она изучает стенографию и бухгалтерию, чтобы получить место у него в канцелярии.

Теперь заговорил Андре, чему и сам удивился.

— Она хотела заняться медициной, стать его помощницей, но вбила себе в голову, что никогда не сдаст экзамены на бакалавра. Говорит, что не способна к учению.

Он покраснел: ишь разоткровенничался!

— Ее мать была умницей и могла бы сделать карьеру. Но вышла замуж, предпочла жизнь домохозяйки, посвятив себя дому и детям, — монотонным голосом закончил отец, направляясь к двери.

— Надеюсь, и она счастлива… Внизу явно хлопнула дверь-мать вернулась.

Он спустился по лестнице, словно опасался быть застигнутым в мансарде. Андре поставил пластинку, дал полную громкость, а десять минут спустя бросился на постель и мгновенно заснул.

Если ему что и снилось, утром он не мог вспомнить. Он просыпался сам, в шесть часов, и неуверенным шагом, как лунатик, шел под душ. Одновременно с ним вставала только Ноэми, но когда он спускался вниз, на кухне еще никого не было, и все ставни на первом этаже оставались закрыты.

Потом, в половине седьмого, поднимался отец; он тихо проскальзывал в ванную, куда с вечера, чтобы утром не будить жену, относил одежду.

Вилла называлась «Орше» — а почему — не знал никто, разве что те, кто строил ее в начале века, — и представляла собой внушительное здание с большими светлыми комнатами и прекрасной лестницей из белого мрамора.

Квадратная, бледно-розовая, со светло-серыми углами и наличниками, она высилась посреди сада, казавшегося чуть ли не парком.

Прежде чем завестись, два-три раза чихнул мотор, скрипнули ворота, и Андре выехал на бульвар Карно, где полуобнаженные ветви деревьев всегда наводили его на мысль о живых существах. Одно время он даже находил в них что-то сексуальное, почти непристойное.

Вот и Круазетт; он спускался на пляж, где напротив больших отелей рабочие граблями разравнивали песок, как садовники разравнивают гравий на аллеях.

Андре раздевался и бросался в воду; в это время, кроме него, в двадцати-тридцати метрах, обычно купался лишь один человек, какой-то англичанин; он не знал его имени и никогда с ним не разговаривал.

Правда, изредка они устраивали нечто вроде соревнования, заплывая так далеко, насколько хватало сил, до потери дыхания, а потом, издали, обменивались легкой улыбкой.

Белая яхта, едва покинув порт, разворачивала паруса; «Электра» выходила в море рано утром, в любую погоду, и возвращалась лишь на закате. В семь часов Андре был уже дома и, приоткрыв дверь кухни, бросал служанке:

— Завтракать, Ноэми!

— Сейчас, господин Андре.

— Отец спустился?

— Давно в столовой и, наверно, кончает пить кофе.

Андре наклонялся, и отец, по обыкновению, целовал его в лоб, едва касаясь волос губами.

— Доброе утро, папа.

— Доброе утро, сын. Вода теплая?

— Почти горячая.

Ни тот, ни другой не сделали и намека на вчерашний разговор. Начинался новый день. Отец вставал из-за стола и в свой черед пешком уходил на Круазетт, где проводил весь день за матовыми окнами, занимаясь больными зубами пациентов.

— Мама хорошо спала?

— Неплохо.

Мать жаловалась на бессонницу и каждый вечер принимала снотворное; по утрам она час-другой валялась в постели, прежде чем обрести жизнеспособность.

Часов в девять-десять — как когда — она завтракала в будуаре с балконом, смежным с ее комнатой, откуда за крышами открывался залив.

Андре уходил в лицей, не повидав ее. За завтраком яйца, четыре-пять тостов с джемом, два больших стакана молока — он повторял химию.

Казалось, утреннее солнце, морской воздух, голубая вода, в которой он вдоволь наплавался, сняли вчерашние заботы, рассеяли хандру, страх, овладевшие им с тех пор, как он покинул небольшой уютный бар на улице Вольтера.

Какое ему дело до всего этого? И до деревенского врача, повесившегося на яблоне? И до доктора Буадье, который практиковал в Ницце, а не подвизался в должности профессора медицины в Париже?

Все это жизнь других людей, а у него — своя собственная.

— Что на обед, Ноэми?

— Отбивные, господин Андре.

— Мне пять штук, если маленькие; если большие — четыре.

И снова, проезжая по аллее, потом по авеню, жужжал мопед, словно жук на солнце.

Он, наверно, никуда бы и не поехал, если бы за обедом мать не смотрела на него с любопытством и беспокойством еще большим, чем накануне вечером.

— Сегодня утром плавал?

Что за вопрос! Знает ведь, что он ездит на пляж каждое утро.

— Конечно.

— Вода не холодная?

— Ты забываешь, что уже май.

Она начинала купаться лишь с наступлением июньской жары.

— Тебе не бывает не по себе одному на огромном пляже?

С чего вдруг столь необычные вопросы? Отец тоже не скрыл своего недоумения и удивленно поглядывал на жену. Может, выпила накануне? Такое случалось, когда она ходила к Наташе и они вместе проводили вечер.

Наташа, женщина сорока пяти лет, еще привлекательная — в молодости, по слухам, ослепительная красавица — была хорошо известна среди той публики, которая немало времени проводила на роскошных виллах Верхнего Канна, Калифорнии или Мужена.

Одни называли ее Натали, другие, более близкие, Наташей.

Была ли она из русских? Возможно. Смуглая, со светло-голубыми, почти прозрачными глазами цвета тех шариков, которыми Андре играл еще три-четыре года назад, она оставалась стройной и гибкой, не жалея времени на массаж и салоны красоты.

Поговаривали, что она несколько раз меняла мужей, один из которых был английским лордом; теперь же она звалась г-жой Наур, но не по новому мужу, а по фамилии удочерившего ее старика, то ли ливанца, то ли сирийца, который изредка появлялся на Лазурном берегу.

Ходили слухи, что он баснословно богат. Он никогда и нигде не показывался, кроме казино, где две-три ночи играл в баккара и снова исчезал.

Андре не любил Наташу без всяких на то причин. Он хмурился, когда мать в последнее время все чаще и каждый раз задушевнее и сердечней произносила ее имя.

— Наташа сказала…

— Как вчера напомнила Наташа…

Он ничего не имел против Наташи и посмеивался над ее замужествами и странным удочерением богачом с Ближнего Востока.

Какое ему дело до драгоценностей, о которых часто рассказывает мать, до ее двух, соединенных внутренней лестницей квартир с террасой, которая перекрывала все здание так, что на седьмом и восьмом этажах получался настоящий особняк.

Андре не раздражали ни богатство, ни — даже в таком городе, как Канн, — кичливость. Не особенно заботила его и мораль, что ничуть не мешало сердиться на женщину, занимавшую в их доме все больше места.

Места в какой-то степени незримого, поскольку она приходила к ним всего раза два на чашку чая. Однажды даже обедала у них, и Андре почувствовал, что отец к концу вечера был раздражен не меньше его.

С тех пор как мать познакомилась с Наташей, она стала пить и утро следующего дня проводила в постели.

Она спускалась поблекшая, с постаревшим лицом ее прообраз через несколько лет. Стыдясь себя, она избегала смотреть им в глаза, в разговоре перепрыгивала с одного на другое, не перенося ни малейшей паузы.

Рассказала ли она Наташе об их встрече накануне?

— Ты уверена, что он тебя видел?

— Не знаю. Мне показалось, что наши взгляды встретились в зеркале. Он был с девушкой, дочкой одного из наших друзей, врача из Ниццы.

— В таком случае он вряд ли заинтересовался тобой.

— Ты не знаешь Андре.

— Главное, чтобы он не видел, откуда ты выходила.

— Как раз это меня и волнует.

— А какая ему разница, выходишь ты из того дома или из этого?

Приехав в лицей, он увидел объявление об отмене занятий по физике из-за собрания преподавателей. Значит, в три часа он уже будет свободен.

Он не позволял себе распускаться — это было не в его характере, принимал жизнь такой, какая есть, стараясь поменьше думать о ней. И все же в три часа, вместо того чтобы вернуться домой и запереться с книжками в своей мансарде, он отправился в Ниццу по уже знакомой ему дороге.

Сезон еще не начался. Фестиваль закончился, и поток машин не был столь интенсивен, как летом.

На авеню Победы из-за одностороннего движения он чуть не ошибся улицей, но в конце концов разыскал вчерашний маленький бар.

Все это уже относилось к прошлому, а он не любил думать о прошлом; он взял за правило жить только настоящим и брать от него как можно больше.

Поставив на мопед антиугонное устройство, он, прежде чем направиться к желтому зданию, зашел напротив и заказал стакан молока с двумя шариками шоколадного мороженого.

— Сегодня один?

Его узнали. Еще раз-другой — и он окажется в числе завсегдатаев. Он посмотрелся в зеркало между бутылками, задаваясь вопросом, не слишком ли ребячливый у него вид. Полгода назад все лицо у него было в угрях, и он считал себя очень некрасивым, нарочно вызывающе гримасничал, чтобы казаться еще уродливей.

— Смотри, Андре, у тебя тик.

— Это не тик.

— Тебе нелегко будет избавиться от него.

Он пожимал плечами. Он-то знал, в чем дело, но это касалось только его. Теперь осталось лишь несколько прыщей. Черты его окончательно не сложились, особенно нос, который ему не нравился, но, в общем-то, он примирился со своей внешностью и понимал, что начинает походить на мужчину.

Как и вчера, он медленно поднялся до второго этажа и увидел девушку за окошечком. Его мать, никогда не занимавшаяся финансовыми вопросами, вряд ли могла иметь дело с судебным исполнителем, что же до педикюра, то в Канне у нее был свой мастер, к которому она ездила раз в месяц на Бельгийскую улицу.

Конечно, она поднялась на третий этаж, как сейчас поднимался он, но, должно быть, чувствовала себя увереннее, чем Андре, — того с каждым шагом все больше охватывала паника.

Две двери друг против друга. Одна без таблички, без половика, без звонковой кнопки. Вторая с надписью «Меблированные комнаты». Ноги у него стали ватными, он позвонил, услышал шаги и понял, что за ним наблюдают в глазок.

Когда дверь открылась, он увидел служанку, весьма неопрятную, очень похожую на Ноэми. Поскольку он молчал, служанка с сильным южным акцентом спросила сама:

— Вы к мадам Жанне?

— Да.

— Входите.

Пол покрывал красный ковер, пахло затхлым. Его провели в маленькую гостиную с очень мягкой мебелью и закрытыми жалюзи, где в углу он заметил бар.

Он уже слышал о таких домах. Читал описания подобных заведений в довоенных романах, в частности у Мопассана, и горы подушек, изобилие вышивки, шелковые куклы на креслах не смущали его, но вызывали отвращение.

— Вы один?

Он вздрогнул. Бесшумно, не вызывая движения воздуха, вошла женщина, маленькая, полная, с лунообразным и таким белым лицом, словно она никогда не бывала на солнце, ни вообще на улице.

Тем не менее угадывалось, что она была хорошенькой, что тело ее, прежде чем располнеть, было замечательно пухленьким, а в ее золотистых глазах искрились веселость, даже ребячество.

— Простите… — начал он, не зная что сказать.

Она улыбалась, словно подбадривая Андре, и ему стало ясно, что она раскусила его с первого взгляда.

— Я вас здесь никогда не видела.

— А я сюда еще и не приходил.

— Кто вас прислал?

Он чуть было не ответил:

— Никто.

Но спохватился, понимая, что его визит может показаться более чем странным.

— Один человек, которого я встретил в кафе в Канне.

— В Канне? Как же его зовут?

— Все называют его Тони. А фамилии я не знаю.

— И он дал вам мой адрес?

Андре не умел лгать и почувствовал, что краснеет от смущения. Его подмывало выложить ей правду.

— Что он сказал вам на самом деле и почему вы пришли один?

— Потому что…

Нет, невозможно. Его история не выдерживала никакой критики, и эта, много повидавшая женщина, не поверит ни единому слову.

— Послушайте, мадам…

— Что вам предложить? — спросила она, направляясь к бару.

— Спасибо, ничего.

— Могу поспорить, вы не пьете.

— Верно.

— И никогда не были в подобном заведении.

— Нет.

— Вам уже есть семнадцать?

— Шестнадцать с половиной. Я видел одного человека, который выходил отсюда. Я его знаю.

— Когда? Только что?

— Нет, несколько дней назад.

— Девушка?

— Постарше меня. Уже женщина.

— Понимаю? Ну и что? Она была не одна?

Он покачал головой.

— Что ж, молодой человек, если бы вы посторожили подольше или пришли пораньше, вы наверняка увидели бы и мужчину.

Здесь не то, что вы думаете, но я на вас не сержусь. Не отрицаю также, что несколько лет назад все было по-другому. С тех пор порядки ужесточились.

Я сдаю комнаты, как и сказано в объявлении. Сдаю их не обязательно на месяц и не требую, чтобы клиенты оставались здесь на всю ночь.

Мне безразлично, если через час-другой они уходят, и я не требую от них предъявления брачного свидетельства. Что же касается на все готовых девиц, то с этим давно покончено — здесь их нет.

— Понятно.

— Следовательно, если ваша подружка приходила сюда, значит, она была не одна, поверьте. Мужчины частенько не хотят показываться на улице вместе с партнершами или же считают, что те одеваются слишком долго. Когда это было?

— На прошлой неделе. Не помню точно. Пятница или суббота.

— Днем?

— Около половины шестого.

— Ну что вам сказать? Вы человек холостой, и речь идет не о вашей жене. В таком возрасте надо смириться.

— Благодарю вас.

— За что? Я еще ничего для вас не сделала. Вы очень сердитесь на нее?

Собираетесь продолжать с ней?

— Не знаю… Конечно нет.

— Что ж, когда встретите другую, приводите ее сюда, если надумаете.

Ну а не найдете, я подскажу вам адреса двух-трех баров, где достаточно хорошеньких девушек, готовых утешить вас.

— Спасибо. Мне пора возвращаться в Канн.

— Я и забыла, что вы не из Ниццы. Студент?

— Готовлюсь к экзаменам.

— В таком случае желаю удачи!

Она улыбалась не без иронии и умиления, почти как Франсина, когда он заказывал молоко с двумя шариками мороженого.

— Спасибо. Еще раз извините.

Она не сразу закрыла за ним дверь, а смотрела, пока он спускался до второго этажа. Он торопился выйти на улицу, почувствовать, как вокруг кипит жизнь, как она проникает в каждую его пору.

Через полчаса из школы — совсем недалеко отсюда должна выйти Франсина. Интересно, какой у нее сейчас урок и в каком из классов здания, так непохожего на настоящую школу?

Можно, конечно, не спеша пройтись по Английскому бульвару и подождать ее у выхода, как накануне, но теперь уже не играя комедию.

Нет, он не хотел встречи с ней. Во всяком случае, не сегодня. Вдруг она догадается, что у него на душе, хоть он и не делал трагедии из случившегося.

Зачем драматизировать ситуацию? Так бывает со многими юношами и девушками его возраста.

Если бы ему рассказали о каком-нибудь приятеле, мать которого сделала то же самое, Андре, конечно, проворчал бы, пожимая плечами:

— Ну и что?

Действительно, ну и что? Разве его это касается? С какой стати он должен интересоваться жизнью своих родителей, их положением, помыслами, радостями, заботами, недостатками или даже неблаговидными поступками?

Еще совсем маленьким он — вероятнее всего, безотчетно — очертил себя защитным кругом, из которого его вывел только случай. Так что винить ему приходится теперь лишь самого себя и свое любопытство, которое не сумел обуздать.

Он возвращался в Канн. Сейчас он заберется к себе в мансарду и, прежде чем сесть за работу, четверть часа, до полного изнеможения, будет упражняться с гантелями под самые шумные пластинки.

В доказательство того, что он ничуть не огорчен, Андре, мчась по залитой солнцем дороге и проскальзывая между машинами, заранее выбирал пластинки, которые будет слушать, и радовался, предвкушая удовольствие.

Глава 3

— Дома никого, Ноэми?

Он вошел в столовую — ни души. На столе три прибора. Не оказалось родителей и в гостиной. В доме стояла тишина.

— Ваша мать наверху, а господин Бар еще не вернулся.

Уже половина девятого, а ведь отец почти никогда не опаздывает. По привычке Андре приподнял крышку кастрюли и с удовольствием понюхал рыбный суп. Он любил вкусно поесть. Еще совсем недавно Ноэми гоняла его с кухни за то, что он пробовал все подряд.

Он и теперь лазил по кастрюлям, но когда перерос служанку на целую голову, она стала смотреть на него как на мужчину и больше не осмеливалась ворчать.

Он не знал, куда приткнуться, и, напрасно простояв у окна в ожидании отца, решил подняться наверх.

В спальне родителей никого не было. Он старался не заходить сюда: он почему-то чувствовал себя здесь неловко, особенно когда родители были в постели. Еще совсем маленьким он не любил их запах.

Светло-голубые стены, белая мебель, розовое атласное покрывало под цвет виллы. Скорее комната одинокой женщины, а не супругов; Андре с сожалением вспоминал старую ореховую спальню на Эльзасском бульваре.

Казалось, со времени переезда на виллу как-то изменилось все, даже настроение родителей.

— Мама, ты где?

— Здесь, Андре.

В будуаре, тоже в голубых тонах, с шезлонгом и двумя глубокими креслами, покрытыми блекло-розовым атласом, она, одетая по-домашнему, причесывалась перед туалетным столиком, который купила в специализированном магазине на Антибской улице уже после знакомства с Наташей.

Столик явно в Наташином вкусе. Андре никогда не был у нее, но не сомневался, что обстановка там такая же, только богаче.

Он уже знал, что вечером мать уходит: на лице крем, сама какая-то взвинченная, руки дрожат, словно боится испортить прическу или плохо накраситься.

— Отец задерживается, — пробурчал он угрюмо.

Ему хотелось есть.

— Он звонил, что не будет ужинать дома. Один из его влиятельных пациентов, господин Уильяме, завтра утром уезжает в Нью-Йорк на три дня раньше, чем предполагал, и хочет чего бы это ни стоило поставить себе мост.

Они знали имена некоторых пациентов, правда очень немногих, самых именитых или самых своеобразных, вроде г-на Уильямса, который построил умопомрачительную виллу в Мужене, а жил там лишь две-три недели в году.

У него был также исторический замок в Ирландии, квартира в Лондоне, еще одна в Нью-Йорке, поместье на Палм-Бич, во Флориде, где на якоре стояла яхта.

— Ты голоден?

— Да.

— Может, начнешь пока без меня? Я скоро.

Он покорно вздохнул.

— Отец сказал, что обойдется сандвичем у себя в кабинете, а мне надо уйти — ты остаешься один.

— Идете куда-нибудь с Наташей?

— Ее лондонская подружка справляет новоселье — сняла виллу здесь. Еще не устроилась окончательно и не может пригласить гостей на обед, поэтому прием назначен на десять вечера.

Если бы мать могла прочесть мысли Андре, она бы не стала так часто поминать Наташу и вряд ли позволила себе носить подобные платья.

Наташа была из тех бездельниц, что не выносят ни минуты одиночества.

Она обожала бегать по коктейлям, обедать и ужинать в «Амбассадоре», мчаться от массажиста к парикмахеру или маникюрше, однако свободного времени у нее все равно оставалось предостаточно.

Тогда она снимала трубку.

— Жозе, дорогая, что поделываешь? Если бы ты знала, как мне не хватает тебя! Почему бы тебе не сесть в машину и не приехать ко мне на чашку чая?

И маленькая мещанка, вся дрожа, мчалась к большой кокетке, где играла роль наперсницы из классической комедии.

Он уже направлялся к двери, когда мать окликнула его.

— Андре, ты не посидишь со мной?

— Я хотел посмотреть, что на ужин, — солгал он.

— По-моему, рыба, но не уверена. Ты же знаешь Ноэми: она терпеть не может, когда я интересуюсь кухней.

Неправда. На самом деле Ноэми противилась распоряжению подниматься по утрам в будуар для обсуждения дневного меню.

— Ты, кажется, спешишь?

— Нет, что ты!

— Почему же тогда не садишься? Ты так редко бываешь со мной и разговариваешь все меньше и меньше. — У меня много работы, мама. Просидел часа два над начертательной геометрией и совсем отупел.

— Признайся, что ты охотнее разговариваешь с отцом, чем со мной.

— С чего ты взяла?

— Да ведь еще вчера вы провели весь вечер вместе.

Он ненавидел эти подходы издалека, которые называл «забрасыванием удочки», и жалел уже, что поднялся сюда.

— Отец зашел пожелать мне спокойной ночи и пробыл со мной минут десять, не больше.

— Не нужно оправдываться. В твоем возрасте мальчику иногда хочется побыть с мужчинами.

Он покорно сел в кресло, шелк которого казался слишком нежным для его крупного тела и брюк из грубой ткани.

— О чем же вы говорили, если, разумеется, это не секрет?

— Да я уже и не помню… Постой… Я рассказал ему о встрече с Франсиной, а он мне — о Буадье.

— Ну вот, теперь можно идти. Ничего, что я не накрашена? Закончу после ужина.

В ее игривости было что-то искусственное, натянутое.

— Я не очень страшная?

— Вовсе нет.

— Женщина должна долго оставаться красивой, и даже не столько для мужа, сколько для детей. Наверно, подростку противно видеть, как стареет мать.

— Ты не стареешь.

— Идем, не то Ноэми разозлится на меня.

Им редко доводилось оставаться в столовой один на один с чистым, неубранным прибором отца.

— А Франсина-то хорошенькая. И очень похожа на свою мать в молодости.

— Отец мне говорил.

— Боюсь, она быстро увянет, как и ее мать. Некоторые женщины, выйдя замуж, ставят на себе крест, и уже в тридцать их возраст трудно определить. Интересно, что думают о них дети.

Его подмывало брякнуть:

— Ничего!

Но вместо этого он, понимая, что уязвит ее, сказал:

— Она, видишь ли, много работает. Братья Франсины еще маленькие: одному шесть, другому одиннадцать.

И она сама занимается ими: купает, стирает, гладит, водит в школу, забирает после уроков. Да еще сколько дел по дому — у них всего одна служанка, которая к тому же и клиентов встречает.

— Ты хорошо информирован, — с горечью заметила она.

Это была правда. Во время ужина у Буадье его поразила царившая в доме атмосфера, совсем не такая, как у них.

Большая квартира с просторными комнатами, со вкусом обставленными в стиле ампир. Все очень просто, но основательно. Кабинет доктора наводил на мысль о покое и достатке.

— По вечерам, — объяснила Андре Франсина, — отец иногда работает допоздна. Тогда он открывает дверь настежь и просит меня включить в гостиной музыку. Он очень любит камерную музыку — считает ее наиболее цивилизованной. А мы с мамой сидим и потихоньку болтаем; время от времени отец прерывает работу и спрашивает, о чем мы говорим.

Никаких непроницаемых переборок. У г-жи Буадье нет будуара, у ее мужа нет необходимости прятаться на антресолях. Двери всегда открыты, между членами семьи постоянный контакт.

— А знаешь, Андре, я ведь тоже водила тебя в детский сад.

— Знаю.

— Помнишь «Шалунов»?

Так назывался частный детский сад на улице Мерль, за Эльзасским бульваром, где они жили, когда железную дорогу еще не упрятали под землю и они слышали все проходившие поезда. Дом содрогался днем и ночью, а люстра порой так раскачивалась, что, казалось, вот-вот сорвется с потолка.

Дом был старый, квартира темная, с разномастной мебелью, купленной родителями у старьевщиков и на распродажах.

Кабинет отца размещался в конце коридора, где целый день горел свет, а гранатовая гостиная служила приемной для пациентов, еще вербовавшихся не из состоятельных людей.

Сладковатый запах дезинфицирующих средств чувствовался даже в обеих спальнях, двери между которыми, пока Андре был маленьким, оставались открытыми. Г-жа Жюсьом! Так звали директрису «Шалунов»; это она научила Андре читать и писать, и от нее тоже пахло чем-то особенным.

— В то время я готовила сама, как и в Париже, когда сразу после свадьбы мы жили у твоей бабушки, и потом, после переезда в двухкомнатную квартиру с окнами во двор, на набережной Турнель…

Андре помнил только двор, вымощенный серым неровным камнем, и свой манежик из лакированного дерева: его ставили под окнами привратницы, чтобы та могла приглядеть за ним. В клетке прыгала канарейка. Особенно отчетливо он помнил эту желтую птичку и солнце, делившее двор надвое.

— Твой отец еще учился в стоматологическом училище на улице Тарансьер, и я с тобой на руках изредка ходила его встречать.

Лучше бы она помолчала! Он не любил воспоминаний, не принадлежавших ему одному.

— Не моя вина, что у нас только один ребенок. Мне хотелось иметь шестерых, но я считала своим долгом лично воспитать тебя, и правильно сделала, бросив фармацевтику на третьем курсе.

Неужели она не понимает, что напрасно говорит все это?

— Мой отец так расстроился, что чуть не заболел. Он столько пережил из-за моего брата, который. Бог знает почему, выбрал военную карьеру.

Теперь отец рассчитывал на меня в надежде передать мне свою аптеку напротив кладбища Монпарнас. А тут еще сестра выскочила замуж в семнадцать лет и уехала в Марсель…

Андре знал: даже если это правда или полуправда — все равно она приукрашена и тенденциозна. Рассуждая о детях, которых она якобы хотела иметь, чтобы у него были так недостававшие ему братья и сестры, она всегда повторяла:

— Не моя вина, если…

Слова были тщательно подобраны. Иначе говоря, виноват отец.

Вставая из-за стола, она вздохнула:

— Видишь ли, Андре, есть вещи, которые ты сможешь понять, только когда женишься и у тебя будут свои дети!

Она Наклонилась и поцеловала его, что было не в традициях семьи. — Я предпочла бы остаться с тобой, чем куда-то идти. Только, боюсь, ты быстро устанешь от меня.

— Не устану, но мне надо заниматься.

— Знаю-знаю.

Тем же голосом она говорила и раньше, три-четыре года назад, когда по вечерам — он уже лежал в постели — заходила к нему в комнату.

В такие дни она, видимо, ссорилась с мужем. Он помнил молчаливые ужины, красные глаза матери, ее нервозность, подчеркнуто бесстрастное лицо, частые отлучки отца. И ему казалось, что он задыхается.

И когда она вот так же склонялась над его кроватью или ложилась рядом с ним, от нее пахло вином, а то и чем-нибудь покрепче.

— Ты не чувствуешь себя несчастным, малыш?

— Да нет, мама.

— И тебе не хотелось бы, чтобы у тебя были другие родители?

Ему хотелось спать. Подобные сцены омрачали весь следующий день. Часто по ночам его мучили кошмары, но позвать родителей он не решался.

Наивный, он задавался вопросом: такие же ли они, как другие отцы и матери, все ли у них так же, как в прочих семьях?

— Ты действительно считаешь себя счастливым?

— Конечно, мама.

— Я так люблю тебя, дорогой мой мальчик! Ты — единственный смысл моей жизни. Все, что я делаю, — позже ты это поймешь — я делаю только для тебя.

— Да, мама.

— Я не сержусь на твоего отца. Он мужчина, а мужчины…

Случалось, она плакала, и когда слеза падала на щеку ребенку, стереть ее он не решался.

— Что ты думаешь обо мне, Андре? Я хорошая мать?

— Да, мама.

— Даже если не уделяю тебе много внимания? Я так хочу всегда быть веселой, беззаботной, чувствовать себя твоим товарищем, другом, играть с тобой как сестра, а не стареющая женщина.

Она не знала, что в глазах у него вставало спокойное, почти невыразительное лицо отца, лицо смирившегося мужчины, который терпеливо несет свой крест и устроил себе на антресолях уголок и убежище. Он не мог сказать точно, когда все это началось. На старой квартире, на Эльзасском бульваре, они время от времени приглашали на ужин какую-нибудь супружескую пару, почти всегда приятеля-врача с женой, и по вечерам, лежа в постели, он слышал журчание мирной беседы, изредка прерываемой смехом, чувствовал запах коньяка, который подавали в рюмках с золотым ободком.

После переезда на виллу, в самом начале, бывали вечера и пошумнее, когда собиралось пять-шесть пар, допоздна танцевавших под патефон.

Но этот огонек потихоньку угасал. Вечеринки устраивались все реже, приглашенных становилось все меньше — лишь два-три ближайших друга, да и те потом перестали ходить. И родители по вечерам сидели дома, разве что раз в месяц выбирались в кино на Антибскую улицу.

Андре поднялся в мансарду, где попытался углубиться в задачу, условие которой медленно переписал: определить функцию от a=x2+y2 и вычертить график.

Но сосредоточиться никак не удавалось.

— Ты у себя, Андре?

— Да, мама.

— Не спустишься попрощаться со мной? В желтом, очень открытом платье для коктейля и норковой накидке, она стояла на площадке; уже за пять ступенек от нее несло духами.

— Я не очень страшная?

— Ты великолепна.

Он так не думал. Он едва на нее посмотрел.

— Спокойной ночи, дорогой.

— Приятного вечера, мама.

— Если отец вернется до того, как ты ляжешь спать, пожелай ему от меня спокойной ночи. Я все-таки надеюсь вернуться не слишком поздно, но с Наташей никогда не угадаешь…

Услышав, как закрылась дверь и колеса заскрипели по садовому гравию, он облегченно вздохнул: наконец-то один. И тут зазвонил телефон. В доме было два аппарата: в спальне родителей и в гостиной. До спальни было ближе, но Андре кубарем катился вниз, где Ноэми уже сняла трубку.

— Алло!.. Да, здесь. Да вот и он. Передаю трубку.

— Меня?

Он не мог поверить: ему никогда не звонили. Наверно, кто-нибудь из класса забыл в лицее тетради или у кого-то не получается задача.

— Алло!.. Кто это?

И голосом, заставившем Ноэми остановиться, выдохнул:

— Франсина?

Еще ни разу он не слышал ее голоса по телефону и удивился, какой он серьезный и нежный. Фоном ему служила доносившаяся из трубки музыка.

— Не помешала?

— Нет.

— Что ты делал?

— Собирался идти в мансарду заниматься.

— Чем?

— Математикой.

— У тебя все в порядке?

Он помрачнел: ему вдруг показалось, что она звонит, желая убедиться, не слишком ли он расстроился из-за встречи с матерью. Он не хотел, чтобы его жалели, чтобы кто-то, даже Франсина, лез ему в душу. Догадалась ли она по его молчанию, что, сама того не желая, задела его.

— Знаешь, зачем я звоню?

— Нет.

— Что ты делаешь завтра около пяти?

— Завтра суббота? На пять часов у меня нет никаких планов.

— Я буду в Канне. Хочу повидать Эмилию, дочку доктора Пуатра. Знаешь такого? Он кардиолог.

— По-моему, его знает отец.

— В следующий понедельник Эмилию должны оперировать по поводу аппендицита, и она страшно трусит. Вот, чтобы подбодрить ее, я и приеду рассказать ей о своей операции.

— Тебя оперировали?

— Два года назад. Если ты свободен, я останусь у нее часов до пяти, и у нас еще будет время до моего отъезда.

— Ты сейчас слушаешь «Erne kleine Nachtmusik»[6]?

— Да.

— Ты звонишь из гостиной?

— Да.

Он представил ее справа у камина, в кресле, которое она называла своим. В тот вечер, когда они с родителями ужинали у них, она поставила ему эту пластинку и удивилась, узнав, что у него есть такая же.

— Ты любишь Моцарта? Обычно мальчишки предпочитают джаз.

— Это не мешает мне любить и джаз.

Как это по-детски трогательно поставить под телефонный звонок музыку, напоминающую обоим один из эпизодов их жизни!

— Дверь в кабинет твоего отца открыта?

— Да.

— Он там?

— Заполняет формуляры для социального страхования. А мама на кухне, отдает служанке распоряжения на завтра.

Последовало молчание, но оно ничего не разрушило, поскольку не смущало. Первым, опасаясь, что их разъединили, заговорил Андре.

— Ты еще слушаешь?

— Да. Давай встретимся у морского вокзала.

— Захватишь купальник?

— Вряд ли. Я хочу просто побродить по порту. Но если ты…

— Нет. Как скажешь.

— Не возражаешь?

— Я и так купаюсь каждое утро.

— Когда же ты встаешь?

— В шесть.

Он удивился ее естественности и раскованности, хотя из соседней комнаты, дверь в которую была открыта, ее отец слышал все, что она говорит.

— Мне так рано не подняться. Я ужасная копуша. Не поднимай братья шум с семи утра, не знаю, когда бы я вставала.

Андре не мог бы говорить столь непринужденно, будь рядом отец, а уж если бы его слышала мать — и подавно. Он завидовал Франсине, завидовал ее семье, дому, квартире, где так спокойно, уютно, гармонично.

— А ты что делаешь?

Ему показалось, что ее дыхание вдруг участилось.

— Наклонилась, чтобы выключить проигрыватель. Пластинка кончилась. Ты не заметил? Он глупо спросил:

— Погода в Ницце хорошая?

— Полагаю, не хуже, чем в Канне, — последовал ироничный ответ.

Он услышал ее смех, и ему стало радостно и в тоже время грустно.

— Сколько ты еще выпил шоколадных коктейлей?

— После нашей встречи — два.

— С двумя шариками?

— С двумя в каждом. А ты?

— Надеюсь, завтра ты меня угостишь.

— Смеешься надо мной?

— Нисколько.

— Находишь мои привычки детскими?

— Могу тебе признаться кое в чем еще более детском. Представляешь, я, засыпая, до сих пор кусаю простыню. Это в моем-то возрасте! Мама говорит, что я разорю ее.

Он никогда не чувствовал себя столь близким другому человеку.

— Твой отец будет смеяться надо мной.

— Почему?

— За подобные разговоры.

— Мой отец из принципа никогда ни над кем не смеется. Единственный, над кем он позволяет себе подшучивать, — он сам. Кстати, он сейчас наклонился, чтобы видеть меня, и грозит мне пальцем.

Франсина снова засмеялась, и он услышал, как она говорит в сторону:

— Это Андре, мама. Я позвонила ему, чтобы спросить, не сможет ли он встретиться со мной завтра. После долгой беседы с Эмилией о хирургии и плохого чая мне будет приятно поболтать с ним… Алло! Извини. Вошла мама. Она интересуется, не очень ли тебя замучили экзамены.

— Ничуть. Передай ей от меня спасибо.

— Он говорит, что нет, и благодарит тебя… Ладно, не хочу брать на себя ответственность, мешая твоим занятиям. До завтра, Андре. В пять часов на морском вокзале. Оставь где-нибудь мопед, чтобы не таскать его с собой по улицам.

Его всегда поражал этот образ: двое влюбленных под руку, и мужчина свободной рукой придерживает велосипед.

— Спокойной ночи, Франсина. Мое почтение твоим родителям. — И твоим тоже.

Далеко не то же! Впрочем, его родителей не было дома. Вряд ли они участвовали бы в этом телефонном разговоре: они ничего не знали.

Должно быть, на бульваре Виктора Пого продолжают говорить о нем. Неужели Франсина рассказала родителям о том, что они видели?

— Я им все рассказываю, — призналась она, когда приезжала ужинать к ним на виллу.

В тот вечер, как и в другой, на ужине в Ницце, Андре показалось, что между его матерью и г-жой Буадье не возникло симпатии. А вот глядя на мужчин, сидевших в креслах друг против друга, чувствовалось, что они старые друзья, могли бы встречаться почаще и вместе им легко и не скучно.

Его матери было явно не по себе. Как обычно в таких случаях, она говорила слишком много, слишком лихорадочно, и г-жа Буадье смотрела на нее не без удивления.

Андре не принимал участия в беседе. Сразу после ужина он увел Франсину в свои владения, в мансарду с голыми балками.

— Тебе повезло! — воскликнула она. — У тебя есть свой уголок, где можно не наводить порядок.

В мансарде царил обычный кавардак, и Франсина делала открытие за открытием.

— Ты играешь на гитаре?

— Пробовал три года назад, но быстро потерял интерес.

— К гантелям тоже?

— Я упражняюсь с ними, когда переработаю или злюсь. Они хорошо успокаивают нервы.

— На кого злишься?

— На себя.

— И часто такое бывает?

— А ты никогда не злишься на себя?

— Иногда. Если обижаю кого-нибудь. Ты тоже?

— Нет.

Он пытался объяснить. Чуть было не ляпнул:

— Злюсь, когда причиняю боль самому себе. Слишком просто и не совсем точно.

— Когда веду себя не так, как следовало бы. Например, у нас в школе есть преподаватель, который не любит меня, но я так и не знаю почему.

— Могу спорить, что это преподаватель английского языка. — Как ты догадалась?

— Потому что я никогда не могла понять наших преподавателей английского и немецкого. Преподаватели языков непохожи на других.

— Так что же, раз он не любит меня, я должен стать его врагом?

— Не уверена.

— Я знаю, как разозлить его, и знаю, что весь класс будет на моей стороне. И когда такое случается, я начинаю его жалеть. А потом сержусь на себя и за то, что пожалел его, и за то, что разозлил.

— И тогда, возвратясь домой, берешь гантели. ТЫ ложишься на этот коврик, верно?

Кусок красного ковра, скорее, половика с неровными краями, сохранившийся еще с Эльзасского бульвара.

— Я почти всегда занимаюсь и читаю на полу. А поскольку пол сосновый, бывает, и занозу посадишь.

— Один из моих братьев тоже любит валяться на полу. Папа говорит, что для молодых это очень полезно.

— Когда я слушаю музыку, то лежу на спине. У них не было мансарды; она привела его в свою комнату с мебелью светлого дерева: почти ничего лишнего — все просто, свежо.

— Видишь, у меня нет беспорядка. Да и родители не допустили бы этого.

Что могли сказать Франсина с матерью, если они действительно говорили о нем, в то время как Буадье, заполняя служебные формуляры, слышал их разговор через открытую дверь?

— Ты уверена, что это была она?

— Он ее тоже сразу узнал. Разве сын не узнает свою мать с другой стороны улицы? И потом, ее машина…

— А она видела вас?

— Не знаю. В какой-то миг Андре побледнел и сразу изменился.

— Она одна вышла из того дома?

— Я увидела ее первой, когда она была еще в дверях.

Промолчи я, он ничего и не заметил бы: ведь мы собирались идти в другую сторону. Слова вырвались у меня непроизвольно.

— Ясно.

— Думаешь, он мучается?

— Я не настолько хорошо его знаю, чтобы ответить на твой вопрос. Он понимает, что это за дом? — Я тоже познакомилась с ним недавно и видела его всего три раза, но могу поспорить, что, проводив меня, он снова вернулся туда.

— Поэтому ты и звонишь?

— Отчасти. Мне хочется снова увидеть его. Может быть, я нужна ему. Но завтра я действительно должна ехать в Канн, к Эмилии.

— Ты будешь говорить об этом с Андре?

— Конечно нет, если только он не начнет первым, что, по-моему, не в его стиле. Напротив, он постарается ничего мне не показать. Друзей у него никогда не было — он их не ищет, о себе говорить не любит, и, похоже, ему никто не нужен.

— Даже ты?

— В какой-то момент, в самом начале нашего разговора, я думала, он повесит трубку. А ты знали?

— Что?

— О его матери?

— Пожалуйста, не задавай мне таких вопросов.

— Значит, знала.

— Люди говорят разное и чаще плохое, чем хорошее. Мне не в чем упрекнуть ее.

— Но ты не хотела бы с ней дружить?

— Не из-за этого.

— Сознайся, вы не очень-то понравились друг другу.

— Здесь, пожалуй, нет ни ее, ни моей вины. Она, скажем так, не совсем понятна мне и утомляет меня.

— Женщины, вы еще не перестали сплетничать?

— Значит, подслушиваешь? А что ты думаешь сам? Ведь ты знал ее раньше меня.

— Ничего не думаю. Если интересоваться характером и судьбой всех, кого я знал в молодости, мне не хватит времени на собственную жизнь.

— Но ведь ты не будешь отрицать, что из-за нее он бросил медицину и поступил в стоматологическое училище?

— Вполне возможно, но такое могло случиться и со мной. Он был менее терпелив, чем мы, — хотел жениться. Дантистом он мог быстрее заработать себе на жизнь, чем решив стать врачом. Даже без специализации ему пришлось бы, если мне не изменяет память, учиться пять лет.

— И как они жили, пока он учился?

— По вечерам, а иногда и по ночам он работал в протезной мастерской вот и все, что я знаю. — Думаешь, он счастлив и ни о чем не жалеет?

Что мог сказать Буадье? И что мог ответить на этот вопрос Андре, возвращаясь в свою мансарду? Впрочем, ни на один вопрос, которые он задавал себе, ответа не находилось.

Что он знал? Кто что-нибудь знал? И знал ли отец? А Наташа? И все их друзья, некогда приходившие на виллу, но которые больше не появлялись там?

Это не касалось ни Буадье, щебетавших в своей благоустроенной квартире, ни друзей, никого.

Его, Андре, тоже. Она его мать. Он хотел быть свободным, значит, свободна и она. Нет у него права судить ни отца, ни кого бы то ни было, разве что самого себя.

Главное, жить без тревог. Так, чтобы никто не усложнял его жизнь, жизнь, которую он терпеливо строил для себя сам.

Пусть его раз и навсегда оставят в покое. Перестанут откровенничать или полуоткровенничать с ним, не трогают его воспоминания, как это сделала мать, и не пытаются вбить в него другие, чуждые ему.

Никто не имеет права давить на него!

Андре не хотелось ни заниматься, ни слушать музыку, ни упражняться с гантелями. Не хотелось ничего, разве что не думать больше ни об этой встрече, ни о том, что она могла означать.

В чем-то он винил и Франсину: если бы не она, ему и в голову не пришло бы идти на улицу Вольтера, о которой в половине шестого в четверг он даже не знал.

И вот к чему это привело! Все рухнуло. Андре прислушался. Хлопнула входная дверь. Вернулся отец. Щелкнул выключатель. Ноэми уже давно поднялась к себе и, должно быть, спала, по привычке с грелкой на животе.

Отец на секунду зажег свет в гостиной и медленно, тяжело пошел наверх. Постоял в нерешительности на площадке второго этажа, потом поднялся еще на три-четыре ступеньки.

Андре не хватило духу увидеть его, услышать, заговорить с ним сегодня. Он в раздражении погасил лампу, чтобы из-под двери не пробивался свет: так отец подумает, что он уже спит.

Хитрость оказалась излишней. Шаги стихли. Может быть, и у Люсьена Бара не хватило духу. Или застенчивость не позволила ему заходить к сыну два вечера подряд. Он повернулся и пошел в свою комнату, потом в ванную, откуда вскоре послышался плеск воды. Сегодня был трудный день.

Прошло добрых четверть часа, прежде чем Андре протянул руку и снова зажег свет.

Глава 4

В субботу настал черед мужчин обедать с глазу на глаз в столовой с тремя приборами. Оба чувствовали себя смущенно и старались не смотреть друг на друга.

— Мама еще не спускалась?

— Не знаю. Я только что пришел.

— Пойду проверю.

Встревоженный, отец направился к лестнице, а Андре поплелся на кухню, где для виду стал поднимать крышки кастрюль.

— Фаршированная капуста, Ноэми?

— Вы же сами просили ее позавчера.

— Мама будет обедать?

— Похоже, она и днем-то не спустится. Все утро ее тошнило, а к одиннадцати ей стало так плохо, что я — даже вызвала бы врача, если бы не знала причину недомогания.

Он строго взглянул на служанку. О своих родителях он может думать все, что угодно, но не потерпит ничьих замечаний по их адресу. Грубый цинизм Ноэми приводил его в ярость.

Он вышел из кухни, прогулялся по саду; на лужайке, в метре от него, прыгали два ее завсегдатая-скворца. Дверь он оставил открытой, и когда услышал на лестнице шаги отца, быстро возвратился в дом.

— Сегодня она вернулась поздно и очень устала. Отец был бледен, прятал глаза. Когда с матерью случалось такое, она не церемонилась в выражениях.

— К столу, сын.

Они молча передавали друг другу тарелки с закусками, но Люсьен Бар, казалось, все время порывался что-то сказать.

— Как подготовка к экзаменам? Волнуешься?

— Я, видишь ли, никогда не переживаю по этому поводу.

Порой отец мельком, чуть ли не украдкой поглядывал на него. — Не сердись на маму, Андре. — Я и не сержусь.

— Я знаю, некоторые ее поступки раздражают тебя.

— Это даже не раздражение. Мне не нравится, когда она, словно разыгрывая спектакль, начинает говорить о чем угодно. А уж эту Наташу я просто ненавижу.

— Постарайся понять, что жизнь твоей матери не всегда была легкой.

— Понимаю.

Ему хотелось сменить тему разговора, но он не решался. Отец редко переходил на доверительный тон, обычно предпочитая нейтральный, даже безразличный.

— У меня много работы и совсем не остается времени для нее. Раньше, когда ей хотелось куда-нибудь ходить, развлекаться, у нас не хватало денег. Да еще ты маленький, хозяйство.

— Знаю.

— А теперь она вбила себе в голову, что стареет и скоро будет поздно.

Период нелегкий и для мужчины.

Конец фразы удивил его: он никогда не думал, что отец чувствует приближение старости и может от этого страдать.

— Я тоже не люблю Наташу, но…

Он не закончил. Вероятно, удержался, чтобы не добавить:

— Но это единственное, что она нашла и за что держится.

Он нажал под столом кнопку звонка, и пока Ноэми меняла приборы и подавала фаршированную капусту, оба молчали.

— Не знаю, уместно ли говорить об этом сейчас, когда ты готовишься к экзаменам, однако, поверь, нет никаких причин для беспокойства. Сегодня утром мне на работу звонил доктор Пелегрен.

— Бабушка заболела?

— Она не хотела, чтобы мне сообщали. Ты же знаешь ее. Она терпеть не может, когда пекутся о ней, а уж тем более о ее здоровье.

И если она согласилась пойти на осмотр к Пелегрену, то лишь потому, что тот лет сорок живет этажом ниже. Они почти одного возраста и, должно быть, самые старые жильцы в доме.

Андре представил себе старый дом на улице Фоссе Сен-Бернар, возле Винного рынка, и даже почувствовал специфический запах квартиры с низким потолком. — Вполне вероятно, что у нее камни в желчном пузыре. В понедельник будет рентген, и, видимо, придется делать операцию.

— Это опасно?

— Довольно опасно, но не страшно. Бабушка никогда не болела да и сложения крепкого. Ей ведь только шестьдесят семь, нет, уже шестьдесят восемь.

— Ты поедешь в Париж?

— Пелегрен не советует. Во-первых, он позвонил без ведома бабушки, которая разозлится, если узнает. А во-вторых, мой внезапный приезд наведет ее на мысль, что болезнь серьезнее, чем кажется. Она ведь женщина со странностями.

Андре очень любил бабушку, хотя, в общем, толком не знал. Три раза вместе с родителями он ездил к ней в ту самую квартиру, которую она занимала со дня свадьбы и где после смерти ее мужа ничего не изменилось.

Она приезжала к ним в Канн дважды. Первый раз, когда еще был жив дедушка, и Андре запомнил главным образом его рыжеватую бороду и взгляд, печальный и исполненный достоинства. Они предпочли остановиться в семейном пансионе, и их почти не видели.

Во второй ее приезд ему было двенадцать. Дедушка умер. Они уже переехали на виллу, и две комнаты всегда оставались свободными. Одну отвели бабушке, которая собиралась провести у них целый месяц. В то время Андре смотрел на бабушку с восхищением, поскольку она была самой удивительной личностью в семье.

Родилась она в бельгийской Фландрии, в Сгенкерке, возле Фюрна, и когда на каникулах дедушка встретил ее в Мало-ле-Бен, она работала в ресторане официанткой и еле-еле говорила по-французски.

Рыжеволосая, пухленькая, но крепко сбитая, она смеялась кстати и некстати и не стеснялась говорить правду в глаза.

Эмиль Бар только что закончил юридический факультет. Он женился на ней, и несколько месяцев спустя они обосновались на улице Фоссе-Сен-Бер-Нар, где так и остались.

Бабушка — ее звали Анной — сохранила акцент, который становился еще сильнее, когда она сердилась; когда она начинала всем «тыкать».

Вместо месяца она провела у них всего неделю.

— Каждый человек, дети мои, устраивает свою жизнь гак, как хочет.

Здесь я не чувствую себя дома и постоянно сдерживаюсь, чтобы кого-нибудь не отчитать. Тем не менее она не упускала случая все критиковать, особенно слова и поступки невестки, ее манеру разговаривать, одеваться, краситься, содержать дом.

Было ясно: она ненавидит невестку и будет злиться на нее всю жизнь за то, что та отобрала у нее сына. Не меньше сердилась она и на него — по ее мнению, он сделал ужасно неудачный выбор; поэтому на быт их она смотрела осуждающе и саркастически.

В то время один-два раза в неделю в доме бывали гости. Приходили друзья, допоздна танцевали. С шести утра она бродила по дому, подсчитывая пустые бутылки и разбитые бокалы.

Дедушка умер от цирроза печени. Почему и когда он начал пить? Во всяком случае, не раньше тридцати пяти лет, насколько мог заключить Андре из подслушанных разговоров.

До этого он был стажером у весьма известного адвоката — ныне члена Французской Академии, потом стал его компаньоном. Затем, все там же, на улице Фосее Сен-Бернар, открыл свою собственную контору.

В присутствии Андре никто и никогда не намекал на то, как все началось. Сам же Андре вопросов не задавал.

— Бедняга пьет, — шептали вокруг, словно речь шла о постыдной болезни или семейном пороке.

Андре очень тревожился. Как-то, еще в шестом или пятом классе, преподаватель естествознания схематично изложил им проблему генов и наследственности. Примерно тогда же, по воле случая, он прочитал в одном журнале статью о наследственности алкоголизма.

— Мама, дедушка был алкоголиком?

— Да, он много пил.

— Но ведь папа не пьет. И даже в вино добавляет воду.

Видимо, у Андре появилось отвращение к спиртному. Он боялся.

— У дедушки были неприятности, и он запил.

— Какие неприятности?

— Дело весьма запутанное, а подробностей я не знаю. Чтобы спасти одного клиента, он, кажется, применил методы, которые не одобряли ни старшина сословия адвокатов, ни совет корпорации. Что за методы? Наверно, ошибочные, если его на два года отстранили от практики.

— Что это значит? — Ему запретили выступать в суде и заниматься адвокатурой вообще.

— А как же он зарабатывал на жизнь?

— Готовил разные справки для коллег, которые жалели его.

— Отец тогда еще жил с родителями?

— Если не ошибаюсь, ему было лет пятнадцать и он учился в лицее.

Андре снова и снова расспрашивал мать, поскольку невозмутимость отца, которую он принимал за холодность или безразличие, обескураживала его.

— А что потом?

— Ничего. Он стал засиживаться в кафе. А когда снова получил разрешение выступать в суде, сумел найти лишь случайных клиентов да незначительные дела, те, что никто не берег. Следить за собой и вовсе перестал.

— А жена?

— И полсловом не упрекнула его. Возможно, здесь-то и заключалась ошибка. Она из той эпохи, когда мужчина был в семье богом. Твой отец утверждает, что когда по утрам она будила мужа, ей приходилось долго трясти его, но она все равно улыбалась.

— Эй, Эмиль, вставай! Пора на работу!

Зная, что он не придет в нормальное состояние, пока не выпьет, она сама подносила ему стаканчик белого вина.

Так он и завтракал каждое утро. Пил только белое, но за день опустошал три бутылки.

В полдень он уже еле ворочал языком, глаза у него слезились. Тем не менее он, кажется, ни разу не запутался в делах, которые вел в административных инстанциях или — гораздо реже — в уголовном суде.

Когда бабушка жила у них в ту беспокойную неделю, мать еще не пила.

Бабушка раздобрела, но дородность не лишила ее ни подвижности, ни насмешливой агрессивности. И частенько в глубине души Андре соглашался с ней.

— Неужели стоило ради скороспелой женитьбы, не осмотревшись толком, отказываться от карьеры врача и пожизненно обрекать себя на копание в больных зубах?

Вы что, не могли спать вместе, раз уж вам так хотелось, и подождать, пока не начнете зарабатывать на жизнь? Думаешь, мы с отцом церемонились?

Я знала его только три дня, когда мы с ним легли в постель. Меня чуть было не уволили: ведь это случилось в гостинице, где я работала, а официанткам и горничным категорически запрещалось спать с постояльцами.

Утром, долго плавая среди волн, — поднялся восточный ветер, и вдоль пляжа катились высокие, больше метра, валы-Андре смыл с себя все заботы.

В классе он сидел с безразличным видом и, казалось, не слушал.

— О чем я говорю, господин Бар?

К удивлению преподавателя, он повторял последнюю фразу слово в слово.

Он не пытался стать лучшим учеником, первым или вторым в классе, хотя и мог бы им сделаться при минимальных усилиях.

И не из-за лени. Просто ему претило забивать себе голову тем, что его не интересует и, как он считал, никогда в жизни ему не пригодится.

На историю, к примеру, он тратил ровно столько усилий, сколько требовалось, чтобы получить средний балл, и почти точно мог предсказать свои отметки.

Возможно, когда-нибудь он и займется историей, но сам, по-своему, и не так смехотворно, как учат в лицее. Главное, оставаться независимым, свободным, идти на компромисс лишь по необходимости, как он делал дома: в семье — минимальные уступки.

Оба молчали, думая о чем-то своем. Быть может, отец вспоминал сейчас какой-нибудь эпизод из жизни на улице Фоссе-Сен-Бернар?

Одинаковые слова воскрешали в каждом разные образы. Для Андре это была бабушка, для отца — мать. И, разумеется, он видел ее по-другому, не такой, как сегодня, а какой знал в детстве.

— Моему отцу повезло.

Он, казалось, бессознательно убеждал сам себя, поскольку внутренне смущался и считал необходимым объяснять себе свою мысль.

— Любая другая женщина наверняка сердилась бы на него, была бы с ним груба или язвительна. Однако я ни разу не слышал, чтобы моя мать хоть в чем-то упрекнула его.

А жизнь далеко не баловала ее. Я помню тяжелую швейную машинку, которую она взяла на месяц и шила брюки, помогая портному, живущему в том же квартале.

У нее никогда не было ни служанки, ни горничной.

Я много лет упрашиваю ее нанять кого-нибудь за мой счет, но она только посмеивается, уверяя, что не сможет целый день терпеть за спиной шпионку. В последний раз она не осталась с нами лишь потому, что вилла показалась ей слишком большой, слишком роскошной для нее. А присутствие Ноэми, которую она посчитала заносчивой, стало последней каплей.

— И ради этого ты изводишь себя работой! Да еще для того, чтобы твоя жена до десяти валялась в постели!

Труднее всего убедить ее лечь не в больницу, а в частную клинику. Пелегрен намекнул на это, но она отрезала:

— Сыну деньги нужнее, чем мне.

Люсьен Бар снова вздохнул.

— Странная она женщина…

Возможно, Андре тоже когда-нибудь скажет о своей матери:

— Странная она женщина…

Все удивительно переплеталось, и у Андре складывалось впечатление, что он несвободен и, хочет того или нет, некие нити связывают его не только с родителями, но и с бабушкой, с дедом, с другими менее важными персонажами, чья роль в его жизни была тем не менее значительной.

Семейство Буадье, например, о которых он думал чаще, чем хотел.

Оба одновременно встали из-за стола. Через несколько минут отец размеренным шагом направится на Круазетт, где ровно в два часа в белом халате будет стоять посреди своего кабинета.

— Приглашайте первого, Алиса.

Алиса, ассистент-секретарь, симпатичная брюнетка, заменила после их переезда в новый дом пожилую м-ль Беген, которая покрикивала на клиентов.

Довольно часто имя Алисы произносила в доме и мать, но почти всегда со скрытым намеком.

Неужели отец спит со своей ассистенткой, а мать ревнует? Андре жил с ними с самого рождения, но почти ничего не знал о них. Да и не хотел знать, и когда они сами пытались что-то рассказать ему о себе или о своей жизни, весь ощетинивался.

— Все-таки, — глядя на него, добавил отец, пока они еще стояли на разных концах стола, — у вас с бабушкой есть что-то общее.

— Что же?

— Вспыльчивость. Тебе не доводилось видеть ее в ярости? — Но я никогда не сержусь.

— В детстве ты не сдерживался, тебя буквально прорывало. Как только ты не обзывал нас с мамой!

— Со мной такого уже три года не случалось.

— Верно. Но ты взрываешься внутренне. Иногда ты вдруг бледнеешь, лицо у тебя застывает, и ты пришел бы в ужас, если бы мог видеть в такой момент свои глаза, сверкающие как молния.

— Я держу себя в руках.

— Верно. Но хорошо видно, чего тебе это стоит, и порой я даже предпочел бы, чтобы ты, как раньше, спускал пары.

Они подошли к двери. Такие обеды, когда они оставались вдвоем и много, гораздо больше, чем за целую неделю, разговаривали, случались нечасто.

А вот получил ли каждый удовлетворение? В их глазах читалась не радость, а, напротив, известная серьезность.

— Счастливо, сын.

Пропуская Андре вперед, отец на мгновение, словно невзначай, почти как Франсина, положил ему руку на плечо.

— Кстати, я сейчас увижу Франсину.

— Ты едешь в Ниццу?

— Она приезжает в Канн к подружке, отца которой, доктора Пуатра, ты, должно быть, знаешь.

— К Эмилии?

— Ты и ее знаешь?

— Пуатра лучший кардиолог на побережье.

— В понедельник утром Эмилии делают операцию аппендицита.

Андре не очень-то хотел вдаваться в подробности, но ему показалось, что отец в обмен на проявленное доверие имеет право на несколько фраз.

— Франсина — замечательная девушка.

Любезность за любезность. В общем, они остались довольны друг другом: такой близости между ними еще не возникало.

— К ужину вернешься?

— Наверняка. Она уезжает шестичасовым.

— Передай привет ее родителям.

Отец помедлил, не зная, пойти ли попрощаться с женой; в конце концов взял с вешалки шляпу и вышел за дверь на крыльцо и залитую солнцем аллею. — Ты часто ходишь сюда?

— Довольно часто, в основном по утрам, если есть свободное время.

На улицах города он тоже предпочитал первые утренние часы, когда наводят чистоту в магазинах и кафе, и нередко перед лицеем заходил на рынок Гамбетты.

Раньше, когда они жили на Эльзасском бульваре, рынок находился напротив их дома, сразу через мостик, и стоило раскрыть окна, как квартиру наполнял запах овощей и рыбы.

Не спеша, словно на воскресной прогулке, они шли вдоль мола, не сговариваясь, останавливались перед каждым судном, долго смотрели на него.

Ему вдруг захотелось подшутить над собой.

— Когда я один, мне случается забывать о времени и, словно передо мной разыгрывается необычный спектакль, я, застыв, смотрю на матроса в шлюпке, который драит белую яхту щеткой и мылом.

— Ты любишь корабли?

— Я без ума от них и знаю их все до одного. Я с первого взгляда вижу, какой ушел, а какой прибыл.

Большинство из них редко выходят в море. Черный кеч[7], вон там, дальше, принадлежит американскому писателю; его можно увидеть за пишущей машинкой. Он, кажется, знаменит у себя на родине.

Несколько дольше они задержались у огромной, размерами с теплоход, яхты, экипаж которой, без метрдотелей и горничных, насчитывал больше тридцати человек. Каждый год яхта пересекала Атлантику и бросала якорь на Бермудах.

— Завидуешь? Андре задумался.

— Нет! В сущности, я не хочу быть богатым: деньги внушают мне страх.

Но не хочу быть и бедным, хотя…

— Продолжай.

— Трудно объяснить. Временами меня охватывает тоска: отказаться от всего, не иметь никаких обязательств, ничем не быть связанным, ни за что не Держаться…

— Тебе не кажется, что в этом есть что-то от литературщины?

— Разумеется. А твои родители богаты?

— Я сказала бы, что отец зарабатывает достаточно, чтобы мы жили безбедно.

— Вот-вот, это и есть предел моих желаний, при условии, что я не стану рабом комфорта и смогу заниматься любимым делом.

— Отец увлечен своей работой. Если бы еще не куча бумаг, которые приходится заполнять!

— Главное, на мой взгляд, свобода. Как сейчас: можно остановиться здесь или чуть дальше и ни перед кем не отчитываться. А вот и мой рыбачок.

— Ты его знаешь?

— Мы никогда не разговаривали. Сколько лет ты ему дашь?

— Сорок-пятьдесят.

— Пожалуй. Во всяком случае, еще не пенсионер. Он не инвалид, не калека. И на вид вполне здоров.

— Почему ты о нем говоришь?

— Потому что, когда бы я ни пришел сюда, утром или вечером, я почти уверен, что найду его на этом самом месте, между Кормораном и смешным маленьким суденышком с двумя шверцами[8] под нидерландским флагом.

Не знаю, почему он облюбовал именно это место, а не какое-нибудь другое. Ведь здесь столько якорей, что забросить удочку не так-то просто.

Андре поискал глазами поплавок.

— Видишь маленькую красную пробку? Представь себе, что ты часами смотришь на нее в надежде, что она дрогнет и разом уйдет под воду.

— И он что-нибудь ловит?

— Никогда не видел, чтобы он хоть что-то поймал.

Но странно: его увлечение заразительно. Бывает, я минут пятнадцать стою рядом с ним и тоже волнуюсь, когда пробка начинает подрагивать.

И не я один. Иной раз нас собирается трое или четверо. На краю мола есть еще один рыбак, но тот человек серьезный: он ловит на спиннинг и вытаскивает довольно крупную рыбу.

— Ты и за ним наблюдаешь?

Неужели она мило подсмеивается над ним? Он не пытался скрыть от нее свои недостатки, причуды, ребячество. Действительно, порой он вел себя по-детски, несмотря на атлетическое сложение и серьезность в учебе. С ней он чувствовал себя счастливым, но ему в голову не приходило ухаживать — он не видел в ней женщину.

— Странный ты парень, Андре!

— В чем?

— Во всем. Иногда тебе можно дать все двадцать, а порой ты ведешь себя, как один из моих братьев. Хотелось бы мне, чтобы братья были похожи на тебя!

— Потому что они забавляли бы тебя?

— Да нет же, не придирайся. Просто я чувствовала бы себя уверенней.

— Ты и так чувствуешь себя уверенно — с родителями.

Он вспомнил о телефонном звонке накануне вечером, о Буадье в своем кабинете, о матери, вернувшейся из кухни в гостиную и усаживающейся рядом с Франсиной.

— Кому звонишь?

— Андре, мама.

Он вдруг помрачнел, и, как сказал отец, в его глазах сверкнула молния.

— Ты им рассказала?

— Что?

— Сама знаешь что. О встрече в четверг.

— Ты хочешь услышать правду?

— А для чего же я тогда спрашивал?

— Ты не рассердишься на меня?

— Нет, обещаю.

— Да, рассказала.

— Когда?

— Вчера, сразу после нашего разговора по телефону.

— Зачем?

— Я тебя предупреждала: я рассказываю им все.

— Даже если тебя это не касается?

— Но это меня тоже касается.

Он становился все агрессивнее и, продолжая смотреть на корабли, вряд ли действительно видел их.

— Как это?

— Во-первых, ты мой друг. По крайней мере так мне кажется.

— Что же теперь, рассказывать все твоим родителям?

— А во-вторых, здесь и моя вина. Если бы я, заметив твою мать, не вскрикнула, ты и не увидел бы ее.

— Думаешь, так было бы лучше?

— Возможно. Для тебя.

— Но разве это не наша тайна?

— Об этом я как-то не подумала.

— И что сказали твои родители?

— Отец закрыл дверь — мы мешали ему работать.

— Тебе не кажется, что он закрыл ее из скромности?

— Возможно.

— Когда-то они дружили с моим отцом, и, если не ошибаюсь, отец до сих пор высоко ценит его. Я почувствовал это, особенно у вас, глядя, как они сидят друг против друга. А что думает твоя мать?

Франсина молчала, и он продолжал:

— Боишься обидеть меня? Поверь, что бы ты сейчас ни сказала, ничего не изменится. Она знала, да?

— Кажется, да.

— Ты лишь убедила ее?

— Она знала.

— И другие тоже? Многие, да?

— В отличие от того, что ты можешь подумать, мама стала ее защищать.

— То есть?

— Она заметила, что люди почти всегда с удовольствием говорят о других, особенно-плохое.

— А остальное? Дом на улице Вольтера?

— Я сказала маме, что после того, как мы с тобой расстались, ты туда возвращался. Верно?

— Да. И еще раз на следующий день.

Она испугалась.

— Чтобы расспросить?

— Нет. Чтобы посмотреть.

Его вдруг охватило жгучее желание бросить ей вызов. А ведь он поклялся себе никому, и уж тем более ей, не говорить об увиденном.

Он ухмыльнулся:

— Она пригласила меня.

— Кто?

— Мадам Жанна, та, что сдает меблированные комнаты. Она чем-то похожа на мою бабушку, разве что ростом поменьше и помоложе. Так вот, она пригласила меня прийти к ней с хорошенькой девушкой и даже дала адреса нескольких баров, где их можно найти столько, сколько душе угодно.

На ходу, словно невзначай, она слегка коснулась его руки, и он уже более возбужденно продолжал:

— Там довольно мило, чисто, полно вышивок и безделушек, как у бабушки, с одной лишь разницей: из конспирации ставни весь день закрыты. Он не хотел плакать и сжал кулаки.

— Частенько, — сказала она, — мужчины выходят раньше своих подружек, опасаясь, что на улице их увидят вместе. По другой причине, которая мне ив голову не пришла бы, женщины одеваются дольше мужчин.

— Прекрати, Андре.

— Ты же сама спросила, возвращался ли я туда. Выйди мы из бара пораньше, возможно, нам повезло бы увидеть и мужчину.

— Как ты можешь!

— А что? Что я такого сказал? Почему я должен делать из этого трагедию? Ты уверена, что у твоего отца никогда не было похождений? Я лично очень хотел бы, чтобы мой оказался любовником своей ассистентки. Она милая, веселая, без комплексов. По крайней мере развлекся бы.

— Ты ужасен, Андре.

— А ты говоришь не то, что думаешь. Признайся, твоя мать презирает мою.

— Она не осуждает ее.

— Понтий Пилат! Тем не менее на ужин она нас больше не позовет. А к нам пришла лишь потому, что наши отцы случайно встретились через двадцать лет и решили увидеться еще раз. Потом же, побывав у нас, следовало из вежливости пригласить к себе. Теперь, когда твоя мать выполнила свой долг, мы — квиты.

— Ошибаешься.

— В чем?

— В том, что моя мама чувствует себя неловко в присутствии твоей. Она не скрывала, что твоя мать слишком беспокойная, нервная, говорит всегда возбужденно, и мама…

— Думаешь, я не понял?

— Почему ты разговариваешь со мной таким тоном, Андре?

Он опустил голову, пальцы его побелели — так крепко он их стиснул. Но снова взглянув на нее, опять был уже спокоен и задумчив.

— Прости. Я дал себе слово никогда больше не говорить с тобой о случившемся и даже не думать об этом. Не знаю, почему я вдруг вспылил.

— Потому что непроизвольно думаешь об этом?

— Потому что не такой, каким мне хочется быть.

— Надеешься стать лучше? Он улыбнулся ей сквозь свою печаль.

— Не знаю. Это прошло.

— Ты на меня больше не сердишься?

— Прости, пожалуйста. Да, я ведь обещал тебе шоколадный коктейль.

— С двумя шариками мороженого.

— Конечно.

В горле у него все еще что-то сжималось, голое был хриплый.

— Идем.

Он взял ее за руку, повернул, и они быстро пошли к морскому вокзалу и скверу Мериме.

— Есть хочешь?

— Не очень.

— Здесь лучшие в Канне рогалики, свежие целый день. Непонятно, как их удается сохранить.

— Шоколадный коктейль, господин Андре?

— Два, Бернар. И оба с двумя шариками.

Франсина наблюдала за ним, сбитая с толку быстрой сменой его настроения. Он чем-то напоминал ей младшего брата, который через пять минут после бурных рыданий мог громко смеяться.

— О чем ты думаешь?

— Учусь понимать тебя и каждый раз открываю что-то новое.

— Что, например?

— Трудно объяснить. Попытаюсь, когда узнаю тебя получше.

— Мы будем встречаться? Несмотря на родителей? Несмотря на матерей?

Не забудь, ты сама сказала, что я твой друг.

— А я и не забываю.

— Меня настораживает только одно, — сказал он полушутя-полусерьезно, протягивая ей запотевший стакан, — что всякий раз, возвращаясь домой, тебе придется все повторять.

— В этом нет необходимости.

— Ты же ничего не скрываешь от родителей!

— Если они спросят, я отвечу. А так как они почти никогда не спрашивают…

— Ты свободна в четверг около пяти?

— Занятия у меня заканчиваются как позавчера.

— Я буду ждать тебя на улице.

И, помолчав, добавил:

— Без мопеда.

Он отвел взгляд, но не потому, что в его глазах была гроза, нет, они светились радостью. Он решился. Он назначил ей настоящее свидание. Все произошло так неожиданно, что до самой последней минуты на вокзале он почти не разговаривал с ней. Слова могли выдать его. К тому же он был слишком счастлив, чтобы еще что-то говорить.

Ему хотелось смеяться, петь, прыгать.

— До четверга.

— До четверга, Андре.

Он посмотрел ей вслед, и она вернулась.

— Обещай мне оставаться до четверга таким, как сейчас, — шепнула она.

Он покраснел: она наклонилась к нему и, казалось, вот-вот поцелует.

— Обещаю.

— До четверга!

— До четверга!

Когда он шел к скверу Мериме за мопедом, оставленным у фонтана, он, сам того не замечая, не извиняясь, наталкивался на прохожих, и ему захотелось выпить второй стакан молока с шоколадным мороженым.

На чай Бернару он дал в два раза больше, чем обычно.

Глава 5

Уже за воротами, в саду, огибая на мопеде виллу, он увидел мать: та, в бикини, принимала в кресле-качалке солнечную ванну. Он сразу понял, что мать поджидает его, но, надеясь ускользнуть, заспешил к крыльцу, словно не заметил ее.

— Андре!

— Ты здесь, мама?

Она не позволила провести себя и смотрела на него строго, не ласково, но и не враждебно.

— Спешишь?

— Ты же знаешь, сколько у меня сейчас работы.

— У тебя впереди еще целый вечер и все воскресенье.

Говорила она четко, решительно.

— Ты до сих пор был в лицее?

— Нет. Встречался с Франсиной.

— Опять?

Даже тоном голоса она подчеркивала, что относится с одинаковой антипатией ко всем Буадье.

— Вы теперь назначаете друг другу свидания?

— Вчера она позвонила и сказала, что приедет в Канн повидаться с подругой. Вот мы и воспользовались ее приездом.

За последние два-три года мать сильно похудела. Ключицы выпирали, руки и ноги — одни кости, бюстгальтер почти пустой.

Солнечные ванны в саду тоже начались с Наташи, которая, совершенно голая, часами просиживала на террасе на крыше дома.

— Ты не мог бы, хоть изредка, уделять мне немного внимания? Уже несколько дней ты словно избегаешь меня.

— Да нет, мама. Экзамены…

— И что, экзамены мешают тебе смотреть мне в глаза? Возьми кресло.

Вокруг стояли плетеные кресла, но он сел на траву, обхватив руками колени. Он подозревал, что мать умышленно выбрала это место.

Она знала, как он не любит, когда заходят к нему в мансарду, — у него портилось настроение. А позови она его к себе в спальню или в будуар, беседа примет слишком торжественный характер.

Его смущал почти обнаженный вид матери, смущал ее голый живот. Кресло обтянуто грубым красным холстом; на красном, но более темном, цвета смородины, бикини желтый рисунок: нерасчесанные волосы стянуты шарфиком.

Лицо блестит от крема.

— Вы с Франсиной говорили обо мне?

— Не помню. Нет, не думаю.

Она всегда знала, когда он лжет.

— Полагаю, Ноэми не забыла тебе сказать, что утром я болела.

— Да.

— А отец уточнил, что я пила?

— Мне он этого не говорил.

— Удивительно. Он ищет любую возможность остаться с тобой наедине.

Надеюсь, ты не будешь отрицать, что иногда вы с ним говорите обо мне?

До чего же утомительны эти беседы с матерью! Каждое слово приобретает у нее значение не только своим прямым смыслом, но даже недосказанностью.

Она говорит как бы в двух, а то и в трех разных планах, так ловко перепрыгивая с одного на другое, что уследить за ней ох как непросто.

— Я действительно выпила несколько рюмочек, а как же иначе на вечеринке? И пила намного меньше, чем другие приглашенные. Увы, я больше не выношу алкоголя. Все утро меня тошнило. Ну так что?

Она бросала ему вызов.

— Ничего, мама.

— Ты стыдишься меня?

— Да нет, почему? Мне-то какое дело?

— Как давно ты не говорил со мной откровенно?

— Я всегда откровенен с тобой.

— Не обманывай самого себя, Андре. Раньше, когда у тебя что-нибудь случалось или тебе нужна была помощь, ты бежал ко мне за советом. Теперь ты скрываешь свои тайны. Приходишь, уходишь, сидишь за столом как чужой, и главное для тебя — побыстрее забраться на свой чердак. А если тебе хочется чем-то поделиться, ты идешь к отцу.

— Уверяю тебя, мама…

— Не оправдывайся. В твоем возрасте это естественно. Ты становишься мужчиной, и тебе легче с мужчиной.

Как и в разговоре с отцом, у них возникали паузы, но не столь длинные: мать легче переходила с одного на другое. Иногда казалось, что беседа носит бессвязный характер, но потом, подумав, Андре убеждался, что все сказанное составляет единое целое.

Непроизвольно мрачный, он видел красные пятна на зелени сада, тело матери, еще не успевшее загореть после зимы, и злился на себя за свою чуть ли не враждебную холодность.

Это его мать, и ему хотелось, чтобы они понимали друг друга. Напрасно или нет, но она тревожится, может быть, даже страдает, а он таит на нее злобу за подстроенную ему ловушку.

— Раньше ты смотрел на меня совсем иначе, Андре.

— А как я должен на тебя смотреть?

— Не шути. Ты прекрасно меня понимаешь. Я отдаю себе отчет, что я далеко не такая мать, какой ее представляет себе молодой человек.

Он молчал, не зная, куда девать глаза.

— Я думаю, не с Наташи ли все началось? Твой отец ненавидит ее. В Канне ей создали дурную репутацию, потому что она не боится говорить правду. Признайся, ты весь ощетиниваешься, стоит мне собраться к ней.

— Никогда не задумывался над этим. Я ее почти не знаю.

— Видишь ли, дорогой, дети многого не знают.

Это она ему уже говорила в будуаре и даже добавила:

— Но узнают, когда женятся сами и у них появляются дети.

Она продолжала все на той же ноте:

— Они воображают, что взрослые делают то, что хотят.

— Ничего я не воображаю.

— Позволь мне закончить, раз уж представилась возможность поговорить с тобой.

Она, конечно, выпила, но немного, так, стаканчик-другой виски для храбрости. В глазах посторонних людей ей хотелось выглядеть раскованной, самоуверенной.

— Вы с отцом заблуждаетесь насчет Наташи. Вопреки видимости, над которой она смеется, Наташа женщина весьма чувствительная и очень страдает.

Андре безуспешно пытался понять, куда она клонит, и пристально всматривался в какое-то насекомое, севшее на травинку.

— Знаешь ли ты, например, что у нее двадцатилетний сын, которого она не видела уже три года и не получает от него никаких известий? Он учится в Оксфорде. По закону Наташа имеет право встречаться с сыном раз в неделю и проводить с ним один месяц в году. Таковы условия развода.

Андре хмурился все сильней: дело принимало неожиданный оборот, и он догадывался, что речь о молодом англичанине, о существовании которого он даже не подозревал, зашла не случайно.

— Его отец, первый муж Наташи, намного старше ее. Человек он известный, влиятельный. Ребенка оставили с ним на известных тебе условиях, что не помешало ему воспитывать сына в презрении и ненависти к матери. Пока мальчик был еще маленьким, до окончательного разрыва дело не дошло, и Джеймс несколько раз приезжал на месяц в Канн. Теперь же, став мужчиной, он холодно отказывается видеть мать и ни разу не писал ей.

— Почему?

— Сначала потому, что она снова вышла замуж, а затем, уже после второго развода Наташи, потому, что она решила жить свободно, не таясь.

И совершенно неуместно добавила:

— Твой отец знает это, но я уверена, ничего не рассказывал.

— Разумеется. Какое мне дело?

— В нашей жизни все имеет значение. Беда в том, что правду почти всегда скрывают. Куда легче рассказывать сказки, а себе отводить в них благовидную роль. Не это ли она как раз и пыталась делать? Без четверти семь. Отец появляется не раньше восьми. Неужели она так и будет держать Андре в плену до возвращения отца? Ему хотелось сказать ей вежливо, но не без доли страсти:

— Послушай, ма, все это бесполезно и причиняет мне боль. Я и так уже слишком много знаю. У меня своя жизнь, учеба. Только что у моря я пережил мгновения, которые, возможно, буду помнить всю жизнь. Не отравляй их. Не заставляй меня думать о чужих проблемах: они лишь испортят мне настроение.

Конечно, он ничего не сказал и покорно уставился на свои колени. Он надеялся, что сейчас солнце скроется в облаках — погода портилась, — и как только похолодает, мать уйдет в дом.

— Я уверена, что ты, как и другие, считаешь, будто отец оставил медицину из-за меня. По-моему, он и сам себя убедил в этом.

Она, кажется, пытается играть перед ним ту же роль, что и первый муж Наташи перед своим сыном.

— Отец и словом не обмолвился на этот счет.

— Знаешь, чем занимался его дедушка? Батрачил в небольшой деревушке в Па-де-Кале и, как тогда говорили, «ходил» по фермам. Каждый год гам бывала ярмарка, где слуг выбирали, как скот. Он не умел ни читать, ни писать.

— Зачем ты рассказываешь мне все это?

— Чтобы помочь тебе разобраться. Его сын благодаря упорству и стипендии стал адвокатом, но жену нашел в той же среде — официантку-бельгийку.

Андре начинал понимать, что скрывается за словами матери.

— Как ты думаешь, почему твой дедушка стал пить? Ведь свою карьеру, еще стажером, он начал блестяще. Но, обретя самостоятельность, не нашел ни в себе, ни вокруг необходимых сил. Он пришел слишком издалека, остался без корней. Вот в такой атмосфере подавленности и вырос твой отец. Не представляю бабушку подавленной.

— Да у нее вообще нет никаких амбиций, что и доказывает вся ее жизнь.

А твой отец пытался выкарабкаться. Он выбрал медицину, не знаю почему, может быть, потому, что у маленьких людей профессия врача наиболее престижна, особенно в деревне, где доктор — нечто вроде Бога-Отца.

Что за нудное брюзжание! Неужели даже она не замечает, что глаза ее сына темнеют от гнева?

Андре еле сдерживался: ему хотелось встать и молча уйти в дом. Но как ни странно, мать никогда раньше не вселяла в него столько жалости.

Сама не замечая того, она проявляла свою слабость. Сейчас перед ним была не мать, а просто женщина, которая чувствовала себя задетой и защищалась любыми средствами.

Она пускала в ход все подряд, без разбору, не понимая, что, пытаясь унизить мужа, унижает себя.

— Когда мы познакомились с ним на медицинском факультете, я была молода, верила в жизнь. Он же, замкнутый, редко общался с людьми.

Она долго молчала, унесенная воспоминаниями, которые побаивалась воскрешать.

— Трудно объяснить, что же все-таки произошло. Один мужчина, студент, ухаживал за мной, и я знала, что он действительно любит меня. Он учился на курс старше твоего отца.

Неистовый, удивительно талантливый, он играл на рояле и гитаре, сочинял забавные песенки, которые ходили по факультету.

Я могла выйти и за него замуж. Но, признаюсь, колебалась: слишком уж привязалась к нему. Твой отец знал это. Они были друзьями, и мы встречались каждый день… Я тебе надоела?

Он не решился сказать ей, что пора бы уже закончить монолог.

— Рано или поздно ты и так все узнал бы. Его фамилия Каниваль; их семья владела виноградниками в предместьях Бордо. Твой отец учился с грехом пополам, Каниваль сдавал экзамены играючи.

Она прикурила от золотой зажигалки, подарка Наташи.

— Остальное мужчине трудно понять. Я очень любила твоего отца. Он был хорошим товарищем, но своей робостью вызывал жалость. Я тоже жалела его.

Я и сегодня не знаю, вправду ли он влюбился в меня или просто хотел взять верх над Канивалем.

Он убедил меня, что я нужна ему, что без меня он не сможет продолжать столь трудную для него карьеру.

— Ты считаешь, что это нужно?

— Что?

— Все мне рассказывать?

— Ты должен знать, Андре. Я вижу, как ты смотришь на меня последнее время, и имею право защищаться.

— Но тебе никто не угрожает.

— Ты находишь? Первый муж Наташи тоже говорил, что не угрожает ей.

Тем не менее он достиг своей цели: все в Лондоне, да и везде, продолжают считать его безупречным джентльменом.

— Отец никогда…

— Позволь мне все-таки закончить, нравится тебе это или нет. Я решила дойти до конца в надежде открыть тебе глаза, даже если ты рассердишься на меня.

Никогда еще он не видел ее такой агрессивной и в то же время жалкой.

Ее защита, коль скоро она утверждала, что защищается, выглядела неумелой, вызывая у него сострадание и гнев.

— Как говорят в двадцать лет, выбирать надо было одного. Видимо, в каждой женщине есть что-то от доброго самарянина[9], именно потому я в конце концов и выбрала слабейшего за его слабость, наивно вообразив, что возле него мне будет отведена особая роль.

В ее глазах сквозила ирония.

— Твой отец-дантист. А знаешь, кем стал Каниваль? Андре покорно ждал.

— Он тоже не закончил медицинский факультет. Бросил в двадцать четыре года по разным причинам. На прошлой неделе он был в Канне, а на этой посетит Ниццу и Монте-Карло. Он немного изменил фамилию и зовется теперь Жан Ниваль.

Его фотографии, увеличенные до огромных размеров, смотрели со всех сторон. Один из популярнейших певцов, он сам сочинял свои песни, и слова, и музыку. У Андре, в мансарде тоже было несколько пластинок Ниваля.

— Ты виделась с ним? — жестко спросил он.

— К чему этот вопрос?

— Ни к чему. Просто так. Ты виделась с ним? Она только что говорила о Ницце, о Монте-Карло. Он представил себе певца, выходящего украдкой от мадам Жанны, в то время как мать кончает одеваться. Он помрачнел, разозлился.

— И что тебе это даст?

— Ничего. Я только спросил.

— Ладно. Я хочу, чтобы ты знал, чем была моя жизнь с твоим отцом. На другой день после свадьбы мы уже сидели без гроша, и нам пришлось жить у его родителей, где с утра до вечера свекровь напоминала мне, что я гам лишняя.

Когда я забеременела, началась настоящая травля, и мы сняли на набережной Турнель двухкомнатную квартирку без водопровода и газа, с окнами на стену.

Твой отец бросил медицину, но не потому, что стремился быстрее зарабатывать себе на жизнь — он понимал: ему не сдать экзамены. Теперь ты видишь, что есть правда, которую надо знать?

Почему у него не хватило мужества крикнуть ей:

— Мама, мне еще нет и семнадцати! Моя жизнь только начинается. Впервые у меня было свидание с девушкой. Ну почему ты не замолчишь? Почему хочешь все испортить?

Подавленный, он предпочел бы ничего не слышать, но каждое слово врезалось в память, и он не сомневался навсегда.

— Я, как могла, старалась помочь ему. Доказательства? Когда в доме не оставалось ни гроша и ни крошки съестного, я отправлялась к отцу за деньгами, заранее зная, что он скажет:

— Сама выбирала, дочка.

Но я знала также, что в конце концов он достанет из кассы купюру и, пожав плечами, протянет мне.

Потом мы переехали в Канн — старый дантист ушел на пенсию. Ты был еще совсем маленький, и я сама занималась тобой, что не мешало мне быть и служанкой, и ассистенткой, быстро надевая белый халат, когда в дверь звонил пациент.

Но я не жаловалась. Я была счастлива, по крайней мере так мне казалось. Я чему-то служила. Твой отец считал мое самопожертвование вполне естественным, и ему в голову не приходило спросить, не устала ли я. В моей жизни была цель, существование мое имело смысл. Кому, по-твоему, пришла мысль открыть кабинет поэлегантнее и поискать новую клиентуру?

Тебе ответят, что мне: из честолюбия, чтобы жить на вилле, иметь служанку, носить модные платья.

Неправда! Это твой отец хотел утвердиться в жизни, доказать себе, что его карьера удалась.

Да, я получила виллу. У меня появилась Ноэми, появилось свободное время, возможность не носить по году одно и то же платье.

Только вот у нас с отцом не стало, если так можно выразиться, контакта, разве что за столом.

Она все более оживлялась, говорила отрывисто.

— Не я, а он приглашал своих друзей-врачей. Он таскал меня каждое воскресенье на яхту к Поцци, где я должна была развлекать разговорами его мерзкую жену, пока мужчины ловили рыбу в море у островов. Это он.

— Хватит, мама, — бросил Андре, вставая.

— Думаешь, я лгу?

— Ничего я не думаю. Извини, но я не хочу больше слушать.

— Воображаешь, что я сержусь на твоего отца?

— Я вообще ничего не воображаю.

— Неужели ты не понимаешь, Андре, что должен знать?

Она подошла к нему, худенькая и трогательная в своем бикини, положила руки ему на плечи.

— Я не хочу терять сына. Ведь ты, — умоляю, пойми, — единственное, что осталось в моей жизни. Казалось, он сдался.

— Понимаю, ма.

— Ты действительно понимаешь меня? Понимаешь, что моя жизнь потеряла всякий смысл, и если я цепляюсь за Наташу…

Она припала головой к его груди; он попытался высвободиться.

— Не будь строг ко мне, Андре. Сперва узнай все.

Что он мог ей ответить? Он чувствовал себя неуклюжим, инертным, и его волнение оставалось чисто поверхностным. Оно рассеется, как только она его отпустит.

— Не плачь, ма.

— Не бойся. Это хорошие слезы, они несут облегчение Она обхватила его руками и прижалась к нему еще сильнее, но тут из окна гостиной до них донесся голос Нозми. — К телефону, мадам.

Они не слышали звонков, вернее, те смешались с шумом бульвара Карно.

— Кто?

— Мадам Наташа.

Она отстранилась от него и, прежде чем уйти, вздохнула:

— Видишь!

Он не стал подниматься на чердак, а взял мопед и гонял по городу до половины девятого. Когда он вернулся, родители, серьезные и молчаливые, были уже за столом.

Мать надела платье, сделала прическу, накрасилась, стерев с лица все следы переживаний в саду.

— Опаздываешь, — рассеянно заметил отец.

— Извини.

И по привычке, усаживаясь на свое место, спросил:

— Что едим?

Ночью ветер переменился, и утром сильный мистраль раскачивал ветви деревьев и ставни домов. В комнате было мрачно, и Андре не хотелось протягивать руку, чтобы зажечь лампу в изголовье. Не хотелось и вставать, начинать воскресный день.

Накануне вечером он не занимался. Запершись в мансарде, он яростно манипулировал электрическими автомобильчиками, снова и снова ставя «Eine kleine Nachtmusik».

Время от времени, когда казалось, что на лестнице раздаются шаги, он подозрительно поворачивался к дверям, готовый спрятаться в свою раковину, но никто не поднимался.

Ни отец, ни мать из дома не выходили. Он не знал, что они делают, и ему удалось, уже довольно поздно, пробраться к себе незамеченным.

Сегодня они тоже никуда не собирались. Отец, конечно, уже спустился вниз в пижаме и халате — раз в неделю он выходил в таком виде, иногда прогуливаясь по саду или просто отдыхая на скамеечке.

Он бродил, не зная, как убить время, поглядывая на окна второго этажа — не встала ли жена. Она же, выбравшись наконец из постели, не спешила с туалетом.

По бульвару Карно бежали машины; горожане отправлялись в горы, а обитатели глубинки — на берег моря. Когда-то, очень давно — Андре еще не было и восьми — они относились к первым. Они только что обзавелись машиной и по воскресеньям уезжали куда глаза глядят, ради удовольствия ехать, останавливаясь на постоялых дворах или у реки.

Отец даже купил спиннинг, и два года подряд они искали речушку, где водилась форель, но он так ничего и не поймал.

Домой они возвращались усталые, почти всегда в плохом настроении, и поскольку служанки у них не было, — в то время семья еще жила на Эльзасском бульваре неизменно ужинали ветчиной, салатом, сыром и фруктами.

Об этих поездках Андре хранил не лучшие воспоминания. Впрочем, такие же остались у него чуть ли не обо всех воскресеньях, словно в этот день жизнь как бы выпадала из течения времени.

Он забыл спросить у Франсины, что она делает по воскресеньям, и задавал себе этот вопрос, свернувшись калачиком в постели под одной простыней: ему всегда было жарко.

Он плохо представлял себе семейство Буадье, зажатое в потоке машин на шоссе или томящееся в очереди на обед в каком-нибудь более или менее приличном ресторане.

Ходят ли они вместе в кино по утрам, как Бары зимой по воскресеньям?

Впрочем, мальчишки еще маленькие, и, возможно, они все остаются дома.

Он не представлял себе доктора Буадье в халате. Скорее всего, в выходной день тот в своем кабинете с распахнутой настежь дверью приводит в порядок бумаги или готовит доклад.

Дочь его, как и по вечерам, наверно, включает музыку, читая книгу в кресле гостиной, а мать хлопочет на кухне и присматривает за мальчишками.

Он сожалел, что ничего этого не знает, что не может мысленно следовать за Франсиной. Казалось, там, на бульваре Виктора Гюго, все должно быть совсем не так, как у них.

Есть ли у них друзья, подруги, которые приходят поболтать днем и остаются на ужин?

У него складывалось впечатление, что несколько дней назад и, главным образом вчера, он потерял свои ориентиры. Он остерегался устоявшихся представлений о людях и явлениях, пытаясь оставаться свободным и объективным. Отец, мать, семья, родственники, друзья не были для него персонажами из книжки с картинками.

О каждом у него сложилось свое, невыраженное мнение, которое он мог изменить в любой момент.

Теперь же все поставлено под сомнение, деформировано, как лицо матери в зеркальном шкафу г-жи Жаме, портнихи из Рошвиля.

Он помнил, что испытывал тогда разочарование, смутную тоску, неловкость. Это была его мать и в то же время не совсем она. Нечто непонятное ему искажало ее образ, и он досадовал на себя, потому что смотрел на него другими глазами.

Та же неловкость тяготела над ним и сейчас. Он ни о чем не спрашивал, ничего не пытался узнать. Они сами по очереди приходили к нему, упорно желая исповедаться.

Все началось задолго до этого четверга, просто раньше они только подступались к этому.

Он не всегда и не сразу понимал, что скрывалось за безобидными замечаниями.

— Мама ушла?

— Часа два назад.

— Ей звонили?

Имя Наташи не произносилось, но филигранно вписывалось в разговор, приобретая особое значение. От частого и, может быть, преднамеренного упоминания о ней присутствие ее становилось почти осязаемым.

— Отец на антресолях?

— Кажется, да.

— Скоро он там и есть будет.

Она ни за что не хотела, чтобы Андре походил на отца.

— Почему ты не застегиваешь воротник рубашки?

— Она мне уже мала, ведь у меня крупная шея, как у папы.

— Что бы ты ни говорил, сложение у вас разное: он весь в ширину, а ты — в длину.

— Но затылок и плечи у нас одинаковые.

— В твоем возрасте, как это ни странно, он был худощав. Он никогда не занимался спортом, никогда в жизни не двигался, разве что вокруг зубоврачебного кресла. — Но бабушка тоже…

— Ты защищаешь Баров?

Но бывали и другие воскресенья. Прогулки на машине сменились прогулками на яхте Поцци, с кем они подружились — Андре не знал каким образом — в Канне.

Кардиолог Леонар Поцци обосновался в доме на Круазетт, где теперь у отца был кабинет. Не исключено, что именно из-за Поцци он туда и перебрался.

Сначала они обедали у них в Ла Напуль, на вилле, построенной в современном стиле. По чистой случайности их сын Матиас оказался в одном лицее с Андре.

— Не хотите ли в следующее воскресенье совершить прогулку по морю?

Несколькими годами моложе Бара, полный жизни, звонкоголосый и почти всегда веселый, Поцци был муниципальным советником и главой ряда компаний. Его одномачтовая двенадцатиметровая яхта называлась «Альциона». У Поцци была дочь Эвелина, блондинка в отличие от своего брата-брюнета.

Почему же Андре, страстно любивший море и корабли, как и прежде, боялся этих воскресных дней?

В порту встречались около десяти — Поцци всем семейством ходили к мессе. Матросом служил старый рыбак, а Бар более или менее ловко помогал при маневрах.

Пока поднимали паруса и выходили из порта, дети и женщины оставались в кокпите[10].

Дальше острова Святой Маргариты заплывали редко; там бросали якорь, и мужчины принимались рыбачить. Г-жа Поцци, белокожая выцветшая блондинка, меланхолично улыбалась.

— Не заняться ли нам обедом, Жозе?

— Иду, Лора.

Через несколько недель они уже перешли на «ты». Мужчины тоже. Без видимых причин Андре не любил их, как не любил и Матиаса. В лицее он избегал его, а вот Матиас, напротив, на каждой перемене старался встретиться с ним.

Прежде чем сесть за стол в душной каюте, они купались, потом поднимались на борт по тиковому трапу, прикрепленному к релингам.

Позже обязательно следовало:

— Партейку в бридж?

— Можно нам взять шлюпку, папа?

— При условии, что не заплывете далеко.

Гребли по очереди. Эвелина, которая была младше брата, дулась из-за каждого пустяка или требовала вернуться. Мимо проносились катера, и шлюпка, словно пробка, подпрыгивала в кильватерных струях.

— Ты решил задачу по математике?

— Да. Ничего трудного.

— А мне отец сделал. Полчаса мучился. Молодчина!

— Кто?

— Мой отец. Они приятели с директором. Вместе ходили в школу в Тулоне. Только не рассказывай никому.

— Почему?

— Еще подумают, что мне дают поблажку.

Однажды вдоль порыжелого берега Эстереля они дошли до Сен-Тропеза.

Два других раза отдавали якорь в порту Вильфранша возле военных американских кораблей и ужинали в ресторане.

Его мать искрилась задором, говорила больше всех. Они пикировались с Леонаром Поцци и, случалось, смеялись, тогда как другие терялись в догадках.

Теперь он задумывался над словами матери, сказанными еще до знакомства с Поцци, и, кажется, находил объяснение смущению, которое всегда испытывал в их присутствии.

Зимой играли в бридж то у одних, то у других, и Андре досадовал, что под предлогом дружбы родителей детям приходится проводить вместе все воскресенья.

— Можно послушать пластинки? — спрашивал Матиас.

— Нет.

— Боишься, что разобью?

— Это мои вещи, и трогать их никому нельзя.

Андре не лгал. Ему не понравилось бы, если кто-нибудь, даже отец, брал его пластинки. Он никому не давал своих книг, а все деньги, что получал на воскресенья, дни рождения или Рождество, тратил на пластинки и книги, которые долго выбирал.

Несмотря на кажущуюся беспорядочность, он был до маниакальности бережливым — ни смятой страницы в книге, ни испачканной или порванной обложки. И прежде чем поставить пластинку на диск, он протирал ее специальной щеточкой. И снова лето, а потом зима, зима, когда на вилле чаще всего принимали друзей; гости оставались допоздна и танцевали в гостиной.

Не той ли зимой число друзей стало сокращаться? Их становилось все меньше, несмотря на телефонные звонки матери.

Поцци всегда приходили первыми, а уходили последними. Андре отправляли спать, и он засыпал под шум и гам, неоднократно рискуя быть внезапно разбуженным.

Однажды ночью дверь отворилась. Вырванный из сна, он с криком вскочил с постели.

— Кто здесь?

И женский голос — он его не узнал — смущенно прошептал:

— Ох, простите! Я ошиблась.

Дама, видимо, приняла его комнату за ванную. Однако и на первом этаже был туалет для гостей.

Как-то в воскресенье, перед Рождеством, он удивился:

— Поцци не придут?

— Госпожа Поцци в Париже.

Не пошли и они к ним в следующее воскресенье, а в лицее Матиас избегал его, не заговаривал с ним и даже не здоровался.

Андре не пытался понять. Это выходило за границы его личной жизни. Он радовался, что отныне воскресенья снова принадлежат ему самому.

А потом Матиас перестал посещать лицей. Несколько дней спустя Андре спросил у своего одноклассника Франсуа, сына мясника с площади Гамбетты:

— Он что, болен?

— Нет. Теперь он с матерью и сестрой живет в Париже.

— А отец?

— Ты разве не знаешь, что его мать потребовала развода?

Больше они не встречались, и эти годы он прожил вполне безобидно.

Он начал жить своей собственной жизнью, непохожей на жизнь родителей.

Он помнил громкие, особенно у матери, голоса, доносившиеся из спальни, но тогда не обращал на это внимания, считая вполне естественным, что родители спорят.

Теперь он снова видел лицо Поцци, которого изредка встречал на Круазетт, — маленькие черные, словно нарисованные тушью усики, ярко-красные губы. Именно это больше всего и поражало; он даже задавался вопросом, уж не красится ли тот. Но особенно его злило радостное высокомерие в глазах Поцци.

Он видел также на стенах города огромные портреты певца Жана Ниваля; у того были такие же усики, такие же черные волосы, та же радость в глазах.

И еще он видел свою мать: уверенная, в себе, она выходила из выкрашенного желтым дома на улице Вольтера и, чуть дальше, садилась в машину.

Он не сомневался, что, машинально взглянув в зеркальце заднего обзора, она нахмурилась. Она видела его. Может быть, узнала и Франсину.

Но видел ли он ее — вот чего она не знала, вот о чем спрашивала себя с тех пор.

Не потому ли она провоцировала его, закладывая основы своей защиты?

Защищаясь, она нападала. Неуклюже набрасывалась на отца, поминая в своих нападках даже его крестьянское происхождение.

И ей удалось смутить душу сына. Сможет ли он теперь смотреть на отца так же, как два дня назад?

Она исказила его образ, и если в том, что она говорила Андре, была правда, эта правда тоже была искажена.

В доме их было трое, с Ноэми, которая почти никогда не выходила из кухни, — четверо. И перед каждым длинный день, который предстоит прослоняться по дому, протомиться по углам, стараясь не встречаться друг с другом.

Голод заставил Андре встать. Он открыл ставни: высоко в голубом небе светило солнце, мистраль раскачивал ветви деревьев.

Отец, в фиолетовом халате, словно совершая моцион, расхаживал по главное аллее и, увидев сына на балконе, крикнул:

— Как спалось?

— Прекрасно.

— Мама уже встала?

— Я еще не выходил из комнаты.

— Вечером хорошо поработал?

— Так себе.

Комната его находилась в юго-восточной части дома и освещалась с двух сторон, а балкон выходил в сад в пандан со спальней родителей, расположенной в юго-западном углу здания. Комнаты разделялись будуаром и гостевой. Ванные выходили на север, как и вторая комната для гостей, которой никогда не пользовались, и ее заняла Ноэми вместо маленькой комнатки на задворках.

Растрепанный, он спустился вниз, открыл холодильник, налил стакан молока.

— Ветчины больше нет?

— Есть, но она мне нужна для омлета на вечер.

— Ну, кусочек, Ноэми!

— Может, вам яйца сварить?

— Нет, уже поздно.

— Ладно, но только один кусочек.

Он взял ветчину руками, съел без хлеба.

— А что на обед?

— Холодные лангусты.

Наверху заходили. Встала мать. Ему не хотелось встречаться с ней, и он на цыпочках вернулся к себе.

Здесь у него тоже был проигрыватель и пластинки, но он сбегал на чердак за Моцартом, которого слушал накануне целый вечер.

Его ванная находилась в другом конце коридора, как раз напротив. Он открыл настежь обе двери и вскоре уже лежал в ванне, расслабив свое большое тело, не выражая ни радости, ни печали.

Начиналось воскресенье.

Загрузка...