Исповедь о женской тюрьме

Глава 1

Вечерний вокзал у любого вызывает бурю эмоций. Стояло лето, вечер приносил успокоение изнуренному жарой организму. А вокзал летом, весь в огнях, был очень красив. Конечно, мы не вышагивали по главной вокзальной площади, направляясь к поезду. Машины с заключенными подвозили к отдельно стоящему в отдалении вагону и пересаживали людей в этот вагон как можно скорей. Это был обычный вагон, только на купе вместо дверей — решетки. Женщин на этом этапе было человек десять, и всех заперли в одном купе. Мы расселись рядками на нижних полках и ждали отправления.

В какой-то момент вагон двинулся, но это еще не было началом путешествия. Наш вагон прицепили к остальному составу и подвезли теперь к перрону. Вот это была удача — наше «купе» оказалось прямо напротив центральной лестницы, на первом пути. На платформе было много людей, горели огни, то и дело звучали объявления о поездах — красивая ночная жизнь вокзала. Она была такой далекой для нас и какой-то сказочной. Сочные краски лета, которые мы давным-давно не видели, зелень деревьев, девушки в красивых ярких летних платьях. Так хотелось смотреть на эту жизнь, вдыхать запах лета и вокзала, стать участником событий: пробежаться по ступенькам, купить билет в кассе, съесть хот-дог. Господи, как это просто — быть счастливым, имея свободу!

Мы кричали, привлекая внимание прохожих, махали им руками. Не знаю, какое впечатление производили со стороны наши крики. Думаю, что не очень-то благоприятное — целый вагон орущих зэчек. Наши мужчины вели себя намного спокойней.

Какой-то парень остановился напротив вагона и помахал нам. Конечно, его жест вызвал восторг и визг, девчонки все наперебой хотели с ним познакомиться.

— Вы чего-то хотите? — спросил, смеясь, парень.

— Мороженого! — закричали мы.

— Я сейчас, только никуда не уходите, — пошутил парень и убежал. А через несколько минут вернулся с пакетом мороженого. Он стоял и не знал, как же нам его передать, но начальник этапа, подойдя к окну, сказал:

— Давай, ухажер, — забрал мороженое у парня и отдал нам.

Оно было божественным! Самый простой белый пломбир и самый простой добрый поступок. Думаю, все девчонки до сих пор помнят того парня. Спасибо ему!

Объявили наш поезд, и он тронулся точно по расписанию под марш «Прощание Славянки»[12].

— Вы знаете, что этот марш был впервые напечатан и издан у нас в Симферополе? — спросила одна женщина.

Мы отрицательно покачали головами. Музыка была грустной и торжественной и на каждую произвела впечатление. Ведь мы отправлялись в неизвестность, как и люди на войну.

— Посвящается всем славянским женщинам. — Она покачала головой. — Вот так-то, девочки. Нам ведь посвящается. — И она запела, а весь вагон подхватил:

Песня закончилась, и в вагоне стало тихо. Ехать предстояло всю ночь, около семи часов. Торжественность ситуации утихомирила даже самых активных, монотонный стук колес звучал как колыбельная, и все ощутили усталость. Ведь целый день мы просидели в боксике, и хотя немного перекусили хлебом и салом, этого было недостаточно. Попросили у охраны воды, но нам отказали. Сказали, что утром в Днепропетровске нас ждут все удобства. Конечно, это был местный юмор, но никто уже не реагировал болезненно на подобное. Этим людям тоже приходилось быть суровыми, такая у них работа.

Спать мы забирались на верхнюю полку по очереди. И хоть здесь не было подушек и одеял, но мерное покачивание поезда убаюкивало, и мне удалось поспать пару часов.

Что ожидало там впереди? Поезд ехал точно по расписанию, останавливаясь на станциях, высаживая одних людей, забирая других. Они наверняка и не ведали, что рядом с ними едут преступники. Возможно, кто-то отказался бы от поездки на таком поезде, опасаясь за свою жизнь. Люди представляли бы страшных маньяков с руками по локоть в крови, размахивающих ножами и жутко ухмыляющимися. Способных на все, на любые мерзости и подлости. Никто бы и не подумал, что мы устали и валимся с ног, не ели и не пили целый день, а о комфортом сне можно было и не мечтать.

Но конечно пассажирам того поезда было неизвестно о страшном соседстве, они мирно пили чай, читали, спали и не задумывались о подобном.

Утро наступило, поезд по расписанию прибыл на вокзал Днепропетровска.

Глава 2

Конечно же, мы не расценивались как полноценные пассажиры, поэтому в первых рядах сходящих никто нас не увидел бы. Поезд простоял на перроне какое-то время, потом вагон отогнали куда-то и нас выпустили. Все повторялось.

Возле ступенек стоял «воронок», и мы по одному под крики: «Первый пошел! Второй пошел!» стали спускаться и размещаться в машине. Все происходило очень быстро, оглянуться и осмотреться возможности не представилось.

Сонные и помятые, мы мечтали размять ноги, но из одного тесного помещения тут же попали в другое. Вечная нехватка транспорта приводила к тому, что такое количество людей находилось в одном автомобиле. И если уж говорить о том, что перевозились преступники, то о каких мерах безопасности могла идти речь? Тридцать человек в одной машине, и всего два-три охранника, которые были далеко не суперменами, попавшими сюда не от хорошей жизни. Они что, занимались в спортзалах? Нет, они целый день возили заключенных, наращивая не мускулы, а животы. Да вздумай кто-то из этих «опасных преступников» убежать, никто бы его не догнал и не смог бы этому воспрепятствовать. Да, наверное, и не стал бы геройствовать.

Приехали к Днепропетровской тюрьме. Огромное кирпичное здание, огороженное решеткой. Нас ввели в просторное помещение. Помещение это было даже больше, чем просторное — просто огромное. А может мне так показалось, после всех тех комнатенок, в которых я провела последние полгода жизни. Эта комната была вся выложена кафелем, напоминая кухню великана. Посередине стояло несколько длинных металлических столов, а по периметру всего помещения тянулись железные шкафы, как в раздевалках.

Несколько женщин-охранниц, огромных таких дородных баб с закатанными рукавами, велели нам сложить наши сумки на столы. Те вещи, которые мы хотели взять с собой, подвергались осмотру, остальное можно было сдать в камеру хранения без оного. Я предусмотрительно оставила себе только самое необходимое, с остальным решив расстаться и не таскаться по тюрьме с большой сумкой. Некоторые из наших воспротивились и не захотели ничего сдавать, за что вскоре поплатились.

Одна из охранниц достала связку ключей и открыла дверцы шкафчиков, расположенных по всему периметру зала. Я наивно полагала, что это камера хранения для вещей. Но это глупое предположение вмиг развеялось, как только нас пригласили занять там места. Я поначалу чуть не расхохоталась, но быстро смекнула, что правила здесь жестче, никто меня тут не знает, и мой хохот в этом кафельном помещении будет подобен грому. Поэтому я покорно зашла в шкафчик. Полностью металлическое сооружение, места в нем было только присесть на маленькую скамеечку и сидеть. Скорее всего, это и были шкафчики для раздевалки, переоборудованные таким вот хитроумным способом. Сидишь себе в шкафчике и сквозь просверленные дырочки наблюдаешь, как кто-то роется в твоих вещах. Захватывающее зрелище! Никто с вещами не церемонился, вываливали все на столы, копались там и запихивали назад. У одной моей попутчицы была очень большая сумка, с которой она не пожелала расстаться. Ей тут же подбросили на глазах у всех колоду игральных карт.

— За карты у нас положен карцер, — спокойно сказала охранница. Сумка твоя отправляется в камеру хранения. В карцере не положены вообще никакие вещи.

— Кто еще не хочет сдавать сумку в камеру хранения?

Бороться с системой в виде этих суровых надсмотрщиц не было никакого смысла. Они работали годами, передавая друг другу искусство общения с заключенными, решая такие вот задачки в два счета.

Просидели мы в шкафчиках, может, часа два. Затем, переживших осмотр и не отправленных в карцер, отвели в камеру.

Я думала, что готова ко всему, что полгода, проведенные в тюрьме, меня многому научили, но ошиблась. То, что предстало перед нашими глазами, было просто ужасно. Камера раза в два больше той, в которой я провела полгода до вынесения приговора. По правую и левую строну от входа располагались нары. Но это были не двух и трехъярусные кровати, к которым я привыкла, а как бы одна длинная сплошная двухъярусная нара. Она представляла собой железный каркас, а середина была из деревянного настила. Его называли «палуба». Постели здесь не было, на этой палубе просто лежали грязные матрасы, и создавалось впечатление логова бомжей. Люди лежали вперемешку, кто где. Глядя на все это, я уже завидовала Вике, которая отправилась в карцер.

Кухни здесь тоже не было, только туалет в углу камеры. Туалет был завешен грязной тряпочкой, казалось, что ею частенько пользовались, когда не было туалетной бумаги. Невероятно грязно было в этой камере. Пол не подметался и не мылся никогда, на нем был просто сплошной слой грязи. Какой толщины был этот слой, оставалось только догадываться. Спинки нары, дверные косяки, решка — всё было покрыто грязью. Тут же сложилось ощущение, что прикоснись ты к чему-то в этой камере, тут же подхватишь все мыслимые и немыслимые болезни. Контингент почему-то тоже был вроде бомжей. Как мы потом узнали, половина из них и была днепропетровскими бомжами, которые «приходили» в тюрьму отоспаться.

Мы брезгливо выбирали, где обосноваться, выискивая достаточно большое место, чтобы расположиться своей дружной крымской компанией.

— Почему здесь такой ужас? — спросила я одну из моих попутчиц, не в первый раз попавшую сюда.

— Это же транзит. Здесь нет смотрящих, никто ничего не контролирует. Никто, естественно, в транзитной тюрьме не будет убирать и следить за порядком. Здесь может быть все что угодно. Так что поостерегись. Вон сколько бомжей.

— Что ты имеешь в виду?

— И обворуют и ножом пырнут. Короче, надо держаться всем вместе.

Вот здесь я почувствовала, что спокойствие стало покидать меня. Стало тошно и тоскливо. Вспомнилась Белоснежка-Катя, прошедшая через эту мерзость. Прикоснуться к чему-либо, чтобы не выпачкать рук, было просто невозможно.

Какая-то девочка позвала нас:

— Эй, если хотите, здесь есть место.

Мы увидели девчушку, которая подвигала свои пожитки и приглашала нас присесть. Место было ничем не лучше и не хуже других, но хотя бы девочка производила приятное впечатление. Я не видела со времени своего пленения таких юных лиц.

— Сколько тебе?

— Пятнадцать.

— Понятно.

Мы разместились как могли на этом лежбище, разложив вещи. Жизнь потекла своим чередом. А именно в разговорах. Все жаждали новой информации и щедро ею делились.

Девчонка рассказала, что скоро обед и наш оголодавший этап оживился. Не ели уже очень давно, и мне казалось, что я съем любую баланду, которую принесут. Но ошиблась. На обед подали суп из вареных кабачков. Ничего, кроме кабачков, в этом супе не было. Пахло это, мягко говоря, несъедобно. Знаю точно, что этот запах будет преследовать меня всю жизнь. Никто не смог проглотить ни ложечки этого варева, как бы голодны мы ни были. Наелся только туалет. Его в шутку называли «Ихтиэндр».

— Подождем ужин, — сказала я.

Девчонка засмеялась:

— На ужин будет то же самое. И на завтрак. Здесь рядом какие-то кабачковые поля, и эти кабачки портятся — никому не нужно столько кабачков, поэтому кормят нас ими.

За неделю, которую я провела в транзитной тюрьме, ничего, кроме вареных кабачков, не подали ни разу. Так как продуктов у нас ни у кого с собой не было, то неделю я не ела почти ничего. Только четвертушку черного хлеба в день, которую давали к супу. Та голодная жизнь в Симферополе была теперь лишь воспоминанием о просто царском застолье. Но как бы я ни голодала, есть вареные кабачки в склизкой воде было невозможно. Не ел это варево никто, даже бомжи.

Люди здесь от голодухи были злые. Так как сюда вообще не попадало никакой еды со свободы, то голодали абсолютно все. Сигарет и прочего тоже катастрофически не хватало. Но чаще всего заключенные находились в этом месте совсем недолго. Набирали этап в несколько человек и отправляли к месту назначения. Не знаю, по какой причине, но в Днепродзержинск никто не ехал, вот почему мне пришлось просидеть восемь дней на транзите. Без еды, кипятильника (а соответственно и чая), без душа, на грязной общей кровати. Один бог ведает, как мне удалось не подцепить вшей, клопов или лишай на этой «постели». Ощущение голода через какое-то время притупляется, организм приспосабливается и к этому. Четвертушки хлеба, выдаваемой утром, хватало на целый день, чтобы передвигать ноги, видимо считалось, что этого достаточно.

Девочку звали Лена. Несмотря на то, что ей было только пятнадцать, у нее уже был ребенок. Она родила мальчика, который остался в данный момент с отцом. Была она цыганкой и рассказала мне много интересного об их цыганской жизни. Так что хоть время я могла коротать с пользой, слушая ее грустные истории. Попала она за банальное воровство. Рассказала, что так живут все в их клане, не воровать они не могут, их учат этому с детства, и выбора у них нет. Можно конечно поспорить о том, что выбор есть всегда, но у этой необразованной девочки, вечно избитой и родившей в четырнадцать лет, наверное, действительно не было выбора.

Отбывать наказание она должна была в колонии для несовершеннолетних, но у маленькой цыганки обнаружили туберкулез. Ей предстояло лечить болезнь в колонии строго режима для второходок. Ни разу за все время нашего общения, мне не пришла в голову мысль, что я могу заразиться от нее туберкулезом. На транзите все былотаким омерзительным, грязным, помойным, что милая девочка с туберкулезом, казалась чуть ли не единственным чистым глотком воздуха. Лена ужасно боялась поездки в ту колонию. Все расспрашивала и расспрашивала, что же ждет ее там:

— А как там жизнь? Строгие все? — спрашивала Лена с детской опаской.

— Обычные люди, Леночка, не переживай, — отвечали второходки.

— А меня не буду обижать? Гонять, заставлять что-то делать… плохое?

— Ты же ребенок. Кто тебя тронет, ты что?

— А то, что я больна? Не будут шарахаться?

— Да не переживай ты так. Там отдельная больничка, вы не будете соприкасаться с остальными. Кормят тубиков хорошо, работать не надо. Срок пройдет, и не заметишь. Еще и подлечат бесплатно, — подбадривали ее женщины.

— Я так рада, что вас встретила. Теперь не боюсь.

Лена успокоилась и все время, что мы провели вместе, ходила за мной как приклеенная, рассказывая о жизни цыган. [^.

Раз в день камеру выводили на прогулку. Это было совсем не похоже на прежнюю прогулку, полную шуток и криков. Правила в транзитной тюрьме были крайне строгими. Если тебе не повезло обратить на себя взор охраны хотя бы два раза, то тебе тут же грозил карцер. Мужчины передвигались по тюрьме исключительно на корточках. Руки при этом нужно было держать за головой. Вот таким гуськом они и передвигались. Как-то и нас заставили идти таким образом до дворика, это было очень сложно. Ноги и руки болели, мы еле ползли, а если кто-то спотыкался или мешкал, получал дубинкой. Женщин, правда, били не сильно, но в любом случае получить дубинкой по пальцам — очень больно. Тюрьма в Днепропетровске была огромной. Не знаю, какое впечатление она производила на заключенных из других тюрем, но мне она казалась чуть ли не городом. Когда мы выходили на прогулку, то мы шли, и шли, и шли по бесконечно длинному коридору. Спускались куда-то, потом вновь поднимались. Дворик был крохотный, но не такой как у нас, а больше похожий на кусок улицы, обнесенной забором.

Думаю, что этот дворик не был специально предназначен для прогулок. Может, настоящий закрыли по какой-то причине. Присесть было негде, и мы просто стояли. Когда хотели поговорить, на нас орали, когда хотели пройтись — угрожали карцером. Напротив дворика располагалось старинное здание с узкими окошками, забранными решетками. Кто-то рассказал, что там содержат умалишенных. Но смотреть в ту сторону строго воспрещалось — за это карцер.

Когда мы возвращались с прогулки, нужно было идти, заложив руки за спину. Поворот головы расценивался как попытка к бегству, и следовал незамедлительный удар дубинкой. Тут уж было не до шуток и улыбочек, все мое веселье и жизнерадостность испарились там, на транзите.

Эта перевалочная база послужила для меня некой подготовкой к зоне. До меня стал окончательно доходить смысл моего заключения. Шутки закончились. Если раньше мы были просто подследственными и имели один шанс на сто миллионов уйти домой, то теперь были осужденными. Признанными виновными. Теперь прав у нас было не больше, чем у курицы, попавшей в суп. Поговаривали, что такие строгости здесь оттого, что несколько лет назад тюрьма взбунтовалась, зэки вырвались на свободу, крошили, убивали и насиловали. Может, это была очередная байка, чтобы персоналу проще было оправдать свое отношение к заключенным, не знаю.

На транзите мне удалось познакомиться с девочками из разных городов. Конечно, условия содержания везде были схожи, но все сходились в одном — в Крыму курорт. Очень много страшных историй рассказывали о тюрьме в Кривом Роге (называлась она Бублик). Там за малейшее непослушание виновниц посреди ночи выводили в коридор и обливали холодной водой, независимо от времени года. По любому поводу отправляли в карцер, не давали есть, лишали передач, заставляли «стучать» на сокамерников. Слушая все эти рассказы, я действительно думала, что приехала с курорта. Зато им было очень хорошо на транзите. Казалось, что попали в рай. Можно спокойно спать, не ожидая подвоха. Не берусь судить, но мне казалось, что рассказы эти преувеличены, чтобы репутация Бублика не пострадала. Почему никто там не взбунтовался от такого беспредела? Почему информация об этом не была доступна? Ведь все же там сидели не осужденные, к ним ходили адвокаты, они ездили на суды. Конечно, запугать и забить можно кого угодно, но и шумиху поднять тоже. И ведь это происходило с женщинами, что же тогда там делали с мужчинами? У нас и с мужской половиной по сравнению с этим беспределом обращались вполне пристойно, ну а девчонок вообще никто не трогал. Внутрикамерные выяснения отношений это одно, а когда ко всему этому присовокупляется и беспредел начальства тюрьмы, то это, наверное, совсем невыносимо.

Правда, такие ужасы рассказывали только про Бублик, в других СИЗО все было намного спокойней.

Спустя два дня мои попутчицы уехали, забрав с собой и девочку-цыганку Лену. Я осталась одна в этой невыносимой камере, острее, чем когда бы то ни было, ощущая одиночество. Семья, дом остались далеко позади. Никто из моих близких даже не ведал сейчас, где я и что уготовила мне судьба. Да я и сама не ведала. Было так грустно и одиноко. Лагерь впереди страшил все сильней. Но как ни страшна была правда, сидеть в транзитной камере больше не было сил. Я мечтала об этапе, скорее увидеть, что же там впереди. Видно человек так устроен: не успокоится, пока не заглянет в будущее, каким бы страшным оно ни было.

Пока сидела одна, слушала много рассказов о лагере, о людях там, о привычках и правилах. Истории были одна страшней другой, но я старалась не обращать внимания. Нужно будет научиться жить там, приспособиться. Выжить.

Глава 3

На восьмой день с утра мне объявили, что через полчаса отбывает машина на Днепродзержинск. Я вся встрепенулась и, чуть ли не приплясывая, ждала своего выхода. Когда дверь открылась, я увидела, что в коридоре стояли еще две женщины, лет на десять старше меня. Им, как оказалось, крупно повезло, едва только они приехали из своего города, было решено забрать меня и всех отправить в Днепродзержинск. Видимо этап в три человека считался достаточным основанием для отправки машины. Нас куда-то повели, и тут я вспомнила и чуть не закричала: — А мои вещи?

— Какие вещи? — недовольно спросил охранник.

— В камере хранения.

— Камера сегодня закрыта.

— Чего? — изумилась я. — А как же?

— Вот уж не знаю. Никто не будет открывать ради тебя камеру.

— Но там у меня всё…

— Мы не будем откладывать этап ради твоего шмотья.

— Я никуда не поеду, хоть убейте.

— Тогда будете сидеть здесь еще неделю, а то и две.

Девушки недоброжелательно на меня посмотрели, но в тот момент мне было плевать на них. Там действительно было много нужного — теплые зимние вещи, обувь, письма. Меня и так лишили всего, не хватало еще, чтобы в моих нарядах щеголяли охранницы.

— Я не поеду. Я хочу к начальнику.

Я так громко это завопила, что охранник перепугался.

— А ну заткнись, — он замахнулся дубинкой, но в этот момент, откуда ни возьмись появился мужчина лет пятидесяти в форме и погонах.

— Кто тут шумит? — добродушно спросил он.

Я прикинулась ягненком:

— Это я, — и мило улыбнулась, почувствовав, что он в силах разрешить мою проблему.

— Что у тебя случилось?

Услышав его тон, я чуть не расплакалась. Он говорил по- отечески, проникаясь проблемой и не ставя себя на ступень выше меня, подтверждая тем самым, что настоящие мужчины есть везде.

— Мои вещи в камере хранения, а она закрыта сегодня.

— Ну завтра возьмешь.

— Меня отправляют на этап.

— Это непорядок, — сказал он. Потом, обращаясь к охраннику, рявкнул:

— Вы чего с ума все посходили? Отдайте девочке вещи. Охранник зло зыркнул на меня, но потом сказал:

— Двигайте.

Мы дошли до какого-то кабинета, оттуда он позвонил, и потом все вместе отправились в камеру хранения. Девушки все это время тащили тяжеленные огромные сумки с пожитками и с ненавистью поглядывали на меня. А так как здание было огромным, ходили мы много. Интересно, а если бы мы все ринулись врассыпную? Что бы делал охранник? Под камерой хранения нас ждала женщина, раздраженная тем, что ее оторвали от дел, она зло всунула мне в руки сумку и вытолкала за дверь. Конечно, речи и не шло о том, чтобы осмотреть сохранность вещей. Но я понимала, что и так добилась многого, поэтому тут уж спорить не стала и довольная пошла к машине.

Привычный уже воронок отправился в Днепродзержинск, увозя с собой меня, двух моих попутчиц и трех охранников.

Охраняли нас совсем молодые ребята, но были они весьма неразговорчивыми. Единственное, чего удалось от них добиться, это сколько времени мы будем в пути. По их словам нам предстояло провести в дороге около часа. Расстояние было сорок пять километров, но машина ехала довольно медленно, подскакивая на ухабах. Наручники нам не снимали, поэтому поездка оказалась малоприятной, мы то и дело бились головами друг о друга и о стены машины, а когда она резко тормозила, падали на пол.

Я украдкой рассматривала моих попутчиц. Поговорить мы не успели, а инцидент с камерой хранения почему-то настроил женщин против меня. Во всяком случае, мне так

казалось. Искры между нами не проскочило, а мне было необходимо находить общий язык со всеми. Меня страшил лагерь и хотелось иметь там как можно больше друзей. Одна из них, женщина лет сорока, угрюмая, маленького росточка. По всей видимости, она боялась не меньше моего, поэтому жалась ко второй нашей попутчице. Оно и понятно почему. Та была высокая, наверное, около метра восьмидесяти или даже выше, по- мужски крепкая, с сильными руками и огромной татуировкой на плече. Волосы коротко стриженные, под мальчика, черты лица тоже какие-то мужские. Я уже встречалась с подобными экземплярами (взять хотя бы Лилиана) и поняла сразу, кто она. Но, в отличие от Лилиана, эта была красивой. Как молодой привлекательный мужчина. Видимо она это чувствовала и вела себя высокомерно, гордо подняв квадратный подбородок. Звали ее Тамара, но она сказала называть ее Тома. В скором времени эта женщина станет Томом, решила я.

За время путешествия мы не обмолвились друг с другом и парой слов. Но они, как и я, были крайне заинтригованы тем, куда же мы попали. Выгрузили из машины нас в очередном «гараже-конверте». Машина тут же уехала, а нас перепоручили мужчине в форме. Очередной типичный охранник. Вот сколько их я перевидала, со сколькими разговаривала, но все они слились в одно единое целое: небольшого роста, худой, неопределенного возраста (от тридцати до шестидесяти), унылое лицо, скользящий взгляд. Они, как и мы, не смотрели в глаза. Наверняка все заключенные для них были также на одно лицо. Интересно, а какой сложился образ заключенных у них в голове? Скорее всего, худой изможденной женщины, неопределенного возраста.

Нас отвели в комнату, где в очередной раз все вещи подверглись строжайшему досмотру. С собой взять разрешили крайне мало, никакой косметики, дезодорантов, юбок, одеял и прочего. Пропустили только спортивный костюм, белье, туалетные принадлежности.

Мои пожитки почему-то все летели в мусорное ведро.

— Почему вы выкидываете мои вещи? — изумилась я.

— Ты здесь на пять лет, все твои дезодоранты и косметика испортятся.

— Я собираюсь скоро поехать домой, у меня апелляция…

— Ой, да замолчи.

Вот и весь разговор.

Одной из моих попутчиц предстояло пробыть здесь двенадцать лет, другой год, так что мы представляли собой разношерстную компанию. Все в том же помещении, нас провели к бытовке, в которой всем выдали форму.

— Теперь вы будете ходить только в ней, в бане переоденьтесь и не снимайте, — получили мы инструкции.

Форма представляла собой широкую бесформенную юбку до колена синего цвета и простую голубую рубашку. Эта одежда оказалась такой огромной, что я могла завернуться в нее несколько раз.

— А нет ли чего поменьше?

— Ничего нет, все размеры стандартные. Кто виноват, что ты такая худющая?

Подозреваю, что за неделю голодовки на транзите я похудела еще сильней (если такое было вообще возможно), но объяснять, кто виноват, не имело смысла.

И вот мы, с формой в руках вышли в лагерь, в сопровождении все того же мужчины.

Глава 4

Когда мы попали во двор, я не поверила своим глазам.

Мое первое впечатление о трудовой колонии: я попала в санаторий! Большая просторная территория, на которой располагались белоснежные пятиэтажные корпусы. Я несколько месяцев провела в тюрьме, не видя света белого и теперь, попав на улицу, в общий двор, была просто сражена наповал.

Стоял солнечный летний день, небо лазурное, воздух благоухал. После тюремной вони он казался сладким, солнце слепило, а ветерок был нежнее самого любящего прикосновения. Я никогда бы не поверила, что первое впечатление о «зоне» может быть именно таким. Всюду разбито множество клумб, на которых вовсю цвели розы и не было ни одного сорняка. Очень чисто, ровные асфальтированные дорожки, бордюры свежевыбеленные. Территория большая, забор с колючей проволокой маячил где-то вдали и не портил картины.

Восторженно я шла за надзирателем. Баня оказалась не хуже, чем двор. Помещение просторное, вода в кранах текла нормальным потоком, очень чисто, никакой ржавчины. Я просто боялась верить, что все это правда. Мы наплескались, и никто нас не подгонял, не орал и не мешал. Тома проявляла ко мне странный интерес. Она то и дело заботливо поливала меня водой из тазика и норовила прикоснуться и прижаться. Это было для меня настолько противоестественно, что я шарахалась, как перепуганный зверек. А Томе это доставляло удовольствие, и она нагло ухмылялась. Потом она настояла на том, чтобы потереть мне спину, и руки ее постоянно выходили за пределы спины. Это было неприятно, а я не знала как вести себя в подобной ситуации. Не то чтобы я боялась ее, но конфликтовать в первый же день было неправильно. К тому же на нас посматривала попутчица, и позорить Тому на глазах у нее не хотелось. Но время вышло, купание не было бесконечным.

Пришлось одеться в форму. Это повлекло за собой шквал негативных эмоций. Юбку мне пришлось несколько раз подвернуть в талии, чтобы она хоть как-то на мне держалась, а у рубашки закатать рукава. Ткань была неприятной — жесткой и колючей, форма кусалась, ткань была сродни той, из которой шили школьную форму в советские времена. И я не думала, что смогу к ней когда- нибудь привыкнуть. Но самой ужасной оказалась косынка. Белая косыночка, как у бабуси из села. Ее надо было повязать на голову под подбородком. Зачем подобное измывательство? Через две стирки эта форма вся тут же полиняла, и выглядела так, словно ее носили не один год, но мягче от этого она не стала.

Я всегда была модницей, любила красивую одежду и очень комплексовала, если одевала что-то некрасивое. А тут на тебе! Как в этом виде предстать перед незнакомыми женщинами? Мы, конечно, посмеялись друг над другом, но некомфортно было не только мне одной.

Потом отправились по все той же территории в медкабинет. Как ни странно, на улице мы никого не встретили, кроме одного мужчины в форме. Мне приходилось все время поддерживать юбку, норовящую сползти к коленям. Нас взвесили (оказалось, что я вешу 43 кг), измерили рост (162), расспросили о наличии болезней и аллергии, завели карточки на каждую и отпустили. Как такового тотального контроля здесь не ощущалось. Никто не вынуждал нас ходить, заложив руки за спину, надзиратель не преследовал неотступно и появилось даже некое ощущение свободы. Большие пространства делали свое дело, ничто не давило и казалось, что можно вздохнуть полной грудью.

Как оказалось, новичков, которые находятся в ожидании апелляционного рассмотрения дела, держат отдельно от остальных заключенных. Для них был выделен пятый этаж одного из корпусов. Мы все поднялись туда. Надзиратель походил скорее просто на провожатого, который показывал нам местность и как скорее освоиться. Рассказывал, что тут и где расположено. И вот он пятый этаж. Небольшой коридорчик, и мы в комнате. Да-да, именно в комнате, а не в камере. Очень большая (мне трудно сказать сейчас, какова была площадь той комнаты, метров пятьдесят или семьдесят), просторная, светлая. Как огромная больничная палата. Внушительных размеров окна во всю стену с одной и другой стороны, на окнах — хороший тюль и главное — никаких решеток! Вдоль окон рядами стояли простые кровати, аккуратно застеленные белым постельным бельем и синими покрывалами. Идеальная чистота, цветы горшках на широких подоконниках. Тихо, светло, уютно. На кроватях сидели не менее аккуратные женщины. Они читали, вышивали, негромко переговаривались между собой. После всех кошмаров транзитной тюрьмы я просто не могла поверить своим глазам. Я ожидала чего угодно, только не такого уютного помещения и чистоты.

Жительницы этого райского уголка не обратили на вновь прибывших никакого внимания. Только одна, маленькая, кругленькая, лет сорока, подошла к нам и представилась:

— Меня зовут Юля. Я здесь смотрящая. Можете занимать любые свободные кровати. Скоро будет обед. У нас все очень строго по расписанию, его нужно неукоснительно соблюдать.

— У вас здесь так красиво, — вежливо сказала я.

— Можешь особо не радоваться по этому поводу. Все, что ты видела — все сделано руками зэков. Оставишь сорняк на грядке — пойдешь в карцер. Мы три раза в день должны здесь мыть пол и вытирать пыль. Если нежданно придет проверка и увидит кого-то сидящим на кровати — будет выговор.

Я изумленно уставилась на Юлю.

— Ага, а ты что думала? Цветочки тебе тут и подушечки петушком просто так? Это образцово-показательная зона. Для проверок, начальства, комиссий. Если надо засветиться и показать, как у нас в стране хорошо зэки сидят, всех сюда везут. А то, что мы вздохнуть не можем от этой показухи, никого не волнует. Девчонки приходят с «рабочки», отпахав на швейной фабрике по восемь часов, и не могут на кровать присесть — помнется. Вот и слоняются до отбоя. Это здесь на «касачке» поблажки, может, кто уедет и расскажет остальным как здесь великолепно.

Теперь я стала понимать, почему никто не хотел ехать сюда и меня отправили в наказание в этот образцово- показательный лагерь.

— Вякнешь что не то — карцер, не успеешь переодеться к пересчету — лишат свидания. Пересчет, кстати, каждое утро в шесть. Чтобы все стояли в форме, косынка под подбородком. Вечером в девять — отбой, никаких разговоров.

— Как в армии, короче.

— Во-во. Идите, до обеда делайте, что хотите.

Мы, притихшие, расположились на кроватях и немного отдохнули. Здесь находиться в форме было не обязательно, так что я с радостью сняла с себя эту колючую ненавистную одежду. В лагере нужно было все время ходить в форме, а здесь мы надевали ее только к пересчету или когда шли в баню.

Вещей почти не было, все, что осталось, поместилось в тумбочку. Что бы там ни говорила Юля, а я получала удовольствие от свежего воздуха в комнате, от яркого солнца, от чистой белой постели, вдыхая ее аромат. Здесь никто не курил, не кричал и не сновал. Веяло покоем, и пусть потом будет все намного хуже, сейчас я просто отдыхала.

Наступило время обеда, и все как по команде поднялись с кроватей и направились в небольшую столовую. Шесть длинных столов со скамейками. К окошку для раздачи еды выстроилась очередь с тарелками. Я тоже встала в хвост очереди и получила свою еду. На первое суп, вполне сносный, во всяком случае, он точно был на мясном бульоне, с кусочками картошки и морковки. На второе гороховая каша с мясом. Да, в ней действительно было мясо, причем предостаточно. Конечно, не столько, сколько я бы положила дома, но оно ощущалось на зубах. И это было вкусно! Конечно, я изголодалась в днепропетровской тюрьме, но дело было не в этом. Еда действительно была вкусной на протяжении всего того времени, что я провела на касачке. Я впервые ела за семь дней, но поняла это только когда поднесла ложку супа ко рту. Мне в голову пришла мысль, что в фильмах всегда показывают изголодавшихся людей, которые как животные начинают набивать рот, запихивать в него все подряд, есть руками, чавкать. Они полностью теряют человеческий облик. Я никогда подобного не видела и не могу себе представить, чтобы сама так ела. В заключении я узнала, что такое настоящий голод, но контролировать себя не разучилась.

Мы ели строго по расписанию три раза в день. Никаких перекусов здесь не было, никаких непрерывных чаепитий и сала с хлебом. Нормальное трёхразовое питание. Вечером ужин был обычно скудноват, поэтому к шести утра к пересчету в животе начинало урчать, как у собаки Павлова, и мы с нетерпением ожидали завтрака. На завтрак чаще всего тоже была каша — ячневая, перловая, пшеничная, но обязательно с мясной подливой. Пусть мяса в ней почти не было, но и сама подливка была вкусна. Еще на завтрак давали свежий белый хлеб и небольшой кусочек масла. А также сладкий чай. В общем, кормили не намного хуже, чем в пионерском лагере, в котором я бывала каждое лето в детстве.

— Вкусно кормят, — сказала я соседке по столу.

— Это только здесь, на касачке, — ответила она, — говорят, в лагере страшный голод. Мы здесь в привилегированном положении, потому что можем уехать назад. Поэтому все остальные из лагеря нас терпеть не могут.

— Почему это?

— Они там работают и с голодухи с ног валятся, а мы здесь отсиживаемся, некоторые по несколько месяцев, ничего не делаем и получаем самое лучшее питание. Несправедливо.

— Да, несправедливо, — задумчиво ответила я. Кусок теперь не лез в горло. И казалось, что я ощутила неприязнь женщин за пределами нашего пятого этажа.

Почему всегда так в жизни? Не бывает всего и сразу. Чистота и красота достигаются жесткой дисциплиной, а не желанием самих заключенных. Хорошая еда только на касачке, потому что мы можем рассказать, что видели голод своими глазами. Зачем в образцово-показательной зоне устраивать голодуху? Чтобы у заключенных не оставалось воли к сопротивлению? Чтобы и помыслить не могли о неповиновении?

Грязную посуду мы отдали дежурному и отправились к себе на кровати — ждать ужина. Да, жизнь здесь была скучной. Я развлекалась тем, что подсчитывала количество жительниц нашего «отряда». Насчитала двадцать человек, не считая Юли. По неизвестной мне причине большинство из них были пожилыми. Такие интеллигентные пенсионерки, которые вышивали и негромко обсуждали свои художества. Еще одной интересной особенностью было то, что половина женщин говорила на украинском. Как позже я узнала, многие из женщин приехали из Львова. Они свободно говорили как на русском, так и на украинском. Так как я изучала украинский в школе с первого класса, этот язык был мне хорошо знаком. И в скором времени я и сама не заметила, как говорила с ними только на их родном языке. Мне нравилось, хоть какое-то разнообразие в повседневной жизни нашего тихого отряда.

Спустя какое-то время ко мне подошла Юля:

— Ты из Крыма?

— Да, из Симферополя.

— А я из Алушты. Землячки.

— Здорово, — обрадовалась я.

Юля тоже была рада, из Крыма сюда приезжали редко.

— Пойдем ко мне, поболтаем.

Вот так мне в очередной раз повезло. У Юли, как у смотрящей, была своя отдельная комнатка. Она рассказала мне, что сидит уже восемь лет и за образцовое поведение ее сделали смотрящей на касачке. Теперь она могла не работать и лучше питаться, а проблем с теми, кто был под ее присмотром, не возникало. Слово за слово и мы разговорились. И надо же такому случиться, что ее любимый мужчина жил со мной в Симферополе на соседней улице, и я прекрасно его знала. Что тут сказать? Конечно, Юля хотела получить о нем как можно больше информации, и я рассказывал о нем все, что могла, вспоминая даже то, чего не было. Какая разница? Сделала приятное женщине, сидящей восемь лет, и значит, день прошел не зря.

Узнала я от Юли и о моей Катюшке. Она побывала здесь на касачке пару месяцев назад, оставив о себе неблагоприятное впечатление. Произошел здесь какой-то конфликт между Катей и другими девушками. Завязалась потасовка, и на Катерину накинулось несколько женщин. Потасовки не были чем-то из ряда вон выходящим, простой женской трепкой волос никого не удивить. Чаще всего они заканчивались задолго до того, как одна из сторон получала существенные травмы, хотя перегнуть палку мог кто угодно. В тот день моя подруга повздорила с какой-то группкой, сплотившейся задолго до приезда Катюхи. Они набросились на нее все разом, и разнять такую драку уже было невозможно. Но девушки не знали, с кем имеют дело. Катя, по неведомым причинам, обладала недюжинной силой, и раскидала всех, каждой нападавшей оставив напоминание о себе в виде синяка или ссадины. Одной вывихнула руку, вторую чуть не удушила. Короче, Катя как всегда оставила о себе след. Одно только воспоминание о ней заставляло дрожать дебоширок.

— Да, это моя Катюшка, — говорила я, с нежностью улыбаясь, а остальные с недоумением смотрели на меня и побаивались.

Глава 5

Вот так на протяжении всего моего пребывания в заточении мне везло. Сама судьба меня вела и помогала. Думаю, я не одна такая была. Каждая женщина ведь имела друзей, знакомых. И мы даже в разных уголках страны находили этих знакомых, не оставаясь одинокими.

Наверное, действительно, тюремные связи крепки. Но не преступными намерениями. Никто из нас не планировал никаких преступлений и не сговаривался о чем-то незаконном. Да и о чем? Об ограблении посудной лавки? Об убийстве мужа, который избивал много лет жену и детей? Мы хотели на свободе помочь друг другу, увидеть детей, которых любили как родных, познакомиться с мужьями, не бросивших жен в трудную минуту (таких были единицы), попробовать вкусное блюдо, о котором неоднократно слышали. Просто дружили.

Некоторые охотно рассказывали о семейной жизни, целыми днями описывая мужа, тещу, домашний быт.

— Девочки, вы бы видели мой сад! Я каждый день с шести утра занимаюсь им. Как вышла на пенсию, времени стало намного больше. У меня такие цветы! — со вздохом вспоминала старая Бася. — А муж мой пчел разводит. И такой гул от них летом… Любят они мои цветы.

— Любит тебя муж? — спрашивала Юля.

— Да… любит. Мы ведь сорок лет вместе прожили. И как бы день ни прошел, что бы ни преподнес, мы каждый летний вечер в саду пили чай. У нас сервиз есть — внуки подарили, загляденье, вот мы каждый вечер из него чаевничаем. Постелем белую скатерть, расставим чашки и блюдца, свежее печенье выставим и просто сидим вместе: пчел слушаем, да аромат цветов вдыхаем. А иногда соседи заходят — мы всегда им рады, такие же старики, как мы. Посудачим о политике, о ценах, об урожае…

Думал ли кто-то, что будет после освобождения? Не знаю. Ведь мы проживали каждый день одинаково, казалось, что время остановилось. Вряд ли старая Бася задумывалась, что время неумолимо бежит вперед, что люди, живут и меняются. Что когда мы освободимся, то не будет уже тех цветов, может и сервиз разобьется. А соседи, вполне вероятно, не захотят знать бывшую приятельницу, ставшую преступницей. Кому какое дело, что Бася за внука сюда попала. Люди не разбирают, они только осуждают. Дай бог, чтобы муж ее дождался. Они ведь такие старенькие были. Слушая старушку, мы представляли нашу Басю в летнем саду в обнимку с мужем, и нам так хотелось составить им компанию.

Только здесь все поколения оказывались вместе, едиными. Только здесь они могли понять друг друга, сочувствовать, слушать советы и внимать опыту. Разве могла я раньше в свои восемнадцать подружиться со старушкой и мечтать прийти к ней в гости, пить чай и обсуждать урожай? А старики? Только здесь они не критиковали молодежь, а могли спросить совета у нас. Где еще вы сталкивались с подобным?

Тюрьма страшное место, тоскливое и душераздирающее, но в ней столько удивительных вещей, сколько не увидишь в фантастическом фильме.

В новом месте заточения свободного времени было хоть отбавляй. Я очень много читала и писала писем. Маме, бабушке, брату, сестре. Любимому. Ах, эти любовные послания! Мечта каждой юной девушки. Получались огромные длинные письма обо всем на свете. Моим излюбленным местом был широкий подоконник, освещенный солнечными лучами. Я залезала на него с ногами и писала, писала. Обо всем, что видела в окно своей тюрьмы. Меня предостерегали, что сильно подробные описания могли не выпустить, но мне было все равно. Мне нужно было куда-то девать всю боль, грусть, тоску. Здесь она ощущалась очень остро. Казалось, что все забыли, что нет выхода, что нет дороги назад.

«Привет, любимый. Сколько мы уже не виделись? Да, я знаю, ты был на суде… Но разве это встреча? Мы могли часами раньше говорить с тобой обо всем на свете, а теперь все мысли только о преступлении и наказании. Так хочется хоть на миг забыть все, стать свободной и улететь как птица. Наша комната располагается на пятом этаже, и я могу не смотреть вниз, а только в небо: оно такое безоблачное сейчас, что позволяет забыть, что ниже, на земле, есть забор и колючая проволока, что на вышках стоят охранники, готовые в любой момент подстрелить птичку, попытавшуюся выпорхнуть на свободу. Но я даже не птица, ведь ее не ждет подобная участь, попытайся она обрести свободу. Ей подрежут крылья и вернут назад….

Прости, не хотела о грустном. Я бы разорвала это письмо и написала другое — веселое, полное надежд. Но у меня кончается бумага, и я надеюсь, что ты хочешь получить хотя бы такое послание, чем вообще никакого.

Ты знаешь, здесь спокойно… Моя истерзанная душа может отдохнуть перед новым боем. Здесь ничего не происходит, никто не ругается, не кричит. Вдоволь свежего воздуха и чистая постель — самое время поразмышлять. Дать себе обеты и заняться самоанализом. Там в тюремной камере это было просто невозможно: непрерывный гомон двадцати человек, хохот, крики, ругань, драки. То, прогулка, то кормежка. Я не оставалась наедине с собой ни на секунду, и задумываться о своем будущем не представилось возможности. Те дни, словно калейдоскоп лиц, привязанностей, вырванных из сердца, несбывшихся надежд. Здесь все иначе. Словно из ада — яркого и кошмарного, я попала в чистилище, где жизнь замерла и не происходит ничего. Мне дали время на раздумья и я парю в воздухе как привидение, не соприкасаясь с внешним миром.

Я стала другой — сколько мне лет сейчас? Никак не девятнадцать, а намного, намного больше. За такой короткий срок человек может прожить тысячу жизней, может передумать множество мыслей, переродиться. От этого становится грустно, но в то же время я понимаю, что обрела бесценный опыт, прошла обучение по ускоренной программе, узнала многое, что хотелось бы забыть.

Все происходящее здесь со мной похоже на фантастический фильм — я попала в другое измерение и спустя какое-то время, пройду сквозь портал и вернусь домой, в нашу с тобой привычную жизнь. Мечтаю, что ты проснешься как-то утром и даже не будешь знать, что я где-то путешествовала пару лет. Для тебя пройдет только одна ночь. Ты глянешь на меня пристально и скажешь: «Что-то ты странно выглядишь. Не заболела?», а я отвечу: «Нет, все в порядке. Просто не выспалась». Я пойду гладить твою рубашку и готовить завтрак и буду наслаждаться такими простыми действиями.

Мне бы хотелось, как героине фильма — сильной и благородной — сказать тебе: " Не жди меня. Найди другую и живи счастливо». Прости, пока не могу. Значит, еще жива надежда в моей душе?

Вот и закончился последний листочек. Целую. Не грусти. Жизнь еще может преподнести кому-то из нас подарок».

Знающие люди меня обрадовали, что условно-досрочного освобождения (УДО) дождаться не так просто. К тому же всем, у кого хвосты (такие как у меня, в один месяц), вообще можно не рассчитывать на досрочное освобождение. Не знаю, какая взаимосвязь, но порой заключенные, основываясь просто на жизненном опыте и наблюдениях, оказываются правы. Мы в тюрьме безошибочно могли сказать, кому и какой срок дадут, а здесь говорили только об УДО и знали, кому стоит его ждать, а кому нет. По всему выходило так, что я здесь надолго. Поэтому тоска по дому поселилась прочно в моей душе. Дом был так далеко! За пять лет от меня.

Как я позже узнала, все мои письма попадали к адресатам, так что писала я не зря. Цензуры строгой здесь тоже не было, а может быть, никто не усмотрел в моих посланиях криминала. Я описывала, что вижу из окна, но очевидно это не было секретом. Внизу жизнь кипела. Нас с касачки не выпускали на улицу, и режим здесь соблюдался тюремный: один час прогулки в день, а все остальное время мы были в комнате.

Я приходила к Юле, и она рассказывала мне обо всей лагерной жизни.

— Кто это собирается каждый день возле вот того корпуса? — спрашивала я.

— А это, — махала Юля рукой, — наши пенсионерки. «Карательный отряд».

— Чего?

— Мы их так называем. Увидишь их потом вблизи. Им всем от семидесяти и выше. Все сидят якобы за убийство.

— Почему якобы?

— Ты себе представляешь вон ту бабку на костылях, которой под восемьдесят, которая убила молодого мужа своей внучки? Бабульки это берут вину на себя за детей и внуков.

— Ох, ничего себе, — я уже по-другому смотрела на них.

— Да им неплохо здесь. Работать их не заставляют. Пенсию от государства получают. На эту пенсию покупают себе продукты. Дети не забывают, привозят необходимое. Вот они и организовали рыночек. Потом сможешь у них купить все что захочешь. Те, что с коммерческой жилкой, еще умудряются своим родным на воле помогать.

— Вот это да!

— Ага. Да и вообще они между собой дружны очень. У них как в доме престарелых, свои интересы, свои сплетни. Выйдут вечером на лавочку, и давай всех обсуждать. Многие и уходить домой не хотят, как срок отмотают. Что мне, говорят, там делать? Здесь у меня подруги, а там забыли все… Встанут под лагерными воротами и ревут.

— А остальные как живут?

— Работают много. Рабочка у нас по три смены.

— А можно не работать?

— Можно. Только в карцер пойдешь, а потом оттуда запросишься работать. Колония трудовая.

— А там что, в карцере?

— Кровать опускают только на ночь. Вода по щиколотку стоит. После такого стояния в воде черев неделю подхватишь все что угодно. А чего ты работать не хочешь- то?

— Ну, шить я как-то не умею, не мое это.

— Научат. У тебя срок большой, будут учить. На тех, кому дают год-два, время никто не тратит. Они там, на швейной фабрике на побегушках: принеси, подай, тряпку на ниточки разбери. А там ты профессию получишь.

— Радостное будущее… — уныло говорила я.

Работать на швейной фабрике очень не хотелось. Говорили, что работали девушки очень много, чтобы фабрика не простаивала ни днем ни ночью, а получали за свою работу копейки. На те деньги ничего нельзя было купить в дорогущем магазине. Подтверждением тому были худые изможденные лица, которые я видела в окно.

— Ты посмотри на них, — сокрушалась Юля. — Они же падают.

Женщины и правда, качались, как на ветру, в бесформенных одеждах, с косынками на головах. Белые эти косыночки оттеняли и без того серые лица. И как эта зона может быть образцовой? Видимо на заключенных просто никто и никогда не смотрит. Отводит взгляд как от чего-то непристойного. Да, кровати с подушечками, клумбы с розами, огородик с помидорами — это хорошо. Значит, всем здесь хорошо. А на людей ни одна комиссия не поднимает глаз.

Сверху в окно я наблюдала за ежедневным пересчётом лагеря. Смотрела на эту бело-синюю массу людей и приходила в ужас от того, что скоро и я там буду. Стоять в рядах этих несчастных и изможденных, шатаясь от голода, подтягивая сваливающуюся юбку. А зимой надо будет ходить в фуфайке или телогрейке, даже не знаю, как это называется правильно. Представлялся сразу мужик, закоренелый такой зэк, в полосатой телогрейке, ушанке и с «козьей ножкой» в зубах.

Неужели и я такой буду? Почему-то казалось, что ходить в таком виде это выбор самих преступников. Думая об этом, я уже не хотела, чтобы ко мне приезжали родные. Увидеть меня в телогрейке? Она еще будет на три размера больше. Да ни за что!

Гулять мы ходили на небольшой дворик, спрятанный за корпусом. Он был у самой стены, окутанной колючей проволокой. Нас от нее отделяла еще одна из сетки- рабицы. По всему периметру стены, огораживающей лагерь, стояли смотровые вышки, в которых сидели охранники. Якобы готовые в любой момент начать огонь на поражение, если только ты попытаешься бежать. Куда там бежать? Стена высоченная, отвесная, гладкая. Кто в здравом уме начнет карабкаться на эту стену на глазах у всех? Если у кого и будет план побега, то явно не отсюда. Никаких киношных авантюр женщины не планировали. Если байки и ходили, то только о неудавшихся побегах, где беглецов тут же расстреливали на месте. Юля, которая сидела здесь уже восемь лет, сказала, что на ее памяти никогда подобного не было.

- Никто в настоящее время не бежит. Если у тебя есть друзья на свободе, которые готовы помогать и все организовывать, то намного проще человека просто выкупить из тюрьмы, чем устраивать побег.

— И сколько стоит выкупить человека?

— Год — тысяча долларов.

— То есть у меня пять лет, за пять тысяч я буду дома?

— Примерно так.

— А как же они официально это проделывают? Не могут же они просто так отпустить?

— Конечно, нет. Но у них есть свои схемы. Например, делают справку, что ты смертельно больна, и жить тебе осталось недолго. Подобных смертников нет смысла держать в заключении и их отпускают.

— Но они же не умирают потом?

— На все воля божья, — смеялась Юля. — Назад тебя никто не запрет.

— Здорово. Вот только денег таких у моей семьи нет. Моя квартира стоила три тысячи. Есть деньги и ты уже не такой как все. Вот тебе и закон один для всех.

— Есть еще много схем разных. К сожалению или к счастью начальник тюрьмы со мной ими не делится.

В первый же день, как я попала на прогулку, пришла Катя. Вести у них там разносились быстро, и о новом этапе она узнала сразу, потому что очень ждала кого-то из Крыма. Она была очень рада увидеть меня, но когда узнала о моем сроке, расплакалась. Разговаривать нам не разрешалось, и она делала вид, что просто сидит за забором, а я — что разговариваю сама с собой. Конечно, никого обмануть этим было нельзя, но приличия мы соблюдали и на нашу болтовню закрывали глаза. Правда, увидав мою Катю, остальные тут же отдалились от нас на безопасное расстояние, зато мы смогли свободно поговорить.

— Ну как там у нас?

— Все по-старому. Шприц по тебе там с ума сходит. Письмо передал. Оно у меня наверху, завтра принесу.

— Хорошо.

— А ты тут как? Как здесь вообще живется?

— Мне неплохо.

— А почему ты не на работе?

— Я же слепая. Мне нельзя. У меня освобождение.

— Это хорошо. Неужели они о твоем здоровье пекутся?

— Да при чем тут мое здоровье? Я им с таким зрением такого брака нашью, — смеялась Катя. — Я вот в школу записалась. Я же не окончила среднюю школу. А здесь могу доучиться.

— Вот это здорово. Я так тобой горжусь.

Катюшкина форма очень отличалась от моей. Короткая юбочка, рубашка по фигурке. Сидела одежда на ней просто шикарно, Катя и здесь оставалась верной себе. Хоть и некого было соблазнять, она все равно выглядела эффектно.

— Откуда у тебя такая форма?

— Мы же на швейной зоне, — рассмеялась Катюха, — заплатишь, и девочки тебе сошьют все, что хочешь.

— А разрешают в таком ходить?

— Вообще нет, но кому какое дело?

— Никто не трогает тебя?

— Никто. Все нормально здесь. Тут наши крымские вместе держатся, так что не переживай за это. Домой только хочу. Хотя и дома у меня уже нет.

— Почему?

— Мать опять письмо прислала. Говорит, что я опозорила всю семью, что они теперь не могут в глаза людям смотреть, им приходится переезжать. Письмо длинное, на несколько страниц и в каждой строчке обвинения. Говорит, что не хочет меня видеть больше никогда, и чтобы я не смела возвращаться. А еще сказала, что сожалеет, что мне так мало дали, что теперь они ждут меня и боятся. И куда мне идти?

Она плакала, а я не могла ее пожалеть, обнять, потому что между нами был забор. Она заслуживала счастья, семьи, любви. Но что ждало ее после освобождения? Какие мытарства?

— Ты знаешь, я ведь попросила прощения у моей терпилы, — встрепенулась Катюшка.

— Правда? И как?

— Хорошо. Она потом поднялась и попросила суд не давать мне много. Сказала, что прощает меня. А мне после ее слов еще более стыдно стало…

— А как она вообще?

— Нормально. Ничего не видно. Насколько я поняла, у нее никаких повреждений сильных не было.

— Всем участникам, по-моему, просто очень повезло.

— Да, а ведь все могло обернуться трагично.

Климат в Днепродзержинске был холодней, чем я привыкла. В середине августа начались сильные дожди. Температура упала чуть ли не до десяти градусов, дождь лил несколько дней подряд. Однажды ночью мы проснулись от того, что вода лилась нам на головы из открытого окна, мы передвинули кровати, а потом все утро мыли окна и полы, чтобы ни один водяной потек не нарушил картину идеальности в нашем лагере. Стало очень холодно, но из вещей у нас были только тонкая юбка и рубашка. Ночами все сильно мерзли, но одеял не было.

— Теплую одежду выдадут только в октябре, — сказала Юля.

— Как в октябре? А до октября что, замерзнуть?

— Здесь все по расписанию, а не по погоде. Выдача теплых вещей осуществляется пятнадцатого октября и ни днем раньше никто вам теплого ничего не даст. Одеял тоже.

Мы ложились спать, надев на себя всю одежду, потом просыпались в мятой форме и получали выговор. Три выговора и карцер обеспечен. Я с ужасом думала, что же здесь будет в сентябре и октябре. Хотя к тому времени меня, скорее всего, переведут в лагерь.

У нас забирали раз в неделю стирать постельное белье и приносили его чистым, накрахмаленным, отглаженным. Также раз в неделю мы ходили в баню. Раз в месяц наш этаж посещал парикмахер, и все желающие могли у нее постричься. Наверное, в лагере можно было получить весь спектр парикмахерских услуг: покраску, завивку. Но здесь на касачке нас только подстригали.

Спустя пару недель я получила посылку от мамы. В ней было много вкусных вещей, и мы с Юлей и еще одной моей новой подругой Светой закатили пир. Пили кофе с конфетами, ели бутерброды, курили хорошие сигареты. Посылочка была небольшая, но так как кормили здесь весьма неплохо, вкусности были как раз к месту. У Юли в комнатке было уютно, мы сплетничали и делились секретами. Здесь можно было запросто забыть, где мы находимся. Света была из Львова и с любовью рассказывала о своем городе. Расписывала какой он красивый и приглашала в гости. Они с мужем переживали трудные времена, хотя и любили друг друга без памяти. Как-то раз они оба выпили и поссорились. Света решила резать себе вены, схватила нож, а ее муж хотел ей помешать. Неудачное стечение обстоятельств и оба упали. В результате, у него в боку нож, а у Светы шесть лет. Муж остался жив хоть и провел в больнице пару месяцев. Светку было очень жалко, потому что она была хорошая. Девушка очень переживала за мужа, которого безумно любила, говорила только о нем, мечтала о встрече. Правосудие обычно не разбирает хороший человек или нет. Так как муж попал в больницу, он ничего не мог говорить какое-то время, а Свету уже закрыли. Оттуда так просто назад дороги нет. Он потом долго ходил и обивал пороги, но был бессилен. Пока лежал в больнице, свекровь Светы, ненавидящая ее, привлекла все свои связи, чтобы избавиться от невестки. И вот результат — шесть лет за несчастный случай. Муж писал ей письма и обещал ждать. Вся эта история была очень трогательной и опять же, как из романа о средневековье.

Юля, напротив, ненавидела своего мужа, который много лет избивал ее и дочь. В конце концов, ее сосед предложил ей решить проблему. И решил: мужа не стало, но они оба отправились в тюрьму на десять лет. До этого Юля была частым гостем всех милицейских участков в городе, просила помочь разобраться с мужем, но ей давали неизменный ответ, что пока он не убил кого-то, они бессильны. Если бы проблему решил закон, а не сосед, было бы спасено столько жизней. Почему женщину сажают в тюрьму за банку варенья, а мужчину, избивающего жену и ребенка, гладят по головке? Получалось, что у бандитов можно было добиться справедливости быстрей, чем в милиции. Я не понимаю этого, не понимаю милицию, судей, всю эту систему. Юля уже сто раз пожалела о том, что заговорила тогда с соседом. Наверняка и сосед тоже, что заговорил с Юлей. Она говорила, что тогда просто недоумевала, почему ей дали срок.

— Ведь это не я его убила. Я даже не знала когда и где это произошло. Да и не была я уверена, что он не шутит.

А наказание понесли оба, потому что закон не разбирает, убил ты или просто покушался — расценивается одинаково. А у них еще и преступный сговор был, так что сидеть им по десять лет, без права на условно-досрочное освобождение. Может, если бы в школе Юле рассказали, что просьба кого-то убить — расценивается законом, как убийство, Юля не пошла бы жаловаться соседу?

— Так долго я уже здесь сижу, что и не помню другой жизни. И мужа того уже не помню. Стерлось его лицо. Дочка выросла без меня. Ей уже двадцать, прислала недавно фотографии, как она в Турции отдыхала. И не жалею я ни капли, что нет в ее жизни того изверга. Пусть без меня, зато смогла она расти спокойной и здоровой, а не ходить в школу с выбитыми зубами. Так над ней тогда дети смеялись…

— А ты, Ира, что скажешь? Жалеешь?

— Жалею? У меня на глазах трое амбалов пытались убить брата. Я не могла поступить иначе. Просто не могла. Меня воспитывали много лет так, что мы должны защищать друг друга, если надо жизнь отдать. Вернись я туда в прошлое, смогла бы поступить по-другому? Нет. Неизвестно, был бы он жив, если бы я тогда поступила иначе. Восемнадцать лет я жила с одними принципами, неужели здесь за пять я изменюсь?

Да и Крым наш сейчас местечко не из приятных. Когда менты приехали, я обрадовалась, думала, что бандики нас сейчас убьют на месте.

— А это другие бандики оказались, — усмехалась Юля.

— Да кто их разберет? Они же все «скованны одной цепью, связаны одной целью». И прокурор с адвокатом, и менты с бандитами. Все это до боли грустно и несправедливо. Сможем ли мы когда-то стать на ноги? Увидеть, как справедливость торжествует?

— Мы во Львове наслышаны о Крыме, о разборках и прочем. Неужели все это правда? — спрашивала Света.

— Ага.

— Стреляют? Убивают? Вымогают?

— Постоянно. И заметь не сидят, как мы, а разъезжают на крутых тачках и деньгами сорят. И если откровенно, то у них ты быстрей правды добьешься, чем у ментов. У них свои методы, но если уж надо кого-то наказать, то они помогут.

— Мне вот помогли уже, — встрепенулась Юля.

— Тебе просто не повезло. Говорят, что за них уже принялись.

— Это точно. Я тоже слышала такое.

— Все меняется. Посмотрим, что через десять-пятнадцать лет будет.

— Да. Меня вот посадили еще при союзе, — улыбнулась Юля. — Как теперь там жить, в новом государстве?

— Времена меняются, — соглашались все.

Глава 6

Я провела на касачке около двух месяцев. Моя жизнь здесь была размеренной и спокойной. Ее даже можно было бы назвать скучной, если бы не Тома, которая преследовала меня все то время, что я находилась с ней под одной крышей.

Она сидела за убийство с особой жестокостью, и что-то в ней было такое, что пугало окружающих. Ее боялись за статью, за злой взгляд, за надменность и самоуверенность. А еще за то, что она была высокой и сильной. Юля говорила, что такая в лагере не пропадет. Что изголодавшиеся бабы ее с руками и ногами оторвут. Будут ублажать и дарить подарки, лишь бы исполняла роль мужчины. Поначалу сама Тома, казалось, и не была «коблом» (так назывались подобные женщины), но смекнув, какие выгоды она получит из этого привилегированного положения, стала все больше проявлять себя в подобной роли. Она домогалась меня какое-то время. Не то чтобы открыто и откровенно, но делала мне авансы, брала под руку, обнимала за талию и склонялась ко мне слишком близко. Я старалась не подавать вида, что замечаю, но с каждым днем это было все сложней. Я уже мечтала выйти в лагерь или чтобы ее поскорей забрали, но апелляции, вопреки законодательству, рассматривались в какие-то невероятно растянутые сроки. Некоторые женщины находились здесь по полгода. Я себе просто не представляла, как смогу выдержать эти полгода с Томой. Кровати наши были рядом, и как только мы ложились спать ночью, она смотрела мне в глаза и рассказывала странные вещи. Так я узнала о том, что с ней случилось и за что ей дали двенадцать лет. Мало того, что она убила какого-то мужика, но делала это долго и жестоко. Все бы ничего, но она, похоже, вновь и вновь смаковала эти детали, рассказывая мне. Она говорила, что тот человек заслуживал всего этого, что он был негодяем и делал страшные вещи. Какие именно, она не рассказывала, но я не настаивала, мне хватало рассказов о ней самой. Этого человека и топили, и душили, и прыгали на его груди, чтобы переломать ребра и еще бог знает что.

Однажды я все-таки не выдержала и сказала, что не понимаю, как можно было так мучить кого-то и не понимаю зачем. Тома словно сошла с ума. Орала на меня, обзывала тупой сукой, обещала, что я еще поплачусь. В конце концов, она, конечно, успокоилась, но делать мне авансы прекратила. Она, похоже, всегда доводила все до конца, потому что с того дня она меня возненавидела. И как ранее она все время тщилась быть рядом со мной, теперь же она постоянно норовила меня поддеть, подколоть, подставить подножку, сказать гадость. Она открыто говорила про меня плохие вещи, собрав вокруг себя кучку прихлебателей. Я старалась не обращать внимания, потому что рассчитывала в скором времени либо уехать отсюда, либо выйти в лагерь. Отрядов там было много и скорее всего мне повезет, и я не попаду в отряд с Томой. К тому же крымские друзья уже ждали меня, и я рассчитывала на их поддержку.

Находиться с ней в одном помещении было невыносимо, слушать ее жестокие бредни во сто крат мучительней. Мне казалось, что она специально все это придумывает, чтобы поднять свой рейтинг. Очень странным оказалось то, что нашлись люди, которым нравилось ее общество. То ли они боялись ее и этот страх заставлял лебезить перед ней, то ли чувствовали ее силу как физическую, так и внутреннюю и хотели быть ближе к этой силе, как дикие животные. А возможно некоторые люди были все же такими же больными, как и Тамара, но не проявляли этого до недавнего времени, боясь раскрывать свои сущности.

Эти наблюдения помогли мне понять, что люди в лагере мне встретятся разные. Как и в обычной жизни, каждый выбирает себе друзей близких по духу, принципам и интересам. Поэтому надо быть готовой к тому, что там будут группы полных ненависти женщин, способных на любые подлости.

И опять я вернулась к мысли, что закон не разбирает, насколько плох человек, он всех уравнивает и заключает в одну зону, и тогда функция перевоспитания весьма сомнительна. Страх плохой советчик.

Каждый раз, прощаясь с подругами, я отрывала от себя кусочек души. Мы так сильно привязывались друг к другу, что расставаться было невыносимо печально, и я раз за разом зарекалась привязываться к кому-то вновь. Но однажды ко мне подошла Света. Она была очень худенькой и симпатичной, с длинными черными волосами, милым личиком и я уже в тот миг знала, что судьба вновь сталкивает меня с родственной душой. Мы с ней были очень похожи, как внешне, так и внутренне. Света спросила:

— Сколько ты весишь?

— Сорок три.

— А рост?

— Сто шестьдесят два, вроде.

— Если ты будешь весить сорок два, то попадешь в отряд дистрофиков. Как и я. Мне тоже надо сбросить килограмм. Давай вместе.

— Давай. А чем хорош тот отряд?

— Ты что! Там классно. Работать не надо, кормят на убой. — Тогда мы быстро наберем килограмм.

— Будем на диете.

И мы стали вместе со Светой стараться есть поменьше, а когда выходили на прогулку, то бегали по жаре до изнеможения. Не знаю, могли ли мы похудеть еще сильней, но для здоровья это было полезно.

Тома ненавидела нас за эти упражнения и называла не иначе как костями и дистрофичками. Тома не была оригинальной, Лолита уже именовала меня когда-то Дистрофой. Зато это давало мне еще один дополнительный шанс не попасть с Томой в один отряд.

Как только я сдружилась со Светой, Тома тоже завела себе подругу. Такую крепкую девицу, хотя и совсем молодую. Поначалу их «дружба» носила невинный характер, но в скором времени переросла в нечто большее. Эти двое постоянно зажимались в углах, и когда кто-то натыкался на них, хихикали и расходились. Со временем они перестали стесняться своей любви, и приступы страсти охватывали их постоянно. Они могли посреди белого дня завалиться на кровать Томы и целоваться, откровенно шаря руками по телам друг друга. Все остальные тактично отворачивались, выходили курить и старались не смотреть в их сторону. Ночью деваться было некуда. Мы лежали в кроватях и вынуждены были слушать их стоны и чмоканье. Может в каких-то фильмах любовь женщин могут красиво показать, сделать из этого очаровательную и нежную историю, но то, что наблюдала я, вызывало только отвращение. Это было как-то противоестественно и грубо. Они обе были с крепким кряжистыми телами, вовсе не гибкими и не красивыми. Как бы Тома ни строила из себя мужчину, она была женщиной, и ласки ее оставались неумелыми и какими-то пошлыми. Она, часто целуясь со своей пассией, не спускала с меня глаз, словно делая это напоказ мне. Один их вид вызвал гадливость и тошноту.

— Юля, мы что, теперь все время вынуждены будем это лицезреть? — спрашивала я.

— А что я могу? Запретить им целоваться? Там в лагере полным-полно таких отношений. Эти две, конечно, перегибают палку, но кто им запретит?

— Так что это частое явление?

— Сплошь и рядом. Создают семьи, живут друг с другом, уходят к другим, ревнуют, устраивают скандалы. Страсти кипят, как в жизни.

— А что делать, если кто-то будет приставать?

— А что ты на свободе делала? Захочется — уступи.

— Фу, ты что, никогда.

— Ой, не зарекайся. Мало ли что. Срок долгий у тебя.

— Отстань, — смеялась я.

Ходили слухи о какой-то огромной женщине, двухметровой боксёрше, которая одной левой могла уложить здорового мужика. Даже ее подельники не распознали в ней женщину. Похоже, мои тюремные страхи возвращались. Что делать, если на тебя обратит свой взор такая? На свободе я могла водить за нос любого мужчину, а с женщинами все намного сложней. Она обладает такими же уловками, как и я, имеет жизненного опыта побольше моего, и обмануть ее будет непросто.

В конце августа у меня был день рождения, мне исполнялось девятнадцать. Этот день прошел, как и все другие. Я накрасилась, постаралась уложить отросшие волосы и ждала вестей, а может и родных в гости с подарками. Но ничего не произошло. Говорить кому-то, что у меня день рождения, не хотелось, и он просто прошел, не принеся никаких сюрпризов. Я погрустила, поплакала ночью, а утром был опять новый обычный день.

Еще из всего пребывания на касачке я запомнила уборку. Каждый день проводилась влажная уборка комнаты, туалета и коридора. Мыли все это три раза в день дежурные. Так и мне посчастливилось побыть дежурной. Раньше я привыкла платить за уборку камеры, но здесь каждая такая уборка стоила пачку сигарет. Так как я была стеснена в средствах, то пришлось все делать самой. В самом мытье пола, в принципе, не было ничего сложного, хотя комната была очень большой, и надо было помыть под каждой кроватью, и каждое такое мытье пола занимало как минимум час. Но в тот день должна была прийти проверка и после того, как я помыла пол, прибежала Юля и в ужасе закричала: — Кошмар, Ира, посмотри на пол!

— А что такое?

— Он весь в разводах. Вымой заново.

— Ты что, я только закончила.

— Ничего не знаю, придет проверка, и мне выговор влепят. У меня уже есть один.

Пришлось перемывать. Но дело в том, что на том линолеуме, как я ни старалась, все равно оставались следы от воды. Юля опять ругалась, а я уже изнемогала. Наконец мне пришло в голову найти сухую тряпку и после мытья, ползая на четвереньках, вытереть пол насухо, избавляясь от разводов. Устала я в тот день просто смертельно, возненавидев швабру и тряпку навеки. Радовало теперь только то, что следующее мое дежурство будет очень не скоро. Конечно, мытье пола — не беда, но если простая уборка валила меня с ног от усталости, что же будет со мной на рабочке? Плохое питание без витаминов, отсутствие физических тренировок делали нас немощными, даже при том, что здесь мы все время лежали. У всех развивалась гиподинамия, и мышцы становились дряблыми. Неудивительно, что женщины казались такими изможденными.

А еще через день в комнату влетела Юля и закричала:

— Ну что, танцуй. — У нее в руках был крошечный клочок бумаги.

— Что это?

— Телеграмма. Тебе. Танцуй.

— Сигареты подойдут?

— Ага, — она радостно бросила мне на кровать бумажку.

Я стала читать: «Приговор отменили. Будет новый суд. Ты возвращаешься. Мама».

Я, все еще не веря свои глазам, подскочила и стала прыгать по комнате, вопя и хохоча. Все с завистью смотрели на меня, ведь отсюда уезжали крайне редко.

— Советую не возвращаться, — буркнула Тома.

— Не вернусь, — ответила я, скорее самой себе, чем ей. — Ни за что не вернусь.

Глава 7

Благодаря полученной телеграмме я знала, что жить здесь мне осталось недолго. Но документы мои отправлялись этапом и пока начальник тюрьмы их не получил, я ждала. Так в ожидании провела еще дней семь. Все это время я порхала, и мне не могли испортить настроения ни Тома со своей пассией, ни даже грустная Света, которая не хотела со мной расставаться. Я была настолько рада возвращению домой, что не могла грустить вместе с ней.

Мне завидовали, но и желали успехов и удачного пересмотра дела. Хотя в основном никто не верил в чудесный исход апелляции, но чем черт не шутит?

Кроме слухов о том, что человека можно выкупить из лагеря, также говорили, что можно и из зала суда: заплатить судье или каким-то образом подделать документы о приговоре или назначении в лагерь. Не знаю. Я не сталкивалась с подобным. Все, с кем я сидела, получили свои сроки, но все эти люди не имели денег для подкупа, поэтому никто и не рассчитывал на подобных исход. Единственным примером была Наташа, история которой была покрыта тайной.

Известно было лишь то, что Наталья смогла облапошить государство на миллион долларов. Эта история звучала фантастично в нашей тюрьме, среди болезных нар и беззубых наркоманок. Но уверенность Наташи в благополучном разрешении проблемы вселяла веру. Она прокрутила это дело вкупе со многими высокопоставленными чиновниками, поэтому была уверена, что пойдет домой. Заговори она, и все ее подельники тоже отправились бы на нары. Допустить этого конечно никто не мог, и они потянули за все ниточки, чтобы дело замять. И хоть мы искренне и бесконечно радовались за Наташку, но некая несправедливость просматривалась. Человек с миллионом отправлялся на Кипр (это была ее мечта и уверена, что она ее осуществила), а за фальшивую банкноту — на три года в тюрьму.

Я все еще надеялась на справедливость. На то, что теперь все будет по-честному, что мои действия интерпретируют как самооборону. Мечты, мечты…

В тот день, когда прибыл этап иэ Днепропетровска, меня этой же машиной отправляли назад. Я виделась на прогулках с Катей и сказала, что уезжаю. Вот кто искренне радовался за меня, подпрыгивая и хлопая в ладоши. Ее коротенькая форменная юбочка подпрыгивала вместе с ней, отчего Катя казалась пионеркой из детского лагеря. Катя написала письмо для Андрея-Шприца, и мы расцеловались через сетку.

Этап прибыл до обеда, и мне приказано было как можно скорей собираться. Пожитков у меня не прибавилось, к тому же я отдала почти все вещи Свете. Так что готова была за пятнадцать минут. Проводить меня могли только до лестницы, я распрощалась со Светой и Юлей, обменялась адресами и обещала писать. Удержать меня на месте уже не мог никто. Моим проводником оказалась миловидная молодая женщина, которая теперь, когда я уезжала из стен их лагеря, говорила со мной как с равной. Так как обед на касачке мне уже был не положен, она отвела меня в столовую лагеря. Здесь все уже пообедали, поэтому столовая не успела меня смутить количеством людей. Зал был совершенно пуст.

Сама столовая меня удивила. Она напоминала обычную столовку из советских времен. Большое квадратное помещение, стол с подносами, окошко для выдачи еды. Над окошком висело меню. На обед был суп и кэша. Рядом с блюдом указывался вес, и, когда я подошла с подносом к окошку, женщина, налив тарелку супа, поставила ее на весы. Видимо глаз у нее был наметанный, потому что она удовлетворилась результатом. Таким же образом поступила и с кашей. Я получила свою порцию и направилась к столику. Здесь было много квадратных столиков на четыре персоны, застеленных клетчатыми клеенками. Очень мило. Хотя, наверное, когда столовая переполнена, все выглядит по-другому. Склонившись над тарелкой, я удивилась количеству еды. Очень жидкий суп, практически вода, и всего половина тарелки. Попробовав, я поняла, что есть его не смогу. Это было почти то же варево, что и на транзите — кабачковый суп. Отставив тарелку, съела несколько ложек пшеничной каши. На этом обед был закончен. Неудивительно, что женщины здесь такие истощенные. Таким количеством еды можно было накормить разве что трехлетнего ребенка.

Единственный плюс был в том, что в колонию можно было передавать любые продукты в любых количествах. Хоть закрытые консервы, хоть стеклянные банки, хоть мешок картошки. Так что видимо все кормление заключенных ложилось на плечи семей. Я слышала не раз сетования людей о том, что зэков в тюрьме кормит государство, а детей в школах нет. Но это далеко не так. Назвать кормежкой это варево, де еще и в таком скудном количестве просто язык не поворачивался. Возможно, денег выделялось намного больше, но куда они шли, я не знаю. Только точно знаю, что не на еду. К тому же женщины в колониях работали, шили рабочую одежду, форму, постельное белье. Колония продавала это, и я знаю, что она имела немало заказов от того же государства по смешным ценам. Своей работой заключенные себя сами и кормили.

Говорили, что все зависит от начальника колонии. В некоторых были очень хозяйственные товарищи: у них и огороды, и свои куры, и свиньи. Такие начальники умели договариваться с кем надо и производить то, что нужно потребителю. Когда они не клали в карман заработанное, а кормили заключенных, всем было хорошо. Как-то Дюймовочка прислала мне письмо, в котором рассказывала о своей жизни в Харькове. Она говорила, что еды было просто вдоволь. Ставили одну большую кастрюлю на стол, садились всем отрядом и накладывали себе, кто сколько хотел. И еда не была сродни нашему кабачковому супу, а хороший борщ и гречка с мясом. Видимо Днепродзержинску с начальником не повезло, раз допустил такой голод.

Когда я поела, меня повели в то помещение, где у меня осматривали и конфисковали вещи. Теперь мне вернули сумку, и я, прижимая к груди свои сокровища, ощущала себя счастливой. Переодеться не было возможности, но мои наряды были со мной, и от этого настроение улучшилось еще больше. Меня пугали воспоминания о транзитной тюрьме, и вернуться туда не было никакого желания, но тут уж ничего не попишешь. Неделя в кошмаре, а потом домой! Да, возвращение в СИЗО воспринималось возвращением домой. В родной город, в родные стены. Как я туда хотела, рвалась всей душой!

Забирали меня одну. Я ехала в гордом одиночестве, не считая охранников за людей. Они были чем-то вроде мебели, и я даже не пыталась говорить с ними. А они, в свою очередь, меня одну не принимали всерьез. Вид у меня был жалкий — кожа да кости. Мне не стали надевать наручники, и ничего не говорили, когда я прильнула к маленькому окошечку в двери машины. Мужчины равнодушно привалились спинами к машине и закурили. А я до сих пор не забуду того ощущения. Пусть я была в заточении, но ощущала свободу. Я покидала ненавистную колонию, которая должна была стать моим домом, но волей судьбы не стала.

Следующие минуты стали одним из самых приятных воспоминаний в жизни: я смотрела в окошко, как машина помчалась вперед, набирая скорость, оставляя колонию позади. Одновременно с картиной удаляющейся зоны ко мне вернулась надежда. Дожди давно закончились, грунтовая дорога была пыльной, и в скором времени колонию с ее забором и колючей проволокой стало не видно. И я надеялась, что больше никогда, никогда в своей жизни не увижу этих аккуратных белых корпусов и клумб с розами. Душа пела и ликовала. Мне повезло уехать отсюда, вернуться домой, вновь попытать счастья.

Транзитная тюрьма дружелюбно встретила своими «шкафчиками». Запихнув меня в один из них, конвойные на время обо мне забыли. Сквозь просверленные дырочки я наблюдала суету, которая творилась в приемной. Насколько я могла судить, это был какой-то этап, только непонятно прибывший или отбывающий. Кто- то сжалился надо мной, и меня выпустили. Сказали встать в конец длинной шеренги арестантов. Мне не терпелось и не сиделось на месте. Я подпрыгивала и высматривала, что там происходит и с кем бы поговорить. Но помня строгие правила, установленные в этой тюрьме, помалкивала.

В какой-то миг я заметила знакомое лицо. Этот парень вез меня на поезде. Конвойный из нашего этапа! Он как раз проходил мимо, и я схватила его за руку.

— Вы из Симферополя?

— Да, а что?

— Приехали или уезжаете?

— Привезли этап и уже уезжаем назад.

— А меня заберете?

— Этап уже сформирован. Тебе придется подождать неделю.

— Нет, — взмолилась я, — пожалуйста, заберите меня отсюда.

— Как фамилия?

Я назвала, и он ушел. Вытянув шею, мне удалось увидеть, как он подошел к столу, где лежала груда папок с делами. Конвоир покопался в ней и, вынув нужную, направился к начальнику этапа.

Небрежно так сунул тому в руки мою папку и говорит:

— Вот эту еще забыли.

Начальник конвоя рассеянно глянул туда:

— Где она? Забирай быстро и выдвигаемся.

Парень подмигнул мне, а я затанцевала на месте и заорала: — Ура!

Кто-то из охранников недобро на меня покосился, но мне уже было плевать, теперь я была вне их юрисдикции. Я ехала домой! Паренек, что спас меня от пребывания на ненавистной транзитной тюрьме — еще один образец человечности. Того, что мы не безнадежны. Весь свой путь там я встречала таких вот людей. Пусть он был один на сотню, но может когда-нибудь он спасет мир, кто знает?

Поезд, поезд, милый поезд! Мне предоставили отдельное купе. Пребывала я в нем в гордом одиночестве, потому что женщин больше не было. Парни из нашего этапа вновь улыбались мне и махали руками. Казалось, что я и забыла, как выглядят мужчины. Почему-то не видя противоположный пол, все тут же начинают по нему скучать буквально спустя пару дней.

В Днепропетровске мне дали банку консервов «рис с мясом». Обычную жестяную банку. И что мне было с ней делать? Так как нам запрещалась иметь что-то острое, то эта банка становилась просто насмешкой. К тому же в СИЗО в Симферополе ее все равно отберут. Очень щедро!

В поезде товарищи по несчастью передали мне еды. Я закатила пир! Многие получили передачи от родных, поэтому у меня были даже фрукты, которых я не видела уже много месяцев. Ночь прошла относительно спокойно. Все тот же паренек даже принес мне подушку, и я спала как королева. Посреди ночи открылась решетка в мое купе, и зашел начальник этапа. Я удивленно и сонно смотрела на него, а он мягко так и по-доброму говорит:

— Давай потрахаемся.

Я опешила и даже не нашлась, что ответить, только рассмеялась. Он даже и не настаивал особо, так обыденно и спокойно это сказал. Произнес это без страсти и вожделения, словно предложил в шашки сыграть, чтобы скоротать время в дороге. Даже жалко его стало. Что у него за жизнь такая? Где его жена? Ушла от него, потому что работа у него ужасная, дома его нет все время и общается он с гадкими зэками? Или ждет его в передничке дома, а он вот так вот развлекается? Простой мужик среднего неопределённого возраста. В какой-то миг я настроилась отстаивать свою честь, но он как пришел, так и ушел, тихо закрыв за собой решетку.

Я спала под мерный стук колес и проснулась от того, что поезд остановился. Спустя несколько минут послышался шум и крики охранников, смех, суета. Прибыл джанкойский этап. Я встала и подошла к решетке в надежде что-то рассмотреть, но так как мое купе находилось с противоположной стороны от входа, и просунуть голову сквозь решетки я не могла, то так ничего и не увидела. Конвоиры открыли соседнее купе, и послышались женские голоса. Я теперь всегда была рада компании, неловкости, которая возникала прежде при виде новых лиц, теперь как не бывало. Мы все были в одной лодке, все одинаковые, поэтому и воспринимали друг друга одинаково. Но попутчиц я так и не дождалась. Их всех загрузили в соседнее купе и закрыли решетку. Бедняги, подумала я. Джанкойский этап обычно был самым многочисленным, не считая Керченского, куда собирали всех: из Керчи, Феодосии, Щёлкино, и везли одним поездом. Атак как это были самые криминогенные районы Крыма, то и этап получался самый многочисленный. И вот их всех закрыли в одно купе, тогда как я наслаждалась простором. Да еще и с подушкой.

Утешала только одна мысль — девушки ехали из дома, из родного ИВС. Туда пропускали разнообразную домашнюю еду, которой жители СИЗО не видели. Вот поэтому в дни, когда приезжал кто-то с этапа, частенько в камере закатывали пир. Однажды кто-то привез муку, уж и не знаю, как ей удалось избежать шмона. Вот тут уж тетя Женя кормила нас вкусностями!

Девчонки шумели, смеялись и болтали, а я была как бы за пределами этого гомона. Они и не знали до последнего момента, что в соседнем купе кто-то был. Больше уснуть не удалось. Соседей было слишком много, да и эмоции били через край. Наверняка кто-то ехал впервые, испытывая тот же страх, что и я когда-то. Этим новеньким было проще, ведь они были не одиноки, как я в первые дни. Их попутчицы могли объяснить, что к чему, да и шанс попасть с землячками в одну камеру был велик.

Утром мы прибыли домой! Сам воздух был родным, даже стены тюрьмы мне показались до боли знакомыми и привычными. Меня переполняло счастье и просто-таки эйфория. В воронке девчонки удивленно обратили на меня внимание и косились всю дорогу. Я сияла, как медный грош, и видимо их сбивало это с толку. Чему тут радоваться? Но, наверное, всегда и во все века человек испытывает подобные чувства, возвращаясь домой. Не знаю, что можно назвать домом, это слишком широкое понятие, слишком обширное и всеобъемлющее. В разное время оно может изменяться, каждый находит что-то свое в этом понятии. Для меня сегодня, здесь и сейчас, домом был мой родной город и СИЗО. Знакомые стены, знакомые лица охранников. Один из них узнал меня и сказал так, словно мы с ним друзья:

— О, привет, а ты чего здесь?

— Я вернулась! — завопила я, а он снисходительно улыбнулся и побежал дальше с какими-то бумажками.

Мы стояли на конверте и ждали переклички. Выглянул Андрей-Шприц.

— Андрюха! — закричала я, подпрыгивая на месте как ребенок и размахивая руками. Охранники обернулись, чтобы мгновенно пресечь подобное поведение, но увидев меня, занялись своими делами. Стоявшие рядом женщины, разинули рты. Шприц заметил меня и подбежал:

— Привет, ты вернулась?

— Ага! И у меня письмо для тебя.

У него от волнения даже руки задрожали. Как бы мы ни были уверены в себе, но все же рисковать Катиным письмом не стали. Внезапно мог появиться кто-то настроенный недоброжелательно и письмо забрать, а ценность этого послания для Андрея была слишком велика.

— Я приду к боксику, — прошептал влюбленный и убежал. Ему еще предстояло поработать: взять кровь, отпечатки, взвесить и сфотографировать вновь прибывших.

После переклички нас отправили проходить обязательный осмотр и обыск. Слава богу, на этот раз я была лишена этого сомнительного удовольствия и в одиночестве дожидалась остальных в боксике. Когда туда впихнули джанкойский этап, жизнерадостность моя поубавилась. Человек двадцать, сумки до потолка, катастрофическая нехватка воздуха. Я даже с тоской вспомнила о «шкафчиках» в Днепропетровске. Сидишь там себе один, дышишь через дырочку — красота.

Наконец охрана разошлась, и пришел Андрей. Он открыл дверь и выпустил меня на воздух. Остальные с завистью и негодованием посмотрели на такие привилегии, и думаю, последующий час обсуждали меня и за что же мне такие поблажки.

Мы расположились прямо под дверью боксика. Андрей с жадностью вчитывался в письмо, и я с улыбкой подумала, что этот клочок бумаги будет его верным спутником долгие дни и ночи, пока он не выучит его наизусть, не запечатлеет каждую букву, написанную мелким почерком его возлюбленной. Он спрятал письмо и сказал:

— Ты чего-то хочешь?

— Ага, всего хочу. У меня, кстати, вот, — я достала банку консервов, врученную мне в Днепропетровске.

— Нет проблем.

Он ушел и вернулся с открытой и подогретой банкой риса. Обещанного мяса там конечно не было, да и рис не был вкусным, но я ела и не жаловалась. Андрей принес стаканчики и водку, и ее вкус показался манной. Это при том, что водку я никогда не пила. Но теперь от всего запретного становилось просто потрясающе приятно. Тепло разливалось по внутренностям, успокоение захлестнуло волной. Все тело расслабилось, и казалось, что теперь я в безопасности, что теперь точно ничего плохого со мной не случится. До последнего момента я и не понимала, в каком напряжении постоянно нахожусь. Все время жду подвоха, жду беды, непредсказуемого поведения властей или незнакомых людей. Ощущалась непрерывная борьба, пусть и не физическая, но с самой собой, со своим разумом, своими чувствами.

Это было тяжело, почти невыносимо. У многих мозг просто отказывался переваривать все, что приключалось с его обладательницей. Я наблюдала такую картину, когда была на касачке. Одной девушке пришло письмо о гибели ее ребенка. Это так тяжело было слышать даже мне, что подробностей я не знаю. У матери был такой шок, что она упала в обморок, а когда очнулась, ровным счетом ничего не помнила о письме. Она была даже излишне весела, пела себе под нос, бегала по комнате, шутила. Мы косились на нее какое-то время, потом кто-то тихонечко сжег письмо со страшными вестями. Когда я уезжала, она тихо-мирно жила, так и не вспомнив о трагедии. Так что хоть в чем-то в кино не врали.

Мы с Андреем говорили обо всем на свете: о тюремных новостях, о новостях в мире, об общих знакомых, но, конечно, больше всего о Кате и его любви к ней. Так время пролетело незаметно. Думаю, что для женщин в боксе оно тянулось бесконечно долго, но только не для меня. Мне было жаль расставаться с Андреем и со своим почти свободным положением. Но за мной пришли и, как и раньше, повели меня уже знакомыми и родными длинными коридорами. Куда? Мне было интересно, но уже не так чтобы очень. Везде все было одинаково, я ощущала себя просто бывалой обитательницей этих мест, не страшась уже ничего. Все меняется. Ко всему привыкаешь.

Я с усмешкой смотрела теперь на новеньких: перепуганных, с округленными глазами. Иногда я подшучивала над ними еще там, у Жени, и вкрадчиво говорила вновь прибывшей:

— Какая красивая девочка. А какая у тебя сумочка! Дай-ка посмотреть, что в ней.

Они безропотно протягивали сумку, а остальные девчонки хохотали до упаду. Женя кричала: — Ирка, а ну хватит. Чего ты людей пугаешь.

Теперь, новой мне, уже надоели до смерти все эти шутки, не было страха, не было рвения. Не хотелось со всеми дружить, всем нравиться. Появился равнодушный взгляд, в голове вертелась мысль: «А, плевать». Я начинала походить на тех закоренелых зэчек, которые ничего не боятся и ко всему относятся спокойно. Теперь пришло понимание, почему многие совершали преступления вновь и вновь: они уже не боялись. Система устрашения переставала работать. Люди привыкали жить в этих стенах, не видели здесь ничего ужасного, и ничто в тюрьме не могло их перевоспитать. Нужны были иные методы, которые до сих пор так никто и не придумал.

Глава 8

Очутилась я снова в камере для осужденных. Зашла туда уверенно, зная, что увижу знакомые лица, а если и не увижу — не беда. Я уже повидала больше, чем они, а это дорогого стоит. Теперь я была более опытной, могла делиться знаниями. Побывала на Зоне, которая страшила всех обитательниц камеры для осужденных.

Знакомых лиц почти не увидела. Один-два человека. Но смотрящая тетя Валя была на месте, как всегда спала на своей наре. Она вообще почти все время спала, и «смотрящей» ее было сложно назвать. Ни за чем она не смотрела и никем не руководила. Да и девушки здесь не задерживались надолго, поэтому организовать совместный быт было не так легко. Теперь, когда я вернулась на новое рассмотрение дела, могла остаться здесь надолго. Хотя тогда вставал вопрос, держать ли меня в осужденке? В принципе мне было все равно, хотя вернуться к Жене было бы предпочтительней. С тетей Валей у меня с самого начала не сложились добрые отношения, несмотря на то, что мы были землячки. Я некоторое время недоумевала, за что эта пожилая женщина сюда попала. Когда выяснила, то стала испытывать к ней неприязнь, конечно, она не могла этого не почувствовать. Эта старушенция была одной из самых крупных «варщиков ширки», проще говоря, изготовителем наркотиков. Если к наркозависимым я относилась с сочувствием, то такие вот изготовители вызвали у меня негодование. Конечно, вслух этого выражать было нельзя, люди здесь сидели и за более страшные преступления, но натянутость отношений у меня с тетей Валей оставалась до последнего момента.

К тому же я по старой привычке отдала ей на сохранение все свои припасы, а та в свою очередь отправила меня на этап с пустыми руками. Это было последнее дело, но тетя Валя рассчитывала, что никто ее не осудит, так как я не вернусь.

Смотрящая проснулась, когда я бесцеремонно ее растолкала. Уважения к старой наркоторговке не осталось совсем. Она вытаращила на меня старые водянистоголубые слезливые глаза.

— Что ты тут делаешь?

Даже охранник, встретивший меня на конверте, и то был рад встрече куда больше.

— Вернулась. Апелляционный суд отменил решение, и буду ждать нового разбирательства дела.

Все с интересом подслушивали наш разговор.

— А где была?

— В тридцать четвертой, в Днепродзержинске.

Тут же ко мне сбежалась половина камеры:

— Расскажи, расскажи. Стоит туда проситься? Как там? Что там? Есть работа? Нет работы? Как еда? Как обстановка?

— Дайте человеку хоть отдохнуть с дороги. Отвалите, — раздался чей-то командный голос.

Так я встретила еще одну мою будущую подругу. Так бывает: с первого взгляда понимаешь, что человек тебе нравится, и что ты нравишься ему. С первых слов возникает взаимопонимание, смешны одинаковые шутки, используешь в речи одни и те же выражения и крылатые фразы. Так и зарождается дружба. Мы с Наташей стали с первого дня не разлей вода. Она была красавица.

Наташке было двадцать три, волосы иссиня-черные, блестящие, словно парик, острижены короткой шапочкой. Она была чеченкой, и нрав ее подтверждал все опасения людей по поводу этой национальности. Все женщины в камере ее боялись, хотя я так и не поняла почему. Наташа умела, конечно, глянуть грозно, но у меня это вызвало только смех. Моя новая подруга пребывала здесь за своего любимого, который что-то украл. Но так как у него уже была судимость, то эта благородная душа решила взять вину на себя. У Наташи вообще было сильно развито чувство долга и справедливости. Такого рьяного защитника я еще никогда не имела. Тетя Валя ее тоже терпеть не могла, и когда заприметила, что мы с Наташей сдружились, ей аж зубы свело судорогой. К тому же мы в корне подрывали ее авторитет перед новоприбывшими, и она вскоре смекнула, что нас лучше вообще не трогать.

Я мстила смотрящей и поэтому заявила, что дежурить не буду, за дежурства платить не буду, делиться с ней провизией тоже не собираюсь. Кровать не заправляла из вредности и когда тетя Валя требовала:

— А ну убери постель к обходу!

Я зло бросала ей:

— Может еще подушечку петушком поставить? Я уже наелась этого на лагере. И вы все еще наедитесь, так что расслабьтесь пока, — обращалась я к сокамерницам, подбивая на бунт.

То время, что я провела вместе с Наташей в осуждение, можно охарактеризовать как спокойное и сытое. Волнения остались позади, суд еще назначен не был, впереди вновь замаячило светлое будущее, и зародилась надежда. Нашими любимыми строчками в тюрьме были: «Мы ведь слуги ордена надежды. А надежда это наш король[13]»

Через пару дней принесли передачу, да такую замечательную, столько передали всего вкусного, что одной было просто не справиться. Но так как текучка осужденных здесь была намного больше, люди не были сплоченными, и я так ни с кем толком и не познакомилась. По этой причине ни с кем не делилась и объедалась сама без зазрения совести. Голодные времена на транзите оставили всё же свой след, и хотелось делать запасы, тогда как раньше я раздавала все страждущим. Протянутых рук всегда было предостаточно, сколько бы я ни давала, но прокормить всех было невозможно.

А Наташе мама тоже регулярно приносила передачи, и мы с ней были самыми богачками в камере. У нас всегда были и сигареты, и сало, и колбаса. А ещё и деликатесы оставались, такие как варенье и сгущенка. Так как больше мы ни с кем не сдружились, то все доставалось только нам. Мы почти все время ели. Поедим, уберем все, пройдет час, и мы опять достанем еду и пируем. Потом задумывалась все время, почему никто из нас не набирал вес? Наташа была не намного толще меня. А ведь еда в тюрьме вся вредная, жирная, сладкая. Образ жизни язык не повернется назвать малоподвижным, он был просто неподвижным. И ничего, никто не заплывал жиром. Может потому, что много курили? Бывали дни перед судом, когда я очень нервничала и выкуривала по две пачки сигарет без фильтра. А так пачка сигарет в день — это была норма. Даже те несчастные, которые были лишены этой вредной привычки, становились пассивными курильщиками, ведь столбы дыма в камере обычное явление. Сейчас, слава богу, от этой дурной привычки не осталось и следа и я с недоумением вспоминаю, как могла столько курить.

Спустя неделю меня вызвали к адвокату. После Рыжикова видеться с защитником не хотелось. Ожидала я от него только подвоха, доверия не было никакого. К моему удивлению адвокатом на этот раз оказалась женщина лет сорока пяти. Очень уверенная, даже какая-то грозновеличественная. Расслабиться при ней не удавалось, и слова застревали в горле. Хотелось нахамить, но не получалось, было неудобно что ли. Она представилась:

— Меня зовут Ирина Павловна. Я ваш адвокат. И адвокат вашего брата.

Потом она расставила все точки над I:

— Никаких писем и бутербродов я носить вам не буду. Я подобным не занимаюсь. Меня интересует только дело. Так как родные ваши оплачивают каждый мой визит сюда, то приходить я буду очень редко, только в случае крайней необходимости.

Теперь стало понятно, почему Рыжиков ходил ко мне каждую неделю и ничего при этом не делал.

— Хорошо, — ответила я. Не хотелось с ней соглашаться, хотелось нагрубить, послать куда подальше. Такая она была самоуверенная. Но меня-то не проведешь. У меня уже был один адвокат, который подставил меня, да еще и денег вытащил из семьи не мало. Когда я впоследствии узнала, сколько именно, то волосы на голове встали дыбом. Оказалось, что семье пришлось продать квартиру, чтобы расплатиться с этим негодяем.

Но я почему-то молчала, кивала головой и бубнила:

— Хорошо.

Что еще я могла сделать? Биться в суде самой невозможно. Оставалось вновь довериться адвокату. Казалось, что ей не надо ничего выяснять, все и так было понятно, она просто пришла познакомиться со мной.

— Нужно будет извиниться.

— Не буду.

— Так надо. Суд должен видеть, что ты раскаиваешься и понимаешь, что так делать нехорошо, — говорила она мне как маленькому ребенку.

— Я не буду перед ним извиняться. Он сволочь.

— Может быть, но извиниться надо. У тебя еще есть время.

У меня действительно было полно времени, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что мне придется извиниться перед потерпевшим. Я ставила себе в пример Катю, которая искренне на суде попросила прощения у девочки, которую хотела убить. Но та девочка была невинна, а этот…

Я вздыхала и начинала убеждать себя вновь, что извиниться надо, что возможно эти слова позволят мне выйти домой. В сердце вновь жила надежда, которая после приговора суда умерла, казалось, навсегда. Теперь ведь все может быть по-другому. Только и надо, что извиниться и сказать, что не понимала, что творю, потому что они хотели убить моего брата….

Снова и снова я повторяла про себя: «Я прощаю. Прошу прощения. Извините». Такой вот аутотренинг я проводила с собой на протяжении всего отпущенного мне времени до суда. Повторяла эти слова как заклинание каждый день. Думаю, это помогло на самом деле простить того человека.

Глава 9

Вскоре однообразные будни были изменены. Произошло вот что. Однажды к нам пришел начальник по этажу (к слову сказать, им был уже не тот человек, который требовал у меня телефон, а совсем другой — молодой и симпатичный) и предложил некоторым из нас, а именно тем, кто дожидался апелляционного рассмотрения дела, поработать. Пара девушек согласилась, я же посчитала это унизительным. Вот еще, ходить и мыть кабинеты начальства, красить стены, двор мести и еще бог знает чем заниматься.

Но, помирая от скуки, в скором времени я стала с завистью смотреть на возвращавшихся с работы соседок. Они приходили в приподнятом настроении, рассказывали забавные случаи и вовсе не выглядели уставшими и униженными. Работа занимала от силы часа два, но это давало им возможность погулять по двору (не тому, в котором обычно гуляли мы, а по самому настоящему, находящемуся между зданиями), увидеть людей, передать им новости и получить почту. Обдумав все это, я решила тоже попроситься на работу. До суда мне было еще далеко, делать нечего, да и опять же, любопытно. Попросила девушек сказать кому надо, что есть еще одна желающая.

Как оказалось, с моей статьей было не так просто попасть на рабочку. Меня вызвал к себе начальник этажа для беседы. Не знаю, в чем было дело, но я очень грубо с ним говорила, не пытаясь втереться в доверие. Он при мне достал мое личное дело и долго его изучал, а я в это время сидела на стуле и болтала ногами. Вела себя вызывающе и хотела поругаться. У меня вызывали стойкую неприязнь все эти начальники и менты. Распрощавшись с мечтами о работе, я хотела напоследок хоть гадостей наговорить этому смазливому начальничку. Он прочел все мое дело и принял решение. Я увидела, что его отношение ко мне переменилось. Изменив тон, он стал говорить со мной на равных и просто вежливо попросил не доставлять никому неприятностей на рабочке.

— А то мне влетит от начальства, что я разрешил тебе работать.

У меня отвалилась челюсть, и я только и могла, что кивнуть. А потом еще лучше:

— Может передать что-то брату твоему? Он в какой камере?

— Один-четыре-восемь. Но я и так с ним общаюсь.

Намек на ночную почту не произвел на начальника никакого впечатления.

— Ну ладно, если что надо будет, обращайся.

— Ага, — и я вылетела из кабинета, так и не взяв в толк, что происходит.

Думаю, что этот человек показал очередной пример человеколюбия. Мне ведь и позволяли все выкрутасы, зная, что попала я сюда ни за что. Понимали это и охранники и начальство. Каждый из них, глядя на меня, задавал себе вопрос: «А что бы я сделал на ее месте?» Наверное, большинство людей отвечало себе: «Да то же самое». Не могу представить себе человека, кто спокойно остался бы в стороне, наблюдая убийство родного человека.

И на следующий же день я вместе с остальными отправилась работать. Нас привели в комнату, где выдали тряпки и ведра и отправили убирать кабинеты начальства. Убирали мы, если честно, спустя рукава. Ну а чего можно было от нас ожидать? Бесплатные рабочие не будут убиваться за работу. Мы больше глазели в окно, бегали по коридору, заглядывали куда нельзя. Нас оставляли одних в помещении, где располагались кабинеты персонала. Все как один — стол, пара стульев, книжная полка. Все интересное они конечно убирали и закрывали в сейф, так что удовлетворить как следует любопытство не удавалось. Работа заключалось в том, чтобы протереть пол, пыль, да вынести мусорную корзину. Кабинетики были маленькие и не грязные. Приводили нас совсем рано утром, до того как начинался рабочий день. Так что мы не контактировали непосредственно с начальством. Только с охраной. Но и тем ничто человеческое было не чуждо. Так как работать ходили только молоденькие, то почти все время мы болтали и флиртовали, тут уж было не до тщательного вытирания пыли на каждой полочке. Потом мыли небольшой коридорчик и на этом работа заканчивалась. Иногда нам предлагали подмести двор. Тогда была вообще красота. Свежий воздух, минимум мусора, почти свобода. Наступила осень, но еще не завладела нашим Крымом в полной мере, в октябре стояла по-летнему теплая погода. Ранним утром в тюрьме тихо, никто не кричит, не переговаривается, не слышно лязга дверей. В такие моменты можно было забыть, что мы заключенные. Ни разу я не пожалела, что пошла на работу. Постоянное сидение в одной камере, да что там камере, на одной наре, сказывалось очень неблагоприятно на всем организме. А тут можно было размяться, получить порцию солнышка, надышаться вволю кислородом.

Я стояла, облокотившись на метлу, и, глядя в утреннее небо, с удивлением поняла, что провела в тюрьме уже десять месяцев. Долгий-долгий срок. Он удлинялся тем, что все дни были одинаковыми, словно это один сплошной бесконечный день, который не кончится никогда. Осень многим на свободе приносила депрессию, здесь же, наоборот, была пора, когда грустилось меньше всего. Наша сезонная депрессия начиналась весной, когда у всех в душе расцветали цветы. Я думала, что пройдет и это, как проходит все, любой срок подходит к концу, каким бы длинным он ни был.

Длилось мое счастливое рабочее время не долго. Проработала я около двух недель и заболела. Пошла вечером в туалет по-маленькому, и меня пронзила такая боль, что чуть не упала, чудом удержавшись за металлическую дверь. Кое-как доковыляла до кровати, вытирая пот со лба. Цистит это бич женщин в тюрьме. Не знаю, как и почему, но все постоянно им болели. В привычку многих входило наливать горячую воду в пластиковые бутылки и спать, зажав эти бутылки между ног. От кипятка литровые бутылки съеживались и становились не больше пол-литровых, но зато было удобно спать с такими вот грелочками. На другое лечение рассчитывать не приходилось. Вот и меня сразил этот недуг. Мало того, что резкая боль была нестерпимой, так еще и в туалет хотелось каждые две минуты. Это было невыносимо. Никакая бутылка меня не спасала, и я даже не могла встать с кровати — так обессилела. Наташа постоянно грела воду и меняла мне бутылки, но этого было мало.

Утром девушки, как и всегда, отправились на работу, а я не смогла встать с кровати.

Вернувшись через два часа, работницы сказали:

— Наш начальник спрашивал, где ты, почему не работаешь. Мы сказали, что ты заболела, и он обещал прислать врача.

— Ага, как же, дождешься тут врача, — пробурчала Наташа.

Но в скором времени дверь действительно открылась, и врач меня позвал по фамилии. Конечно, он не мог входить в камеру, поэтому пришлось самой отправиться к нему в коридор. К моему удивлению, он вел себя как обычный доктор. Расспросил, что и как, когда началось и так далее, проявляя участие. Потом покопался у себя в сумке и дал таблеток. Рассказал, когда и что выпить, и ушел. Такой щедрости в иной ситуации я бы никогда не дождалась, по всей видимости, за меня замолвил словечко начальник. Таблетки помогли почти моментально. Через час я смогла нормально сходить в туалет, а на следующий день забыла о недуге. Настроилась снова идти работать, но произошло еще одно событие.

Вновь пришел начальник и, назвав мою фамилию, сказал:

— Собирай вещи. Я тебя перевожу.

— Куда? — я испугалась.

— В другую камеру.

— Что я такого сделала? — возмутилась я.

— Так, разговорчики, — ответил он, видя, что за нашей перепалкой наблюдает вся камера, — собирайся, приду через час.

Я чуть не плакала. Здесь мне было хорошо, камера для осужденных была большой и светлой, здесь была Наташа, и работа, и можно было не слушать смотрящую. Это был просто удар ниже пояса, только начнешь привыкать к чему-то и вот, пожалуйста, снова в дорогу. С траурным лицом я собирала вещи. Тетя Валя ликовала, и я заподозрила, что это она приложила руку к моему переводу.

Я волочила за собой сумку по коридору, ругая на чем свет стоит начальника и старую каргу тетю Валю.

Но в тот миг, когда я увидела свою новую камеру, я поняла, что тетя Валя здесь явно ни при чем. У меня даже челюсть слегка отвисла, когда я заглянула внутрь через плечо проводника.

Глава 10

Я и не думала, что у нас в СИЗО есть такие камеры. Начальник этажа вежливо посторонился и сказал:

— Вот, девушки, принимайте, нового жильца. Не обижайте.

Я пунцовая, как рак, вошла в камеру, и дверь за мной закрылась. Мне хотелось придушить начальника за его слова. Это же надо, такой «сопровод». «Не обижайте». По всему выходило, что я ставленница начальника и буду либо стучать на них, либо получаю привилегии от него за сомнительные действия. Теперь придется какое-то время потратить на восстановление моего доброго имени. Хоть здесь и были не менты, а военные, но все равно заключенные их не любили и воспринимали врагами.

Я огляделась. Осматривать, правда, было почти нечего. В этой камере я увидела всего три двухъярусные нары и четырех человек. Камера небольшая, примерно девять квадратных метров, квадратная. Около каждой из трех стен стояли нары, а посредине стол. Слева в углу туалет, с довольно высокой дверцей, за которой можно было спрятаться, а так как третьего яруса нар не было, то и никто не заглянул бы сверху. В камере очень чисто и свежо. Конечно, я ведь привыкла, что человек двадцать в одной комнате непрерывно курят и разговаривают, а здесь было так тихо, что просто не верилось. Женщины с любопытством смотрели на меня, и я произнесла:

— Здравствуйте. Меня зовут Ира.

— Здрасте, — ответили они.

— Кто смотрящая?

— Это я, Тоня.

Моей новой смотрящей была женщина лет сорока пяти, казалось, ей все равно, кто я такая и как меня зовут.

— Куда можно лечь?

— Вот две свободных нары, выбирай любую.

Обе были наверху, но мне нравилось спать на втором этаже. Я так привыкла к такому положению и обзору, что уже и не хотела спать внизу, хотя там места считались более привилегированными. Я выбрала нару над Тоней. Она стояла впритык к окну и над батареей. Просто блаженство. Тепло грело спину, а в лицо шел свежий воздух. Я тут же выглянула в окно и обнаружила еще одну приятную вещь. Окно выходило во внутренний двор, и на нем не было щита, закрывающего его. Только крупная решетка внутри и решетка вроде жалюзи (так называемый баян) снаружи. Вот потому-то и было так хорошо и свежо в камере: почти ничего не препятствовало воздуху, а пять человек не могли создать нехватку кислорода. Как оказалось, сигарет в камере не было уже два дня, поэтому не было и дыма. Ну что ж, как обычно, знакомство начиналось с угощения, и я любезно поделилась с девушками сигаретами и чаем с вареньем. Их недоверие постепенно стало исчезать, когда они узнали кто я. Тюрьма слухами полнится, и все были в курсе обо мне.

— Почему меня сюда перевели, не понимаю? — спрашивала я у Тони.

— Говорят, что за тебя попросили.

— Кто? — удивилась я.

— Понятия не имею.

— Значит сам начальник здесь ни при делах? — с облегчением констатировала я.

Тоня лениво приподняла бровь:

— Ну, он ведь мог и отказать, а?

Тоня была рецидивисткой. В общей сложности она отсидела около пятнадцати лет. Все непродолжительными сроками за мелкие кражи. Этим и объяснялось ее спокойствие и равнодушие. Могу себе представить! За пятнадцать-то лет, чего она только не перевидала и с кем только не общалась. В остальном же она была такой как все, ничем не отличаясь. Большую часть времени она просто спала, отвернувшись к стеночке, а мы старались не шуметь.

— Слушайте, я и не знала, что есть такие камеры, — говорила я девчонкам.

— А что такого?

— Вы в других не были?

— Нет.

— Вам повезло, — и я рассказывала страшные истории о трехъярусных нарах под потолком и двадцати-двадцати пяти заключенных на пятнадцати квадратных метрах. Они слушали, открыв рты, и не верили.

Девчонки, кроме Тони, все были первоходками и попали сюда совсем недавно, кто две недели назад, кто пару месяцев. Мое пребывание под следствием в десять месяцев казалось им просто фантастическим и огромным. Каждая думала, что один-два раза съездит на суд, а оттуда домой и никто не верил, что можно скитаться по тюрьме десять месяцев. Как так получилось, что им повезло попасть в этот райский уголок, я не понимала. Считала, что в таких вот маленьких и уютных камерах сидят только очень состоятельные люди. А эти такими не были. Лена — простая наркоманка, Юля — из детдома, Инга вообще попала сюда случайно. Она была откуда-то с западной Украины, а не из Крыма, и приехала летом отдыхать на курорт. Таких как она называли «гастролерами».

Познакомилась с парнем, и у них завязался курортный роман. Он пригласил Ингу к себе в номер в отель. А потом исчез оттуда, прихватив кучу вещей. Там Ингу застали настоящие владельцы номера. И ее, как была в купальнике и парео, доставили в участок. С тех пор она два месяца сидела и ждала разбирательства дела. Дома у нее осталась только дочка десяти лет, которую она оставила на подругу, когда уезжала отдыхать. Бедная Инга так и ходила в пляжных шлепанцах. Ей дали какие-то вещи, но она постоянно мерзла. Я подарила ей теплый свитер и кроссовки, и Инга стала моей подругой. Поначалу я долго к ней присматривалась, и мне никак не верилось, что она такая, какой кажется. Дело в том, что более наивного человека ее возраста (ей было около тридцати) я в своей жизни не встречала. Но чем больше я с ней общалась, тем больше понимала, что она именно такая. Взрослая женщина, а наивная как дитя, возможно, и в Деда Мороза верила. Ей можно было сказать любую глупость, и она воспринимала все за чистую монету. Смекнув это, я часто ее подкалывала, но Инга не обижалась и хохотала вместе со мной. Мы все умирали со смеху, когда она рассказывала про чистый и светлый курортный роман с воришкой. Как ни странно эта наивная Инга рассказала мне много вещей, которые мне пригодились в жизни, и я вспоминаю ее по сей день. Она рассказывала, как приготовить блюдо из картофеля, а я спрашивала:

— Сколько надо картошек на одного человека?

— Я всегда беру три штуки.

— Ага, понятно.

До сих пор, когда я готовлю, то беру три картошки на человека и всегда вспоминаю милую наивную Ингу.

Она любила готовить и делилась рецептами. Инга рассказывала:

— Еду надо всегда подавать красиво. Это очень важно. Я пошла как-то и купила красивейший сервиз, белую скатерть и новые приборы. Накрыла на стол — все сияет и блестит, просто загляденье. И еду всегда старалась готовить контрастную, чтобы красиво смотрелась на посуде. Заходит мой бывший и как увидел это, говорит удивленно: " А чё за праздник?» Я ему: «Никакой не праздник. Просто купила новый сервиз». Так он как устроил скандал, мол, побьется, деньги на ветер, что я дура и транжира, а поесть можно и с обычных тарелок.

— А ты что?

— Да ничего, выставила его за дверь после этого.

Теперь, накрывая на стол, опять же, всегда вспоминаю Ингу и стараюсь следовать ее советам. Любой простой и наивный человек может научить чему-то, запасть в память на всю жизнь, оставить неизгладимое впечатление, так же как самый именитый профессор, имея кучу ученых степеней, не оставит никакого следа в душе.

Она много рассказывала о дочке. Ей было так стыдно за то, что она в тюрьме, что бедная Инга предпочла, чтобы дочка ничего не знала. Никто к ней не приезжал и ничего не привозил. На подругу и так легло бремя заботы о ребенке. Она написала письмо подруге и просила ничего не говорить ребенку: наплести что-то про важные дела и командировки. Конечно Инга, как и все мы, рассчитывала выйти домой после суда. Я благоразумно молчала, зная по своему опыту, что никто так просто не уходит домой после вынесения приговора, в особенности, если уже сидела в СИЗО. Ей инкриминировали проникновение со взломом и кражу. Так просто тут не отвертишься. К тому же адвоката у нее не было. Платному неоткуда взяться, а государственного назначают только тем, у кого тяжкие преступления.

В этой маленькой камере жизнь была очень уютной. Спокойная Тоня задавала всем тон, никто не шумел и не ругался. К тому же девчонок периодически забирали на этапы, и нас в камере оставалось два-три человека. Даже было скучно.

Хотя в первый же вечер стало понятно, как я здесь очутилась. Как только опустилась ночь, в тишине раздался крик:

— Один-восемь-шесть, — голос был мужским и раздавался совсем рядом.

Тоня удивленно вскинула бровь:

— Это нас. Кому мы понадобились?

Так как я теперь жила ближе всех к решке, то крикнула:

— Говори, — такой ответ был принят.

— Иру позови, — раздалось в ответ.

— Это я, — наконец я узнала голос брата.

— Как там у тебя? Нравится новый дом?

— Все класс. Нравится.

— Завтра построимся.

— Напрямую?

— Ага.

К нам в дверь заколотили. С той стороны коридора, где я бывала раньше, окна выходили на улицу, и переговариваться могли только девушки с девушками. Здесь же прямо лицом ко мне стояло здание взросляка. Двор был внутренний, и разговоры в нем пресекались намного строже. К тому же новая камера находилось в непосредственной близости к кабинетам наших попкарей, и они были вынуждены реагировать мгновенно. Конечно, когда крики доносились издалека, они не подскакивали на каждый звук, но здесь наши разговоры могло услышать задержавшееся допоздна начальство, и охране влетело бы.

— Шары! — крикнула я. Это означало, что за нами наблюдают, и говорить я больше не могу.

Брат еще пару раз позвал меня, но потом понял и затих.

— Значит, напротив взросляк? — спросила я у Тони.

— Да.

— А как мы построимся? Он же все равно через двор. Какое там расстояние? Метров сорок?

— Если не все пятьдесят. Пушку сделают, — равнодушно отвечала Тоня.

Про пушку я слышала, но сама делать не умела и даже не видела никогда. Да и воспользоваться ей все равно не смогла бы, не хватило бы силенок.

Мастерили ее, как и причал, скручивая трубочку из газет. Потом в нее закладывали «пулю», которую делали из хлебного шарика. Хлеб, если правильно скатать и потом засушить, становился просто каменным. Может быть, это было свойство именно мокрого тюремного хлеба. На пуле закрепляли нить. Потом пулю хорошо утрамбовывали в пушку и плевали. Получалось что-то вроде плевательной трубки индейцев. Только те плевали дротиками, а зэки — хлебными пулями. При сильных легких можно было плюнуть на огромное расстояние. Главное хорошо подогнать пулю к пушке. Говорят, что при помощи такого изделия можно было пробить стакан. А если плюнуть человеку в лицо, то и травмировать, и убить.

На следующий день меня опять вызвали. Голоса здесь раздавались очень отчетливо, можно было бы общаться даже без «коня», но днем сновало начальство, и никто бы нам этого не позволил. Я сидела у себя на наре с заготовленным причалом и ждала. Сквозь решетки рассмотрела двор и соседнее здание. Наш корпус со стороны я не видела, но думаю, что он был таким же. Кирпичные прочные стены и много забранных решетками окошек. В одном из них показалось что-то белое, потом мне помахали рукой. Я ответила. Спустя несколько секунд в меня полетела белая тонкая, как паутинка, нить. Она не долетела до решетки на пару метров. Нить забрали и вновь выбросили. Какое-то время я просто ждала и наблюдала за манипуляциями в соседнем здании, когда, наконец, нить зацепилась за решетку пулей на конце. Боясь все испортить, я дрожащими руками просунула причал и зацепила ниточку. Есть! Теперь у нас с братом была своя собственная дорога. Оставалось только привязать к ниточке хорошего коня. Конечно, это мероприятие я оставила до ночи, ведь конь посреди бела дня, да еще и через весь двор вызовет негодование. Еще, чего доброго, могут передачи лишить за подобные фокусы.

День тянулся долго. Сходили погуляли, вчетвером ходить на прогулки было очень скучно. Но я каждый день заставляла себя выйти на свежий воздух. Мне не хотелось стать такой, как Тоня, равнодушной ко всему, которая только и делала, что спала. Ей дали срока три года и вот полтора из них она проспала. Боялась теперь только того, что ее отправят в лагерь. Так как она была уже не первый раз, ее отправили бы в колонию для ранее судимых. В некоторых из них работа была очень тяжелой, девушек заставляли плести сетку рабицу и колючую проволоку, а кормили, конечно, как везде.

Как только стемнело, мы построились. Протянули хорошую веревку-коня между камерами. Сразу же пошли послания друг другу напрямую. Я получила первое письмо от брата, после того как вернулась из лагеря:

«Привет, Эл. Ну ты даешь. Уехала и никому ничего не сказала. Мы все тут чуть с ума не сошли. Меня тоже попытались перекинуть в осужденку, но потом назад вернули. А у тебя вечные приключения. Расскажешь, как там жизнь?

А то я так и просидел здесь все это время, в одной камере, так нигде и не побывав. Но в этом тоже есть свои плюсы. Я усматриваю в нашем заточении некое высшее предзнаменование. Пока я сидел и от нечего делать размышлял, то мне в голову пришло несколько классных идей. Это изобретения, на которые можно получать патенты и разбогатеть. Так что я уже знаю, чем займусь на свободе. Верю, что еще немного, и мы будем дома. Не зря же отменили приговор. Хотя, как мне сказали, его отменили только благодаря какому-то формальному несоблюдению сроков или чего-то подобного. То есть нам просто фартануло, что у адвоката была возможность зацепиться за что-то. Это ли не высшее предзнаменование победы?

Ладно, заканчиваю. Может тебе что-то надо? Отмаячь и мы пришлем тебе все, что пожелаешь. Привет всем достойным».

Брат прислал кофе, я ему — хороших сигарет. Обсудили нового адвоката. Как выяснилось, никто из нас уже не верил в способность адвоката вытащить нас отсюда. Те люди, что напали на нас, перегнули палку, поэтому приложат все усилия, чтобы нас не отпустили. Слишком много шума вокруг нас и милиции. Только ленивый не обсуждал произошедшее. Каждый знал шутку о восемнадцатилетней девочке весом в сорок кило, раскидавшей спецподразделение «Сокол», в котором были самые тренированные бойцы. Представляю шуточки, которые сыпались на потерпевшего и его друзей. Но теперь у них не было другого выхода, кроме как гнуть свою линию и дальше.

Вопреки мнению надзирателей, которые считали, что зэки только и делают, что обсуждают «делюгу», говорить о деле не хотелось. Да и что тут обсуждать? Мало кто решал свои вопросы подобным образом. К тому же в любой момент мог появиться конокрад. Так что мы просто болтали. Было весело, хотя почта, полученная таким простым способом, почему-то уже не была ценной. Теперь я, правда, могла снабжать почтой хоть весь монастырь, но для этого у них была другая «дорога». Утром дорогу убирали, оставляя только тоненькую полупрозрачную ниточку, чтобы не забрасывать каждый раз заново. Ее, конечно, тоже могли заметить, но вероятность этого была очень мала.

Глава 11

На работу из новой квартиры меня не пускали. Видимо эксплуатировать полагалось только осужденных. Как-то к нам пришел начальник тюрьмы. Иногда они делали такие обходы, но на моем веку это был первый раз. Может, они не любили ходить в многочисленные камеры, это, наверное, было опасно. А тут стоим себе вчетвером, и он даже задержался у нас в гостях минут на пять, пошутил и произвел на всех благоприятное впечатление. Наверное, ощущал себя венценосной особой, общающейся с народом. Может так и надо себя вести. Потому что к начальнику тюрьмы никогда и ни у кого претензий не возникало. Плохой был начальник этажа или всеми ненавистный завхоз (назывался он как-то по-другому). Хотя этот самый завхоз почему-то повадился захаживать к нам в гости. Приходил под кормушку и болтал с нами по часу. Не то что бы с нами, девчонки стеснялись и выпихивали меня, а я не терялась, строила ему глазки и улыбалась вовсю. Он просто-таки таял, и всеми ненавистный и злостный мужчина превращался в ручного. Девчонки были уверены, что ходит он исключительно ко мне. Но для нас главное что? Разнообразие. Главное, чтобы было чем день занять. Зато теперь мы ни в чем не нуждались, и достать, что угодно теперь была не проблема: нужны ножницы или кран потек — пожалуйста. Как бы жизнь за решеткой ни отличалась, но все равно никто ничего нового не придумал — есть женщины и мужчины, и есть взаимоотношения между ними. Хорошая улыбка еще никому не повредила. Да, очень часто мы в своих горестях забываем об этом мощнейшем оружии, а зря. Уверена, попроси я перевестись в любую камеру, мне бы не отказали. Но здесь меня все устраивало, да и обязанной быть никому не хотелось. Мало ли какие слухи поползут по тюрьме, а потом с этим «сопроводом» ехать в лагерь. Нет уж, репутация в этих стенах была очень важна. Завхоз даже как-то заявился к нам в камеру пить чай и пробыл чуть не два часа. Вот тогда мы устали. Приходилось его развлекать, а он еще и сыпал несмешными анекдотами, над которыми мы вынуждены были смеяться. Девчонки потом «оставили нас наедине», убравшись к себе на нары, а я битый час хлопала глазами и хохотала. Слава богу, что он не мог каждый день к нам ходить. Потом, правда, принес целый блок хороших сигарет, так что усилия не пропали даром.

В этой камере мне особенно часто передавали посылки. Кто и откуда — не имею ни малейшего представления, но я за долгое время пребывания в тюрьме обросла связями. Это были то сигареты, то чай, то конфеты, или вожделенные и столь редкие лимоны, а я до сих пор не знаю, кому была обязана. Киллер выспрашивал у брата мой адрес, но тот упорно молчал. Малолеток здесь не было. Все окна их камер находились на другой стороне, и переписываться было не с кем, кроме брата и парней из его камеры. Но со временем мне надоела и переписка. Слишком много было сказано, я исписалась и ничего нового не могла придумать. Суды теперь страшили меня все сильней. Если поначалу я уверена была в своей счастливой звезде, то сейчас эта уверенность растаяла.

Никто не возвращается из тюремных стен безнаказанным, никто просто так не уходит домой. Я не верила в чудо и теперь могла рассчитывать только на уменьшение срока. Что мне светило? На что я была согласна? С чем смирилась бы? Наверное, невозможно с этим смириться. Ведь даже Дюймовочка, получив год, из которого ей осталось всего несколько месяцев, плакала так, словно жизнь ее закончилась. Видимо ни с каким сроком человек не в силах смириться, принять его. Возможно, это приходит позже.

Я получила письмо от Кати, и каково же было мое удивление, когда я увидела, что пришло оно из Севастополя. Когда твой друг или даже совсем незнакомый человек освобождался, все очень радовались. Может у кого-то в глубине души и была зависть, но она не брала вверх над радостью. Ведь если удалось кому-то, то и у тебя есть шанс. Катя писала, что когда подошло время ее УДО, она стала преследовать начальника колонии. Ходила за ним по пятам. Так как она не работала из-за своего плохого зрения, то времени свободного у Кати было хоть отбавляй. Она подкарауливала начальника у административного здания, и как только он куда-то шел, направлялась за ним и ныла про УДО. Поначалу он от нее отмахивался, потом стал орать, угрожать. Но Катя не отступала. Никто просто так не отправляется домой, как только пришел срок УДО. Для этого начальник должен захотеть тебя отпустить. Он должен подготовить документы, обосновать, что ты

исправился, потом направить твои документы в суд. Без этого никто не освобождается. И конечно начальнику колонии нет до тебя и твоих документов никакого дела, поэтому можно обивать пороги сколько душе угодно. Если твои родственники посодействуют, тогда другое дело — время найдется. Но Кате не на кого было рассчитывать кроме себя, вот поэтому она сама преследовала начальника, рискуя каждый раз оказаться в карцере.

Эта девушка обладала страшным оружием — красотой, она пользовалась им всегда без зазрения совести и добивалась своего. Может, старуху без зубов начальник колонии и слушать бы не стал. Однажды Катя подкралась к нему, когда он зачем-то пошел в сарай для садового инвентаря. Он записывал что-то в блокнот, и тут Катя неожиданно завела свою песню об УДО. Начальник подскочил, выронив блокнот, и увидел Катю, поглаживающую топор.

— Как же ты меня достала! — взревел он, — завтра займусь твоими бумагами.

И спустя пару недель Катя была дома, счастливая и свободная. Всего надо добиваться, не упускать ни единого шанса. Их много нам предоставляется в жизни, просто мы не видим и не хватаемся, думая, что это невозможно или что будет другой шанс.

В этот раз до первого суда прошло не так много времени. Наверное, около месяца.

Как же я нервничала! Возможно, просто накопилось нервное напряжение, но я не могла уснуть всю ночь перед первым заседанием. За день до меня на суд уехала Инга. Посреди ночи у нее разболелся зуб, а к утру раздуло щеку. Выглядело это просто ужасно. Все хотят произвести на судью хорошее впечатление, принарядиться, выглядеть как-то мило или несчастно, рассчитывая на жалость, репетируют речь, думают, что могут как-то повлиять на решение судьи. Я с моим опытом была уверена, что это просто невозможно. Чаще всего всё уже заранее решено, и весь суд это просто фикция. А как иначе объяснить, что за все кражи, хоть за одну, хоть за тридцать, давали срок ровно в три года? Но наивная Инга верила, что ее внешний вид произведет на кого-то впечатление. Она накрутила волосы, попросила у меня приличные вещи и вся изнервничалась. И вот наутро она проснулась с огромным флюсом и выглядела так, словно была запойной алкоголичкой. Она старалась не унывать и хоть как-то скрасить неблагоприятную картину, поэтому сделала макияж ярче обычного. Все стало намного хуже, и мы так хохотали, что слезы на глазах выступили. А что делать? Мы все время смеялись.

Инга уехала расстроенная, с раздутой щекой, а мы все не могли остановиться и продолжали хохотать. А на следующее утро перед судом я проснулась с таким же вот раздутым глазом. Не знаю, что это было, видимо нервная реакция, но у меня все тело пошло вспухшими волдырями, которые к тому же жутко чесались. Расчесывая их, я поняла, что от этого они становятся только больше, но ничего не могла с собой поделать. Я так расчесала глаз, что ничего им не видела, потому что он совсем заплыл. Вот это было наказание за Ингу. Теперь уже надо мной смеялись оставшиеся жилицы нашей камеры. Выглядеть сногсшибательно с таким глазом можно было и не пытаться, поэтому я плюнула на все, как бывалая арестантка, зная, что мой внешний вид никого не интересует. Безразличие к происходящему начинало проявляться все сильней, и это было пугающим знаком. Пошла в бокс без особой надежды. Наученная горьким опытом, старалась ничего не пить перед выходом из камеры, но все равно к двум часам дня нестерпимо хотела в туалет. Все эти длительные воздержания неблагоприятно сказывались на моем организме, и терпеть с каждым разом было все сложней. Где-то около часа дня, нас забрали и отвезли в суд. Единственным плюсом от долгого ожидания в холодном боксике оказалось то, что опухоль с глаза спала, и я могла предстать пред очи судьи не в таком плачевном виде.

Адвоката я не видела, пока находилась в маленькой камере для ожидания. Со мной в этот раз была какая-то женщина, лет пятидесяти. Она долго молча смотрела на меня, а потом сказала: — Да, морда у тебя словно намалёванная.

Поначалу я не поняла, что она имеет в виду, а потом до меня дошло: это было восхищение моей красотой. Простая женщина, не умеющая выразить свои слова по- другому, а запомнилась мне на всю жизнь.

Меня и брата ввели в зал суда заранее, чтобы была возможность запереть нас в клетке. Здесь появилась и адвокат. Она все же была женщиной, и я сказала ей, что хочу в туалет. Защитница удивилась:

— Почему вы не сходили заранее?

— Негде. А здесь не пускают.

Она изумилась. И тут же отчитала охрану. Конвоиры стали что-то мямлить, что они ничего не знают и не могут сами решать подобные вопросы. Неужели у них нет инструкций на этот счет? Что это за система такая? Наша защитница дождалась начала суда, когда расселись зрители и вошел судья, она первым делом подняла этот вопрос:

— Ваша честь, мы не можем начать заседание, пока моим подзащитным не предоставят возможность сходить в туалет.

Судья на этот раз был молодым мужчиной, который при словах адвоката покраснел и удивленно посмотрел на конвой. Тут уж они засуетились, меня вывели из клетки и на глазах суда и зрителей повели в туалет. Но на этом унижения не закончились. Охранник решил отыграться на мне. Он пропустил меня в тесную и грязную служебную кабинку. Думаю, что пользовались им только мужчины, так как сиденья на унитазе не было, вокруг была грязь и вонь, не многим лучше, чем на транзите. Он остался стоять со мной в маленьком помещении, не собираясь уходить.

— Вы что, так и будете тут стоять?

— А что ты хотела? Чтобы я тебя тут одну оставил?

Я осмотрела помещение — никаких окошек для побега не наблюдалось. Ладно, делать нечего, пришлось справлять нужду в присутствии этого мужчины, который не захотел даже отвернуться и стоял, ухмыляясь. Потом мы так же на глазах у всех вернулись в зал суда. Я думала, что после тюрьмы уже не смогу чего-то стесняться, а вот нет, шла пунцовая, не в силах поднять голову. Казалось, что теперь судья меня возненавидит и рассчитывать на смягчение приговора не стоит.

Суд начался. Как же разительно он отличался от первого судилища! Я впервые увидела работу Защитника. Теперь все выглядело иначе. Если на первом суде мы с братом были монстрами, нам не давали и слова молвить, и все внимание было приковано к потерпевшему, мнения которого спрашивали по каждой мелочи, то теперь в монстра превратился потерпевший. Наш адвокат выставила его и его группу в крайне неприглядном свете.

Что это за секретное и важное задание, которое они бросили, как только увидели кричащую молодежь? Где документы, подтверждающие это задание и то, что они вообще должны были там находиться? Она усомнилась в их профпригодности, а группа этих оперуполномоченных не могла ничего сказать в ответ. Их никто не спрашивал, и судья не давал им слова. Когда один из них попытался что-то возразить, его попытки тут же пресекли.

На душе пели птицы. Это было похоже на возмездие, на справедливость. Пусть я не верила в благоприятный исход, но ради того, чтобы увидеть это, стоило продолжать бороться и не опускать руки. Теперь все выглядело именно так, как оно и было — самообороной с моей стороны и превышением служебных полномочий со стороны «Сокола». Адвокату удалось перебить статью, и теперь телесные повреждения, что я нанесла потерпевшему, уже не были такими уж тяжелыми, и их признали легкой тяжести. Выяснилось, что Пашкуда не провел в больнице положенных три недели, а удрал оттуда при первой же возможности. Это очень помогло. Третья часть статьи, за которую предусматривался срок от пяти лет, перебили на первую — срок от трех. К тому же остро вставал вопрос: получил ли он эти телесные повреждения в связи с выполнением служебных обязанностей или нет? По всему выходило, что покидать пост он не имел права, поэтому и получил повреждения не в связи со службой. Формы на них не было, доказать то, что они представились, никто не мог. Любому здравомыслящему человеку было ясно, что знай мы об их причастности к правоохранительным органам, никто не стал бы с ними конфликтовать.

Состязательности в этом судебном заседании не было, как и в предыдущем. Но теперь прокурору не было никакого дела, он не обвинял и вообще все заседание просидел молча, склонив голову к бумагам. Потерпевший выглядел жалко и понуро, так, словно ему грозит взбучка от начальства. Это не могло не радовать. Он пару раз что-то мямлил, но так неуверенно и сбивчиво, что судья тут же усаживал его на место.

Первое заседание закончилось, и судья ушел. Адвокат сказала:

— На следующем заседании будет заключительное слово, так что готовьтесь. Ирина, попросишь прощения.

— Хорошо. А можно не говорить последнего слова?

— Нет, нельзя.

После сегодняшнего триумфа я была согласна слушаться ее во всем. Поэтому поехала назад в тюрьму с твердым намерением написать самую лучшую речь в мире и потренироваться просить прощения у Пашкуды.

Заседание отложили на две недели, и оно должно было состояться в начале декабря. В камере Тоня меня «обрадовала»:

— Если не успеете до Нового года завершить дело, то потом пока праздники, пока судьи придут в себя, жди еще пару месяцев. И сейчас они заканчивают рассмотрение дел числа до пятнадцатого декабря, потом у них отчетность какая-то…

— Вот ведь повезло, — вздохнула я.

— Ничего, мы такой Новый год закатим!

— Какой?

— О, да ты знаешь, как в Новый год вся тюрьма на ушах стоит! Сделаем запасы, наготовим вкусного. Обычно передачи хорошие к Новому году загоняют. И начальство или правительство зэков радует конфетами и хлебом…. — Тоня мечтательно закатила глаза.

А я чуть не расплакалась: встречать Новый год здесь, с тюремным пиром было как-то тошно и грустно. В камере у Жени хоть весело было и шумно, а здесь нас осталось всего четверо. Вот ведь несправедливость: у Жени в камере спят по двое на одной наре, а здесь — две пустых. Инга с суда так и не вернулась. Как-то она шла мимо нашей камеры из осужденки, заглянула и сказала, что ей три года дали. Бедная Инга и ее дочка.

Хотя, если дело пойдет как в предыдущий раз, то может я и не буду здесь встречать Новый год, а отправлюсь прямиком в колонию. Да, перед праздниками у большинства людей настроение приподнятое, все ожидают чего-то приятного.

А нам чему здесь радоваться? Как праздновать? Ужас какой-то. До Нового года оставалось меньше месяца, и мне надо было учить речь. Это оставалось единственным, что я могла сделать для смягчения приговора.

Глава 12

На работу из новой квартиры меня не пускали. Видимо эксплуатировать полагалось только осужденных. Как-то к нам пришел начальник тюрьмы. Иногда они делали такие обходы, но на моем веку это был первый раз. Может, они не любили ходить в многочисленные камеры, это, наверное, было опасно. А тут стоим себе вчетвером, и он даже задержался у нас в гостях минут на пять, пошутил и произвел на всех благоприятное впечатление. Наверное, ощущал себя венценосной особой, общающейся с народом. Может так и надо себя вести. Потому что к начальнику тюрьмы никогда и ни у кого претензий не возникало. Плохой был начальник этажа или всеми ненавистный завхоз (назывался он как-то по-другому). Хотя этот самый завхоз почему-то повадился захаживать к нам в гости. Приходил под кормушку и болтал с нами по часу. Не то что бы с нами, девчонки стеснялись и выпихивали меня, а я не терялась, строила ему глазки и улыбалась вовсю. Он просто-таки таял, и всеми ненавистный и злостный мужчина превращался в ручного. Девчонки были уверены, что ходит он исключительно ко мне. Но для нас главное что? Разнообразие. Главное, чтобы было чем день занять. Зато теперь мы ни в чем не нуждались, и достать, что угодно теперь была не проблема: нужны ножницы или кран потек — пожалуйста. Как бы жизнь за решеткой ни отличалась, но все равно никто ничего нового не придумал — есть женщины и мужчины, и есть взаимоотношения между ними. Хорошая улыбка еще никому не повредила. Да, очень часто мы в своих горестях забываем об этом мощнейшем оружии, а зря. Уверена, попроси я перевестись в любую камеру, мне бы не отказали. Но здесь меня все устраивало, да и обязанной быть никому не хотелось. Мало ли какие слухи поползут по тюрьме, а потом с этим «сопроводом» ехать в лагерь. Нет уж, репутация в этих стенах была очень важна. Завхоз даже как-то заявился к нам в камеру пить чай и пробыл чуть не два часа. Вот тогда мы устали. Приходилось его развлекать, а он еще и сыпал несмешными анекдотами, над которыми мы вынуждены были смеяться. Девчонки потом «оставили нас наедине», убравшись к себе на нары, а я битый час хлопала глазами и хохотала. Слава богу, что он не мог каждый день к нам ходить. Потом, правда, принес целый блок хороших сигарет, так что усилия не пропали даром.

В этой камере мне особенно часто передавали посылки. Кто и откуда — не имею ни малейшего представления, но я за долгое время пребывания в тюрьме обросла связями. Это были то сигареты, то чай, то конфеты, или вожделенные и столь редкие лимоны, а я до сих пор не знаю, кому была обязана. Киллер выспрашивал у брата мой адрес, но тот упорно молчал. Малолеток здесь не было. Все окна их камер находились на другой стороне, и переписываться было не с кем, кроме брата и парней из его камеры. Но со временем мне надоела и переписка. Слишком много было сказано, я исписалась и ничего нового не могла придумать. Суды теперь страшили меня все сильней. Если поначалу я уверена была в своей счастливой звезде, то сейчас эта уверенность растаяла.

Никто не возвращается из тюремных стен безнаказанным, никто просто так не уходит домой. Я не верила в чудо и теперь могла рассчитывать только на уменьшение срока. Что мне светило? На что я была согласна? С чем смирилась бы? Наверное, невозможно с этим смириться. Ведь даже Дюймовочка, получив год, из которого ей осталось всего несколько месяцев, плакала так, словно жизнь ее закончилась. Видимо ни с каким сроком человек не в силах смириться, принять его. Возможно, это приходит позже.

Я получила письмо от Кати, и каково же было мое удивление, когда я увидела, что пришло оно из Севастополя. Когда твой друг или даже совсем незнакомый человек освобождался, все очень радовались. Может у кого-то в глубине души и была зависть, но она не брала вверх над радостью. Ведь если удалось кому-то, то и у тебя есть шанс. Катя писала, что когда подошло время ее УДО, она стала преследовать начальника колонии. Ходила за ним по пятам. Так как она не работала из-за своего плохого зрения, то времени свободного у Кати было хоть отбавляй. Она подкарауливала начальника у административного здания, и как только он куда-то шел, направлялась за ним и ныла про УДО. Поначалу он от нее отмахивался, потом стал орать, угрожать. Но Катя не отступала. Никто просто так не отправляется домой, как только пришел срок УДО. Для этого начальник должен захотеть тебя отпустить. Он должен подготовить документы, обосновать, что ты

исправился, потом направить твои документы в суд. Без этого никто не освобождается. И конечно начальнику колонии нет до тебя и твоих документов никакого дела, поэтому можно обивать пороги сколько душе угодно. Если твои родственники посодействуют, тогда другое дело — время найдется. Но Кате не на кого было рассчитывать кроме себя, вот поэтому она сама преследовала начальника, рискуя каждый раз оказаться в карцере.

Эта девушка обладала страшным оружием — красотой, она пользовалась им всегда без зазрения совести и добивалась своего. Может, старуху без зубов начальник колонии и слушать бы не стал. Однажды Катя подкралась к нему, когда он зачем-то пошел в сарай для садового инвентаря. Он записывал что-то в блокнот, и тут Катя неожиданно завела свою песню об УДО. Начальник подскочил, выронив блокнот, и увидел Катю, поглаживающую топор.

— Как же ты меня достала! — взревел он, — завтра займусь твоими бумагами.

И спустя пару недель Катя была дома, счастливая и свободная. Всего надо добиваться, не упускать ни единого шанса. Их много нам предоставляется в жизни, просто мы не видим и не хватаемся, думая, что это невозможно или что будет другой шанс.

В этот раз до первого суда прошло не так много времени. Наверное, около месяца.

Как же я нервничала! Возможно, просто накопилось нервное напряжение, но я не могла уснуть всю ночь перед первым заседанием. За день до меня на суд уехала Инга. Посреди ночи у нее разболелся зуб, а к утру раздуло щеку. Выглядело это просто ужасно. Все хотят произвести на судью хорошее впечатление, принарядиться, выглядеть как-то мило или несчастно, рассчитывая на жалость, репетируют речь, думают, что могут как-то повлиять на решение судьи. Я с моим опытом была уверена, что это просто невозможно. Чаще всего всё уже заранее решено, и весь суд это просто фикция. А как иначе объяснить, что за все кражи, хоть за одну, хоть за тридцать, давали срок ровно в три года? Но наивная Инга верила, что ее внешний вид произведет на кого-то впечатление. Она накрутила волосы, попросила у меня приличные вещи и вся изнервничалась. И вот наутро она проснулась с огромным флюсом и выглядела так, словно была запойной алкоголичкой. Она старалась не унывать и хоть как-то скрасить неблагоприятную картину, поэтому сделала макияж ярче обычного. Все стало намного хуже, и мы так хохотали, что слезы на глазах выступили. А что делать? Мы все время смеялись.

Инга уехала расстроенная, с раздутой щекой, а мы все не могли остановиться и продолжали хохотать. А на следующее утро перед судом я проснулась с таким же вот раздутым глазом. Не знаю, что это было, видимо нервная реакция, но у меня все тело пошло вспухшими волдырями, которые к тому же жутко чесались. Расчесывая их, я поняла, что от этого они становятся только больше, но ничего не могла с собой поделать. Я так расчесала глаз, что ничего им не видела, потому что он совсем заплыл. Вот это было наказание за Ингу. Теперь уже надо мной смеялись оставшиеся жилицы нашей камеры. Выглядеть сногсшибательно с таким глазом можно было и не пытаться, поэтому я плюнула на все, как бывалая арестантка, зная, что мой внешний вид никого не интересует. Безразличие к происходящему начинало проявляться все сильней, и это было пугающим знаком. Пошла в бокс без особой надежды. Наученная горьким опытом, старалась ничего не пить перед выходом из камеры, но все равно к двум часам дня нестерпимо хотела в туалет. Все эти длительные воздержания неблагоприятно сказывались на моем организме, и терпеть с каждым разом было все сложней. Где-то около часа дня, нас забрали и отвезли в суд. Единственным плюсом от долгого ожидания в холодном боксике оказалось то, что опухоль с глаза спала, и я могла предстать пред очи судьи не в таком плачевном виде.

Адвоката я не видела, пока находилась в маленькой камере для ожидания. Со мной в этот раз была какая-то женщина, лет пятидесяти. Она долго молча смотрела на меня, а потом сказала: — Да, морда у тебя словно намалёванная.

Поначалу я не поняла, что она имеет в виду, а потом до меня дошло: это было восхищение моей красотой. Простая женщина, не умеющая выразить свои слова по- другому, а запомнилась мне на всю жизнь.

Меня и брата ввели в зал суда заранее, чтобы была возможность запереть нас в клетке. Здесь появилась и адвокат. Она все же была женщиной, и я сказала ей, что хочу в туалет. Защитница удивилась:

— Почему вы не сходили заранее?

— Негде. А здесь не пускают.

Она изумилась. И тут же отчитала охрану. Конвоиры стали что-то мямлить, что они ничего не знают и не могут сами решать подобные вопросы. Неужели у них нет инструкций на этот счет? Что это за система такая? Наша защитница дождалась начала суда, когда расселись зрители и вошел судья, она первым делом подняла этот вопрос:

— Ваша честь, мы не можем начать заседание, пока моим подзащитным не предоставят возможность сходить в туалет.

Судья на этот раз был молодым мужчиной, который при словах адвоката покраснел и удивленно посмотрел на конвой. Тут уж они засуетились, меня вывели из клетки и на глазах суда и зрителей повели в туалет. Но на этом унижения не закончились. Охранник решил отыграться на мне. Он пропустил меня в тесную и грязную служебную кабинку. Думаю, что пользовались им только мужчины, так как сиденья на унитазе не было, вокруг была грязь и вонь, не многим лучше, чем на транзите. Он остался стоять со мной в маленьком помещении, не собираясь уходить.

— Вы что, так и будете тут стоять?

— А что ты хотела? Чтобы я тебя тут одну оставил?

Я осмотрела помещение — никаких окошек для побега не наблюдалось. Ладно, делать нечего, пришлось справлять нужду в присутствии этого мужчины, который не захотел даже отвернуться и стоял, ухмыляясь. Потом мы так же на глазах у всех вернулись в зал суда. Я думала, что после тюрьмы уже не смогу чего-то стесняться, а вот нет, шла пунцовая, не в силах поднять голову. Казалось, что теперь судья меня возненавидит и рассчитывать на смягчение приговора не стоит.

Суд начался. Как же разительно он отличался от первого судилища! Я впервые увидела работу Защитника. Теперь все выглядело иначе. Если на первом суде мы с братом были монстрами, нам не давали и слова молвить, и все внимание было приковано к потерпевшему, мнения которого спрашивали по каждой мелочи, то теперь в монстра превратился потерпевший. Наш адвокат выставила его и его группу в крайне неприглядном свете.

Что это за секретное и важное задание, которое они бросили, как только увидели кричащую молодежь? Где документы, подтверждающие это задание и то, что они вообще должны были там находиться? Она усомнилась в их профпригодности, а группа этих оперуполномоченных не могла ничего сказать в ответ. Их никто не спрашивал, и судья не давал им слова. Когда один из них попытался что-то возразить, его попытки тут же пресекли.

На душе пели птицы. Это было похоже на возмездие, на справедливость. Пусть я не верила в благоприятный исход, но ради того, чтобы увидеть это, стоило продолжать бороться и не опускать руки. Теперь все выглядело именно так, как оно и было — самообороной с моей стороны и превышением служебных полномочий со стороны «Сокола». Адвокату удалось перебить статью, и теперь телесные повреждения, что я нанесла потерпевшему, уже не были такими уж тяжелыми, и их признали легкой тяжести. Выяснилось, что Пашкуда не провел в больнице положенных три недели, а удрал оттуда при первой же возможности. Это очень помогло. Третья часть статьи, за которую предусматривался срок от пяти лет, перебили на первую — срок от трех. К тому же остро вставал вопрос: получил ли он эти телесные повреждения в связи с выполнением служебных обязанностей или нет? По всему выходило, что покидать пост он не имел права, поэтому и получил повреждения не в связи со службой. Формы на них не было, доказать то, что они представились, никто не мог. Любому здравомыслящему человеку было ясно, что знай мы об их причастности к правоохранительным органам, никто не стал бы с ними конфликтовать.

Состязательности в этом судебном заседании не было, как и в предыдущем. Но теперь прокурору не было никакого дела, он не обвинял и вообще все заседание просидел молча, склонив голову к бумагам. Потерпевший выглядел жалко и понуро, так, словно ему грозит взбучка от начальства. Это не могло не радовать. Он пару раз что-то мямлил, но так неуверенно и сбивчиво, что судья тут же усаживал его на место.

Первое заседание закончилось, и судья ушел. Адвокат сказала:

— На следующем заседании будет заключительное слово, так что готовьтесь. Ирина, попросишь прощения.

— Хорошо. А можно не говорить последнего слова?

— Нет, нельзя.

После сегодняшнего триумфа я была согласна слушаться ее во всем. Поэтому поехала назад в тюрьму с твердым намерением написать самую лучшую речь в мире и потренироваться просить прощения у Пашкуды.

Заседание отложили на две недели, и оно должно было состояться в начале декабря. В камере Тоня меня «обрадовала»:

— Если не успеете до Нового года завершить дело, то потом пока праздники, пока судьи придут в себя, жди еще пару месяцев. И сейчас они заканчивают рассмотрение дел числа до пятнадцатого декабря, потом у них отчетность какая-то…

— Вот ведь повезло, — вздохнула я.

— Ничего, мы такой Новый год закатим!

— Какой?

— О, да ты знаешь, как в Новый год вся тюрьма на ушах стоит! Сделаем запасы, наготовим вкусного. Обычно передачи хорошие к Новому году загоняют. И начальство или правительство зэков радует конфетами и хлебом…. — Тоня мечтательно закатила глаза.

А я чуть не расплакалась: встречать Новый год здесь, с тюремным пиром было как-то тошно и грустно. В камере у Жени хоть весело было и шумно, а здесь нас осталось всего четверо. Вот ведь несправедливость: у Жени в камере спят по двое на одной наре, а здесь — две пустых. Инга с суда так и не вернулась. Как-то она шла мимо нашей камеры из осужденки, заглянула и сказала, что ей три года дали. Бедная Инга и ее дочка.

Хотя, если дело пойдет как в предыдущий раз, то может я и не буду здесь встречать Новый год, а отправлюсь прямиком в колонию. Да, перед праздниками у большинства людей настроение приподнятое, все ожидают чего-то приятного.

А нам чему здесь радоваться? Как праздновать? Ужас какой-то. До Нового года оставалось меньше месяца, и мне надо было учить речь. Это оставалось единственным, что я могла сделать для смягчения приговора.

Глава 12

Настал долгожданный день суда. Это был решающий день — день вынесения окончательного приговора. Этому дню предстояло решить мою дальнейшую судьбу, определить, что ждет нас впереди: долгожданная свобода или медленное угасание в тюрьме. Я вслушивалась в свой внутренний голос, пыталась пробудить интуицию, которая не подводила меня никогда в нужную минуту, но ощущала только страх. Внутри все дрожало, сердце прыгало, и унять его я не могла. Может этот страх и был предвестником беды? Я не была столь самонадеянна, как брат, не верила уже ни в какие хорошие знаки. Может, единственным хорошим событием в этой истории было то, что мы остались живы и нечего теперь роптать: должны радоваться и этому. В конце концов, брата ведь и правда могли отпустить, он никому не причинил вреда и возможно хотя бы ему посчастливится. Я хотела быть реалисткой. Не надеяться понапрасну, чтобы не горевать потом сильно. Кто-то где-то, наверно, уже решил нашу судьбу, а мы просто должны дождаться своего часа.

В этот раз заседание было назначено на двенадцать часов дня, и сидеть в боксике предстояло не так долго.

На все предыдущие заседания я ездила, собрав все свои вещи. Это было очень неудобно и создавало лишний дискомфорт. Огромная сумка со всеми пожитками — одеялами, постельным бельем, одеждой и обувью. Продукты я, конечно, не забирала, но остальное приходилось возить. А в прошлый раз я оставила вещи в камере, поленившись везти их с собой. Меня продержали в боксике лишних пару часов и, вернувшись, я обнаружила, что их уже забрали себе оставшиеся девчонки. Пришлось устраивать скандал и с боем забирать вещи назад. Чувство было очень неприятное, словно тебя похоронили.

— А чё такого, мы думали, ты домой пошла, — сказали они.

Конечно, если бы я пошла домой, то мне было бы наплевать на вещи, все самое ценное я возила с собой, но вернуться и увидеть, как на твоей постели спит посторонний, было крайне неприятно. Осадок в душе остался, поэтому я назло всем перед судом собрала сумку, не поленившись запихнуть в нее одеяло и постель, и вот с этой огромной сумкой поплелась в боксик. Сумка оказалась очень тяжелой, и я уже проклинала себя за жадность. К тому же всегда был риск того, что мне устроят шмон и отберут памятные вещи — марочки, письма, открытки. Я всегда была очень осторожна и тщательно прятала все эти сокровища.

Чаще всего, когда я ходила к адвокату или следователю, то засовывала письма и другие запрещенные предметы в ботинок. Таким образом, я проносила все что хотела, даже таблетки. Но однажды я, как обычно, возвращалась с ботинком, полным писем от родных, и пред камерой конвойный сказал:

— Разувайся.

Вот это был номер. На меня явно кто-то доложил. Письма забрали, и я понурая вернулась в камеру. Как я ни кричала и ни ругалась, узнать, кто это сделал, так и не смогла. Это мог быть кто угодно. Не было обидно, ведь это тюрьма и контингент здесь всякий встречался.

На суд я не могла пойти с письмами за пазухой, поэтому просто засунула их поглубже в сумку в надежде, что когда я вернусь, обыска удастся избежать. Меня действительно уже никто не трогал, настолько я примелькалась.

Пред заседанием сумку забрали конвойные и поставили у себя в комнате. Она там стояла без присмотра, но не думаю, что кто-то позарился бы на тюремные вещи.

Итак, заседание началось. Нас с братом ввели, как обычно, первыми и закрыли в клетке. И тут случилось странное. Зал стал заполняться людьми. Обычно на слушания приходили мама, мой парень, сестра. Однажды пришла Дюймовочка, это было так приятно, и видеть ее родное лицо было милее всех остальных, чужих и не понимающих. А один ее вид вызвал утешение. В этот судный день, кроме моих родных, в зал стали заходить один за другим незнакомые мужчины. Мы недоуменно переглядывались с братом, не понимая в чем тут дело. Кто это? Чего они тут забыли? Почти все они одного возраста с потерпевшим, мужчины лет тридцати, а он сам сидел такой важный в окружении этих людей. Наверное, это его друзья пришли поддержать. Но почему именно сегодня? Раньше никого не было. И почему в таком количестве? Это было пугающе странно. Хотя и хотелось, чтобы как можно больше людей увидели возможное торжество истины. Я не позволяла себе надеяться, зная, что падать всегда больно.

Заседание началось, ничего нового не происходило. Все стерлось и было как в тумане, я не могла думать ни о чем, кроме этого полчища людей. Их было около двадцати, это точно.

Как мне сказала адвокат, она пыталась выяснить, почему предыдущая молодая судья навалила мне и брату такой срок. Она аргументировала это тем, что ей не понравилось, что я улыбалась. Не помню, чтобы я была способна в тот миг улыбаться, но ей видней, наверное. Может нервную судорогу лица она приняла за улыбку? В любом случае, всем было понятно, что срок мне дали не за улыбку. Но все равно, памятуя об этом, я теперь боялась, что новому судье тоже что-то не понравится. Например, что я грустила. Это заставило меня нацепить каменную маску.

Брат мой тоже был обвиняемым, но в таком положении, что ему даже последнего слова не давали и вообще ни о чем не спрашивали ни в прошлый раз, ни в этот. Хотя все его преступление сводилось к тому, что он пнул остановку, почему-то это расценивалось как злостное хулиганство. Даже сам потерпевший и его свидетели-сослуживцы из «Сокола» не смогли приписать ему других

неправомерных действий. Его хулиганские действия не привели ни к каким последствиям, и это был неоспоримый факт.

Последнее слово предоставили адвокату. Она спокойно и уверенно произнесла заключительную речь. Это было великолепно. Адвокат разложила все по полочкам, кратко, но полно обрисовав картину наших действий и неправомерных действий УБОПа, под конец потребовала смягчить наказание до минимума и отправить подсудимых домой.

При ее последних словах я усмехнулась.

Наконец суд предоставил слово мне. Я встала и, пялясь на потерпевшего, скрепя сердце промямлила, что я была не права и не имела никакого права так поступать. Потом, набравшись сил, сказала, что больше никогда так не поступлю и что осознала всю неправомерность своего поступка. Я готовилась сказать все это уверенно и громко, но получилось невнятное бормотание. Мне показалось, что судье вообще на это наплевать, он и не слушал меня вовсе. Я не рассчитывала, что придется выступать перед таким количеством народа, поэтому ладони вспотели и колени дрожали.

Когда я окончила свою речь, судья объявил перерыв и удалился.

— Что за перерыв? — спросила я у адвоката.

— Суд удалился в совещательную комнату. До вынесения приговора, — она встала и куда-то поспешно ушла, ничего более не объясняя.

У меня сердце ушло в пятки. Как для вынесения приговора? Уже? Так быстро? В прошлый раз суд тянулся месяца три, а тут два заседания? Руки дрожали. Пока я ездила на суды, была здесь в Симферополе, на душе было спокойно, а теперь опять стало страшно. Приговор и всё. И опять лагерь. Опять я не увижу семью, и это теперь уж точно последний день, когда я смогу поговорить с мамой и братом. Когда суд удалился, всех слушателей из зала вывели. Почему-то видеть, как охрана выпроваживает друзей Пэшкуды из зала суда, при этом, отнюдь не любезничая с ними, доставляло удовольствие. Мы же, наоборот, в своей клетке были лицами привилегированными, и никто нас никуда не гнал. Даже общаться уже не запрещали. Охранник стоял рядом просто для вида, ничего не говоря. Конечно, мы и не беседовали. Вроде казалось, что надо что-то сказать, подбодрить и утешить, но не получалось. Нервное напряжение просто сковало, а слова не приходили на ум. Мы только и могли, что говорить о погоде и тюрьме, а что о них скажешь нового? Поэтому мы по большую часть времени молчали. Адвокат так и не появилась, а мы просидели в ожидании часа три, вздрагивая от каждого скрипа, в надежде поворачивая голову к двери. Как назло в зал суда постоянно кто-то заглядывал, и мы совсем издергались. Каждая минута тянулась вечность, но мы привыкли ждать, закаленные боксиками, где проводили в одиночестве и ожидании по восемь часов.

В это время года на улице темнело рано. Часа в четыре вечера уже опускались сумерки. Зал суда, в котором мы томились, был расположен на первом этаже. Окна, конечно же, зарешеченные, но не так, как в тюрьме — расстояние между прутьями довольно большое. Так что мы из своей клетки могли спокойно наблюдать за улицей, за прохожими, которые бежали кто куда по своим делам. Они и знать не знали ни о нас, ни о том, что в двух шагах от их повседневных забот решается чья-то судьба. Стоит только заглянуть в окно, и будет видна клетка, в которой сидят люди. Что почувствовал бы каждый из них? Недоумение? Равнодушие? Жалость? А может злорадство?

Вошел еще один конвойный и включил в зале суда свет.

Потом задернул шторы на окнах и сменил того, кто нас охранял. Двери в зал открылись, и в него потянулись зрители. Сперва наши родственники, адвокат, а потом все те же мужчины. Казалось, что сейчас их прибавилось — небольшой зал оказался просто битком набитым. Что это такое? Почему столько людей? Мы заметили словесную перепалку, произошедшую между вновь прибывшими мужчинами и нашими родственниками. Видимо, всех в зал суда пускать не хотели, поэтому кому-то пришлось остаться за дверью. Слава богу, родне удалось протиснуться в зал, отвоевав место.

— Встать, суд идет, — объявили нам и все поднялись.

Вошел судья и, не садясь, стал зачитывать приговор. Хоть мы и ожидали этого, но слушать спокойно было очень тяжело. Оставаться на ногах тоже, колени все время подкашивались, и очень хотелось сесть. Поэтому я вцепилась в прутья решетки и почти повисла на руках. Думаю, выглядело это весьма комично, но мне было наплевать. Я ловила каждое слово судьи и почти ничего не понимала. Он стоял и зачитывал все, что происходило: что суд рассмотрел то-то и то-то и установил это, выяснил вот это. Свидетели показали это, а подсудимые то. Это продолжалось очень долго и нудно, потому что все это мы слышали многократно, обсудили еще больше, а обдумали миллионы раз. Слушать вновь все эти подробности было невыносимо. Интересовали единственные слова судьи, но пытка была бесконечной и слова никак не произносились.

Муки ожидания не прекращались, и теперь я понимала, что поговорка «ожидание смерти — хуже смерти», оправдывала себя на все сто. Наконец, долгожданные слова, которые все равно воспринимались обрывками: — … учитывая все это, суд постановил: признать виновной… назначить наказание в виде четырех лет лишения свободы…, - пол закачался, голова пошла кругом, и я почувствовала, что почти теряю сознание. Дальнейшие слова не воспринимались, хоть я силилась заставить себя вслушиваться. Ведь был еще брат, его жизнь… Ухватила обрывок, — назначить наказание в виде двух лет условно…

Судья продолжал что-то зачитывать. Что еще говорить? Что еще? Все ведь сказано уже… Я постаралась сосредоточиться на его словах: — … в соответствии со статьей… закона Украины от… 2000 года «Об Амнистии»… Ирину… от назначенного по данному приговору наказания освободить из зала суда.

Судья сложил листки и удалился в гробовой тишине. Охранник тут же открыл клетку и отошел в сторону. А я смотрела на эту открытую решетку и не могла понять, что делать. Вообще ничего не могла понять. Видеть открытую дверь камеры я не привыкла, вот и не спешила выходить. В зале раздались возгласы, шум, все говорили что-то разом, но я просто стояла столбом. Не осознавала случившегося. Брат сжал меня в объятиях, и все родные ринулись к клетке, поздравляли, смеялись.

Я смотрела в зал. Полный зал незнакомых мужчин и без всякой радости на лицах. Адвокат что-то говорила маме и сестре. Откуда-то появился муж сестры. Лица встревоженные. До меня стал доходить смысл произошедшего, и я, победоносно подняв голову, вышла из клетки.

Но насладиться победой и торжествовать мне не дали. Родственники окружили кольцом и стали пробиваться сквозь толпу мужиков к выходу. Те расступались неохотно, но все же мы двигались к выходу. Я ничего не могла понять, хотелось говорить, но меня толкали и чуть не несли к выходу.

В последний миг я вспомнила о вещах, оставленных в комнате охраны. Я закричала об этом, и какой-то охранник выволок сумку в коридор. Кто-то подхватил ее, и вся наша компания оказалась на улице.

В этой суматохе я не видела ничего, из того, что творилось вокруг. За спинами родственников мне даже не дали глотнуть воздуха свободы, а утрамбовали в машину, следом за мной и брата, и машина рванула с места. Я не успела поблагодарить адвоката, взглянуть на потерпевшего, понять хоть что-то. В окно отъезжающей машины увидела стоящих на крыльце мужиков, провожающих нас взглядом.

— Что это было? — спросила я.

— Это весь отдел УБОПа пришел на ваш приговор, — ответили мне все хором.

— Зачем? — не понимала я.

— А затем, чтобы не выпустить вас, — сказала сестра.

— Как это? — ну что за наивность, но я действительно не могла уразуметь того, что они вновь угрожали моей свободе.

— Адвокат ваша сразу почуяла неладное, как только увидела все это сборище ментов в зале суда. Сказала срочно вызвать машины и сделать все возможное, чтобы вы не соприкоснулись с ними. Они в любой момент могли сделать вид, что вы на них снова напали и арестовать прямо там.

Меня прошиб озноб, я представила, как меня прямиком из здания суда отвезли бы в райотдел…

— Всё позади, всё позади, — твердила я себе.

Я даже не успела обрадоваться, не успела осмыслить происходящее, как мы были дома. К сожалению, моего дома уже не было, поэтому привезли нас к сестре, перекантоваться первое время.

Простой ужин, тихие голоса. Это было так непривычно — звон тарелок, вилок, детский голос племянницы. Семейные шутки казались странными и несмешными. Брат и я удивленно смотрели на родных, которые пытались шутить.

— Да что-то вы все чувство юмора в тюрьме растеряли, — сказал муж моей сестры.

Мы переглянулись с братом и выпалили в один голос:

— Кто был в тюрьме, тот в цирке не смеётся.

Остальные промолчали. Я поняла, что задушевных бесед на кухне можно не ожидать в первое время. Никто не поймет, никому это не нужно. Для родных это тоже страшный сон, который, наконец, закончился, и вспоминать его никто не хочет. Они-то не изменились, им просто забыть походы в суд и встречи с адвокатом. Тюрьма не стала неотъемлемой частью их жизни. Рассказывать ужасы сестре и маме, тем более в присутствии племянницы, не хотелось, а преподносить жизнь там, играючи и смеясь, было неправильно. Барьер непонимания стоял перед нами, никуда от этого не деться.

Мой парень даже не пытался сблизиться со мной, не лез целоваться и обниматься — это только в кино бывает. А в реальной жизни мы чувствовали отчуждение, ощущали то, насколько разными мы стали. Даже встречаться взглядами было неловко.

Мы с братом обсуждали дела тюремные, разговаривая на тюремном жаргоне, а семья смотрела на нас и не понимала ни слова, а мы не понимали их.

Казалось, что здесь я должна была почувствовать себя в безопасности, но все было наоборот. Без конвоя и охраны, которым я научилась доверять, было не по себе. Как теперь выйти на улицу? Не будет ли мне мерещиться за каждым углом притаившийся потерпевший? Почему они не хотели нас отпускать? Чем мы угрожали им? Мы задавали все эти вопросы семье, но у них не было ответов.

— Если бы ваша адвокат вовремя не среагировала на пришедших ребят из УБОПа, то мы бы здесь не сидели сейчас, — сказала мама.

— А что бы они сделали? — недоумевала я. — Выставили бы все так, что я вновь набросилась на кого-то? Что за идиотизм?

— Не знаю, — качала она головой, — но будьте осторожны. Вообще первое время на улицу не выходите.

— Да уж, конечно, — воспротивилась я, а сама думала, что этот мой дух бунтарства никуда не делся.

Я хотела отделаться от всех, остаться одна со своими чувствами и мыслями. Как странно, в камере я была в окружении множества людей, ни на минуту не оставаясь одна, но как только требовалось уединение, то остальные это понимали каким-то шестым чувством и испарялись. Там, в гуле голосов, становилось спокойно, можно было поразмышлять, написать письмо, и было тихо. А здесь, в кругу семьи, было так шумно, неловко, и мне никак не удавалось отвязаться от них. Не хотелось что-то обсуждать и рассказывать, они ведь все равно не понимали ничего. Объяснять что-то время еще не пришло.

Я осталась одна и, наконец, могла осмотреться. Все было таким странным. Инородным. Слишком зеленый ковер, его цвет просто бил в глаза, вызывая раздражение. Разве может что-то в комнате быть таким ярким? Диван слишком мягкий. Я садилась на него и проваливалась, это ощущение вопреки ожиданиям вовсе не было приятным, скорее наоборот, словно таило угрозу. Чистая постель так белоснежна, что страшно к ней прикоснуться, словно я тут же запачкаю ее. Цветы в горшках — такие странные, зеленые. Старый кот, оставляющий свою шерсть повсюду. Он напоминал инопланетное существо. Все здесь было словно из другого мира, будто я попала на другую планету, где все-все не такое как у нас. К этому можно

Мы с братом обсуждали дела тюремные, разговаривая на тюремном жаргоне, а семья смотрела на нас и не понимала ни слова, а мы не понимали их.

Казалось, что здесь я должна была почувствовать себя в безопасности, но все было наоборот. Без конвоя и охраны, которым я научилась доверять, было не по себе. Как теперь выйти на улицу? Не будет ли мне мерещиться за каждым углом притаившийся потерпевший? Почему они не хотели нас отпускать? Чем мы угрожали им? Мы задавали все эти вопросы семье, но у них не было ответов.

— Если бы ваша адвокат вовремя не среагировала на пришедших ребят из УБОПа, то мы бы здесь не сидели сейчас, — сказала мама.

— А что бы они сделали? — недоумевала я. — Выставили бы все так, что я вновь набросилась на кого-то? Что за идиотизм?

— Не знаю, — качала она головой, — но будьте осторожны. Вообще первое время на улицу не выходите.

— Да уж, конечно, — воспротивилась я, а сама думала, что этот мой дух бунтарства никуда не делся.

Я хотела отделаться от всех, остаться одна со своими чувствами и мыслями. Как странно, в камере я была в окружении множества людей, ни на минуту не оставаясь одна, но как только требовалось уединение, то остальные это понимали каким-то шестым чувством и испарялись. Там, в гуле голосов, становилось спокойно, можно было поразмышлять, написать письмо, и было тихо. А здесь, в кругу семьи, было так шумно, неловко, и мне никак не удавалось отвязаться от них. Не хотелось что-то обсуждать и рассказывать, они ведь все равно не понимали ничего. Объяснять что-то время еще не пришло.

Я осталась одна и, наконец, могла осмотреться. Все было таким странным. Инородным. Слишком зеленый ковер, его цвет просто бил в глаза, вызывая раздражение. Разве может что-то в комнате быть таким ярким? Диван слишком мягкий. Я садилась на него и проваливалась, это ощущение вопреки ожиданиям вовсе не было приятным, скорее наоборот, словно таило угрозу. Чистая постель так белоснежна, что страшно к ней прикоснуться, словно я тут же запачкаю ее. Цветы в горшках — такие странные, зеленые. Старый кот, оставляющий свою шерсть повсюду. Он напоминал инопланетное существо. Все здесь было словно из другого мира, будто я попала на другую планету, где все-все не такое как у нас. К этому можно

привыкнуть?

Здесь на свежем воздухе я ощутила, как воняет моя одежда. Застарелым запахом сигарет, въевшимся в ткань, волосы и кожу. Отправилась в душ смыть с себя навсегда запах тюрьмы. Я твердо решила больше никогда туда не попадать, чтобы ни случилось. В ванной комнате все было еще необычней — горячая вода, мыло, шампунь и множество каких-то баночек и тюбиков. Как я отвыкла быть женщиной!

В зеркало я впервые за год увидела себя в полный рост. Нелепая одежда, плохо сидящая на очень худом теле, слишком бледная кожа, как у настоящей зэчки Я улыбнулась такой мысли. Ведь еще несколько часов назад я и была настоящей зэчкой, без надежды и прав.

Темно. Не кромешная тьма: в комнате много всяких разных светящихся вещей — электронные часы, свет из окна, но все равно для меня это темень. Подхожу к окну и страшусь выглянуть в него. Оно такое большое, без решеток, что кажется, будто я тут же вывалюсь наружу.

Я легла в постель и хотела заснуть. Но проворочавшись час, поняла, что не смогу. Слишком уж тихо. Тиканье часов в этой тишине раздражало. В тюрьме ведь нет часов. Вообще. Почему-то это запрещено, и поэтому с непривычки, тиканье кажется громогласным. Я понимаю, что такая тишина убийственна для меня. Раньше я засыпала под непрерывный гул нашего пчелиного роя, как только голова касалась подушки, и теперь мне его не хватало. Там все время кто-то был рядом, не спал, охранял твой сон. А здесь все спят, и расслабиться я не могла.

Поэтому я достала из своей сумки тетрадь и ручку, села на кровать и начала писать. Строчила и строчила без остановки, пытаясь заглушить эту тишину, это спокойствие обычной среднестатистической квартиры. Голова наполняется голосами, перед глазами встают образы, все оживают и мне уже не так одиноко. Вспоминаю все, что произошло со мной с первых дней и до сегодняшнего. Улыбаюсь и плачу.

Смогу я когда-нибудь поделиться пережитым с тем, кто не прошел через то же что и я? С тем, кто не страдал? Вряд ли. Разве это объяснить? Да и нужно ли это кому-то? Ведь жизнь людей здесь так проста. Они горюют по пустякам, переживают из-за нехватки новой тряпки или телефона. Не видят того, что подарила им природа. Они не понимают главного — счастья свободы. Мы рождены с ней, с ней должны умирать. Каждый день и каждую ночь, каждый миг надо осознавать это, упиваться свободой, вдыхать ее, и не дать никому ни малейшего шанса её отобрать.

Разве не получила я бесценный опыт? Теперь я смогу каждый день смотреть свысока на незнающих о своем счастье людей, буду радоваться тому, что стираю белье и мою пол, что несу тяжелую сумку с рынка и стою в очереди в магазине. Теперь можно подняться рано утром и пробежаться по свежему воздуху, которого так много вокруг, в каком бы огромном мегаполисе вы ни жили — здесь его все равно больше, чем в тюрьме. На воле есть земля и трава, можно поехать в лес и замерзнуть там хорошенько, получить множество комариных укусов и промочить ноги в грязной луже. Каждый раз, испытывая дискомфорт, я смогу им наслаждаться и радоваться. Я потеряла год юности, но приобрела жизненный опыт, словно побывала в закрытой школе — школе жизни.

Я имела возможность понять, кто и чего стоит, кто остался со мной до конца, а кто исчез из моей жизни, словно его и не было. Смогла познать друзей в беде. Без этого, возможно, не стала бы так ценить тех людей, кто рядом со мной, не смогла бы разобраться в своих чувствах и мечтах.

Пусть я прошла этот сложный и страшный путь, и плата за осознание высока, но я поняла, что теперь я самая богатая — У МЕНЯ ЕСТЬ СВОБОДА!

Свобода странное понятие. Каждый понимает ее по- своему. Никогда в нашей жизни не будет полной свободы. Мы все подчиняемся определённым правилам: законам, обычаям в обществе, ограничениям. И это хорошо, это правильно. Что было бы с обществом без них?

Мы не всегда можем делать выбор, лишены возможности делать то, что хочется. Но надо стремиться получить как можно больше прав, возможностей, сделать свою жизнь независимой. Мне хотелось приложить максимум усилий, чтобы больше никогда не чувствовать гнета других людей, не ощущать несправедливости, беззакония, собственного бесправия.

Будущее теперь рисовалось очень радужным. Оно словно манило яркими красками и удивительным волшебным светом. Я верила, что теперь все в моей жизни будет хорошо, что мир прекрасен, и что в нем есть место для добра и справедливости. Возможно, их надо заслужить, но они есть, и на каждого подлого человека найдется несколько достойных. Так, мне все время попадались хорошие люди — и охранники, и конвойные, и сокамерницы и просто парень с мороженным. Они словно посланники света, хотели загладить вину недобрых людей.

Одна из глав моей жизни закончилась. Я перевернула страницу и с любопытством заглядывала вперед: что ждет меня там? Но книгу жизни пишем мы сами, и передо мной предстал чистый лист — ждал новых записей.