Историческое подготовление Октября. Часть II: От Октября до Бреста

Л. Троцкий. ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ

По поводу наступающей второй годовщины Октябрьской Революции, мне кажется поучительным подчеркнуть одну черту ее, на которую в воспоминаниях и статьях до сих пор не обращалось должного внимания. Октябрьское восстание было, так сказать, заранее назначено на определенное число, на 25 октября, назначено не на тайном заседании, а открыто, всенародно, – и произошло это победоносное восстание в день 25 октября 1917 года, как было намечено.

Мировая история знает немало революционных переворотов и восстаний. Но тщетно память пытается найти в истории другое восстание угнетенного класса, которое было бы заранее во всеуслышание назначено на определенное число и было бы в положенный день совершено и притом победоносно. В этом смысле, как и во многих других, октябрьский переворот является единственным и несравненным.

Захват власти в Петрограде был приурочен ко 2 Съезду Советов. Это «совпадение» не было делом заговорщицкого расчета, а вытекало из всего предшествующего хода революции и в частности – изо всей агитационной и организационной работы нашей партии. Мы требовали перехода власти к Советам. Вокруг этого требования мы сплотили под знаменем нашей партии большинство членов во всех важнейших Советах. Далее, стало быть, мы не могли уже «требовать» перехода власти к Советам; как руководящая партия Советов, мы должны были эту власть взять. Мы не сомневались, что 2 Съезд Советов даст нам большинство. В этом не могли сомневаться и наши враги. Последние изо всех сил противились созыву 2 Съезда. Так, на заседании советской секции «Демократического Совещания» Дан всячески пытался сорвать назначение 2 Съезда Советов и, когда это не удалось, постарался отстрочить созыв. Нежелательность созыва Съезда Советов меньшевики и с.-р. обосновывали именно тем, что Съезд может стать ареной попытки захвата власти со стороны большевиков. Мы, со своей стороны, настаивая на скорейшем созыве Съезда, нисколько не скрывали при этом, что, по нашей мысли, Съезд нужен именно для того, чтобы вырвать власть из рук правительства Керенского. В конце концов, при голосовании в советской секции Демократического Совещания, Дану удалось перенести созыв 2 Съезда с 15 на 25 октября. Таким образом «реальный» политик меньшевизма выторговал у истории отсрочку ровным счетом в 10 дней.

На всех петроградских собраниях как рабочих, так и солдатских, мы ставили вопрос так: 25 октября соберется 2 Всероссийский Съезд Советов; петроградский пролетариат и гарнизон потребуют от Съезда, чтобы он в первую голову поставил вопрос о власти и разрешил его в том смысле, что с настоящего часа власть принадлежит Всероссийскому Съезду Советов; в случае, если правительство Керенского попытается разогнать Съезд – так гласили бесчисленные резолюции, – петроградский гарнизон скажет свое решающее слово.

Агитация велась изо дня в день. Назначив Съезд на 25-е октября, поставив заранее первым и в сущности единственным «пунктом» порядка дня осуществление (не обсуждение, а осуществление) перехода власти к Советам, т.-е. назначив государственный переворот на 25 октября, мы открыто, на глазах «общества» и его «правительства» готовили вооруженную силу для этого переворота.

С подготовкой Съезда тесно сплелся вопрос о выводе значительной части гарнизона из Петрограда. Керенский боялся петроградских солдат (с полным основанием). Он предложил Черемисову, командовавшему тогда Северной армией, вызвать ненадежные полки на фронт. Черемисов, как свидетельствует найденная после 26 октября переписка, уклонялся от этого, считая петроградский гарнизон «распропагандированным» и потому непригодным для применения в империалистской войне; но под давлением Керенского, который руководился чисто-политическими мотивами, Черемисов отдал соответственный приказ.

Как только приказ о выводе частей был из штаба округа передан Исполнительному Комитету Петроградского Совета «на исполнение», нам, представителям пролетарской оппозиции, стало ясно, что этот вопрос в дальнейшем своем развитии может получить решающее политическое значение. В беспокойном ожидании назначенного на 25 октября государственного переворота, Керенский сделал попытку обезоружить мятежный Петроград. Нам оставалось только на этом вопросе противопоставить не одних рабочих, но и весь гарнизон правительству Керенского. Прежде всего, было решено создать, в виде Военно-Революционного Комитета, орган проверки военных оснований приказа о выводе петроградского гарнизона. По существу, таким образом, наряду с политическим представительством гарнизона (солдатская секция Совета) создан был революционный оперативный штаб этого гарнизона.

Меньшевики с эсерами опять-таки сразу «постигли», что дело идет о создании аппарата вооруженного восстания, и открыто об этом заявили на заседании Совета. Проголосовав против образования Военно-Революционного Комитета, меньшевики, однако, вошли в его состав – не то в качестве нотариусов, не то в качестве писцов при акте государственного переворота. Выторговав предварительно для своего политического существования лишних десять дней, они затем обеспечили за собой право присутствовать в качестве почетных ассистентов при своей политической смерти.

Итак, Съезд был назначен на 25 октября. Партией, которой было обеспечено большинство, поставлена была Съезду задача – овладеть властью. Гарнизон, отказавшийся выходить из Петрограда, был мобилизован на защиту будущего Съезда. Военно-Революционный Комитет, противопоставленный штабу округа, был превращен в революционный штаб Петроградского Совета. Все это делалось совершенно открыто, на глазах всего Петрограда, правительства Керенского, всего мира. Факт – единственный в своем роде.

В то же время в партийных кругах и в печати открыто обсуждался вопрос о вооруженном восстании. Дискуссия в значительной мере отвлеклась от хода событий, не связывая восстания ни со Съездом, ни с выводом гарнизона, а рассматривая переворот, как конспиративно подготовленный заговор. На деле вооруженное восстание не только было нами «признано», но и подготовлялось к заранее определенному моменту, причем самый характер восстания был предопределен – по крайней мере, для Петрограда – состоянием гарнизона и его отношением к Съезду Советов.

Некоторые товарищи скептически относились к мысли, что революция назначена «по календарю». Более надежным казалось провести ее строго конспиративным образом, использовав столь важное преимущество внезапности. В самом деле, ожидая восстания на 25 октября, Керенский мог, казалось тогда, подтянуть к этому числу свежие силы, произвести чистку гарнизона и пр.

Но в том-то и дело, что вопрос об изменении состава петроградского гарнизона стал главным узлом подготовлявшегося на 25 октября переворота. Попытка Керенского изменить состав петроградских полков заранее оценивалась – и вполне основательно, – как продолжение корниловского покушения. «Легализованное» восстание к тому же как бы гипнотизировало врага. Не доводя своего приказа об отправке гарнизона на фронт до конца, Керенский в большей степени повысил самоуверенность солдат и тем самым еще более обеспечил успех переворота. После переворота 25 октября, меньшевики, и в первую голову Мартов, много говорили о захвате власти кучкой заговорщиков за спиной Совета и рабочего класса. Трудно выдумать более злостное издевательство над смыслом фактов. Когда мы на совещании советской секции Демократического Совещания назначали большинством голосов Съезд Советов на 25 октября, меньшевики говорили: «Вы назначаете переворот». Когда мы в лице подавляющего большинства Петроградского Совета отказались вывести петроградские полки, меньшевики говорили: «Это начало вооруженного восстания». Когда мы в Петроградском Совете создали Военно-Революционный Комитет, меньшевики констатировали: «Это аппарат вооруженного восстания». А когда в назначенный день при помощи заранее «изобличенного» аппарата своевременно предсказанное восстание действительно произошло, те же меньшевики завопили: «Кучка заговорщиков совершила переворот за спиной рабочего класса». На деле же самое большое, в чем нас можно было по этой части обвинить, это то, что в Военно-Революционном Комитете мы подготовляли кое-какие технические подробности «за спиною» меньшевистских заседателей.

Можно не сомневаться, что попытка военного заговора, независимого от 2 Съезда Советов и Военно-Революционного Комитета, могла бы в тот период только внести расстройство в ход событий, даже временно сорвать переворот. Гарнизон, в составе которого были политически неоформленные полки, воспринял бы захват власти партией путем заговора, как нечто ему чуждое, для некоторых полков прямо враждебное, тогда как отказ выступить из Петрограда и решение взять на себя защиту Съезда Советов, которому надлежит стать властью в стране, был для тех же полков делом вполне естественным, понятным и обязательным. Те товарищи, которые считали утопией «назначение» восстания на 25 октября, в сущности, недооценивали нашей силы и могущества нашего политического влияния в Петрограде сравнительно с правительством Керенского.

Легально существовавший Военно-Революционный Комитет назначил своих комиссаров во все части Петроградского гарнизона и стал, таким образом, в полном смысле слова хозяином положения. Политическая карта гарнизона была у нас перед глазами. Мы в любой момент имели возможность создать необходимую группировку сил и обеспечить за собою все стратегические пункты в Петрограде. Оставалось лишь устранить трения и возможное противодействие со стороны наиболее отсталых, преимущественно кавалерийских частей. Эта работа шла как нельзя лучше. На митингах в полках наш лозунг – не уходить из Питера до Съезда Советов и вооруженной силой обеспечить переход власти к Советам – встречал почти безраздельное признание. В наиболее консервативном Семеновском полку Скобелев и Гоц, преподнесшие семеновцам гвоздь сезона – предстоящую дипломатическую поездку Скобелева в Париж в целях воспитательного воздействия на Ллойд-Джорджа и Клемансо, – не только не вызвали энтузиазма, но, наоборот, потерпели полное поражение. Большинство голосовало за нашу резолюцию. В цирке Модерн на собрании самокатчиков, которые считались опорой Керенского, наша резолюция прошла подавляющим большинством. Генерал-квартирмейстер Пораделов говорил в высшей степени примирительно и заискивающе. Но его уклончивые поправки к резолюции были отклонены.

Последний удар врагу был нанесен в самом сердце Петрограда, в Петропавловской крепости. Видя настроение крепостного гарнизона, который весь перебывал на нашем митинге во дворе крепости, помощник командующего округом в самой любезной форме предложил нам «сговориться и устранить недоразумения». Мы, со своей стороны, обещали принять необходимые меры к полному устранению недоразумений. И, действительно, через два-три дня после того было устранено правительство Керенского, это крупнейшее недоразумение русской революции.

История перевернула страницу и открыла советскую главу.

14 сентября 1919 г. Балашов-Себряково.

«Коммунистический Интернационал» N 6, 1919 г.

Л. Троцкий. ПЕТРОГРАД (Октябрь 1917–1919 г.г.)

Ко второй годовщине Октябрьской Революции Петроград снова стоит в центре напряженного внимания всей страны. И опять, как два года тому назад, Петроград оказался под опасностью с юго-запада и совершенно так же, как и тогда, в конце октября 1917 г. (ст. ст.), судьба Петрограда решается под Пулковскими высотами.

Тогдашние военные операции как с противной, так и с нашей стороны были окутаны атмосферой полнейшей неопределенности. Никто не мог, хотя бы приблизительно, сказать нам, какие силы на нас наступают. Одни говорили – тысяча казаков, другие – три, пять, десять тысяч и т. д. Буржуазная печать и буржуазная молва (тогда обе еще были очень многоречивы) чудовищно преувеличивали силы Краснова. Помню, первые достоверные сведения о количестве прибывших казаков я получил от т. Воскова, который наблюдал их эшелоны в Сестрорецке и категорически настаивал на том, что казаков никак не более тысячи сабель. Но все же оставалось возможным, что пришли еще какие-либо части походным порядком, – Восков говорил лишь о железнодорожных эшелонах.

Столь же неопределенны были те силы, какие мы могли противопоставить казакам. В нашем непосредственном распоряжении был весьма значительный по численности петроградский гарнизон. Но он состоял из полков, которые в первых сотрясениях революции утеряли боеспособность. Старая дисциплина разрушалась вместе со старым командным составом. Революция требовала разрушения старого военного аппарата. Новой военной дисциплины еще не было. Создавались наспех рабочие красноармейские отряды. Какова была их ударная сила? Этого никто не мог еще сказать. Мы не знали толком, где находилось необходимое снабжение. Старые военные власти отнюдь не спешили предоставить его в наше распоряжение. Новые власти не знали к нему пути. Все это создавало обстановку чрезвычайной неопределенности, в которой легко возникали и разрастались панические слухи.

В Смольном, при участии т. Ленина и моем (не помню точно, какого числа) созвано было гарнизонное совещание с участием командного состава. Часть офицерства уже скрылась в этот период. Но значительная часть оставалась при своих полках, не зная, что предпринять, и по традиции считая недопустимым покидать свою часть. Ни один из офицеров, принимавших участие в этом совещании, не позволил себе хотя бы заикнуться относительно неприемлемости «гражданской войны» и нежелательности отпора Керенскому и Краснову. Объяснялось это, главным образом, полной растерянностью офицерства, у которого не было причин дорожить режимом Керенского, но не было также оснований радоваться пришествию советского режима. Организованного лагеря контрреволюции еще не было. Агентура Антанты еще не расстелила своих сетей. При таких условиях наиболее простым решением для командного состава было держаться за свой полк и выполнять его решения. К этому нужно прибавить, что командный состав был уже выборным. Наиболее злостные элементы были отброшены.

Однако же никто из командиров не хотел взять на себя ответственность за руководство всей операцией – отчасти потому, что среди участников совещания, насколько помню, не было лиц с серьезным боевым стажем, а, главным образом, потому, что никто не хотел слишком просовывать свою голову вперед, не зная, что из этого выйдет. После нескольких неудачных попыток привлечения командиров полков, выбор пал на полковника Муравьева, сыгравшего потом немалую роль в военных операциях Советской России.

Муравьев был прирожденным авантюристом. В этот период он считал себя левым эсером (левое эсерство было тогда прикрытием для многих пролаз, желавших примазаться к советскому режиму, но не решавшихся наложить на себя тяжелое бремя большевистской дисциплины). По военному своему прошлому, Муравьев был, кажется, преподавателем тактики в юнкерском училище. Хлестаков и фанфарон, Муравьев не лишен был, однако, военных дарований, быстроты соображения, дерзости, умения подойти к солдату и ободрить его. В эпоху Керенского авантюристские качества Муравьева сделали его организатором ударных боевых отрядов, которые направлялись, как известно, не столько против немцев, сколько против большевиков. Теперь, с приближением Краснова к Петрограду, Муравьев сам и притом довольно настойчиво выдвинул свою кандидатуру на пост командующего советскими войсками. После понятных колебаний, кандидатура его была принята. При Муравьеве была учреждена выбранная гарнизонным совещанием пятерка из солдат и матросов, которым внушено было иметь за Муравьевым неослабное наблюдение и, в случае малейшей попытки измены, убрать его прочь.

Муравьев, однако, не собирался изменять. Наоборот, с величайшей жизнерадостностью и верой в успех он принялся за дело. В отличие от других военных работников того периода, особенно партийных, он не жаловался на недочеты, прорехи, на саботаж, а, наоборот, все недочеты заделывал жизнерадостным многословием, заражая постепенно и других верою в успех.

Главная организаторская работа легла, однако, на рабочие районы. Там разыскивали необходимые ружейные патроны, снаряды, орудия, лошадей и упряжку и выкатывали импровизированные батареи на позиции, которые тем временем все ближе и ближе подходили к Петрограду. Решающий бой произошел на Пулковских позициях.

Полки петроградского гарнизона выступили на позиции довольно вяло. Тогда, на заре Октябрьской Революции, у рабочих масс еще не было сознания неизбежности суровой борьбы для закрепления переворота. Захваченным идейной силой революции массам казалось, что вопрос решится до конца мерами агитации, силою слова. Вооруженные столкновения с казаками казались им прискорбным недоразумением, случайно нарушившим победоносный ход Октябрьской Революции. Предстоявших боев они не брали всерьез, предпочитая отправлять навстречу противнику агитаторов и парламентеров.

Петроградские пролетарии относились к делу серьезнее, чем солдаты гарнизона, но они могли выставить лишь наспех созданные отряды так называемой Красной Гвардии…

Исход боя решила артиллерия, которая с Пулковских высот внесла значительные опустошения в ряды красновской конницы. Называли 300–500 убитых и раненых. Число несомненно преувеличенное. Казаки сражались без всякой охоты. Их уверили, что петроградское население встретит их, как избавителей, и достаточно было небольшого артиллерийского удара, чтобы остановить их движение. Остановившись, они зароптали против своих командиров, замитинговали, вступили в переговоры с представителями красногвардейцев. Раз дело перешло на почву переговоров, – тут уже мы были безусловно сильнее. Казаки отступили к Гатчине, где находился красновский штаб. Керенский бежал, обманув Краснова, который, по-видимому, собирался обмануть его. Адъютанты Керенского и состоявший при нем Войтинский были покинуты им на произвол судьбы и взяты нами в плен, как и весь штаб Краснова.

Натиск был отбит, Октябрьская Революция закреплена. Вместе с тем открылась эпоха непрерывной, напряженной гражданской войны.

Два года спустя нам опять приходится обеспечивать Октябрьскую революцию на тех же Пулковских высотах. Неосмотрительно отпущенный на волю в 1917 г. Краснов сражается ныне в войсках Юденича и под тем самым Гатчино, где он был взят нами в плен. За этими чертами сходства – какое, однако, огромное различие! Тогда Петроград еще кишел буржуазными и интеллигентскими элементами, группами, кружками, партиями, газетами, и вся эта пестрая братия считала, что мир держится на ней, что советская власть – недолговечная случайность. Пролетариат вошел в свою революцию с большим энтузиазмом, с великой верой, подъемом, но и с большим запасом благодушия. За эти два года метла революции сурово прошлась по петроградской буржуазии. С другой стороны, рабочие Петрограда прошли через огромные испытания. Энтузиазм не горит таким внешне ярким пламенем, как два года назад, но зато прибавилось опыта, твердости, уверенности, душевного закала. Враг организовался и стал сильнее. Уже не тысяча казаков наступает на Петроград, а много сотен тысяч бойцов, вооруженных средствами мирового империализма, наступают на Октябрьскую Россию. Петрограду угрожают десятки тысяч белых солдат, прекрасно вооруженных. Английские корабли выбрасывают на наше побережье пятнадцатидюймовые снаряды. Но и мы стали сильнее. Старых полков нет. Импровизированные отряды вооруженных рабочих также отжили свой век. Их место заняла правильно организованная Красная армия, которая – нельзя отрицать – знает моменты упадка, неудач и даже малодушия, но которая, в конце концов, в минуту опасности всегда умеет сосредоточить необходимую энергию и дать отпор врагу.

Два года назад Петроград выступал, как великий зачинщик. Теперь на Петрограде международный империализм хочет показать свою силу в деле удушения революции. Борьба из-за Петрограда получает характер мирового поединка между пролетарской революцией и капиталистической реакцией. Если бы этот поединок закончился неблагоприятно для нас, то есть если бы даже мы временно сдали Петроград, – этот тяжелый удар еще вовсе не означал бы крушения Советской республики. За нашей спиной еще необъятный плацдарм, который позволит нам маневрировать до полной победы пролетарской революции в Европе. Но зато наша победа в петроградском поединке означает сокрушительный удар англо-французскому империализму, который слишком многое поставил на карту Юденича. Борясь за Петроград, мы отстаиваем не только колыбель пролетарского восстания, но боремся самым непосредственным образом за его мировое распространение. Это сознание удесятеряет наши силы. Петрограда мы не отдадим. Петроград мы отстоим.

«Правда» N 250, 7 ноября 1919 г.

Л. Троцкий. ВОСПОМИНАНИЯ ОБ ОКТЯБРЬСКОМ ПЕРЕВОРОТЕ (7 ноября 1920 г.)

ТРОЦКИЙ. Я начну свои воспоминания с заседания солдатской секции. (Точно не помню, что это было, – президиум солдатской секции или Исполком Петербургского Совета.) На этом заседании было сообщено, что из штаба округа требуют отправки на фронт, примерно, 1/3 полков петербургского гарнизона. Это было, по-видимому, заседание Исполкома; там был левый с.-р. Верба, а из нашей публики были Мехоношин, Садовский. Как только было сообщено это требование, мы стали между собой шушукаться, что дело идет об удалении наиболее революционных, большевистских полков. Вытекала задача всячески использовать это намерение, так как вопрос о вооруженном восстании к этому времени был уже решен. Мы заявили, что согласны этому подчиниться, если это вызывается военными нуждами, но что предварительно надо проверить, – нет ли здесь корниловщины. И решили выдвинуть требование создания такого органа, который бы с военной стороны проверил, вызывается ли это действительно военными соображениями, или же это дело политического порядка. Солдатская секция была политическим органом гарнизона и не была к этому приспособлена. Таким образом, для этой проверки мы организовали как бы некоторый контр-штаб, чисто военное учреждение. После этого меньшевики запросили нас, не порываем ли мы этой организацией со штабом Петербургского округа: мы ответили, что нет, представитель наш там остается. На этом заседании был левый эсер Лазимир (умер потом на Южном фронте России), молодой товарищ, который работал по интендантской части старой армии. Он был один из тех левых эсеров, который сразу пошел за нами. На этом заседании он нас поддержал, и мы ухватились за него. Таким образом требование о создании Военно-Революционного Комитета исходило как бы не от нас, а от левого эсера. Более опытные в политических делах старые меньшевики стали говорить, что это ни что иное, как организация военного восстания.

Тут же был один из видных старых меньшевиков, бывший член их ЦК; он особенно злостно нас разоблачал в этот момент. В общем, мы предложили Лазимиру набросать проект организации Военно-Революционного Комитета, за что он и взялся. Отдавал ли он себе отчет, что дело идет о заговоре, или же только отражал бесформенно-революционное настроение левого крыла эсеров, не знаю. Скорее последнее. Во всяком случае он на себя эту работу взял в то время, когда остальные левые эсеры относились к делу подозрительно-выжидательно, но ему, по-видимому, не мешали. Когда он представил свой проект, мы его выправили, всячески замаскировывая революционно-повстанческий характер этого учреждения. Вечером, на следующий день, проект этот внесли в Петербургский Совет, и он был принят.

Вопрос о создании Военно-Революционного Комитета был выдвинут военной организацией большевиков. В сентябре месяце 1917 г., когда военная организация обсуждала вопрос о вооруженном восстании, она пришла к заключению о необходимости создания непартийного «советского» органа для руководства восстанием. Об этом решении мною было сообщено т. Ленину. Момент для нас был в высшей степени благоприятный. Когда после этого было заседание ЦК (я неверно сказал раньше, что в ЦК день восстания был уже решен; то, что восстание будет, ясно было для всех, но обсуждение вопроса о восстании в ЦК было уже после образования Военно-Революционного Комитета), – помню, на квартире у одного из Рахья, или на квартире, которую указал т. Рахья на заседании ЦК, присутствовал и М. И. Калинин. Мы обсуждали вопрос в ЦК и, оперируя фактами, приходили к выводу, что если такой важный вопрос, как вывод гарнизона, может довести конфликт до открытого переворота, то именно это обстоятельство в высшей степени помогает нам установить известный способ переворота, так как у нас был план совершения его чисто заговорщическим путем. Идея эта навязывалась естественно, тем более, что большинство гарнизона было за нас, и надо было реализировать настроение. Сейчас мы получали чисто военную завязку большого конфликта, на основе которого можно было разыграть выступление. Может быть, кто-нибудь помнит, когда состоялось решение ЦК по этому поводу? Это должно было быть в начале октября, около 10 или раньше?

ПОДВОЙСКИЙ. Девятого или немного позже, после двенадцатого.

ТРОЦКИЙ. Нет, потому что на 25-ое был назначен 2 Съезд Советов. Я говорил, что в сущности мы и вооруженное восстание назначили на 25-ое число, но тогда оказалось, что остается довольно значительный срок до этого восстания.

КОЗЬМИН. 18-ое был запрос Мартова, что это за Военно-Революционный Комитет, и вы ответили вопросом: «Кто дал право Мартову делать такие запросы?»

ТРОЦКИЙ. Это несомненно. Но я говорю, что заседание Исполкома, где в принципе было решено его организовать, было еще до решающего заседания Центрального Комитета; и если вы говорите, что заседание ЦК было десятого-двенадцатого, то могло оно быть и седьмого. Это только относительное указание. Самый Военно-Революционный Комитет, если бы меня спросили, какой был его состав, то хоть убейте, не назову, хотя я в нем и играл большую роль. Но до того дело это превратилось в блок трех партий, и в сущности каждая партия давала людей, посылала вспомогательных работников, которые сменяли уставших, так что решить, кто был официальным членом, я не могу. Это можно было бы установить по газетам. Т. Иоффе был ли официальным членом?

ГОЛОС. Был.

ТРОЦКИЙ. Урицкий? Он много работал.

ПОДВОЙСКИЙ. Уншлихт особенно развернулся после переворота.

ТРОЦКИЙ. Лазимир много работал.

КОЗЬМИН. Я помню, что после 18 октября непрерывно были заседания Совета, и помню, вы делали постоянно назначения, где что распределить. Вот про этот момент, может быть, вы сообщили бы нам, как это делалось.

ТРОЦКИЙ. Относительно оружия дело было так. Первым источником оружия был Сестрорецкий завод. Когда прибыла делегация от рабочих и сказала, что нам нужно оружие, я говорю: «Но ведь арсенал не в наших руках». Они отвечают: «Мы были на Сестрорецком заводе». – «Ну, что же?» – «Сказали, если Совет прикажет, мы дадим». Это был первый опыт. Я дал ордер на пять тысяч винтовок, и они получили их в тот же день. И во всех буржуазных газетах это было напечатано. Я очень хорошо помню, что в «Новом Времени» была чуть ли не передовая статья, или в одной из статей говорилось об этом. И самый этот факт, конечно, легализовал распоряжение наше по оружейной части. В дальнейшем дело пошло, в сущности, полным ходом. Это было после переворота, когда мы, Военно-Революционный Комитет, стали назначать комиссаров во все военные учреждения, во все воинские части и во все комиссариаты, где было оружие. Там наши комиссары давали партии военную организацию, и распоряжение оружием тогда естественно перешло в наши руки.

Еще я помню момент незначительный, но просто живописный. Это было, когда мы в здании самого Смольного стремились организоваться с военной стороны. Пулеметная команда, выполнявшая при Керенском эти обязанности, оказалась малопригодной, хотя пулеметчики и стали большевиками к моменту переворота. Комендантом Смольного тогда был Греков. Он считался эсером-синдикалистом и при большевиках сидел много в тюрьме. В тот момент он был очень враждебен нам. Это было после митинга в Петропавловской крепости, где мне стало ясно, что мы не только победим, но победим почти без сопротивления. Греков подвозит меня на своей машине и говорит: «Да, конечно, вы, может быть, и могли бы совершить переворот, но это, конечно, не надолго – вас задушат». Понятно, что он не хотел связываться с нами. А начальник команды подошел ко мне и сказал, что мы, мол, за вас.

Когда же стали проверять пулеметы, то они оказались в совершенно негодном состоянии. Солдаты обленились и также оказались совершенно непригодными для борьбы. Мы решили ввести туда какую-нибудь пулеметную часть, не помню, какую; но только на рассвете с 24-го на 25-ое явились туда с пулеметами. Меньшевики и эсеры, в значительном числе, были еще в Смольном. На рассвете никто из нас еще не спал. Предрассветное, сумеречное состояние и настроение, нервная приподнятость и вдруг, – по коридору эти пулеметы – рррррррр. Меньшевики смотрят бледные, встревоженные. Каждый звук порождал тревогу. А тут по всем коридорам грохот, топот. Тогда они стали выселяться совсем из Смольного.

25-го открылось заседание 2 Съезда Советов. И тогда Дан и Скобелев пришли в Смольный и направились как раз через ту комнату, где мы сидели с Владимиром Ильичем. Он был обвязан платком, как от зубной боли, с огромными очками, в плохом картузишке, вид был довольно странный. Но Дан, у которого глаз опытный, наметанный, когда увидал нас, посмотрел с одной стороны, с другой стороны, толкнул локтем Скобелева, мигнул глазом и прошел. Владимир Ильич тоже толкнул меня локтем: – «Узнали, подлецы».

Но это было не опасно, потому что в этот момент мы были господами положения.

Игру Военно-Революционного Комитета со штабом округа мы продолжали. У нас велись переговоры, какие установить взаимоотношения с комиссарами, чтобы не было трений между солдатской секцией и гарнизоном. Они выдвинули проект, что их комиссар будет окружным комиссаром. То, что мы назначаем комиссаров в полку – неважно, но необходимо, чтобы они подчинялись их комиссару.

Мы продолжали эти переговоры, и они проникали в газеты. В «Новом Времени» или в «Речи» говорилось: «По-видимому, соглашение будет достигнуто». Владимир Ильич, прочитав эти газеты, весьма яростно был настроен против нас, и первым вопросом, как только он приехал, было: «Неужели это правда?» – «Нет, это для прикрытия игры», – успокоили мы его. В это время были уже взяты телеграф, банк, Инженерный замок, и окружался Зимний дворец. Таким образом положение наше было более или менее обеспечено. Тогда же, рано утром, когда всюду рычали пулеметы, вдруг пришли рабочие и работницы из типографии и сообщили, что закрыли «Правду», и стали наталкивать нас на всякого рода самовольства. Это было 24-го или 25-го. Они говорят: «Что же это такое?.. Подвойский, сорвите печати». – «Да, мы возьмемся набирать, только дайте нам охрану». Эта мысль – «дайте охрану» – подтолкнула и нас. У нас полков – сколько угодно. Сейчас же мы написали приказ: «На доблестный Волынский полк возлагается обязанность обеспечить свободу пролетарской печати. Правительство закрыло газеты „Правда“ и „Рабочий и Солдат“. Исполнительный Комитет Советов отменяет это распоряжение и возлагает на доблестный Волынский полк обязанность восстановить наши права».

Они сейчас же дали роту. Никто не покушался противодействовать. И уже самый тот факт, что правительство закрыло, а наша рота пришла и стала на стражу типографии пролетарской печати, придал всему району такую смелость, что сразу стало ясно, что дело уже окончено. И таких эпизодов было много.

ПОДВОЙСКИЙ. Решительное заседание, где Зиновьев и Каменев возражали против восстания, было 13-го.

ТРОЦКИЙ. Заседание это происходило на квартире меньшевика Суханова. Это было числа 14 – 15-го. Но если это было этого числа, то тогда, товарищи, остается мало времени между Съездом Советов и заседанием, где был запрос Мартова. Нет, это было раньше. Первый раз, когда явились из штаба округа эсеры и сообщили, что есть приказ о выводе трех полков, это было в Исполкоме. А, может быть, это было в Исполкоме Совета солдатской секции?

САДОВСКИЙ. Кажется, это было в президиуме. Было заседание под председательством Завадье.

ТРОЦКИЙ. На заседании ответственных работников я не был, был на предварительном совещании с т. Лениным, и туда приходили Зиновьев и Калинин. И когда был поставлен вопрос Калинину, пойдут ли рабочие на восстание, он ответил утвердительно, сказав, что момента упускать нельзя. В это время разговор с Владимиром Ильичем касался скорее того, когда можно начать восстание. Назначили определенный срок начала восстания путем военного заговора, причем было решено использовать события, а также вывод гарнизона. Владимиру Ильичу, находившемуся в Финляндии, не были достаточно ясны происходившие события, так что здесь бывали только совещания, а заседание это происходило после совещания ответственных работников у Суханова. Здесь были Ленин, Зиновьев, Каменев, Ломов, Яковлева, Свердлов. Из москвичей – Оппоков. Ногина, кажется, не было. Рыкова тоже не было. Сталин был, Шаумян, кажется, был. Протокола никакого не было, кроме подсчета голосов. Прения были принципиальные, и больше, чем можно было предполагать, выступавшие товарищи возражали против вооруженного восстания, доходя в своей аргументации до отрицания власти Советов. Возражения сводились к тому, что вооруженное восстание может дать победу, а потом что?.. а потом мы не сможем удержаться по социально-экономическим причинам и т. д. Таким образом, вопрос был затронут весьма глубоко. Были сопоставления с июльскими днями, говорилось, что массы могут не выйти, и мы ударим отбой. Затем были доводы, что мы не справимся с продовольствием, что погибнем в первые же две недели, что Петербург останется нашим островом, что Викжель, техника, спецы, интеллигенция задушат нас. Прения носили очень страстный характер, но теперь задним числом трудно вспомнить все аргументы. Наиболее поразило, товарищи, то, что когда стали отрицать возможность восстания в данный момент, то противники в своем споре дошли даже до отрицания советской власти. Мы их спрашивали: «Какая же ваша позиция?» – Агитация, пропаганда, сплочение масс и т. д… «Ну, а дальше что?»

Соотношения голосов я не помню, но знаю, что 5–6 голосов было против. За – было значительно больше, наверное, голосов 9. Впрочем, за цифры я не ручаюсь. Заседание продолжалось всю ночь, расходиться стали на рассвете. Я и некоторые товарищи остались ночевать.

Два оттенка в отношении к восстанию. С одной стороны, питерцы (те, кто работал в Питерском Совете) связывали судьбу этого восстания с ходом конфликта из-за вывода гарнизона. Владимир Ильич не боялся восстания и даже настаивал на нем, но связывал судьбу этого восстания не только с одним ходом конфликта в Питере. И это был не другой оттенок, а скорее другой подход к делу. Наша точка зрения была питерская, что вот-де Питер поведет дело таким образом, а Ленин исходил из точки зрения восстания не только в Питере, а во всей стране, и он не отводил такого большого места и значения исключительно восстанию Питерского гарнизона.

День восстания был назначен на 15 октября.

ПОДВОЙСКИЙ. По моим расчетам, заседание было раньше, потому что тут выйдет запоздание.

ТРОЦКИЙ. Заседание ответственных работников, несомненно, было после заседания ЦК, когда вопрос был уже решен и, стало быть, Зиновьеву и Калинину было предоставлено право выступить в защиту их точек зрения. А решение ЦК было уже вынесено. Из этого я заключаю, что заседание ЦК было в начале октября, числа 3-го, так как мне помнится, что было решено произвести восстание не позже 15 октября. В назначении срока и выразился оттенок. Я настаивал, чтобы Военно-Революционному Комитету было поручено подготовить момент восстания к Съезду Советов. На этот счет больших споров не было, но было определено, что восстание будет либо в конце октября, либо в начале ноября.

КОЗЬМИН. Решение это было после выхода большевиков из Предпарламента или до?

ТРОЦКИЙ. Это было после. А когда был выход из Предпарламента?

ПОДВОЙСКИЙ. В сентябре.

ТРОЦКИЙ. Я сказал, что это было после выхода. Но нет, я не могу установить момента с точностью. Во всяком случае, это решение было после заседания фракции, где решался вопрос, входить ли в Предпарламент или нет, и где я проводил бойкотистскую точку зрения невхода, а Рыков – входа. Только после этого получилось письмо Ленина из Финляндии, где он поддерживал бойкотистскую точку зрения фракции. И после этого заседание ЦК имело характер попытки поставить последние точки над i, внести полную определенность в положение. В поведении партийных ячеек, в полках, в поведении комиссаров чувствовалась большая неопределенность.

КОЗЬМИН. Еще интересен момент продолжения революции в учреждениях, формирование Наркоминдела, которым ведал Лев Давыдович, и создание аппарата.

ТРОЦКИЙ. Насчет Наркоминдела я бы хотел вспомнить т. Маркина, который организовал, до некоторой степени, Наркоминдел; т. Маркин был матросом Балтийского флота и состоял членом ЦИК второго созыва. Он познакомился с моими мальчиками. Его никто не замечал, но, несомненно, он пользовался доверием матросов. Через моих мальчиков я познакомился с ним. Это было так недели за 2–3 до революции. Он предложил свои услуги для всяких ответственных поручений, и первое время мы посадили его в редакцию «Рабочий и Солдат», где он проявил величайшую энергию. А затем он вошел вместе со мною в Наркоминдел, причем я этот Наркоминдел долгое время ни разу не посещал, так как сидел в Смольном. Вопрос был военный – наступление на нас Краснова. Были собрания представителей от заводов и масса всяких других дел, жел. – дор. и т. д., а Маркин занимался организацией Наркоминдела. Организация эта выразилась на первых порах вот в чем: ни входов, ни выходов мы не знали, не знали, где хранятся секретные документы; а Петербургский Совет довольно нетерпеливо ждал секретных документов. У меня лишнего времени не было съездить посмотреть.

Когда я один раз приехал, причем это было не в первый день, а дней через 5–7 после взятия нами власти, то мне сказали, что никого здесь нет. Какой-то князь Татищев сказал, что служащих нет, не явились на работу. Я потребовал собрать тех, которые явились, и оказалось потом, что явилось колоссальное количество. В 2–3 словах я объяснил в чем дело, что дело более или менее невозвратное, и кто желает добросовестно служить, тот останется на службе. Но я ушел несолоно хлебавши. После этого Маркин арестовал Татищева, барона Таубе и привез их в Смольный, посадил в комнату и сказал: «Я ключи достану через некоторое время». На вопрос о ключах Таубе отослал к Татищеву, а Татищев – куда следует, и когда Маркин вызвал меня дня через 2, то этот Татищев провел нас по всем комнатам, отчетливо показал, где какой ключ, как его вертеть и т. д. Тогда было опасение, не спрятаны ли какие-нибудь бумаги. Но это не подтвердилось. Когда мы спросили его, а где же секретные документы, он сказал, что наше представление о них страдает, так сказать, некоторым фетишизмом, будто они обязательно должны быть написаны на пергаменте и т. д. Эти секретные документы потеряли свое значение, эти грабительские соглашения создавались просто путем шифрованной телеграфной передачи, и копии их лежали в довольно прозаичном виде, спрятанные в шкафах.

Маркин приступил к их изданию. При нем терся молодой человек, лет 25, без руки, фамилия его, кажется, Поливанов, приват-доцент. Так как он был мне рекомендован Маркиным, то он и помогал ему. Не знаю, на каком он был факультете, но у него были сведения по этой части. Кажется, он даже знал азиатские языки. Филолог ли он был, что ли, – в точности не могу сказать. Работал он не на секретных ролях. Кто рекомендовал его Маркину, не знаю. Там был еще из партийных Залкинд. Маркин его более или менее усыновил. Но потом оказалось, что Поливанов был членом союза русского народа. Руку он потерял, во всяком случае, не на баррикадах. Он обнаружил потом большое пристрастие к спиртным напиткам, и даже были сведения, что он принимал разные приношения. Персидское посольство ему какую-то корзинку с какими-то приношениями прислало. Он был по этому поводу устранен. Первое время он работал довольно активно. Сам Маркин ловил посылки, которые приходили из других стран. В них оказывались шелк, дамские туфли и т. п. Никаких дипломатических переговоров в эти времена здесь не велось, и вся работа сводилась к изданию документов и продаже содержимого этих вализ. Наша дипломатическая деятельность происходила в Смольном без всякого аппарата Наркоминдела. Только когда приехал тов. Чичерин и был назначен в состав Наркоминдела, началась работа в самом здании, подбор новых сотрудников, но в очень небольших размерах.

КОЗЬМИН. Я помню, вы говорили, что это самый спорный комиссариат, что ни одна держава его признавать не будет, не с кем будет разговаривать.

ТРОЦКИЙ. Маркин до Наркоминдела работал в следственной комиссии Петербургского Совета, а оттуда перешел в Комиссариат иностранных дел. Следственная Комиссия начала применять некоторые методы, которые не нравились тогдашним меньшевикам и эсерам, и Маркин в этом отношении тоже отличался тем, что эти методы, по части улавливания контрреволюционеров, применял весьма усердно.

Маркин был, кажется, рабочим или крестьянином. Человек очень умный, с большой волей, но писал с ошибками. Всякие документы, написанные им, написаны довольно-таки неправильно. Потом он командовал на Волге нашей военной флотилией и там погиб.

Нужно сказать, что в первый период поразительна была роль офицерства. Когда я и Ленин проводили собрания офицерства петербургского гарнизона, где набирался командный состав против Керенского, то обновленных командиров там было очень немного; все они были из царской армии, но все-таки большинство из этих старых офицеров было за нас. Тут, очевидно, в большинстве случаев было такое желание, чтобы помочь нам свергнуть Керенского. Никто на себя не брал ответственности, а взявший на себя руководство М. Муравьев организовывал потом партизанщину под Царицыным. А на Пулковой горе командовал полковник Вальден. Он обложил Краснова большими отрядами, и это столкновение решило судьбу наступления Керенского. Этот Вальден был типичный полковник, и что в нем говорило, когда он шел за нас, я до сих пор не понимаю. Полковник он был немолодой, много раз раненый. Чтобы он нам сочувствовал, этого быть не могло, потому что он ничего не понимал. Но, по-видимому, у него настолько была сильна ненависть к Керенскому, что это внушало ему временную симпатию к нам.

«Пролетарская Революция» N 10, 1922 г. стр. 52–64.