История болезни

Дурные вести

стучатся в окно,

не счесть их, не счесть их…

Найдут адресата

в кафе и кино,

в цеху и конторе,

в дыре под забором,

и как стекловата,

облепят всё тело,

облепят глазницы —

им больше не видеть

ничего, —

кроме белого,

белого горя,

моря

вестей, забившего трубы

останками трупа

гнилого

и провод сорвавших

между столбами.

Вобравшие

тлен, сметают полами

паутину и пыль

с моего окна —

такая с них польза,

а боль не сильна,

в какую бы позу

я не вставал.

Тринадцатый вал

давно прокатился

по членам моим,

ещё в детстве, детстве,

теперь нам нестрашно,

теперь мы молчим

напыщенно, важно,

и даже не знаем,

когда «я»

превратилось в «мы».

Лишняя маета,

пустые сны

вся эта разгадка

гадкая, гадкая,

как вести с другой стороны.

Кто-то умер, — щебечет одна,

шепчет вторая: луна полна,

третья вещает: нас не поймут,

бормочет четвёрка: время уснуть

настало, настало, настало,

пятая молвит: пожил ещё мало.

О стекло разбивают грудь

как птицы, посмертно воркуя,

и кровью чертя мысли свои;

мне же теперь не уснуть, не уснуть,

до утра толкуя

послания их.

Шестая писала,

что я — пустота,

седьмая ворчала:

злая судьба;

в посланье восьмой

расшифрован был стон,

девяткиный вой

был тоже о том,

что мир

нас не сможет любить,

а мы ему это

не сможем простить.

Скверный эфир!

Наложить бы вето

ему на волны,

лишних смыслов полные,

да не знаю, как

выключить чёртово

радио так

(кнопки — стёртые),

чтобы не выключить себя.

Вести дурные клубят, клубят

чёрным в моей голове,

настойчивы, будто сектанты,

сверхновый завет

с пафосом, будто брильянты

суют мне под двери

и благодарности ждут.

Выбираю «не верить»,

завет растекается,

чистая ртуть —

— металлоскиталица,

и оседает бронхитом

в правом обжитом

бактерией

лёгком и, укореняясь,

пускает споры.

Не существует прибора,

что их извлечёт,

не повредив мою самость

даже на самую малость.

Мне ж остаётся учёт

бесстрастный вести,

и иногда, от скуки,

плести

заунывно о муках

очередную балладу,

кою никому и не надо.