История мангитской династии

Некоторые события времени правления эмира Музаффара и способы его управления

После него [эмира Насрулло] эмиры и знать колебались в деле передачи власти между сыном и внуком эмира. Некоторые говорили: «Государство — наследственно. Следует предпочесть сына». Некоторые говорили: «Завещание предпочтительнее и нужнее».

В конце концов, победили те, кто требовал вызвать сына. Эмира Музаффара вызвали из Кермине.[169] 7 раби ал-авваля упомянутого года[170] через пятьдесят минут после восхода солнца он утвердился на бухарском троне. По гороскопу Скорпион и Юпитер находились в десятом градусе, а Сатурн и Марс — в пятом. Луна противостояла Юпитеру, Венера противостояла Марсу. Такое сочетание предопределяет, что ученые и люди науки внешне будут процветать, однако, встреча Марса с Венерой предсказывает, что вера ослабеет, бедняки и крестьяне, вельможи, благородные люди страны потерпят ущерб. Действительно, так и стало.

И после того, как эмир Музаффар укрепился на царском престоле, он с корнем уничтожил тех, кто был сторонником завещания. Наследник, [указанный в завещании], бежал, покинув Бухару. Эмир уничтожил всех его потомков и приближенных, которые не могли спастись. Тотчас же всех эмиров, вельможей, вазирей, которые прежде при его отце занимали должности, он во время своего правления разогнал и конфисковал их имущество, а во главе государства поставил своих приближенных и доброжелателей. Войско и крестьяне притеснялись. Люди, окружавшие эмира, прибывшие с ним из Кермине, были людьми низкими в результате того, что эмир Насрулло всякого, кто противоречил ему, посылал в Кермине, чтобы наказать и поручить [мол, пусть побудет на службе у наследника [сына], тогда узнает цену мне].

Поскольку он их назначал сразу на высокие должности [вопреки их ожиданию], они стали пить кровь людей и разговаривали с людьми грубо. Не делали им ничего хорошего и с ними приветливо не разговаривали, поступали точно так же, как прежние чиновники. По этой причине жители Бухары считали людей Кермине [для себя] злосчастными. Чиновники их угнетали, а крестьяне налоги вносили С большим трудом и утаивали харадж.[171] Затягивали дело жалобами и криками о помощи, но никто им не внимал.

В первые два — три года правления на остатки богатства отца он [эмир Музаффар] собрал войско и, совершив походы в сторону Гиссара[172] и Коканда, захватил силой и жестокостью некоторые места. Жителям этих мест не дали пощады: их убивали или увозили в плен.

В конце концов, снова вернулись к притеснениям и разврату. После двух-трех первых военных побед высокомерие фараона ударило ему в голову. Он, кроме себя в мире, никого не признавал и стал повеления шариата приравнивать к своим желаниям. Например, того, кто украл мелкую монету, подвергал смерти, а того, кто убивал, вовсе не преследовал. И людей за мелкие преступления заточали в тюрьму. И самый малый срок был три года и больше того — семь лет. Поскольку тюрьмы были полны узников, то их выводили и убивали целыми толпами. Большую часть правителей времени отца он убил, конфисковал их имущество и полностью разорил. А низких людей и рабов посадил на головы людям.

Так продолжалось до тех пор, пока не произошло завоевание Мавераннахра[173] русскими. Войско же, поскольку его [всячески] притесняли, а начальники были людьми низкими, невежественными и трусливыми, [в битвах] показало спину. Воины бежали, считая постыдной службу под начальством у рабов.

Так все области страны попали в руки русским.[174] Причины были таковы: жалование одного солдата выдавали на четверых, а сумму, причитающуюся одному военачальнику, выдавали на двоих. А управители того времени с этим соглашались. Другая причина заключалась в том, что чернь, люди базара и те, что только отошли от банных топок, украденное у государства рассматривали как законную добычу и радовались этому, полагая: день сегодняшний прошел, а завтра, что будет, — пусть будет.

Управление Бухары было в руках Мухаммадшаха куш-беги. Это был человек безрассудный, необразованный и неразумный; вместе с тем всегда болел и никогда не осмеливался даже о малом — правдивое слово доложить падишаху, Да и ни у кого другого не хватало духу доложить о том, что послужило бы на пользу государства. Неизбежно государственные дела и дела веры пришли в полное расстройство. Войско и бедняки лишились покоя.

Дело в том, что процветание государства зависит от проницательности, твердости характера и мнений вазира. Если вазир безрассудный, то такое государство впору оплакивать.

Вкратце события происходили так. Около середины правления эмира Насрулло русские подошли к берегу Сыр-Дарьи и построили там крепость.[175] После многочисленных толков некоторые из рассудительных людей, которые понимали, каковы будут последствия, довели до сведения эмира о необходимости изгнания оттуда русских, [мотивируя это тем, что] они через небольшой промежуток времени продвинутся дальше внутрь страны и причинят много беспокойства мусульманам, Эмир дал такой ответ: «Русское государство большое, а мы не в силах ему противостоять. Ему противостоят франки и турки [Стамбул]. Земли же, которые они заняли, не, в нашем подчинении. Повода для выступления нет. Они могут сказать: «Это земля без хозяина. Если она нужна, — почему не пришли и не овладели ею?» И станут нашими врагами, а сейчас они [русские] разговаривают с нами по-дружески. Если со временем двинутся в нашу сторону, то дело примет другой оборот. Им отдадут то, что они захватили, или же они заберут и наши [земли]. И тогда между ними и нами станет меч и только.

В самом деле, до тех пор, пока эмир Насрулло был жив, русские не переходили через Сыр-Дарью.[176] Они заселили берега реки и привели в порядок крепость, собрав там провиант и оружие. Они признавали эмира могущественнейшим и сильнейшим из правителей стран Туркестана и оказывали ему почтение, а вскоре после его смерти напали на Ташкент и с небольшими усилиями завладели им.

Во время осады Ташкента русскими войсками эмир Музаффар намеревался отправиться в поход на Коканд. Некоторые из советчиков предлагали отказаться от похода на Коканд и выступить в сторону Ташкента для оказания поддержки мусульманам. Эмир не согласился с этим.[177] Он двинулся на Коканд и, завоевав его, дошел до Узгенда.[178] Множество мусульман попали в плен и были ограблены, после чего вскоре возвратились назад, Благодаря тому, что было совершено много зла и притеснений, люди от них [эмира и его войска] отвернулись. Находясь в страхе, многие под покровом ночи убегали. Некоторые из них, дождавшись ухода войска эмира, снова возвращались.

А Ташкент между тем был завоеван русскими. Причиной утраты завоеванных областей было то, что после победы над областями из-за недисциплинированности войска всякий грабил как мог, совершал насилия над детьми и женщинами тамошних жителей.

Сам падишах ничего не делал такого, чтобы склонить на свою сторону войско и население [тех областей]. Его занимали заботы о собственном наслаждении. А те, что были посредниками в этом деле, процветали и получали одобрение. Остальных считали отверженными. Поэтому сразу же после возвращения султана все эти области восстали.

В это время, незадолго до присоединения Ташкента к русскому государству, когда эмир собрался в поход на Коканд, пишущему эти строки пришлось по какому-то делу побывать в султанской ставке. Там эмиры собрались на совещание. После окончания заседания вышел один из вазирей. Я спросил о разговорах, которые велись на собрании. Он ответил: «Некоторые из военачальников считают необходимым выступить против Ташкента, о чем и доложили. Эмир не согласился, изволил сказать: «Под Ташкентом одержал победу нукер[179] русских войск, выступить против которого для меня позорно и стыдно. Уже если я и сяду в седло, то пойду прямо на Москву».

Эти слова он говорил потому, что был уверен, что русское правительство — подобно правителям Мавераннахра, и поскольку он над ними одерживал победу, то полагал, что и над русскими одержит победу.

Да, когда человек услышит о чем-нибудь, чего не видел, то он сравнивает с тем, что видел. И это сравнение в нем закрепляется. К примеру: если мы услышим, что Стамбул сильно процветающий и густонаселенный город, то в нашем сознании возникает представление о виденных нами городах и мы считаем, что и Стамбул похож на одного из них и таких же размеров. Но действительное положение таково, что разница между двумя городами чрезвычайно велика. Точно так же, когда мы услышим, что государство султана стамбульского такое-то, в нашем сознании возникает представление о том, что окружает падишаха нашей страны и мы говорим: его государство подобно государству нашего эмира.

Но дело в том, что между ними глубокая разница, и если у нас есть хоть немного разума и мудрости, мы этим не удовлетворимся и постараемся разузнать подлинное положение и достоверно узнать об уровне процветания Стамбула и султанского государства, который несравненно выше нашего. Что касается эмира, то он, будучи по природе глупым и ограниченным, не смог распознать разницы между государствами.

Есть и другая причина глупости правителей этой страны. Она заключается в том, что [правители еще], будучи детьми, как только отрываются от подола няньки, получают учителя, чтобы овладеть письмом и грамотой. Определяют к ним двух-трех рабов — мальчиков для услужения, которые находятся при них днем и ночью. Учитель, давая уроки, обычно держится подобострастно со своими учениками. Учитель задает уроки, но [ученик], если захочет, — выучит, а не захочет, — то спросить его он [учитель] не в состоянии, боясь потерять кусок хлеба.

После того, как они овладевают письмом и чтением, их сейчас же направляют в качестве правителей области. Их сопровождают те же рабы, которые становятся обладателями чинов и постов. И ни у кого нет возможности сказать им разумное слово. Да и вообще до них не доходит осмысленное слово. [Они не желают ничего знать], помимо того, как есть, испражняться, совокупляться и ездить верхом. А их приближенные заранее согласны с ними во всем и не способны сделать что-либо разумное. Поскольку правители этой страны с малолетства неотесанны и невоспитанны, не знают труда и затруднений, не испытали принуждения со стороны учителей и не ощутили голода и жажды, не постигли общеобразовательных наук, а истории не читали и не слыхали о ней, то после прихода к власти высокомерие фараонов овладевает их воображением. Они только себя под небом и видят. Поэтому все их повеления исходят и делаются от недоразвитого ума, и им [же] подчиняются и шариат, и предание. Поэтому неизбежно, что они и счастья достойного не обретают. Они постоянно суетятся, а народу причиняют мучения. И какое может быть счастье от власти, если правителя ум не сдерживает! А без вмешательства собственного разума или разумных советников установить в государстве спокойствие можно только в воображении. Им, подобно животным, доступны только удовольствия от еды, испражнений и совокупления, что они считают приятным времяпрепровождением. И по этим свойствам им в товарищи годятся лишь вьючные животные.

Вообще после победы и завоеваний русских под Ташкентом все поняли, что совершенно необходима охрана Джизака[180], который прикрывает границы Бухары и является воротами Самарканда. Добыли сто тысяч танга, построили вокруг него [Джизака] крепостные стены. И туда было назначено большое количество воинов в виде гарнизона, дабы воспрепятствовать движению русских.

В этот период Якуба Кушбеги, который был одним из рабов эмира, назначили главнокомандующим. А [это был человек], который за всю свою жизнь не слышал ружейного выстрела и никогда не видел поля сражения; так что и самый малый из нукеров ислама устыдился того, что он был назначен главой этого войска..

В это время русские еще не нападали на Джизак,[181] когда в Бухаре в среде духовенства поднялось волнение и раздоры насчет обязательности объявления священной войны,[182]в которой должны участвовать и благородные, и что все должны двинуться на неверных. Эмир был удивлен, услышав об этом, и волей-неволей был вынужден собирать войско и заняться подготовкой снаряжения для священной войны. Собрав все необходимое для похода, он с очень большим войском в смущении вышел из города. [Было у него] тридцать шесть пушек и несколько верблюдов, нагруженных артиллерийским снаряжением. Однако, когда произошла встреча с врагом, оказалось, что порох и ядра остались в Бухаре, а все снаряжение оказалось непригодным. Что касается пороха, то он был таким, что для его воспламенения и взрыва был необходим целый таз огня.

После ухода войска поднялся всеобщий клич в городе, чтобы всем выступить на священную войну. Стучались в двери каждого дома: мол, скорее, выходите. Горожане, которые никогда звука пушки и ружья не слышали и никогда не были на поле боя, подумали, что священная война подобна площадке, где происходит состязание в единоборстве, или ристалищу для скачек. Каждый вооружился дубиной в три газа.[183] А некоторые, правда, [еще] конец такой дубины оковали железом: мол, если враг бросит дубину, они тоже опустят свою дубину на его голову.

Удивительное и страшное время!

Улемы трубили о священной войне, как о богоугодной обязанности. И не знали они того, почему она была обязательной. Не знали они, каковы вызвавшие ее причины. И не спрашивали, каков враг в этой войне, каково его вооружение, куда следует направить всеобщее волнение. Они не смогли определить, зачем [существует] войско, которое в течение целой жизни получало жалование, поедая налоги областей; зачем их кормить, если все это тяжким бременем ложится на плечи народа, и что может сделать народное ополчение, если регулярное, войско бессильно что-либо сделать? Не знали они, что при первой же стычке они все будут перебиты и никто не останется. И тогда очередь дойдет и до крестьян. Ведь смысл кормления воинов в том, чтобы крестьяне находились в безопасности от нападения врагов и чтобы воины их оберегали. Они [воины] выкуп за свою кровь получали еще до того, как происходили военные события.

Крестьяне вовсе не должны защищать войско во время войны. В мирное время оно [войско] сосет кровь подданных, а во время смуты их же [подданных] вперед посылает! Неслыханный новый порядок! Ни в одной другой стране не наблюдается ничего подобного!

Во всяком случае правителям следовало, когда они узнали о предстоящем нападении врага, обучить население стрельбе из ружья и подготовить средства сопротивления, дабы во время призыва в ополчение они были подготовлены. Там, где объявляется призыв в ополчение, смысл его заключается в том, чтобы призвать людей, подготовленных, а не толпы женщин. И действительно, положение таково, что приказ включал и женщин. Суть его [приказа] такова, что когда мужчины заняты подготовкой орудия убийства, женщины, глядя на них, должны с этим оружием познакомиться. Потом они [при условии, что приобрели знания], также смогут оказать сопротивление неверным.

И в то время, когда само войско ни в одном сражении не участвовало, еще отправили на избиение толпы бедняков, которые знают [военное дело] не больше, чем женщины. И в придачу к этому недомыслию много невинной крови лежит на [совести] правителей. Сопротивления врагу от них ожидать нельзя. Все это совершенно бесполезное дело. И основой его была глупость, незнание и бестолковость.

Вот таким способом было собрано огромное войско, которому не было ни числа, ни счета. Некоторые шли по своей охоте, а другие — только по принуждению. На священную войну отправились люди из всех сословий. Некоторые захватили десятидневные запасы продовольствия, а некоторые и на месяц.

Его величество эмир, когда увидел это сборище, решил, что в этом походе он одержит победу и овладеет Петербургом — столицей императора. Ведь он увидел войско, растянувшееся в длину и ширину. А того он не знал, что разбросанное войско к делу непригодно. Двести человек мужественных воинов лучше, чем сто тысяч [необученных].

И вот с пышностью и великолепием на каждом полфарсахе дороги делали остановки и стояли по два дня и две ночи. Звуки барабанов, флейт и труб доходили до сферы эфира. Самих Фаридуна[184] и Афрасиаба[185] считали недостойными свиты. [Наконец], за два месяца добрались до берегов Сыр-Дарьи. Привал сделали в местности, называемой Са-Сик-Куль.[186] Борцы за веру августейшего лагеря еще до того, как достигли остановки, уже стали раскаиваться в священной войне, стали искать способы бегства [или иного спасения]. Их припасы иссякли, и дело обернулось так, что пришлось прибегать к выпрашиванию. Теперь они полностью насытились и насладились священной войной.

Благословление на тебя Аллаха, о священный воитель! В пользе священной войны ты воочию убедился. Потратив свои два-три дирхема и динара, они вдоволь потрудились.

Русские были в неведении об истинном положении врага, испугались и согласились на перемирие. Они по своим книгам знали о могуществе Тимура и силе узбекского войска, а теперь видели, что войско численностью, как муравьи и саранча, покрывало все пространство степи, и боялись понести тяжелый урон. Сколько они ни посылали людей и сколько ни обращались с письмами, все это не вразумило военачальников, от которых счастье отвернулось. Быть может, они смысла [этих писем] не понимали или же не сумели убедить эмира...

Волей-неволей произошло столкновение, подобное встрече в Сиффине.[187] Раздались звуки труб и барабанов. Русское войско состояло из полутора или двух тысяч человек. Оно выступало, точно железная стена. И с каждым их шагом газии нашего войска отступали все дальше с тем, чтобы завлечь русских в пересеченное место и, окружив, захватить в плен. Там, где остановился эмир, возвышался пышный царский шатер. От него до поля сражения было примерно одия фарсах,[188] так что звук литавр достигал его [шатра]. Эмир под тенью шатра был занят игрой в шахматы. Толпа чтецов читала газели.[189] Эмир следил за тактом барабанного боя, постукивая ногой. Временами он приказывал отправить прислужника к начальнику артиллерии Салимбию и начальнику войска Ширали с приказанием сохранить русскую казну, чтобы она не попала в руки нукеров и чтобы они не разграбили ее и не убивали бы много русских, а брали живыми, чтобы затем включить их в состав сарбазов, и они выполняли бы военную службу. А в тылу войска Ахья Ходжа Туркмен, который имел звание ахунда, и отличался глупостью, забросил конец чалмы за спину и, держа в руках большой лист, перечислял превосходство священной войны и призывал воинов к стойкости. Но в это время русские, начав атаку, захватили пушки и два-три раза одарили картечью борцов за веру Ислама. Все как будто ожидали возможности бегства и предпочли бегство стойкости. Первым побежал Яхья ахунд, сбросив чалму. Тогда доложили его высочеству, что войско изменило и обратилось В бегство. Эмир в полной растерянности вскочил на неоседланную лошадь, не успев одеть халат и чалмы на голову. Так, бросив шахматы, он сел на коня и ускакал. Наши люди никогда регулярного сражения не видели и не слышали, а услышав, не верили и не знали, что войско, одержав победу, далеко не преследует врагов. Они судили об этом по себе. [Поэтому] они без оглядки, побросав все, что имели, пустились наутек во все стороны, куда глаза глядели. Некоторые во время бегства попали к русским. Русские давали им воду и отправляли их к своим. Некоторые угодили в реку, некоторые ушли в горы, другие рассеялись по степи. Большое количество перешло границу. Многие из них стали добычей хищников-барсов и речных чудовищ, не оставив о себе никаких следов.

И все имущество, скарб, деньги, снаряжение осталось на месте. Была оставлена и готовая пища, разложенная на блюде, а чай и пиалы расставлены на подстилках. Но русские войска на это не обратили внимания. Кочевые киргизские и казахские племена все это забрали и завладели [всем] в таком количестве, что никто не в силах был бы все это подсчитать.[190] Во время бегства эмиру некогда было даже исправить своей нужды, и он это сделал с седла, замочив свои штаны; и лишь к вечеру, добравшись до кишлака Хавас,[191]он сошел с коня. Нескольким слугам, которые присоединились, приказал помыть одежду. Утром к восходу солнца стали собираться вокруг него некоторые из военачальников. Эмир украсился свежей одеждой. Таким образом, когда добрался до Самарканда, к нему присоединились около пятисот человек. Примерно двести тысяч человек войска было рассеяно. И каждый направился в свое убежище. Сперва их безрассудно собрали и столь же безрассудно подвергли разгрому. Никто не спрашивал, кто был пришедший и кто бежал. Причина этого была в том, что все военачальники были рабами, учившимися в школе вместе с эмиром. Племена считали для себя позором служить при них. Жалование им не было упорядочено. Ежемесячно с опозданием на несколько дней выдавали по двадцать танга. По причине неорганизованности урдабазара цены колебались. Цены были высоки, а жалованья настоящим храбрецам не хватало. Зато в лагере собралось большое количество голодранцев, готовых за лепешку отдать душу. Если бы во главу войска назначили настоящего воина, открыли бы двери казны и каждому выдавали бы шестьдесят дирхемов жалования, установив порядок в урдабазаре в соответствии с жалованием, то, вероятно, появилось бы у людей желание преодолеть врага. Когда для воина жалеют золото, то и рука его не протянется к мечу.

Да! Без одежды и хлеба войну ведет лишь шахматное войско. А после того, как в Самарканде собрались все начальники и войско, казалось бы, что для блага государства следовало задать вопрос о причине этой слабости, а затем, разобравшись в причинах, попытаться их преодолеть и снова привести войско к присяге.

Причиной нерадивости войска во время сражения было, во-первых, то, что им не хватало жалования. Во-вторых, войском командовали люди низкие; в-третьих, когда видят, что после павшего на поле боя, дети его погибнут [от нужды], то это становится причиной отсутствия у них храбрости. Всякий, кто подвергает себя бедствию, питает надежду, что он это делает ради жены и детей и своего собственного [будущего] покоя. Если же эта цель отсутствует, то он себя не будет подвергать гибели.

Еще одной причиной бегства войска явилось то, что люди не знали о положении врага, а если и слышали, то не верили по той причине, на которую выше мы указывали. Они сравнивали положение врага с людьми своей страны. Поэтому они довольствовались дубинками в три локтя — оружием, которым они отражали узбеков. Их состояние напомнило положение того гурийца,[192] который, услышав в мечети от проповедников о хадже и что остановка у горы Арафа — богоугодное дело, а бросание камешков между Сафо и Марвы влечет за собой большую награду, был настолько поражен, что прямо из мечети, не заходя домой, без вещей и вьючного животного направился в хадж. Пройдя один фарсах, он проголодался и захотел пить. По дороге у бакалейщика он спросил о расстоянии до «ходжа»[193] [и о том], сколько осталось еще идти. Этот человек [бакалейщик] ответил: «Несомненно, ты сумасшедший. Откуда ты начал расспрашивать? Отсюда до «хаджа» тысяча фарсахов дороги, а ты теперь еще в окрестностях города». Тот человек [хаджи] тут же возвратился в город, убедившись, что дело трудное [и подумал, что] мне, мол, не нужна награда, которую получают с таким трудом.

Так же и наши борцы за веру. Они услышали, что умереть от меча неверных безболезненно и быстро и что награда за участие в священной войне — рай, согласно словам: «Сады, где внизу текут реки».[194] Если их убьют, то станут газиями. И выступили с такими желаниями.

Но еще до того, как они достигли места назначения, у них кончились дорожные припасы. Убедившись, что увидеть неверных — одно, но подойти к ним близко, чтобы замахнуться трехлоктевой дубинкой — другое, они отказались от этой и будущей жизни и обратились в бегство. А когда увидели, что впереди неверных войск идет огненное войско, им и вовсе стало не до храбрости. Они увидели, что кроме бегства, все остальные пути были для них закрыты.

И еще: для того, чтобы войско на поле сражения было стойким, необходимо, чтобы сам султан был храбрым, а предводитель войска и военачальники проявляли прозорливость, твердость характера и мужество. Необходимо, чтобы воины охранения [караулы] лично находились в рядах сражающихся и приободряли людей, возбуждая нукеров обещаниями золота и богатства. Рядом с полем сражения должны быть всегда динары и дирхемы, а при них — верный чиновник,[195] который тут же наличными награждал бы всякого, кто проявил храбрость и нанес ущерб врагу. Если убьет врага стрелой, — то такую-то награду, за пленного — столько-то, если голову принесет, — то столько-то; и в этом деле никакое обещание не подействует. Все равно, что сказать: здесь работа, а в городе будешь хлебом обеспечен; или: после разгрома ты получишь высокий чин. Никто из тех, у кого есть ум, за одно обещание не будет рисковать жизнью. В таком деле вместо всех обещаний и посулов действует только наличие. Даже указы о назначениях должны быть готовы и написаны, чтобы их тут же положить на голову храбрецов.

Одним словом, когда покрышка с котла узбеков была снята и под позолотой сверху донизу стала видна медь, русские должным образом оценили положение. Они тут же двинулись к Джизаку.[196] Из Самарканда для обороны Джизака выступили двенадцать тысяч солдат во главе с несколькими военачальниками. Все военачальники враждовали между собой. Когда один делал привал, — другой двигался. Если у одного лошадь застревала в грязи, — никто ему не помогал. Среди них были и регулярные воины. Командиры были афганцы. Эти были обучены правилам регулярного сражения и видели много сражений.

Все они собрались в Джизаке. Военачальники из регулярных частей посоветовали выйти за стены города. Находиться всем внутри города не следует. Там надо дать сражение. Но гулямы эмира, которые были главными начальниками, этих слов не послушались. Все они шумели, как на сборище женщин, и слов друг друга не слышали. В конце концов, отряд афганцев из регулярных войск вышел и, окруженный русскими войсками, после жаркого сражения геройски пал. Оставшиеся же глупцы засыпали ворота города, чем закрыли дорогу собственного спасения и открыли большую дорогу своей погибели. Начальники вместе с войском оказались в окружении.

В это же время русское войско подошло к крепости, подвергло его обстрелу из пушек и ружей и в течение получаса стену сравняло с землей. Около ста человек вошли внутрь крепости, и все они расстреливали из ружей все живое, что им попадалось.

Убивая и расстреливая, они загнали всех добровольцев к воротам города, которые перед этим те сами закрыли и засыпали землей. Все пригнули головы и прятались за спины друг друга, чтобы спастись от пуль врага. И все выставили зады. За каждыми двумя-тремя тысячами этих добровольцев было по три-четыре русских воина, которые стреляли им в зады, и с каждым выстрелом пуля пробивала зады пяти-шести человек добровольцев, застревая только в заду седьмого; так они толпами падали на землю. И не было у них мужества оглянуться, они думали, что их преследует несколько тысяч русских воинов. Так, они отправились в ад, перепачканные дерьмом, и им слышались со всех сторон слова: «О, отступники неверные, бейте отступников!»,[197] и лишь немногие из них вскарабкивались на стену, бросались вниз и бежали с перебитыми руками и ногами и, то падая, то поднимаясь, добравшись до Самарканда, рассказывали о страшных событиях,[198] став примером и назиданием для [потомков].

Когда русские силой оружия захватили Джизак, эмир не решился дальше оставаться в Самарканде и направился в сторону Бухары. Ученые улемы снова протрубили всеобщий сбор, и множество народа из мулл и простолюдинов, которые не имели представления об истинном положении дел, снова собрались в Самарканде. Инак Ширали, который эмиром был оставлен правителем Самарканда, отдал приказ убивать этих добровольцев[199]: «...мол, из-за их подстрекательства поднялась смута и мятежи; и пока муллы не будут убиты, не успокоится народное возмущение. В основе священная война в том и заключается, чтобы убивать суннитов, тогда для нас наступит спокойствие». И этот приказ правителя, отданный от большого страха, они украсили и подтвердили печатью крови множества мусульман.

Увидав такую несправедливость со стороны Ширали, население Самарканда ради защиты веры встало на сторону мусульман и учащихся, напало на женщин и мужчин гарнизона, находившегося в Самарканде; и по улицам города потекли ручьи крови.[200] Известия об этом сразу же достигли неверных, и они говорили: «Откуда бы ни шло убийство, [оно] все идет на пользу нам».[201] И тогда некоторые из бухарских военачальников, которые находились в гарнизоне в Самарканде, приняли меры к примирению, положив конец смуте мягкими увещеваниями.

Ни в какие времена и эпохи никто не мог бы назвать такие беспорядки, которые обнаружились в этом государстве.

Удивительно то, что если кому-нибудь и приходило в голову что-либо разумное, то он не мог никого заставить согласиться с этим. Поразительно и вот что. В плену у этого войска находился один из знатных русских. Каждый раз при встрече с кем-либо он внушал советы, которые могли бы быть использованы на благо государства и ради его сохранения. Он говорил: «Если хотите, я даже отсюда могу добиться перемирия [между вами]». Во время разгрома на берегу реки он говорил: «Я обещаю, что русские не перейдут через эту реку и что эта сторона реки останется вашей». А во время сражения в Джизаке он говорил: «Я добьюсь таких условий,. чтобы [земли] по эту сторону от Джизака остались за вами. И я успокою ваши сердца, что является вашим желанием».

Но никто не принял его слов и никто не взялся за то, чтобы доложить эмиру, так как это не входило в намерения эмира. А он еще так говорил: «Освободите меня и пошлите со мной кого-нибудь. Я отправлюсь и устрою ваше дело, как нужно. Вы с русскими воевать не в состоянии».

При нем они соглашались, а как только уходили от него, — делали все по-прежнему; и никто не довел до сведения эмира его слов.

В конце концов, [как оно я должно было быть], произошло нападение русских на Самарканд. Узбеки надеялись на то, что местность в окрестностях Самарканда сильно пересечена и что они здесь легко смогут перехватить русских так, что никто из них оттуда живым не уйдет. Они, мол, не знают этих мест, мы их схватим в этих расселинах и отправим в овраги ада. Когда русские подошли к берегу самаркандской реки [Зеравшан], некоторые наши пушки стояли на холме Чупан-Ата.[202] Две-три пушки выстрелили, но порох не воспламенился. Русские также ударили картечью и без особых затруднений вошли в город и заняли Кокташ. И все эти фантазеры мгновенно разбежались и бегом добрались до Бухары. Затем волей-неволей обратились с просьбой о заключении перемирия.[203] А того русского начальника, который был у нас в плену, освободили даром.

Было отдано русским сто семьдесят тысяч динаров червонного золота. Провели пограничную линию между Бухарской и Самаркандской областями. Молились лишь о безопасности для души.

Мы решили уплатить русским такую же сумму в виде возмещения расходов, [назвав ее военной контрибуцией],[204] дабы они приостановили нападение на нас. В столицу русского императора мы отправили бухарского царевича с посольством и обещанием покорности вместе с этой суммой денег.

Удивительно то, что перед присоединением Самарканда к России, командующий русским войском в письмах и посланиях предполагал, чтобы эмир прислал одного из своих сыновей на этих же условиях. При этом мы [русские] обещаем отсюда отойти, т. е. вернуться назад из окрестностей Джизака, и между нами установится прочный мир, искренность и взаимопомощь. Это предложение не встретило сочувствия у военачальников. Они не смогли даже об этом довести до сведения эмира. А после самаркандской смуты на них так же была возложена военная контрибуция. Волей-неволей они вынуждены были покориться, принять на себя обязательство и подчиниться.

В одной притче мудрецов рассказывается, что некий правитель подверг пытке одного из жестоких своих чиновников и приказал: «Он вправе выбрать одно из трех: заплатить триста динаров [в качестве] штрафа, принять сто ударов палкой или съесть тарлеку человеческого кала». Палачи и помощники начальника полиции приготовили охапку палок, блюдо горячего кала и сказали: «Ты волен выбрать одно из этих трех наказаний». Он ответил: «Легче всего справиться с тарелкой». С отвращением глотнул два-три раза, но это пришлось ему не по вкусу. И он сказал: «Палки лучше». Пятьдесят раз ударили его по спине и по бокам, и он заплакал и закричал, что дает золото и что дать золото легче всего. Несчастный бедняга из-за своего недомыслия подвергся всем трем наказаниям.

К тому путешествию в Россию, в которое был назначен бухарский царевич в качестве посла и для заключения перемирия, автор этих строк также был причастен. Он отправился вместе с этой миссией, видел много интересного. Хотя рассказ об этом выходит за пределы этих черновых записок, он содержит много полезного и редкостного, что может удивить людей мудрых и послужить подкреплением содержания этих записок. Опишу все, что видел и слышал в сокращенном виде.

Итак, после того, как владение Кеш[205] и прилегающие области попали в руки эмира Насрулло и были уничтожены главы кенигесских племен, возникла необходимость отправить посла в столицу России. Незадолго до этого Николай, отец императора, потерпел страшное поражение от стамбульского государства и франков.[206] Выпив смертельного яда, он сам себя отправил в место вечного упокоения. На троне его место занял сын Александр. Он обязался в течение семи лет платить контрибуцию стамбульскому государству, на двадцать лет приостановить всякие военные предприятия и занялся обновлением основ государственного устройства.[207] По этой причине было решено послать посла, который должен был отправиться с поздравлением нового русского правительства, а также с сообщением о нашей знаменитой победе (под Кешем] и тем самым укрепить узы дружбы между двумя государствами, от его зависело спокойствие подданных к и войска.

К этому посольству автор этих строк также был присоединен и принял участие в этом путешествии. По той причине, что мне в [этом] государстве [приходилось] исполнять службу[208] и потому, что я проявил некоторые познания и умение, мне было поручено [следующее]: «Ты расследуй тамошние внутренние дела, хорошо изучи положение их государства и доложи высокому престолу. Обо всех внешних делах каждой страны мы узнаем или от купцов, или от путешественников».

Приготовление дорожного снаряжения и средств для путешествия царевича велось под наблюдением вазира Мухаммед-шаха кушбеги. Эмира не было в городе. Он поехал верхом на прогулку по некоторым крепостям. После сообщения кушбеги [в котором писалось], что снаряжение для путешествия царевича подготовлено, исключая одного мирзы[209] и имама для ведений всей переписки посольства, [встал вопрос], кого назначить, что зависело от высокого приказа. Эмир написал, что такой-то был в России, и он знает дорогу и тамошние остановки, он будет мирзой и имамом.

В связи с тем, что занятие делами войска и служба правителям казались мне очень тяжелыми и бесплодными и по причине отсутствия в них порядка, я, [несмотря] на наличие предложений [работы] и упреков, отошел от дел, жил спокойно при медресе, довольствуясь сухим хлебом.

Под вечер зашел ко мне человек от вазира и пригласил меня в канцелярию министерства. Я отправился. Кушбеги сказал: «Завтра утром царевич отправляется из города в путешествие. Ты тоже устрой свои дела и поедешь вместе с ним». Я спросил: «Что же я могу за такое время сейчас приготовить для путешествия?» Он ответил: «Я доложил эмиру о твоем жаловании, [ожидаю], что он прикажет». Утром я снова отправился в канцелярию вазира. Вазир спросил, приготовил ли я лошадь и снаряжение. Я ответил, что у меня в медресе нет конюшни, где был бы конь. Он сказал: «Я доложил о твоем жаловании эмиру. Он ничего не приказал. Беги и позаботься о своем верховом животном, поторопись, так как царевич утром уже отправился и ты его еще догонишь». Я попросил: «Выдай мне лошадь из царской конюшни». Он дерзко и грубо ответил, что лошадей лишних нет.

В это время писец дивана министерства знаком вызвал меня наружу и потребовал лошадь из царской конюшни без седла и узды. Итак, я сел верхом и отправился вслед за царевичем. В это путешествие[210] было назначено, кроме прислуги, сорок человек: десять человек чиновников, десять ясаулов, десять чиновников кушбеги и десять купцов. Жалованье амальдаров[211] было триста танга, ясаулов[212] — сто танга, а остальных — пятьдесят танга, а также полная одежда, Жалованье пишущего, назначенного секретарем и имамом, — молитва и фатиха.

Удивительное дело! Надо быть ослом, чтобы, будучи вазирем, нуждаться в докладе и ответе на сумму в сто — триста танга! Не мог он со своей стороны дать одежды, а тем более динары и дирхемы. Но еще удивительнее то, что никто в этой компании меня не знал. Каждый спрашивал: «Мулла, куда вы едете? и кто вам нужен?» Иногда я от удивления посмеивался и ничего не говорил, а иногда говорил, что иду с вами. Так длилось до тех пор, пока несколько купцов, которые меня знали, не присоединились к нам.

Короче говоря, эти купцы привели в порядок моего коня и снаряжение и поручили меня своим слугам, чтобы те ухаживали за моей лошадью. И их прибытие никого не заинтересовало. Поскольку они купцы, предполагалось, что они наши попутчики. Царевич по молодости лет не обращал никакого внимания на толпу людей, сопровождавших его. Он не знал, куда едет, куда его тащат. А глава посольской миссии, у которого была грамота и поручения, был старым, выжившим из ума человеком. Он был постоянно [пьян], с пересохшей глоткой. По причине излишнего курения анаши, он был погружен в самого себя. Он ехал один по обочине дороги и не касался всего этого люда. Если кто-либо его о чем-нибудь просил, он говорил: «Иди доложи царевичу», а царевич, [в свою очередь], отвечал: «Отец знает, иди к нему!»

Короче говоря, в таком позорном состоянии мы прибыли в Самарканд. Чиновники и смотрители дорог из Бухары и Самарканда везде, где мы устраивали ночлег, доставляли воду и пищу и приносили подарки и дары. Различные товары и ткани дядя царевича засовывал в дорожные вещевые мешки. Что касается еды и питья, то тот, кто был проворнее, подобно комару, пробивался к миске и успевал запачкать пальцы. Остальное обычно приканчивали прохожие, зеваки и слуги чиновников [посольства]. К вечеру большинство попутчиков, становилось голодными, всадники оставались без ячменя; хлеб, пища, ямские лошади — все забиралось и грабилось. На этом участке дороги никому не понадобилась ни молитва, ни письмо; и не было нужды ни в мирзе, ни в имаме. Тот, кто хотел, совершал намаз с омовением или без него в уголке. Но в Самарканде, поскольку нас прислали на три дня в качестве гостей, появилась необходимость в общем намазе, дабы русские, увидев [наше нерадение], не упрекнули нас.

Тогда начальник посольства стал жаловаться на кушбеги за то, что он не назначил нам ни имама, ни мирзы и [предложил] отправить жалобу и поставить в известность эмира о делах хакимов и правителей Самарканда. Группа купцов указала на меня: «Вон тот, который сидит в углу ковра, является для вас и имамом, и мирзой». Тогда меня вызвали, и он мне предложил постоянное место, испугавшись, что я назначен в это путешествие для того, чтобы все, что увижу, — сообщал.

Между тем все от мала до велика начали спорить и ругаться из-за лошадей, харчей и фуража для лошадей, полученных от русского начальника. В тех же случаях, когда нужно было давать подарки на чай, тюря отсылал к послу, а посол — к царевичу. В тех же случаях, когда кто-нибудь приносил [что-либо] в виде дорожного подарка, посол говорил: «Это для меня принесено», а царевич говорил: «Для меня!» И кому бы ни достался, остальные начинали ссориться и скандалить, почему ему не выделили части? И ведя себя так по-шутовски, добрались до Ташкента. После свидания с губернатором посол послал специального человека с конем и подарком от эмира. Тамошний правитель, который был из русских, подарил конюху ассигнацию в двадцать пять танга. И всю ночь и весь день посол с конюхом спорил, требуя, от последнего те двадцать пять танга. Он говорил: «Я тебе за службу каждый месяц плачу десять танга, а на большее ты не имеешь права, и эти двадцать пять танга принадлежат мне». Конюх сказал: «Это мое».

В конце концов, дело передали в русский суд. Доверенное лицо суда эти деньги взял у посла и отдал их конюху.

Когда собрались отправиться из Ташкента в русскую столицу, наступила осень. Я говорил послу, что мы прибудем в русскую столицу в самый сильный холод, падающий на начало сорокодневных зимних морозов. Предположим, что после вручения послания русские дадут разрешение на отъезд, — не соглашайтесь и оставайтесь до весны. Вы человек старый, а царевич малолетний, а в этой стране в это время самые сильные холода. Не дай бог, что-нибудь случиться с вами! Он согласился, что, конечно, это правильно.

Было начало месяца, когда он вручил послание и грамоту и сейчас же попросил разрешение у царя на обратный отъезд. И снова во время пути мы с послом ехали рядом.

Я говорил, [предупреждая]: «До сих пор во время разговоров с русскими правителями и начальниками все, что вы говорили и делали, было не к месту и попусту. После этого вам предстоит еще две встречи с царем и министром. Надо подготовить два-три умных и толковых слова». Затем я описал обычаи приемов русского царя и беседы о министром так, как я прежде видел. И разъяснил, как следует задавать вопросы и вести с ними беседу.

«Столько слов в моей памяти не сохранится. Если ты мне напишешь, я запомню». Кое-какие из этих вопросов я записал вместе с обоснованными и короткими ответами. Он их повторял день и ночь, точно грамматические правила. А когда пришел на прием к царю, такое сказал, что не соответствовало ни тому, что я написал, ни наставлениям переводчика.

Когда мы прибыли в русскую столицу, нас встретили с достойным почетом и уважением. Но императора в городе не было. Он выехал на прогулку в окрестности города. К нам был приставлен ученый переводчик — иранец. Когда приблизилось время прибытия императора, посол начал приставать с вопросами к переводчику: «Растолкуй мне обычаи и характер разговоров на этих приемах. Скажи мне, что говорить царю». [Переводчик] подтвердил то, что я уже написал. Тогда он [посол] сказал: «Напиши, а не то у меня не удержится в памяти». Затем [переводчик] спросил меня, что хочет этот глупец? Я сказал, что все уже написано и приготовлено, он хочет услышать это от тебя, чтобы снова выучить. Он тоже два-три слова написал и дал ему, указав, что во время первого приема царя говорят о дружбе, приятельстве и любви. И на нем [приеме], кроме дружеских и любезных слов, ничего другого не следует касаться. «А если я спрошу о землях, что будет?» Тот ответил: «Берегись! Не делай этого безрассудства! Потому что если царь по этому вопросу что-либо скажет, то уже ни прибавить, ни убавить ничего нельзя будет. Здесь есть государственный министр. По государственным вопросам говори с ним сколько хочешь. Он даст ответ. Вопрос относительно твоей страны наши министры обсуждали и советовались [по этому поводу]. [Они говорили], что из царей тюрских стран никто до сих пор нам не подчинялся. Теперь царевич из Бухары прибыл с изъявлением покорности. Следует с ним поступить так, чтобы это понравилось другим государствам, т. е. вернуть захваченные области и кое-что прибавить». Посол закивал головой и сказал: «Так я и сделаю». Когда же посол стал разговаривать с падишахом, то без вступления и предисловия, взяв за руку царевича, проговорил: «Повелитель правоверных прислал свет своих очей с надеждой, что его величество император вернет захваченные области — Ташкент, Самарканд, Джизак». Царь спросил у переводчика: «Что он говорит?». Тот перевел его слова. Царь махнул рукой, топнул ногой и сказал: «Эти области подчинены ташкентскому губернаторству и находятся в его ведении. Об этом следует спросить его». Затем, отвернувшись от посла, он взял за руку царевича и милостливо обратился к нему с вопросами и предложением осмотреть апартаменты своего дворца. Он приказал распорядителю, чтобы царевича не огорчали, показали ему различные театры и хорошие фабрики, чтобы он не печалился. Затем мы получили разрешение оставить собрание. Переводчик с послом говорил очень резко и упрекал его: «Я тебе что толковал? А ты что сказал? Я был не в силах все это переводить, но поневоле должен был перевести. И ты сам уничтожил труды царевича. Теперь у тебя не будет случая ни с кем сказать слово о владениях, исключая, губернатора».

По этой причине посол, очень опечалился, не стал осматривать тамошние места и начал просить разрешение отправиться назад. Переводчик говорил: «Не торопись и оставайся до весны: и царевич хорошенько насмотрится удивительных вещей в этих местах, и мы в ответ на твое послание напишем письмо. Наше письмо будет закончено лишь после обсуждения его во всех департаментах и министерствах. На это уйдет по меньшей мере один месяц. В ответ на твои подарки мы тоже прикажем, чтобы приготовили все должные дары». Он не согласился и упорно настаивал на своем. Вначале месяца джади[213] было получено разрешение. Я сказал послу: «Ты дело не сделал, а людей и себя подвергнешь холоду и гибели».

«Творец, создатель мира, — он бог милостивый и нас сбережет», — ответил он. Я сказал: «Если падишах прикажет кого-нибудь расстрелять, разумный человек не станет ходить между стрелками и мишенью, говоря, что бог защитит, так как если пойдет, то, конечно, будет настигнут пулей и сам станет мишенью несчастья. Холод, снег и град на земле подобны пулям. Они сами собираются и невольно сами падают; и так продолжается, пока под солнцем месяца хамолл[214] не наступает отдых и ослабление. Само по себе падение [снега] происходит ради сохранения зерен, а таяние — для роста и разрастания корней. Можно оказать, что холод имеет то же значение пахоты и боронования. Святой владыка ради поездки такого глупца безмозглого, как ты, не приостановит дело земледелия и холодное время не превратит в теплое. По этой причине во время летнего зноя и зимнего холода путешествовать — это свидетельствовать о глупости и безрассудстве. Кроме глупцов, никто на это не отважится».

Действительно, холодные ветры и наступление осени несут весть обитателям земли, оповещая: «О жители земли, готовьте нужное для защиты от холода и, о, дикие звери, из пустыни бегите в берлоги, [пещеры] и, о, насекомые, забивайтесь в ямы, так как у нас есть дела в мастерской земли. Смотрите, как бы с вами — [не дай бог!] — не приключилось несчастье».

Только невежда не поймет это обращение и в этот момент уйдет из дому. Действительно, в пути мороз раздул нос посла и сделал его похожим на глиняный кувшин. Я сказал: «Не печалься, так как бог самый милостивый!» Пальцы рук и ног у большинства наших друзей были отморожены, и мы были вынуждены около полутора месяцев провести в одном из русских городов. Мы лечили ноги и руки, пока не приблизилась весна. Заботу о пище и пропитании возложили на плечи бухарских купцов. Каждый волей-неволей что-нибудь приносил и давал. Если бы посол не был глупцом, он бы оставался в столице, а все расходы на пропитание его и его товарищей шли бы за счет государства. Целью его поспешного отъезда было скорее прибыть в Бухару, а не прозябать в дороге, Вывод таков: по глупости он не послушался слов доброжелателя.

Еще одно: после того, как мы побывали в русской столице было объявлено, что эмир бухарский, признав себя покорным [царю], прислал в связи с этим своего сына. Франки этому не поверили и прислали [своих представителей], чтобы проверить это известие.

Однажды переводчик привел в посольский дом одного иностранца, знающего язык, и сказал: «К вам пришел с целью вас увидеть умный и многознающий, владеющий персидским языком человек из страны франков. Он нам рассказал о после, который был с нашей стороны в Руме и что он три дня жил в его доме. Тот был человек невежественный. При этом [забавно то], что по убеждению ваших людей он слыл бухарским Абу-Али [Синой]». Затем, обратившись к послу, он сказал: «Император, великий падишах и вы хорошее дело сделали, что вступили на путь мира и согласия с ним, открыли дорогу для обмена письмами и посланиями. Теперь вам следует заключить письменный договор на пятьдесят, сто лет о союзе и мире, так как спокойствие людей связано с этим». Посол ответил: «Вражда, распри и войны между государями возникают из-за того, что не довольствуются [тем, что имеют]. Первоначально такие-то земли и такие-то места были наши, а эмир Насрулло отдал их эмиру афганскому Дастмухаммаду[215] под пастбища, поскольку тот прибыл в Бухару, как изгнанник. Сейчас они в твоих руках. Такие-то земли и такие-то места также были нашими, а сейчас они присоединены к государству императора. Если бы эти земли были возвращены и каждый бы довольствовался своей землей, то никаких бы смут и вражды не было. Если цель — спокойствие, ты эти области отдай и император пусть тоже отдаст, а мы вернемся назад». Иностранец очень удивился этим словам и спросил у переводчика по-русски: «О чем говорит этот человек, что он имеет ответить на мои предложения? Он говорит что-то противоположное. Нам следует говорить эти слова, а не ему». Переводчик ответил: «Он человек глупый и неотесанный. Неуместно повторял все, что взбрело ему в голову». Иностранец сказал: «Удивительно невежественный человек. Неизвестно, дадут ли [палку], а он претендует на целый климат». Затем он спросил у посла: «Вы когда сеете хлопок и сколько раз поливаете его? Если вам понадобится американский сорт хлопка, то мы дадим его семена. Это очень хороший сорт, высевайте его». Посол спросил: «Ты хочешь коконы шелкопряда?» Тогда я разъяснил ему, что речь идет не о шелковых коконах. Он ответил: «По дороге мы видели на берегу Сыр-Дарьи тысячи мешков с хлопком. Если будет свободный проезд и открытые дороги, то купцы привезут намного больше хлопка, чем теперь привозят». Иностранец засмеялся, поднялся с места и распрощался.

В самом деле, если бы в то время при определенных условиях в определенных обстоятельствах посол вел себя умнее, то, возможно, царь приказал бы вернуть некоторые отошедшие области. И даже если бы молчал, то сами министры вернули бы кое-что в связи с приездом царевича. Или, по крайней мере, он мог бы заключить скрепленный печатями договор хотя бы о том, что между русским государством и нами не будет вражды и войн в течение ста лет. Это, конечно, даст основание избавить наш народ от опасений о том, будет ли в этому году война или нет.

Короче говоря, в таком [плачевном] положении мы вернулись в Ташкент. Царевич рассчитывал на то, что возможно губернатор Ташкента вернет области. Он же дал ему горсть орехов и фисташек и распрощался с ним. Так прибыли в Бухару. Эмир также питал надежду на возвращение некоторых областей. Когда увидал, что мы прибыли с пустыми руками, то очень огорчился. Он понял, что эти неудачи и огорчения произошли из-за его собственной неосмотрительности и из-за глупости его посла. Он спросил у меня: «Очевидно, грязь посла и вас запачкала [вероятно, посол совершал грязные дела]». Я ответил: «Нет, посол не делал преднамеренно или с умыслом ничего такого, чтобы противоречило самопожертвованию и интересам государства. Однако, сколько бы и что бы он ни говорил и ни делал, — все было не к месту. Но вины его в этом нет. Ответственность за это несет правительство и прежде всего за то, что оно назначает подобных лиц на высокие посты и на ответственные дела. Положение его в точности напоминает обезьяну-сторожа». Эмир спросил: «В чем дело?» Я рассказал: «Один садовник сильно привязался душой к обезьяне и выбрал ее себе в друзья. Однажды, выбрав в саду себе удобное место для отдыха, уснул. Обезьяна взяла веер и стала прогонять мух. Но как ни старалась обезьяна, размахивая веером, защитить его, мухи со всех сторон нападали на спящего, залезали в ноздри и глаза садовника. Расстроенная обезьяна схватила камень в десять сир[216] от весов, которым взвешивали виноград, и запустила им в мух. От удара мозги брызнули из головы садовника. Это было наказание за то, что он допустил к делам своего дома и своей жизни недостойного». Эмир сказал: «Что я могу сделать, если кушбеги допустил его к этому важному делу?» Я промолчал, не сказав, что кушбеги еще глупее его [посла].

Однажды мы были на приеме у одного из министров императора. Он сказал: «Я слышал, что вазир Бухары Мухаммад-шах кушбеги хороший человек, но неграмотный. Каким же образом он справляется с делами министерства?» Я ответил: «Он стал вазиром, благодаря многолетней службе. С детства он находился при стремени эмира». Министр сказал: «Я не говорю, что его нужно повесить или заточить в тюрьму и там уморить, но работа министра требует ума и грамотности. Вазир должен обладать умом и владеть пером, чтобы устранять изъяны государства. Персона министра близка персоне падишаха. И тайны падишаха должны быть под силу вазиру. Если министр не будет сам владеть пером, то вынужден будет государственные тайны излагать писцу, а последний не имеет достоинств министра. Непременно тайна будет разглашена». Я ответил: «В нашей стране государственных секретов немного. Мы пребываем в колыбели мира и безопасности. У нас больше обывательских, жизненных секретов. И разглашение их не принесет вреда государству». Он продолжал: «Сохранение всяких секретов — необходимое качество благородства и человеческого достоинства. Нужно, чтобы никто не знал о скрытых грехах и испорченности падишаха. Применение этого в отношении султанов — предписание шариата».

И эта неразумность нашего вазира стала очевидной для него еще и из следующего. Однажды несколько русских начальников приехали в качестве путешественников, [чтобы все] осмотреть. Их безо всякой причины посадили на цепь, а имущество их было разграблено, растащено и конфискована. А потом под каким-то предлогом их выпустили. На самом деле, если хорошо посмотреть, все потрясения и смуты, которые происходят в этом государстве, все недостатки, которые здесь имеются — все [происходит] из-за неразумения вазира; его слабости и глупости.

Да, общий ход государства и его упадок вызван явной причиной, и этой [причиной] является Мухаммад-шах кушбеги. Во-первых, если бы у него было хотя бы немного ума и мудрости, то он не взялся бы за руководство вазиратом. Он заранее разузнал бы из исторических книг о занимаемом ими [вазирами] положении с тем, чтобы спросить себя: «Подхожу я для этого дела или нет?» Ум повелевает, что не следует брать на себя бремя сана, если не видишь общее благо конечным результатом. И для того, чтобы сберечь самого себя, ни один умный человек не возьмет на себя обязанность военачальника, вазира, с которыми связана погибель в этом и том мирах. А если уж ему выпала доля приказывать и распоряжаться, то делать это надо ради блага рода человеческого; Счастье не в том, чтобы наполнять и освобождать утрэбу и произносить молитвы. В действительности такой человек есть ассенизатор в образе человеческом. Наконец, тот, кто от страха не в состоянии сказать падишаху слово правды, — как может управлять делами вазиратства?

Дело в том, что в руках вазира должна быть хотя бы частично власть, дабы он мог решать государственные дела. Затем, если же ему свободу действия и власти не дают, — ему следует тут же сбросить с себя бремя вазирства, не задумываясь о гневе султана.

Харун-ар-Рашид приказал одному из эмиров взять на себя управление Египтом. Тот человек не согласился. Харун разгневался и сказал: «Люди через посредников добиваются от меня управления Египтом, а я сам тебе это предлагаю и ты не соглашаешься». Он ответил: «Я по ряду причин к этой должности не пригоден: первое — необходимость наблюдения за нравственностью, что невозможно, так как бог назвал этот город обителью разврата, и только по моему приказу разврат в этом городе не станет порицаться: второе — я человек рассеянный, а ты в этом отношении поблажек не даешь. Даже карающий, и всемилостивейший аллах груз веры предложил взять небу и земле. Но они не согласились. И он на них не гневался». Харуну этот его ответ понравился и он его простил.

А однажды случилось так, что несколько русских и иностранцев под видом купцов прибыли в Бухару и выбрали остановку в одном из караван-сараев. Бухарские купцы, которые находились в России, написали письмо кушбеги [о том], что пять-шесть человек из русских и иностранцев приедут в Бухару. Они, очевидно, шпионы и их следует разыскать. Кушбеги кому-то приказал, чтобы их всех посадили на цепь и арестовали, имущество их конфисковали и передали в казну. Будучи в тюрьме в арке Бухары, они через посредство евреев или других лиц отправили в Россию письмо, что их заточили в тюрьму и теперь они находятся в цепях у эмира Бухарского:

«Причина этого нам неизвестна. Затребуйте нас». Один из этих пленных был братом русской императрицы, который предпринял это путешествие под видом купца. Сейчас же из русской столицы дали знать в Оренбург (а этот город служит местом сбора бухарских купцов), приказали забрать купцов вместе с их товарами и потребовать освобождения арестованных [русских].

Бухарские купцы написали кушбеги, прося его выпустить тех арестованных путешественников: «Мы тоже арестованы вместе с имуществом». Кушбеги тех арестованных освободил и отправил, чтобы этим освободить бухарских купцов. На все это ушло примерно шесть месяцев. После этого стало известно о готовившемся нападении русских на области Туркестана. И о том, что они в скором времени подойдут к Ташкенту и завоюют его. В это время один из друзей автора из числа купцов, ездивших в крепость, приехал ко мне и рассказал: «Я был в крепости Казалияске. Однажды некто прибыл в крепость, сидя в великолепной коляске и в шляпе с перьями. Говорили, что он едет из Петербурга и намеревается отправиться в Бухару. Через два дня он ко мне пришел и что-то спросил. Я достал для него это в своей лавке и отдал. Он спросил: «Ты откуда?» Я ответил: «Из Бухары». Потом он присел и сказал: «Если я отправлюсь в Бухару и буду служить там вашему правителю, что мне дадут? Я знаю много ремесел и искусств, начиная от военных порядков и знаний военной тактики, а также перевод с многочисленных языков». Я сказал: «Тебя объявят шпионом, бросят в тюрьму, закуют в цепи и убьют». Он ответил: «Меня не посмеют убить, а если убьют, то за мою кровь пусть дадут десять [таких городов, как] Бухара [и то] они не станут выкупом. Я служил четырем государствам и от каждого получал ордена». Затем мне показал ордена этих государств и сказал: «Я мусульманин и хочу ради благополучия мусульман в Бухаре послужить, обучить их военному строю. Вскоре между русским государством и Бухарой снова возникнет вражда и столкновения». Я ответил: «До тебя уже многие знающие, талантливые люди приходили. Их бросали в тюрьму и убивали». На этом разговор был закончен. Через месяц дело наше закончилось, и я вернулся в Бухару. Там среди других освобожденных из тюрьмы русских людей находился и этот человек.

Я обратился к нему с приветствием и спросил: «Куда Вы отправились? Что делали?» Он ответил: «То, что ты сказал, оправдалось. Как только я прибыл в Бухару, — меня, ни о чем не спросив, арестовали вместе с ними. Через несколько дней выпустили. Основания для ареста, как и для освобождения, мне не были известны. Вначале русский царь меня послал для их же спасения по той причине, что жена царя просила отправить человека, который выручил бы арестованного в Бухаре ее брата. Царь вызвал меня к себе и сказал: «Ты мусульманин. Законы и порядки их знаешь, отправляйся и такого-то освободи из тюрьмы». Я отправился в Бухару. Никто не спросил меня о том, кто я, — и меня также заковали в цепи. Пробыл я до тех пор, пока вместе с теми, за кого ходатайствовали, и меня освободили».

И после того, как дело было расследовано, выяснилось, что этот человек тегеранец по имени Казимбек. Он был учителем детей русских аристократов и царевичей. Это был умный человек, поэт, астроном и медик. Когда он прибыл в русскую столицу, он привез три подарка: разбитую глиняную афтобу[217], бухарскую ложку для плова, наполовину сожженную, и разбитый глиняный подсвечник. Поставил он их перед императором и сказал: «Это умывальник бухарского эмира, из которого он совершает омовение, а этой штукой он достает пищу, а это вещь, на которую ночью ставится светильник. Что карается других вещей, которыми пользуется султан тюрских стран, то все они от тебя, например: ситец и сукно, керосин и железо, бронза, серебро и золото, сахар и сладости и все другое. Если бы им отказали в этих вещах, то они стали бы носить на ногах чарыки[218], а голову покрывали бы трехгазовой шерстяной тряпкой, а ткани для халатов и одежды выделывали бы из грубых ниток, из которых делают канары, мешки и паласы. Их земля ограничена пятью-шестью климатами, соответственно делению европейцев, и государство делится на четыре части. Одна часть находится в Туркестанской области, входящей в состав владений турков — потомков Яфета. Там живут все кочевники. И во главе каждого из этих племен стоит правитель [хаким], захвативший власть или после победы, или получивший ее по наследству. Никто из них не принадлежит царскому роду. И нет между ними таких, которые входили бы в состав какого-либо государства. И каждый из них [вопрошает]: «Кому царство в этот ден?»[219] Они ничего не знают, что творится в мире. Они по своему усмотрению арестовывают и сажают людей на цепь, имущество их отбирают и овладевают им. И они не имеют представления о том, что, кроме их земли, есть еще другие или что, кроме них, есть еще другие цари. Забрать эти земли — одна из наинужнейших задач данного [русского] государства. На этом пространстве земли, приблизительно равном двадцати градусам долготы и четырнадцати широты, проживает бессчетное количество людей. Все их земли обеспечены водой, покрыты цветами и дают различные виды фруктов и плодов. Ты бы сказал, что это цветущая часть мира. И долгие годы она была скрыта от взоров людей мира, подобно Америке. И все горы и холмы этой земли богаты драгоценными камнями. И можно сказать, что ни в южной, ни в северной четверти земли нет такой заселенной, процветающей и с таким хорошим воздухом земли, как эта земля. И если эта земля попадет под власть нашего государства [России], то общая численность войска в государстве увеличится примерно на пятьсот тысяч человек. И при этом не будет наблюдаться никакого уменьшения местного населения. Таково положение их вазира, таков их эмир и таковы их средства. Для завоевания этой территории больших затрат, усилий и хлопот не потребуется. Для завоеваний этих земель вполне достаточно десяти тысяч человек солдат «от начала и до конца».

Тогда император отдал приказ пойти и покорить силой оружия эту страну и навести в ней порядок. Нет земли без хозяина и страны без владетеля. Так живут только животные, сами себя называют вазиром или эмиром. Своевольно живут, [опираясь] на силу свою, насильничая. После этого было решено напасть на Ташкент. И было совершено то, что было![220]

Итак, если глубже вникнешь, то упадок и разруха в этом государстве произошли из-за глупости и бессилия падишаха и вазира. Если бы у падишаха было достаточно ума, он не назначил бы на пост министра такого глупца. И если бы у вазира была сила, рассудительность — он прежде всего не арестовал бы тех купцов по наговору наших купцов, а после ареста выяснил бы истинное положение дел и освободил бы их.

И другой причиной нападения русских на государство Мавераннахра было убийство Шахрух-бия инака. [А дело обстояло так]: Насреддин шах Тегеранский.[221] все с большей настоятельностью обращался с просьбой к его величеству императору, чтобы тот наказал правителей тюрских стран и положил бы конец их насилиям, убийствам и продаже людей и что [именно] он [русский император] сможет это сделать. Поэтому русские отдали приказ о завоевании этих областей из уважения к его памяти. Подробности этого таковы. После восшествия Насреддин шаха на иранский престол сын брата его отца по имени Шахрух эмигрировал из Тегерана и прибыл в Бухару из страха, перед новым иранским правительством. Так как он был из числа иранских царевичей, эмир Насрулло хорошо к нему отнесся и позаботился о нем. Он был назначен на пост главнокомандующего войском и артиллерии Бухары.

Действительно, он неоднократно проявлял отвагу и преданность государству. Врагов этого государства он разбил и завоевал много областей. Некоторые военачальники Бухары придумывали против него хитрости и коварства. Но они не возымели действия, потому, что покойный эмир после казни Абдалсамад хана наиба узнал о хитрости и обмане своих приближенных и сильно раскаивался в своем поступке.

На этот раз обман придворных не достиг цели. Шахрух оставался у власти до тех пор, пока на шахский престол не вступил эмир Музаффар. При нем же военачальники государства нашли возможность доказать, что он развратничает, пьет вино или что он является сторонником внука покойного эмира в деле наследования престола и каким-то путем убедили эмира бросить его в тюрьму и заковать в цепи.

В действительности земли султанов Мавераннахра ограничены и государство их невелико. При этом пять-шесть человек владетелей претендует на независимость [из Коканда, Кашгара, Хорезма, Бухары] и из некоторых других более мелких владений — Гиссара, Матчи, Куляба. Правители этих областей, придя к власти, дрожат на ее вершине, подобно ивовому листу. И ни на кого из своих подчиненных и чиновников не могут опереться и питать доверия. Они постоянно пребывают в страхе потерять власть и владения.

Падишах, когда кого-нибудь выдвигает и дает чин — не может дать ему волю и независимость потому, что опасается, как бы тот, проходя мимо него, не поднял бы меч и на него. И военачальники не желают, чтобы кто-нибудь другой приобрел влияние и не допускают человека с талантами и достоинствами. Они не дают ему приблизиться к падишаху, потому что тут же обнаружатся их собственные недостатки и невежество, они будут смещены, а их посты отданы. По этой причине у людей этого государства нет и собственного покоя. Их удел — заботы и тяготы. Только люди низкие бывают удовлетворены. Так, если мусорщик сядет на переднем месте на банной суфе, то он это уже считает для себя великим счастьем. Но высокие души, когда входят в баню и видят банщика, — это вызывает у них презрение, и они предпочитают устраивать баню у себя в доме.

Короче, когда Шахрух бий был в тюрьме и в оковах, в это же время группа русских вместе с Казимбеком также находилась в тюрьме. В это время один человек по имени Мирза Якуб прибыл в качестве гонца с письмом из Тегерана. Он был послан одним из векилей Ирана и поселился в Караван-Сарае. Он заявил среди афганских купцов, что, мол, прибыл из Ирана с тремя требованиями: во-первых, поскольку арестованный Шахрух бий — потомок династии царей кеянидов, то он должен быть освобожден и отправлен в Тегеран. Если захочет, — пусть остается в этом государстве, но чтобы его не казнили; другое требование было о запрещении продажи рабов из жителей Ирана, чтобы туркменам запретили захватывать пленных и продавать их в рабство. Если вы согласитесь с этими требованиями, мы добьемся предотвращения нападения русских на землю Туркестана, а сейчас русские силой оружия решили овладеть туркестанскими областями.

Ведь и мы люди, совершающие поклоны в сторону киблы, не хотим, чтобы мусульмане были попраны грешными неверными. Эти требования постепенно дошли до слуха вазира. Его также заковали в цепи и бросили в тюрьму вместе с европейцами. И он оказался не в состоянии сделать те предложения эмиру. Наконец, по ходатайству русских и этот тегеранец был отпущен. Он сейчас же бежал, чтобы снова не попасть в тюрьму. И вскоре после этого Шахрух бий инак вместе со своим братом Хасан ханом были казнены. Слухи о его смерти [еще до его казни] дошли в Иран. Насреддин шах пожаловался императору и просил, чтобы он сделал то, что сделал. Всевышний и святой владыка мира, если захочет отнять у кого-нибудь государство, прежде всего отнимает у него средства защиты, затем делает глухими уши правителя к словам истины. И заграждает путь советов и обсуждений для людей этого государства. Так что внутренние и внешние дела путаются. Конечно, нить порядка и устройства дел теряется; и если бы устойчивость этого государства согласовалась бы с решением аллахова предопределения, тогда Шахрух эмир не был бы смещен с начальствования артиллерией. Это был тот самый человек, который по указанию аллаха больше двадцати раз под Табризом на Кавказе сталкивался с русскими и подверг их позорному разгрому. Это подробно описано в новой «Равзат ас сафо» Ирана. Вероятно, сами русские и не думали начать нападение на Туркестан, потому что им было известно положение его [Шахрух бия] там. Убийство его стало для них доброй вестью, предвещающей победу, и они приняли решение осуществить свое намерение.

Во время правления этого эмира — кровопийцы и глупца, — кроме Шахруха Мирзы, были убиты также некоторые другие лица, от которых можно было ожидать пользы, это: Ибрагим бий парвоначи,[222] Канаатшах бий додхо, Азиз бий кушбеги (вазир) и начальник артиллерии Ибадулло бий парвоначи и другие. И их места заняли такие слуги, которые были одноклассниками и соучениками эмира. Когда Ширали, Якуб и Мухаммадшах, Дурбин, Салим бий и Барат бек заняли главные посты в государстве, они составляли группу, которая из школьной тюрьмы бухарского арка перебралась в тюрьму Кермине. И жизнь для них была адом. Они постоян-{пропуск в книге} к власти и высшему господству в Бухаре, то они ни о чем другом не могли думать, кроме как о сохранении хлеба и о том, как бы удержаться в должности. Короче говоря, в каком бы месте они ни были правителями, везде производили разрушения и многих людей жалили. Когда же начинались сражения, они показывали спины, без боя уступали врагу свои вилайеты, чтобы самим, опозоренным и в бесчестии, ринуться в преисполню. И дело эмира своего они довели до гибели, разрушения и беспорядков.

В то время, как эмир Тимур свое имя, храбрость и доблесть возвысил по всей четверти населенной части земли, эмиры Бухары свое имя унизили злонравием, трусостью и малодушием. Бухару и Самарканд, которые повсюду славились и отличались справедливостью и человечностью, верой, благочестием и наукой среди большинства городов, они обесславили настолько, что до дня воскресенья мертвых не смоют позора и он не сотрется со страниц истории.

Одним словом, захват русскими Самарканда произошел в месяце мухарраме 1285 г.[223]

К воде и пище людей Бухары присосались мухи. Группы русских в виде путешественников и посольств хотя лишь изредка прибывали, но они под тем или иным предлогом требовали чрезвычайных расходов и трат. И эмир из страха перед тем, как бы они не обиделись и не лишили его беззаботного существования и покоя, в сто раз больше прежнего с насилием и притеснениями взымал налоги с мусульман и им отдавал, а себя перед ними изображал другом и покорным. И так как правление этой страны зиждется только на усмотрении и решениях здешних царей, а русские люди дела ведут согласно установленному порядку, то взаимоотношения у нас с народом большей частью находились в противоречии с их порядками; и каждый шаг они контролировали: ты, мол, это сделал в противоречии с дружбой, а этот приказ противоречит требованию о покорности. Разве ты намерен уклониться от обязанности и вступить с нами в конфликт?

И снова эмир насильно выколачивал удивительно крупные суммы из крестьян и подданных и отдавал им [русским] в виде взяток и подарков, чтобы тем заткнуть им рты. Он боялся, как бы они однажды не заявили главе государства: «Убирайся!»

Поскольку территория страны сузилась и размеры страны, на которую распространилась власть эмира, уменьшились, неизбежно появилась необходимость увеличить поборы для удовлетворения потребностей. Короче говоря, на база- {пропуск в книге} но находились в волнении, подвергались поношению и клевете. Как только они направили шаги в просторный мир рах, у весов и при товарах были назначены люди, которых назвали аминами. Если несчастная вдова приносила моток ниток и продавала его за три фельса,[224] то два из них уходило амину. И если кто-нибудь привозил один харвар[225] топлива и продавал за три дирхема, то на две части из них имеет право амин. Десятину с вакуфа собирали в казну, так как султан являлся главным мутаввалием.[226] А ведь по закону мутаввали существует лишь для того, чтобы собирать долю бедных студентов и во время выдавать им, дабы не было помех для их учебы. Теперь же падишах собирает десятину, и шесть месяцев студенты и должностные лица ведут тяжбу с арендаторами вакфов и все равно не могут получить то, что им полагается. И когда кто-нибудь из путешественников умрет в медресе и во дворце, то имущество его объявляют «выморочным». А если даже имеет законных наследников, то они тоже не могут подтвердить свое право наследования. В какой бы суд не обращался, — его отовсюду прогоняют. И точно так же с начальником стражи. Если кто-нибудь украл какое-то имущество и владелец приведет вора вместе с имуществом и передаст начальнику стражи, то он это имущество отправит к себе на двор, а владельцу имущества скажет: «Иди, у этого вора обнаружено сейчас еще много краденого. Мы хорошо выясним и тогда твою долю отдадим». Владельцу имущества приходится столько ходить за ним, что он проникается отвращением и к своему имуществу, и к общению со стражниками. Если может, то даром убегает. А если нет, то освобождается лишь после того, как сверх своего имущества даст еще стражникам деньги. Способ выманивания денег со стороны стражи таков, что когда они видят, что владелец имущества проявляет настойчивость, чтобы заполучить свое имущество, то они предъявляют ему ложное обвинение и подвергают наказанию. Например, говорят, что при допросе этого вора, мы выяснили, что твоя жена находилась в связи с этим вором, иногда днем или ночью она приходила к нему и брала много денег; или: с этим человеком был связан твой сын, что он водится с ворами. Ему передавали украденное, а он его продавал. Твою жену или твоего сына следует отправить в уголовный суд и допросить, сделать очную ставку с этим вором. Поскольку человек, владелец имущества, никакого отношения к этому не имеет и боится обвинений и клеветы стража [полицейского], опасаясь бесчестия, — все, что бы ни сказали и ни потребовали, отдает начальнику стражи к его подчиненным. И второй раз, во всю [свою] жизнь, он не пройдет вблизи двора мир-шаба[227] или бека.[228]

Точно так же обстоит дело с водой. Она еще из источника не появилась, а мираб требует взятку, чтобы дать первому воду. Вода приходит и уходит, а этому человеку вода не достается.

Или в ожидании воды несколько раз требуют из вилайетов людей для очистки каналов, и при этом насильно взыскивают как с приходящих, так и неприходящих две танга. И все эти деньги идут в казну, потому что ежемесячно или каждые два месяца оформляется и отправляется документ на несколько тысяч танга на имя мираба или миршаба. Воя эта сумма направляется во дворец или выдается определенным лицам.

И еще [беда]! В каждую деревню и кишлак назначают караульного и стража, чтобы очищать дороги от воров и разбойников. Они получают жалование из тех денег, которые собираются таким способом. Но если кого-нибудь убьют у дверей сторожевого помещения и унесут имущество, никто из них не выйдет и не разыщет [разбойников]. А если и расследует, то также никто их не спросит: «Почему вы, будучи караульными, не знаете, что у вас происходит?» Больше того: на большинстве дорог сами караульные совершают разбой. А эмир убежден, что поскольку в таком-то месте имеются отряды солдат, то они и оберегают приходящих и уходящих людей.

А не знает он того, что сами эти солдаты являются причиной страха на дороге, что они производят грабеж и устраивают западню! О другом беспокоиться не приходится, так как грабитель и близко не проходит.

Удивительно следующее: многих людей убивают на дорогах, разбойники нападают на деревни, творят насилия и притеснения там и убивают при этом множество людей — ничто из этого не доходит до ушей султана. Ведь все это ему неприятно: может случиться, что для благословенного слуха это покажется тяжелым или же он рассердится от этих известий.

При этом эмире излишества и новшества перешли всякие границы. Во-первых, танхо солдата, которого и на одного ясаула не хватало, разделили на четырех человек. То же и в отношении должности мударрисов и имамов. К каждой [оплачиваемой] должности присоединенили от четырех до сорока человек претендентов. В результате в медресе занятия не ведутся, а в мечети не читают намазы. То же и в отношении других пособий. Получилась ужасная неразбериха. И в некоторых местах людей, которые никогда не ходили в школу, назначали казием и раисом. И на тимуровский дахяк были включены многие дети, еще учившие алфавит, несмотря на то, что при каждом стоял контролер и вакиль.

Из-за крайнего беспорядка и сутолоки толпы людей и посторонние вмешивались во все дела. Некоторые брали громким голосом, запугивали контролеров и захватывали доходные места. Короче говоря, в делах веры царил удивительный беспорядок, подобный которому не наблюдался ни в одну эпоху и ни в какой истории не записан. Эмир и вазир, улемы и эмиры — все шли в одну ногу; учитель и ученик были похожи один на другого. Все помыслы были ограничены добыванием хлеба. Но для утоления голода добыть его было невозможно, кроме как унижением, что называлось счастьем и честью. И низкий, и благородный одевались в пышные одежды, украшали свои чалмы, ни на кого не обращали внимания и видели в эмире только себя. Каждый [беспокоился] лишь о том, приметил ли его султан, и чтобы казий посадил его рядом с собой и чтобы стать сотрапезником с раисом или быть по соседству с начальником полиции. Если же хорошенько присмотреться к султану, то окажется, что он злодей и кровопийца, а казий — взяточник, пожиратель недозволенного и захватчик чужого; раис — развратник и безбожник, а начальник стражи — пьяница и картежник, атаман разбойников и воров. Из числа мероприятий, которые эмир Музаффар провел в государственном устройстве для привлечения сердец всего народа, [полезным] было следующее: все наличные дирхемы и динары, которые собирали с народа на священные войны и содержание армии, поместили в казну. И если у кого-нибудь появилась нужда в дирхемах и динарах, то он должен был подчиниться государству, чтобы получить [просимую сумму] денег за определенную службу эмиру. Другое то, что он спускал земли бедняков под султанские сады. Где бы ни видели хороший чарбаг,[229] его покупали для падишаха для того, чтобы все фрукты и овощи были собраны для государственных складов. А если кому-нибудь хотелось винограда или инжира, он должен был обратиться во дворец, сослужить службу, [а потом уже] съесть огурец. Вот еще что: всех музыкантов, певцов, сказочников и чтецов, а также танцоров и лицедеев насильно заставляли бежать за своим стременем.

Если у кого-нибудь появлялось желание устроить пир или послушать и посмотреть зрелище, то он должен был вертеться вокруг этого [высокого] порога, чтобы ими насладиться.

Эмир всюду назначал мужчин и женщин разузнавать, где имеются юные девушки, и доставлять их к себе во дворец. А если кто-нибудь хотел жениться, то он должен был об этом заявить во дворце, чтобы ему была назначена жена из дворцовых женщин, и он обзавелся бы семьей.

Удивительно положение некоторых неразборчивых людей, которые в надежде получить динары и дирхемы, изъявляли желание служить. Они выполняли поручения вроде посольских и подобных им один-два года и до десяти лет, поднимаясь по служебным ступеням, и наживались любыми путями. Падишах все это, приблизительно подсчитав, хранил в памяти. В удобный момент, воспользовавшись подходящим случаем, он их хватал, конфиксовывал имущество и подвергал истязаниям. Так что движимое и недвижимое наследственное свое имущество отдавали даром, лишь бы найти спасение. Но и это не удавалось. Если для получения милостей добивался близости [к эмиру], то за один кусок огурца он расплачивался сотней подзатыльников. А если кто-нибудь шел во дворец, чтобы посмотреть и послушать, то видел, что рассказчики, танцоры и певцы от голода и слабости трясут головой и задом и в бессилии издают какие-то звуки. И так сидел там до тех пор, пока не ощущал голод, а потом убегал. И если кто-нибудь объявлял во дворце о своем желании завести семью и взять себе жену, то он обязан был каждые два-три дня посылать ее во дворец, так как таков там обычай: совместное сожительство. Поэтому дворец эмира никто, кроме глупцов и подонков, не осаждает.

По своей великой премудрости творец мира, Всевышний и Всесвятой, вложил в человеческую природу неустойчивость, сомнение, соблазны, которые проявляются на всех ступенях [его бытия] — как общественного, так и семейного. Если одни люди не берутся за какое-нибудь важное дело из-за отвращения, то тут же найдутся другие, которые за него возьмутся с большой охотой. И процветание мира на этом порядке держится!

Что за время, когда судьба и предопределение признают необходимым, чтобы Захак при всей кровожадности и наглости правил тысячу лет, а справедливые и умные люди от службы и от общения с ним испытывали отвращение?

По этой причине государство оказывается в руках глупцов и людей презренных. Своей службой этому нечестивому [Захаку] они доводят весь мир до полной разрухи. Что ж! Всякий из этого сброда, обладающий хоть немного умом, знает, что беседа с эмиром благороднее, чем разговор с истопником бань. А пища на его приемах приятнее базарной еды, которую едят нищие. Пусть за один день получат сто палочных ударов, но зато им разрешат присутствовать при, этих разговорах, на этих собраниях и за этой едой. [Несмотря ни на что], они готовы нести эту службу у этого порога. Ведь этот сброд знает о мире и о том, что в нем заключено: лишь [то, что необходимо]: есть, отправлять естественные нужды, совокупляться, а дальше этого в целом свете и шагу не сделали.

Поскольку мир — это [постоянное] возникновение и распад, то [когда] в одном из климатов разруха доходит до предела, [аллах] выдвигает людей, которые справедливостью и правосудием снова возвращают ему процветание. Причина этого в предисловии разъяснена.

Еще эмир ради удовлетворения своих желаний при назначении на должность и пенсии придумал весы, [по которым] единственное, что принималось в расчет, — это имеет или нет данное лицо юную девушку. Если не имеет, то будь он даже Абу Али, все равно его объявят невеждой и не допустят ни к какой должности ни в качестве сипая, ни улема. Если же имеет дочь, то поднимется на все ступени, которых добивался. Удивительно, что через небольшой промежуток времени его все же-прогоняли с глаз эмира, смешивая с грязью. И это заслуженно по той причине, что они совершили проступок противный мирским делам, вере и законам благородства, дав согласие на разврат и проституцию своей дочери, поскольку во дворце султана она стала пленницей разврата, а защиты и безопасности не было.

В первые годы своего правления султан из чувства стыда или скромности в течение суток вступил в брак с двумя или тремя девушками, вполне соблюдая обряд бракосочетания по шариату в присутствии вакиля или опекуна; заключался брачный договор, читалась молитва в присутствии жениха, а затем их отсылали во дворец к эмиру. Но так как это требовало много расходов и стало государственным делом, то чтение хутбы в присутствии жениха стали считать не нужным, ограничивались только произнесением слов: «Я тебя взял в жены и ты стала моей женой». Этого считали достаточным. Через некоторое время это все показалось скучным и ненужным. Все приостановили. И только одно условие соблюдали, а именно: если какая-нибудь [девушка] после смотрин понравится, то он удовлетворял с нею свою похоть. Ничего другого не требовалось. И когда лишенных девственности и целомудренности девушек собиралось по пятьдесят или сто, та их одновременно, как стадо, выводили и, кто бы ни спросил, отдавали бесплатно. И снова начинались поиски новых. Горожане настолько привыкли к таким делам, что многие, у которых имелись еще несовершеннолетние дочери, приходили к эмиру и ставили его в известность, что, мол, у нас дома имеется такой-то товар, который подходит для дворца. Все: от людей низких и до благородных — покорились этому делу. Всюду на собраниях и меджлисах при большом количестве народа об этом говорилось открыто: рассказывали, вспоминали, описывали. Это нравилось. Этим занятием гордились и считали его почтенным. Все родившиеся и увидевшие свет около начала этого благословенного века были убеждены и считали, что с сотворения мира существует этот порядок, что такова религия и законы. Дряхлые, старцы, наблюдая эти недостойные действия молодых, отрекались от старых убеждений и следовали за ними. Наша жизнь прошла, мол, в печали, горестях и страхе, а при этом новом образе жизни ничего особенного не произошло, земля не разверзлась и небо не опустилось. В общем, нить веры и убеждения была выпущена из рук старцев и юношей и затерялась. Во всех религиозных делах и гражданских взаимоотношениях придерживались (изречения): «Кто страстно пожелал, тот и делал что хотел!» Каждый действовал по-своему усмотрению, не считаясь с религией и законом. Например, если шейх из кельи направлялся в трактир или если завсегдатай того трактира выдавал себя за Баязида, никто не был в состоянии спросить: как, что, когда? Или если на базарах хлеб из пшеницы стоимостью в двадцать танга за ман продавали из расчета ста танга, — никто не спрашивал, почему так делается; а если и спрашивал, то ответа не получал. Потому что султан из-за полнейшей своей глупости назначил на высшие посты и должности людей неблагородных, недостойных. Они не могли сами решать ни одного важного дела без разрешения султана. Все дела и заявления бедняков и воинов направляли к султану. Он же, если один или два дня и занимался этими делами и решал их, то на третий все это ему надоело и, потеряв терпение, передавал все это на усмотрение вазира и казия. Они же в течение одного-двух дней проявляли всю свою неразумность. Если же люди вторично обращались с жалобой к эмиру, говоря что вазир мне такое зло учинил, а казий не расследовал мою жалобу, то эмир по глупости, не поняв сути дела, ограничивался упреками и прекращал вообще прием жалоб от населения: мол, пусть меня этим не беспокоят и не докладывают. Народ, придя в отчаяние у двери эмира и вазира, обращался за помощью к первому встречному, поднимая крик и вопли. Но все это не помогало. Люди, не слыша и имени справедливости, не видя справедливого эмира и наблюдая со дня рождения этот беспорядок и неразбериху, приходили в полное смятение. Им не приходило в голову спросить: если мы не можем принести жалобу эмиру ни по кровному делу, ни в отношении воды или притеснения другими, то для какого дела он нам нужен? Разве только для того, чтобы совокупиться с нашими дочерьми? В конце концов, зачем нужно пребывание султана на троне? Никакие такие мысли до их сознания не доходили, а если и доходили, то [они] не могли открыть рта, чтобы это высказать.

Поскольку эмир был целиком предан пьянству, разврату и плотским удовольствиям, то во все подчиненные крепости от Карши до Кеша назначил аксакалами[230] людей низких, а благородных сместил, опасаясь, как бы они не стали подстрекать к смуте и недовольству. Когда эмир приезжал в эти области для развлечения, то аксакалы должны были ежедневно прибывать на поклон к эмиру.

В течение года их награждали двумя-тремя царскими халатами для того, чтобы они не скрывали девушек той области, А кто проявлял усердие в этом деле, находил много девушек и часто об этом докладывал, того во время раздачи халатов и подарков особо отличали. Внешне казалось, что этот порядок имеет целью заботу об управлении вилайетами, чтобы аксакалы были в состоянии усмирить возмущение и вспышки народного негодования. Но в действительности имелось в виду то, что если бы произошло восстание, то в первую очередь дубины возмутившихся разбились бы о головы этих аксакалов.

Для удовлетворения своих желаний, которые для видимости назывались «заботой» о «бедняках» и «государственной мудростью», [эмир] два раза в год в этих крепостях размещал войско, причем с такой помпой, точно это Тимур направляется в поход на Индию.

С пушками, артиллерией и десятью тысячами воинов направлялись в эти области. Посевы крестьян вытаптывали, постройки подданных разрушали [и только для того], чтобы, простояв [там] четыре месяца, вернуться назад. За это время четыреста-пятьсот аксакалов были заняты тем, что доставляли в крепость проституток. Так же и из города Бухары постоянно курсировали одна за другой десятки арб со специальными людьми вазира, которые были назначены для того, чтобы и ночью и днем доставлять проституток туда, где находился эмир. И эти десять тысяч воинов вместе с обслуживающими их людьми, составляя двадцать тысяч человек, возбужденных [видом] женщин и детей той области, предавались мужеложству и содомитству:. А их жены в Бухаре каждую ночь с двадцатью тысячами человек также предавались разврату, «...за исключением того, кого предохранил Аллах».[231]

Коротко говоря, та часть Мавераннахра, столицей которой. является благородная Бухара, стала сплошным Шахристаном Лота. А базар разврата и беспорядка стал настолько оживленным, что страна вскоре уподобилась Египту Фараонов. Согласно изречению: «Это страна развратников!» Следовало опасаться, что этот благородный город станет таким же грязным, как и города Лота. «Верх этого [города] сделала низом». [Все пошло вверх дном].

«О боже, постигни порчей!»[232]

Из других порядков, установленных эмиром Музаффаром в своих владениях, было распространение разных зрелищ: кружение и пляски мальчиков, выступление масхарабозов, представления канатоходцев. Таким образом проходил весь год. Во всех областях — и ночь, и день — повсюду раздавались звуки флейты и барабана, чтобы заглушить истинные вести и чтобы [знания] не попадали на язык людей. Все были заняты этим шутовством. И люди думали, что везде спокойно и что порча и смуты прекратились. Трудно было предположить, что если бы существовала угроза государству, то эмир был бы спокоен и безмятежно предавался бы веселью, слушая бой барабанов. Даже тогда, когда горожане умирали из-за отсутствия воды и из-за дороговизны, звуки флейты, барабана и трубы раздавались по-прежнему все также громко, танцовщицы плясали, сказители вели свои сказки, а канатоходцы проделывали свои трюки. Люди находились в полном заблуждении, как будто в Зеравшане полно воды или будто с неба вместо дождя сыпались зерна. Иначе отчего этот радостный шум, по какому случаю все это веселье и пиршество? Когда впору плакать, замаливать грехи — совсем не время танцам и ходьбе по канатам. Волей-неволей люди ходили просто смотреть на зрелища или когда были голодными.

Правление эмира Музаффара было постоянным праздником и пиршеством. Например, когда наступал новый год, то в течение двух месяцев не прекращались гуляния и пиршества. Потом наступал праздник жертвоприношения или праздник разговления. Когда эти праздники кончались, то устраивали туй по поводу обрезания или по поводу бракосочетания царевичей или царевен.

Удивительны были эти пиры и празднества, на которых благородные люди и пальцев своих не могли запачкать. Только люди низкие, разный сброд — шуты, комедианты, педерасты — таскали в свои жилища харварами подарки. Больше всех уносили старые сводни, которые доставляли во дворец девушек и проституток. В дни праздников в царском дворце канары с хлебом, мешки с изюмом, банки с халвой и сахаром сбрасывали с вершины арка на головы людей, так что некоторым головы разбивали и засоряли глаза; хлеб и все явства попадали под ноги, пропадали и никто этим не пользовался. Однако в царском гареме все прислужники, доверенные лица, прочая челядь и служащие при этом оставались голодными, так что были не в состоянии разговаривать. Вечером, когда они освобождались и шли к себе домой, они находили немного сухого хлеба и одну воду.

Удивительно то, что это положение дел и горожанам и поселянам казалось вполне нормальным. Три четверти населения охотно возносили молитвы о продлении царствования эмира. Лишь одна четверть из числа людей умных, которые были недовольны таким поведением, искали защиты и убежища у бога.

Что за разврат и распутство овладели природой людей из-за удаления от веры и приближения к неверию и неверным! Слушание флейты, лютни, танцы действительно соответствуют характеру низких людей, подонков и [незрелых] детей. По этой причине в тех случаях, когда предполагали, что нужно одобрение, (во время ли борьбы или на собраниях с танцами и пением, юношами, шутами, комедиантами и другими, ожидающими своей очереди и канатоходства) разные бродяги и подонки с неумытыми задами, подымали руки и возносили молитвы за господина эмира, призывая и народ, наблюдавших за зрелищем, молиться [говоря]: «Молитесь за эмира, чтобы он стал миродержцем».

Что за шум и возбуждение! Что за пиршество и зрелище, которые мы видим в век этого эмира, и подобных которым не видели и не слышали во время его отца и деда!

Да сделает его аллах миродержцем и да повяжет пояс его сам Хайдар Али!

Некоторые лица, понимавшие истинное положение, хватались за голову и проливали слезы по поводу положения их самих и эмира. Просили у аллаха защиты и покровительства, [опасаясь], как бы однажды и им не попало бы от общего злосчастья и не настигли бы их беды из-за совершающихся злых дел.

Да, когда было решено преступные поселения [Лота] уничтожить, то уполномоченные на это [ангелы] донесли главному исполнителю Джебраилу, — да будет мир с ним! — что наступил срок исполнения. Но что в это утро тринадцать человек совершали намаз, — подходят ли они также под приказ? Всевышний Джебраил, — да будет мир с ним! — отправился к святейшему величию [аллаху]. Дан был приказ уничтожить всех. Будь они хорошими, они не проживали бы в этом городе.

Другим делом, которое по мнению эмира могло способствовать устойчивости государства и прогрессу в султанате, были молитвы и обращения к богу, а не меч и плеть: меч из-за того, что он не приобретает золото для султана, а плеть — потому что она не доставляет султану девушек и женщин. Молитва защищает государство, — и довольно. В этом он был твердо убежден. А того не знал он, что если бы было достаточно молитвы и тумаров, то и впредь пророк, — благослови его аллах и да ниспошлет ему мир! — ограничивался бы только этим в отношении врагов и сопротивников.

Да, молитва может давать результат, но только при том условии, что человек сам сопровождает ее соответствующим внутренним и внешним поведением. Но не тогда, когда другим приказывают: вы займитесь от моего имени этим делом [молитвами], сам же я не буду воздерживаться от разврата и дурных дел.

Еще вот что: он им назначает вознаграждение, хотя в действительности сам не имеет на него законного права. Он отпускает деньги на такое дело, чтобы сделать их соучастниками преступления. Они, получая от него вознаграждение за дело, которое им поручено, конечно, знают, что султан не имеет права тратить государственные средства на такое большое количество лиц. Ведь в действительности султан сам наемник, которого общество избирает для службы себе и которому как бы говорит: «Если ты будешь защищать имущество, охранять дороги и дом наш от врагов, то тебе из шура и хараджа с земли отдадим определенную сумму. Ты на эти средства собери людей и прикажи быть тебе в этом важном деле помощником, потому что ты один не сможешь это сделать».

Но если такого рода личности превысят свои права, то они нанесут ущерб другим. А несчастному бедняку самому не остается пропитания, не то чтобы еще давать другим.

Да, султан обязан расходовать средства на дела, но лишь тогда, когда он раскрывает [богатства] морей и рудников, одерживает победы над неверными и приобретает бессчетную добычу. Тогда он может давать каждому то, что тот просит. Но он не должен только ради своей благополучной жизни стать бременем для нищего общества и те средства, которые у него собраны, в определенных условиях тратить так, как ему вздумается, не употребляя их по назначению. Деньги, которые были даны на [общественное] благоустройство, он не должен тратить на постройку султанских дворцов или употребить их на украшение мечетей, не посещаемых населением. Такой султан — олицетворение божьего гнева в облике человека.

В дни его [правления] людям следует спешно начать каяться в грехах и вымаливать прощение, так как аллах на них разгневался, сделал их пленниками такого жестокого правителя. В связи с тем, что эмир был предан разврату, он боясь позора, стал раздавать золото многим людям и приказывал заниматься молитвами, посещением мазаров и чтением корана, полагая, что обманет бога этими жалкими мерами, что господь, — да будет он прославлен! — дал ему такую льготу, что он может делать все, что захочет. Вскоре спросят его: «Тебе было сказано, чтобы ты эту сумму потратил на такую-то цель, а ты ее потратил на себя. Ты обращаешься ко мне с открытой молитвой и гордишься при этом. Ты ведь имел право на один дирхем из казны! К примеру, из каких денег ты потратил десять тысяч дирхемов на такую-то девицу?».

И еще он [эмир Музаффар] был убежден, что при таких свойствах он найдет спасение от русской опасности и что эти качества станут для него защитой и покровом в его положении.

Между тем русские чиновники хорошо понимали, что контрибуцию они сами не смогут собрать в казну, поскольку открытая тирания и насилие не свойственны их законам и поскольку они сверх установленного порядка на большее не осмеливаются. Они видели, что эмир пьет кровь своего народа, и им это было приятно и они говорили, согласно стиху: «Откуда бы ни совершалось убийство, — все нам на пользу». Когда жители города станут бессильными, то после того. как одержим победу и завладеем им [городом], — сохранить и удержать их в подчинении будет легче.

И то, что русские откладывали и медлили с захватом страны, было им выгодно, поскольку это сберегало им определенные расходы. Кроме того, каким образом удерживать в подчинении такое многочисленное разношерстное население? Как бы ни потребовались добавочные расходы после установления порядка? [Не лучше ли] возбуждать волнения и смуту и бросить в это наше общество камень раздора?

И эта снисходительность и беспечность происходит от их дальновидных соображений. И когда они уже увидели дороги открытыми, они этому не доверились и сказали: «Сиди в таком месте, откуда тебя не прогонят».

Времяпрепровождение эмира, когда он находится в столице, заключается в том, что с вечера до утра проводит [время] в разврате с группой танцующих безбородых юношей и женщин в гареме после вечерней молитвы. После ужина их приводят в гарем к главным женам. Женщины и мужчины, которые находятся в присутствии эмира в его ставке, начинают плясать и петь, сопровождая [это] припевом: «Да будет здоровым его высочество!» Это произносили громким голосом, чтобы доходило до слуха горожан. Начало такого собрания [совпадало] с призывом к вечерней молитве, но никто его [призыва к молитве] не слушал и не откликался. Когда приближается утро, эмир вместе с двумя-тремя слугами, заспанный, без омовения, читает вечернюю молитву. Сразу же после вечерней молитвы он приказывает призвать к предутренней молитве, несмотря на то, что до утренней молитвы остается еще час, — тут же читают вторую утреннюю молитву. Потом спит до десяти часов утра, идет в уборную, освобождается и моет руки. Потом в течение получаса смотрится в зеркало, причесывается, накрашивается сурьмой и румянами. Потом идет в помещение, чтобы выслушать приветствие от чиновников, а иногда это приветствие он еще до восхода солнца принимает. Затем после утренней молитвы до десяти часов дня, обычно, во дворец собирается много народу просителей: те, кто принес подарки по какому-либо случаю, и те, кого вызвали из подчиненных областей. Все в ожидании переступают с ноги на ногу. Некоторые, опасаясь, что не успеют поздороваться с эмиром, бегут во дворец, не совершив омовения. Другие, совершив или не совершив омовение, уходят с молитвы из своей квартальной мечети в надежде, что удастся совершить намаз в дворцовой мечети. Но, придя, они обнаруживают, что здесь намаз уже закончен. Солнце уже взошло.

Кое-как совершив намаз, он затем до десяти часов сидит и молится за эмира. Затем эмир в таком беспорядке принимает приветствия и требует присланные во дворец доклады. Он их рассматривает и, не поняв, о чем там просят, отсылает их к писцу и мушрифу. Они вторично докладывают, что такой-то говорит и тот-то просит благословленного указа. Если последует решение, то пишут, а если нет, — то это остается без внимания. Например, из Гиждувана от начальника тамошней полиции пришел доклад, что этой ночью такие-то забрались во двор такого-то, унесли такие-то, вещи и убили двух-трех человек. Об этом нам сообщил хозяин двора. Так как у нас нет разрешения схватить [воров], мы это дело не расследовали. Каково будет соизволение? Если эти разбойники уйдут в пустыню, поймать их будет трудно.

Если эмир не спит, то решение по донесению выйдет около восхода солнца. А если спит, то решение выйдет к вечернему намазу или на другой день. Короче, лишь по истечении двух дней, приступят к расследованию и розыску убийц и вора. А за это время вор окажется уже в Хорезме. По окончании этого приема эмир вызывает к себе участников [собрания] и приближенных, поносит и ругает их.

А в это время уже готов утренний завтрак. Эмир расспрашивает присутствующих о совокуплении, о случках различных животных. Это продолжается до тех пор, пока пища, перебродив в желудке, возбудит похотливость. Тогда он вскакивает и бежит на женскую половину и там наслаждается со своими законными и незаконными женами, пока не появится нужда пойти в баню помыться. После бани требует к себе брадобрея, а затем отправляется спать. Спит столько, сколько требует его натура. Затем встает и идет в приемную залу, требует к себе приближенных. Приносят полуденный обед. Во время еды продолжаются непристойные разговоры, пока снова не ощутит желания. И опять он бежит во внутренние покои.

Так проводит он все время — день и ночь — в столице. Не проходит и недели, как появляется желание отправиться в степь. Тут же назначаются люди вазира для доставки проституток. Арбы за арбами, нагруженные женщинами, прибывают в степь. Гоняют туда и сюда верховых, так что можно подумать, что эти люди спешат выполнить очень важное дело. А в действительности их гонят затем, чтобы доставить на один фельс сурьмы, белила или мушки для проститутки. Когда эмир отправляется в степь, то его сопровождает три тысячи воинов. Они на полях крестьян разбивают палатки и шатры, уничтожают множество посевов. А для того чтобы не скучать, они устраивают в лагере беспрерывные пляски и пение целых хороводов. Все время раздаются звуки флейт и барабанов.

Будь снег и дождь, жара и холод — все происходит без изменений. Группы молодых людей поют и пляшут и в грязи и на снегу, трясут головами и задами, вызывая лишь сострадание к себе. Но ни у кого нет свободного времени, чтобы хотъ смотреть на них. И каждый занят самим собой по причине трудностей, связанных с отрывом от дома, от родины и с путешествием.

И если кто-либо из крестьян и подданных хочет подать просьбу или изложить свои нужды, то ему необходимо выехать из города и в жару, и в холод ожидать от трех до пятнадцати дней. При этом неизвестно, получат ли они решение по своим делам или нет. Во-первых, потому, что слуги и приближенные боятся представить доклад из опасения, как бы это ни вызвало раздражения или досады у эмира. А если и представят, то ответ, соответствующий прошению, с благословенных уст может не сойти. А если что-нибудь из сказанного эмиром обсуждается и проверяется придворными, то кончается все только бесполезной возней. Но если и будет приказ, то снова писцы и чиновники два-три раза должны получить ответ.

Короче, если прошение относится к воде, то пока будет получен приказ султана, вода в реке высохнет, и посев без [воды] и солнца пропадет. Когда этот приказ выйдет из царской канцелярии, жалобщик, взяв его, бросит в арык или на ветер, потому что он бесполезен. А между тем на эту записку истрачено зря двадцать-тридцать дирхемов.

Но если бы донесение было по поводу комедиантов или розыска проституток, то оно сейчас же было рассмотрено — и тут же вышел бы приказ. Такое донесение не вызывает докуки и соответствует желаниям эмира.

Способ путешествия таков: у крестьян насильно, по приказу, начинают забирать верблюдов и арбы бедняков. Благодаря этому, становится известно, что эмир отправится в путешествие. Несколько дней хлеб и другие товары в город не поступают. На все продукты внезапно поднимаются цены. Раздаются вопли вдов и сирот-бедняков. Повсюду люди, побросав грузы, разбегаются, так как верблюды, попавшие к воинам, подыхают из-за дурного обращения, а арбы, которые попадают им в руки, ломаются и их сжигают, а лошади погибают от худобы, потому что их хозяевам не разрешают оставаться поблизости и ухаживать за своими животными. Давать им [животным] траву и воду некому. А если и разрешают, то они через небольшой промежуток времени от своей лошади и арбы убегают по той причине, что на животное нагружают кладь без всякой жалости и сверх того на него садятся, а за кормом и питанием животного не наблюдают. Через одну-две остановки животное подыхает и тем избавляется от мучений.

О, удивительные беспорядки! Ведь эмир на наем животных выдает воинам несколько тысяч дирхемов. Они получают из казны еще несколько тысяч дирхемов за подохших верблюдов и лошадей. Но ни один дирхем не попадает хозяину верблюда и арбы. Жаловаться они тоже не могут, потому что никто не сумеет их жалобу доставить султану, чтобы не докучать ему.

О, удивление! Все тайны гарема и жен султана на устах у всех людей, однако выезд эмира считается государственной тайной, и никто не должен знать, когда он отправится в путешествие. Никто не знает, кого эмир возьмет из города и кто отправится в путь, кроме как в тот момент, когда об отъезде известит бой литавров. Тогда становится известным, что в этот час эмир выезжает. Неизвестным остается, однако, по какой дороге и через какие ворота он выезжает; и множество народа [воинов, крестьян] бегают по всем улицам, суетятся, волнуются ради встречи [с эмиром]. И точно так же людям вазира приходится много хлопотать, приготовляя завтрак, и при этом они не знают, где сложить кухонные принадлежности. Когда они выезжают за город, то в течение двух-трех дней стоят за его стенами. Затаив дыхание, людям приходится ожидать, пока султан сядет в седло и отправится в путь. И так с утра и до вечера. Вьючные лошади находятся под грузом. Кресло эмира привязано к шее носильщиков. Измученные, они стоят на месте, не выходя из города. Когда наступает вечер, людям становится ясно, что эмир этой ночью останется в городе; тогда груз снимают на землю и начинают заботиться о воде и пище. И нередко бывает так, что когда люди спокойно находятся на месте, а пища в котле сварена или наполовину сварена, эмир садится верхом и останавливается для привала в пустынном месте, удаленном от населенной местности, чтобы тем людям доставить больше хлопот из-за воды и травы.

Или зимой он решит переночевать в пустыне, чтобы люди не находили убежища от холода и испытывали страдания. Привалы считаются обязательными через каждые полфарсаха. В жаркое и в холодное время все воины, взяв в повод лошадей, не спуская грузов, не разбив палаток, сидят в ожидании. Так проходит целый день, а иногда и ночь — и только тогда садятся верхом. Люди стоном стонут. Однако не могут это [свое недовольство] открыто обнаружить. И на этих остановках люди кушбеги занимаются доставкой проституток. На протяжении дороги никому не удается спокойно достать травы. Несмотря на это, все же находились люди, которые добивались того, чтобы бежать у этого стремени и не достигали [желаемого]. Истинно сказано: «Если бы не глупцы, то мир погиб бы!».

Во время этих путешествий никто не был в состоянии выбрать себе место стоянки. Например, если в поездке находился войсковой казий и на дорожных остановках не находил себе места, поневоле останавливался в пустыне — будь то в жару или в холод. Несмотря на это, на всех остановках, которые эмир сам назначил, людям надлежало приходить для приветствия. Ни у кого не было возможности выдвинуться вперед или отстать без того, чтобы его не бранили или не окликали. Если кто-либо приносил харвар травы и продавал за динар — хорошо! Но если никто ничего не принесет в лагерь из продовольствия, то никто об этом не спросит и не задаст вопроса: «Почему пришел или почему не пришел?» В этом каждый был волен.

Во время этих путешествий, если чей-нибудь груз падал на землю, его сосед не помогал, а если от жажды или от холода кто-либо погибал, то попутчик не обращал на это внимания.

Однажды автор этих строк сопутствовал такому благословенному путешествию. Была близка зима, а время путешествия длилось более трех месяцев, и все с нетерпением ожидали, когда эмир сядет верхом и возвратится домой, чтобы провести предпраздничный намаз разговления в городе Кеш. В это время пришло известие о смерти вазира. Мы обрадовались, что теперь эмир волей-неволей вернется в город. От полноты восторга я написал на дату смерти вазира хронограмму:

Назвал год этой даты — «Проститутка».

И эту хронограмму прочел на одном собрании ученых us тех, которые постоянно пребывают во дворце эмира. Большинство стихов не одобрило, говоря, что вазир был благороднейшей опорой государства: «Ты не сделал доброе дело тем, что плохо говоришь о нем».

Я напомнил им о событиях, которые здесь уже описаны: о пленении иностранцев, о приезде Казимбека и об его отъезде, о неосведомленности его в положении этих людей. Что из-за всего этого и происходит разруха в государстве, что все из-за злополучения вазира случилось. Они сказали, что если дело так обстоит, то всего, что ты сказал, мало.

Действительно, после того, как весть о смерти вазира подтвердилась, эмир вернулся из Шахрисябза и прибыл в Карши. Там без нужды оставался около пятнадцати дней, а между тем у людей изнывала душа в ожидании дома.

В эти дни погода стояла умеренная. Когда же погода переменилась — наступил холод и пошел сильный снег — эмир выступил из Карши и направился в Бухару. В эту ночь из-за ветра, грозы и бурана дорог не было видно, и многие заблудились в степи и погибли. До первой станции Ходжи-Мубарак тридцать три человека из наших солдат замерзли, сбившись с пути. Привезли [только] их трупы.

Сам этот бедняк вместе с товарищами, боясь за свою жизнь, внимательно осматривали дорогу, чтобы не потерять ее, а добравшись до места назначения, около двух часов подыскивали себе место для остановки. Куда бы мы ни приходили, везде в караван-сараях и дворах стояли сарбазы и говорили: «Это место такого-то десятского, а это — такого-то сотника. Он сейчас прибудет». И никому там не разрешали останавливаться. Некоторые из товарищей вступали с ними в перебранку. Сам я стоял в стороне и молился за эмира, чтобы он стал покорителем мира, пока под утро один продавец лепешек, проявив сострадание к нашему положению, привел нас в один двор за деревней. Мы там остановились. Отдали ему два-три дирхема. И провели эту ночь до утра в доме более тесном, чем могила вазира и чернее, чем счастье эмира.

На утро мы отыскали своих коней под снежными сугробами. Помолившись за эмира, сели верхом. Я спросил у одного из товарищей, который обладал юмором: «Если в день страшного суда у эмира спросят: «Почему сразу же не отправился в Бухару в тот день, когда вышел из Сабза, дабы твои воины спокойно туда добрались, ведь погода была хорошая? Почему именно в то время, когда на землю опустилась длань гнева судьбы, ты вышел и народ наш подверг несчастьям и погибели? Что бы ответил на это эмир?» И товарищ сказал: «Он ответит на это: «Да, так было, но я, прибыв в Карши, назначил Мухаммад Гуляма кушбеги, а его сыну передал зякет со стада, а такого-то сделал казием, а такого-то — раисом. Это задержало мой отъезд в Бухару». Я на это возразил: «Если скажут: о тиран, если бы ты, то дерьмо, которое ел в Карши, съел бы в Бухаре, что изменилось бы?» Товарищ сказал, что эмир бы на это ответил так: «Это я знаю, ты не знаешь». Я продолжал: «А если ему скажут, что раз ты сам настолько глуп, почему в государственных делах ни с кем не советуешься».

«Он не согласится и прогонит нас, говоря, что этот народ сбил меня с пути и лишил разума своими бесконечными приветствиями», — пояснил товарищ.

«Значит, я и ты составляем это общество?» — заметил я. На это товарищ возразил: «Я никак не согласен с этим, потому что мы испытываем свою долю страданий из-за него».

Вообще во время эмира Музаффара имели место ужасные перемены. Благосостояние Бухары [клонилось] к упадку. Большинство обрабатываемых земель опустело из-за недостатка воды, так как вода Бухары оказалась в руках неверных, а бедняки-крестьяне бежали из туманов в русские владения и поселялись на берегах Сыр-Дарьи. И много земель, принадлежавших султану, осталось невозделанными из-за угнетения чиновников — сборщиков налогов.

Однажды в канцелярии казия два человека вели тяжбу относительно воды и земли. Один дехканин требовал от другого сто дирхемов долга. Амин предложил отдать истцу за эти сто дирхемов участок земли, засеянный пшеницей, утверждая, что при хорошем урожае тот получит триста дирхемов. Но он не соглашался: «Я хочу свой долг, а не эту землю. Если я в качестве налога с этой земли отдам урожай даже полностью сборщику ушра и амлакдору, то они не согласятся и подвергнут меня пыткам».

Действительно, чиновники и сборщики налогов требовали десятину и харадж как с вспаханных, так и с незасеянных земель, а крестьянину говорили, что если бы эта земля была засеяна, она дала бы сто манов зерна налога. Ты сам, мол, проявил небрежность — поэтому неси наказание. По этой причине крестьянина бросали в тюрьму и заковывали в цепи.

И туманы, которые во время покойного эмира вносили десять — пятнадцать тысяч танга ушра и хараджа, в наше время были вынуждены отдавать сто тысяч танга. И каждый год, осенью, эмир ударами палок требовал отчет у сборщиков налогов. И то, чем он [сборщик налогов! владеет, он [эмир! забирал в казну; и таким путем дирхемы и серебро подданных — все поступало в казну.

Однажды во время покойного эмира главный судья, заботясь о пользе государства, доложил, что аренда базара шелковичных коконов за шесть тысяч танга находится в руках такого-то, а такой-то предлагает взять его за двенадцать тысяч танга. Если будет высочайшее соизволение, следует внести в реестр — пусть будет на пользу казне. Покойный эмир упрекнул его и сказал, что на базаре шелковых коконов танга не сеют. Всю эту добавочную сумму человек этот хочет забрать у бедняков и тем загрязнить казну и лишить ее чистоты. Лучше пустая казна, чем наполненная [несправедливо] взятыми деньгами подданных.

В наше время с этого базара дают казне сто тысяч танга и около пятидесяти тысяч дирхемов делят между собой весовщики и арендаторы. Один дехканин рассказал, что он привез два с половиной сира шелковичных коконов из Гиджувана и на выручку за них предполагал купить несколько необходимых вещей: «Когда я пошел на базар, мой товар взвесили на нескольких весах. В двух-трех местах с меня взяли сбор в пользу эмира и за место. Я отдал все за полцены и заполвеса по сравнению с тем, что полагалось, и, став обладателем десяти танга, пустился наутек с базара в страхе погибнуть самому на коромыслах весов этих воров».

И дирхемы, которые таким путем собираются в казну, растрачиваются на бесчестье и шутовство. Ни один дирхем не попадает лицу, имеющему на него право.

Однажды одна из привилегированных жен гарема эмира родила девочку. На люльку, сумак[233] и горшок было потрачено три тысячи золотом. И пока на седьмой день ребенка уложили и запеленали в люльке, было потрачено пятьдесят-шестьдесят тысяч дирхемов.

Вкратце об этой роженице. Это была невольница, побывавшая во владении нескольких туркмен и купцов. Она приглянулась эмиру и стала госпожой гарема. Через несколько лет она, познавшая тысячу мужчин, в гареме забеременела. До того, как этот плод упал на землю, его уже нарекли обладателем счастливых созвездий, назвав царевичем-миропокровителем. Для него заказали две люльки одну — из золота, другую — из серебра, инкрустированные и украшенные драгоценными камнями, а также одежду, отделанную жемчугом и шитую золотом; тюки парчи и кашемировые шали разорвали ему на подстилки и пеленки. Толпы женщин в доме кушбеги были заняты кройкой и шитьем одежды и вещей ребенка. И толпы искусных людей украшали его колыбель и сумак золотом, эмалью и чернью.

А звездочеты заранее, еще до рождения, предсказывали, что будет мальчик и что он будет миропокорителем. Когда же этот ребенок появился на свет, то оказалось, что это девочка. Несмотря на это, в течение семи дней продолжалось величайшее празднество в столице Бухары. И каждый день три мана риса, несколько манов халвы и сахара раздавали городским женщинам. И все жены знатных военачальников, кланяясь, входили во дворец с подарками и подношениями, а уносили харвары ответных подарков. Три дня султанский арк был недоступен. Перемешавшись между собой, женщины и безбородые юноши, фокусники и танцовщики разгуливали в приемных дворцах и по переулкам внутри арка. Они пели песни, били в бубны, а все прислужники и старосты спрятались в соборной мечети.

А вечером сам эмир чванливо прохаживался среди женщин в большом зеркальном зале величиной пятнадцать на десять газов, разукрашенном и в картинках.

Все эти женщины, незнакомые и знакомые служанки и посторонние сидели вдоль четырех стен вокруг разостланного громадного и обильного дастархана, по длине и ширине равного этому помещению. На нем харварами были разложены разные сорта халвы и кушаний.

Сам эмир сидел на полутроне в середине комнаты, раздавал угощения и сладости женщинам соответственно их рангу и степеням, приговаривая: «Это — такой-то женщине!» Слуги относили к указанной женщине и клали перед ней. А на площадке за этим домом различные певцы распевали песни, декламировали предания, устраивали грандиозные зрелища; юноши и девушки плясали, а женщины били в бубны. Эмир время от времени брал суму, полную дирхемов, выходил на суфу и бросал их на голову этой толпе. Женщины бросились сломя голову собирать деньги. У одних оказывалась разорванной обувь, у других разбита голова, у третьих сорваны головные повязки и тюбетейки... Все вопили. Эмир смеялся над этой толпой и расцветал [от удовольствия].

Но судьба плакала над ним. Вот каким стало управление туранской страной, которое перешло к такому дурачку, менее [разумному], чем эти женщины! Это занятие, которое он сам для себя избрал, является делом домашних хозяек, но не соответствует сану эмирства. Где тот глаз, который [мог бы спокойно] наблюдать этот позор и эти безобразия его величества — эмира мусульман!

Золотую колыбель поставили на ковре эмира, а серебряную в доме кормилицы. Каждое утро из эмирского гарема проститутки и публичные женщины открыто выносят полные мешки лепешек и халвы, но от всех этих праздников и пиршеств ни одного куска не доходит до рта человека достойного и имеющего права. Все доставалось сводням и проституткам, их родственникам и близким, которые несли службу главным образом при коровах и ослах, а службу гуляма приравнивали к управлению страной. И все окружавшие эмира были назначены на высокие должности и посты чиновников, а вазира города не считали в числе своих секретарей.

Из числа новых обычаев, которые во время этого эмира получили распространение, было празднование нового года. Когда солнце достигало середины созвездия Рыбы, начинались приготовления к празднованию и пиршеству. Начинали собирать предметы и оборудование, необходимые для фокусов и для хождения по канату. К середине месяца Тельца было ведено собрать людей — землепашцев из всех деревень и пригородов. А различные цехи ремесленников силой выгонялись из города. Вечером на всю ночь приказывали зажигать светильники: начинались игры, песни, пляски, фокусы...

Удивительно, что шейхов города вместе с мюридами[234] также приглашали на эти празднества. Собравшись в круг, они читали маснави Мавлави. В другом месте устраивали зикр, а еще где-нибудь читали молитвы корана. В то же время среди комедиантов раздавались сквернословия и проклятия. Заставляли людей смеяться, изображая людей говорящими и действующими на манер неверных. Так, в окружении улемов, сейидов вроде главного казия, райиса мухтасибов, а'лама[235] и ахунда два [актера] в обличьи казия и раиса города, повязав головы кишками овец в виде чалмы, сидя задом наперед верхом на ослице, подражали судебному разбирательству. В присутствии главного казия задавали друг другу вопросы: «Его превосходительство раис приказал считать педерастию запретной. Каков ваш приказ?»

Улемы от этих шуток смеялись и ими наслаждались. Самого раиса, [вернее подражающего ему лицедея], сажали верхом на осла задом наперед. Затем привязав к хвосту осла веревку с петлей, набрасывали на шею раиса [актера]. Руки его связывали за спиной, а ноги прикрепляли к животу осла. В присутствии этого главного раиса два человека вели тяжбу за безбородого юношу: «Этот юноша взял у меня тысяча танга, а этот человек путем насилия овладел им и «стал помехой в наших отношениях». Изображающий раиса приказывает: «Иди, этот парень принадлежит тебе». Другой человек подошел с другой стороны и предъявил такой же иск. Изображающий раиса снова говорит: «Иди, этот парень твой». При этом оба истца держат в руках по куску бараньей селезенки, а кто-то другой — сосуд, полный воды против зада ослицы. Эти два человека произносят проклятия на этого изображающего раиса, возмущаясь таким решением, которое он принял. Ударяют этой селезенкой о воду в сосуде, а затем сильно бьют по заду ослицы так, что несчастная шевелила губами и проклинала это пиршество, его хозяев и участников, а большинство людей одобряло это [представление].

Однако эти [проклятия] не доходят до ушей улемов. Тогда же этой намоченной печенкой бьют по губам изображающего раиса с такой силой, что треск [этого удара] разносится очень далеко. Первым, кто при этом смеется, бывает сам раис, осуществляющий надзор на базаре. А другие улемы, наблюдающие все это, в это время наслаждаются. И никто из наблюдающих это пренебрежение ничего не говорит: «Да проклянет аллах смотрящего и исполнителя!»

Или же мужчина и безбородый юноша в женском платье, сидя верхом на верблюде, проезжают мимо этого собрания и в присутствии этих улемов совершают совокупление и произносят ужасные слова и выражения. Все с удовольствием и с охотой смотрят и слушают, радуются и смеются. И на этих празднествах днем и ночью мужчины и женщины смешиваются между собой.

На некоторое время приходили и знатные женщины в мужских одеждах. А тут в полном разгаре был базар разврата, азартных игр, бесед блуда и содомитства. За каждой стеной и в каждой канаве влюбленные, желающий и желаемый, достигают своих желаний. И сам раис по надзору за базаром наблюдает и поощряет картежников и занимающихся педерастией.

Мунши[236] дивана рассказал: «Однажды находящийся при мне стражник ушел по какому-то важному делу. Через час, когда стражник вернулся, он рассказал, что видел одного старика, который был опоясан поверх [одежды], а на ногах у него были сапоги деревенские по виду (те, что носят в кишлаках)». Старик спросил его: «Где дом муфтия?»[237] Стражник показал, что, мол, там он. Старик спросил: «Где происходят занятия эмира?» «В этом саду», — ответил стражник. В это время по веревке шел канатоходец, а звук флейты и большого барабана вздымался вверх. Старик спросил: «Когда эмир находится в этом саду, где пребывают его жены?» ему ответили, что в этом же саду. «А каким же образом эмир переносит, чтобы все эти крики чужих мужчин проникали в его дворец?» На замечания старика стражник ничего не смог возразить. Далее старик продолжал: «Я пришел из тумана Ваганзи, прибыл по важному [делу] и привез донесение. Несмотря на то, что мы живем в степи и обычай закрывать женщину у нас не так строг, мы [все-таки] не хотим, чтобы в наш дом проникал голос чужого мужчины и чтобы наши жены это слышали». Потом он взял стражника за руку и сказал: «Ты кажешься юношей разумным. Мне вспомнился один рассказ. Я тебе его расскажу, а затем пойду по своим делам». Дело было, когда Аяза продавали Махмуду. Султан спросил цену раба. Хозяин Аяза сказал, что цена этого слуги тысяча динаров и что за меньшую цену его нельзя продать. Султан возразил: «Ты что, дивана? На базаре цена такому слуге десять динаров. Ты что за нелепость говоришь?» Ходжа, хозяин Аяза, ответил: «Этот гулям обладает тремя талантами и этим превосходит всех свободных. Пускай султан сперва его проверит в этих талантах. Если выдержит испытание, то султан волен за эту сумму взять его или не взять?» Султан спросил: «Какие же это таланты?» Ходжа ответил: «Этот раб хорошо разбирается в драгоценных камнях и умеет хорошо распознавать лошадей. Сущность людей [тоже] хорошо определяет».

На руке у султана был кусок изумруда красивого тона. Он передал его рабу, чтобы тот определил этот камень и сказал бы о его свойствах. Аяз взял его и, подумав и рассмотрев, сказал: «Хороший камень, но внутри у него недостаток: там, где имеется пустота, находится червь». Султан дал его вазирю, чтобы он разбил. Вазир стал отговариваться, что не следует портить такой красивый драгоценный камень из-за слов невежественного раба.

Аяз сказал: «Слово султана — это драгоценная жемчужина. Из-за презренного камня не следует ломать драгоценную жемчужину». Вазир устыдился. Аяз взял этот изумруд и разбил его. Действительно, из его нутра появился тощий червяк.

Султану смелость Аяза понравилась и сам Аяз пришелся ему по душе. Он приказал уплатить цену раба и отдал его хозяину халат. Потом сказал: «Пойди в конюшню и отдели беспородных лошадей от породистых». Аяз ушел. Придя, он сказал: «В конюшне нет ни одной породистой лошади, все с недостатками. Если будет высочайшее соизволение, я пойду и выберу из лошадей воинов, которые находятся в царском дворце». Затем вышел. Через некоторое время он привел тощего коня. «Вот хорошая и породистая лошадь, это скакун. Он станет бегуном, если его выдрессировать». Султан спросил: «Через сколько дней проявится его сущность?» Он ответил, что только через месяц и при том условии, если он сам будет наблюдать за ним. Султан приказал, чтобы он так и сделал.

Действительно, через месяц дрессировки он привел ее, и она по всем статьям и качествам одержала победу среди всех других лошадей. Затем Аяз сказал: «Все казенные лошади прошли дрессировку. Их положение уже определилось, а эта лошадь до сих пор не видела дрессировки».

Однажды султан спросил: «Думал ли ты о моем характере, о моих особенностях, — кто я таков?» Аяз ответил: «Да, думал, но сказать об этом могу только при двух условиях: во-первых, пусть все присутствующие освободят собрание, а, во-вторых, чтобы кровь моя не пролилась». Султан согласился, дал письменное свидетельство и распустил собрание.

«Я думаю, что султан происходит не из царской семьи, а из семьи булочников и продавцов хлеба», — сказал Аяз. Махмуд, смутившись, удивленно спросил: «На каком основании ты это говоришь?».

«Когда дворецкий приносит дастархан, глаза эмира следят за хлебом и каждый хлеб он осматривает со всех сторон, оценивая муку и пшеницу. Эта особенность свойственна булочникам». — «Если проверю и окажется неправильным — что ты сделаешь и что прикажешь сделать с тобой, исходя из моего права мести?»

«Эмир [волен] делать все, что велит месть».

Тотчас же султан пошел к матери и спросил ее: «Скажи правду, от кого ты меня зачала и если не скажешь правды — путь спасения для тебя будет закрыт». Мать его ответила: «Отец твой, Сабуктегин,[238] после того, как я несколько раз родила девочек, строго сказал, что если и на этот раз снова принесешь девочку, выгоню тебя из гарема. В ночь твоего рождения и моего разрешения от бремени я послала в город кормилец и других посыльных лиц [с тем], чтобы принесли мне всякого новорожденного мальчика, где бы он ни родился, — не дай бог я снова рожу девочку! Случилось так, что я снова родила девочку. В эту ночь жена придворного пекаря, который находился на государственной службе и доставлял хлеб во дворец, родила сына — это и был ты. Я послала девочку вместо тебя, а мальчика, которым был ты, взяла во дворец. И в настоящее время моя дочь все еще находится в доме пекаря, который поставляет хлеб в этом государстве».

Султан похвалил Аяза за прозорливость. И свою молочную сестру из дома пекаря забрал во дворец.

Закончив этот рассказ, старик добавил: «Я предполагаю, что этот эмир не является сыном султана Насрулло. Возможно, что его отец был танцором, рассказчиком или фокусником, в противном случае, никакой благородный человек не стал бы предаваться таким низким и глупым [занятиям]. Султану нужно запрещать такого рода недозволенные [дела] и развлечения, а тем более не являться самому их зачинщиком». И старик отказался от своей жалобы: «Не желаю обращаться к невежественному муфтию. Который соглашается с таким развратом султана, и не пойду к нему [муфтию] ни с каким иском. И не совершу греха, имея с ним дело». Сказав это, он отправился в обратный путь.

В общем, в исламе во время эмира Музаффара проявился всеобщий упадок и полное расстройство. Шариат был принижен властью. Во главе [всех государственных] дел и должностей водворились в большинстве низкие, рабы и недостойные.

И в религиозном, и в государственном управлении установился такой беспорядок, что никто не был в состоянии обрести покой — ни богатые, ни бедные.

Поэтому всевышний сделал эмира слугой, прихвостнем и прислужником русского государства.

Так, он был вынужден во время падения Хорезма,[239] когда русские напали на Ургенч,[240] взять на себя заботу о воде и корме [траве] для верховых животных неверных. На все привалы и остановки он доставлял им зерно и хлеб. И в этих победах и завоеваниях русских он им оказывал поддержку и душой, и имуществом. Тем самым он позаботился о будущих своих делах. Ради кратковременной своей жизни он обрел [вечный] позор и ради удовлетворения кратковременного вожделения навеки запечатлел в книгу времен свое черное имя.

Когда царевич[241] отправился к русским[242] для установления мирных отношений и с просьбой о милости, — из-за недомыслия и низменности побуждений посла[243] он вернулся с пустыми руками и сухими губами, [не солоно хлебавши]. Как отец, так и сын надеялись, что после того, как бухарский царевич съездит с изъявлением покорности, русский царь обязательно прикажет снова вернуть отошедшие области.

В пути царевич время от времени от скуки читал коран и говорил: «Как я предстану перед отцом?» Он еще питал надежду на то, что, возможно, губернатор Ташкента вернет ему область и не отправит его с пустыми руками.

Однажды он спросил у меня о способе гадания по корану и искал предсказание в нем. Вышел следующий стих: «Сказал всевышний: «А когда мы желали погубить селение, мы отдавали приказ одаренным благами в нем, и они творили нечестие там; тогда оправдывалось над ним слово, и уничтожали мы его совершенно».[244] От меня он потребовал истолковать это гадание. Я спросил: «Что желаешь, чтобы я правдиво истолковал или доставил удовольствие?» Ответил: «Нет, скажи правду». Я сказал: «Отец твой два раза при встрече с неверными бежал. Бухара и ее люди оказались под угрозой. Следовало, чтобы вы были удовлетворены остатками, а на большее не надеялись. Иначе вы все окажетесь бунтовщиками». Царевич спросил: «Каким образом?» — «Смысл благородного стиха в том, — продолжал я, — что Всевышний и Святейший вседержатель мира постановлением священного послания приказал: «Всякий раз, когда мы выражали желание погубить и разрушить город или деревню, то я поручал это дело тому, кто ведал им [городом], и решение о том городе или деревне передавал в руки казию, хакиму, военачальникам и знатным. Например, такое, дело, как священную войну с неверными. Затем все эти власть имущие из-за стремления к сану и предводительству и любви к мирским делам в порученном деле совершали нерадивость упущения и не проявляли ни подчинения, ни исправления. После этого становится законным обещанное наказание и уничтожение этой деревни и его населения. [И действительно], мы то селение уничтожаем и разоряем основательно. [Степень] разорения такова, что после недолгого времени мы позволяем неверным овладеть тем селением. Иногда мы кого-нибудь побуждаем, чтобы тех вероотступников раздавить а с ними и жителей того селения».

«Затем, знай, о царевич! Эти надежды на то, что губернатор отдаст нам области, — пустая мечта, [порожденная] меланхолией и незрелой мыслью. Если Бухара [еще] два-три дня останется в твоей власти, то и это большое счастье и за это надо благодарить».

[Действительно], когда мы прибыли в Ташкент, губернатор[245] дал царевичу немного изюму и орехов и с тем отпустил. Между тем положение людей этого города изо дня в день становилось хуже и клонилось к разорению. В каждом ремесле и в каждом деле стали обнаруживаться упущения и халатность. И само собой все пошло по пути упадка и гибели. Причинами было то, что исчез надзор на базарах, распространилось воровство в весах и мерах. Недоставало воды в реке. Она приходила не во время. Постоянно мобилизовывали подводы для перевозки провианта и гарнизонов, которые назначались в каждую деревню из страха перед врагами. Подвоз хлеба и зерна из окрестностей был недостаточным. Прекратилась отправка товаров и тканей в отдаленные вилайеты из-за небезопасности дорог,

Однажды в одном комментарии к благородному стиху из корана: «Нет никакого селения, которое мы бы не погубили до дня воскресения или не подвергли бы его жестокому наказанию»[246] я прочел, что Самарканд будет разрушен из-за убийств христиан, а Бухара — вследствие голода и стеснений.[247] В то время в этих краях не было и следа христиан, которые могли бы сюда прийти. После того, как Самарканд оказался в руках неверных, для меня стало очевидным, что содержание предупреждения оправдывается. Однако до сих пор не произошло поголовного избиения, хотя русские неоднократно совещались относительно такого избиения под предлогом устранения раздоров среди населения, собравшегося для установления порядка. Но для этого все еще не нашли удобного случая из-за противодействия им и борьбы великих государств таких, как Турция, Франки и Индия. Но как только русские окажутся в безопасности, они такой приказ подпишут [в том случае], если этот назначенный час близок и если не появится обновитель в начале этого третьего столетия. Но если в это столетие произойдет обновление религии и государства, то возможно, что это предсказание потеряет силу.

Но доказательство наступления в Бухаре голода стало очевидным. Если русские воду Зеравшана употребляют для себя, то возможно до Бухары вода не дойдет. В настоящее время число каналов Самарканда с двенадцати дошло до двадцати восьми. Много степей и долин приказано засевать и заселять.[248] Однажды в начале весны, когда все указывало на уменьшение дождей, я написал эмиру доклад, что в этом году дождей будет мало и, не дай бог, в жаркое время воды не хватит. Не следует беззаботно сидеть в надежде на воду Самарканда. Если будет высочайшее указание, то следует объявить в семи туманах Бухары чрезвычайный сбор [джуль][249] по две танги[250] с каждого танапа.[251] Из собранной суммы можно будет затратить двести тысяч для отвода воды в районах Керки[252] и Келифа из Аму-Дарьи в Карши, Бухару и Миянкаль. Остальные деньги от джуля пойдут на общее благоустройство. В ответ эмир написал: «Правители Бухары не отводили вод. Аму-Дарьи [наоборот], закрывали устья ее [каналов].

Причина в том, что опасались, как бы в результате действий врагов или в результате подъема воды, река, не дай бог, не разрушила Бухару. Отводить воду Аму-Дарьи — противоречит верному решению». В ответ я написал, что это опасение не обосновано. Допустим, устье нашего канала устроим напротив Керков, тогда, предположив, что вода выйдет из берегов, (увидим, что) она пройдет к западу от Карши и к югу от такиров [Караулхона] Караула[253] и Мамаджуграти[254] [около Кагана] по пустыне и пескам, а вблизи Нарзама[255] и Чарджуя[256] снова вольется в Аму-Дарью и никакого вреда не доставит. А если отвести воду у Келифа,[257] то река Хузар[258] повернет вспять и достигнет Миянкаля.[259] Кроме того, можно устье канала укрепить камнями и цементом[260] и туда назначить караульных или приказать одному из курганов, чтобы люди его следили за состоянием реки.

Прошла одна ночь. Снова эмир написал: «Если мы возьмем воду из Аму-Дарьи, русские запросят, почему берете воду из Аму и не довольствуетесь нашей водой? Что мы скажем в ответ?» Я возразил, что русские этого не скажут, потому что если бы они задумали овладеть этой страной, то для них выгоднее, чтобы она была с водой, чем без нее. Мы [вправе] сказать русским: «Твоя вода не во время к нам приходит и наши посевы в жаркое время остаются без воды; ушр[261] и харадж пропадает». В ответ эмир написал, что он [А. Дониш] не оставляет меня в покое; приветствуя меня, он лучше бы настаивал на подачке, а не делал бы мне такие доклады. После этого у меня не было смелости вернуться снова [к этим вопросам].

Однажды, когда я вместе с, посольством прибыл в императорскую столицу, я вступил в спор с губернатором из-за бухарской воды.[262] [Я сказал губернатору:] «Поскольку император великодушен по отношению к нам, то ты также будь к нам дружественным, раздели поровну воду Самарканда: десять — пятнадцать дней отдавай Бухаре и десять — пятнадцать дней отдавай Самарканду. Кроме того, Самарканд и его жители меньше нуждаются в воде из-за изобилия источников и каризов в противоположность Бухаре, где в дни месяцев «Близнецов» и «Рака»[263] источники не дают воды для утоления жажды животных, не говоря уж о том, чтобы оросить посевы. Он ответил: «Воды самаркандской реки [едва] хватает для самого Самарканда. Я размышляю о том, чтобы в Бухару провести воду от Сыр-Дарьи. Сейчас у меня для этого нет возможности, но обязательно добьюсь подписания этого важного мероприятия».

Однако смысл его слов заключался в следующем: «Как только я подчиню себе Бухару, воду к ней проведу отовсюду, откуда смогу». Я же с безмерным упорством настаивал на своем, пока это его не утомило, и он сказал: «Будьте спокойны, я пошлю правителю Самарканда[264] письмо и указание, чтобы каждый год он посылал вам воду в свое время в соответствии с вашими желаниями».

Действительно, после прибытия в Самарканд, правитель сказал нам: «Ко мне прибыл приказ, чтобы я воду в Бухару подавал в свое время в достаточном количестве и в срок. Вы сообщите своему эмиру, чтобы он прислал человека, который постоянно бы находился у реки. Пусть он управляв этим делом и забирает свою долю». Я об этом доложил эмиру и предложил послать одного человека, который бы следил за порядком поступления воды в Бухару. Но никто из правительства не был назначен для этого важного дела.

Случайно воды в этот год было очень много, так что и для Бухары ее было достаточно. Но на следующий год посевы Бухары остались в жаркое время без воды из-за недостатка воды в реке и несвоевременной ее подачи и из-за глупости эмира. Он в свое время туда не послал человека, который бы установил точно день и месяц, чтобы в нужные сроки определить большую или меньшую долю воды. Тем самым, они подали русским повод для возражений. Поскольку в прошлом году они замешкались, то не смогли и в следующем году потребовать своей доли. И по той причине, что вода Бухары не была взята на учет, большинство туманов Бухары было разорено. Земледельцы из-за тирании и притеснения чиновников, побросав большинство своих деревень, направились в сторону Казалинска и в русские земли и там приобрели воду и землю.

Кроме того, когда правитель — тиран и сходит с пути справедливости и шариата, то он постоянно находится в страхе за свою жизнь, имущество и власть. Он становится недоверчивым, с дурным характером, ни на кого не может полагаться.

Эмир из-за чрезмерной похотливости отдалился от всех божественных запретов и дозволенных обычаем дел. Страх и боязнь овладели его натурой. Безопасность государства он видел только в том, что в каждую деревню, в каждый кишлак назначил воинов, в виде гарнизонов или же приказывал целой толпе читать непрерывно коран или повторять молитвы. По всем этим причинам, цены на зерно и другие виды (продуктов) постоянно колебались. Каждые две недели войска, выступая, нуждались в том, чтобы забирать у людей лошадей, верблюдов и арбы для перевозки грузов. Понятно, что люди, дающие в наем подводы, постоянно убегали и не хотели своих животных давать в наем воинам, так как очень часто лошадь или верблюд, которых отдавали в наем, уже не возвращались к хозяину из-за дурного обращения с ними воинов, которые нагружали их сверх меры тяжелым грузом и не заботились о своевременном и достаточном корме и воде для животных. Большинство животных при этом погибало. Вместе с тем ни один воин не осмеливался просить деньги на наем животных и на их покупку. Однако начальник войска брал из казны в два раза больше и тратил на свое брюхо и свои нужды.

По этой причине цены на пшеницу в столице доходили иногда до сорока танга и больше, а иногда до двадцати танга. А цена маола, сала доходила иногда и до шестнадцати танга. И каждый раз, когда лошадей и верблюдов забирали для войска, прекращался подвоз на рынке пшеницы и зерна. Люди подымали плач, но этот крик и стенания ни к чему не приводили.

Я неоднократно при удобных случаях докладывал и предлагал купить тысячу верблюдов, передать их одному-двум даруга[265] и караванщикам с тем, чтобы в свободное время зерно, уголь и дрова привозили для нужд дворца, а излишки отвозили бы на базар. Это будет на пользу и казне, и подданным. Какой смысл ежедневно закупать по дорогой цене на базаре по нескольку верблюжьих нош дров и угля и доставлять их во дворец? Если будут делать, [как я предлагаю], то это даст на определенную сумму пользу казне, ведающей общественным благоустройством. С этим также связано и упорядочение дел бедняков и облегчение положения народа. Ни у кого из стоящих у царского трона это представление не нашло одобрения.

Однажды я сказал эмиру: «Русские войска имеют четырехколесные арбы. Одна лошадь может вести приблизительно четыре и даже больше манов груза. На каждую арбу назначается четыре человека. Каждый по очереди садится в нее и погоняет лошадь. Если изготовить четыреста таких арб и передать в казармы, люди, ведающие лошадьми арсенала, пусть выделят по одной или больше лошадей для упряжки в эти арбы. Благодаря этому, воины спокойно будут совершать поездки. Зачем брать в наем верблюдов, что наносит вред имуществу подданных и бедняков и подымает [все] цены?»

Но и такое решение не было принято властями и никем не было одобрено по той причине, что средства к жизни народу добывать стало трудно, ремесла и работа потеряли свой блеск, благополучие в народе исчезло. День и ночь молились за его величество эмира: «О боже, да станут их величество миропокорителем».

Так, конец нити порядка и совета выпал из рук людей этого города. Каждый искал от другого какого-либо средства, но пути не находил. Войску не было покоя, беднякам не было безопасности, а богачам довольства. Каждый разрывал глаза, ожидая обновления державы и веры, но никаких следов этого не увидел, хотя уже было близко начало третьего столетия после тысячи. И как бы ни стремился каждый что-либо сделать для того, чтобы обновить государство и нацию, это плодов не давало, так как был близок конец 300-летию этого тысячелетнего цикла [1300 г. Хиджры, или 1900-й]. Тем более, что небесные предводители содействовали этим беспорядкам и смутам. Одно высшее сочетание небесных светил случилось около 98 после 1000, в месяце соур или начале месяца джади[266], а еще одно неблагоприятное сочетание в 1302 г. в созвездии Рака. Оба они предшествуют переворотам, переменам и смутам. И влияние этих двух констелляций остается в силе, чтобы проявиться в течение пятидесяти лет после тысячи.

[Следует ожидать], что или каждый год, или в течение пяти или десяти лет произойдет какая-нибудь смута. Прекращение этих смут, можно предположить, произойдет в 350 г. Однако это произойдет после великого побоища, которое проистекает из противолежания светил и злочастия гороскопов ученых и противоположности султанских звезд. Не говоря уже о том, что [должно произойти] по мелким приметам этих констелляций.

Эмир Музаффар скончался, а на его место воссел Абдалахад — его преемник. А русские открыто [на глазах у всего народа] господствовали в Бухаре и ее окрестностях. И если предыдущий вручил [русским] государство и сделал он это скрыто и тайно, то вновь пришедший эмир открыто отдавал [свое] государство [русским]. И никакого явного новшества не проявилось. Но гадальщики и люди, занимающиеся подсчетами и умозаключениями, предполагали, что после эмира Музаффара тот, кто станет во главе государства и займет трон, — будет обновителем столетия и вере и государству подарит блеск и сияние. И в государстве заново установит порядок.

Нет, нет! Все эти мысли и надежды развеялись в, один момент. Ай, вай лучше не стало, а стало хуже! Прежний эмир хоть произвел обновление в развитии танцев и пения, фокусничества и клоунского искусства. Этот же эмир оживил [только] базар глупцов, дураков и неразумных. И из всего существующего на сеете не выбрал ничего, кроме еды и сна. И если отец [его] ласкал негодных, то иногда и благородным давал поллепешки. Однако сын его и эту половину лепешки перестал давать.

Надежда предсказателей на обновление нации была основана на том, что творец и создатель, разрушив город или деревню злом и насилием угнетателя, сделает их процветающими справедливостью другого.

Но причина и источник всего этого заключается в угнетении и предательстве по отношению друг к другу самих бедняков и крестьян. И поскольку они не сопротивляются и не раскаиваются в тирании первого насильника, то им сажают второго насильника во главе государства. Он должен наказать народ, а если не сделает этого, то третьему передаст власть над ними; и так все дальше и дальше до тех пор, пока все-таки раскаются, иначе город и селение будут разрушены или на их место посадят других. Точно так же справедливые правители. Если одному из чиновников дадут власть над какой-нибудь местностью, а он будет совершать насилие и притеснение, то он [справедливый правитель] заменит его другим, который будет справедливым и милосердным к народу. После того, как ковер государства и дела правления Бухарой перешли к эмиру Абдалахаду, он пошел дальше отца. Всем стало ясно, что беднякам и подданным этого государства не приходиться ждать улучшения, а разврат и порча не приостановились. И сейчас тень смут и бедствия распростерта над их головами. Несчастья и бедствия всегда наготове войти к ним в дверь, В конечном счете все эти несчастные события были органически присущи этому времени и наблюдатель обнаружил бы их во всех делах.

Вскоре пишущий эти строки был вынужден в третий раз отправиться в императорскую столицу.[267] До этого я находился в углу покоя, довольствуясь сухим [хлебом] и водой. И был спокоен. После победы русских над Хорезмом эмир Музаффар отправился в область Кеша,[268] чтобы склонить к себе бедняков и войско. Благословенное письмо обо мне прибыло к кушбеги: такого-то прислать к августейшему стремени для того, чтобы он вместе с послом отправился в страну русских. Я полагал, что, возможно, по случаю победы над Хорезмом русским напишут поздравительное послание и сделают кого-то послом. Поскольку я жил отшельником и искал уединения, то был в неведении [относительно] государственных дел. Причина же отправки этого посольства была другая.

У императора был назначен свадебный праздник. Правители Самарканда написали эмиру, что по случаю такого события приличествует послать посла с изъявлением дружбы и лояльности, потому что на этот праздник прибудут люди [из] всех государств.[269]

Одним словом, на этот раз Мухаммад кушбеги дал мне лошадь и снаряжение и поспешно отправил к стремени султана. Приехав в Шахрисябз, я остановился в медресе и пошел с приветствием в ставку. [Там я] не заметил признаков интереса к посольству и путешествию ни с] чьей стороны. Два-три дня утром и вечеров по нескольку часов околачивался во дворце. Никто ни о чем меня не спросил. Ночью я был в медресе, днем во дворце уединялся на молитвы. Султан, находясь среди народа, иногда посматривал в мою сторону. Я спросил у приближенных, кто станет послом, чтобы я был при нем. Мне ответили: «Кто назначается послом, куда пошлют посольство и каково вообще положение — совершенно никому неизвестно». Однако потихоньку говорили, что будет послан к русским или Яхши бек додхо,[270] или Исмаддин туксоба,[271] или Наджмаддин ходжа Мир Асад.[272]

На четвертый день пишущий эти строки сильно соскучился и написал доклад с требованием, что я, мол, прибыл по высочайшему указанию к счастливому стремени. Уже три дня, как лошадь стоит привязанная к нужнику медресе, сам сижу в пустой худжре. По слухам посольство и путешествие состоится. Называют трех лиц, но кого именно пошлют, до сих пор не определили.

О, ласковый к рабам, время для этого посольства и путешествия, которое назначено по предложению высокого разума, удобно и благоприятно! После победы над Хорезмом необходимо отправить приветственное посольство к русским. До сих пор колеблются между тремя лицами и никто еще не утвержден и не назначен. По милости его величества пусть будет назначен наиболее проворный и безбоязненный. Тот, кто готов смело тратить деньги без страха, тот пусть будет послом, потому что по глупости и неразумности все они равны между собой. Прочитав этот доклад, эмир рассмеялся и соизволил сказать, что эти трое равны по скаредности. Пусть поищут другого. Наконец, послом назначили Абдалкадыр бека додхо, потому что он храбрый и безбоязненный. Тогда же я доложил о необходимом снаряжении и о том, что необходимы такие-то и такие-то предметы для подарков. Было приказано выдать двадцать тысяч танга в виде жалования послу и одну тысячу танга пишущему эти строки, чтобы в течение одной недели приготовили все необходимое для путешествия. Нам разрешили выехать из Шахрисябза, и мы отправились в сторону Самарканда [и дальше] к русским. Перед отъездом я доложил, что нам необходимо иметь августейшее письмо с тем, что если что-нибудь у нас спросят, то мы ответим в соответствии с письмом. Но содержание письма нам не доверили и черновик не дали. Во время этого путешествия на долю пишущего выпало меньше трудностей и беспокойств, чем это имело место, когда он сопровождал Абулкасыма додхо. С этим послом я с юношеских лет был знаком и близок. Внешне он со мной говорил ласково и сдержанно: «В этом путешествии ты главный посол, я твой нукер. Мои люди — это твои люди. Добро и зло, которое принесет это путешествие, от тебя зависит. Все, что пожелаешь, кому захочешь дать и кому хочешь запретить — все лежит на тебе. Ты отвечай и высокому господину».

Но все это было только на словах. По глупости, благодаря опьяняющим напиткам и слабоволию довести это до конца он не сумел. В тех случаях, когда приходилось брать или давать, держать или расстилать, дарить или запрещать, он без причины и без соображения распоряжался. Там, где надо было дать дирхем, — он дарил динар, а там, где не надо было жалеть динар, — он ничего не давал.

Короче, благодаря неразумию и бестолковости, пока добрались до Оренбурга, деньги на дорожные расходы посла кончились. Снова взяв у бухарских купцов десять тысяч танга, отправились в Петербург. В пути правители, назначенные русскими в вилайетах Туркестана, встречали нас с почетом, устраивали угощения и провожали. Посол также раздавал им подарки, на что ушло все, что [было] пока не прибыли в Петербург. Здесь нас поместили в красиво разукрашенном доме. Был назначен один крупный чиновник, ведавший нашими ежедневными расходами. Все необходимое доставлялось нам ежедневно и заносилось в тетрадь.

Еще в Ташкенте к нам был приставлен один из чиновников министерства по фамилии Федоров, который был с нами в дороге. К нему добавили еще двоих. По вечерам нас водили в рестораны, а днем на прогулки осматривать государственное казначейство, сады, удивительные места из царских дворцов и тому подобное. Нам доставляли различные виды кушанья и напитков, фрукты и сладости. К нам был назначен переводчик по имени Казимбек — один из секретарей министерства — для того, чтобы переводить наши беседы. Тот самый, который был при нас и во время первого посольства. Это юноша разумный и образованный. Благодаря сходству характеров, он проникся к этому бедняку сильной дружбой и искренней привязанностью. Придя, он приветливо и доброжелательно расспросил меня, а затем пошел к послу. Поговорив час, он вышел и, подойдя ко мне, сказал: «Как звали того пустого человека, который приезжал в прошлый раз?» Ответил: «Абулкасим додхо». — «А этого как зовут?» — «Абдалкадир бек додхо». Он спросил: «Какие цели имеет это посольство?» Я ответил, что не знаю и что, [вероятно], в письме эмира что-нибудь написано. Возможно, там поздравление императора со свадьбой дочери. Тогда он сказал, что прежний посол был человек невежественный, но разговорчивый, а этот невежественный и малословный. «Разве в нашем государстве нельзя найти человека другого сорта? И во всех других отношениях второй [посол] хуже первого. Или эмир ваш совсем не способен отличить умного от глупого?» Затем добавил: «Одним словом, все то, что помнишь из содержания письма, изложи мне, чтобы соответственно ответить, если государь спросит». Я сказал: «Незадолго до выезда из Бухары я докладывал эмиру, чтобы он дал нам копию письма, дабы мы говорили в соответствии с ним. Но нам не дали и отправили. Очевидно, мы не были достойны этого».

Назавтра он [посол] принес письмо от эмира и сказал, что в нем эмир выражает желание, чтобы один из сыновей находился на службе у царя, дабы стать наследником. Я перевел это государю. Он сказал, что у бухарского эмира много детей и он не знает, кого эмир хочет сделать наследником и послать к нему. Ответ за это возлагается на Кауфмана. Пусть он установит, кто станет наследником и приедет.

В это время Кауфман — губернатор Туркестана, несмотря на свою болезнь, также находился в Петербурге, чтобы присутствовать на царском празднике. Тогда, взяв письмо, я прочел его и увидел, что оно написано со слов самого эмира, а он скрыл его от меня от стыда и смущения. Оно было написано в выражениях, какими мужчины пишут проституткам, безбородым мальчишкам и в котором без конца повторяются одни приветствия. Коротко его содержание сводится к следующему: «Я бы к тебе сам приехал и выразил бы покорность, но боюсь племен и духовенства. Я к тебе пошлю своего сына в качестве моего заместителя, чтобы он находился у тебя на службе, изучил бы порядки и стал бы моим наследником».

В то время Казимбек, выйдя от нас, отправился к Кауфману, которому царь поручил [следующее]: «Когда из Петербурга уедешь, то напиши письмо эмиру Бухары, и того сына, который будет назначен наследником, пришли в столицу изучить порядки». Кауфман покачал головой и с поклоном принял [поручение].

Однажды переводчик пришел к послу для беседы и сказал мне: «Царский праздник близок. Во все государства отправлены извещения. Цари приезжают для поздравлений и пожеланий счастья. Готовятся к великим пиршествам и угощениям. Ты составь стихи на имя царской дочери и ее жениха с датой свадьбы. Я переведу и покажу его императору. Император, конечно, будет очень доволен. Вашему посольству будет дано много отличий и почестей». Тихо он мне добавил: «Этим также некоторые нелепости со стороны посла прикроешь». Затем он сказал: «Тураб бек из Кашгара прибыл послом от Якуб-бача. Он составил пять-шесть двустиший без размера с восхвалением Петербурга и правления царя. Несмотря на то, что они были без особого смысла, я их, исправив и переведя, передал царю. Он [царь] был очень доволен и его [Тураб бека] посольству это принесло много пользы, притом что сам посол никакой прозорливостью не обладал». Я ответил согласием.

Однако по причине расстройства, дорожной усталости и перемены мест чувства мои были мрачными, а мозг мой печальным, и я не был с состоянии составить и полустишия, не говоря о сочинении стихов. По вечерам нас таскали на пиршества, а днем мы обходили царские дворцы и казенные здания, так что у меня совсем не было свободного времени.

Каждый раз, когда переводчик видел [меня], он спрашивал: «В конце концов, что ты сделал и что сказал; если ты сочинил стихи, покажи мне». Я говорил: «Хорошо, хорошо!»

Видя его настойчивость, я подумал: должно быть, он хочет меня проэкзаменовать или обнаружить мою неспособность. Помимо воли я спросил об имени жениха и невесты. Он назвал, имя юноши — Альберт и что он франк, сын Виктории — царицы Калькутты Индии.

Дочь царя — Мари, сокращенно от Марьям. Своим лицом она освещает для него весь мир и ее выдают замуж. Между вечерней и ночной молитвами я эти девять букв написал в начале девяти двустишей. И передал их ему. Вот они:

По закону муамо, когда выкинут [высчитают] «куда» из [суммы трех слов] (стан, смятенный, разум), то появится христианская дата.

Этот акростих переводчик перевел и преподнес императору. Тот был очень доволен, одобрил его. Особенно ему понравилось то место, где говорится о восьмой сфере, на которой соединились все созвездия ради того, чтобы на празднике императора их рассыпать перед народом. В награду за сочинение этого акростиха он прислал мне золотое инкрустированное кольцо, украшенное его именем, драгоценными камнями, состоящими из тридцати четырех алмазов весом в три мискаля. И везде, где бы он ни проезжал в коляске со своей дочерью, завидя меня, он указывал на меня дочери, [говоря], что он тебя восхвалил и твой праздник воспел в стихах, и раскланивался со мной. Я тоже отвечал низким поклоном. В общем, он [всячески] выражал свое удовольствие. В тот день когда я написал этот стих по настоянию переводчика, я его тщательно переписал и поля бумаги вокруг него украсил и разрисовал кисточкой. В это время ко мне подошел посол и спросил: «Что ты делаешь?» «То, что велел Казим, — акростих», — ответил я. Он взял в руки и прочел. Цвет его лица переменился, он сильно разгневался. Я узнал, что он на меня сердит по трем соображениям: первое — ты мусульманин и почему же восхваляешь неверных; другое — ты жадный по природе человек, хочешь что-либо получить от них; третье то, что если услышит эмир, будет сердиться. Что ты ответишь на это? Я ответил: «Беги, Вы меня за это извините и знайте, что это сделано вынуждено. По настоянию Казимбека — переводчика — я поневоле взялся. Кроме того, восхваление неверной в силу необходимости не содержит ничего предосудительного. Этот вождь, — да будет молитва аллаха над ним! — изволил сказать, что родился в эпоху справедливого царя. Он сам был ласковым и мягким с неверными, дабы смягчить их сердца и склонить к вере. А кроме того, ведь мы сюда привезли в страну неверных один-два лака танга в виде налога [контрибуции] с мусульманского населения и признали себя бессильными сопротивляться и сражаться. Не дело говорить грубости и проявлять упорство. Все, что мы отсюда получим каким бы ни было способом, — это будет даром. Если же в этом деле мне будет какая-нибудь польза или перепадет прибыль, то, во-первых, это будет на пользу тебе и твоему эмиру. Мне же никакой выгоды нет, кроме вреда и ущерба. По этой причине гнев твой не уместен. Он сказал: «Какую пользу в этом мне и эмиру ты воображаешь?» Я ответил: «Я в этом посольстве участник и назначен эмиром, но внешне являюсь твоим нукером, постоянно находящимся на службе. Например, если в награду за мое хвалебное стихотворение мне дадут один дирхем, тебе дадут десять, а если мне подарят десять дирхемов, то тебе дадут сто; и когда мы возвратимся в свое государство, то эти дирхемы будут возвращены эмиру. Турецкие правители при отправлении посольства в большое государство после получения ответного письма забирают перо и калям, штаны и халат посла. Из-за скупости и жадности [из-за тесных рук и узких глаз] они не могут обеспечить сытость и благополучие своего войска. По этой причине он вынужден был передать вилайеты в руки людей сильных. Ему необходимо стало рассылать послов и посольства. В отличие от прежних времен, когда к ним приходили послы из Индии, России и Рума, теперь от них отправляют к тем».

Несмотря на сказанное, мои извинения не убедили Мир додхо. Он вышел из моего помещения. В день, когда закончились празднества, я написал доклад о празднествах и копию акростиха включил в него. Мне было приказано: «Тебе нет дела до доклада посла. Описывай только случившиеся события». Но посол после ссоры со мной испугался, как бы я не написал на него жалобу эмиру. Каждый день он присылал ко мне человека, чтобы я показал ему свой доклад. Я говорил: «Когда будет закончен, я представлю, вложу в пакет и отдам самому послу, чтобы он был спокоен». Когда я донесение закончил, я отнес его к нему [послу], вложил в пакет и передал ему, чтобы он сам отдал в русскую почту для отсылки эмиру. Прочитав доклад, он сейчас же прибежал вслед за мной, набросил мне на плечи халат, отделанный золотом, и много извинялся, говоря: «Я, не поняв, наговорил тебе грубости. Я думал, что эмир услышит и рассердится, а ты скроешь это». Я сказал, что нельзя иметь секреты от падишаха. Можно скрыть от любого человека, но не должно иметь секреты от султана. Слова, которых нельзя сказать султану, нельзя говорить нигде и их не записывают. Он попросил на него не обижаться. Я сказал: «О, Беги! Я больше, чем Вы видел бегов и о ними общался, и как Вы меня не узнали, также и они не узнали. Я на них нисколько не сердит и на Вас тоже не сержусь. Вы прощены. Я Вас понимаю. Ведь я уже превзошел то положение, которого Вы достигли. Вы же до меня не доросли. Впрочем, чего бы Вы ни достигли, меня понять Вы не сумеете. [Ибо, как сказано в стихах]: «Истину пустыми глазами нельзя увидеть».

Действительно, во время этого путешествия русский царь выказал мне сверх меры уважение и почтение; меня приглашали на царские приемы и помещали впереди других посольств. В домах зрелищ он мне отводил место вблизи своей ложи. Мне было оказано множество знаков благоволения и преподнесено много подарков. После свадебных празднеств меня отпустил. Картину пиров и праздников, зданий и зрелищных домов я пространно описал в «Наводир-ул-вакосъ» и прозой, и стихами. И у кого будет желание, сможет там об этом узнать.

По причине того, что Самарканд попал под власть русских, вода реки Зеравшан большей частью была предназначена для расходования на земли его окрестностей, до тога необрабатываемые, а для Бухары воды оставалось мало. Я сказал послу, что всякий раз, как встретишься с Кауфманом, требуй воды для Бухары, так как Самарканд [помимо реки], имеет еще источник и подземные каналы. А в Бухаре в течение трех летних месяцев [даже] колодцы не дают воду. В эта время один бурдюк воды невозможно получить и за полдирхема. Вода самаркандской реки во все времена распределялась [поровну]: либо три дня подавалась туда [в Самарканд] и три дня в Бухару, или же понедельно или по пятнадцать дней вода отпускалась Бухаре беспрепятственно.

В Петербурге, всякий раз как мы встречались с губернатором, я без устали наводил посла на речь о воде для Бухары. Он [губернатор], обычно, говорил: «Действительно, вода Зеравшана будет израсходована в Самарканде, так как я распорядился о многих посевах и постройках. Я думал и о воде для Бухары. В свое время я проведу воду из Сыр-Дарьи». Смысл этих слов был таков: «Я вас подержу голодными и без воды до тех пор, пока сам не вступлю в царскую резиденцию Бухары». Я спросил, почему не проводят воду из Аму-Дарьи? Он ответил: «Большинство посевов Бухары, исключая земли вокруг Карши и Каракуля, питаются водой Аму-Дарьи. Я его спросил: «С какого места Вы предполагаете отвести воду Сыр-Дарьи?» Он ответил, что из Чиназа к с северных [склонов] иштиханских гор можно доставить воду для всех бухарских туманов.

Так как напоминания о воде, которые я без устали повторял, ему надоели, он во время нашего отъезда из Петербурга милостиво обратился ко мне и сказал: «Успокойтесь, после совещаний в государственном совете мне разрешили делить [поровну] воду для Бухары и Самарканда. Я приказал губернатору Самарканда Абрамову, чтобы при встрече с вами он разделил воду так; как вы пожелаете».

В это время мы, имея разрешение вернуться, прибыли в Ташкент. До приезда губернатора и прибытия подарков и приветствий падишаха мы около двух месяцев оставались в Ташкенте, и я до отъезда из Ташкента закончил «Рисалаи Низамийа», которую начал еще в дороге.

Поскольку я писал эмиру, что сейчас путь вражды и распрей с русскими закрыт, теперь по необходимости надо установить порядок, сочетающий узбекский и русский [элементы]. А потом, если понадобятся, открытое столкновение будет позволено. Сейчас помимо дружественного и вежливого подчинения другого средства нет.

Выехав из Ташкента, мы прибыли в Самарканд. Правитель Самарканда Абрамов встретил нас и сообщил: «Ко мне прибыл с курьером приказ от губернатора о том, чтобы воду реки разделить поровну между Бухарой и Самаркандом, как вы того пожелаете [по нескольку дней]. Но это распределение должно быть твердым, пока в реке имеется вода. Теперь вы сами доложите эмиру об этом, чтобы он прислал уважаемого и почтенного человека, в присутствии которого. и с помощью людей, знающих дело, производить распределение воды».

Случилось так, что в это время обильная вода вышла из берегов, прибыла к Бухаре, снесла большинство посевов и залила дороги. Мы послали доклад его высочеству эмиру, который в это время был в области Кеша. На этот доклад не последовало никакого ответа и никого не прислали.

Так пришла осень. Воды было недостаточно, и урожай этой осени, не получив воды, погиб. Бедный эмир снова приказал собрать водный налог и, собрав около ста тысяч танга, с поклоном и подарками отдал русским управителям воды в Самарканде с просьбой пустить воду [в Бухару]. Скудоумие этого правительства отсюда видно яснее ясного:

Выехав из Самарканда и прибыв в Шахрисябз, мы были удостоены встречи с эмиром. Я вместе с русским [попутчиком] остался в посольском доме. Умир был раздосадован и недоволен. Мною он несколько дней пренебрегал и не замечал, потому что я написал правительству правдивые доклады без подслащения [лести]. Наконец, по дороге в Бухару, в Каршах, он меня вызвал к себе и расспрашивал около часа об отношениях с русскими и о деловых результатах [поездки]. И я без утайки рассказал обо всем, что было. Упомянул и о переговорах относительно посылки наследника — царевича. Я сказал: «Его величество в своем письме выразил желание послать одного из своих сыновей на службу царю, дабы он, изучив военное дело, стал наследником престола. Дать ответ на это письмо поручено Кауфману. Я не знаю, что написал об этом его величеству Кауфман и каков ответ на эту просьбу». Эмир начисто все отрицал: «Я ничего такого не говорил и Кауфман мне никакого письма не посылал». Я сказал: «Основная ошибка в этом деле та, что оно проведено без обсуждения и совета. Назначение наследника и его обучение военному делу тогда будет уместным, когда будут упорядочены все государственные дела и дело будет вестись согласно принятым в других странах порядкам, например, в России или Иране, или другом государстве, которое назначает царевича наследником. Если у главы государства двое или трое сыновей, то всех их зачисляют в войско солдатами, одевают в военную форму и помещают в казармы. Они отличаются от обычных солдат соответственно своему дарованию. Того из них, который отличится своими знаниями и талантом, по решению государственного совета, а не по желанию падишаха, назначают наследником. Если его величество выберет наследником только одного из царевичей, то другие из них, никогда не видя порядка и не приученные к порядку, [могут] в суматохе стать правителями. Неизбежно станут говорить: «Что такое порядок? И кто наследник?» И никто не положит голову в ошейник послушания наследнику. И возникнут волнения и смуты».

Одним словом, бедняга эмир, считая, что эта просьба означает своего рода «добро пожаловать», написав об этом русским, полагал, что из этого ничего не выйдет, что этим он докажет крайнюю степень покорности и готовность подчиняться приказам. Мол, мое рвение служить тебе так велико, что даже посылаю к тебе свое дитя, которое по существу то же, что и я сам, что русские эти слова примут за достаточное извинение и другого ничего не потребуют. Но поскольку государственные дела у народов, привыкших к порядку, зависят от слов и затем к делам, — то со стороны русских пришел запрос по поводу этой записки. Кого, мол, из сыновей [эмир] пошлет к нам на службу и кого он назначит наследником. Эмир волей-неволей был вынужден определить одного из своих сыновей, которого вместе с Исамаддином туксоба, назначенного послом, и вместе с многочисленными подарками послал в столицу императора, чтобы он побыл на службе у царя и изучил военное дело и язык.[273] После этого пришло настоятельное письмо о наследнике. Вторично был послан другой сын — Абдалахад хан — вместе с сановниками и вазир Истанкул бий кушбеги с соответствующими подарками. Вовремя этих путешествий этот бедняк был назначен на должность казия в одном из судилищ Бухары. По этой причине мое отправление было отложено.

Как-то эмир сказал своим приближенным во время беседы: «Я одного человека послал к русским при посольстве, а он стал [донимать] меня советами. После этого в другой раз я его не пошлю». Я сказал: «Я не желаю служить этим пронырам».

Короче говоря, во время этого путешествия, которое Абдалахад хан предпринял в качестве наследника, царь его несколько раз пригласил в гости и на пиршества. Кроме того, некоторые из числа послов других государств были вызваны на секретное совещание и там их заставили подписаться и приложить печати под официальным письмом, содержавшим двадцать один пункт в отношении проведения железной дороги, проведения телеграфа, постройки церкви для русских воинов и купцов, продажи и купли садов, усадеб, зданий и земли и т. д.

Таким образом он [наследник] вернулся назад, отдав Бухару [русским]. И эмир раскаялоя в своем поступке. Он несколько дней не призывал к себе наследника и держал его в толпе сопровождавших эмира у его стремени. В конце концов через посредство некоторых вазирей и сановников он получил разрешение вернуться в Кермине, где находилась его резиденция. А сам эмир в эти дни [лежал] больной в Карим. После того, как русские овладели Самаркандом, установилась их постоянная связь с ним.

В Бухаре и ее окрестностях вспыхнула страшная эпидемия холеры, которая началась в Каршах и в окрестностях которых за два-три года [она скосила] почти все население. Затем эпидемия перебросилась в Бухару и ее окрестности. Погибло около полумиллиона человек. Большинство деревень и кишлаков опустело, и селения были разрушены. Из преданий известно, что эпидемии появляются из-за чрезвычайного распространения разврата среди народа. А дороговизна на продукты питания возникает из-за нечистых намерений царей.

Действительно, в период правления этих двух государей из-за беспорядка и неустройства управления, из-за злоупотреблений хакимов цены на продукты питания всегда стояли высокие. А из-за отсутствия надзора и суда по законам шариата в делах всегда был в разгаре базар разврата и распущенности.

Постоянное пьянство и распутство с проститутками и юношами господствовало на базарах и в его окрестностях. Подстилки для кружения и танцев цыган расстилались повсюду. А отвратность незаконных дел находила одобрение в глазах людей. От болезни, которой эмир заболел в Карши, большинство воинов, приближенных и чиновников в Карши погибло. Некоторые больные приехали в Бухару и там скончались. Сам эмир тоже вернулся в Бухару и около пятнадцати дней был без сознания. И, наконец, он в самом неприятном виде сменил царский трон на гробовую доску и вернулся в место своего назначения. И все увеселения и наслаждения, которым он предавался в течение двадцати шести лет своего правления, запасы которых он собирал, были потребованы назад в течение пятнадцати дней, и он в бессознательном состоянии в мучениях, учиненных ему ангелом смерти, умер.