История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

ОБИТАТЕЛИ «БОЛЬШОГО ВОЛЬЕРА»

Москва встретила Надю теплым проливным дождем, и, пока она, путаясь подземными переходами, добралась, наконец, с Ярославского вокзала до Казанского, дождь прекратился, и кое-где проглянуло голубое небо. Электрички ходили часто, и, купив билет, она ждала недолго. Прошла по платформе вперед, к первому вагону и села у окна. Промелькнули станции со знакомыми названиями: «Новые дома», «Фрезер», «Сортировочная»… Как будто вчера это было, когда в последний раз она ехала этой дорогой, прижимая к груди аттестат, полная светлых задумок и надежд. Перед своей остановкой Надя вышла в тамбур, где уже стояли на выходе трое мужчин и разговаривали о чем-то своем, перемежая простые, примитивные слова отборной матерщиной. Они не ругались, просто мат органически вписывался в речь каждого из них. «Кто это? Бывшие зеки?» — удивилась она. Но они не были похожи на зеков. Одеты вполне прилично и не пьяны. Майор Корнеев, будучи сам отменным матерщинником, не зная, чем заполнить бур и карцер, приказал нещадно сажать зечек за мат. Но и бур, и карцер не пополнялись сквернословами, никто из зечек не попал туда за мат, а, возможно, его просто не замечали?

Мало изменилась Малаховка за эти годы. Чуть почище на платформе, лучше одеты жители, зато подземный переход совсем заплошал от сырости недавней зимы. Дачники, а их сразу отличишь, с авоськами и сумками, набитыми провизией, спешили, обгоняя друг друга к своим дачам. В общем, все как и прежде, «большой вольер» жил. Не ощущая особой радости от встречи со знакомыми местами, Надя пошла к своему опустевшему дому. Но дом ее оказался обитаем. Не обрадовалась приезду Нади и ее соседка Клава. Уже успела Клава занять ее дом и расселиться с подросшими детьми. Митька, здоровый парнина, косая сажень в плечах, набычился, наблюдая исподлобья за Надей, не ответил ей на приветствие. Комод мамин с зеркалом задвинули в угол, шкаф зеркальный, купленный здесь же, в сельпо, перед самой войной, поставили вместо ширмы, зеркало в шкафу разбили, а за шкафом старый Надин неубранный диван.

— Ты теперь насовсем иль на время? — озабоченно спросила Клава.

— Насовсем!

— Ну да, ну да! Амнистирована! — неопределенно протянула она. — Ты уж извини, ребята подросли, тесно в одной комнате, не умещаемся! Чего там двенадцать метров на четырех!

— Вещи где?

— Какие?

— От мамы остались!

— Какие вещи, хомут да клещи! Тетка твоя из Калуги увезла.

— Все?

— Что получше взяла! Да что у вас было-то? В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи!

Надя согнала беса, готового к бою. Но и Клава догадалась, что может возникнуть серьезное осложнение. Давно была продана кожаная на меху куртка отца, выданная на аэродроме перед войной, старый «Зингер», завещанный тетей Маней, перебита посуда и куда-то исчезли Алешкины книги. Поэтому Клава поспешила заверить Надю:

— Да ты не думай! Мы дом освободим, мы так, временно, пока тебя не было. И дом сохранили, а то растащили бы, опомниться не успела бы, только держись!

Надя вышла в сад, но и там не нашла ничего радостного. После морозов в финскую войну отец посадил две яблони. Мать, любя отца, с особенной заботливостью ухаживала и оберегала их, как память о любимом, радуясь первым цветам и с детским восторгом срывая первое яблоко. Теперь Надя и следа их не обнаружила. Хотела спросить, да что толку? Знала, все равно наврет Клава с три короба. Вечером за тонкой перегородкой, которая стеной делила небольшой дом надвое, было слышно, как спорили и ругались Клава с мужем. Поджарый, лядащий мужичок визгливо возражал ей, в чем-то не соглашаясь. Дородная Клава, или, как е называли в округе, «Клаушка», до войны бойко торговала в «кооперативе» и пользовалась уважением малаховцев, всегда готова ответить, чего привезли, что давать будут, и почем. В войну Клав овдовела и оказалась с двумя детьми на руках. Но оставалась одинокой вдовой недолго. Вышла за инвалида и держала его в «черном теле».

Долго ворочалась с боку на бок Надя на своем скрежещущем диване, который без охоты ей уступила дочка Клавы Аня, угрюмая бесцветная девушка, прозванная в детстве «немой пехтиль» за то что до пяти лет не говорила ни слова. И опять Надя подумала, что безрадостно ее возвращение в отчий дом. «Ни себе, ни людям с моего приезда. Уж лучше бы остаться там, попытаться устроить в театр или в культбригаду». Только под утро заснула, полная тревоги и сомненья.

Проснулась от шепота, шепелявила Клава: — Я те сказала, не разбрасывай деньги, где попало, сам знаешь, кто в доме, не маленькие.

— Пусть попробует только тронуть, я ей лохмы-то живо повыдергаю, — басил Митька.

«Лучше по морде б меня стеганули! — подскочила с дивана Надя и села. — Вот я какая! Люди деньги от меня прячут! И кто? Известная на всю Малаховку жуликоватая торговка Клава!» А Клава догадалась, что ее было слышно, и поспешила за шкаф, виляя необъятным задом:

— Тут о тебе справлялись, будить не стала, сказала, спишь…

— Кто?

— А участковый наш…

— Филька, что ли?

— Что ты! Филимон Матвеевич большой начальник теперь. Трушков, участковый наш, велел тебе в милицию срочно прийти.

— Зачем? Не сказал? Не знаешь?

— А я почем знаю? Все, кто из тюрьмы вернулись, на учете ведь!

И опять сдержала беса Надя. А так хотелось треснуть кулаком по рыхлой, дебелой заднице. Она не знала, что Клава чуть свет сбегала в милицию доложить, что приехала из тюрьмы «эта». Но Надя поняла: хотелось Клаве скандала, чтоб опять побежать с воплями пожаловаться в милицию, чтоб выселить, занять дом на законном основании, осудить хулиганку! Сказать: «Я предупреждала, сигналила!»

Поэтому не унималась:

— Подурнела ты здорово! — вроде как сочувствуя, пожалела она. — Тощая какая! Кожа да кости! И то сказать, тюрьма не красит!

— Верно! Ты молодец, тогда вовремя из кооператива смоталась, а то и тебе растрясти жир побольше моего пришлось бы… — ядовито заметила Надя и отправилась в милицию. Есть хотелось зверски. Она вспомнила, что ела вчера в последний раз утром в вагоне-ресторане с Лысой и ее мужем. На ступеньках универмага, что напротив станции, стояла женщина с корзиной ватрушек и пирожков. Надя купила ватрушку и два еще теплых пирожка с капустой. Быстро затолкала их в рот и направилась в милицию. Пирожки, жаренные на несвежем масле, были омерзительны, квашеная капуста в начинке пахла детскими пеленками, а творог в ватрушке — тухлыми яйцами. «Господи! И зачем я только освободилась? — подумала Надя. — Теперь мне понятно, почему уголовники сидят по два, три срока. Такая тоскливая встреча со свободой немногим лучше, чем за проволокой!»

Полная горьких дум и размышлений она незаметно подошла к милиции. Взглянула, а на ступеньках сам Филя стоит, как гриб, шляпка-фуражка большая, только на ушах держится, чтоб на нос не свалиться, полнехонек рыжих веснушек. Ничуть не изменился… Увидел Надю и в сторону конопатый нос отвернул, вроде не видит, а может, ей просто показалось, не узнал…

— Здравствуйте, товарищ начальник милиции, — степенно поздоровалась Надя, налегая на слово «товарищ», столько лет запретное для нее. Филя обернулся.

— Здравствуй, Михайлова, вернулась, значит? — просто сказал Филя, словно на днях виделись. — Ну, проходи в кабинет, потолкуем…

Кабинет у Фили все тот же, что и раньше, и стол, где сидел симпатичный следователь, и портрет Ленина на том же месте, над столом, только вместо Сталина портрет строгого мужчины в пенсне. «Берия», — догадалась Надя.

— Садись! — предложил Филя, указывая на стул против себя. — Рассказывай, где была, что делала?

— В Воркуте в хлеборезке работала.

— В Воркуте? Эта на Крайнем Севере? Далеко! Ну и как, лихо досталось?

Совсем забыла Надя, что и Филя к ее судьбе руку приложил, а то не сказала бы ему так откровенно:

— Очень лихо!

— Да… — задумчиво произнес он, затем, достал пачку папирос и закурил. — Какие документы выдали? — И, пока Надя доставала свои справки об освобождении: одну — решение Верховного Суда, другую со своей фотографией, Филя толковал ей: — Паспорт надо получить, прописку… без прописки на работу не устроишься нипочем!

— Вот! — сказала она, подавая ему обе справки.

Филя долго, внимательно изучал листок, выданный Наде на Воркуте для предъявления по месту жительства, особенно протокол заседания Верховного Суда, который, видимо, произвел на него сильное впечатление.

— Дело производством прекращено… — вслух прочитал он. Освобождена за неимением состава преступления! Не по амнистии? Что же, выходит, зря тебя осудили? Так надо понимать? Он окинул Надю недоверчивым и строгим взглядом, словно она была виновата, что ее «зря» осудили…

— Сами знаете, что зря!

— Как же так? Хорошо помню, депутат звонила, Симанженкова, что ли? Нет, не она, или как его там черта? «Осудить со всей строгостью», и, выходит, напрасно? Я еще тогда засомневался… А ну, давай по порядку, выкладывай все!

Очень не хотелось Наде объяснять, как и почему ее освободили, но Филя не успокоился, пока не расспросил ее обо всем, подробно. Слушал внимательно и то качал головой, сердито щуря глаза — не одобрял, то, одобряя, прыгал на стуле, ударяя кулаком по столу:

— От ведь как! А?

Выслушав Надю, он долго молчал, переживая. На его конопатых щеках перекатывались желваки. Помолчав, Надя спросила:

— Что мне теперь? Куда?

— Иди быстро сфотографируйся на паспорт, пиши заявление. Получишь паспорт, пропишешься, тогда подумаем…

Обе фотографии лежали у нее в кошельке. Одна для Клондайка, другую забыла отдать Вальку…

— Такие годятся?

— Они самые, с уголком! Теперь еще вот! Сберкнижка Марии Мешковой. Тут тебе в сберкассе по ее завещанию деньги получишь. Да на кладбище сходи… У матери не была?

— Нет еще! — покачала головой Надя.

— Как же так? Надо, надо! Вместе они с Мешковой, рядышком схоронены.

«Господи! Какой он! И живых, и мертвых — всех помнит!» — удивилась про себя Надя.

— Отправляйся, давай! В четыре зайдешь за паспортом. Если на месте буду, ко мне загляни!

— Хорошо, спасибо!

— Как жить-то думаешь? Работать надо!

— Сама еще не знаю. Дом наш заняли, Гордеевы с детьми поселились, косятся на меня.

— Об этом не тужи! Скажу Клавдии, дом мигом освободят. Это не задача. А что косятся, тут уж ничего, милок, не поделаешь. Так люди устроены: в чужом глазу соринку видят, в своем и соломины не чуют. Ты иди! Иди пока на кладбище, а к четырем приходи. Есть у меня кое-какие соображения, — сказал Филя и подмигнул рыжим глазом, отчего веснушки на его щеке дружно запрыгали.

Не к такому разговору приготовилась Надя. Ждала, что будет заносчиво и дерзко говорить, а получилось по-другому.

Два небольших, едва заметных песчаных холмика, полуразмытых весенними водами, — вот и все, что осталось от дорогих ей матери и тети Мани.

«Хорошо еще, чья-то добрая душа воткнула колышки с фанерными дощечками, где были указаны их имена, а то и не узнала бы, где схоронены». В горестном раздумье Надя присела на уголок скамьи, посидела, поплакала, благо слезы еще с утра не успели просохнуть, а потом взяла у сторожа лопату и подправила обе могилы. «Разбогатею, поставлю ограду и памятник», — пообещала себе она. Возвращая сторожу лопату, дала ему двадцать пять рублей.

— Вы уж присмотрите за могилками, теми, что у канавы крайние, — попросила она. — Я приеду, ограду и памятник поставлю скоро.

— Ограду у нас закажи, ребята сварганят, только плати, а памятник не раньше года, жди, земля осядет, — сказал сторож, пахнув на нее винным перегаром.

На соседнем еврейском кладбище шли похороны. Кто-то рыдал, вопил, причитая по-еврейски.

— Чур меня! Чур не мое горе! — прошептала Надя и пошла.

На станционных часах было два, идти в милицию рано. Побродив еще немного, она вышла к дачному поселку, где жила Дина Васильевна. У знакомого зеленого забора, приподнялась на носках и заглянула в сад. Кусты сирени сильно разрослись и скрыли своими ветвями окно дачи. Двое малышей играли в песке, что был насыпан горкой у дорожки к дому. Как будто все было знакомое, а в то же время чужое. Откуда дети? Чьи?

— Вам кого? — внезапно спросил женский голос за Надиной спиной. Она быстро обернулась. Перед ней стояла миловидная молодая женщина, с полной сумкой продуктов в руке.

— Мне Дину Васильевну!

— А вы кто? — с подозреньем спросила женщина, оглядев ее.

— Я? Я ее ученица, — неуверенно ответила Надя.

— Михайлова, что ли, Надя? — нелюбезно произнесла женщина и поставила на землю сумку. — Я бы на твоем месте не беспокоила бы ее, ты ей и так очень трудно досталась, в ее ли возрасте по прокуратурам ходить.

— Я хотела сказать ей спасибо, — в полной растерянности от такого неожиданного приема прошептала Надя.

— Вот я и говорю, самая большая благодарность будет Дине Васильевне, если ты оставишь ее в покое! — сердито сказала женщина, подняла сумку и толкнула ногой калитку, которая оказалась не запертая. — В Новосибирске она, у сына, и очень тяжело больна, — добавила она и заперла за собой калитку на задвижку, как бы давая понять, что говорить не намерена.

— Пожалуйста! — крикнула ей вслед Надя. — Если увидите ее, — женщина остановилась, — передайте ей мою навечную благодарность, за все, что она для меня сделала!

— Так сразу и надо было, чем со шпаной путаться! — бросила через плечо женщина и пошла к дому не оглядываясь.

Не сразу пришла в себя обескураженная Надя, и даже бес не помог, молчал. «Так мне и надо!» — прошептала она и побрела прочь, обратно, в милицию.

Кто эта женщина, которая так жестоко и резко, видимо, оберегая покой больной Дины Васильевны, не только отчитала ее, но и указала ей, как надо быть ей скромнее, не лезть, куда не просят?

«Должно быть, родственница или жена сына», — подумала Надя и тотчас припомнила, что Дина Васильевна в последнее время совсем не подавала о себе вестей. «Не меня, маму мою она жалела добрым сердцем. А меня чего жалеть, путалась со шпаной. Так мне и надо!» — еще раз повторила себе она.

От голода, а возможно, и от пережитой обиды у нее слегка кружилась голова, и в маленьком ларьке, по дороге в милицию, она купила двести граммов колбасы, булку и бутылку лимонада.

Больше, кроме темных макарон и гороха, там ничего не было Тут же, на скамейке, быстро поела, запивая прямо из горлышка бутылки под насмешливые взгляды проходящих мимо мужчин, на ей было все равно, что подумают о ней какие-то малаховские прохожие. Кое-как проболталась по улицам, вокруг милиции, до четырех часов и ровно в четыре постучала в дверь Филиного кабинета. Никто не ответил. Она подергала дверь, но та была заперта.1

Из соседней комнаты высунулась голова в милицейской фуражке: I

— Чего стучишь? Видишь, заперто! Нет начальника! По какому вопросу?

— По личному!

— Тогда жди! К пяти будет.

Надя села на лавку и задумалась. Мысли ее были горькие, как хина. Она потеряла след Дины Васильевны, на которую надеялась, хватаясь, как утопающий, за соломину. До сих пор ей виделось, что придет она к ней с чистым паспортом и скажет: «Спасибо вам, за вашу помощь и хлопоты. Я пробыла почти пять лет в «Сталинской академии Речлаг», но они не прошли зря. Меня окружали умные и образованные женщины, осужденные порой за несуществующие преступления. От них я узнала многое, что было скрыто от меня великой ложью великих лжецов! Они указали мне, неверующей пионерке, путь к Всевышнему, научили молиться, уверовать в Бога! Узнав истину, я стала такой же, как они, но не нашлось среди них, кто предал бы меня, хоть и был мой мозг «поражен антисоветчиной. Я работала там, как каторжная, за кусок хлеба и черпак баланды, но дай мне Господи и здесь, на воле воробьиной встретить таких же людей!» Теперь это сказать было некому.

Погруженная в свои размышления, она и не заметила, как пришел Филя.

— Давай, заходи! — приказал он.

Филя долго усаживался, шелестел бумагами, перебирая их на столе и по тому, как он озабоченно морщил свой низенький лоб и шевелил бровями, Надя поняла: он готовил себя и ее к нелегкому разговору.

— Садись! — сказал он, увидев, что Надя все еще стояла у дверей. — К матери ходила?

— Ходила!

Филя еще некоторое время шмыгал носом, сморкался в нечистый платок, потом, как бы решив что-то про себя, хлопнул по столу ладонью.

— Так вот! — начал он. — Был я у Гордеевой. Дом ваш она заняла незаконно, и выставить семейку можно в одночасье. Теперь слушай, что я тебе скажу: уезжать тебе отсюда надо.

— Куда? — испуганно спросила Надя.

— Хоть куда угодно! Ничего хорошего тебе здесь не будет. На каждый роток не накинешь платок, и всем не объяснишь, что зазря пять лет отбарабанила. Многие еще помнят ваш суд. Чуть что, оскорблять тебя будут, обижать! Кто ты для них? Темная лошадка! Девушка с сомнительным прошлым!

Слова Фили поразили ее в самое сердце злой своей правдой.

— Я бы уехала, только куда?

— Дом по закону принадлежит тебе, как единственной наследнице, и выставить их труда нет. Да ведь их вон сколько! Опять в одну комнатенку полезут, крику на всю Малаховку не оберешься. Начнут буянить, жилплощадь требовать, а где ее возьмешь?

— Что же мне делать?

— А вот! Клавдия тебе деньги за дом отдаст. Деньги у нее есть, сама сказала.

— Какие еще деньги?

— Какие-какие? Бестолковая! — рассердился Филя. — Известно какие — за дом.

— А я где жить буду?

— В Москву поедешь! — потом, после некоторого раздумья, добавил: — К моему брату. Он в Черемушках начальник стройучастка. Там определит тебя куда-нибудь, к делу приучит!

— Дом жалко! — всхлипнула Надя.

Продать дом, где родился и вырос, где каждое бревнышко, каждая половица знакома с детства, жалко, до слез жалко. Но Филя был непреклонен, считая самым лучшим выходом для нее выбранный им план. Он предвидел: в случае если Надя поселится по соседству с «Клаушкой», от скандалов житья не будет обеим. То, что Надя была признана невиновной, тоже в его мнении сыграло немаловажную роль. Он помнил, что сам тогда помогал следователю допрашивать ее, и чувствовал что-то похожее на угрызения совести. Кроме того, он не видел, чем она могла заняться в Малаховке. Филя считал, что для молодежи здоровый дух рабочего коллектива — лучшее воспитание советского человека.

— Уедешь, где тебя не знают, начнешь все сначала. О прошлом напрочь забудь, как и не было. Ты молодая, глядь, и судьбу свою найдешь!

— Дом жалко! — опять вздохнула Надя.

— Заладила Жалко, жалко — теряя терпенье, прикрикнул на нее Филя. — Жалко, знаешь, где? У пчелки, а пчелка на елке! Себя жалей!

Надя опустила голову и смотрела, как по половице нахально шагал большой черный таракан.

Ты «Капитанскую дочь» читала? От такого неожиданного перехода она с недоуменьем посмотрела на него.

— В школе проходили, а что?

— А то! Что там написано? «Береги честь смолоду»! Вот что там написано, поняла?

Надя промолчала. Сказать было нечего, слов этих она не помнила и честь свою не уберегла, — прославилась на всю Малаховку. Теперь впору бежать без оглядки.

— Ну, так решай! Не тяни резину!

— Я решила.

Через три дня Надя закончила свои дела в Малаховке. Получила паспорт, оформила продажу дома, получила в сберкассе деньги и взяла у Фили письмо для брата в Москву… А в дороге все вспоминала: откуда ей помнилось такое название «Черемушки»? И, уже подъезжая к Москве, вспомнила «Да ведь это Манька Лошадь говорила: «лагерь там был, ОЛП № 3 Спецстрой МВД, и/я 175/3, где она срок «тянула» — и еще вспомнила, что называла тогда начальника лагеря, капитана Ганелина, который им «гужеваться» давал, а два опера, Сафонов и Леонор, гады!

На многие годы сохранила Надя теплую благодарность к рыжему капитану Филимону Матвеевичу, так верно определившему ее место под солнцем.

Брат Фили оказался полной противоположностью ему. Высокий, плечистый здоровяк с обветренным и загорелым лицом. Раза два, пока читал письмо, он взглянул с любопытством на Надю из-под темных густых бровей и закончил читать совершенно с другим выраженьем лица. Хмыкнул, покрутил головой, свернул письмо и засунул в карман спецовки.

— Работать будешь? Или так, шаляй-валяй? — и, не дожидаясь ответа, обратился к женщине в спецовке и грязных сапогах:

— Ну-ка, Галка, быстро мне Аню давай, с четвертого…

— Какую? — нехотя спросила женщина. Ей, видно, не хотелось уходить из конторы, где она удобно уселась на подоконнике с алюминиевой кружкой и бубликом.

— Бригадира плиточниц — вот какую!

— Сидоренко, что ли?

— Да, Сидоренку, да пошевеливайся быстрее, нечего здесь прохлаждаться!

Женщина недовольно фыркнула и не спеша слезла с подоконника, а затем так же спокойно выплыла из конторы.

— Работнички! — зло произнес он ей вслед. — Как там наш Филимон, все воюет со шпаной?

Но Надя не успела ответить на его вопрос: в комнату ввалились мужчины, все в спецовках, у некоторых на голове были каски. Они направились прямо к столу Степана Матвеевича и стали что-то горячо требовать, кого-то ругать и даже угрожать, при этом все нещадно дымили и не стеснялись в выраженьях. Из их шумной брани Надя ничего не поняла и только узнала, что Степан Матвеевич обязан доставать, писать, обеспечивать и еще много чего делать. Тут пришла та женщина, Галка, и привела с собой другую, помоложе и очень хорошенькую, тоже с платком на голове до самых бровей. Совсем как повязывались девушки из горячих цехов и на погрузке кирпича на кирпичном заводе. От ее такой знакомой внешности Надя почувствовала себя покойно и на месте.

— Звали, Степан Матвеевич? — продвигаясь к столу и расталкивая мужчин, спросила она.

— Вот, Аня, возьмешь к себе девушку! — приказал Степан Матвеевич.

— На что она мне? — с ходу возмутилась Аня. — Она что, плиточница? Ты плитку класть можешь? — обратилась она к Наде.

Надя не совсем поняла, о какой плитке идет речь, и покачала головой.

— Нет!

— Мне плиточницы нужны, плитку класть некому. Сама целую неделю кладу! — раздраженно воскликнула она.

— И клади! За то тебе деньги платят!

Мужчины засмеялись, наперебой забалагурили:

— Подумаешь, академик! Сама плитку кладет! Артистку эксплуатируют!

— Возьми, возьми красивую девушку, у тебя в бригаде такой нет, одни рожи!

— Ну, будет, кончайте базар! — гаркнул Степан Матвеевич. — Иди и Алене скажи, чтоб к вечеру в общежитие устроила, ей жить негде.

— Еще чего! — взвилась Аня. — Может, ее к нам четвертой запихнуть?

Мужчины, уже повалившие было к двери, остановились и с интересом прислушивались к перепалке, но, не выдержав, со смехом загоготали:

— К нам ее в общагу давай, к нам! Мы не обидим!

Аня посмотрела на них и неожиданно рассмеялась:

— Ну и охламоны! — и совсем уже по-доброму сказала: — Ладно уж, как-нибудь устроимся!

— Ты, Сидоренко, к Тоне ее поставь, скажи, я велел, пусть обучает ее. Не боги горшки обжигают!

Бригада плиточниц, куда определили подсобницей Надю, работала по отделке жилых домов нового квартала Черемушки. Очень хотелось ей спросить, где здесь находился, а может, и сейчас находится лагерь с зеками. Но не у кого было. Большинство девушек бригады были из соседних Москве городов и деревень и, конечно, знать не могли.

В переполненном общежитии, или «общаге», как его называли обитатели, найти место оказалось делом непростым. Но Аня почему-то сразу прониклась симпатией к новенькой и после небольшого скандала, пригрозив заведующей устроить проверку прописки жителей общежития, схлопотала ей место в своей комнате, у самой двери.

— Деньги в тумбочку не вздумай класть, тяпнут, оглянуться не успеешь! Поняла? — предупредила Аня.

Пришлось носить свои сокровища с собой, но, как только была получена прописка в «общаге», Надя немедленно оформила себе сберкнижку в ближайшей сберкассе, следуя мудрой пословице: подальше положишь — поближе возьмешь. Денег оказалось около тридцати тысяч, сумма огромная, но не для пустяшных трат, а для исполнения честолюбивых замыслов. Конечная цель — консерватория. Тяжелой работы она не боялась. Москва не Заполярье, не лагеря. Рабочий день восемь часов, вечера свободные, и воскресенье тоже твое. Спи хоть весь день-деньской, если хочешь. Да и после работы можно переодеться, сходить в кино или так, побродить по городу, и никто не скажет, студентка ты или плиточница. Так что, когда ей говорили: «стройка работа тяжелая, не женская», она улыбалась про себя: «Знали бы они, что такое тяжелая работа!»

Незаметно пролетела первая неделя, а уже в следующую Надя сама ловко шлепала на стену раствор и аккуратно накладывала плитку. Тоня, лучшая плиточница в бригаде, к которой направили помощницей Надю, тихая, скромная женщина, не могла нахвалиться понятливостью своей ученицы. Сама Тоня работала ловко и быстро, с удивительно точным глазомером, никогда не пользуясь ни линейками, ни рейками, как другие. «Глаз — алмаз», — говорили о ней в бригаде.

— Я даже вижу иной раз, какие у нас дома косые получаются, — тихонько смеялась она.

— Как там новенькая? — спросил на летучке Степан Матвеевич Аню-бригадира.

— Ничего! Пойдет дело, молодец она.

Работа хотя и грязная, а подчас и тяжелая, нравилась Наде тем, что именно от ее умения и старания зависели качество и даже красота ее работы. Это не то что резать бесконечные пайки изо дня в день.

В бригаде были женщины почти все молодые, всего тринадцать с Надей, но встречались только утром, перед работой — все были разбросаны по этажам, по подъездам, по квартирам многоэтажного дома. Часто, закончив облицовку ванной, туалета или кухни к концу рабочего дня девушки мылись и стирали там же свое бельишко и уже чистые шли домой. Бывали и срывы, но только не по вине бригады. Не подвезли вовремя цемент, песок или плитку — и бригада вынуждена была простаивать. Срывался план, терялись прогрессивки, и падала зарплата. Аня ходила грозная, как львица, рычала и бросалась на всех, и даже на Степана Матвеевича. Но это случалось не часто. Новые дома росли, как грибы, и Надя не без гордости думала, что частичка ее души и рук воплотилась в многоквартирный корпус. Освоившись с работой, она вскоре так наловчилась, что уже не уставала и не валилась с ног на кровать, как в первые дни. Природная сообразительность и сноровка, с Тониными советами, подсказали, каким образом надо работать, теряя меньше сил, делать больше. Кроме нее и Ани в комнате проживали еще две девушки из малярной бригады. Встретили новенькую они злобными протестами. Но хозяйка «общаги», заведующая Алена, женщина крутая и властная, быстро угомонила их:

— Тут полагается проживать четырем, и все! Меньше с мужиками якшаться будете!

— Не твое дело! — попробовала огрызнуться одна из них, но тотчас получила сдачи:

— Как выставлю с милицией ваших хахалей, так сразу узнаешь, чье! Мое или не мое!

Протесты тотчас смолкли. Но, как только заведующая ушла, одна из них, заметив нехитрый Надин скарб, с явной ехидцей спросила:

— Из какой деревни будешь, село?

— Из твоей, соседка, не узнала?

— В нашем селе таких не держат!

— В нашем тоже, всех в Москву отправили! — бойко парировала Надя. На том разговор был окончен.

К девушкам-маляркам ходили по вечерам парни, и появление молодой и красивой Нади было ими расценено, как конкуренция. Первые заработанные деньги жгли ладони, хотелось купить так много! Но кончилось тем, что, поразмыслив, она решила строго следовать намеченному плану, а именно: съездить к тетке в Калугу, забрать письма, альбом с фотографиями и Алешкины книги, увезенные, по словам Клавы, Варварой Игнатьевной. Обязательно нужно поставить ограду на кладбище в Малаховке. И еще одно тяжкое свидание предстояло ей — поездка в Ленинград, к матери Саши Тарасова, Тамаре Анатольевне, узнать, где похоронен Клондайк, поклониться его могиле, и вернуть ей деньги, которые он перевел Наде в лагерь.

При одной мысли об этом свидании сердце ее начинало болезненно сжиматься, и надо было до боли кусать губы, чтоб не полились слезы, потому что глаза у Нади были на мокром месте, и ни думать и ни вспоминать Клондайка без слез она пока еще не могла. Тогда, в санчасти, Пашка сказала ей: «Уедешь — забудешь!» Но нет, не получалось. Спасаться от тоски можно было только в работе, на людях.

Дружила Надя со всей бригадой, однако близких подруг у нее не было, не хотела вопросов, избегала задушевных разговоров. Правда, Аня полюбопытствовала однажды:

— Ты сама откуда будешь?

— Издалека, с Воркуты.

— Где это? — Аня о таком городе и не слышала.

— На дальнем Севере, за Полярным кругом.

— Чукча?

— Нет, я русская, просто жила там!

— Замужем не была?

— Нет!

— А парень у тебя есть?

— Нет у меня никого! — отрезала недовольно Надя.

— Так уж и нет! — не поверила Аня, но, заметив, что Наде неприятен этот разговор, миролюбиво добавила: — Ну, этого добра всегда найдешь, если захочешь!

В один из выходных дней Надя отправилась в Калугу. Накануне на Арбате она купила торт «Сказку», недорогой, но очень красивый, украшенный розами и цукатами, и коробку конфет «Вишня в шоколаде». Когда-то Клондайк так называл ее глаза. Ехать надо было около шести часов поездом и еще где-то разыскивать улицу Огарева. Чтоб вернуться в тот же день, пришлось встать пораньше, добраться до Киевского вокзала и поспеть на первый «паровичок».

— Сразу бери обратный билет, да не забудь, взгляни на расписание, когда обратно, а то просидишь у тетки до утра! Да книжку возьми почитать в дороге, — сбесишься шесть часов сидеть на одном месте.

Книг у Нади не было, и Аня взяла у соседей, обернутую в газетный лист.

— Смотри, не утеряй, библиотечная!

В переполненном вагоне Надя забыла о чтении. Стоя на одной ноге, думала, как сохранить торт, не смять в лепешку. Но после Обнинска освободились места, и она с удовольствием села у окна. Накануне шел проливной дождь, и окно было так заляпано потоками грязной воды, что смотреть в него не имело смысла, все равно ничего не видать. Она вспомнила про книгу, достала из сумки и прочитала заглавие: «Русские поэты XIX века» — это был учебник. Почувствовав некоторое разочарование, она открыла книгу посередине, наугад, и прочитала: Федор Тютчев (1803–1873)… «Я очень люблю Тютчева», — сказал ей Клондайк, а дальше стихотворение, от которого у нее перехватило дыханье:

Она быстро захлопнула книгу. «Господи! Неужели я никогда не освобожусь, неужели на всю жизнь я прикована к своим воспоминаньям! — взмолилась она. — Ведь нет его, нет и никогда не будет!» Она отвернулась к окну, чтоб унять готовые слезы, на ее счастье в дверь вагона, толкая вперед ящик, прошла мороженщица, и Надя с радостью купила эскимо, чтоб хоть как-нибудь отвлечься, чего в другое время никогда не позволила бы себе: мороженое — враг голоса.

На часах вокзала «Калуга» было около часу дня, когда она сошла с поезда на перрон. Пройдя с толпой через вокзал, она вышла на привокзальную площадь, где огибали маленький сквер автобусы, и остановилась в раздумье, в какую сторону направиться или лучше спросить кого-нибудь из местных, кто знает улицу Огарева. Рядом остановилась зеленая «Победа», дверь растворилась, и шофер пригласил:

— Садитесь, девушка, если недалеко, подвезу.

В Надины расчеты не входило разъезжать на машинах, но, сообразив, что Калуга не Москва и дорого не запросят, уселась на переднее сиденье.

— Куда вас отвезти? — весело спросил паренек, чем-то напомнив ей Валька.

— Сама не знаю, где-то есть у вас улица Огарева, может, знаете?

— Улица Огарева? Рукой подать! — И точно, не прошло и десяти минут, как он бодро объявил: — Вот она самая, улица!

Живописные, одноэтажные, старые домики в три-четыре окна, такие вроде одинаковые и в то же время совсем разные, расположились по обеим сторонам улицы. Каждый по-своему украшен наличниками с кружевной резьбой и всякими замысловатыми загогулинами. В маленьких двориках, за высокими сплошными заборами, в щели можно было увидеть клумбы, сады и крошечные огородики. Вдоль всей улицы огромные старые тополя, смыкаясь высоко вверху своими могучими кронами, создавали как бы естественный шатер, полный тенистой прохлады.

— Улица какая допотопная! — не удержалась Надя, хоть дала себе слово не вступать в разговоры с посторонними.

— Да, домишки еще до революции строились, — охотно отозвался шофер. — Скоро все на слом пойдут, многоэтажки будут строить.

— Жалко! Красиво тут, — Надя вздохнула, вспомнив безликие, однообразные дома, какие ей приходилось отделывать.

— Хо! Жалко! А людей не жалко, зимой воду на коромыслах таскать? А печки да керосинки топить? Скажешь тоже! — разошелся было парень, но тут же резко затормозил у тротуара. — Вон он твой дом! Тебя подождать иль как?

— Зачем? — удивилась Надя, протягивая ему три рубля. — Хватит?

— Вижу, что не здешняя, может, Калугу посмотреть захочешь? — спросил он, пряча деньги в карман.

— А чего здесь интересного?

— В Калуге-то? — искренне удивился он. — Да ты о Циолковском когда-нибудь слышала?

— Слышала!

— Так он у нас тут жил и работал, и дом его тут! Гимназия, где преподавал. Да здесь Ока одна что стоит! И так, по городу поездить можно!

— Спасибо! Машина-то у тебя чья?

— Машина? Машина директора! Директор с женой в Москву поехал. Теперь до вечера, к восьми, к поезду за ним поеду.

— Ладно, как-нибудь в следующий раз!

— Ну, как знаешь! — обиделся он и на полной скорости с ревом пронесся по улице.

Небольшой дом, в четыре окошка, встретил Надю негостеприимным молчанием. Несколько раз она с силой надавливала кнопку, звонка, напрасно стараясь извлечь из него хоть какой-нибудь звук… Пришлось пустить в ход кулаки. В маленькое оконце ей был виден коридор, где на столе горела керосинка с кастрюлей. Значит кто-то все же был дома. Побарабанив еще, она наконец добилась своего. Откуда-то издалека послышались шаркающие шаги, затем дверь отворилась ровно настолько, насколько можно было увидеть часть лица и стекло очков.

— Кого надо? — спросил приглушенный голос.

— Мне Варвару Игнатьевну Михайлову нужно!

— По какому делу?

— Я Надя Михайлова, племянница ее! — уже начиная сердиться, ответила Надя.

— Батюшки! — За дверью послышалась негромкая возня, и дверь со скрипом распахнулась. На пороге показалась пожилая женщина, отдаленно похожая на отца высоким ростом, худощавостью и густыми, с сильной сединой, русыми волосами. Она выглянула на улицу, как бы проверяя, не видел ли кто ее посетительницу, и без видимой радости произнесла:

— Заходи, раз пришла!

Две смежные комнаты, разделенные аркой на двух деревянных колоннах, нарядная печь из цветных старинных изразцов и высокое черное трюмо, украшенное резными гирляндами роз, придавали дому облик той старины, что видела Надя на картинах передвижников. Варвара Игнатьевна же, наоборот, была одета опрятно, вполне современно и даже с некоторой претензией на моду. Надя поставила торт и коробку на маленький столик и встала, ожидая приглашения хозяйки.

— Ну-с! Зачем пожаловала? — спросила Варвара Игнатьевна низким, глуховатым голосом, пристально разглядывая Надю из-за стекол очков недобрыми глазами. Надя, никак не ожидая такого приема, несколько растерялась, не зная, что ответить. «Действительно, зачем я пожаловала?» — Вы тогда писали мне, когда мама умерла, что вещи…

— Какие вещи? — быстро перебила ее тетя Варя. — Все вещи ваша соседка прибрала, у меня не было возможности взять вещи.

— Простите, я не так выразилась, — поспешила исправиться Надя. — Письма там папины и альбом с фотографиями. Мне больше ничего не нужно!

— Почему же? — заметно потеплела и изменила тон Варвара Игнатьевна.

— Я не живу больше в Малаховке, теперь я в Москве, и мне их просто девать некуда, кроме папиных писем и фотографий.

Убедившись, что Надя не претендует на вещи, Варвара Игнатьевна и совсем смягчилась.

— Дай Бог мне память, куда я все подевала? — сказала она, сморщив свой невысокий лоб.

Письма оказались у нее в комоде, и, постояв несколько минут, она достала из нижнего ящика сверток, обернутый пожелтевшей газетой.

— Вот, смотри! Что тебя еще интересует?

Надя вцепилась в бесценный пакетик и аккуратно стала развертывать. Узенькая бархатная тесемочка, которой были обвязаны письма, оказалась не что иное, как лоскут от платья американской миллионерши.

— Кормить мне тебя нечем, а чаем угостить могу, — скосив глаза на столик, где лежал торт с конфетами, сказала Варвара Игнатьевна.

— Что вы! Я сыта, я совсем не хочу есть! — отказалась Надя, чем еще больше расположила к себе тетку. Она взяла со стола чайник и прошаркала с ним за дверь, а Надя устроилась на диване разбирать содержимое пакета.

Первое, что попалось ей на глаза, было наградное удостоверение и две вырезки из газет со статьями о подвиге ее отца. Затем шли его письма к матери. Все они, как одно, начинались словами: «Родная моя Зинуша…» — дальше о детях, о своих фронтовых делах, и заканчивались все тоже одинаково: «Целую кр. кр. до встречи» или «до скорой встречи, твой Николай».

Одно недоконченное письмо на листке без начала. Надя узнала руку матери: «А вчера Воздвиженье было, и журавли летели низенько так. Две стаи небольшие и все кричали, жалобно! Все останавливались и смотрели на них. Многие плакали, и я тоже. Думала, где ты теперь, мой родной». Дата 13 сентября 42 года. И тут же лицо матери, кроткое, маленькое, большеглазое, с бескровными губами, вспомнилось Наде. Такая хрупкая пичужка, всегда в хлопотах о детях, о семье. За что ж судьба была так несправедлива, жестока к ней? Люди любили ее за то, что зависти она ни в ком не вызывала, а только сочувствие, желание помочь ей. Несколько писем Нади с Воркуты. Читать их она не стала. Стыдно! Одни просьбы. «Мама, пришли, пожалуйста» то мыло, то чулки, то лекарство. Не подумала дурной головой, а где было матери взять все это.

— Вот еще что-то ваше, — сказала Варвара Игнатьевна и подала небольшой кожаный мешок.

Надя сразу узнала его. В нем мать держала всякие принадлежности для шитья. Нитки, иголки, наперстки, пуговицы и крючки. Называли мешок ласково: — «торбочка».

— Пригодится чего поштопать или зашить, — сказала тетя Варя и пошла за чайником.

Надя высыпала содержимое «торбочки» на диван просто так, вспомнить о той, кто держал ее, пользовался ею. Среди катушек с нитками и штопкой она увидела крохотный узелок из марли и развязала его. Там оказались маленький золотой крестик и колечко с изумрудом, подаренное матери бабушкой в день рождения Нади. Зинаида Федоровна никогда не носила их и берегла «пуще глаза». Только один раз, как писала она в лагерь Наде, хотела продать кольцо на «адвоката», да, видно, не понадобилось. Зеленый камень был невелик, чуть больше чечевичного зернышка, и два белых прозрачных по бокам, зато кольцо было настоящее, золотое. На внутренней его стороне стояла цифра 96. Надя примерила и осталась довольна — кольцо пришлось ей впору на безымянный палец. «Носить буду, не сниму теперь, а разбогатею, куплю цепочку на крест и тоже буду носить».

— Еще альбом должен быть, желтый, бархатный такой, с фотографиями, — спросила Надя.

— Альбом? Не помню, может, в кладовой где, я посмотрю. Ты адрес оставь, я напишу, как найду.

Чай у тети Вари был очень вкусный, душистый, с липовым цветом, с малиновым вареньем.

— Малина у меня своя. Садик там, за домом, с гулькин нос: две сливы, клубничка. Только сил уже нет ухаживать.

— Если можно, письма я с собой возьму и вырезки из газет тоже, где о папе написано, хочется подругам показать.

— Возьми, конечно, все твое, и отцом гордиться не грех. В роду у Михайловых до третьего колена все герои были.

— Неужели? — удивилась Надя.

— Да! — с гордостью сказала тетя Варя. — Твой прапрадед Михайлов за Шипку Георгия имел, прадед Михайлов в японскую за Порт-Артур отличился, а мой отец, дед твой, Андреем Первозванным в германскую награжден был, и в гражданскую за Перекоп Миронов самолично орден приколол. Про отца своего сама знаешь, — тетя Варя взглянула на Надю осуждающе. — Так-то, милая, Михайловы-мужчины все герои были. Она замолчала, но через некоторое время начала снова. — Вот мать твою я, по правде сказать, не любила.

— Отчего же? Она очень хорошая была, — обиделась Надя.

— Да уж чего там хорошего? Ни красы, ни радости, и семья её тоже…, поповская!

— Как это поповская?

— Поповна она была, мать-то твоя! Дед твой до революции попом в Инсаре был — служитель культа, как теперь называют.

— Главное, не воры, не грабители, не убийцы, не предатели! — возразила ей Надя, а про себя добавила: «и служили Богу, а не дьяволу в лице Сталина».

— Николай, отец-то твой, красавец был писаный! Все мои подружки в него влюблены были. И руки золотые, все умел, за что ни возьмется, все горит. Кабы не мать твоя, из поповской-то семьи, он в большие люди вышел бы. А то так и захряс!

Воспоминания, видно, очень рассердили тетю Варю. Брови ее сошлись на переносице, рот стал жестоким, а глаза сверкали из-за стекол очков, как два уголька.

— Попа-то, деда твоего, в революцию будто бы в Соловки сослали… там и сгинул…

Этого Надя уже выдержать не могла: «Хватит с меня старую чертовку выслушивать!» — и решительно поднялась.

— Мне пора!

— Что же, я не задерживаю. Пора так пора!

— Спасибо за чай!

— Ты где сейчас? Чем занимаешься?

— Работаю, скоро учиться пойду.

— Так, так, а где работаешь?

— На строительстве.

— Хорошо получаешь? Смотрю, кольцо у тебя дорогое. Изумруд, что ли? Да еще с двумя бриллиантиками!

— Да, бабушкино.

— Осталось, значит, припрятала! Их в революцию хорошо растрясли. Учти, изумруд — камень майский, счастье приносит только тому, кто в мае рожден!

— Значит, мне принесет!

— Ну, пока-то не больно осчастливил, — насмешливо сказала она, взглянув на Надю из-под очков. Проводив ее до наружных дверей, предупредила: — Ты часто-то без надобности не приезжай! Соседи у меня гадкие, завидущие, увидят, начнут пытать, кто такая да откуда? Объясняй им! Ты пиши, если что понадобится. А лучше свой адрес оставь.

— Я, может, комнату получу, — соврала Надя.

Услыхав о комнате, Варвара Игнатьевна оживилась:

— Разживешься добром, не забывай тетку, а то пенсия у меня маленькая, учительская, едва концы с концами свожу.

— Обязательно! — пообещала Надя.

До отхода ее поезда оставался добрый час, и от нечего делать Надя зашла в привокзальный буфет. Чай у тети хоть и вкусный, но сытности в нем мало. Бутерброды с позеленевшей колбасой, и скрюченным сыром могли возбудить аппетит только лишь у доходяги-зека или голодающего с Поволжья, зато очереди не было, и полки гнулись под тяжестью красочных бутылок всевозможных названий со спиртными напитками.

— Возьми лучше винегрет и яйцо, свежее! — пожалела Надю буфетчица.

«И почему это у нас все такое недоброкачественное, недобросовестное», — посетовала Надя, уминая винегрет, где преобладала картошка с ослизлыми солеными огурцами.

В выходной день с вечерним поездом из Калуги мало кто ехал в Москву, и вагоны отходили от платформы полупустые. Надя заняла место у окна, недалеко от выхода и опять достала книгу со стихами. Нашла Тютчева, набралась духу и прочитала все стихотворение, которое когда-то так смутило ее своей откровенностью.

«До чего же я была глупа! Не поняла, как удивительно красиво можно сказать стихами о сокровенном».

А другое стихотворение Тютчева «Я очи знал — о, эти очи!» уже не могло обойтись без слез.

«Я считал, это просто поэтическое сравнение, а у тебя не глаза, у тебя очи!» — сказал ей Клондайк.

Хорошо, что никто не сидел с ней рядом и напротив тоже никого не случилось. «Наверное, смешно я выгляжу со стороны, ведь не объяснишь всем, что глаза у меня на мокром месте».

Только после Нары начали появляться дачники, а уже ближе к Москве народу набилось до отказа, не то что читать, рукой пошевелить нельзя было. В тамбуре расположилась веселая компания парней с двумя гитарами. Играли скверно, но очень громко, насколько позволяли струны, и горланили знакомую Наде песню, которую пели блатнячки в этапном вагоне.

«Кто они? Мои ровесники? — старалась угадать Надя. — Бывшие зеки или будущие, на очереди? Отчего из всех наших прекрасных песен они выбирают блатные? Поэзию урок и уголовников. Почему не поют о «Бригантине»? И почему эти «Мурки», «Централки», «Таганки» так живучи? А ей весь этот уголовный фольклор всегда внушал непобедимое отвращение. Неужели правы были те, кто говорил ей «там, в тех местах»: «Потомки уголовного элемента, выпущенные на свободу волной революции, посеяли свое адское семя, прихватив с собой из тюрем и каторг песни и воровской жаргон, и образумить их мог не деспот, такой же уголовник как и они, а Христос, отвергнутый и поруганный ими.

ПОЛКОВНИК ТАРАСОВ

Следующий рейд, задуманный Надей, был Ленинград. Но к этой поездке надо было не только отработать день, но и получить зарплату. В сберкассу залезать не хотелось.

Как ее встретит мать Клондайка, Тамара Анатольевна, она представления не имела. «Вдруг спросит: «Чем обязана?» — скажу — «Ничем! Это я обязана вернуть вам Сашины деньги». Клондайк сказал тогда между прочим: «Мама красивая, во вред себе». Как это понять? А отец? Сказал: «Обыкновенный». Какой же? Пьяница? Потаскун? Или просто: обыкновенно — хороший? В то время Надя почувствовала в его нежелании говорить о своей семье что-то «не то». Возможно, семья нуждалась и полторы тысячи были бы очень кстати в связи с непредвиденными расходами.

На уголке носового платка, единственного, с которым она заявилась незваной гостьей так смело к Клондайку, был записан химическим карандашом его Ленинградский адрес. Впрочем, адрес этот она давно знала наизусть. Получив вторую зарплату, Надя решила: «Теперь пора, можно ехать».

Дни стояли теплые, солнечные, что тоже было очень кстати, так как в ее скудном гардеробе значилось одно — единственное приличное платье, синее в белый горошек, «воркутинское». Уже была отработана неделя без выходных, когда она подошла к бригадиру Ане с просьбой.

— В Ленинград мне съездить нужно, знакомых повидать и долг вернуть.

Аня, не задавая лишних вопросов, понимающе кивнула головой:

— Валяй, поезжай, выходной у тебя в загашнике есть. Обернешься за два дня? А чтоб девчата не ворчали, привези всем капрон с черной пяткой, там его навалом, а у нас нигде нет. Деньги вернем тут же. И чтоб вовремя была, как штык! В конце той недели объект сдаем, на другой дом переходим, — и отпустила Надю на полчаса пораньше.

Пока в переполненном автобусе она добралась до своей «общаги», помылась, привела себя в порядок и надела гороховое платье, пока добралась с двумя пересадками до Ленинградского вокзала, часы в метро показывали без четверти одиннадцать. Еще четверть часа ушло на поиск билетной кассы и когда, наконец, она протянула руку с деньгами в окошко, билетов на «Красную стрелу», как водится, уже не было. Два поезда, с небольшим перерывом шли на Ленинград, но ни на один билетов не оказалось. Грубая, толстая кассирша с шестимесячной завивкой «Папуас» раздраженно отчитала Надю:

— Опомнилась! Ты бы еще утром прискакала!

Огорченная Надя попыталась объяснить ей, что ехать пришлось после работы с двумя пересадками, с другого конца Москвы, но кассирша «Папуас» не снизошла до выслушивания и перед самым ее носом демонстративно захлопнула дверку кассы. «И чего это они все такие обозленные, хуже блатнячек», — вконец расстроилась Надя и уже собралась вернуться домой, когда к кассе подошла целая ватага молодых людей. Две девушки и трое парней. Один из них постучал согнутым пальцем в окошко.

— Чего стучишь? Нет билетов, — ответили ему из глубины.

— Я сдать хочу, товарищ заболел, не может ехать!

— Хватился сдавать! Поздно! Раньше надо было, — ответила «Папуас», не открывая окошка.

— У вас случайно не до Ленинграда? — робко спросила Надя.

— До Ленинграда, вам нужно?

— Ой! Очень! — не веря своей удаче, Надя с готовностью протянула деньги.

— Давайте скорее, а то через пять минут… — но Надя не дослушала, что будет через пять минут. Наскоро сунув парню в руку скомканные деньги, она схватила билет и помчалась по перрону, отыскивая свой вагон.

Компания попалась очень беспокойная. Молодые люди непрестанно курили, спорили и смеялись, напоминая своим смехом лошадиное ржание, которое можно было услышать на другом конце вагона.

От непривычки к табачному дыму и духоте у Нади очень скоро разболелась голова. О сне думать не приходилось, и она вышла в коридор. Проводник, пожилой мужчина, разнося чай по вагону, зашел в купе и напомнил веселой компании, что час поздний. Надя прошла следом за ним и была неприятно удивлена. На ее верхнем месте, задрав ноги к потолку, и дымя сигаретой, лежал здоровенный детина, двое других подхватили полотенца и прошмыгнули мимо нее в коридор.

— Извините, пожалуйста! — начала она как можно вежливее, — кажется, вы заняли мое место!

— Разве? А я так удобно устроился! А вы ложитесь на мое, внизу! Как? Решили?

— Хорошо! — согласилась Надя.

Парень свесил голову вниз и с любопытством стал рассматривать ее. Потом воскликнул:

— О-о! Давай знакомиться! — и не успела Надя ответить, как он протянул ей руку.

— Вадим! А ты?

— Меня зовут Надежда Николаевна! — представилась она, умышленно добавив отчество, рассчитывая, что этим поставит излишне бойкого молодого человека на место, но ничуть не бывало!

— Великолепно! Надежда Николаевна! А ты совершеннолетняя? Тебе восемнадцать-то есть?

Надя со всей строгостью, на какую была способна, посмотрела на парня и сказала:

— Я предпочитаю, чтоб меня называли на «вы».

В ответ он громко захохотал, так что в стенку постучали.

— Ой! Не могу! Ну, насмешила! Может, у тебя и титул имеется?

— Обязательно! И не один!

— Нельзя ли поинтересоваться, с кем имею честь? — Надя собралась ответить, но в это время вернулись те двое.

Вадим спрыгнул вниз и, изогнувшись крючком, торжественно воскликнул:

— Разрешите рекомендовать, ее высочество Надежда Николаевна, заметьте, Николаевна! Поняли? Просьба называть на «вы». Недоумкам вопросов не задавать! Кретинам и дебилам близко не подходить! — Тут он стукнул по руке своего приятеля, который уже протянул Наде руку. Она не выдержала и улыбнулась. Уж очень все просто, и совсем не обидно произошло знакомство. Как выяснилось, все они были студентами архитектурного института и ехали знакомиться с архитектурой Ленинграда.

— Я не была в Ленинграде! — чистосердечно призналась Надя.

— О! Я тебе, то есть простите, вам, — насмешливо поправился Вадим, — завидую! Первое знакомство с красотами Санкт-Петербурга — великое наслаждение!

«Почему они называют Ленинград Петербургом? Вот и Клондайк тоже сказал тогда: «Я питерский». — Почему вы говорите Санкт-Петербург? Это же Ленинград! — полюбопытствовала Надя.

— Видишь ли, я будущий архитектор, то есть человек творческий, и для меня интересен Санкт-Петербург и все, что в нем создано, а не в Ленинграде. Поняла? Хотите, я буду вашим гидом?

— Почему именно ты? А не Андрей или, скажем, я? — запротестовал третий спутник, Сергей.

— Я в гиды не гожусь, у меня жена Горгона! — печально подняв глаза к потолку, заявил Андрей.

— Это серьезно! Тогда конкурентов двое… Ваше высочество, кого вы выберете своим гидом?

Надя перестала улыбаться, игра начала ей надоедать.

— Или гид ждет вас в Ленинграде? Встречает с утра с цветами на вокзале. Тепло волнуется, затаив дыханье, смотрит вдаль?

При воспоминании о том, что ждет ее в Ленинграде, она заметно погрустнела. «Хорошо им балагурить».

— Пред испанкой благородной двое рыцарей стоят! — произнес с пафосом Андрей.

— Так кто же? Не мучьте нас!

— Я только на один день, сегодня же и обратно, — грустно сказала Надя.

— Неприятная миссия? — уже без тени шутовства спросил Вадим.

— Очень! — ответила Надя и отвернулась, стала стелить постель. И сразу все угомонились.

— Тогда гуд-бай! Спать!

Однако спать она не могла. Потихоньку вышла в коридор и села на откидное место. В окно можно было видеть только бегущие навстречу темные силуэты и редкие освещенные станции. Но ей и не хотелось ничего смотреть. Она опять вернулась к разговору с матерью Клондайка — капитана Александра Андреевича Тарасова. «Если спросит меня Тамара Анатольевна, зачем пожаловала, скажу: вернуть деньги. А если она мне скажет: «Можно было по почте переслать, раз адрес знаете!» Что тогда? Тогда я скажу, что мне нужно знать, где похоронили Сашу, а если она не пожелает говорить со мной, что тоже вполне вероятно, я брошу деньги, повернусь и уйду».

Погруженная в свои размышления, Надя и не заметила, как белая ночь сменилась ярким солнечным днем. Из купе стали выходить люди. Вышли и две девушки из компании Вадима. Увидели Надю:

— Вы, наверное, спать не могли с этими обормотами? — шутливо сказала одна из них, повыше ростом.

— Представляю себе, какой храп там стоял! Святых выноси! Будить их надо, они так до обратного рейса проспать могут!

— Хорошо, Ленка, мы отпочковались от них, хоть выспались, правда? — и постучала в дверь.

— Вы заходите, там не заперто! — посоветовала Надя.

Уже через полчаса вся молодежь была на ногах, одета, умыта и чисто выбрита. А еще через полчаса по радио объявили: «Поезд подходит к городу-герою Ленинграду. Состав ведут машинисты… Поезд следует без опозданий». Прощаясь с Надей, ребята наперебой извинялись: девушки уверили их, что они не дали ей спать своим храпом. Вадим долго не отпускал ее руку.

— Когда обратно?

— Сегодня вечером!

— Жаль! Я бы мог быть хорошим гидом!

— Что поделаешь, знать, не судьба, — в тон ему ответила Надя.

— Вадик! Где ты там застрял? — недовольно окликнули его девушки. — Ждать не будем!

На улице Надя сразу почувствовала биение пульса огромного города. Народу полно, как и в Москве. Машины, автобусы, троллейбусы снуют во все стороны. Столица, и все тут!

«Такси брать не придется, дорого! Ленинград не Калуга, всю зарплату прокатать можно!» — Вы случайно не знаете, как доехать до Боровой улицы? — обратилась Надя к прохожему.

— Не знаю! Вон за тем углом справочная, — посоветовал он. «Верно! Какое удобство». Вскоре она уже держала в руках клочок бумаги, где четким почерком было указано, как и на чем проехать до Боровой улицы.

Небольшой дом, когда-то, видимо, принадлежал одному хозяину и не бедному. Широкая мраморная лестница и большой прохладный вестибюль все еще хранили следы былого благополучия, несмотря на побитые витражи, явно не жертвы артобстрелов. Теперь грязные и запущенные, они плохо пропускали дневной свет, и от этого меж этажами царил полумрак. На площадке второго этажа Надя остановилась, сердце ее болезненно сжалось. «Вот по этой лестнице маленький Клондайк, тогда еще мальчик Сашенька, в коротких штанишках пошел первый раз в школу. Потом учительница сказала ему, что надо вступить в октябрята. «Октябрята, Ильича внучата». Он хорошо учится и должен стать пионером. «Пионер — всем пример». Затем студента-комсомольца Тарасова призывают в армию и направляют в училище, которое готовит «сторожевых псов», и не откажешься, обязан! Ты комсомолец! Какая дьявольская ошибка — бросить нежную, чуткую душу в самое горнило, в пекло, какой была Воркута, подлая смесь из невинных людей и отпетых преступников. Какой злодей-расстрига обучал их, натравливая на себе подобных, ослепляя бессмысленной и лживой пропагандой злобы и ненависти?»

Где-то совсем рядом хлопнула дверь, и Надя поспешила подняться выше, на третий этаж. «Вот его квартира». Высокая двустворчатая дверь со старинной медной ручкой. «Сколько раз его рука коснулась ее». Надя слегка дотронулась и погладила ручку, словно еще хранила холодная медь тепло его горячих рук. На двери табличка: Тарасов А. А. Не с первого раза удалось извлечь звонок. То ли он был не в порядке, то ли предательски дрожала рука. Дверь тотчас распахнулась, словно ждала гостью. На пороге стояла молодая черноглазая девушка с большим некрасивым ртом.

— Вам кого? — спросила она.

«Это не мать, слишком молода и вовсе не красива», — замешкалась на минуту Надя.

— Мне нужна Тамара Анатольевна!

— Мама! — крикнула девушка вглубь квартиры. — К тебе гости! Проходите, я вас провожу. Сюда! — сказала она, отворив одну из дверей.

«Сестра! Он не говорил о ней».

Надя прошла в комнату и остановилась, как вкопанная. Навстречу ей из-за стола поднялась Тамара Анатольевна. Сомненья быть не могло: на Надю смотрела женщина с глазами Клондайка, такие, как должны были быть у него много лет спустя.

— Вы ко мне? — тихим, мелодичным голосом спросила она.

— Да! — ответила Надя, и слезы, как горох, покатились одна за другой по щекам, по шее, прямо за белый пикейный воротник. Пришлось срочно доставать носовой платок с химическими иероглифами.

— Проходите же! Слушаю вас! — любезно, но нетерпеливо предложила Тамара Анатольевна. Внезапно лицо ее помертвело, в светлых глазах вспыхнуло выражение боли и страданья, и она вынуждена была опуститься обратно в кресло.

— Вы… вы с Воркуты? Надя?

— Да! — еще раз повторила Надя и, тяжело вздохнув, ухватилась рукой за грудь, стараясь унять готовое выпрыгнуть сердце.

— Боже мой! Вы приехали… Идите же, садитесь, дайте, я погляжу на вас. — Она усадила Надю в кресло, на свое место, а сама примостилась рядом на стуле. — Саша много говорил мне о вас, я хотела тогда еще видеть вас, но мне сказали, что вы были тяжело больны… — Она что-то тихо говорила Наде, взяв ее за руку своей холодной рукой. Глаза ее, полные слез, были в таких же мохнатых, бесчисленных ресницах, как у сына. Надя перестала плакать и только, как зачарованная, смотрела на ее лицо, узнавая в нем дорогие ей черты. Что говорила ей Тамара Анатольевна, она не понимала и не могла заставить себя прислушаться к ней. Она думала свое. «Счастливые мальчики похожи на мать, счастливые девочки — на отцов», — говорила ей когда-то тетя Маня. Наконец ей удалось скинуть с себя оцепенение, и она перебила Тамару Анатольевну на середине фразы.

— Я приехала узнать, где похоронен… — тут голос ей изменил, губы задрожали и она быстро закончила: — И еще мне надо отдать деньги!

— Деньги? Какие, деточка?

— Которые он мне в Воркуту переводил!

— Переводил? Зачем? Разве он не мог просто отдать?

— Нет, не мог, он знал, что я никогда бы не приняла от него денег! — с этими словами Надя достала из сумки небольшую пачку сторублевок и положила на стол.

Тамара Анатольевна отвернулась от денег и небрежно рукой отодвинула от себя пачку обратно к Наде.

— Возьми себе, это твои.

— Нет, мне не нужно, он сделал это без моего согласия!

— Полно, милая! Какие могут быть счеты? — устало проговорила Тамара Анатольевна, укоризненно покачав головой. Глаза ее, обведенные темными кругами, смотрели на Надю с такой невыразимой тоской, что Надя смешалась и изругала себя: «Чего я лезу с какими-то деньгами в такое время».

— Я должна сходить на его могилу, — нервно теребя платок, сказала она.

— Не надо пока! Там ничего еще нет, мы только памятник заказали.

«Теперь надо попрощаться и уйти, наверное?» — соображала Надя, продолжая терзать свой платок. Она было хотела подняться, чтоб попрощаться с Тамарой Анатольевной, но та вдруг подняла голову и заговорила.

— Мне так легко понять тебя, понять, что ты сейчас чувствуешь! Я сама пережила в свое время потерю безумно любимого человека. Чуть постарше тебя была. Если б не маленький Сашка на руках, удавилась бы, наверное. — В ее словах Наде почудился такой непроглядный сумрак печали, что она с изумлением посмотрела на Тамару Анатольевну.

— Ты удивлена? Не знала… — жалобно и трогательно улыбнулась сквозь слезы она. — Разве Саша не говорил тебе об отце?

— Говорил, но больше о вас!

— Ну да! Конечно, он отца едва помнил. Ты же знаешь, он говорил тебе, что Тарасов ему неродной отец, — уверенно сказала она. Но этого Надя не знала, однако промолчала, сказала только неопределенно:

— Да!

— А что Саша тебе говорил о родном отце?

Надя ни за что на свете не очернила бы память Клондайка ложью, она опустила голову и едва слышно прошептала:

— Ничего!

— Я знаю, он осуждал меня, упрекал не раз. Он ничего не желал понимать, — неожиданно разрыдалась она.

Надя сидела ни жива ни мертва, ей было бесконечно жаль Тамару Анатольевну, и совсем не хотелось быть невольной свидетельницей ее страданья. Постепенно плечи ее перестали судорожно вздрагивать, она успокоилась и вытерла глаза кончиком кружевного платка.

— Что я могла сделать? Я осталась с ребенком на руках. Квартира была конфискована. Я скиталась по родственникам, но и они боялись, прятали меня. Друзья не отвечали по телефону, знакомые не узнавали меня. Он должен был быть благодарен, что нашелся такой человек, как Тарасов, не побоявшийся взять меня замуж с ребенком.

— Наверное, Саша и был благодарен, — робко заметила Надя.

— Благодарен? Он?! — с горечью вскричала Тамара Анатольевна. — Последние годы он, приезжая в отпуск, старался не встречаться с ним, так презирал Андрея Алексеевича! А за что? За что?

— Я не верю, — живо возразила Надя, — что Саша мог возненавидеть кого бы то ни было ни за что. Тут другое!

— Другое! Он тебе и это сказал! — с глубоким сожалением сказала Тамара Анатольевна. — Наслушался сплетней завистников Андрея и вбил себе в голову, будто по доносу Андрея был арестован и расстрелян мой муж! Это дикость! Они были друзья!

— Какой ужас! — невольно вырвалось у Нади. — Надеюсь, свои подозрения он держал при себе?

— Если б при себе! Он ничего не держал «при себе». Андрея тоже можно понять!

Тут она встала с места и подошла к двери.

— Извините, это Андрей Алексеевич пришел, — сказала она и вышла из комнаты.

«Есть ли в нашей стране хоть одна семья, кого не коснулось бы «это»? Или мне так везет на встречи? Даже у меня в роду, и то предков «растрясли», как выразилась тетя Варя».

За креслом с высокой спинкой, где она сидела, Надя увидела пианино. То самое пианино, которое предложил ей Клондайк, а на нем его портрет. «Как же я сразу не разглядела!» Фотография была сделана чуть вполоборота, но он смотрел прямо. Живые блестящие глаза его улыбались ей. «Единственная в мире улыбка, какой уже не может быть больше для меня ни у кого». Надя взяла фотографию в руки и прикоснулась губами к милому лицу. Как будто фотограф запечатлел его, спросив: «Что же ты ожидаешь от жизни?» А он ответил: «Счастья». Надя поставила фотографию обратно на пианино и села на свое место. Душа ее была переполнена мучительной и тягостной скорбью. Нечаянно ей пришлось заглянуть в чужую жизнь, где таилось плохо спрятанное горе. «Конечно же не из лучших побуждений жестокий и низкий человек отравил душу Клондайка, «открыв ему глаза» на отчима. В любом случае, была это правда или клевета, поступок подлый», — мысленно возмутилась она.

Было слышно, как где-то совсем рядом разговаривала Тамара Анатольевна с мужем. Слов она не разбирала, да и не прислушивалась. Она думала о своем. «Вот почему он тогда так горько сказал о ней: «красивая во вред себе». Красивая, ничего не скажешь: высокая, стройная, подтянутая, с девичьей талией и целым овином прекрасных светло-пепельных волос, с серебром на висках. С удивительно благородными чертами нежного лица. Красавица, несмотря на свои сорок семь лет.

— Извините, Надя, я оставила вас одну! — сказала, возвращаясь, Тамара Анатольевна.

— Я уже ухожу, мне пора! — заторопилась Надя.

— Подождите, скоро обедать будем, — и, понизив голос, шепотом сказала: — Андрей Алексеевич с вами познакомиться хотел!

— Вы не могли бы мне… хоть самую маленькую, — тут губы Надины задрожали, задергались и она никак не могла произнести «фотографию».

— К сожалению, у меня остались только детские, да вот эта, — она указала на ту, что стояла на пианино, — а любительские Галя потаскала.

— Галя?

— Да, сводная сестра Саши, дочь Андрея от первого брака. Саша сказал мне, поете вы замечательно, как теперь?

— В консерваторию буду поступать.

— Ах, даже так? — удивилась она. — Желаю удачи… Не плачьте, не надо, вы молодая, свободная, еще полюбите, выйдете замуж, дети будут…

— Нет, нет, никогда! Никогда такого в моей жизни не будет! — воскликнула Надя, вытирая ненужные здесь слезы.

— Я тоже так думала однажды…

— Тамара! Я готов! — сказал Андрей Алексеевич, приоткрыв дверь. — У тебя гости!

«Чего притворяться, он же знает, что я здесь!» — неприязненно подумала Надя.

— Зайди, Андрюша! — сказала Тамара Анатольевна, — у меня Надя с Воркуты. Сашина невеста!

— Здравствуйте, Надя! — важно и медленно проговорил он, не подавая ей руки. — Значит, вы будете воркутинская знакомая Саши?

— Я не знакомая, я его невеста. Жаль, если он не нашел нужным вам сказать об этом, — чувствуя себя уязвленной, обиделась Надя. Она прекрасно поняла, как захотел унизить ее этот седой, плотный полковник с глазами, точно оловянные пуговицы, так похожий лицом и осанкой на генерала Деревянко.

— Нет, нет, он говорил нам, он даже с Воркуты переводиться не захотел, — живо возразила Тамара Анатольевна.

— Вот и свалял дурака! — сурово осадил ее Андрей Алексеевич, — Сейчас был бы жив!

Бес одолел Надю, хлестнув ее по лицу так, что щеки ее запылали, а глаза от бешенства сразу высохли.

— Он и там был бы жив, когда бы наше добренькое правительство не выпустило на волю убийц и воров!

— Ну! Зачем же вы так? Вам же тоже повезло попасть под амнистию, — широко и добродушно улыбнулся он.

— Ошибаетесь! — ядовито поправила его Надя. — Я освободилась по пересмотру, за неимением состава преступления, подчистую! — и направилась к двери.

— И вы ошибаетесь! Саша погиб от руки вольнонаемного, и правительство наше тут ни при чем!

— Как? — резко повернулась к нему Надя.

— Я сказал, вольнонаемного! — Он отвернулся от Нади, не желая больше продолжать разговор. — Томочка, как там насчет обеда? — спросил и вышел из комнаты.

— Я провожу вас, — сказала Тамара Анатольевна, прикладывая кружевной платок к глазам.

Когда за Надей закрылась дверь, она остановилась на площадке, подошла к перилам и взглянула вниз. Голова ее кружилась, Щеки пылали, глаза ломило, и вся она была как бы разобрана по частям. Она прислонилась к перилам, чувствуя потребность постоять, собраться с мыслями. «Я шла утешить мать, опасаясь быть затопленной слезами, но эта женщина подкована несчастьями на все «четыре копыта», как говорили в лагере, не хуже моего, а, пожалуй, и побольше». Внезапно дверь квартиры отворилась и темноглазая девушка, сводная сестра Клондайка, торопливо вышла на лестничную клетку.

— Вы еще здесь! — обрадовалась она. — Хорошо! Меня мама послала вернуть вам деньги.

— Я не возьму! — пряча руки за спину, решительно сказала Надя.

— Как же?

— Вы пойдете к Саше на могилу, купите ему цветы, пожалуйста!

— На все деньги?

— На все! — сказала Надя и побежала вниз по лестнице.

— Постойте! Подождите! — крикнула ей с верхней площадки Галя.

Надя остановилась: «Что ей еще надо!» Она устала, сказалась бессонная ночь, и очень хотелось что-либо пожевать.

— Мама велела вас вернуть к обеду…

— Спасибо, я найду, где поесть, — резко обрезала ее Надя в полной уверенности, что Галя обидится и уйдет.

— Я так и думала! Я даже ей сказала! — оживилась Галя ничуть не в обиде. — Хотите, я вас провожу! — предложила она.

— Вас ждут к обеду!

— Ничего! Не умрут с тоски! — засмеялась она и придержала ногой тяжелую парадную дверь на улицу, давая пройти Наде первой. Приветливая улыбка, непосредственность и простота, с которой Галя обратилась к ней, не могли оставить Надю равнодушной, нельзя было не ответить на дружелюбный призыв и она тоже улыбнулась, впервые прямо взглянув Гале в лицо. Чуть полноватое, еще по-детски округлое личико и небольшие, блестящие, как у зверька, темные глазки понравились Наде.

— Здесь на Невском, совсем недалеко, отличное кафе! Зайдем? — предложила Галя будто давней знакомой. При слове «кафе» у Нади засосало под ложечкой, есть захотелось нестерпимо.

— Не могу! — со вздохом сказала она. — Мне еще на вокзал за билетом надо… и вообще, я бы лучше на кладбище сходила к Саше.

— Ой, что вы, я ни за что не найду этого кладбища, оно новое, далеко, мы туда на машине ехали. Мать знает, а я нет!

Прекрасная, широкая улица, куда они вышли, называлась «Невский проспект». Очень знакомое Наде название, еще со школы. Помнилось, что-то связанное со знаменитыми людьми. «Кафе Норд», — прочитала она, когда Галя подвела ее к дому со ступеньками вниз. Народу было немного, помещение небольшое и скромное. «Много не истрачу», — решила про себя Надя, усаживаясь за столик у окна.

— Знаешь, я тебя почему-то другой представляла, — сказала Галя, быстро переходя на «ты».

— Какой же?

— Более красивой! Сашка уж так тебя расхваливал матери, просто распинался! — весело рассмеялась она. — Не то что красивее, а более стильной, модной! Сейчас короткие волосы в моде, такие гривы никто не носит!

Надя хотела ответить, что не любит стандартов, быть «как все». Она артистка! Но к их столику подошла с блокнотом в руках щегольская официантка в белоснежном переднике и такой же наколке на светлых кудряшках, и, Галя, как заправский завсегдатай, скомандовала:

— Сбитые сливки с меренгами, черный кофе, торт «Север»! — потом опять повернулась к Наде и стала бесцеремонно рассматривать ее.

— Ты здесь не была?

— Я вообще первый раз в Ленинграде.

— Специально к матери приехала?

— Деньги вернуть и узнать, где похоронили…

— Приезжай на будущий год. Памятник готов будет, все нормально. А сейчас там! — она сморщила короткий плоский носик и махнула рукой.

— Я хотела у вашей мамы фотографию Сашину попросить, она сказала, они все у вас, я уж и не стала…

— Были у меня, но все подружки растащили… Мать тебе про фотографии сказала, да? Они до сих пор думают, что я с Сашкой лямурничала! — хитро засмеялась она.

— Ошиблись? — пытливо насторожилась Надя, чувствуя, как важно было для нее то, что скажет сейчас Галя.

— Конечно! Дело прошлое, совсем не то!

Надя промолчала. Сказать ей было нечего, а спросить хотелось. Но Галю и расспрашивать не приходилось, она с удовольствием продолжала.

— У меня в то время «жгучий» роман был с одним морячком. Он в загранку ходил, всегда мне что-нибудь притаскивал, одних нейлонов по две дюжины! Красивый мужик! Одевался с иголочки, стиляга! На гитаре играл, пел обалденно!

— Ну и как?

— А так! Влипла я с ним, а когда узнала, он в рейсе был. Бегала по подругам, не знала, что делать, матери сказала, попросила ее, как человека, помочь мне, а она все отцу выложила. Нарочно, чтоб ему доказать, какая я плохая, а сыночек у нее хороший! Я это сразу усекла! Хорошо, что не сказала ей, с кем.

Официантка поставила заказ и попросила рассчитаться. Кафе закрывалось на обед. Надя с готовностью потянулась к сумке…

— Нет, не надо, я сама! — остановила ее Галя и взяла счет. «55 рублей! — Надя едва сдержалась, чтоб не вскрикнуть. — Подумать только! За что дерут такие деньги!» Но, когда Галя кинула на стол сто рублей и не взяла сдачу, Наде стало не по себе от такой расточительности. Теперь она была уверена: Галя, придя домой, скажет, что вернула ей деньги. Когда официантка отошла, Галя перегнулась через стол, понизила голос до шепота и продолжала:

— Отец тогда в ГеБе работал. Я думала, он меня убьет или с живой шкуру спустит: так орал! Все допытывался: кто? с кем я?

— А вы?

— Молчала, как мертвая! Я знала: скажу, значит, моего Ленечку с заграничных рейсов снимут и на Дальний Восток или в Главсевморпуть отправят. Я слегка только намекнула на Сашку. Он Сашку любил, в свое училище после армии устроил, я и подумала, ничего ему не будет, ничего не сделает.

Надя никогда не пила черного кофе. Густой, как деготь, напиток показался ей горьким и невкусным. В войну по карточкам на сахарные талоны давали «какавеллу». Но ее старались не брать. Еще был кофе «Желудевый», — «радость свиней», — называла его тетя Маня и такой же овсяный кофе «Здоровье». Но эти аристократические напитки простые люди старались избегать, заменяя хотя бы липовым чаем или из брусничных листьев на худой конец. Галя отстранила от себя пустую вазочку и принялась за торт.

— А папа сделал? — Надя впилась в нее глазами и затаила дыханье в ожидании ответа.

— Неужели не сделал? Сразу после училища на дальний Север через своих приятелей отправил…

— А Тамара Анатольевна знала?

— Конечно знала! Да что она? Пустое место! Отец ей сказал: «Пусть проветрится, остынет немного, горячий чрезмерно. На пользу ему пойдет».

— И даже после этого вы смолчали? — оторопевшим голосом спросила Надя. Так бесстыже говорить о себе, ей еще не приходилось слышать, если только от блатнячек!

— Ты нашего папочку не знаешь!

— Вашего не знаю, но подобных встречала много, — сумрачно сказала Надя, чувствуя на себе тяжесть беса. — Значит, вы предпочли, чтоб шкуру спустили с него!

— Мне тогда все равно было, я свою спасала…

— А Саша? Он знал?

— Нет! Откуда! Я с отца слово взяла, чтоб он не распространялся, а иначе я бы ему не сказала. Не убил бы он меня, побоялся! — весело закончила она, довольная собой.

— Здорово, лихо придумано! Ничего не скажешь!

Бледная от бессильного гнева Надя поднялась со стула, но вдруг выдержка изменила ей. — Будьте вы все прокляты! — с ненавистью прошептала она и быстро направилась к выходу.

«Скорее, скорее домой! Забыть! Вычеркнуть из памяти, как и не было! Постараться не думать о том, что пустая, глупая девчонка с лягушачьей мордой оболгала чистого, хорошего парня, папочка, обиженный за свое необузданное чадо, отправил пасынка «сторожевым псом», а мамочка, овца, не удосужилась выяснить истину, так боялась потерять своего солдафона».

В гневе Надя припустилась стремительным шагом, сама не зная куда. Нужно было срочно попасть на вокзал.

— Скажите, как мне попасть на вокзал? — остановила она пожилую, интеллигентного вида женщину, «Старожилка», — подумалось ей.

— Какого вокзала, душечка? — спросила женщина.

— Мне в Москву надо!

— «Московский»! Можно на троллейбусе одну остановку, а лучше пешочком, ножки молодые! — приветливо ответила она.

— Спасибо! — прошептала оттаявшая от такой неожиданной ласки Надя и пошла пешком. На этот раз она, постояв недолго в очереди, купила билет, и кассирша, вежливая, молодая женщина тоже с шестимесячной завивкой «Папуас», уважила ее просьбу и выдала билет на нижнее место. Большие башенные часы показывали четыре часа, когда, положив в сумку билет, она отправилась побродить по городу. До отхода поезда оставалась масса времени. Около столовой она остановилась, вспомнив, что сбитые сливки с меренгами и торт были вкусные, но почему-то голода не утолили и хорошо бы съесть что-либо более существенное. В Пассаже она купила себе и всей бригаде по паре чулок, капрон с черной пяткой. В Москве таких не достанешь, да и времени не будет. В парфюмерном отделе стояли малиновые коробочки с духами «Белая сирень», те самые, которые она нашла в день своих именин на колченогом столике. Удержаться не было сил, пришлось купить, несмотря на цену: сорок пять рублей. Аня советовала зайти в Эрмитаж и обязательно посмотреть крейсер «Аврору» на Неве. У Эрмитажа протянулась такая очередь, казалось, до самой ночи не попадешь, но проходили быстро, и уже через полчаса она стояла в зале, оторопевшая и ослепленная его роскошью и великолепием. Часа через полтора она вышла из Эрмитажа и сказала себе: «Спасибо тебе, Клондайк! Это ты, сделал мне такой царский подарок. Когда бы еще я могла увидеть все это богатство, если б не приехала к тебе, в твой любимый город».

Крейсер посмотрела, но ей показалось, что в кино он более впечатляет, а тут ненатуральный какой-то. Наверное, нужно было его смотреть перед Эрмитажем. Кончилось тем, что забралась на Исаакиевский собор и посмотрела панораму Ленинграда. Потом тихо побрела к вокзалу. Купила два пирожка с мясом, журнал «Огонек» и села в зале ожидания ожидать свою «Стрелу». Настроение было отвратительное. «Не надо мне было ехать, глупость сделала». Теперь к одной великой скорби и жалости — гибели Клондайка прибавилась еще одна — его поруганная юность. Что-то пошлое и некрасивое виделось Наде во всей истории, что рассказала ей его сводная сестра, похожая на черноглазую лягушку. Горький осадок досады и презренья остался у нее от посещения семьи Клондайка. «Я никогда не приду больше в этот дом, и мне уже не суждено будет узнать, где захоронен он, но память о нем не исчезнет из моего сердца, и я не устану повторять: «Господи, упокой душу его!».

— Надежда Николаевна! Вот ты где, а я тебя ищу! — Весело скаля зубы, к ней направился Вадим. Надя вздрогнула от неожиданности и не сразу узнала его.

— Почему вы меня ищете? Что случилось?

— Вы мне лишние деньги за билет дали, целых восемь рублей.

— Пустяки какие! Не стоило беспокоиться!

— А если серьезно, я из-за денег не побежал бы, но мне просто хотелось проводить вас и проверить заодно, правду ли мне сказали. Обычно девушки случайным знакомым всегда врут!

— Ну, это вам просто не повезло с девушками.

До отправления оставалось минут двадцать, и они еще погуляли по платформе.

— Откуда ты такая, Надежда? — спросил Вадим. — Грустная и загадочная, как сфинкс! Скажи, ты замужем?

— Я просила вас называть меня на «вы», мне так удобнее! — напомнила ему мягко и вежливо Надя.

— Удобнее отделиться великой китайской стеной! Понял! — он вошел с ней в купе и уселся на ее место.

— Я, пожалуй, поеду с вами, не возражаете?

— Хватит шутить, скоро отправление!

— Тогда говорите, где я вас найду в Москве, адрес, телефон. Семейное положение можете умолчать, мне без разницы.

Надя, чтоб отвязаться, оторвала от последней страницы «Огонька» клочок и записала телефон общаги.

— Фамилия ваша или мужа?

Нахальный и развязный юноша несколько развеселил ее своей напористостью, отвлек от грустных дум. Она дала ему свой телефон в полной уверенности, что он тут же бросит клочок бумаги в урну. Поезд тронулся, а Вадим все шел рядом с вагоном, посылая ей воздушный поцелуй, но сердце Нади не дрогнуло, не забилось быстрее. Оно было сковано ледяной корой безразличия. Для нее существовал только один, а его больше не было. Попутчиками оказались двое пожилых людей, третий подсел где-то совсем ночью. Но Надя не слышала, она спала крепко, без снов, до самой Москвы.

«ВОРОБЬИНАЯ СВОБОДА МНЕ ДАНА, ЧТОБ ПЕТЬ!»

Дальше потянулись дни до такой степени однообразные, что вспоминать о них было нечего. Работа, обеденный перерыв, общага. Были, правда, и драки, и скандалы на почве ревности или пропаж между обитателями. Иногда массовые походы в кино, но редко. Сказывалась усталость рабочего дня. А в выходные дни стирка, баня. Иногда Наде начинало казаться, что жизнь ее ничем не отличается от «той» «там», на Севере, а, пожалуй, еще и скуднее. Там была сырая, холодная столовая, иногда превращавшаяся в сцену, музыка, концерты и даже постановки, пусть смешные и жалкие, но веселые. А какие люди попадались! Интересные, умные, талантливые. Они умели смеяться даже над своими несчастьями. И не было этих опустошающих душу разговоров о деньгах, выпивках, гулянках, о мужчинах, абортах, о том, что купил, где достал.

И все же это была хоть «воробьиная», но свобода. Появились книги из районной библиотеки, которые радостно заполняли серятину однообразных вечеров. К ним-то и пристрастилась Надя. В наследство от Клондайка ей досталась любовь к стихам. Стихи и книги, никогда ранее не интересовавшие ее, неожиданно стали незаменимыми друзьями, почти как хлеб насущный. В них она с волненьем узнавала знакомые слова романсов, удивляясь их красоте, и с грустью думала, как мало ей пришлось говорить с ним о прекрасных, возвышающих душу стихах, потому что понятия о них не имела тогда, а все больше о житейских мелочах, время от времени посматривая в окно хлеборезки, не ворвется ли опер, или Гусь, или шмоналки с Павианом.

Зато теперь можно было купить билет и поехать в отпуск, чего Надя никогда не знала, в Сочи, в Гагры, куда направилась Лысая с мужем, и вообще не прийти домой ночевать, никто не запретит.

Иди, куда глаза глядят, а куда они глядят? Глядеть было не на кого, и не хотелось. Однако, несмотря на непобедимую тоску, грызущую душу, тело ее наливалось спелым соком молодости. Сытная, без всяких излишеств пища и спокойный образ жизни делали свое. И однажды она достала свою абрикосовую блузку, где «тяп-ляп» была пришита пуговица, оторванная «с мясом», и не могла застегнуть ее на груди, к большому огорчению. Если б ей было отпущено хоть чуть больше тщеславия, то, наверное, увидела бы, как оборачивались, глядя ей вслед, молодые люди и нескромно провожали взглядами ее высокую, стройную фигуру.

Наконец, как-то в субботу Надя осуществила свою давнюю мечту и вырвалась на улицу Герцена в нотный магазин, что рядом с консерваторией. Магазин изменился с тех пор, как она покупала здесь «Жаворонка» Глинки. Помещение как бы расширилось, в просторном зале появился блестящий новенький рояль. Несколько человек у прилавка рассматривали стопку нот. Надя тоже подошла, но это было не то, что ей нужно: органные, скрипичные, фортепьянные, для духовых инструментов.

— Вы что хотели? — спросила пожилая вежливая продавщица.

— Мне для пенья.

— Пожалуйста, вон к тому прилавку.

Долго, с наслаждением Надя рылась в нотах, перекладывая аккуратно стопочку. Потом купила сборник романсов Чайковского и Булахова. Зачем? — и сама не знала. Просто так, когда-нибудь понадобятся.

— Девушка с персидскими глазами, вы еще и поете? — услышала она над самым своим ухом приятный баритон. Она подняла голову — около прилавка, рядом с ней, стоял высокий, уже не первой молодости мужчина. Надя была в умиротворенном настроении и не захотела «послать» его, а сказала, чуть улыбнувшись:

— Да! — и направилась к выходу.

— Где можно вас послушать? — продолжал ей вслед «приятный баритон».

Она быстро вышла на улицу, баритон за ней.

— Нигде! Я готовлюсь в консерваторию, — и направилась мимо памятника Чайковскому к Манежной.

— В консерваторию? Ну да, конечно! Мне следовало догадаться, вы еще так молоды, — с восхищеньем произнес он. — А знаете, я могу вам составить протекцию.

Надя резко повернулась к нему: «Уже пора «посылать», — и холодно сказала:

— Если я не попаду в консерваторию за свой голос, тогда мне лучше работать на стройке!

Незнакомец весело и, казалось, от души рассмеялся.

— Ах, девушка, милые персидские глазки! Как мало вы знаете, что такое путь артиста!

— А вы знаете?

— Знаю, деточка! Потому что сам имею честь им быть!

Надя сбавила шаг и задиристый тон.

— Вы поете? — мигом насторожилась она.

— Нет, я артист драмы, и даже заслуженный. Моя фамилия Токарев. Валерий Токарев. Я артист Московской филармонии, — сказал он не без гордости, явно наслаждаясь Надиным замешательством. — Сейчас я готовлю новую программу, буду читать Гомера.

— Гомер? «Только Терсит, еще долго бранился, болтливый без меры!» — вспомнила Надя и весело засмеялась.

Баритон оживился: — О, это место потрясающее! Я сам, когда читаю, едва сдерживаюсь, чтоб не рассмеяться! Но вы, вы-то откуда знаете о Терсите? Вот что удивительно!

Они уже дошли до угла, где кончалась улица Герцена, и свернули на Моховую.

— Я очень тороплюсь, — сказала Надя, решив по-хорошему избавиться от своего спутника.

— Вы убегаете от меня, как быстроногая газель, и я не узнаю вашего имени, — кокетливо играя глазами, под которыми уже хорошо обозначились мешочки, проворковал «красивый баритон», — а я так мечтал послушать вас.

— До этого еще долго, мне нужен хороший преподаватель, — откровенно призналась Надя.

— Есть ручка, карандаш? — деловито спросил он.

— Ни того, ни другого, ничего!

— О Боже! Чем же вы записываете телефоны своих поклонников? — лукаво блеснув глазами, воскликнул он.

— Даже не стараюсь запомнить их имена! — в ответ ему так же улыбнулась она, опустив глаза «овечкой».

— Тогда придется мне, — он достал из кармана пиджака очень красивую ручку с золотым пером и таким же золотым колпачком,

— Говорите ваш телефон…

— Мне это неудобно.

— Грозный муж?

— Ах, если бы! А то злой отец! — с удовольствием соврала Надя.

— Ну что с вами делать? Хорошо! Записываю телефон преподавательницы, кстати, она живет здесь рядом. Мы только что прошли ее переулок. Брюсовский — напротив консерватории.

«Брюсовский, Брюсовский!» — напрягая память, старалась вспомнить она, когда и где слышала это название, но не вспомнила.

— Так как же вас зовут все же?

— Надежда Николаевна! Я…

— Какая прелесть! Надежда! Обожаю русские имена — Вера, Надежда, Любовь. Я сразу назначаю вам свиданье. Буду ждать вас у входа в консерваторию в шесть тридцать. Будьте точны, не опаздывайте! — совсем по-хозяйски, словно она уже дала свое согласие, распорядился заслуженный артист. — И помните: точность — вежливость королей. Так не забудьте, сегодня в половине седьмого.

— Обязательно! — и улыбнулась ему своей самой очаровательной улыбкой — «овечкой», чуть прикрыв глаза длиннющими ресницами, но, отойдя несколько шагов, сказала вслух, поморщив нос:

— В следующий раз!

Она спешила в Большой мосторг купить подарки. В последних числах сентября у бригады предполагался загул. У двух девушек Верочек, у одной Любы, у Нади-маленькой и у нее именины — 30-е сентября. Когда-то в этот день там, в Заполярье, уже вьюжила пурга и она, тогда еще зечка, обнаружила на одноногом столе подарок. Берегла, прятала и все равно забрали во время шмона, а ее отправили в карцер, но ненадолго. Работать было некому. Забастовала пекарня, Валя, и даже трусливая многострадальная Антонина Коза, сказалась больной. У вахты Клондайк напустил на себя строгий вид и, запрятав улыбку в глубину своих голубых глаз, назвал ее «ушкуйницей». — «Кто это «ушкуйница»? Хорошо это или плохо?

— «Ушкуйница»? — спросила Маевская. — Как бы тебе короче объяснить? — Но короче не получилось, и Надя с восторгом выслушала некую лекцию по истории об ушкуйницах. Оказалось, вроде речных пираток-женщин.

Решено было собраться вскладчину у одной из Верочек. Совсем недавно она вышла замуж за веселого, бесшабашного гуляку, электросварщика, с лукавыми, нерусскими глазами.

Степан Матвеевич добился им однокомнатной квартиры, чем привел всю бригаду в состояние крайнего возбуждения. Целую неделю девушки рвались на работе, перевыполняя норму чуть ли не в полтора раза.

Только шестеро из бригады жили в «собственных» квартирах. Остальные «остро нуждались». Остро нуждалась и Надя, и хоть работала не хуже других, а, пожалуй, и получше, но недавно, и рассчитывать на такое счастье ей не приходилось. На очереди первой была бригадир Аня. Где-то в Рязанской области, в поселке Шилово у нее осталась на материнских руках маленькая дочь. Аня была без ума от своей малышки, не могла говорить о ней без слез и львиную долю своей неплохой зарплаты отсылала домой, в Шилово.

Вечером в маленькой пустой квартире собрались отпраздновать именинниц, а заодно и новоселье.

— Мебель купим после, — деловито объясняла Вера всем своим гостям, — а то напьются, стулья переломают, как у… — и тут она пускалась рассказывать, что ее соседи по лестничной клетке так «гуляли», — хрустальные фужеры с балкона покидали, а новый дорогой сервиз почти весь переколотили и в мусоропровод сбросили. Народу набилось «до черта и больше», как сказала Аня. Было шумно и весело, и даже Надя, обычно молчаливая и серьезная, смеялась от души, чего не случалось с ней с давних пор. Пришел ненадолго Степан Матвеевич, поздравил именинниц и новоселов, потом отозвал к окошку Надю и спросил:

— Ну как?

— Ничего! Спасибо!

— Замуж собираешься?

— Что вы!

— А чего? Долго ли? Потом лицо его стало серьезным, построжало. — Это ты верно, учиться тебе надо! И привет тебе от Филимона Матвеевича!

— Как он? — живо спросила обрадованная Надя.

— Был проездом из отпуска. Майора получил, брюшко отращивает!

— Ну, до брюшка ему еще далеко! — пошутила она, вспомнив объемистый живот полковника Тарасова. Стол ломился от нехитрых закусок. — Ешьте, ешьте! — подбадривала всех Верочка. — Винегрету целый таз наворочали.

Основную закуску составляла колбаса трех сортов, целый отряд селедок с луком, обильно политых подсолнечным маслом. Соленые огурцы и помидоры из деревни привезла Аня и огромную бадью квашеной капусты. Были еще соленые грибы, но мало. Ведро вареной картошки было встречено громовым «Ура!». Спиртного тоже оказалось маловато, и то больше по мужчинам разошлось. Надя свой стакан быстро и незаметно перелила соседу, а себе налила какой-то минералки. Рядом с ней, справа, сидел молодой широкоплечий крепыш с загорелым лицом, очевидно, шофер, потому что пахло от него смесью одеколона «Шипр» и бензина, а под короткими ногтями чернели полоски неотмытого мазута. Первое время, проявляя неумеренную симпатию к ней, он норовил под столом положить свою руку Наде на колени, но, получив несколько звучных шлепков, а руки у нее были не по-женски сильные, обиделся, повернулся к ней спиной и стал обсуждать с соседом текущие международные события. По мере того, как пустела бутылка, подвинутая им к своей тарелке, он возбуждался все более и наконец взорвался и завопил:

— Да рука бы моя не дрогнула, не только Берию расстрелять, а и всех, кто там остался. Дайте мне Анку с «максимом»! — После такого выпада он обессилено шлепнулся обратно на свое место и махнул целых полстакана залпом себе в рот.

Надя похолодела: «Берия… самый главный после того, дьявол во плоти! А этот парень не боится, перепил, должно, а завтра, может… Как девушки пели «там»:

— Чего это он? — шепотом спросила через стол Надя.

— А! У мужиков только и разговору о врагах народа. Уж сообщили, что расстреляли его, а они все не угомонятся!

— Кого? — еще тише спросила Надя, — кого расстреляли? — Да ты что, с луны свалилась? — уже громко, во всю комнату крикнула Аня. — Берия расстреляли, вот кого! Село-деревня!

Но Надя даже не обиделась, до такой степени была поражена. Ей припомнился ажиотаж у газетных киосков, обрывочные фразы по радио: «Наймит иностранных разведок», «народный гнев» и еще какие-то громкие трескучие слова о врагах, к которым она давно привыкла и не проявила любопытства. «Подумаешь! Одним врагом больше, одним меньше, какая разница?» Если б она тогда прислушалась! Глаза ее на «мокром месте», наверное, высохли бы тотчас. Ей сразу расхотелось сидеть здесь, она незаметно прошла между курильщиками в прихожей и понеслась в общагу. Найти нужную газету, прочитать и убедиться. Еще хотелось узнать: как же теперь с лагерями? Должны начать выпускать! Не могут же, уничтожив хозяина, оставить его хозяйство нетронутым!

— Тут тебя целый вечер паренек симпатичный дожидался, — встретила Надю Алена, хозяйка общаги. — Телефон взял, звонить будет. Я ему сказала, что поздно будешь!

— Какой хоть из себя? — спросила Надя, теряясь в догадках. «Вадим, наверное», — без всякого интереса и радости подумала она, и, только успела раздеться, как в дверь постучали и Алена позвала:

— Иди, опять пришел этот парнишка, тебя спрашивает.

Надя наскоро накинула пальто, вышла на улицу и при свете фонаря над дверью подъезда увидела мужчину.

— Вы меня спрашивали?

— Надя! Не узнаешь?

— Валек! — вскрикнула она. — Валек! Откуда ты?

— Здравствуй! С Воркуты я, уж три дня как в Москве, все тебя разыскивал!

— Здравствуй, Валек! Нашел меня, а как? — искренне обрадовалась ему Надя.

— Пойдем посидим куда-нибудь, я все тебе по порядку расскажу.

— Сейчас, только сумку возьму!

Надя забежала к себе, схватила из-под подушки сумку и выбежала обратно.

— Ночевать придешь? — крикнула ей вслед Зойка.

— Приду!

Такси поймали по-быстрому. Надя не ездила на такси, только в Калуге, и озабоченно следила за счетчиком, который стрекотал «как бешеный». Валек знал Москву лучше нее. Он уверенно скомандовал шоферу:

— Давай, шеф, к Никитским воротам, со стороны бульваров, там к шашлычной.

Народу было не очень много, час поздний, и два места сразу нашлось. Официант в форменной тужурке, грязной и заляпанной каким-то соусом, долго шнырял мимо, но они и не торопились.

— Рассказывай! Что, где, как?

— Работаю, видишь, живу в общежитии. Из Малаховки уехала…

— Я думал, тебя в Большом театре искать придется, а ты что же? Не поешь?

— Буду, Валек, обязательно буду! В Большом петь — поучиться мне лет пять-шесть.

— Так долго? Состаришься…

— Ты лучше о себе рассказывай. Мобилизовался или в отпуск? — поторопилась переменить тему Надя, считая, что говорить с Вальком о пении — пустая трата времени, когда есть вопросы поважнее.

— Совсем рассчитался! Там такая каша заварилась, давай Бог ноги!

— Что так? — заинтересовалась она.

— Я ведь, как ты уехала, совсем расчет попросил, да в управлении уговорили, упросили, говорят, хоть месяц еще отработай, ну, я, дурак, согласился и меня на двадцать девятую шахту направили. А там такое началось… Тоже спецлаг…

— Это еще при мне на шахтах волнения начались.

— Между прочим, начальство у вас все сменилось. Начальник ОЛПа новый, тоже майор, Пупышев фамилия его, опер новый.

— А Арутюнов, Анатолий Гайкович?

— Вроде пока там. Девчата хвалили, вроде ничего, новое начальство лучше прежнего.

Наконец подошел замызганный официант. Скосил глаза куда-то на стену и скороговоркой произнес:

— Шашлыки кончились, харчо нет, сулугуни нет, сациви тоже кончилось.

— Ладно, говори, что есть! — рассердился Валек.

— Можно люля, лобио осталось.

— Давай, тащи, и воды…

— Какой?

— Какая есть? Боржоми, Нарзан, Джермук?

— Только Ессентуки номер семнадцать.

— Какого же лешего спрашиваешь, какой? Тащи, что есть!

Надя слушала всю эту тарабарщину с непонятными названиями и удивлялась осведомленности Валька. Официант, записав заказ, не спеша, покачиваясь, как на палубе корабля, удалился.

— А пить что будем, за встречу? — спросил Валек.

— Нет, что ты! — замотала головой Надя.

— Тогда он долго не появится. Надо взять чего-нибудь…

— Ладно! Говори дальше, — нетерпеливо перебила она.

— Так я и говорю, — продолжал Валек, — такая там катавасия началась, не приведи Бог! Шахты, одна за другой, на дыбы поднялись. Тоже и ваша соседняя — шестая. А на нашей — настоящее восстание! Срочно комиссия из Москвы заявилась, Руденко…

— Генеральный прокурор? — поразилась Надя.

— Он самый да не один! С ним командующий войсками МВД генерал Масленников, начальник Речлага Дерерянко, офицерья, охраны натащили с собой! — Валек ненадолго задумался, вспоминая что-то. — Ох, и дундуки же, я тебе скажу! Видят, шахтеры на рогах стоят, нет, чтоб поговорить по-человечески…

— А чего хотели шахтеры? Какие требования?

— Известно! Ослабить режим, снять номера, разрешить переписку и назначить пересмотр дел. Многие задарма сидели. Короче, пообещать, успокоить надо было, а они — запугивать: «Саботаж!», «Забастовщики!», «Судить будем!», «Шахты встали!». Да разве их запугаешь? Там половина с каторжанскими сроками — сила! Шахтеры как взяли их в оборот, так вся комиссия дула к вахте, только пятки сверкали! На том бы и кончилось, ан нет! Кто-то из них, Масленников, не то Деревянко, с похмелья, видать, приказал пулемет на вышку поставить. «Разойтись!» — приказывает, а зеки не расходятся, столпились, он солдатам команду дает: «Огонь!», а вертухай — дурак вдобавок, с вышки из пулемета очередью резанул по людям.

— Убил? — в ужасе вздрогнула Надя. Подошел официант с подносом.

— Вино какое у вас?

— Коньяк, пять и три звездочки, «Рислинг», «Мукузани», «Саперави», «Твиши», — начал загибать нечистые пальцы официант,

— Неси «Твиши»!

Официант оживился, повеселел и бодро направился к себе.

— И убитые были? — опять спросила Надя.

— Были, много, больше полусотни, и раненых полно было.

— Когда же это случилось?

— Вот летом, месяца два назад. Да, точно! Первого или второго августа.

Вино было легкое и очень приятное. Надя выпила целый фужер. Но есть не хотелось. Сыта была или от рассказов Валька разнервничалась, аппетит пропал. Вспомнила все комиссии, которые появлялись в зоне, и слова Клондайка: «Шахты готовы к взрыву, как пороховая бочка».

— Ну и как ты теперь?

— А никак! Отработал месяц — как отравы нажрался, и домой!

— На дом заработал? — улыбнулась ему Надя, вспомнив их первый выезд за хлебом.

— Заработал! Да к чему они… есть у меня дом.

Вспомнила и последний день…

— Я все думаю, чего мы тогда не остановились, может быть, он еще живой был. Спасти можно. — закончила она шепотом, уже глотая слезы.

— Нет, — покачал головой Валек, — нельзя, в сердце угодил… — он еще что-то хотел добавить, но вовремя сдержался, заметив, как побледнела и замерла с широко раскрытыми глазами Надя, в которых застыл немой ужас.

Валек нашел ее руку и крепко сжал:

— Не надо, он не мучился, смерть пришла мгновенно…

— Я мучаюсь, я буду мучиться! Ходит по земле его убийца, и никто не ищет его!

— Приезжали! Следствие велось, допрашивали пекарей!

— А их-то за что?

— Точно не знаю, вроде оттуда свидетель был. Потом заварухи на шахтах начались, забастовки. Седьмая поднялась, ваша соседка— шестая встала, наша двадцать девятая, «Цементный», ТЭЦ, много… Вот все следователи и при деле оказались. Ну, будет об этом! — Помолчав немного, он пригубил свой фужер и, как бы застеснявшись, сказал:

— Похорошела ты здорово, Надя. С кем встречаешься?

— С двумя! С рассветом и закатом! — невесело усмехнулась она. Ей стало томительно и тяжело, не то от выпитого вина, не то от горестных воспоминаний, но не хотелось уходить, обижать Валька. Он очень недурно выглядел, в сером костюме, при галстуке. Ни за что не скажешь «село». Его густые пепельные волосы отросли и были красиво зачесаны со лба и висков назад, и весь он как-то повзрослел за это время и не выглядел мальчишкой, как раньше.

— Как ты меня отыскал?

— Запросто! Приехал по адресу в Малаховку, сказали, что ты там больше не живешь. Женщина посоветовала в милицию зайти, кстати, привет тебе передала.

— Клава!

— Я в милицию, а там майор, знакомый твой, спросил: «Кто такой?». Я документы показал, говорю, вместе Заполярную кочегарку осваивали. Он мне, правда, без охоты, но на ваш стройучасток телефон дал, а там я у прораба адрес вашего общежития взял, а потом и телефон раздобыл. Да целый день звонил, все нет, да нет. Ну, думаю, наберусь терпенья, придет когда-нибудь.

Надя благодарно улыбнулась:

— Хороший ты, Валек, душа у тебя добрая.

Валек насупился:

— Ничего хорошего во мне нет и не было сроду. Просто ты не догадалась, значит. Не до того тебе было. Люблю я тебя, Надька! Вот как в первый раз увидел на концерте, так и почуял: погиб во цвете лет, — невесело и виновато улыбнулся Валек широким ртом. — А потом мне, приказали с тобой хлеб возить, но не допускать разговоров, а я тогда конфеты какие-то от радости купил… во дурак!

Надя почувствовала, как все в ней оборвалось и затрепетало от жалости и беспомощности. «Что тут скажешь, чем ответить? А если и в самом деле, любовь?»

— Не надо пока, Валек, не нужно об этом. Ведь ты же все знаешь. Сейчас я ни о чем и думать не могу. В душе у меня волки воют и сердце грызут. Учиться мне надо, а с любовью покончено, и говорить о ней я не могу.

— Да нет, я так! Разве я не понимаю! Вот и проводница мне тогда на вокзале сказала: «Не по себе, парень, сук рубишь».

— Какая глупость, — смутилась Надя.

— Но если надумаешь, в любое время дня и ночи жду… Только дай знать. Адрес помнишь? Дай еще запишу!

Надя открыла сумку и нашла листок из блокнота. «Что это? Телефон! Чей? Ах да, преподавательницы пения! Завтра же позвоню» — решила, а на другой стороне записала адрес Валька.

— Ты где ночевать будешь? — спросила она, желая отвлечь его от своей особы.

— Товарищ у меня неподалеку живет… Красивая ты! — вздохнул Валек и полез в бумажник расплачиваться по счету. — Я, конечно, и не надеялся никогда, но знаешь, сердцу не прикажешь!

— Прикажи, Валек, прикажи пока… — с теплом и очень задушевно сказала ему Надя.

— Да кабы знать, что пока!

На следующий день в бригаде только и разговоров было: «К Надьке парень приезжал!» Это объясняло многое «темное», что таилось в ней: не курит, не пьет, мужчин не водит, вечерами сидит с книжкой, а из себя ничего — не уродина, а даже наоборот. Верность — чувство, всегда уважаемое в народе. Пришлось всем желающим дать краткое объяснение в искаженном виде.

— Кто это? Возлюбленный? Жених? Просто знакомый?

— Просто знакомый с видами на будущее.

В обеденный перерыв Надя добежала до ближайшей телефонной будки и позвонила. Из общаги говорить не хотелось. К телефону долго не подходили, и Надя уже решила, что известный чтец Валерий Токарев сыграл с ней такую же шутку, как она с ним. На всякий случай набрала номер еще раз, и сердце ее забилось быстрее, готовое выпрыгнуть, когда услышала:

— Слушаю вас!

Голос немолодой женщины. Надя взяла себя в руки, спокойно, без дрожи в голосе и в коленях, обстоятельно объяснила, что мечтает заниматься пением именно у этой преподавательницы, Елизаветы Алексеевны Мерцаловой, рекомендованной ей артистом Валерием Токаревым. Имя артиста Токарева не произвело никакого впечатления на Елизавету Алексеевну. Она коротко и сухо сказала:

— Ничего обещать заранее не могу. Приходите, если мне будет интересно с вами работать, я вас возьму. Адрес знаете? Запишите! В пятницу к четырем приходите. Прошу не запаздывать и захватите свои вещи, какие думаете мне петь.

Надя хотела сказать, что работает до пяти и никак не может поспеть, но в трубке уже загудел отбой, а перезвонить еще раз она не посмела. «Отпрошусь у Ани, в крайнем случае отработаю день».

— Ладно, — согласилась Аня, — отпущу в три. И вот чего я хочу тебе сказать, только не обижайся! Девчонка ты видная, красивая, не хабалка какая-нибудь, а одеваешься, смотреть стыдно.

Одно платьишко, и то скоро до дыр заносишь. Куда ты деньги деваешь?

Надя вспыхнула и покраснела. Уткнулась в работу, стала кусачками плитку обравнивать. Если б не Аня, ответила бы по-свойски: «Какое твое собачье дело?», но Аня искренний друг и к тому же бригадир, ей так не ответишь!

— Есть у тебя деньги? Иль мужика содержишь, алкаша?

— Есть деньги, на памятник матери берегу.

Аня сразу смягчилась и уже по-дружески сказала:

— Памятник подождет, дело хорошее, но ждать может. В воскресенье наши девчата гамузом в ГУМ затеялись идти. Вот ты с ними ступай и прибарахлись, пока я твое старье в мусоропровод не сбросила, ладно?

— Хорошо, пойду! — пообещала Надя.

Дома, пересмотрев свой гардероб, она пришла в ужас от его убогости. Одно платье с Воркуты, юбка едва до колен, кофта на груди не сходится и ситцевый халат — и все…

Бригада встретила решение Нади приодеться с одобрением. Каждая предложила свой вариант. Но самая большая наряжёха в бригаде, Надька-маленькая, стиляга, авторитетно заявила:

— Дерьма в ГУМе накупит, а денег истратит кучу. Два платья и юбка с красивой шелковой кофтой — больше не надо. Туфли только импортные: итальянские или ФРГ!

— Можно чешские, — робко вставила Вера.

— Ты что! Колоды, каблуки немодные! — воскликнула, подавив всех своим авторитетом, Надя-маленькая. — Дорого да мило, дешево да гнило! Мы не так богаты, чтоб покупать плохие вещи! — победоносно оглядела она присутствующих. — Я отведу тебя куда надо, оденешься, как кукла будешь!

Пришлось срочно идти в сберкассу и взять пять тысяч. С зарплатой должно хватить одеться и платить за уроки.

— На Кировской, не доходя до метро, слева, первоклассное ателье полуфабрикатов, выберешь, что нужно! И к лицу и к фигуре! — щебетала Надя-маленькая, направляясь с Надей-большой в ответственный рейд, чтоб прибарахлиться.

Надя-маленькая хоть и была по плечо Наде-большой, но вошла в ателье так важно, с таким апломбом, что приемщица тут же прониклась к ней уважением и поспешила показать им всю наличность ателье. Сообща, после долгих размышлений были выбраны два платья: одно цвета «беж» из чудесного французского шерстяного крепа, с большими светло-коричневыми пуговицами и плиссированной юбкой, другое — ярко-алое с целым рядом маленьких черных пуговиц и черным лаковым поясом.

— Креп-твил, очень моден в этом году, — сказала закройщица. — Приходите во вторник, будут готовы.

Когда Надя подошла к кассе и взглянула на счет, который ей выписали, в глазах у нее на минуту потемнело: одна тысяча четыреста пятьдесят рублей, да еще сто рублей подгонка по фигуре. Надя-маленькая стояла рядом, не давая никакой возможности к отступлению.

— Тряси, тряси мошной, не жадничай! — командовала она. — Пальто можно и не очень дорогое купить.

— Не нужно мне пальто! — заартачилась было Надя.

— Как это не нужно? Зима на носу! Ты что? В Ташкент приехала? Или надеешься всю зиму в своем еврейском лапсердаке проходить?

— Домой пора! — запротестовала Надя.

— Успеешь! Семеро по лавкам не ждут! Давай, тут, в Орликовом, магазин одежды хороший, его мало кто знает, а нет, так в комиссионке пошуруем. Да ты не жмись: с нового года спецобъекты пойдут, там и расценки другие. Степан Матвеевич обещал. Высотки отделывать будем!

Надька-маленькая, пока шли остановку пешком, бесстыже переглядывалась со всеми парнями и улыбалась им. Надя-большая посмотрела на красный кирпичный дом и вдруг остановилась. Улица Кирова, дом 41, Главная военная Прокуратура СССР. Вот она — геенна огненная! Здесь обивали пороги сотни жен и матерей зеков. Сюда, по этому адресу, отослали они с Клондайком не один десяток писем.

— Ты чего? — удивилась Надя-маленькая.

— Знакомый тут работает!

— Полезное знакомство, что и говорить!

Вышли к Красным воротам. «А вон там, под башней с часами, стояла мать, когда по Москве вели пленных немцев. Жестоко обиженная ими, а все же пожалела пленных».

В Орликовом магазине оставили еще три тысячи пятьсот рублей за пальто. Сердце Надино заныло, уходят без оглядки деньги, предназначенные совсем для другого дела. Пальто купила Надя под натиском и давлением Нади-маленькой. Слишком дорогое и, в общем-то, ничего особенного, совсем простенькое, черное, из мягкой, пушистой шерсти, с большим шалевым воротником из меха черно-бурой лисы. Красиво, сказать нечего, но уж очень дорого!

Тут же, на углу Садовой, сели на троллейбус, и Надя-маленькая деловито объявила:

— Теперь туфли!

— Нет, давай домой! — тревожно воскликнула Надя-большая так громко, что пассажиры в троллейбусе стали оборачиваться на нее.

— Двигай к выходу! — не давая опомниться, потащила ее Надя-маленькая. — Зайдем в Щербаковский универмаг!

На втором этаже очередь. Что-то дают! Чего-то выбросили!

— Немецкое белье! За бельишком встанем!

— Зачем тебе? — взмолилась Надя-большая.

— Как зачем? Красивое бельё для женщины все! Одну пару обязательно нужно для «греховной жизни!»

Пришлось еще раскошелиться на кружевное розовое белье. Но после этого Надя-большая решительно дернулась к выходу.

— Стой! — остановила Надя-маленькая. — А туфли?

— Черт с ними! Обойдусь, и денег уже не осталось!

— А, ну, глянь, сколько есть?

Надя открыла сумку:

— Семьсот пятьдесят рублей, с зарплатой, а на что жить полмесяца?

— Ничего, провертишься на молочке с булочкой, все так живут! — засмеялась Надя-маленькая и потащила упирающуюся Надю-большую в обувной отдел. Увидев полупустые полки с тряпичными босоножками, Надя-большая заметно повеселела.

— Нет ничего! Пошли домой! — обрадовано воскликнула она.

Через дорогу, прямо против универмага, комиссионный магазин.

— Идем туда! — нырнула Надя-маленькая.

Молодая продавщица в обувном отделе лениво, в полусонном забытьи зевала в кулачок. Покупателей было мало, старых обносков полные полки. Надя-маленькая перегнулась через прилавок.

— Можно вас! — позвала она продавщицу. Та нехотя подошла. Надя-маленькая, блестя шустрыми глазками, стала шептать ей что-то на ухо. Та покосилась на Надю-большую, спросила:

— Какой размер?

— Размер какой у тебя? Говори быстро!

— Тридцать шестой!

— Не малы? — она подошла к концу прилавка и стала с большим вниманием рассматривать поношенное старье, чем до отказа были забиты полки. Продавщица небрежно взглянула по сторонам и нырнула за занавеску.

— Сейчас принесет, подожди!

Через некоторое время вышла продавщица с туфлями в руках.

— Пройдите на примерку, — сказала она. Надя-маленькая толкнула в спину Надю-большую.

— Иди же, зовет!

Туфли и в самом деле были прелестные: черные лаковые лодочки с замшевым черным бантиком, перехваченным в середине блестящей пряжкой. Нарядные, глаз не оторвешь, но чуть тесноваты, впритык!

— Ничего! Разносишь, не. на работу ходить в них. Выписывайте! — и к Наде: — Тряси мошной! Шестьсот пятьдесят и полтинник сверху.

— За что ж полтинник сверху? — попробовала протестовать Надя-большая.

— Как за что? А за что тебе такие лакировки перепали? 3а прекрасные глаза?

Нагруженные покупками, они отправились к площади Дзержинского по Сретенке.

— Много истратила? — спросила вечером Аня. От нее не укрылось огорченное лицо Нади.

— Много! Почти шесть тысяч рублей!

— Ой! Что так много?! — поразилась Аня.

— Так получилось! Цены такие… Одно пальто три тысячи.

— С ума ты, девка, спятила, зачем такое дорогое? — Надя виновато молчала.

— Как жить-то будешь?

— Залезу в памятник еще раз!

Аня нагнулась и выдвинула из-под кровати обшарпанный чемодан, достала из-за пазухи цепочку, на которой вместе с медальоном висел маленький ключик, и открыла замок.

— Вот, возьми пятьсот до получки, получишь, отдашь.

— Не надо, — попробовала отказаться Надя, ей было неловко и стыдно. «Деньги-то есть у меня, только до сберкассы добежать!»

— Бери! Лучше не украдут, — пошутила Аня. Малярки загалдели:

— Двери нужно запирать!

— Двери не запираете обе! Расхлябенят настежь и пошли!

И верно! Надя привыкла жить в лагере с открытыми дверями и забыла совсем, что Зойки-Мухи, Амурки и Пионерки здесь, у нее под боком, на воле гуляют.

В назначенную пятницу, уже с обеда, она начала умоляюще посматривать на Аню: «Не забыла ли?»

— Рано еще, часок поработай, в три уйдешь.

— Ступай! — шепнула ей Тоня. Она клала плитку на кухне и знала, что Наде срочно нужно «оторваться».

— Иди! Анька теперь до конца не придет, в другой подъезд пошла.

— А вдруг?

— Иди, говорю, я докончу, коли что…

Нужно было еще забежать в общагу помыться «под большое декольте», захватить ноты: сборник Чайковского и Булахова, больше у нее ничего не было.

Темно-серый дом в глубине небольшого палисадника, построенный добротно, без претензий, но и не детище новостроек, настоящее жилище солидных людей. Просто зайти в такой дом без душевного трепета и волнения нельзя было. Здесь жили артисты Большого театра. В одном из четырех подъездов доживала свой век великая Нежданова. Надя не воспользовалась лифтом. Куда приятней было подниматься медленно по лестнице пешком, читая таблички со знакомыми именами. И пусть она слышала их только по радио, зато голоса их знала не хуже своего собственного. Дверь ей открыла явного вида прислуга, в переднике и по-деревенски повязанная белым платком.

— Меня Елизавета Алексеевна пригласила, — сказала Надя.

— Проходите, пальто на вешалку…

На больших бронзовых часах с амуром пробило ровно четыре, когда Надя вошла в комнату. Маленькая полная женщина с седыми букольками и румяным свежим лицом встретила Надю сухо и строго поглядела на нее.

— Здравствуйте, я вам звонила, и вы мне назначили на четыре часа, — почтительно сказала Надя, вложив в свой голос всю вежливость, на какую была способна.

— На четыре? — Елизавета Алексеевна взглянула на часы и, видимо, осталась довольна. — Пойдемте, я вас послушаю! — и направилась в другую комнату.

В просторной и светлой комнате было мало мебели. Здесь все предназначалось для занятий пением. Большой рояль, очень красивый книжный шкаф со стеклянными створками, набитый доверху клавирами и нотами, несколько стульев из того же дерева, что и шкаф, да мраморный столик с лампой на изящных, гнутых ножках — вот и вся обстановка. Даже занавеси, не тяжелые драпировки, поглощающие звук, а легкие тюлевые. Ни ковров, ни картин. Стены около рояля и напротив увешаны зеркалами, без рам, крепленные к стене тонкими рейками. Ничего лишнего.

Елизавета Алексеевна пододвинула поближе к роялю круглый вертящийся табурет и села. Надя встала к роялю, на свое место, на секунду закрыла глаза и приказала себе: «внимание», и тотчас, все, что не музыка, было забыто, оставлено далеко. В пении она могла быть собранной, сосредоточенной и предельно внимательной, и в этом была заслуга Дины Васильевны. Елизавета Алексеевна долго гоняла ее по двум октавам.

— Я могу выше, — робко предложила Надя.

— Я знаю! Не нужно, — кивнула головой Елизавета Алексеевна. Она некоторое время сидела, задумчиво шевеля губами, потом спросила: — Я так полагаю, вы занимались пением?

— Да, немного.

— Ну, так! Я вас возьму, но при одном условии!

Надя, возликовав душой, насторожилась: «Каком?»

— Все, чему вы учились раньше, нужно будет забыть. У меня свой метод, и я начну с вами с азов.

Она взглянула на маленькие золотые часики на своей руке.

— Сейчас придет концертмейстер, и вы мне споете свои вещи. Между прочим, сколько вам лет?

— Двадцать три!

— Прекрасный возраст! Но можно было начинать и раньше. Вы не играете хоть немного?

— Нет, к сожалению, нисколько!

— Это действительно к сожалению, а ноты читаете?

— Ноты — да! Читаю.

— Ну и это хорошо. Учитесь?

— Я работаю…

— Если не секрет, где?

— На строительстве…

— Что? На строительстве? — удивилась она. — А что же вы там делаете?

— Я плиточница, плитку кладу… Отделочные работы…

— Простая рабочая? — на ее непроницаемом лице холодное и чужое выражение сменилось явным любопытством.

— Да! — ответила Надя, вовсе не уверенная, что такая профессия придется по душе Елизавете Алексеевне.

— А как родители относятся к вашему желанию заниматься пением? Будут помогать?

— У меня нет родителей, я одна.

— Как? Сирота? — с недоверием спросила Елизавета Алексеевна. — А где они?

— Папа погиб на фронте, а мама год назад умерла, — сказала Надя едва слышно.

Елизавета Алексеевна поднялась со своего крутящегося стульчика и подошла к Наде, совсем близко, как бы изучая ее с близкого расстояния. Потом повернулась спиной и подошла к окну задернуть занавес.

— А как вы думаете платить за уроки? — внезапно спросила она.

— У меня есть сбережения.

— Сбережения? У такой молодой девушки? Откуда? — с недоумением произнесла она, снова поворачиваясь лицом к Наде.

— У меня от родителей оставался дом в Малаховке, так я его продала.

— А где живете?

— В общежитии. У меня хорошее общежитие, — сказала, не покривив душой, Надя.

— И бережете деньги для того, чтоб заниматься пением у дорогого преподавателя? Так я вас поняла?

— Да! — «Вот дотошная!»

В дверь позвонили.

— А вот и Рита, ваш концертмейстер. Два раза в неделю вы будете заниматься со мной по часу исключительно постановкой голоса, и один час — с концертмейстером. Кроме того, для разучивания своих вещей и вокализов вам надо будет ездить на час к Рите домой. Устраивает вас такая программа?

— Вполне, — ответила Надя, холодея от мысли, в какую копеечку ей это обойдется.

Концертмейстер Рита оказалась миловидной молодой женщиной не старше тридцати лет. Она очень деловито, без лишних фраз сказала:

— Что у вас там? Ставьте ноты на рояль!

Из всего сборника Чайковского Надя пела одну-единственную вещь, свою самую первую. «Я ли в поле да не травушка была». И, как назло, пела из рук вон плохо. Спасибо, Рита подбодрила улыбкой.

— Что еще? — строго спросила Елизавета Алексеевна.

Надя поставила на рояль Булахова, вещь, которую она учила с Наташей Лавровской и была уверена, что это будет еще хуже. Небольшой проигрыш, и она запела: «И нет в мире очей и черней и милей, чем его». Она видела, как нетерпеливо потирала руку об руку Елизавета Алексеевна, и догадалась: «Ей не нравится!»

— Ну, а что-нибудь еще?

— Со мной больше ничего нет! — извинилась Надя.

— Как же так, девушка, милая, идете показать себя, а показывать нечего! Это несерьезно! — неодобрительно сказала Елизавета Алексеевна.

— Я не была уверена, что вы согласитесь со мной заниматься.

— Хорошо! — смягчилась она. — Что вы еще поете? Может быть, у меня найдется?

— Еще Римский-Корсаков «О чем в тиши ночей», — предложила перепуганная Надя.

— Пой! Я помню, — сказала Рита. — Смотри на меня, я покажу, когда вступать!

Но Наде не нужно было показывать, она хорошо помнила этот романс, хоть прошло пять лет с тех пор, как Дина Васильевна учила ее петь, во злостях топала ногой, ругая Надю: «Дубиус, дубина-с».

— Итак! — сказала Елизавета Алексеевна, вставая со стула, когда Надя кончила петь. — Найдите в своем сборнике Чайковского две вещи, раз уж он у вас существует: «День ли царит» и еще одну, — она задумалась. — Вот! «Не ветер, вея с высоты…» Вы их не пели?

— Нет!

— Хорошо! Будете учить с Ритой. Все свои старые вещи забудьте. Теперь купите в нотном вокализы Зейдлера, первую и вторую тетради. Запомнили? Гаэтано Зейдлер! Начнем все сначала. Заниматься будет… Ах, да! Я забыла! Вы ведь работаете. Тогда давайте так. Во вторник вы у меня в половине седьмого, в четверг к Рите, в субботу у меня к шести, с Ритой и без опозданий. С Ритой о времени договаривайтесь сами. За свои уроки я беру сто рублей, Рита — пятьдесят. Есть у вас такая возможность?

— Есть, — сказала слегка оторопевшая Надя и с готовностью взялась за сумочку.

— Нет, нет! — остановила ее Елизавета Алексеевна своей рукой унизанной перстнями и кольцами. — Сегодня урока не было. Платить будете со следующего раза и сразу за каждый урок.

— Когда тебе удобно? — спросила Рита.

— Если можно, после работы.

— Конечно, — согласилась Рита, — но не позже семи.

— Тогда к семи?

— Договорились, прошу, не опаздывай!

Такие расходы были не предвидены. «Сколько же я выдержу? Триста рублей в неделю?» — соображала Надя, направляясь по Брюсовскому к улице Герцена в нотный магазин с опасением встретить там «приятный баритон».

С первых же уроков у Елизаветы Алексеевны Надя поняла разницу между профессиональной преподавательницей высшего класса и Диной Васильевной, в прошлом просто певицей. Хорошо отработанная методика, ни одной не заполненной минуты для разговоров не по существу. Двадцать минут на гаммы мажорные, минорные, хроматические, двадцать — на всевозможные арпеджио, двадцать — на вокализы с замечаниями, поправками, объяснениями, повторениями — всего час. Сухо, холодно, по-деловому — работа над голосом, а не просто приятное пение.

С Ритой было проще. Когда Надя в первый раз приехала к ней на занятие на улицу Чаплыгина, Рита еще в кухонном чаду дожаривала котлеты.

— Ты не смотри, что Елизавета Алексеевна такая суровая с виду, добрее и отзывчивей я не знаю людей, — сказала Рита и принесла на блюдечке горячую котлету Наде: — На, попробуй, по новому рецепту!

Надя хотела отказаться, но надо было похвалить хозяйку, а котлета по новому рецепту действительно была вкусной. В крошечной комнате у Риты едва помещались тахта, пианино «Красный Октябрь» и обеденный стол со стульями. В другой такой же небольшой комнате виднелся в открытую дверь шкаф, большая кровать и детская. Свою пятилетнюю дочь Рита на время занятий отправляла к соседке.

— Не дает заниматься! Подходит к пианино, начинает петь и пальчиками по клавишам ударяет! — пожаловалась Рита. Но было видно, она довольна, что девочка любит музыку.

Муж Риты, виолончелист, играл в большом симфоническом оркестре не то в филармонии, не то в Радиокомитете. Тысячу раз слышанные романсы Чайковского учились, как повторение хорошо знакомого, легко и быстро. Прощаясь, Надя положила на пианино 50 рублей.

— Если можешь, ты мне сразу побольше отдашь, — попросила Рита. — Купить надо кое-что для дома, для семьи.

«Вот она, «воробьиная свобода», оба работают, а живут в квартире не больше моей хлеборезки, — посетовала Надя, спускаясь па лестнице домой. — И, между прочим, без всякой надежды на лучшие условия. А со временем еще будет хуже, когда подрастет девочка. Голодная норма, семь метров на человека, соблюдена с лихвой».

За готовыми платьями пришлось ехать в среду после работы, иначе она опоздала бы к Елизавете Алексеевне, а это было невозможно. В первый же урок были получены серьезные замечания:

— Надо научиться петь тихо, но так, чтоб тебя слышали последние ряды и галерка, а это намного труднее, чем в полный голос. Начинай с самого тихого piano и постепенно расширяй звук. Не старайся оглушить слушателя мощью звука, заставь его слушать твой музыкальный шепот. Убирай звук, убирай, убирай! Работай диафрагмой, обопри звук! — И чего только не услышала Надя в первый урок, потеряв всякую уверенность, что у нее вообще

что-либо получится.

— Тембр голоса у тебя красивейший, но петь пока еще ты не умеешь. Напеваешь, а не поешь. Голос сильный, красивый, но…

— «Поешь ты хорошо, а целоваться не умеешь», — вспомнила она Клондайка. — Оказалось, что и петь не умею.

В первое посещение Брюсовского переулка Надя припомнила, откуда ей было памятно название «Брюсовский переулок», и дом, где живут одни артисты. Конечно, она знала о нем. Павиан! «Сладострастный Павиан» там, в далеком Заполярье, ночью в хлеборезке рассказал о том, как был арестован его учитель в этом самом доме. И тут же вспомнила даже фамилию: Барышев Никифор Михайлович, артист Большого театра!» Узнать бы у кого-нибудь, жив ли? Вернулся ли? Жаль, что не знаю, в каком подъезде, в какой квартире, а то зайти бы, спросить».

В суете бытовщины: работы, занятий, беготни по магазинам — Надя приходила домой усталая, валилась с ног, как подкошенная, спала без сновидений, непробудно, до утра. Но однажды ей приснился сон. Она была «там», не в хлеборезке, а на пересылке, и на руках у нее была маленькая девочка Катя. Почему Катя? Она не знала, не знала также, была ли это ее дочка или чья-то, но Надя очень любила Катю. Новый начальник лагеря майор Пупышев, не в пример Черному Ужасу, вежливый и обходительный, сказал Наде: «Твоей девочке год, надо немедленно сдать ее в приют для детей репрессированных, а тебе пора работать», — и быстро выхватил ребенка из ее рук. За вахтой, она знала, ждал автобус, специально присланный за ее девочкой. «Нет! Вы не смеете, я свободная, я не репрессированная!» — закричала Надя и бросилась за ним, на вахту. Но дверь вахты уже захлопнулась за Пупышевым, и старший надзиратель Гусь столкнул ее со ступенек. «Отдайте мне девочку!» — Надя кинулась на проволоку предзонника и, раздирая в кровь руки, стала трясти ограждение. «Сейчас меня убьют и я умру», — испугалась она, но выстрелов не последовало. «Рука моя не дрогнула бы из «максима» их всех!» — услышала она за спиной знакомый голос, обернулась, сзади стоял Клондайк и с искренним сочувствием смотрел на нее. «Поздно, поздно, Клондайк! Раньше надо было, пока они еще в силу не взошли!» — закричала Надя и проснулась.

Утром, одеваясь на работу, Зойка-малярка спросила ее:

— Чего тебе снилось? Металась, стонала.

— Руки в кровь порезала во сне, — ответила Надя.

— Кровь во сне видеть хорошо! К кровному знакомству.

— И еще, девочку на руках держала.

— Девочку тоже хорошо. Дивиться будешь новому знакомству «кровному», учти! — захихикала Зойка.

Но никаких знакомств, ни кровных, ни бескровных, не произошло, а угнетенное настроение не покидало ее целый день.

Перед ноябрьскими праздниками Надю посетила редкая гостья-удача, и даже не удача, а счастливый случай. Дело было на исходе рабочего дня. Девушки, отмытые и одетые, уже собрались кто куда. Одни домой, другие, как Надя и Аня, в общагу, когда из конторы прибежала нормировщица Валя и, отозвав в сторону бригадира, шепнула ей на ухо что-то такое, от чего лицо Ани покрылось красными пятнами и она, как бешеная, мигом сорвалась с места и, бросив сумку с вещами, помчалась в контору. Девушки из Аниной бригады подходили одна к другой, в недоумении пожимали плечами: «Что это с ней?» — и, сгорая от любопытства, не расходились по домам. Решили ждать. Через некоторое время с искаженным от ярости лицом влетела Аня и, сотрясая все этажи новостроящегося дома отборной бранью, объяснила все:

— Два с лишним года стою на очереди, как строитель-передовик, ишачу, как вол, сами знаете! И вот! — тут она обвела бригаду взглядом, полным ярости и злобы. — Подходит очередь и предлагают квартиру, знаете где?

— Где? Где? — всполошились плиточницы.

— Где контора! Контора переезжает в другой дом, а квартиру отдают нам строителям-очередникам. Видите ль, горящий ордер! На первом этаже, загаженная всеми, кому не лень. И решетки на окнах, как в тюрьме! А?.. За что же мне такое? Маляры отказались, паркетчики на смех подняли! Видите ль, ордер горящий! Да сгори он, этот ордер, совсем! Кому нужно отстоять в очереди и лезть на первый этаж!

Девушки побросали спецовки и собрались вокруг Ани, высказывая сочувствие ей и неодобрение начальству.

— Первый этаж, дверь на улицу день и ночь хлопает!

— Все в окна заглядывают.

— Унитаз заделали хуже, чем на вокзале.

— Вечно живи, как на улице.

— Машины под окнами день и ночь воняют.

— Страшно на первом!

— Всегда первые этажи обворовывают.

— В парадное войти нельзя, вонь стоит, оправляются мужики? Долго еще горячилась и возмущалась вся бригада, переживая, как личное оскорбление, предложение строителям такой квартиры. Внезапно появился Степан Матвеевич. Злые сплетницы поговаривали, что у него с Аней «роман взахлеб», но в этот раз он был решителен и суров.

— Так! — начал он. — Ты, Сидоренко, два года живешь в общежитии, так?

— Не два, а два с половиной, почти три! — живо возразила Аня.

— Тем более! Сейчас ты вне очереди получаешь ордер на хорошую квартиру…

— Хорошая квартира! — завопила возмущенная Аня. — Каталажка какая-то с решетками на окнах.

— Тьфу! Ну и дура! — сплюнул на пол Степан Матвеевич, теряя терпение.

— Прошу не оскорблять! Я вообще могу уйти с вашего участка!

— Так вот, мое последнее слово! Не хочешь, не надо, другие найдутся, а ты жди-пожди еще год!

— Уж лучше еще год перебиться, чем всю жизнь маяться!

— Лучше, лучше! — загудела бригада на разные голоса.

— Значит, оказалось, никому не нужна квартира, лучше общежитие?

Степан Матвеевич зловеще насупил брови и в гневе застегнул доверху пуговицы на спецовке.

— Нужна! Нужна! Только не на первый этаж!

— Не хотите, значит? Не надо! Так перебьетесь. А ты, Анна! Жди, когда в цековский дом высшей категории пригласят жить! — С этими словами он решительно направился к двери, но тут же круто обернулся и подошел к Наде, одиноко стоявшей у окна. В общий спор она не вмешивалась, на очереди не стояла и работала недавно.

— И тебе, Михайлова, не нужна прекрасная однокомнатная квартира?

— Прекрасная, замечательная!

— Булганину или Микояну предложите!

— Квартира хуже сортира! — голосили наперебой девушки. Надя, боясь нарушить негласный договор или, как сказали бы в Воркуте, «саботаж», молчала.

— Ну, говори же! — прикрикнул на нее Степан Матвеевич.

— Нужна! — робко произнесла она. — Только я ведь не на очереди…

— Иди за мной в контору, — приказал Степан Матвеевич и победоносно взглянул на Аню. Та тотчас отвернулась.

Девушки бросились уговаривать Надю не брать ордер, подождать.

— Стоит еще потерпеть немного и можно получить хорошую! Строителям все время понемногу выделяют жилплощадь, — уверяли они Надю.

Но она, сказав «да», уже никогда не отреклась бы от своих слов. Кроме всего, ее совсем не страшила жизнь на первом этаже.

— Ну и дура! — заключила Люба. — Учти — это на всю жизнь.

— Я привыкла жить на низу, — возразила Надя, еще не веря до конца своему счастью. Только Надя-маленькая, которая ходила с ней по городу и часто забегала на этажи, где работала Надя-большая, улыбнулась лукаво и хитро:

— Что вы, девчата! Спорю, года не пройдет, улетит она от нас.

На седьмом небе от радости почувствовала себя Надя, получив ключи от крохотной, изувеченной квартиры. «Бот что значит «общее — ничье», — подумала она. Выщербленный паркет, облупившиеся обои, побитый кафель в санузле и на кухне. И все же это была радость! Можно было запереть дверь и не сказаться дома. Можно было в воскресенье лечь с вечера и проспать до утра, не натягивая на голову одеяло, чтоб не слышать любовных игр Зойки-малярки и не вдыхать курева дешевых папирос «Бокс», или, как их еще называли, «Казбек в трусиках». Не прятать в бюстгальтер ключи от чемодана с нехитрым барахлом, со сберкнижкой. Можно было, наконец, купить свои собственные книги, зная, что их не уведут.

— Что будешь делать в такой разрухе? — спросила Аня.

— Кафель сама поправлю, плитку в ванной комнате заменю, на кухне тоже. Обои, сама знаешь, — пустяк, переклею. Паркетчики обещали кое-где паркет заменить. И все!

— Правильно! Вместо того, чтоб с парнями гулять, весь праздник будешь чужую грязь таскать! Ладно, отремонтируешь, дашь ключ на вечерок! — засмеялась Аня и покраснела, как маков цвет, увидев удивленные глаза Нади.

— Первым делом нужно купить занавески плотные, для ночи, и тюль на день. Тогда нижний этаж потеряет свое пугающее свойство, — посоветовала Надя-маленькая. Она всегда выражала свои мысли витиевато, но точно.

Вечером, после работы обе Нади отправились за покупкой занавесок. Из общаги Алена разрешила взять облупленную кровать.

— Зато матрац новый! — сказала она.

В тот же вечер Надя выкрасила ее в кастрюльно-голубой цвет, — другой краски под рукой не оказалось.

— Ты не вздумай новоселье устраивать, денег трахнешь много, а тебе вон сколько всего надо, — поучала Надя-маленькая, помогая вешать занавески. — Да не думай! Я не зря стараюсь, когда-нибудь пустишь в гости «без хозяев», — с озорной улыбкой сказала она. — У меня тоже «тузик» водится.

— Что это, Надя, ногти у тебя синие? — спросила Елизавета Алексеевна.

Пришлось объяснить, что квартиру получила и красила кровать. Елизавета Алексеевна посмотрела строго, и вдруг лицо ее озарила такая добрая и ласковая улыбка, что Надя почувствовала, как тепло передалось ей, согрело душу. После урока Елизавета Алексеевна попросила Надю задержаться и ушла в другую комнату, но вскоре вернулась с коробкой в руках.

— Вот тебе на новую квартиру, — сказала она, подавая Наде коробку. — Осторожно, не разбей!

Надя растрогалась до слез. Подарок не хотела брать, но Елизавета Алексеевна прикрикнула на нее:

— Бери! Не ломайся! Мне самой подарили, а девать некуда, посуды полно!

Едва дотащив до дома подарок, Надя тут же развязала коробок. Там оказался чайный сервиз «Незабудка».

— Зачем такой дорогой купила? — отругала Аня. — Все равно гости переколотят, нужно подешевле было!

— Подарок это!

— Подарок? — недоверчиво протянула Аня. — Ну, если подарок, тогда… Дареному коню в зубы не смотрят.

Пока шел ремонт, Надя ночевала в общаге. Холостые девушки скинулись в складчину погулять на праздник по пятьдесят рублей. Надя отказалась, пожалела денег, да и что интересного? Вечером ее позвали к телефону.

— Кто? — испуганным шепотом спросила она.

— Парень!

«Валек приехал», — решила Надя.

— Что у вас за квартира? Человек сто проживает?

— Поменьше! — ответила Надя, тотчас узнав Вадима.

— Я тебе который раз звоню, всех знакомых и друзей на мелочь обобрал. Как живешь?

— Превосходно! Лучше быть не может!

— Замуж не вышла?

— Кто же превосходно живет замужем? Только в веселом девичестве и счастье.

— Вот я и вижу, что вечерами дома не бываешь.

— В бегах! Объявлена в розыске. Поболтав еще минут пять, Вадим спросил:

— Чего на праздник делаешь?

— Сама еще не знаю, — честно созналась Надя. У нее никогда не было праздников, когда бы совсем нечего делать. Не работать целых два дня.

— Может быть, сходишь со мной в компанию, потанцуем, ребята хорошие.

— Ты хочешь сказать, приличные?

— Выше всех похвал! Одни ученые и академики!

— То-то скукота где!

— Гарантирую, не соскучишься!

— Ну, тогда приглашай!

Пока трудящиеся всей страны ходили с лозунгами, транспарантами и портретами вождей, Надя закончила выносить мусор после ремонта, отдраила полы и, счастливо улыбаясь, полезла в ванну, заведомо зная, что никто не поторопит ее. Сиди себе сколько душе угодно.

В новом красном платье и пальто, Надя сама себе понравилась, что с ней случалось нечасто. «Хоть не блондинка, но все же очень ничего. Пришлось на минутку забежать в общагу, показать новое платье Анне.

— Окосеть можно, какая девушка! Смотри, не ободрали бы где-нибудь в темном переулке, а то придешь, яко наг, яко благ, яко нету ничего! — предупредила Аня. — Ты хоть телефон оставь, куда идешь!

— Я и сама не знаю!

— Ключ от квартиры дай на вечерок, — попросила Зойка-малярка.

— Не давай, не давай, нагадят и не уберут, — шепнула Аня.

Сама она, уже одетая, шла в ресторан тоже с «кем-то», хотя все знали — со Степаном Матвеевичем. Шила в мешке не утаишь. В первый раз Надя видела ее такой красивой. Черное кружевное платье с золотой брошью, губы накрашены, ресницы тоже, аж до бровей достают, лицо слегка попудрила — красавица, да и только! Надя достала помаду и тоже губы накрасила. «Как мартышкам гузно», — вспомнился ей Пятница, когда он ловил на разводе женщин с крашеными губами и заводил их на вахту, чтоб там вытереть им губы вонючей солдатской портянкой, которые сушились тут же, у печки.

Встретились у входа в метро на Маяковской. При ночном освещении Вадим не сразу узнал ее. Стоял, вертелся по сторонам, а Надя подошла сзади.

— Не меня ждете, молодой человек? Он быстро обернулся:

— Надя!

— Надежда Николаевна! — поправила его она. Вадим, не скрывая радостного восхищения, осмотрел ее.

— Точно! Она! Надежда Николаевна!

Было холодно, но сухо, и Надя надела свои новые туфли, однако чувствовала в них себя совсем неуютно, были велики каблуки, к которым она не привыкла, и к тому же слегка тесноваты.

— Куда идем? — спросила она.

— Тут рядом!

«Слава Богу, как-нибудь доковыляю!»

Приход Вадима был встречен радостными воплями. Здесь его знали и, видимо, любили. Мужчины подходили, знакомились с Надей, называя себя, девушки критически оценивали быстрыми взглядами, но были приветливы и оживлены. Надя тоже исподтишка изучала их туалеты, побрякушки и очень короткие стрижки. Одна из них была знакома, ее ленинградская попутчица, но та не проявила особой радости при виде Нади, а, окинув ее слегка насмешливым взглядом, капризно промяукала:

— Вадик! А где же Лена?

— Была Лена, да вся вышла, — не очень любезно ответил Вадим, дав понять, что считает вопрос исчерпанным. Но девушка продолжала наседать на него.

— А как же она? Будет скучать?

— Не суетитесь, она при деле и утешилась! — недовольно отрезал Вадим и повернулся к Наде, подавая ей стул к столу, где уже шла оживленная кормежка. Вадим прицелился налить ей в стакан вина.

— Или водку? — спросил он.

— Не хлопочи, Вадим, я не пью!

— Как, совсем ничего? — разочарованно протянул он.

— Вот так, совсем ничего, кроме воды и чая, — улыбнулась ему Надя.

— Удивлен!

Впрочем, он был внимательным кавалером и не давал ее тарелке пустовать. Еда была отменная, и Надя с удовольствием пристроилась к какому-то вкусному месиву под названием «сациви». В соседней комнате, как сигнал воздушной тревоги, сиреной взвыл магнитофон, и девушки, опережая друг друга, опрокидывая стулья, помчались с возгласами:

— Танцевать! Танцевать!

Откровенно прижимаясь к своим кавалерам и виляя бедрами, они показались Наде верхом неприличия. Потом темп музыки убыстрился и все пары запрыгали, задирая ноги, как молодые лягушата в Малаховском озере. Особенно смешными выглядели мужчины. «Козлы, да и только!».

— Пойдем? — предложил Вадим.

Наде хотелось сказать: «Не с ума я спятила — семисотрублевые туфли калечить и чтоб меня за все места хватали», но побоялась прослыть старомодной, сказала:

— Подожди, попозже.

У стены, как раз за ее спиной, она давно, еще как только вошла в комнату, заметила пианино, а на нем раскидана целая куча нот. Ноты были Надиной «слабостью». Стоило ей увидеть их где-нибудь, как сразу же возникала охота посмотреть. А какие? И если для голоса, то для какого?

— Как ты думаешь, если я посмотрю ноты, ничего? — спросила она Вадима.

— Ноты? — удивился он. — На кой черт тебе они? Смотри, конечно!

Надя подошла к пианино и взяла в руки «Сборник для колоратурного сопрано» Катульской. На страницах пометки. Кто-то пел «Жаворонка», только не ее, с которого она начинала Глинки, это был другой Жаворонок, композитора Беттинелли. Среди гостей она обратила внимание на одного молодого человека. Он, как показалось вначале, чем-то напомнил ей Клондайка. Взглянув на него повнимательней, она убедилась, что не ошиблась, и загрустила. Тоже голубые глаза и, чуть светлее Клондайковых волнистые волосы. Как будто похожи, а в то же время нет! У Клондайка лицо «с милостью Божьей», со «славянской грустинкой глаза», — сказала как-то Антонина. А у этого хоть и милое лицо, да попроще, поскуластее, и сам он плотнее, коренастая фигура, пониже ростом. Все проще, второй сорт, но все равно хорош собой. В глазах и в помине нет грусти. В подвижном лице один задор и веселье. Видно, что грустить ему не о чем. Благополучен! Девушки так и заливаются смехом от каждой его реплики. И все у него так натурально, так естественно, безо всякой рисовки. Очень симпатичный парень. «Володя», — назвал он себя, подавая ей руку, когда знакомился, и чуть дольше положенного задержал ее руку в своей и, может быть, чуть ласковее, чем требовала простая вежливость, с теплой улыбкой заглянул ей в глаза. Но всем им до Саши Тарасова далеко, и рядом не поставишь! Он тоже несколько раз заглядывался на Надю. Она почувствовала его заинтересованный, полный симпатии взгляд, но не смутилась, не взволновалась. Приятно, когда на тебя обратил внимание общий любимец, но и все на этом.

Теперь, когда она узнала безрадостную судьбу Клондайка, ей часто приходило на ум, как не права и не справедлива была она, называя его «овчаркой», «сторожевым псом», и с неприязнью вспоминала его красавицу мать, с отвращением — Галю с лягушачьим ртом и с ненавистью — отчима, полковника, получившего лычки не за оборону Ленинграда, а за пополнение ленинградских тюрем зеками. Настоящего пса, без подделки.

Хозяин дома, круглолицый коротышка Гриша, с черными, живыми глазками, увидев Надю у пианино, тут же подскочил к ней:

— Вы играете? — Он с готовностью приоткрыл крышку над клавиатурой.

— Нет, к сожалению, нет!

— Почему к сожалению? Я лично считаю, что при теперешней технике учиться игре на фортепиано — абсурд! Пустая трата времени! Лучше послушать хорошую запись с какой-нибудь знаменитостью, чем самому тыкать пальцем «Чижик-пыжик»! Не согласны?

— Ну, уж если совсем нет таланта, — с сомнением оказала Надя.

— Талант — понятие растяжимое! — и уже протянул к ней пухлые короткие ручки. — Идемте танцевать!

— Талант, Гришефишенька, это как деньги, — вмешалась бойкая, очень модная девушка Маша, которую Надя окрестила «крысюгой», за острый нос и чрезмерно смелое платье, а больше за то, что Маша все время висла на шее у Володи, пока тот не ушел курить на лестничную площадку.

— Если есть, то есть, а нет, так нет, и взаймы никто не даст! — довольная своей шуткой, улыбнулась Маша и потащила упирающегося Гришу танцевать в другую комнату. Там уже погасили свет, зажгли свечи и музыка была приглушенной и томной.

«Какие они все бойкие, говорливые, так и сыплют остротами, цитатами, анекдотами друг перед другом. Не скупятся на неприличные слова, совсем как наши малярки, «хабалки», — оказала бы про них Аня».

— Вам скучно?! — услышала около себя Надя. Сзади, заглядывая ей через плечо, улыбаясь, стоял Володя.

— Нет, нисколько! Почему же?

— Мне так показалось.

— Я впервые вижу всех… В незнакомой компании…

— Ну, Вадима-то вы знаете…

— Постольку поскольку, второй раз вижу.

— Будто? Хотите вина?

— Нет, спасибо!

— Тогда я вам принесу апельсин!

— Пожалуйста, не надо! — взмолилась Надя. Ей не хотелось, чтоб он уходил. Пусть бы еще постоял около нее, чтоб можно было отыскать в его лице любимые черты, сравнить с «тем».

У него была не совсем обычная манера спрашивать — чуть наклонив голову к плечу и заглядывая прямо в глаза, как бы стараясь поймать взгляд собеседника. Будто хотел спросить: «Правду говоришь?»

— Ничего вы не хотите! Такого быть не может! Все же какое-нибудь желание у вас есть?

Он оказался совсем рядом, и Надя увидела вблизи его глаза. «Голубые? Да! В мохнатых ресницах? Да! Красивые? Да! Лукавые, насмешливые? Да! Но ничего нет похожего на прекрасные глаза Клондайка. Требовательный вопрос избалованного вниманием кумира». Как любила Надя «щелкать по носу» таких самоуверенных хлыщей! «Пижонишка!»

— Есть у меня желание, — сказала, понизив голос, она и одарила его самой лучезарной своей улыбкой. Уж постаралась!

— Поделитесь секретом, не томите душу! — с легкой иронией попросил он.

— По секрету скажу, — шепнула ему на ухо Надя. — Хочу домой!

Володя был явно озадачен, такого он никак не ожидал и даже слегка обиделся:

— Так в чем же дело? Скажу Вадиму, он проводит вас.

Надя едва успела поймать его за рукав:

— Нет, нет! Прошу вас, пожалуйста, не делайте этого! Ему весело, зачем портить человеку вечер?

Володя осторожно снял ее руку со своего рукава и задержал в своей. Заметив на ее пальце кольцо, он уже без улыбки, вкрадчиво, спросил:

— Окольцованная?

— Обрученная! — таинственно прошептала Надя.

— Пойдемте танцевать! — внезапно повеселев, сказал он, все еще не выпуская ее руки из своей.

— Я не умею!

— Не верю! Это отговорка!

— Правда! — чистосердечно призналась Надя.

— Быть этого не может! Вы же с цыганской кровью, а все цыганки прирожденные танцовщицы.

— Я давно покинула свой табор! — рассмеялась Надя.

— Идемте, я научу вас, это очень легко!

— Мне трудно даются ритуальные пляски дикарей! Володя понимающе засмеялся и отпустил наконец ее руку.

— Вы хотите уйти! — вздохнул он с притворным огорчением. — Хорошо же! Чего хочет женщина, того хочет сам Бог. Едемте я отвезу вас!

— Неудобно, наверное? — стараясь скрыть радость, неуверенно возразила Надя.

— Пустяки! Уйдем по-английски, не прощаясь. Ну как?

Надя заколебалась.

— Ведь вы сюда больше никогда не придете! Правильно я угадал?

— Как знать! А вдруг?

— Держу пари, никогда!

— Почему вы так уверены?

— Биологическая несовместимость, видовая нескрещиваемость!

Надя понятия не имела, что это такое. «Надо будет спросить у библиотекаря».

Подавая ей пальто, он слегка дольше, чем того требовалось, задержал свои руки на ее плечах. Надо было чуть шагнуть вперед — и руки его сами упали бы с ее плеч, но она этого не сделала. Почему? Она и сама не знала. Туфли на ней новые, поэтому, нисколько не стесняясь, она прошла по лестнице вперед, предоставляя своему спутнику полюбоваться своими стройными ногами. У подъезда она остановилась, и застегнув пальто на пуговицы, подняла воротник.

— Сюда! — сказал Володя, указывая на машину у подъезда.

Надя приуныла. «Да! Этот мальчик не для нашей девочки! Ему не больше двадцати шести-семи лет, а уже машина… а может, он шофером на казенной, как Валек? Вроде не похож!»

— Вы и машины не любите? — спросил Володя, усаживаясь с ней рядом.

«Мог спросить чего-нибудь поумнее…» — разочарованно подумала Надя, но, не желая обидеть его, так любезно согласившегося отвезти ее домой, сказала:

— Я мало ездила, еще и полюбить не успела.

— Хотите прокатиться? — Куда?

— Куда хотите!

— Если только ненадолго, — неуверенно сказала Надя.

— Вы не возражаете, если я включу радио и закурю? Как прикажете!

— А вы всегда такой почтительно-смиренный?

— Как? Как вы сказали, почтительно-смиренный? Какая прелесть! Это я-то! — он нашел Надины слова забавными, от души засмеялся и включил радио.

… «Слова Исаковского, исполняет Виктория Иванова», — услышала Надя голос диктора, и дальше такая до боли в сердце знакомая мелодия растеклась по машине.

«Лучше нету того цвета,

Когда яблоня цветет…» — запела невидимая Виктория Иванова молодым и свежим голосом. Совсем так же, как пела когда-то Надя, вглядываясь в темноту зала, а в дверях она видела высокую стройную фигуру. «Как вы пели!» — восхищенно сказал он, называя ее уважительно на «вы».

И вот уже перед ней замелькали отрывки воспоминаний. Так же она ехала в старом грузовичке в тот последний роковой день, а липучие, крупные снежинки кидались навстречу ей и липли на стекле. И она не разглядела, кто лежал на снегу, а сердце ничего не подсказало ей. Поглощенная своими воспоминаниями, она не чувствовала, как слезы градинами катились по ее щекам. Она не вытирала их. Мысли ее были за Полярным кругом, где сейчас уже вовсю бесновалась пурга над зоной кирпичного завода. Они еще оставались там, ее знакомые зечки, и утром, когда москвичи слышали бой кремлевских курантов и гимн во славу партии, они уже стояли на разводе у вахты. И все оставалось такое же, как тогда, но не было ее и старшего лейтенанта Тарасова, которому надели на новый китель погоны капитана уже в гробу. Оказалось, все еще так живо, болезненно, прямо по живому резало.

— Вы так и не ответили мне… — заметил Володя.

Но она и не могла ответить, потому что не слышала его вопроса, а переспросить тоже не могла. Стоило ей открыть рот, как она разрыдалась бы на всю машину, а потому она опустила голову и стала искать в сумке спасительный носовой платок, которого там и в помине не было. Платок, единственный, взятый ею у Клондайка, с его адресом, лежал опять на дне чемодана.

Но Володя — совсем не такой черствый, как ей думалось — уже заподозрил неладное. Он свернул на обочину, остановил машину и включил свет.

— Что с вами? — испуганно спросил он, увидев залитое слезами Надино лицо. — Я обидел вас?

— Нет, что вы! Не обращайте внимания, сейчас пройдет! Извините меня. Отвезите меня домой, пожалуйста!

— Нет уж, нет уж! Пожалуйста! — решительно сказал Володя. — Вы должны мне сказать, о чем плачете? Я буду думать, что обидел вас. Меня будет мучить совесть! — с неожиданным теплом и очень дружелюбно проговорил он.

«Милый, благополучный юноша, разве посмею я рассказать тебе, что выпало на мою долю? Не стану смущать твою душу рассказом о том, что видела и узнала. Не разочарую тебя в твоих надеждах на светлое будущее, обещанное тебе твоей коммунистической партией, в которую ты рвешься вступить или уже вступил. Я буду тихо нести свой крест, не переваливая его ни на чью спину».

Он нетерпеливо хлопнул рукой по рулю. — Я жду!

Надя повернулась к нему лицом и, тяжело вздохнув, сказала:

— Это панихида! Я хороню свою несостоявшуюся любовь.

— И совсем безнадежно? — с участием спросил он. — А как же обручение?

— Обручение состоялось, свадьбы не будет, — сквозь слезы сказала она и попыталась улыбнуться ему.

— Кто же повинен в этом?

— Злой рок! — Надя уже пришла в себя, решив обратить все в шутку. — Прошу вас, поехали, поздно уже.

Проводив ее до подъезда и, видимо, желая сказать приятное, он задумчиво заглянул ей в глаза.

— Слезы портят лицо, а вот ваше нет, наоборот, в мокрых ресницах глаза как звезды. Мы не потеряемся? Дайте ваш телефон!

— У меня новая квартира, телефона еще нет.

— Тогда возьмите мой! — он тут же оторвал клочок бумаги от объявления на подъезде. — Не потеряйте! Я вас все равно найду.

— Зачем? — улыбнулась ему Надя.

— Этого я еще не знаю. Неосознанная необходимость.

После праздников, в первый же рабочий день, Надя, возвращаясь с работы, замедлила шаг у телефонной будки.

«Позвонить или нет? Нет! Не для меня этот паренек с машиной в стильных узких брючках. Всяк сверчок знай свой шесток», — и прошла мимо, пустив по ветру бумажку с телефоном.

Дома ей пришло в голову проверить свои финансовые дела, и, как ни скромно вела она свое хозяйство, все время приходилось тянуть со сберкнижки. Тысяча двести рублей за уроки в месяц — это было больше, чем ее зарплата. В новую квартиру, хочешь, не хочешь, пришлось купить в комиссионном на Арбате

старинную, очень красивую мебель: стол, четыре стула с резным ореховым шкафом, без стекол. Стекла в тот же день ей вставили стекольщики. Старую, немодную мебель, продавали за бесценок. Богатые москвичи обставляли свои квартиры мебелью в стиле «модерн», на простых тонких ножках, лишенную всяческих украшений. Во дворах, на помойках, можно было найти брошенные старинные буфеты и гардеробы, которые уже не принимались на комиссию в магазины. Там же, на Арбате, продавались «трофейные» вещи, вывезенные из Германии. Великолепные картины, авторов которых не всегда могли определить искусствоведы. Фарфоровые и хрустальные безделушки заполонили полки комиссионок.

— Барахла много, а денег у людей мало, — глубокомысленно изрекла Надя-маленькая, помогая Наде-большой разгружать мебель, и тут же посоветовала: — Выбрось кровать и купи себе тахту, когда нет отдельной спальни, кровать в одну комнату не ставят!

— А сколько она стоит? — осторожно спросила Надя на всякий случай.

— Сколько бы ни стоила! Думаю, что можно рублей за пятьсот не первой свежести купить, — уверенно произнесла Надя-маленькая.

На следующий же день утром она встретила у входа в контору Надю-большую и сообщила «радостную» весть.

— Договаривайся с шоферами, пусть постелют в кузов брезент, едем за тахтой.

— Сколько стоит? — испуганно спросила Надя-большая.

— Новая такая на все восемьсот потянет, но я договорилась за триста пятьдесят.

«Свой» шофер, со стройки, не постыдился заломить пятьдесят рублей, но зато помог затащить в квартиру и поставить на место. Тахта была вполне приличная, а голубую кровать отволокли на помойку.

— Ну, вот! Теперь и мужичков приглашать не стыдно! — заявила Надя-маленькая.

— Некого мне! Без мужичков тошно!

— Поэтому и тошно, что одна!

После ее ухода Надя подсчитала убытки и пришла к выводу, что денег ей хватит до будущих вступительных экзаменов в консерваторию, а дальше думать нечего, что будет, то будет. В крайнем случае можно продать кольцо.

— Там парень какой-то твой адрес спрашивает, — сказала утром Аня.

— Не давай, не давай, ни в коем случае1

— А я уже дала!

— Зачем же! Не нужны мне никакие парни!

Вечером она прилаживала новый оранжевый абажур с кистями, купленный в Большом мосторге за сто семьдесят пять рублей. Дешевых уже не было. За дешевыми нужно было ехать с утра, а она могла только после работы. Надя уже ввернула лампу и хотела спрыгнуть со стола, где устроилась, поставив стул на стол, когда в дверь постучали. Звонка еще не было. Приходившие барабанили кулаками.

— Сейчас открою! — крикнула она и спрыгнула со стола на пол. Она никого не ждала, но все же успела снять по дороге к двери передник и косынку с головы.

— Выйди, пожалуйста! Разговор есть, — сказал хмуро Вадим, когда она распахнула дверь. Надя почувствовала себя несколько виноватой за «английское» исчезновение. Быстро накинув пуховый платок и пальто, она вышла на улицу.

— Так не поступают, Надя! Это, знаешь, как называется? — гневно спросил Вадим.

— Почему же? Это уход по-английски, не прощаясь.

— По-английски! — возмущенно воскликнул Вадим. — Ты же пришла со мной!

— Мне не хотелось беспокоить тебя, ты был так занят с хорошенькой девушкой, а мне было так скучно! — с насмешкой произнесла она.

— Скучно? Чем же тебе показались скучными девушки с нашего курса?

— Наверное, потому что они с твоего курса, а я со стройки. Это называется «биологическая несовместимость». А потом они так вращали бедрами в темноте при свечах, а я так не умею! — трогательно улыбнулась ему Надя. — Уж ты извини!

— Однако ты не нашла несовместимым Володю, а он тоже пришел не один!

— Это его забота! А мне так хотелось избавить тебя от проводов в такой отдаленный район Москвы. Видишь, ты этого совсем не оценил! И не могла же я отказаться от машины, подумай!

Вадим быстро сообразил, что взял неправильный тон, и все его упреки разлетаются о ее иронию и явные насмешки.

— Надюша! Ты себе не представляешь, кто этот Володя! — Вадим взял Надю за руку, — Тебе известна фамилия Субботин?

— Первый раз слышу! Кто он, певец?

— Вот видишь? Это один из наших ведущих ученых.

— Ну и что? Какое мне дело до него! — начиная мерзнуть и раздражаться, злобно оказала Надя.

— Так Володька его единственный сын!

— И все? Только что сын?

— Он и сам заканчивает аспирантуру и будет работать у отца. Его пасет для себя Маша, внучка…

Но Надя резко оборвала его:

— Да какое мне дело до всех их! Оставь меня в покое, мне неинтересно, у кого какой отец, дедушка, бабушка и внучки!

Вадим предпринял последнюю попытку убедить ее в тщетности ее притязаний:

— Глупая! Он бросит тебя! У него таких, как ты…

Он из лучших побуждений покривил душой, изобразив друга неким донжуаном, хоть никаких оснований для этого не имел, однако, наблюдал не раз, что слабый пол питал определенную склонность к Володе, возможно не только из-за его обаятельной внешности, но также и ореола отцовской известности в ученом мире.

Надя нетерпеливо дернулась и даже топнула ногой.

— Ступай Вадим, ради всех святых! Мне завтра рано вставать! — сказала она, устало зевая.

— Знаешь что? — вскипел рассерженный не на шутку Вадим. — Твое самомнение превыше твоих возможностей!

— О, Боже! Да уйдешь ты, наконец! — теряя терпение, с досадой крикнула Надя, повернулась и ушла в подъезд.

Полный обиды и гнева, Вадим ушел.

И в самом деле, какая-то плиточница строительной бригады, простая работяжка, которую он необдуманно ввел в компанию своих друзей — «золотой молодежи», нагло посмела пренебречь им, вообразив себе, что может соперничать с внучкой самого…! Отвергнуть его, будущего архитектора! Утешало одно: как она пожалеет потом. Но будет поздно!

Больше он Надю не беспокоил, не звонил, и вообще, «выбыл в неизвестном направлении», как сообщалось из лагерей о выбывших на этап.

«На этом все! Отныне никаких гулянок, вечеринок и прочих забав, — решила Надя. — Строгий режим, голос должен звучать свежо, без малейших признаков усталости». Кроме того, придирчивая и строгая Елизавета Алексеевна требовала, чтоб Надя всегда была в форме не только для пения, но и своим внешним видом.

«Ты артистка и должна не только сама знать об этом, ты должна быть образцом культуры во всех смыслах этого слова». Попробуй, будь образцом, таская ящики с плиткой и бадьи с раствором!

Труднее всего было держать в порядке руки. От цемента и постоянных работ с мокрыми тряпками, которыми затиралась и мылась плитка, руки покрывались цыпками, кожа трескалась и саднила. Надя-маленькая, Аня и еще три-четыре плиточницы работали в резиновых перчатках, предварительно смазывая руки обильно кремом. Получив от своей сварливой преподавательницы нагоняй, Надя на следующий день забежала в аптеку и купила сразу несколько пар резиновых перчаток и крем «Метаморфоза, самый дешевый, какой был. После некоторых неудач она приспособилась работать в них. Перчаток хватало не более как на неделю, что тоже увеличивало статью расходов, зато не стыдно было пойти в парикмахерскую и сделать маникюр.

К зиме пришлось еще раскошелиться на зимнюю обувь. Повезло купить «по случаю», через Надю-маленькую, озверелой дороговизны меховые полусапожки на молнии под названием «румынки». Для начала от цены Надю качнуло в сторону, но, примерив их, она уже не могла отказаться, очень уж ладно сидели меховые «румынки» на ноге.

— Бери, не раздумывай! — тихо увещевала Надя-маленькая. — Импорт, Италия! Где еще такие купишь?

И Надя дрогнула, не выдержала. Наборный каблучок пробил еще одну брешь в сберкнижке. Пришлось отсчитать тысячу сто двадцать рублей! Надя-маленькая по вечерам успевала «халтурить» в каком-то цековском доме на Арбате, в Староконюшенном переулке, и всегда была в курсе последних «криков моды».

— Хозяйка свинья свиньей, но одевается «шикозно», стиляга, модница. Сам где-то в ЦеКа работает, на черной машине вечерами подъезжает, с шофером! А она целый день по магазинам чешет и по телефону треплется. «Биздилюшки» в комиссионках покупает, — придав хорошенькой мордочке таинственное выражение, рассказывала Надя-маленькая. — Она его Зуем зовет, за глаза, конечно. Подружке своей докладывает: «Мой Зуй опять рано приперся».

Несколько раз она приглашала с собой на «халтуру» и Надю-большую.

— Платят, как скажешь, плитка не наша горбатая, а чешская или польская. Знай, ляпай на стену.

И Надя, наверное, пошла бы подработать, но совмещать не получалось. Елизавета Алексеевна дала ей учить с Ритой еще две вещи: Серенаду Векерлина и Перголезе, совсем простенькие вещи, но просила петь по-итальянски.

— Рита поможет выучить, надо немного освободить язык для гласных, — объяснила она тоном, пресекающим всякие возражения, просьбы или сомнения. Как хорошо бы звучали по-русски эти слова:

«Кто хочет купить прелестную птицу жаворонка, который поет с раннего утра до самого вечера?» Рита, добрейшая, милая женщина, с удовольствием вспомнила полузабытые слова, которые когда-то учила, будучи студенткой музыкального училища при консерватории.

— А почему дальше не пошли, в консерваторию? — полюбопытствовала Надя

— Дура потому что! — Замуж выскочила, девку вон родила, не знаю, зачем, вот и вся учеба закончилась. А способности были! Заруби себе на носу: хочешь достичь чего-нибудь в жизни, будь свободной! — Рита улыбнулась и смахнула с ресниц слезы. — Тебе, конечно, нелегко придется, одолеют мужики. Но, ты держись! — с искренним сочувствием сказала она.

— Мне это очень легко! — вздыхая, прошептала Надя и мысленно добавила: «За кого бы я хотела, хоть сейчас, по битому стеклу босыми ногами бежать, его уж нет…»

«ТОПИ КОТЯТ, ПОКА СЛЕПЫЕ» ИНАЧЕ БУДЕТ ПОЗДНО…!

По четвергам муж Риты возвращался домой заполночь, и Рита после занятий усаживала Надю непременно «чаевничать». Надя забегала по дороге на Кировскую за небольшим тортом или пирожными, чтоб не быть «нахлебницей», Рита брала от соседей свою Машутку, и втроем они долго засиживались за чаем.

Иногда Рита была «в ударе» и играла своего любимого Грига, а Надя пела грустные песни Сольвейг, пока не начинали стучать в стену рассерженные соседи.

Потом она летела домой, озираясь по сторонам, пугаясь собственной тени, плохо освещенными улицами Москвы. И не напрасно. Подонки человеческого общества, освобожденные по самой «ГУМанной» амнистии, не все еще вернулись обратно и разгуливали на свободе, особенно свирепствуя в новостроящихся районах. В одну из суббот, подходя к своему подъезду, она увидела мужчину. Он стоял к ней спиной и смотрел в другую сторону. Надя замедлила шаг. Слабый свет одинокой лампочки над дверью подъезда не давал возможности рассмотреть его, но силуэт показался ей знакомым. «Опять Вадим, выяснять отношения», — с досадой поморщилась Надя и потянула на себя ручку двери, надеясь проскочить незамеченной. Но он живо обернулся.

— Девушка, не боитесь ходить без провожатых?

— Володя! — узнала она его, не сразу сообразив, радоваться или «ни к чему».

— Вы не пригласите меня? Я уже давно жду, замерз, как цуцик.

Надя не одобряла такие экспромты «на огонек» и стояла, не зная, что ему ответить. Володя по-своему понял ее замешательство.

— Вы не одна? Вам неудобно?

— Как вы меня нашли? — спросила она в свою очередь, не отвечая на его вопрос.

— Память сердца! — улыбаясь, сказал он.

— А все же? Серьезно?

— Я вас вычислил! Дома все такие одинаковые, что и днем не сразу найдешь, но выручило объявление с оторванным хвостом!

— Вот оно что! А квартира? Как узнали, что меня нет?

— Я, когда вас провожал, посмотрел на дом, в котором окне зажжется свет, то и ваше. А сейчас постучал в дверь, смотрю, никого, значит, там!

— Послушайте! Вы, случайно, не из органов безопасности? Уж очень все ловко у вас, а если б я домой не вернулась?

— Когда-нибудь бы вернулись!

— Ну что с вами делать? — сказала Надя. — Обещайте вести себя прилично, приглашу! — Она уже и сама почувствовала, что озябла.

— А, как это прилично? Я забыл…

— Руки по швам.

— Тяжко! Но попытаюсь!

— Тогда пошли.

— Минутку! — сказал Володя и подошел к машине.

Надя не заметила, что чуть в стороне, у тротуара, стояла его «Победа». Вернулся он со свертком, в котором без труда угадывалась бутылка. Надя нахмурилась и закусила губу. Бес заерзал: «Ха-ха! Сейчас он у нас схлопочет!»

— Что это? — спросила Надя «овечьим» голоском с самым невинным видом.

— Очень вкусный ликер, к чаю. Вы же угостите меня чаем?

Кажется, он догадался по ее глазам, что сейчас последует.

— Я правда замерз, пока ждал вас, — закончил он, виновато оправдываясь.

Ей захотелось отчитать его так, чтоб «зубы запотели», но почему-то не получилось. Все же довольно ядовито прошипела:

— Вы куда собрались, молодой человек? Кому вы вино несете, мне? А ну быстро, махом (чуть не сказала: «на цырлах!») обратно в машину, и чтоб я больше таких подношений от вас не видела!

— Только от меня? — с улыбкой спросил он.

— Ну, пожалуйста, не тратьте время или ступайте пить чай к маме с папой! — Надя огорченно посмотрела ему вслед. «Он меня за гулящую принял, пусть катится ко всем чертям».

Но Володя швырнул сверток в машину и, еще не захлопнув дверь, спросил:

— А конфеты можно?

— Цветы и конфеты разрешаю!

Не очень беспокоилась Надя, приглашая гостя в свое сверхскромное жилище. Ей было все равно, что подумает о ней этот Володя. Она уже успела забыть его милую улыбку и все еще была под впечатлением своего разговора с Ритой: замужество — враг, а неизбежные дети — гибель для женщины, посвятившей себя пению.

— У вас очень уютно! — оказал Володя, когда они зашли в крошечный коридорчик и он помог ей снять пальто, но был награжден таким ироничным взглядом, что осекся и продолжать не рискнул.

— Будет уж вам! Чего тут уютного? Проходите, сейчас чай будем пить.

— И вы одна живете? — спросил он, когда Надя, уже переодетая в гороховое платье, ставшее теперь домашним, вернулась с двумя чайниками в руках. Заварки не пожалела.

— Не одна, а с Богом! — улыбнулась наконец она, сменив гнев на милость.

— И не скучно одной?

— Нет! Я не знаю, что такое «скучно», — ответила Надя, доставая из «антикварного» шкафчика чашки, блюдца и все, что полагалось к столу.

— Вы хотите сказать, что к вам и гости не ходят?

— Какие гости вас интересуют?

— Ну, разумеется, сильный пол!

— Вы первый, если причисляете себя к сильному полу.

— А Вадим?

С ее лица не сходила улыбка, и она весело ответила:

— Вадик пытался выяснять со мной отношения неделю назад, у подъезда, — подчеркнула она, — но недостаточно вежливо, пришлось его слегка огорчить! По-моему, он обиделся.

— Это правда? — заглядывая ей в глаза, живо спросил он и накрыл своей ладонью ее руку на столе.

Лицо Нади вспыхнуло и зарделось обидой. Она резко выдернула свою руку.

— Какое у вас основание не верить мне? — высокомерно произнесла она и поднялась из-за стола.

Вид у Володи был крайне растерянный.

— Потому что если вы сказали правду, то я потерял друга.

«До первой женщины, и вся их дружба врозь!» — сказала Вольтраут, а я ей не поверила тогда».

— Надеюсь, не он посоветовал вам явиться ко мне с бутылкой?

Володя молча допивал свой чай, а она, между прочим, заметила себе, что глаза у него совсем не холодные, как ей показалось сначала, а волосы, подсвеченные оранжевым абажуром, отливают темным золотом. Наконец он допил и поставил свою чашку на блюдце.

— С Вадимом я разберусь… Но пришел я к вам, потому что мне хотелось вас видеть!

— С бутылкой! — ядовито заметила Надя.

Он пропустил ее реплику мимо ушей.

— Когда я увидел вас у Гриши на вечере, — продолжал он задумчиво, не поднимая глаз от стола, — мне показалось, вот та девушка…

— К которой можно зайти запросто с бутылкой, — лихо ввернула Надя.

— Нет, которую я мог бы полюбить, — докончил Володя и, как бы ожидая ответа, прямо взглянул ей в глаза.

Но Надя с ответом не спешила, она молча прислушивалась к себе. Сердце ее забило тревогу: «Зачем? Зачем он так говорит? Ведь я чувствую, что это не просто! Я еще тогда заметила! А мне не надо этого признанья, оно обязывает к ответу, — в полном смятении подумала она. — И самое паршивое, что он мне нравится, я не могу поступить с ним, как с Вадимом или даже с добрым Вальком».

— А когда вы заплакали, тихо и обиженно, мне показалось, что я уже люблю вас…

— Вам показалось! — вкрадчиво сказала она.

— Кто-то сказал, что путь к сердцу мужчины через его желудок. Неверно это! Через жалость и желание защитить обиженную!

— Но я не обиженная! — живо возразила Надя, — И в защите не нуждаюсь!

— Теперь я вижу, что ошибся, а тогда, когда я увидел ваше заплаканное лицо и глаза…

«Надо срочно заканчивать сентименты, а то, чего доброго, разревусь от жалости к самой себе».

— И поэтому решили утешить меня, так? — недобро усмехнувшись, сказала она и опять присела на самый край стула.

— А вот и не угадали! Я ехал и думал, если у вас кто есть, выпьем со счастливчиком за ваше здоровье.

«Вывернулся, как уж между вилами», — эхом отозвался бес.

— А если я одна?

— На это я мало надеялся, но подумал, если мне так посчастливится, тогда выпью с вами на «брудершафт», чтоб называть вас на «ты».

— И обольщать меня ласковыми словами?

— Если вы считаете, что искренние слова могут обольстить вас, тогда…

«Ну, будет! — решила про себя Надя. — Пора и честь знать! Надо повежливее выпроводить его…»

— Оставим брудершафт до следующего раза, — сказала она. — Мне завтра рано вставать, вы уж извините меня!

— Завтра воскресенье, день нерабочий!

— Я еду с первым поездом в Калугу, чтоб успеть завтра же и вернуться.

— Свидание?

— Да, и очень ответственное!

— Жаль, а то я бы мог отвезти вас, но раз свидание, да еще ответственное, тогда я пас. Но брудершафт мне обещан и я жду. Мне трудно называть людей моложе себя на «вы».

— Попытайтесь! — Надя поднялась из-за стола, давая понять, что визит закончен, но догадавшись, что мальчик обижен и уязвлен, на всякий случай, улыбнулась ему, вложив в свою улыбку все свое очарованье.

— Постараюсь! — произнес он, вставая, — И не смотрите на меня с таким ожиданием. Я вас понял, сейчас ухожу!

Надя проводила его до вешалки и ждала, пока он не спеша одевался.

— Вы разрешите еще заглянуть к вам, без бутылки? — шутливо спросил он.

— Не знаю… — неопределенно протянула Надя. Ее не устраивали такие посиделки. «Ни к чему хорошему они не приведут. А то, что в нем бездна обаяния и Бог ведает, какая-то мужская сила, так это «топи котят, пока слепые, едва родившихся на свет», — говорила, в свое время, тетя Маня, а то будет поздно».

Володя почувствовал ее упорное нежелание приглашать к себе и предложил сам:

— Может быть, сходим куда-нибудь?

— Нет, Володя, на «куда-нибудь» у меня нет времени, — честно созналась она.

— А куда бы вы хотели?

О! Это она отлично знала, куда бы ей хотелось:

— В Большой театр!

— В Большой театр? — с недоумением переспросил ее Володя,

— Вы спросили меня, куда бы я хотела? Я ответила. Но это вас ни к чему не обязывает!

— Нет, почему же, — оживился он, — а на какой спектакль?

— На оперу, на любую, даже на «Кармен»!

— Почему даже?

— Я слышала в Большом «Кармен».

— Вы все-таки мне позвоните? Или утеряли мой телефон?

— Нет, не обижайтесь, ни звонить, ни напоминать о себе не стану. Вспомните — адрес известен. Во вторник, в четверг и в субботу я, к сожалению, прихожу после восьми, а то и позже.

Надя уже открыла ему дверь, провожая, когда он остановился и взял ее за руку.

— Ничего я о тебе не знаю! — с сожалением оказал он, слегка притягивая ее к себе. — Девушка-загадка!

— О «вас», пожалуйста, не о «тебе»… я тоже о вас ничего не знаю. Она быстро отдернула руку и отодвинулась от него. — А что вас, собственно, интересует?

— Но вы же все равно не скажете!

— Почему же, скажу!

— Например, с кем у вас свидание в Калуге?

Надя от души рассмеялась. Ей было очень лестно и приятно сознавать, что кого-то может волновать ее свидание.

— К тете я еду, к папиной сестре.

— Вадим сказал, что вы работаете на стройке, но я не поверил!

— Отчего же? К пиратам попал однажды сам Юлий Цезарь! — Последние слова Клондайка…

— Но он бежал, не уплатив выкупа.

— Бог поможет мне — и я сбегу, а выкуп уплачен авансом.

Проводив своего гостя, она быстро расправилась с посудой и села у стола, положив голову на руки. Было о чем задуматься. Рита под большим секретом сказала ей: Елизавета Алексеевна считает, что Надю можно подготовить по вокалу пробоваться сразу в театр, но лучше, чтоб она получила настоящее музыкальное образование. А как просуществовать на стипендию? Что стипендия у нее будет, она не сомневалась, и даже повышенная, иначе за чем учиться? После нового года им обещали повысить расценки — и тогда можно будет прилично зарабатывать, но пока существует глупая система, когда хорошие, добросовестные работницы, а их, в бригаде не больше половины, тащат, как на буксире, лентяек и лодырей, ждать больших заработков не придется. За бездельников заступается государство. Выгнать их с работы не может ни бригадир Аня, ни даже Степан Матвеевич. Они под высокой защитой отдела кадров, а там отвечают одно: учите, перевоспитывайте! Потом она вспомнила Клондайка, потому что помнила о нем всегда, и особенно часто вспоминала тот день, когда она набралась смелости и пришла к нему сама, «без приглашенья». И «дура, набитая опилками», не осталась у него, несмотря на с ума сводящие слова, какие он говорил ей: «Любимая моя, ты сотворила диво дивное, ты открыла для меня целую новую жизнь, ты заставила меня смотреть на события твоими глазами, ты сделала мою судьбу твоей. Теперь мы с тобой единое «Я!» А слова, какими он называл ее: «Любимая моя, желанная моя, моя единственная в мире, моя самая-самая». Никто из этих сыночков никогда не скажет девушкам таких слов, а если и скажут, то не почувствуют. Эти холодные себялюбцы, эгоистичные и избалованные вниманием, сочтут за тяжкий труд слова такие произносить — и так все получат, девушки стали не гордые, сговорчивые, доступные.

В воскресенье, на следующий день, Надя с раннего утра поехала в Калугу навестить Варвару Игнатьевну и вручить подарок к Новому году, большой серый платок из козьего пуха. Одной девушке в бригаде прислали из Мичуринска к зиме пуховый платок, но она, узнав его цену, тут же решила продать и купить себе что-нибудь более модное, чем «старушечий» платок. Надя, вспомнив о тетке в Калуге, заплатила ей пятьсот рублей и теперь, прижимая к груди покупку, с радостной душой неслась но улице Огарева. В этот раз она отлично добралась на автобусе до центра, а оттуда «рукой подать» до дома. Неожиданно тетя Варя встретила ее очень сердечно, прослезилась, заверив в лучших чувствах к ней, называя единственной родней. Где-то на чердаке она отыскала желтый бархатный альбом, и Надя с большим удовольствием еще раз выслушала историю о героизме своих предков. В заключение она строго сказала Наде:

— Гордись родней! Ты не какой-нибудь «Иван, не помнящий родства»! Ты потомок храбрых и достойных людей.

Надя готова была гордиться, но как? Не знала. Рассматривая полузабытые родные лица Алешки, отца, матери и еще каких-то совсем ей не знакомых дядей и тетей, она краем уха слушала жалобы тети на скудную жизнь: с дровами плохо, за хлебом ходить далеко, опоздаешь — белого не купишь, за продуктами очереди, мясо в магазине — кости и пленки, на рынке все дорого. Немногим лучше, чем в войну. «Видимо, — думала Надя, — героические мои дед и отец, защищая родную землю от врагов, не имели возможности защитить ее от кучки проходимцев, разорявших страну изнутри». Жалея от души стареющую тетку, Надя пригласила ее на зиму к себе в Москву.

— Спасибо, родная! — растрогалась до слез Варвара Игнатьевна. — С великой радостью отдохнула бы от дров, керосинок, примусов. Воду из колонки тяжко таскать, зимой все вокруг колонки обмерзает, лед сплошной, то и гляди, грохнешься, костей не соберешь. Мука мученическая! Да ведь растащат дом-то! По досточке разберут и трубу стянут!

Надя тоже расчувствовалась и, уезжая, оставила тетке двести рублей. Варвара Игнатьевна денег брать ни за что не хотела, а потом расплакалась и взяла. Разве могла Надя забыть последнее материнское письмо: «Добрая душа, тетя Варя из Калуги, ходит за мной».

Холодный и бесснежный декабрь в новом доме был не теплее, чем в хлеборезке в Воркуте. Там жарили печки, не жалея угля, а здесь, в квартире на первом этаже, холод гулял со всех концов: из-под двери, из окна, чуть теплые батареи не могли согреть даже такую крошечную квартиру. Кроме того, всегда полупьяные жители не трудились закрывать за собой дверь подъезда. Надя купила рефлектор и включала его, как только переступала порог своего жилища. Она боялась простудиться и заболеть, а значит, пропустить занятия, поэтому не считалась с расходами на электричество и газ.

Во вторник, возвращаясь в половине девятого от Елизаветы Алексеевны, она мечтала забраться скорее в горячую ванну и согреться. Дома сразу же зажгла обе конфорки плиты и поставила чайник. Несмотря на холод, она была в приподнятом настроении. Сегодня в первый раз Елизавета Алексеевна похвалила ее, сказав ей с доброй улыбкой, что чувствует, дело двинулось. Надя возликовала душой и всю дорогу домой мурлыкала себе под нос «Все о тебе».

Уже наливалась в ванну ржавая вода — от новых труб, как ей объяснил сантехник, когда в окно слегка постучали по стеклу. Надя накинула на плечи свой белый платок и открыла дверь.

— Почему не спрашиваете, кто? — сказал, входя, Володя. — Не пугайтесь, я на минуту, билеты привез. В воскресенье пойдем «Иоланту» послушаем.

— Ой — взвизгнула не своим голосом от радости Надя. — Ой! Спасибо!

Она и не надеялась на такую удачу, когда шутя изъявила свое желание. «Иоланта»! Самая красивая опера Чайковского!

— Я бы с удовольствием согласился на самый легкий поцелуй вместо «спасибо», — со смиренным видом, опустив глаза, сказал Володя.

В другой раз Надя вспылила бы, наговорила кучу колючих слов, а то и просто указала на дверь, но сегодня ничто не могло испортить ей настроение, а тем более такой пустяк, сказанный в шутку и не дерзко.

— Что вы оказали? За удовольствие, что я иду с вами в театр, я еще должна вас целовать? — шутя запротестовала она.

— Тогда могу я! — быстро подхватил ее слова Володя. — В благодарность за удовольствие, что вы идете со мной в театр, поцеловать вас!

— Попытайтесь! Я буду сопротивляться! — поддразнила она его и тут же пожалела.

— Хорошо же! Я согласен и на такое! — В узком коридорчике ему ничего не стоило поймать ее и, прижав к вешалке, легко отвести в стороны ее не особенно сопротивляющиеся руки

— Ну что, сдаетесь?

— Нет!

— Смерть или живота?

— Смерть! — засмеялась она, и он поцеловал ее прямо в раскрытые губы, и даже не один раз.

Надя знала прием, как отбиваться от нападения мужчины. В лагере ее научила комендантша Баглючка. Во время войны Баглючка была санитаркой в санитарном поезде, и не раз ей приходилось преодолевать натиск выздоравливающих бойцов, возвращая их снова на больничные койки, пока главврач поезда не вынужден был списать ее за членовредительство. В этом случае она была сама виновата, поэтому не обиделась, а только сказала:

— Мы в расчете! — но потом, движимая непонятным любопытством, разрешила ему еще поцеловать себя и ответила ему на поцелуй, но, заметив, как вспыхнул в его глазах «угрюмый, тусклый огнь желанья» испугалась, что зашла слишком далеко, и с воплем: — «Ой! Ванна!» — бросилась перекрыть краны.

«Скверная и непристойная шутка с моей стороны, — осудила себя Надя, когда он ушел. — Больше этого не повторится!»

Рабочая неделя пролетела, как во сне, вся в ожидании. Однако пришлось разориться на темное платье. Дина Васильевна, чей вкус Надя считала безукоризненным, когда-то наказывала ей: «Нельзя ходить в театр в кричащем, ярком наряде. Это безвкусно и неуважение к артистам. Надо понять, что не ты на сцене, а артист, и на него должно быть обращено внимание зрителей, а не на твое платье!» И вот уже весь аванс с небольшим пошел на черное шерстяное платье. Золотую брошь одолжила Аня.

— Учти, золото настоящее, пятьдесят шестой пробы! Смотри, не потеряй! — предупредила она.

Пришлось для крепости пришить к платью пятью стежками. Аня же и посоветовала подчеркнуть талию лаковым черным поясом от красного платья.

— Тут у тебя на юбке ничего выпустить нельзя? — спросила она.

— Зачем? — удивилась Надя.

— Да хоть чтоб подлиннее чуть! Уж больно ты, Надька…

— Что? Нехорошо? — озабоченно спросила Надя.

— Не то, чтоб нехорошо, а очень уж для мужиков зазывно!

— Ну, знаешь! — возмутилась Надя, — Еще о них я не заботилась!

Всю «Иоланту» она проглядела на сцену, не отрывая глаз. Вместе с народной артисткой она пела про себя:

— точно следуя за взмахом дирижерской палочки. Все полтора часа, пока длилась опера, она была на сцене и пела Иоланту. Володя несколько раз с удивлением посматривал на нее, недоумевая: «Неужели можно увлечься так оперой, которая давно завязла в зубах. Одна «Матильда» исполняется чуть ли не в каждом концерте?» — Я едва не задремал! Мог заснуть под колыбельную, с кресла упасть.

Надя еще пела про себя и была в благодушном настроении, поэтому решила, что он шутит, хоть и не совсем умно, но в то же время подумала: «Клондайк никогда бы не сказал так… он готов был часами слушать наши репетиции в вонючей, пропахшей ржавой рыбой столовке, а уж когда пела я…!» Она не раз задумывалась, откуда в Саше Тарасове, охраннике, призванном стеречь «фашистов, контриков, врагов советской власти», а подчас и стрелять в них (попробуй они бежать!), столько чуткого понимания и любви к поэзии, музыке, ко всему красивому, чуть приподнятому над землей. Кто привил ему эти чувства? Дом? Семья? Но теперь, зная его семью, ничего подобного там она не нашла. Может быть, его настоящий отец, расстрелянный по делу Кирова? А скорее всего самородок. Ведь родился же в курино-утиной семье прекрасный лебедь?

— Ну, а еще что бы вы хотели послушать? — спросил Володя, подъезжая к ее дому.

— Все равно! Даже опять «Матильду» могу слушать!

— Фантастика! Я никогда не думал, что можно так самозабвенно слушать музыку, ну прямо как кобра! По-моему, вы даже раскачивались.

— Вам не понравилось! — с сожалением сказала Надя.

— Нет, почему же? Я получал большое удовольствие, глядя на вас…

— Так мало вам надо? — с легкой иронией спросила она.

— Коварный вопрос, сразу не ответишь!

«Далеко идущий разговор, надо сокращаться»! — сказала себе Надя, а ему поспешила оказать:

— Я не тороплюсь выслушать ваш ответ. На досуге подумайте, — и взялась за ручку дверки машины.

— Поехали, проедемся немного?

— На работу завтра.

— Рано еще!

— Ну, если только недалеко… — с сомненьем сказала Надя.

Домой, в холодную квартиру, ей возвращаться не хотелось.

Вдоль шоссе змеилась веретеном поземка. Не такая холодная, не такая колючая, как «там», но все же настоящая. «Интересно, какая «там» зима в этом году? Кто возит хлеб с города? И кто вместо нас теперь в хлеборезке? Увидеть бы моих девушек, сказать им: житье-бытье на воле тоже не сахарное для работяг. Только думаешь: вроде свободная! Надоели злые, вороватые плиточницы. Тащат все, что можно унести. Из всей бригады три-четыре порядочные женщины. И разговоры их надоели до тошноты. Все о своих мужиках толкуют. Такие-сякие. Пьяницы, драчуны, дебоширы. Женщины приходят на работу, пряча под косынками подбитые глаза, разбитые губы.

«Какого лешего вы держитесь за них? — зло спрашивала Надя.

«Ишь, умная нашлась, попробуй, проживи одна! А если дети?»

— Вы что приумолкли, Наденька? Как ваша поездка в Калугу? — спросил Володя, заметив, что она сидит, не двигаясь, уставившись на дорогу.

— Без радости!

— Что так?

— Так уж! Тяжело живут наши люди в провинции, особенно пожилые…

— Да! Пожилым и старым везде плохо!

«Ну, твоим-то мамочке и папочке не худо! — но промолчала. — Молчанье — золото!»

— А вот и поворот к нам на дачу, — он притормозил. — Поехали?

— Что вы, поздно уже!

— А мы недолго, выпьем кофе по чашке и обратно! Мне тоже завтра рано надо.

— У вас там не холодно? — Надя поежилась и поджала под себя озябшие ноги.

— Нет, не должно быть. Отец с мамой были вчера и только вернулись.

Пока Надя обдумывала, прилично ли ей ехать в поздний час на незнакомую дачу, он уже, посигналив у ворот, остановил машину.

«Значит, кто-то есть, — с досадой подумала Надя, — Зря потащилась…»

— Кто там у вас?

— Никого, это Лаврик, наш сторож.

Надя притихла, ей стало не по себе. Вспомнились дачи «бойцов наркомвнудела» в Малаховке, тоже со сторожами, скрытые от людских глаз зелеными сплошными двухметровыми заборами.

Большая двухэтажная дача по сравнению с теткиным домом в Калуге показалась ей дворцом. Дорожки тщательно расчищены, а у входа в дом большая елка, завернутая в рогожу.

«К Новому году», — догадалась она.

— Это отец упражнялся! — заметил Володя, увидев, чистые от снега, дорожки.

Сторож, не то сонный, не то пьяный, не глядя ни на кого, открыл дачу, отдал Володе ключи и убрался куда-то вглубь сада.

— Пошли! — пропуская Надю вперед, сказал Володя. — Лаврик говорит, мои недавно отбыли, значит, тепло.

Дача и внутри была шикарной. Комната, куда прошла она, больше, чем вся ее квартира. Полы под ковром паркетные, и камин. Камин она видела только на картинке, на нотах старинного романса: «Ты сидишь у камина и смотришь с тоской», да еще в Эрмитаже. Но Надя головой вертеть не стала и чужое достояние рассматривать не захотела. «На чужой каравай рот не разевай!». Села прямо на кушетке, нос задрала, как королева на троне. «Нищие, но гордые, с тем возьмите!»

— Сейчас я вам музыку включу, чтоб не скучали, — сказал Володя и пошел варить кофе.

Джаз играл что-то очень знакомое, но что? Никак не могла вспомнить! Вскоре он вернулся с кофейником, чашки из буфета достал, веселый и довольный, как всегда.

«Ишь, возрадовался на отцовской даче гулять, а сам-то по себе кто?» И тут же бес: «Спроси-ка его, скольких он сюда подружек водил в родительское отсутствие?» Но смолчала. «Нехорошо прийти в гости и хозяев охаивать».

Володя с милой, добродушной улыбкой прицелился налить ей в чашку кофе. Надя быстро прикрыла чашку рукой.

— Я кофе не пью.

— Как? — поразился он. — Неужели?

— Так! Не пью и все тут!

— А чай? Пойду заварю!

— Не беспокойтесь, прошу вас! Я просто посижу и постараюсь вспомнить, что это играет джаз. Знакомое. — И тотчас вспомнила.

— Не старайтесь! Вы этого не знаете! Это не Матильда!

— А вот и знаю! — воскликнула Надя. — Это «Серенада Солнечной долины»!

Володя посмотрел на нее пристально, скрывая удивление, и задумчиво спросил, совсем как Вадим:

— Откуда вы такая, Надя?

А она и в самом деле вспомнила: война на исходе, малаховский летний кинотеатр открыт, идет американский кинофильм. Музыка, много музыки! Мальчишки насвистывают: «Чатануга-чу-чу». Девушки поют: «Мне декабрь кажется маем».

Он достал из буфета знакомую бутылку с ликером.

— Вот ваш отвергнутый «Бенедиктин». Попробуйте с кофе! Мне ведь обещан «брудершафт».

С Надиного лица не сходила вежливая полуулыбка. «Если только он думает напоить меня этим зельем, то дурак, а протянет руки, схлопочет «звонкого леща»! Но Володя сидел смирно и ожидающе посматривал на Надю. Ликер «Бенедиктин» был действительно вкусный и тягучий. Она отпила глоток, поставила рюмку на стол и сказала:

— Теперь вы можете называть меня на «ты», и я вас тоже.

— Нет! Ничего подобного! Брудершафт — это своего рода побратимство. Надо выполнить ритуал, а иначе он не действует. Вы меня удивляете, и все больше с каждым разом.

— Рада слышать! — холодно произнесла она, кивнув головой.

— Весь мир знает, как пьют на брудершафт, а вы нет!

— Нет, не знаю! Это большой пробел в образовании?

— Ну знаете… — пожал плечами Володя. — Есть вещи, которые…

Надя не дала ему договорить:

— А вам известно, что такое «белла каландрина?»

— Первый раз слышу! Что это?

— Это по-итальянски прекрасный жаворонок. Видите, оказывается, нельзя объять необъятное.

Она хорошо знала, когда и как пьют на брудершафт, но у нее возникло желание подурачить его слегка. Она понимала, что ему очень хотелось поцеловать ее, потискать, а то, чего доброго, и больше, «смотри в оба, не ходи босой», для этого и заманил ее сюда. Но всяк сверчок знай шесток!

— Так как же брудершафт?

Надя поднялась с кушетки:

— Обязательно! Когда-нибудь в следующий раз! Проводите меня!

— Нет уж, нет уж! Мне обещано! — запротестовал он.

— Я вам разрешила называть меня на «ты», чего же еще? И не старайтесь уподобиться животному, которое кладет ноги на стол, когда его сажают за стол! — улыбаясь, сказала Надя, но почувствовала себя на пределе, с бесом, готовым сорваться.

— Нет, уподоблюсь свинье и буду ею назло! Раз меня так жестоко обманули.

Надя хотела рассердиться, но не смогла, а рассмеялась, очень уж похоже на пережитое ею «там», в хлеборезке. «Балованные мальчики, не знающие отказа у девочек. Как смешно и досадно на вас смотреть! И как приятно щелкать вас по носу!»

— Хорошо! — сказала она направляясь к двери, — Я и сама дорогу найду.

— Что ты, Надя! Я пошутил, сейчас поедем! Извини, мне так интересно с тобой….

Этой же ночью ей приснился сон. Она увидела себя и Клондайка. Оба они, взявшись за руки, бежали босиком по тундре. Снег проваливался под их ногами, и Надя знала, что очень холодно, но мороза они не чувствовали. Они бежали, надеясь скрыться от преследователей. Кто их преследовал, ей было неизвестно, она подозревала, что это мог быть только опер Горохов или отчим Клондайка. Где-то впереди был дом тети Вари, и если они успели бы добраться туда, то были б спасены. Внезапно она заметила, что бежит одна и, обернувшись назад, увидела, что Клондайк упал и встать не может. Он повернул к ней смертельно бледное лицо и, приподнимаясь на локте, крикнул:

— Беги! Спасайся!

— Нет! Никогда я не оставлю тебя! — она кинулась к нему. — Мы умрем вместе! — и проснулась от собственного голоса.

Каждый раз после таких снов настроение ее надолго портилось. Ей казалось, что Клондайк являлся ей, когда она начинала думать о другом, и чуть больше, чем надобно. Она тихонько плакала, чувствуя свою вину перед ним. И успокаивалась только тогда, когда вспоминала о том, что запретила ему встречать себя в тот день.

Днем она обещала позвонить Володе на работу. «Хочу послушать твой голос по телефону», — объяснил он ей. Но, когда дошла до телефонной будки, обнаружила, что у нее нет мелочи, и сочла это за доброе предзнаменование. «Нет — значит, и не надо!»

Во вторник, после урока, Надя задержалась на минуту, укладывая на место в шкаф ноты.

— Если вы не очень торопитесь, мы могли бы выпить чаю! — сказала Елизавета Алексеевна, а Надя не поверила своим ушам, решила, что ослышалась. Она вопросительно взглянула на Елизавету Алексеевну, но та еще раз повторила: — Я спрашиваю, если вы не торопитесь?

— Совсем нет! Мне некуда больше спешить!

— И некого больше любить? Ямщик, не гони лошадей! — улыбнулась Елизавета Алексеевна, и глаза ее стали мечтательными и нежными, а Надя подумала, что если женщина хочет казаться моложе своих лет, то должна улыбаться именно так!

— Да, — сказала она, — и некого больше любить.

— Это плохо! Чрезвычайно плохо! Молодость дана для любви. Природу не обманешь. Она наказывает чрезмерно строптивых и гордых одиночеством или, еще хуже, в старости человек влюбляется в молодое, смазливое ничтожество.

— Ну почему ж в ничтожество? — удивленно спросила Надя.

— Обязательно! Это не будет порядочный человек, который ответит на такую любовь. Вы удивлены, почему? Потому что любовь— свет жизни, вспомните, как поет Иоланте граф Водемон: «Чудный дар природы вечной, дар бесценный и святой». Каждый влюбленный найдет в своей возлюбленной эту красоту, которая взволнует его душу. А какая красота старость? Пепел угасшего костра. Она не может внушить ни великой страсти, ни небесного огня желанья. Уваженье? Пожалуй. Благодарность? Любить старость можно только в силу привычки или преследуя неблаговидные цели. Надя была поражена: «Уж не о себе ли она?»

— Ну идемте же, Марфуша нас ждет!

В маленькой, уютной кухоньке уже был приготовлен чай. На чистой, в голубую клеточку, скатерти очень аппетитно и привлекательно выглядели в одинаковых маленьких вазочках несколько сортов варенья и серебряная корзиночка с печеньем. Пока Марфуша разливала чай, Елизавета Алексеевна спросила:

— Скажите, Надя, вы никогда не пели с духовым оркестром?

— Никогда! — удивилась Надя. — Я вообще не пела с оркестром, только с роялем и аккордеоном.

— Странно! И вы не чувствуете усталости в конце занятий, может быть, ощущения сухости в горле?

— Нисколько! А что? — спросила встревоженная Надя.

— Сегодня, и в последний раз, я заметила, у вас в голосе появляются странные призвуки, похожие на легкую хриплость. Вы не больны? Я имею в виду…

— Нет! — испуганно сказала Надя. «Этого еще мне не хватало!»

— Вполне возможно, мы много занимаемся, и голос переутомляется, поэтому вы с Ритой позанимайтесь, поработайте над вещами, а в субботу не приходите. Надо вам недельку отдохнуть. Берегите голос, это ваше богатство. У вас есть возможность стать большой певицей.

После чая, когда Надя собралась домой, Елизавета Алексеевна вышла в другую комнату.

— Подождите минуту, — сказала она Наде и вернулась с коробочкой в руках. — Вот вам к Новому году от меня подарок!

— Что вы, спасибо! — залепетала Надя в полной растерянности. — Зачем? — и еще какие-то, глупые от смущенья, слова.

— Ты открой, посмотри, что там, — подбодрила ее Марфуша.

В голубой бархатной коробочке, на таком же синем, слегка выцветшем бархате лежала великолепная брошь в виде ветки розы с золотой застежкой. Какой-то искусный мастер вырезал эту вещь из перламутра двух тонов: розоватого и серо-зеленого. «Точно небо над тундрой, когда весной вдруг соберется пурга и на тяжелых серых облаках заиграют розоватые отблески солнечных лучей», — вспомнила Надя, не в силах отвести глаз от этого чуда. Такие прекрасные вещи она видела только в доме у Дины Васильевны.

— Ну, как? Нравится? — спросила Елизавета Алексеевна, наслаждаясь Надиным смущением.

— Я просто не заслуживаю такого подарка! — сказала растроганная Надя. — Спасибо!

— Ну, раз нравится, и носи на здоровье. Я одинока, и дарить мне красивые вещи некому.

— Спасибо! — еще раз тихо проговорила Надя, чувствуя, что в носу защипало от близких слез.

— Можешь поцеловать своими свеженькими губками мою морщинистую щеку.

Вне себя от радости летела домой Надя, прижимая к груди подарок. Его ценность она не знала, но для нее, как и кольцо бабушки, он был бесценен. «Как все же верно, что «рука дающего не оскудеет», — сказано в Писании. Вот подарила тете Варе платок — и сама теперь с подарком», — радуясь, думала она. Дома приколола к черному платью и ахнула: «Как красиво!»

В канун Нового года никто не работал. Шатались по этажам, мешали друг другу. Обсуждали, какие закуски готовить и сколько вина нужно на каждого, чтоб было весело, но не окосеть, мебель не испортить, квартиру не испакостить.

— А ты с кем, Надька? Где? — спрашивали ее.

— Нигде, ни с кем, одна!

Впервые в жизни ей предстояло остаться на Новый год одной, со своими мыслями. Кто поверил, посочувствовали: «Одной на Новый год плохо!» Другие просто не поверили: «Врешь, Надька, не может быть, чтоб одна!» Но в свои компании приглашать не спешили, больше из вежливости. Уж слишком отличалась от всех: «Горда больно, вот и сиди теперь одна со своей гордостью!» — перешептывались девушки из бригады. В четверг последнее занятие с Ритой, а там и поспать досыта. Можно было к тете Варе на Новый год поехать, только уж очень долго тащится поезд, целых шесть часов без малого. На Арбате в одном из маленьких переулочков, в Филипповском, крошечная, как игрушечная, старинная церковка. В нее наметилась зайти Надя поставить свечи за упокой дорогих ей усопших. С работы убежала раньше времени — все одно делать нечего. Песок для раствора не просеяли. Плитку не завезли, и цемент нужной марки тоже кончился.

Проходя мимо ресторана «Прага», Надя увидела знакомую машину. Но Володи в ней не было. И вообще он «исчез с горизонта». «Обиделся, наверное. Ну и с Богом, так-то оно и лучше!» В церкви отпевали сразу двоих покойников. Надя перекрестилась на Николая Чудотворца под удивленными взглядами старушек и купила пять рублевых свечек. Четыре свечи «своим» и одну — за неверующего Клондайка. «Господи, прости ему грехи вольные и невольные, упокой душу его, Боже!» — прошептала она, втыкая свечку в поставец перед иконой Всевышнего. Потом прошла по Арбату до Смоленской площади и зашла в кондитерский отдел большого гастронома, что на углу. Ни тортов, ни пирожных не было, но очередь человек в пять-шесть стояла в ожидании. — Сейчас вынесут! — шепнула ей женщина.

И верно. Одна за другой вышли продавщицы и вынесли лотки с пирожными. Вот это, называется, повезло! Очередь шарахнулась в кассу. Надя тоже. Пожадничала, сразу двадцать штук купила. Кабы всегда, да свободно продавались, можно было ограничиться четырьмя-пятью, а теперь когда еще так повезет? Новый год на носу!

Рита встретила ее, как хорошую подругу.

— Ой, молодец! А у меня к праздничному столу ничего к чаю нет, кроме варенья. Где танцуешь на Новый год?

— Нигде. Я одна, дома! — Надя, стараясь не показать огорченья, улыбнулась через силу.

— Как? Одна, дома? В такой праздник? Давай к нам, у нас как раз дамочек не хватает.

Кое-как прошлись по вещам, в спешке пропели и ладно! Не до занятий, праздник!

— Ты только не подведи меня, обязательно приезжай! Мы на тебя рассчитываем, — сказала на прощанье Рита. Девочку она уже отправила к бабушке, то есть к своей матери. — Значит, к десяти ждем. Не опаздывай!

Надя была на седьмом небе от счастья, получив Ритино приглашение. И не потому, что Рита сказала, будет много гостей, значит, ее попросят петь, а это всегда радость, а потому, что в такую ночь никогда еще не оставалась одна и боялась одиночества. Она знала, что, как только наступит вечер, и ей совсем нечего будет делать, она дочитает и отложит в сторону «Остров пингвинов» — книгу, очень полюбившуюся ей за то, что нашла в ней много интересных для себя мыслей. Но, как только книга будет дочитана, она начнет думать о нем, о Клондайке, мысленно просматривая все с самого первого дня, когда увидела его и заволновалась, душа ее затрепетала в предчувствии грядущих тревог, что наступали неотвратимо на нее. Тогда она еще не знала, какие они будут, и надеялась на счастье. Трагический конец она тоже вспомнит, и это будет так болезненно, что слез она удержать не сможет, а встречать Новый год со слезами, по приметам, весь год будет в печали и слезах. Конечно, можно пораньше лечь спать, но тогда она проснется среди ночи, и если не увидит его во сне, то он все равно явится ей, и все будет то же самое, — вспухшие от слез глаза и безысходная тоска на целый день.

30-го Степан Матвеевич поздравил всех с Новым годом и отпустил девушек пораньше с работы.

— Высыпайтесь, девчата, хорошенько, чтоб на Новый год быть вам красивыми, отдохнувшими, веселыми и чтоб танцевать до упаду, — и улыбнулся Аннушке.

Бригадницы прятали ехидные улыбочки и многозначительно перемигивались меж собой, но помалкивали. Знали, что Аннушкин «роман» двигает объекты, проценты и план, а стало быть, и заработки.

«Все же хоть «воробьиная свобода», а хорошо!» — решила Надя, спускаясь в метро по эскалатору. Навстречу ей спешили вверх веселые, празднично одетые люди. Женщины, и молодые и постарше, нарядные, «в парадной форме». Она тоже надела свое самое красивое алое платье, ресницы навела до бровей и губы накрасить не забыла. Одна обидная мыслишка свербела ей голову: «Почему не пришел поздравить с праздником Володя?» Но она тут же отогнала ее прочь. «Не тот случай, чтоб заострять внимание, там внучка Маша!»

Конфеты, что он принес в прошлый раз, были начаты, и в коробке их брать неудобно. Надя пересыпала в бумажный пакет: «Все не с пустыми руками».

Рита, нарядная, в черной бархатной юбке, в белой кружевной кофте, словно десять лет за плечи скинула. Юная, как девушка.

— Туфли пока не одевай, шлепанцы мои одень, пойдешь помогать стол накрывать, — тут же скомандовала она.

Приехал с концерта Ритин муж. Славный, остроумный весельчак, невысокого роста, с заметной плешью, искусно замаскированной темными волосами. Он протянул Наде руку:

— Яков Борисович, можете называть меня запросто — Яша! А вы Надя, восходящая звезда над нашей тусьменной планидой, так я угадал?

— Все верно! Только восхода пока не предвидится! — улыбнулась ему Надя.

— Маргоша! — восхищенно воскликнул он, выгружая на стол бутылки из портфеля. — Ты права, она и впрямь красотка и совсем моего роста. Я почти достаю ей до плеча!

Рядом с Надей хозяйка усадила немолодого мужчину с седыми, как серый каракуль, тугими завитками волос и неожиданно молодыми светлыми глазами. Общество подобралось на редкость интересное, говорили о музыке, о новых постановках в театрах, о том, что, когда уйдет со сцены Мария Бабанова, никто уже не сыграет так Диану в «Собаке на сене», а, когда покинет сцену Уланова, не будет больше такой Джульетты. Зато в опере наметилась новая «дива», красотка, с прекрасными вокальными данными, кажется, по фамилии Вишневская, и еще о многом, что интересовало Надю до крайности. После встречи Нового года гости сдвинули стол, оттащили в спальню стулья и собрали посуду. Начались танцы.

В тесноте особенно выкаблучиваться не приходилось. Пары толкались, как в автобусе, дамы рвали каблуками друг другу чулки, но вежливо, с улыбками извинялись, кавалеры наступали дамам на ноги, с виноватыми лицами прося пардону.

Надя пожалела новые туфли и паутинки с черной пяткой и пошла на кухню помогать готовить кофе. Рита, сделав большие глаза, шепотом спросила ее:

— Ты знаешь, кто с тобой сидел?

— Представления не имею!

— Дирижер Георгадзе Шота Илларионович! Неужели не слышала? — поразилась Рита. — Быть этого не может!

Но Надя нисколько не смутилась от своего невежества. Она давно поняла, что отстала от советской действительности на доброе десятилетие. И когда ей называли имена современных знаменитостей, которых она не знала, ей всегда хотелось спросить в свою очередь:

«А начальника Главного управления Воркутинскими лагерям» генерала Деревянко вы не знаете? Нет? Неужели? Ну, а командующего войсками МВД генерал-полковника Масленникова вы должны знать! Личность известная! Что, тоже не знаете? А имя начальника комбината «Воркутуголь» товарища Кухтикова вам незнакомо? И о Чепиге, начальнике режима Воркутлага, тоже не слышали? Его прелестная жена была примадонной Воркутинского музыкально-драматического театра и даже заслуженной артисткой Коми АССР. Правда, пела она под другой фамилией. «Вера Макаровна Пясковская» — значилась она в афишах, и такой ее запомнили зрители Воркуты, конца сороковых годов.

Майор Чепига был непопулярен в Воркуте, хотя, возможно, только среди определенного контингента. И об этом вы не слышали?» — И тут же сделать удивленное лицо, уличив знакомых в их дремучем невежестве. Устыдить и наслаждаться их смущением.

Однако Рита из лучших побуждений посоветовала:

— Знаешь, спой, пусть послушает, может и пригодится когда-нибудь. Все же известный дирижер. Пошли!

Гости обрадовано зашумели, хоть как-то развеять надвигающуюся скуку. Пока Надя раздумывала, что спеть, Рита уже проиграла вступление старинного русского романса: «Только раз бывает в жизни встреча», который они потихоньку от Елизаветы Алексеевны, пели иногда с Надей. В тесной, накуренной квартире голос звучал плохо, к тому же выпила какого-то мерзкого вина, зато последние слова Надя пропела с таким чувством, словно стояла на сцене в промозглой столовке ОЛПа, а во втором ряду сидел, широко открыв восторженные глаза, в то время еще простой, двадцатитрехлетний лейтенант, Тарасов.

К похвалам своему голосу Надя привыкла, но муж Риты, Яков Борисович, профессиональный музыкант столичного оркестра, чье мнение было ей особенно дорого, сказал:

— Я такого голоса в жизни не слышал, пожалуй, только у Обуховой, тезки твоей.

— Детка, для вас Сен-Санс написал Далилу, это ваше! — кинулся обнимать ее Шота Илларионович. — Кончайте учебу, пробуйтесь в театр, не теряйте драгоценную молодость!

— Что вы! Обязательно в консерваторию! Это высшее образование музыканта… — уверяла Ритина подруга, композитор Томочка Бромберг.

К четырем утра все осоловели и устали. Пора было расходиться, но транспорт еще не двинулся и нужно было еще подождать или искать такси. Машина была только у Шота Илларионовича.

— Вам в какую сторону? — осведомился он у Нади.

— Спасибо, мне далеко!

— А как далеко? Надеюсь, не в Лондон? — спросил он, делая ударенье на последнем слоге: «Лондон».

— Нет, чуть ближе! — улыбнулась ему Надя. — В Черемушки!

— Это где? Ах, да! Новый район! Одевайтесь, не бросать же девушку! — и обернулся к Ритиным гостям, словно делал великое одолжение. Надя поспешно вышла в кухню.

— Рита! Мне совсем не хочется с ним ехать!

— Поезжай, дурашка, чем через всю Москву тащиться с пересадками! Да ты не бойся, Шотик вполне порядочный человек!

Яша направился было к двери с полным помойным ведром, но остановился.

— Боишься, приставать будет? Бей в рыло, делай клоуна из старого мерина, мы не осудим!

Машина у Шота Илларионовича была маленькая и тесная, называлась «Москвич». Кроме того, никак не желала заводиться.

— Вода в бензобак попала или контакты окислились! — пряча усмешку в воротник, блеснула Надя своими познаниями, из опыта поездок по тундре с Вальком.

— Совершенство! Вы еще и автомобилистка! — простонал красавец-дирижер.

Но получить ответ не успел. Машина заурчала, задрожала, задергалась, как эпилептик, и завелась. Сделав два-три скачка, она перестала дергаться и содрогаться и поехала вполне нормально. Шота Илларионович с облегчением откинулся на спинку сиденья и важно сказал:

— Понимаете, я совсем недавно овладел искусством вождения автомобиля! Путаюсь иногда в педалях, рычагах. Потроха автомобильные плохо усвоил!

«Нелегкая меня понесла! — оробела Надя. — Сшибет еще кого-нибудь, пьяных полна Москва, свидетелем затаскают по судам». Но все обошлось благополучно. Не доехав до дома, она попросила остановиться.

— Я совершенно серьезно предлагаю вам прослушаться у Кемарской. Это очень большая певица и артистка, она может пригласить вас в свой театр, — начал Шота Илларионович, как только машина встала на углу Надиного дома.

— Большое спасибо, — вежливо сказала Надя. — Я подумаю над вашим предложением. — Ей совсем не хотелось затяжно прощаться с этим милым дирижером. «Еще целоваться полезет!»

— После пятого я свободен, вы позволите пригласить вас?

«Боже, и этот с приглашением!» — Я буду у Риты в четверг, позвоните мне туда, — сказала Надя, вспомнив, что Елизавета Алексеевна отпустила ее на всю неделю отдыхать.

— К Маргарите Львовне? А к вам нельзя?

— Я своего телефона мужчинам не даю, у меня очень строгий отец! — соврала Надя, радуясь своей выдумке.

— Ну, тогда до встречи! Дайте хоть к вашей ручке припасть, инфернальная девушка! — произнес он, целуя ей руку.

«Хорошо, что целоваться не полез».

Почти все окна ее дома были освещены. Мелькали разноцветные огоньки елок. Еще в некоторых квартирах ревели проигрыватели и магнитофоны, пробиваясь через толщу стен, и можно было даже с улицы услышать слоновий топот разгулявшихся танцоров. Надя открыла парадную дверь и испуганно замерла на пороге. Перед ней, прямо на грязных, затоптанных ступенях, сидел Володя.

— Здравствуй! — Он поднялся ей навстречу и тотчас качнулся, едва успев ухватиться за перила. — Я пришел поздравить тебя с Новым годом!

Надя молча стала открывать дверь, но от волненья никак не могла попасть дрожащей рукой в отверстие английского замка.

— Разве нельзя?

— Ты пьян, иди проспись! — злобно прошептала она, остерегаясь говорить громко, так как услышала, с верхнего этажа спускалась шумная компания.

Наконец дверь отворилась, и она хотела пройти мимо него, но он быстро подставил свою ногу и протиснулся вслед за ней. Щеки ее пылали от гнева. «Поганец! — мысленно изругала она его. — То с бутылкой прется, а то и сам едва на ногах держится». Однако вслух поостереглась. Связываться с пьяным опасно. При такой слышимости весь дом будет знать, что у «скромняги» Надьки происходила баталия с парнем. Он молчком разделся вслед за ней и повесил на вешалку свою меховую куртку и шапку, прошел в комнату и плюхнулся на тахту. Потолок сотрясался, как во время бомбежки. Кто-то лихо отплясывал под баян «цыганочку». Рядом, за стеной, хохот и женский визг не способствовали серьезному разговору. «Глупое положение», — с досадой подумала Надя. Володя поднял голову к потолку и послушал.

— Счастливые! Как им весело! — сказал он и улыбнулся ей виновато и вроде бы извиняясь.

«Что это с ним?» — удивилась Надя, однако строго спросила:

— Может быть, ты соизволишь объяснить, в чем дело? А?

— Поставь, пожалуйста, чайник и завари крепко-крепко, — попросил он и попытался заглянуть ей в глаза, опять виновато улыбаясь. Этого Надя выдержать была не в силах. Гнев ее улетучился, и душа готова была к прощению.

— Я думаю, тебе стоит все же объяснить, почему ты являешься ко мне среди ночи в пьяном виде?

— Я не очень пьян… средняя степень опьянения, — пробормотал, оправдываясь, он.

Надя пошла на кухню ставить чайник, потом вернулась, села против него на стул и стала думать, как ей повежливее, не нарушая правил гостеприимства, проводить его за дверь.

— Где ты была всю ночь? — излишне «по-свойски» спросил он.

Надя не на шутку обозлилась:

— Какое твое дело, где я была!

Но он будто и не слышал и еще спросил:

— А с кем?

— Послушай, нахал, кто ты мне есть, чтоб допрашивать меня?

— Я тебе есть никто, а ты мне есть очень даже кто!

От такой наглости только руками развести можно было. Едва сдержав себя от смеха, она хотела одернуть нахала для порядка, но услышала, что чайник закипел, стучит крышкой и заливает водой плиту. Когда она заварила чай и вошла в комнату, ей показалось, что он заснул, но он поднял голову и спросил: — Уже готов?

Она, не отвечая, налила крепкий черный чай, потом подумала, достала еще чашку и налила себе. Закон гостеприимства был нерушим в ее понимании.

— А лимон у тебя есть?

— В бананово-лимонном Сингапуре! — пропела она. — А у меня нет! — и перестала сердиться. Нельзя было долго злобиться на его простодушную непосредственность.

— Чай у тебя отменный! — и положил целую пригоршню сахара. «Столько, сколько нам выдавали на месяц», — припомнила Надя. После второй чашки он слегка оклемался, но хмель еще, видно, бродил в его голове, судя по тому, как он опять спросил ее:

— Так где ты все-таки была?

— Какое твое дело?

— Это не ответ! Если б ты была дома, мы Новый год вместе встретили бы. А то я подъехал, а тебя нет, след простыл. Я обозлился и к Машке поехал на Грановского. Не я же виноват, что тебя не было, — с сожалением сказал он и попытался схватить Надю за руку. Но она быстро спрятала обе руки под стол и настороженно спросила:

— Какая еще Машка?

— Обыкновенная, невеста моя!

На минуту у Нади возникло смутное ощущение, будто ее окатили ледяной водой. От неожиданности она оторопела. «Вот это да! У него невеста! Та самая внучка Машка, которая «пасет» его для себя, ожидая, когда он закончит аспирантуру, защитится, чтоб выйти замуж не за простого инженера, а за кандидата наук. Престижно! Это о ней говорил мне Вадим…» Но Надя тут же взяла себя в руки и, погасив в себе ревнивый взрыв, сказала, сколь могла, спокойнее:

— Какое мне дело до твоих Машек, мне нет нужды знать о них! — и надменно вскинула голову. «Знай наших!»

— Растолкались мы с Машкой, разошлись! — глубоко вздохнув, мрачно сказал Володя. — Все оказалось непросто, но когда-то надо было! Ты думаешь, я пьян? Ничего подобного! Немного для храбрости нужно было! А то как, ни с того, ни с сего ее обидеть? Трезвым так прямо и не скажешь: «Разлюбил, люблю другую…». Она умница, давно догадалась. Мы ведь с ней с детства дружили… Матери наши — подруги… — как бы сам с собой рассуждал он.

— Где твоя машина? — слегка растерянно спросила Надя.

— Во дворе бросил, на Грановского…

— А как сюда добрался?

— На такси.

Надя взглянула на свой будильник. Без десяти шесть.

— Домой тебе пора!

— Слушай, чего ты себе еще один диван не купишь? Я лег бы и сутки проспал! Купи, ладно?

— Обязательно! В следующий раз! — развеселилась неизвестно от чего Надя и поднялась из-за стола. — Пора тебе, иди домой, Володя! — неожиданно для самой себя тепло и ласково сказала она, слегка коснувшись его руки.

— Ого! — воскликнул он, с удивлением взглянув на нее, но без сопротивления встал и направился к двери. В узком коридоре, пытаясь попасть в рукав своей куртки, спросил Надю:

— Прохвост я, да?

— Не знаю, как сам-то думаешь?

— Конечно, прохвост! — И замотал головой, словно отгоняя неприятные навязчивые мысли. Потом посмотрел на нее покрасневшими глазами. — А что было делать? Насильно мил не будешь! Так, что ли, говорят?

Надя отворила ему дверь.

— Ты в субботу не убегай от меня, на «Щелкунчика» сходим.

После его ухода она еще долго сидела у неубранного стола.

Спать не хотелось, то ли от выпитого крепкого чая, а быть может, от мыслей, обуревавших ее. Отчего вдруг так неприятно встряхнуло ее, чувство, похожее на простую ревность? Она, конечно, была далека от мысли, что у Володи никого не было, и имела случай убедиться, каким успехом пользовался этот обаятельный и милый парень. Именно про таких говорили: «Не по хорошему мил, а по милому хорош». Не то, что несчастный Клондайк, запертый в казармах под неусыпным наблюдением своих же соратников по охране «врагов народа». У этого сынка была невеста Машка. Машка — внучка, из престижного правительственного дома на улице Грановского. У нее, у этой милой девушки, кроме русского имени, наверное, ничего русского не было и в помине. Дедушка — отдыхающий нарком, маршал или министр, уж верно, позаботился, чтоб у девушки все было из-за «бугра». Парфюмерия из Парижа, остальное могло быть тоже из Франции, из Англии или Штатов, на худой конец, из Финляндии или ГДР. Специальные секции ГУМа или Военторга обслуживали семью девушки Машки. Простые смертные в доме на улице Грановского не проживали. У чугунной изгороди чугунные ворота тщательно запирались на ночь, и комендант в будке, как верный барбос, сторожил покой сильных мира сего. Легко себе представить, какое побоище должен будет выдержать Володя, когда заявит, что элитной невесты, внучки Маши, больше не будет! Мамочка Субботина конечно же не раз видела, как к ее подъезду подкатывает роскошный «ЗИМ» с закадычной подругой и дочкой Машей. Шофер мирно дремлет в машине и терпеливо ожидает, пока подруги обсуждают последние новости моды и светские сплетни, промыв добела кости себе подобным, а нежные отроки тешатся дозволенной любовью. Хорошо! И вдруг такая осечка! Когда бы жила эта Маша в простом доме, да еще и в коммуналке, а не на улице Грановского, за чугунной изгородью, послала бы она, Надя Михайлова, этого Володю, куда Макар телят не гонял. А теперь нет! Будет с них! Теперь она узнала ответ на свой вопрос, мучивший ее «там», на Воркуте. Кому было нужно, чтоб на костях зеков строились все эти Воркуты, Магаданы, Норильски… всех не счесть! Это нужно было им, папам и дедушкам девушки Маши с улицы Грановского, со Староконюшенного, с дома правительства у Каменного моста и тем, кто имел квартиры в священном Кремле. А там, в шахтах, на рудниках, на известковых и цементных заводах, на лесоповалах, трудились, да и до сих пор трудятся для них ум, честь и совесть народа. Оттого и вотще взывали узники, посылая прошения о пересмотре в Генеральную прокуратуру, в Верховный Совет, в МГБ, лично товарищу Сталину, Калинину, Ворошилову, Берия, Абакумову, Руденко… Но заседали там дедушки и папы девушек Машек, и отписывали их помощники и секретари один и тот же ответ для всех: «Оснований для пересмотра нет. Приговор приведен в исполнение правильно!» Нет! Будет с них!

Надька-маленькая, постоянно подрабатывая вечерами в таких «особенных» домах, рассказывала девчатам из бригады, сколько было притащено из Германии «военных трофеев» в виде фарфора, хрусталя, драгоценных гобеленов, картин, люстр и даже мебели. Для Надиной семьи война была великим бедствием, а «эти» и на войне умудрились разжиться. Так пусть же и девушка Маша познает огорчения. Поймет пусть, что можно ездить с шоферами на «ЗИМах», носить драгоценности и наслаждаться природой на дачах с высокими зелеными заборами, а сердцу не прикажешь! И такой же балованный мальчик престижных родителей по своему хотенью, по Божьему веленью предпочел девушке с улицы Грановского бывшую зечку с Воркуты, а теперешнюю плиточницу со стройучастка с ее убогой квартирой. «Уж за одно за это стоило бы полюбить его!» — сказала себе Надя.

Но торжествовала она недолго, стоило ей вспомнить о всех девушках в Речлаге, в этапах и вообще в «тех» местах, которые пребывали там лишь только потому, что важные папы оказались вдруг врагами советского народа, сразу торжеству ее пришел конец. «А чем виновата Маша, что пользуется добытым ее дедушкой? — подумалось Наде. — Ведь и Света Тухачевская, и Петя Якир, и Соня Радек, и многие другие тоже были «престижные» дети.

Великий вождь, лучший друг детей, хоть и провозгласил, что дети за отцов не отвечают, все же действовал согласно Библии: «… в ответе! Да еще до четвертого колена»!

И девушке Маше надобно молиться, выпрашивая прощение у Всевышнего своим отцам и дедушкам за то, что украшают ее квартиру картины и радует глаз драгоценный фарфор на полочках зеркальной горки из растерзанной Германии, а возможно, и конфискованные у бесчисленных врагов народа добрыми папами и дедушками.

В следующий же вечер Володя пришел извиниться за свое нетрезвое вторжение, да еще в неурочный час. Время было позднее, и она, открыв ему дверь, обозлилась: «Небось у Маши до сих пор околачивался, а сюда идет или с бутылкой, или выпивши, как к девке пропащей!»

— Хозяюшка, дайте водицы напиться! Так есть хочется и переночевать негде, — пропел он скороговоркой, едва Надя закрыла за ним дверь.

— Экий смиренный! — она с трудом сдержалась, чтоб не рассмеяться и сохранить строгое выражение лица. — Неприлично приходить в гости после десяти часов вечера. Тебе мама не говорила?

— Я не в гости, я на свой диван. Что, занят?

— Диван твой проживает на улице Грановского!

— Наоборот! Ты перепутала события, он переехал оттуда сюда! — весело возразил Володя и уже протянул к ней руки. Надя, заметив его жест, быстро повернулась и пошла в комнату, краем уха прислушиваясь на всякий случай, не хлопнул ли дверью обиженный гость. Но он нисколько не обиделся, а разделся и совсем по-хозяйски, чем еще больше обозлил ее, прошел в комнату, не ожидая приглашения. Увидев ее сердитое, нахмуренное лицо, он воскликнул:

— Ого! Это уже теплее, кажется, я начинаю возбуждать в тебе эмоции.

— Отрицательные!

— От любви до ненависти один шаг — и обратно!

— Самомнение безграничное! Являешься с таким видом, будто тебя здесь ждут днем и ночью, — с недоброй усмешкой сказала Надя.

— А нет? Разве нет? — Спросил и улыбнулся своей милой, беззлобной улыбкой.

Надя отвернулась, чтоб не видеть его. Против улыбок она была безоружна. Бранить улыбающегося человека ей казалось смешно и мусорно. Пришлось сделать над собой усилье, прежде чем она начала:

— Я хочу серьезно сказать, Володя, что тебе надо вернуться к своей невесте, а сюда забыть дорогу, — с последними словами 0на повернулась к нему лицом и строго посмотрела ему в глаза.

С его лица сбежала улыбка, оно сразу стало жестким и злым.

— Не говори глупости, это невозможно! — отрезал он сердито.

— Если ты попросишь прощенье, она тебя любит и простит!

— Я давно забыл, как просят прощенье!

— Вспомни, это необходимо и в жизни пригодится.

— Пойми, наконец, невозможно, как нельзя вернуть детство. Что было, то прошло! Я не могу обманывать ни ее, ни себя. Я не люблю ее и не хочу…

— Сюда ты тоже ходить не будешь! — быстро перебила его Надя.

— Это почему?

— Я так решила…

— Она так решила! Пуп земли, ось вселенной. Не много ли спеси для одной?

Бес тут как тут: «Ишь, как заговорил! Хозяин нашелся!»

— Я тебе не навязываюсь, к тебе в гости по вечерам с бутылкой не являюсь, и пьяная тоже! Уж какая есть, прошу не обессудьте. Не спесивых найдете на улице Грановского! — гневно осадила его Надя, гордо задрав свой короткий прямой нос.

Володя подошел к ней совсем близко и, заглянув ей прямо в глаза, с удивлением, весело спросил:

— Послушай, милая Надя! Уж не ревнуешь ли ты меня? А?

Надя покраснела так, что лицу и даже ушам ее стало жарко.

— Ревную? Ревнуют, когда любят, а я тебя не люблю! — насмешливо сказала она и с вызовом посмотрела на него, потом схватила чайник и кинулась на кухню, чтоб хоть как-то скрыть

свое смущенье.

— Добавь, пока еще не любишь! — крикнул ей вслед Володя, — но я подожду, я упорный!

Когда она вернулась в комнату, он мирно сидел за столом и листал ее «Ниву», затем поднял голову и сказал, глядя на нее, просто, без тени обиды или досады:

— Ты здорово обожглась на ком-то!

— С чего ты взял? И почему я? А может, на мне кто-то?

— Нет, ты обожглась! — уверенно сказал он, продолжая смотреть на нее задумчиво и как бы сочувствуя.

— Ну чего ты смотришь? — совсем смутилась она под его пристальным, изучающим взглядом.

— Смотрю, какая ты непостижимая, сложная, непростая. Не знаешь, как к тебе и подойти. Все с ног на голову поставлено, все непросто.

Надя разлила чай, но он пить не стал, даже к чашке не притронулся, а продолжал смотреть на нее.

— Это ты правильно заметил, — сказала Надя. — Что верно, то верно, непростая я, и скажу тебе по секрету, — улыбнулась ему она, — что не люблю простых людей. Я им не верю! Хитрюги, работают под простачков. Не могут у нас быть простые люди, все мы кручено-верченные-перекрученные. Да и кого ты называешь «простыми» людьми?

— Доступные к пониманию. Искренние, открытые, откровенные, наконец…

— Девушки открытые, простые, доступные носят определенное название. А открытые, искренние мужчины давно с Лубянки на Магадан поехали! — выпалила и опомнилась: «Куда меня несет неведомая сила!»

— Ну, это когда-то было! — примирительно сказал Володя. — С этим покончено!

— Да? Ты так думаешь! Так уверен?

— А ты разве не так?

— А я не так! Я думаю, свято место пусто не бывает, во всяком случае в нашем социалистическом раю.

Володя покачал головой и с насмешкой сказал:

— В этом направлении я с девушками разговоров не веду.

— Ас мужчинами? С друзьями, например?

— Ас ними тем более. Я берегу друзей!

— Смотри, какой ты непростой! Непостижимый! А с собой ты говоришь иногда, по ночам? Чтоб никто твоих мыслей не подслушал?

— По ночам я сплю здоровым детским сном праведника. И без храпа! Заметь себе! А тебя грехи мучают по ночам? — едва сдерживаясь от смеха, спросил он. И, видимо, желая изменить тему разговоров, быстро предложил: — Может, прокатимся?

Бес запрыгал: «Зазывает»! — И Надю понесло…

— Куда? К тебе на дачу? Пока папочки с мамочкой там нет? Хорошо устроился! Только со мной ты зря бензин тратишь на поездки, да и время тоже.

Володя оживился и залпом выпил свой остывший чай.

— Мне для тебя ничего не жалко, тем более бензин. Я бы тебя с удовольствием к себе пригласил, да ведь ты такая спесивая! На смех поднимешь, в дураках оставишь!

— А вдруг не откажусь, как тогда будешь вертеться? Вместо Маши с Грановского, девушку со стройки привел в дом!

— Все мы строители коммунизма! — с легкой иронией сказал Володя и все же ухитрился взять ее за руку.

— Очень ты далеко ушел от меня в коммунизм, не догнать мне тебя! — с притворным сожалением сказала Надя, тяжело вздыхая.

— Ух, и злюка же ты! Каверзная, сколько яду! Ну, прямо кобра Нагайна в юбке! — с нескрываемым восхищением сказал Володя. — А ведь любопытно приручить кобру, а?

— Попробуй, испытай счастье! — И попыталась выдернуть у него свою руку, но он держал крепко.

— Так вот! Приглашаю тебя к себе в гости, скажем, в воскресенье, идет? Или прислать в письменном виде?

Надя разом остыла и неуверенно произнесла:

— Не знаю, обещать не могу.

— Вот! Я так и знал! Уж очень мы заносчивые, гордые непомерно. Нас уговаривать надо, просить…

— Обязательно! Без этого мы не можем, непростые мы! Она задорно улыбнулась ему и освободила свою руку, но улыбка быстро сбежала с ее лица.

— Зачем это тебе надо, Володя, а? — вполголоса спросила она вдруг.

— Ничего ты не поняла! — с неожиданной проникновенностью сказал он. — Или не хочешь ничего понимать!

— Я шарады разгадывать не умею, образования не хватает! — Надя окончательно пришла в хорошее настроение и на его вопрос:

— Ну, так как?

Ответила, сверкая глазами и зубами:

— Приглашение принято!

— Прекрасно! А то дома меня отец терроризирует: «С кем, — говорит, — ты на оперы ходишь, бедный человек, маешься, дремлешь ведь!». — Билеты эти мне он у себя достает.

Надя никогда не была на балете, ей казалось, что она несравненно больше любит оперу. Но, когда прекрасная музыка, много раз слышанная по радио, здесь, на сцене Большого театра, превратилась в волшебную сказку, сердце ее сладко защемило, а душа запела вместе со скрипками и арфой. Уже с конца третьего акта она потихоньку достала из сумки свой единственный платок и стала прикладывать к мокнущим глазам, радуясь, что не успела накрасить ресницы.

— Кобра расчувствовалась и прослезилась, — тихонько шепнул ей на ухо Володя.

Из театра она вышла подавленная и сраженная красотой чудесной музыки и постановки. В машине слезы лились у нее ручьем и перестали, только когда Володя остановил машину у ее подъезда и нашел на своем плече ее вздрагивающие губы своими теплыми губами.

— Ну, хватит! — сказала она, слегка отстранив его. — Сказка кончилась, переходим к прозе жизни.

— Может, чайком угостишь? — неуверенно попросил он.

— Нет, на ночь чай пить вредно.

— Я все хотел спросить, что у тебя за духи такие?

— Какие?

— Не знаю даже. Дурманящие, волнующие…

— Это мой запах, запах кобры! — засмеялась Надя и поскорее захлопнула перед ним дверь.

В воскресенье, к вечеру, за ней заехал Володя. Он был, как и всегда, весел и добро насмешлив. Но Надя шестым чувством ощутила: «Он слегка взволнован предстоящим представлением». Как он объяснил ей свое желание представить родным, познакомить с «домом». Если б она имела серьезные виды на него, то, быть может, тоже волновалась, но никаких надежд на совместную жизнь с ним она не питала. Он был очень мил, развлекая ее, доставлял радость, но и только. «Всяк сверчок знай свой шесток», а ее шесток были занятия с Елизаветой Алексеевной, и от их успехов зависела вся ее дальнейшая судьба. Еще не зажила ее раненая душа, она не готова была на новую любовь, даже на простой ответ. Он верно заметил: она обожглась, и это было так больно, что пройти еще раз, повторить все сначала у нее не было ни сил, ни желанья.

В лифте он заботливо откинул назад с ее лба нависшее колечко волос и всячески старался, чтоб она выглядела как можно лучше. У самой Нади на этот счет было другое мнение. Она всегда говорила себе: «Полюбите нас черненьких, а беленьких нас всяк полюбит». И при этом вспоминала, что ее прекрасный возлюбленный любил ее в неуклюжем бушлате. «Не понравлюсь — и не больно хотелось!» — убеждала она себя, но все же надела свое красное платье с мелкими пуговками, парадные лаковые лодочки на высоком каблуке и слегка подмазала свои и без того длинные ресницы.

Не успел Володя открыть ключом дверь, как навстречу с грозным рыком бросилась огромная немецкая овчарка. Надя невольно подалась назад.

— Не бойся, он не укусит! Треф, на место!

Треф не послушался и на место не пошел, а подошел к Наде, внимательно понюхал и изучил подол ее платья, ноги и приветливо забарабанил пушистым хвостом по стене.

— Вот видишь, он тебя приветствует! Треф, скажи: Аве, Надя!

В ответ Треф громко гавкнул и еще шибче заколотил хвостом. «Как он похож на тех, что сопровождали нас там, в этапах, на разводах, в строю! Злобные, натасканные на старые зековские телогрейки, готовые по первому приказу броситься на людей. А тот, на водокачке? Как страшно были изгрызены его руки, растерзана одежда», — Надя с неприязнью покосилась на Трефа.

— Ты, я вижу, не любишь собак? — с легким разочарованием спросил Володя.

— Нет, люблю, очень люблю, только простых бобиков-шариков, а это охранники, собака фашистов.

— Ну, знаешь! Выражение слишком сильное! Какой же он охранник? Я уверен, вы подружитесь, он хороший! — Володя почесал Трефа за ухом и помог ей снять пальто.

Квартира удивила Надю своим размером. «Как наша общага», — подумала она, увидев несколько дверей по коридору направо и налево.

— Вот моя обитель, — сказал Володя, пропуская ее вперед.

Еще в давние времена тетя Маня поучала ее не «шарить» глазами в гостях, поэтому она, скромно поджав свои длинные ноги, уселась на край тахты, сплошь заваленной рулонами бумаги, чертежами и всякой всячиной, видимо, относящейся к его занятиям.

«Ничего себе скромная обитель!» — она бегло окинула взглядом комнату, увидев рядами поставленные неведомые аппараты, то ли проигрыватели, то ли магнитофоны. Картины, гравюры, чьи-то фотографии на стенах рассматривать не стала и вообще почувствовала себя не на месте, чужой. «Зря навязалась». Ей вспомнилась действительно скромная обитель Клондайка, где были одни книги да учебники и не «бодрость духа», как здесь, а тепло и сердечность. Ей сразу захотелось сказать что-нибудь ядовитое, приземлить этого благополучного сыночка, чтоб не очень мнил о себе. Но Володя, видно, и не думал о себе ничего такого. Он увлеченно рассказывал ей о своей поездке в Польшу. Надя сидела, широко распахнув свои глаза, и, казалось, внимательно слушала его, но мысли ее, хоть и были с ним в Польше, только витали совсем в другом направлении. Она вспомнила варшавянку Дануту Калишевскую, красавицу из красавиц, и другую польскую паненку из кипятилки, вынужденную за подачки принимать унизительные ласки Павиана, и еще одну пани, Брониславу Готальску, и то страшное, что рассказывала Броня, как был расстрелян где-то под Смоленском, в Катынском лесу, в апреле 40 года ее муж, капитан Ежи Готальский, и не один, а целая армия голодных, безоружных пленных поляков. И когда Володя достал фотографии, сделанные им у древнего костела в Кракове, ей так захотелось спросить: «А ты слышал о расстрелянных пленных поляках под Смоленском, в лесу? А их там было более тысячи! И вот пути Господни неисповедимы! Жены расстрелянных и жены тех, кто расстреливал, очутились в одном лагере Кирпичного завода № 2». Но Филя наказал: «Забудь о прошлом, нишкни!» Забыть, конечно, этого нельзя, как нельзя забыть свое имя. Но молчать надо и пропеть про себя смешную песенку, слышанную от Козы: «Фонарики-сударики горят себе, горят! Что слышали, что видели, о том не говорят!»

— А книги у тебя есть? — внезапно спросила она, чем, видимо, озадачила Володю.

— Книги? Какие?

— Любимые, учебники, всякие! Я книг у тебя не вижу, одни журналы…

— С учебниками я расстался. Уже сам скоро сяду писать учебники, а библиотека наша у папы в кабинете… — Надя закусила губу.

— А ты что-нибудь хотела почитать?

— Ничего! Спасибо! А любимую книгу ты не держишь под подушкой?

— Нет! — удивился он. — А ты? Держишь?

— К сожалению, не держу. У меня нет моих любимых книг.

— Интересно, а какие твои любимые, которые удостоились бы чести спать с тобой? — с трудом сдерживая насмешку, спросил Володя.

— У меня их три! Первая — это «Дети капитана Гранта».

— Что? — чуть не подскочил Володя.

— Да! Там есть такое нужное всем слово: «табу». Ты его знаешь? Нет? Я напомню. Это слово новозеландских туземцев, и обозначает оно запрет. Священно, не трогать! Полезное слово. Запомни! Когда-нибудь может пригодиться. Вторая — «Маугли». Помнишь, как говорила Багира человеческому детенышу? «Мы с тобой одной крови, ты и я!» А третья — Джек Лондон. О настоящих парнях с Клондайка.

Володя затих и минуту смотрел на нее, уже без насмешки и озабоченно, как засверкали огоньки слез в ее глазах и тотчас погасли.

Она засмеялась тихо, будто сама над собой.

— А ты Достоевского любишь? — наконец, спросил он.

— Конечно! Как же? Я сама частица достоевщины (так ей когда-то сказала Вольтраут).

— Он присутствует во всех нас, но в тебе больше, чем нужно.

— Это плохо, по-твоему? — спросила Надя.

— Опасно! Поступки таких людей лишены логики, они непредсказуемы.

В дверь постучали.

— Володюшка! — сказал женский голос через дверь, — приглашай своих гостей к столу.

— Пойдем! У нас рано ужинают, — сказал Володя.

«Ломаться и отказываться от еды в гостях стыдно», — усвоила раз и навсегда Надя, чему ее учила Дина Васильевна, и поднялась с тахты.

Следующая комната поразила ее своим великолепием. Хрустальная люстра заливала ярким светом уже накрытый к ужину стол. Тяжелые золотистые бархатные портьеры, почти одного тона с ковром, и особенно рояль, совсем подавили ее. Такой большой, хвостатый она видела только у Гнесиных в училище.

— Это моя мама! А это Надя! — Суетился Володя, представляя ее своей родне.

«И чего волнуется?»

— Рада познакомиться! — протянув руку, сказала маленькая полная женщина, ни одной чертой не похожая на Володю. Глаза ее смотрели холодно и прилипчиво.

«Как лягушачьи лапки на моем лице. И сказали мне: совсем не рада я тебе!» — почувствовала Надя.

— А это моя сестра Таня! — Володя подвел ее к очень красивой молодой женщине, сидящей за столом.

— Меня зовут Татьяна Алексеевна, — подчеркнула она ледяным голосом свое отчество, как бы желая дать понять Наде, что не намерена допускать никакого панибратства. Надя поняла это, а также и то, что Татьяна Алексеевна даже не старалась притвориться вежливой, как ее мамаша, и еще раз пожалела, что пришла в этот дом, где еще царило воспоминание о Маше. Нелюбовь всегда приводила Надю в недоумение и замешательство. «Там», на Севере, ее любили, она была нужна, а здесь, на воле, ей постоянно приходилось испытывать на себе недоброжелательное отношение. Ей и в голову не могло прийти, что она вызывала зависть своей красотой и молодостью.

— А где же папа? — спросил Володя.

— Володюшка, ты же знаешь, папа ужинает поздно, — усталым голосом простонала Серафима Евгеньевна, будто каждое слово ей болезненно было произнести. Но тут же живо повернулась к Наде.

— Вы учитесь или уже закончили?

— Мама! — с укором произнес Володя. — Я же говорил тебе, Надя работает!

— Ах, да, да, я забыла! — опять простонала она.

— Я работаю на стройке! — несколько вызывающе и даже с гордостью поспешила заявить Надя, вроде бы строила Кремлевские палаты, а не паршивые пятиэтажки.

Татьяна, зло сверкнув из-под ресниц ироничным взглядом, покосилась на ее маникюр с изумрудным кольцом на пальце.

— Тяжело, я полагаю?

— Мне не тяжело, я привыкла! — улыбаясь, ответила ей Надя.

Она чувствовала, что Володя настороженно слушает, ожидая, как она, совсем не похожая на девушек со стройки, будет врать о себе. И ей больше поверят, если она скажет, что студентка, поэтесса, переводчица, кто угодно. И ободряюще улыбнулся ей, услыхав ее ответ. «Не унизилась до лжи!»

Три пары глаз с разным отношением следили за ней, когда она села за стол. «В правой нож, в левой вилка! Так едят культурные люди, — обучала ее когда-то Дина Васильевна. — Локти не расставляй и жуй с закрытым ртом». Надя обижалась и мысленно возражала ей: «Это потому, что у нее Нюшка посуду моет, а когда сам, да еще воду на керосинке греешь, то можно и одной ложкой пустую картошку лопать». К своей тарелке она едва притронулась, и не потому, что ломалась или талию берегла, она терпеть не могла рыбу. Еще с этапа, вылавливая куски ржавой селедки из жидкой баланды, где «овсинка за овсинкой бегают с дубинкой», она возненавидела всякую рыбу и клятвенно заверила себя: если только когда-нибудь она будет свободной, то никогда, никогда не будет есть рыбу. Конечно, то, что подавали у Володи, была не вяленая треска, не хамса — «веселые ребята», и конечно уж не ржавая сельдь из довоенных запасов, но все равно рыбный запах будил в ней нехорошие чувства. Заметив, что Володя оказывает чрезмерное внимание своей гостье, Серафима Евгеньевна, желая хоть как-нибудь отвлечь его, не выдержала и обратилась к Наде.

— Вы извините меня, если я займу вашего собеседника на минуту по хозяйственным вопросам, — с кисло-сладкой улыбкой проворковала она.

— В чем дело, мама? — недовольно спросил Володя. — Какие со мной можно решать хозяйственные вопросы?

— Ах, извини! — обиделась она. — С кем же мне говорить тогда?

— Мама! Ты что, не видишь? Володя занят! — снисходительно заметила Татьяна.

Надю давно тянуло, как магнитом, взглянуть на кипу нот, аккуратной стопочкой сложенных на хвосте рояля. Пианино и рояли с детских лет наводили на нее тоску своей недосягаемостью, как несбыточная, но любимая мечта.

— Можно мне посмотреть ноты? — не удержалась она.

— Разумеется! — сказала, великодушно кивнув головой, Серафима Евгеньевна.

— Конечно, посмотри! — воскликнул Володя, довольный, что Надя нашла себе развлечение, тогда как он вынужден выслушивать мать о ремонте забора на даче.

Поблагодарив хозяйку, Надя встала и подошла к роялю.

— Вы любите музыку?

Вопрос застал ее врасплох, она обернулась, еще не зная, что ответить этой высокомерной Татьяне, и встретила встревоженные Володины глаза. «Чего он испугался?»

Вопрос простой, да ответить трудно! Кто же не любит музыку? Всякий ответ получается высокопарным — ведь никто не скажет: «Нет, не люблю!»

«Попробуй ответь, люблю ли я все самое светлое, самое радостное, что осталось в моей жизни? Люблю ли я музыку?»

— Да, очень! — невольно вырвалось у нее так искренне, как ей совсем не хотелось распахиваться перед этой холодной и такой неприветливой семьей. Но она уже попалась и отступать было некуда!

— Какую же музыку вы любите? — с вежливой улыбкой спросила Татьяна, но Надя уловила ядовитую насмешку в ее вопросе.

— Романсы! — ответила Надя, с вызовом глядя в мраморное лицо Татьяны.

— Романсы? Вы любите романсы? — с обидным недоверием переспросила она, пряча усмешку в уголках губ, словно любить романсы позволено только избранным, например ей!

— Какие? И почему вдруг романсы? — недоумевая, она подняла вверх изящные пиявочки-брови.

— Романс — это высшая форма творческого содружества композитора и поэта, — повторила уверенно Надя сказанное ей давным-давно Диной Васильевной.

— Неужели? — уже не пряча насмешку, удивилась Татьяна.

Напрасно нервничал и сердился за нее Володя. Она уже решила, что ноги ее больше в этом доме не будет, и с помощью своего «беса» почувствовала себя уверенно, готовая на любой вызов дать отповедь. Добрая и чуткая натура ее совершенно зверела от ядовитых насмешек и всего, что унижает, по ее понятиям, ее достоинство

и гордость.

— И вы поете эти романсы или… — Татьяна остановилась подыскивая слово, чем еще уязвить эту нагловатую выскочку, которую привел в дом вместо милой Маши ее неразборчивый брат.

— Пытаюсь! — небрежно пожала плечами Надя.

— Может быть, вы доставите нам такое удовольствие, споете какой-нибудь романс?

— Ну, знаешь, Тата, это уже слишком! — взорвался Володя. Он не понял, почему легкая усмешка тронула полные Надины губы.

— А почему нет? Надя любит романсы, я полагаю, и знает их, не так ли? — продолжала язвить Татьяна.

— Да! А вы мне сможете аккомпанировать? Я не люблю петь без аккомпанемента! — с лукавой озабоченностью спросила Надя.

— Бог мой! С превеликим удовольствием! Выбирайте! Вон там, сверху! — Татьяна кивнула головой в конец рояля. — Старинные цыганские романсы.

Ей и впрямь стало весело от мысли позабавиться потом над братом.

— Нет, я люблю классику!

— Ах, классику! — Татьяна закусила губы, чтоб не рассмеяться. — Тогда доставайте с самого низу, в левой стопке.

— Тата преподает в музыкальной школе, — с досадой предостерег Володя.

— Замечательно! — искренне обрадовалась Надя. — Значит, у меня будет настоящий аккомпанемент!

Она с удовольствием принялась рыться в нотах, откладывая в сторону знакомые ей вещи.

«Вот то, что мне надо! Римский-Корсаков. Один из любимых романсов Дины Васильевны». Как долго они бились, чтоб добиться того, что замыслил композитор! Потом, очень плохо спела этот романс Елизавете Алексеевне, то ли от волнения, а возможно, просто забыла. Татьяна встала и пряча улыбку, направилась к роялю. И тут Надя увидела, что она мала ростом, — бедняжка была горбата! Весь остаток Надиного запала мигом слетел, она с трудом скрыла горестный возглас.

Татьяна, зная, какое впечатление производит своей фигурой, нахмурилась и нетерпеливо протянула руку.

— Ну, давайте же! Что вы там выбрали? О! — она уже без иронии, а с любопытством взглянула на Надю, все еще не доверяя ей.

Надя встала у рояля. Безукоризненно настроенный «Стейнвей» заполнил комнату потоком дивных, кристально чистых звуков. Романс, который выбрала Надя, назывался «О чем в тиши ночей». Это была проникновенная и чарующая элегия на слова Майкова. Она требовала сдержанного исполнения, с душой, впрочем, как и все русские романсы, чего так долго не могла постичь Надя. При первых же звуках вступления она вся ушла в себя, сосредоточенно отсчитывая первые такты, взяла дыханье и запела, сдерживая «на вожжах» свой большой голос:

И, как всегда, знакомый трепет восторга охватил ее. Голос, послушный ее воле, лился широко и свободно. Там, в середине романса, ля бемоль, во второй октаве, его надо взять мощно, полным голосом:

— пропела Надя, и вдруг случилось неправдоподобное чудо! Она увидела глаза Клондайка, его ясные, чистые, как бывает весеннее небо над тундрой, опушенные бесчисленными темными ресницами. Голос ее дрогнул, и последние слова «Чье имя я твержу» она закончила совсем тихо, чтоб не сорваться и не дай Бог не заплакать. От слез сразу же «садится» голос. Она видела, как Татьяна откинулась назад, на спинку стула и с изумлением и даже с недоверием уставилась на нее как будто не она это пела.

— Прелестно! — закудахтала за Надиной спиной Серафима Евгеньевна.

Надя повернулась к ней поблагодарить и мельком заметила, что Володя сидел за столом молча, уткнув лицо в тарелку, и вертел в руках салфетку. Лицо его было строгим и замкнутым. Он взглянул на Надю и улыбнулся странно и будто обиженно.

— А вы, оказывается, шутница, Надя! Так подшутить над нами! — произнесла Татьяна. — И поделом нам! — Она улыбнулась, осветив лицо блеском перламутровых зубов, от чего оно стало необычайно привлекательным и милым. От откровенной вражды не осталось и следа. — Если вы на меня не очень обиделись, спойте нам еще что-нибудь!

— Ах, пожалуйста, не откажите! — вторила ей Серафиме Евгеньевна.

Надя, все еще не в силах опомниться от своего виденья, опять вернулась к нотам и, покопавшись недолго, нашла сборник романсов Чайковского, точно такой же, как был у нее. Открыла на двадцатой странице тот романс, что она пела с Ритой, выполняя бесчисленные замечания Елизаветы Алексеевны. Аккомпанемент был намного труднее первого, и Татьяна попросила разрешения проиграть его одна. «День ли царит, тишина ли ночная», — начала опять очень сдержанно, «вся в себе». Нежные и страстные стихи Апухтина, приумноженные такой же страстной музыкой Чайковского, требовали большого исполнительского темперамента, артистизма, которого у Нади еще не было, как сказала ей Елизавета Алексеевна. Но это определить могли только профессионалы высокого класса. Здесь же перед ней были слушатели и выражали свое искреннее восхищение ее пением. В одном месте Татьяна, перевертывая ноты, сбилась, но потом догнала Надю, а та и не почувствовала. Всю силу, всю мощь своего голоса она вложила в последние слова: «Все, все, все, все — для тебя!»

Затылком она ощутила, что кто-то еще вошел в комнату, но это не имело сейчас никакого значения. Важно, что она пела, голос ее звучал легко, верха, свободно скользя, переходили на низкие ноты ровно, без усилия.

— Браво, браво! Вот какой соловей к нам залетел! — услышала Надя за своей спиной, когда смолкли последние звуки аккорда.

— Папа, это Надя! Познакомься, — сказал, поднимаясь со стула, Володя.

— Здравствуйте, Надя, давайте лапку, будем знакомиться! Меня зовут Алексей Александрович!

Надя протянула руку и, улыбаясь, взглянула на Володиного отца, но не сразу могла отвести свои глаза от его лица. С детства, выросшая на природе, она любила животных, всяких, без разбора: кошек, собак, ежей, свиней, лошадей, коров, птиц, лягушек и ящериц, все, что существовало, двигалось, нуждалось в ее защите. Оттого и людей, с которыми ей приходилось сталкиваться, она мысленно сравнивала с животными. Несравнимых было только трое: мать, отец и Клондайк. Тетя Маня — морская свинка. Алешка — козленок с широко расставленными глазами и узкой книзу мордой. Вольтраут — хитрая Лиса Патрикеевна из сказки. Горохов — мартышка. Фомка — тоже обезьянка, помельче. Мансур — волосатая горилла. Антонина — коза-дереза. Майор Корнеев — серый волк. Начальница Спецчасти и УРЧ — Макака Чекистка, еще ЧОС — стоялый жеребец, Орангутанг—Пятница; были гиены, кукушки и прочие живности. Один только Клондайк не сравнивался ни с кем. Он остался в Надиной памяти как эталон мужской красоты.

«Пожалуй, слишком нежен для мужчины, но это от молодости», — сказала о нем Антонина Коза: «Там», в Воркуте, среди грубости, тяжелого труда и душевного очерствения нежность его была так нужна, так кстати. Сейчас перед ней стоял лев, и глаза у него под широкими светлыми бровями были янтарного цвета, и грива густых, прямостоячих волос над широким, мудрым лбом песочная, припорошенная обильной сединой. И даже крупный прямой нос — все напоминало ей льва. «Будем друзьями!» — сказали Наде его янтарные глаза. Она подала ему руку и смело ответила блеском своих темных глаз: «Я готова, я рада дружить со всеми!» Лев, так мысленно окрестила его Надя, пробыл недолго и ушел куда-то в глубь квартиры. Володю позвали к телефону.

— Посиди минутку, это с работы, я сейчас!

— Вы должны почаще к нам приходить, — сказала Татьяна. И Надя отметила, какое поразительно красивое у нее лицо. «Словно из белого мрамора».

— Что вы еще поете? Я бы хотела к следующему вашему приходу просмотреть эти вещи, чтоб не подводить вас, как сейчас! — сказала она, и лицо ее залилось румянцем.

— Что вы! — поскорее успокоила ее Надя. — Моя концертмейстер, она профессиональный аккомпаниатор, и то часто путается! Особенно Рахманинова.

Серафима Евгеньевна простонала что-то о лекарствах и вышла.

Надя подошла к окну и увидала у своих ног Москву, освещенную бесчисленными огнями. Живую Москву, кишащую, снующую, бегущую.

— А ведь по-своему тоже красиво! Большое живое существо — город, — задумчиво сказала она.

— Вы нам расскажете, где вы поете? — спросила Татьяна.

— Обязательно! В следующий раз! — улыбнулась ей Надя. — Мне домой пора, — сказала она, увидев, что вернулся Володя. — Проводи меня.

— Как? А чай?

— Спасибо! Извинись за меня перед мамой! — и решительно направилась к двери.

Треф лежал, вытянув лапы, поперек коридора.

— Пусти нас! — попросила Надя. Но он и головы не поднял.

Пришлось шагать через лежащую тушу с риском наступить на хвост.

Днем, на солнце, слегка подтаивало, но к вечеру поднялся пронзительно студеный ветер, и асфальт покрылся блестящей коркой льда. В настуженной машине было холодно, и Надя поджала под себя ноги, уткнула нос в воротник и стала похожа на взъерошенную птицу. Отъехав немного от дома, Володя спросил:

— Ты обиделась на моих?

— Нисколько! Их тоже можно понять! Водить в гости девушку со стройки вместо нареченной Маши! Кто не возмутится?

— Ну, по поводу Маши вопрос закрыт, а ты не та…

— Я та! — поспешно перебила его Надя. — Я именно та, и приводить меня в твой дом нужно было бы лет через пять.

— Все будет так, как ты себе замыслила. Ты станешь знаменитой и на таких, как я, низкооплачиваемых трудящихся, будешь смотреть с высоты своего величия. Я это хорошо понял, когда ты пела.

— А что ты еще понял? — спросила она, внезапно повеселев от его слов. То же самое сказал ей однажды Клондайк!

— А еще… — Тут он резко затормозил у светофора, машину понесло юзом и развернуло вбок, по счастью, никого не задев. Надя чуть не ткнулась носом в стекло. Но разговор так сильно занимал ее, что она даже не обратила внимания.

— Гололед! — предупредил он. — Держись!

— Ну, так что еще? — нетерпеливо повторила она, едва Володя выправил машину.

— А еще то, что в твоей жизни я не присутствую. Мне там места нет. Там другой.

— Интересно! — оживилась Надя. — А в качестве кого ты думал присутствовать в моей жизни? Любовника? Возлюбленного?

— Если я что и предполагал, то теперь уверен, он у тебя есть! И это о нем ты так пламенно пела!

— Верно, о нем! — мрачно сказала она. — Пожизненно обречена, как у Апухтина: «до самой могилы помыслы, чувства, и песни, и силы — все о тебе, все, все, все, все — для тебя!»

— И вечерами так поздно возвращаешься от него! — с досадой неожиданно возвысил голос Володя.

— Ах, если бы, если бы! — грустно вздохнув, сказала Надя. — Неужели ты думаешь, я сидела бы здесь, рядом с тобой? Никогда!

— Ну а где же ты бываешь? — снизив голос, но все так же настойчиво допытывался он.

— Послушай! — начиная раздражаться, сказала нетерпеливо Надя. — Я же не спрашиваю, где ты проводишь свои вечера.

— Тебя это не интересует, вот и не спрашиваешь!

— Так же, как и тебя!

— Я могу сказать, секрета нет. Книги приходится читать, не такие занимательные, как «Дети капитана Гранта» или «Маугли», но тоже нужные. Когда есть время, иногда с отцом в шахматы режусь или с приятелем на корт бегаю в теннис играть. А ты?

— Я тоже заниматься хожу, повышаю квалификацию!

— Ты поешь? Конечно, ты поешь! Я же видел у тебя ноты и не догадался! Вот дурак я, непревзойденный! — сказал Володя, хлопнув себя по лбу, и тотчас затормозил, едва не проехав Надин подъезд.

— Унижение паче гордости! — сказала она, вспомнив свой визит к Клондайку.

— Впрочем, я всегда чувствовал в тебе двойное дно, с первого взгляда. «Таинственная незнакомка», понять не мог.

Лампочка над подъездом не горела, кто-то ухитрился вывернуть вместе с плафоном.

— Вот обормоты! — ругнулась Надя.

— Ты спешишь? Устала? — спросил Володя, задерживая ее холодную руку в своей.

— Вставать рано, на работу завтра!

— Ну и что же! Успеешь, выспишься. — Он зажег в машине свет и посмотрел на часы. — Вот видишь, время детское, восьми нет.

— Поедем, только ненадолго, — согласилась она.

— А, может, на дачу махнем? Чай погоняем, как?

— Нет, нет, ни в коем случае! Как можно? Без хозяйки, теперь, когда мы знакомы? — Но это была лишь отговорка и не очень убедительная. Перспектива остаться наедине с ним за городом на даче совсем не прельщала ее. За себя она не боялась, но зачем лезть на рожон, рискуя потерять хорошего друга- И еще. Она чувствовала, что он занимает слишком много места в ее мыслях, волнует воображение своей отдаленной схожестью с Клондайком, а этого надо избегать. Она не торопила события, впереди другие задумки. Правда, очень скоро ей пришлось убедиться, что схожесть эта была только внешней.

— Прокатимся по Можайке? Я включу радио, послушаем последние известия, если ты, конечно, не будешь плакать!

— Попробую! — невольно усмехнувшись, сказала Надя.

Памятный по военному времени, редкий по красоте голос Левитана оповещал страну, что товарищи Ворошилов, Маленков, Булганин, Хрущев, и еще какие-то товарищи, с неизвестными ей именами предпринимали титанические усилия, трудились в поте лица своего на благо отечества.

— Одна моя знакомая называла таких товарищей «Общество друзей взаимного восхищения, восхваления и превозношения!» — вспомнив Маевскую, сказала Надя. — Как трогательно! Поневоле заплачешь, так стараются, а благодарности никакой! Но реплика ее осталась без ответа. Володя молча пропустил мимо ушей.

«Научился помалкивать! Приспособился! — с неприязнью подумала о нем Надя. — Впрочем, он и сам из этого общества!»

За городом дорога была совсем как каток. Володя медленно развернул машину и встал к обочине. Потом выключил радио и заглушил мотор.

— Теперь ты мне скажи, почему ты такая злая? Кто тебя обидел?

— Злая? А ты добренький? Знаешь, как твоя доброта называется? Беспринципность!

— Зачем ты так? Я же чувствую, что кто-то тебя сильно обидел.

— Это сделать нелегко! — недобро усмехнулась Надя.

— И, тем не менее, кто-то обидел, и сильно, ты плакала. Почему? Помнишь, когда я, как лихой татарин, умыкнул тебя у Вадима?

Надя молчала, не зная, что сказать.

— Говори быстрее, машина остынет, и ты замерзнешь.

Можно было наврать, сочинить с ходу какую-нибудь душеспасительную историю, но не хотелось ни врать, ни выкручиваться.

— Я уже забыла, поедем! — попросила она.

— Я напомню! Ты сказала, что эта панихида по несостоявшейся любви. Так?

— Да, — едва слышно сказала Надя.

— Ты любила, а тебя обманули в твоих ожиданиях! Тебя предали, и ты ополчилась на весь мир! Так?

— Нет, все не так, не гадай! Не лезь в мою жизнь, не копайся в моем прошлом и не порть мне настроения!

— Но хоть спросить-то я могу? Ты любила его?

— Больше жизни, больше всего на свете! Не понимаю только, зачем тебе?

— Могу же я в конце концов ревновать тебя?

— Только к собственной тени.

— А если он опять появится в твоей жизни? Где он теперь?

— В Ленинграде, на кладбище, а я даже не знаю, на каком…

В машине темно и не видно, что у Нади опять задрожали губы, но выдал ее голос, предательски дрогнув. Володя быстро включил свет.

— Это правда? Ну, скажи!

— Полжизни я отдала бы, не раздумывая, чтоб это была неправда, — прошептала она. Потом неизвестно, как случилось, что он привлек ее к себе и поцеловал, и она совсем не сопротивлялась, а думала, что губы у него такие же нежные, теплые и жадные, какие, она помнила, были у Клондайка. Но, вспомнив, тотчас отстранилась.

— Едем, поздно уже.

Подъехав к ее слепому подъезду, он сказал:

— Знаешь, а я бы съел чего-нибудь! — Но, сообразив, что его не пригласят, сам предложил: — Поедем поужинаем где-нибудь? Так есть охота! Между прочим, я обратил внимание, ты тоже ничего не ела за столом!

— Я терпеть не могу рыбу, — созналась она.

Ресторан, в который они попали, назывался «Гранд Отель». На втором этаже, где он размещался, было тихо и очень торжественно. Нарядный зал с ослепительно белыми скатертями блестел хрусталем люстр и бокалов, мягким, ненавязчивым светом высоких торшеров и настенных бра. Толстые ковры совершенно заглушали звуки шагов, и только у небольшой эстрады был паркетный пол, видимо, предназначенный для танцующих пар. В огромные окна с цельными стеклами сквозь прозрачные занавеси можно было видеть алые звезды и кремлевские часы на Спасской башне.

Здесь ничто не напоминало о том, что всего лишь за стеной течет простая, серая, будничная жизнь с переполненными трамваями, автобусами и троллейбусами. В коммуналках живут и работают те, кто и понятия не имеет об этом роскошном заведении. Два мира под одним небом существовали, не зная друг о друге. Надя привыкла обходиться без поздних трапез, но, увидав, с каким аппетитом уписывал Володя кусок мяса, тоже взялась за вилку с ножом.

— Дурные примеры заразительны!

— Давай выпьем шампанского! Отметим твой блистательный выход в мою семью!

— Для тебя это важно? — удивленно спросила она.

— Чрезвычайно! Ты не представляешь себе, как важно!

— Ты же за рулем!

— Самую малость! Чисто символически!

Надя никогда не пила шампанское. Холодное и шипучее, оно показалось ей совсем не хмельным. «Совсем как ситро». Она выпила целый бокал и почувствовала, что освободилась от своих тягостных мыслей и воспоминаний. Ей стало легко и бездумно. Блеск ресторанных огней отражался в ее глазах, играл на зубах ее улыбки. И даже то, как смотрел на нее Володя, не смутило ее, хотя она уже знала: когда бледнеет лицо и темнеют светлые глаза, в них загорается «угрюмый, тусклый огнь желанья». Что такое _желанье, она тоже знала — это сладостный жар, от которого мутится разум и слабеют колени. Его надо сдерживать в себе, не расплескивая через край. За ее спиной оркестр заиграл танго из кинофильма «Петер». К их столу подошел высокий молодой человек с холеным лицом и томными глазами.

— Разрешите пригласить вашу даму? — осведомился он у Володи.

— Я не возражаю! — ответил, улыбаясь, он, но Надя угадала, он, пожалуй, возражал бы, однако, зная, что танцевать она не умела, хотел насладиться ее замешательством, слегка сбить с нее спесь. Он не знал, да и откуда мог знать, что танго — настоящему, аргентинскому танго — она обучалась у зечки Наташи Лавровской из Ленинградской труппы артиста Дудко, попавшей во время войны в немецкий плен вместе со знаменитым в свое время певцом Печковским, а затем без пересадки перекочевавшей в се верные лагеря ГУЛАГа.

Молодой человек с томными глазами крепко взял ее за локоть полусогнутой руки и повел к эстраде, где на небольшом пятачке переминались с ноги на ногу пары.

— Вы танцуете танго? — спросил он Надю.

— Конечно! — и улыбнулась ему Не потому, что ей хотелось улыбаться этому томно-женственному юноше, а просто поддразнить Володю.

Партнер уверенно развернул ее лицом к себе и, выждав научало такта, большими шагами повел по паркету. Наташа обучала ее не зря, не пропали даром уроки на лагерной сцене клуба лагпункта «Кирпзавод № 2». Танцующие посторонились, сошли с пятачка и смотрели, как танцевал известный всей Москве эстрадный танцовщик с бывшей речлаговкой. Публика недружно поплескала в ладоши, выражая одобрение.

Высокий молодой человек представился:

— Я Владимир Левицкий, а вы? Следующий танец?

Дальше пришлось отказаться. Кроме вальса, она ничего не умела, если не считать «Польку-бабочку» и «Краковяк» из репертуара школьной самодеятельности.

— Благодарю вас! — сказал Левицкий, — Надеюсь встретиться! — И откланялся изящным жестом уверенного в себе артиста.

— Обязательно! В следующий раз! — И улыбнулась ему самой своей очаровательной улыбкой, еще раз.

— Ну, уж дудки! Больше я с тобой в густонаселенные места не ходок, позеленеешь от досады… — шутя возмутился Володя, подавая ей стул. — Почему ты сказала мне, что не умеешь танцевать?

— Я сказала, что не умею танцевать плясок племени Мумбо-Юмбо, да еще с тряской бедер! — ответила Надя и залпом выпила полный бокал, но тут же обратила внимание, что бутылка пуста, а Володя к своему бокалу даже не притронулся.

«Нехорошо! Что он подумает? Но ему нельзя, он машину ведет», — успокоила она себя.

Счет им подали на маленьком серебряном подносе, и, заглянув в него мимолетно, у нее в глазах трехзначные цифры запрыгали, как черные блошки. «Ничего себе!» Она поднялась со стула, но ее тут же качнуло в сторону. Она пошатнулась и вынуждена была ухватиться за Володин рукав. Лестница показалась ей невероятно длинной, а каблуки немыслимо высокими. В машине, пока Володя усаживал ее на сиденье, она негромко запела:

А дальше она смутно помнила, что происходило. Запомнилось ей, что, когда они долго ехали, голова ее очень неловко моталась из стороны в сторону, пока не наткнулась на Володино плечо. Еще ей запомнилось, что над ней склонился кто-то и ей показалось, что Клондайк. Она нисколько не удивилась, а восприняла как должное и шлепнулась в кресло, потому что ноги ее не держали.

— Я заварю крепкий чай, тебе сразу станет легче, — сказал он и снял с нее пальто. Она снова шлепнулась в кресло, засмеялась над своей беспомощностью и протянула ему руку, пытаясь встать. Он притянул ее к себе, обнял и поцеловал прямо в губы. Надя лениво прикрыв ресницами глаза, улыбнулась ему и ответила на его поцелуй. Но дальше, когда он порывисто расстегнул ее платье и стал целовать ее шею и грудь, она сказала:

— Саша, табу! — Но заветное слово действия не возымело, а как раз наоборот. Он еще настойчивее и смелее потянул с нее платье.

— Табу! — строго прикрикнула она еще раз, но он зажал ей рот своими губами, и Надя поняла по дерзости его упорных рук, что это не Клондайк. А когда к ее ногам упало платье, она вскрикнула и забилась в страхе.

— Нет, не смей! Пусти сейчас же!

Это был совсем не Клондайк, которому можно было сказать: «Табу» — и он отпускал ее, стараясь пересилить не ее, а себя. Это был ошалевший от желанья, сильный, наглый пол, уверенный в своей безнаказанности. «Все для нас, все нам, мы желаем!» И когда она, пытаясь образумить его, гневно крикнула: «Пусти сейчас же!» — он не только не отпустил ее, а, нашептывая ей бессмысленные и дерзкие слова, старался увлечь ее к тахте, покрывая поцелуями ее шею, губы и грудь.

— Поганец! — прошипела она ему в лицо, в ярости стараясь вырваться из его цепких и сильных рук, бес шепнул: «Врежь ему по-блатняцки, раз интеллигентно не понимает!» И в тот же миг она со всей силой отшвырнула его от себя так, что он отлетел, сшибая на ходу стулья.

Ничего подобного от такой хрупкой и женственно-слабой на вид он не мог ожидать. Если б он только знал, что уже пять лет она была занята тяжелым физическим трудом и руки ее стали не по-женски сильными.

— Опомнись, погань, скотина! Стыдно тебе будет! Ты меня с Машей перепутал! — ожесточенно крикнула она, пока он поднимался с пола с перекошенным не то от гнева, не то от боли лицом.

Надя схватила свое платье и выбежала за дверь в другую комнату.

Он не последовал за ней, и она быстро оделась и пошла за туфлями, которые почему-то оказались около кресла. В комнате его уже не было. Постояв минуту, она прошла дальше и узнала его дачу.

— Подлец! Сволочь! — ругалась она вслух.

В прихожей она нашла свое пальто и вышла наружу. От холодного, свежего воздуха остатки хмеля слетели с нее. Ноги ее скользили и разъезжались на высоких каблуках в разные стороны по обледенелой дорожке. Кое-как она нашла калитку и вышла на улицу. Где-то совсем близко загудела, подходя к станции, электричка. Денег у нее не было и сумки с ключами от квартиры тоже. Где оставила, не помнила — или в ресторане на спинке стула, или в машине. Пройдя немного, она услышала за своей спиной звук мотора, и тотчас фары машины осветили улицу. Поравнявшись с ней, Володя остановил машину и вылез.

— Подожди, Надя! — приказал он.

В ответ она разразилась бурной бранью:

— Подлец! Мразь! Не смей со мной разговаривать!

— Ты не можешь идти в туфлях по снегу! Схватишь воспаление легких, — сурово сказал он.

— Не твое дело, паскудник!

— Не упрямься, простудишься, голос потеряешь! — продолжал он идти рядом с ней.

«Голос потеряю! Мой голос! Не смогу петь!» — в полном отчаянии подумала она и, закусив до крови губу, подчиняясь рассудку, влезла в машину. На сиденье, к великой радости, лежала ее сумка. Было скользко, машина ползла очень медленно, и, только выехав на основное шоссе, Володя заговорил:

— Я не знаю, какие у тебя были отношения с твоим прежним любовником…

— Заткнись, дрянь ты! У меня не было любовников и никогда не будет! — в бессильной ярости закричала она. — У меня был любимый, возлюбленный! — тут выдержки ей больше не хватило, и она разрыдалась, размазывая по лицу черную тушь с ресниц, от обиды и досады, что так сильно ошиблась, доверив себя.

— Я попрошу тебя выбирать выраженья! — угрюмо процедил сквозь зубы Володя. — Я тоже не железный и был на пределе! Объяснимся после.

— Мерзавец, фашист! Он на пределе! Бериевское охвостье! — крикнула она, вылезая из машины, и бросилась в свой подъезд.

Дома она повалилась ничком на кровать, едва скинув платье, и только тогда осознала всю непристойность своего поведения. «Что я наделала? — замерла она от отчаяния. — Как могла так надраться, как девка гулящая без стыда, без совести? Еще других осуждала, да я хуже всякой твари подзаборной. Напилась до бесчувствия. Целовалась! Дралась, как блатнячка! А что было делать, если слов не понимал? Дубина я стоеросовая! Возомнила себе, что этот кобель может быть для меня чем-то больше, чем простой кобель!» Остаток ночи она провертелась волчком, задремав лишь к рассвету. Проспала и опоздала на работу.

— Ну и видок у тебя! Ну и причесон! В какой канаве ночевать угораздило? — спросила бригадир Аня, неодобрительно оглядев ее растрепанную голову и плохо отмытые от черной туши покрасневшие глаза. — Ты чего это? Иль переспала с кем?

Надя недовольно мотнула головой:

— Нет!

— Смотри! Будь осторожна, тут сифилюга и трепак у многих!

— Да нет же! — закричала со страху Надя. — Еще чего не хватало!

Ни слова не говоря, она набросилась на ящик с плитками и к обеденному перерыву закончила свою норму. Обедать с девчатами в столовую не пошла, а после перерыва стала помогать другим.

— Ты что? Рехнулась, что ли, иль тебе нормы мало? Хочешь, чтоб добавили? Добавят! — возмущенно зашумели девушки.

— Делать ей дома нечего, выдрыхнется, как корова, вот и бесится на работе!

Надя в сердцах швырнула об пол тряпку, которой затирала плитку, сняла перчатки и пошла переодеваться. «Пойду домой! Ставить чайник и дочитывать «Шагреневую кожу»».

— Погоди! — остановила ее на лестнице Аня. — Дело есть к тебе!

Аня тоже была в злобном настроении. «Старая сука», жена Степана Матвеевича, никак не соглашалась на развод, угрожая парткомом, райкомом и прочими подобными организациями, способными раздавить человеческую личность, превратив в живой безгласный труп.

— Ты не хочешь в отпуск пойти? — спросила она.

— В отпуск, сейчас?

— Да, с десятого, с завтрашнего дня! Учти! Летом тебя не отпустят. Начнутся новостройки по Большой Калужской, по Профсоюзной, на новые объекты я всех не возьму. Как? Путевку достанем… хочешь в Кисловодск или под Москву, на двадцать четыре дня?

— Поеду! — обрадовалась Надя.

— Ключ от квартиры мне оставишь? — застеснявшись, спросила Аня. — Квартплату и свет оплачу.

— Конечно, какой разговор!

— Тогда быстро валяй в контору! Пиши заявление.

Вечером она позвонила Елизавете Алексеевне, ожидая, что придется кое-что наврать о горящей путевке, но Елизавета Алексеевна живо откликнулась:

— Обязательно, вы так трудно работаете! Далеко ли собираетесь?

— К тете в Калугу. Она у меня одна, пожилая уже.

— В Калугу! Как я вам завидую, прелестный город. Увидите на другой стороне Оки церковь с колокольней — это село Ромоданово, родина моя.

Рита слегка огорчилась:

— Ой! Тут Шотик мне все уши прожужжал про тебя. Договорился в театре тебе прослушивание устроить!

— Прослушивание в следующий раз! Передай ему пламенный привет! — сказала польщенная Надя.

Завернув за угол своего дома, она увидела у подъезда Володину машину и немедля повернула обратно. Постояв за углом и изрядно продрогнув, она решила пойти в общагу, но на всякий случай выглянула еще раз. Машины не было. Быстро проскочила к себе и, открывая ключом дверь, увидела записку: «Надя! Если я тебе не безразличен, нам необходимо объясниться; Заеду позже; В.».

Не включая свет, она прошла на кухню, а записку воткнула обратное дверь и легла спать.

Утром, оформив отпуск и не ожидая отпускных, она поручила их получить (если сможет) Ане, отдала ей запасной ключ от квартиры.

— Если кто будет меня спрашивать, говори, что больше здесь не живу! Поняла? — многозначительно наказала Надя.

— Поняла! Все поняла! — со вздохом ответила Аня.

В тот же день она достала с антресолей чуть тронутые молью пимы, поцеловала их и, накупив всяких продуктов и большой торт, уехала двухчасовым поездом в Калугу.

Тетя Варя не ждала ее и страшно обрадовалась. Здесь, в этом стареньком, о четырех окошках, бревенчатом домике, Наде все напоминало ее дом в Малаховке. И скрипучий, облезлый бархатный диван, и жарко натопленная, к утру остывающая, изразцовая печь, и старые на стенах фотографии с мушиными следами, и даже репродукции известных картин «Март» и «Большая вода». Все это было ее полузабытое детство. Среди Алешкиных книг, какие смогла увезти с собой из Малаховки тетя Варя, в старинном, изъеденном червоточиной шкафу Надя обнаружила маленькую красную книжечку Киплинга из серии «Золотая библиотека». Опять перечитала «Рики-Тики-Тави» и «Маугли». И загрустила, вспомнив Клондайка. «Там», в лагере, все было просто: были враги и были друзья. Здесь, на воле, не было ни друзей настоящих, ни открытых врагов. Только что она чуть запустила в свою израненную душу, думалось ей, друга, как он сразу залез грязным сапогом.

Ей очень полюбился этот милый город. С его церквами и старинными особнячками, каким-то чудом не разрушенными революционной стихией, и безликими новостройками. Иногда с тетей Варей они ходили на крутой берег Оки, откуда далеко окрест, вдоль берегов, синели лесные массивы и виднелись колокольни церквей. Ромоданово, родное село Елизаветы Алексеевны, стояло напротив, через Оку, и Надя старалась угадать, в каком из покосившихся домишек могла родиться ее Елизавета Алексеевна. С удовольствием бегала в своих пимах за водой на обледенелую колонку, за хлебом и на рынок, не жалея денег. Молоко приносила молочница прямо на дом.

За три недели она очень хорошо отдохнула, посвежела, а самое главное, отоспалась после прогулок на свежем воздухе. Обиды не казались ей теперь такими жгучими и оскорбительными. Поразмыслив в одиночестве, на досуге, она пришла к выводу, что с сильным полом надо держать «ухо востро», не допуская никаких вольностей.

Дома Аня встретила ее радостным известием. В конце марта сдают новый дом, где для строителей выделены две квартиры. Одна из них обещана ей. Наде очень хотелось услышать, приходил ли кто к ней в ее отсутствие, но Аня, как нарочно, говорила о своих делах, о разводе, который наконец должен состояться на этой неделе…

— Писем мне не было? — спросила Надя, отлично зная, что писать ей некому.

— Нет, писем не было, жди, когда напишут. Приходил тут после твоего отъезда раза два один в пыжиковой шапке и меховой куртке, я сказала, что ты здесь больше не живешь.

— А он?

— Не знаю! Зашагал отсюда. Ты же сама велела так сказать!

Во вторник Надя уже была на уроке у Елизаветы Алексеевны и подарила ей целый набор открыток современной Калуги. Свежим, отдохнувшим голосом она опять пела свои вокализы и гаммы.

— Тебе на пользу! — милостиво похвалила Елизавета Алексеевна. — Как тебе понравилась Калуга?

— Влюблена! — искренне, с восхищением сказала Надя.

— Следующий раз возьмешь меня с собой. Я из Калуги уехала во время революции и с тех пор ни разу не удосужилась побывать.

Она с интересом просмотрела открытки, называя знакомые ей места. На одной из них был Калужский Дом пионеров.

— А вот этот — Дворянское собрание, — указала она на открытку. — Я там пела несколько раз на благотворительных вечерах, — мечтательно сказала она, потом лицо ее снова стало суровым и строгим. — Ступай сейчас в наш нотный и купи, пожалуйста, себе две новые вещи, пора переходить к небольшим ариям.

Надя застыла, как сеттер на стойке, почуяв дичь.

— Моцарта, обе арии Керубино, и еще что-нибудь посмотри в среднем регистре для меццо.

Надя взвизгнула от радости и захлопала в ладоши:

— А Марфу можно?

— Мусоргского? Нет, еще рано, этому еще поучиться надо. Посмотри Шуберта «Баркаролу». Ты немного тяжеловато поешь, мало подвижна, как муха в кислом молоке. — Она на миг задумалась. — Да, вот еще что! Вспомнила! Рита мне сказала, Георгадзе хочет тебя Кемарской, в театр Станиславского и Немировича-Данченко показать, как ты?

— А вы мне как посоветуете?

— Но ты же все равно по-своему поступишь?

— Нет! — горячо воскликнула Надя. — Слово даю, как скажете, так и сделаю!

Суровое и замкнутое лицо Елизаветы Алексеевны озарилось доброй, милой улыбкой:

— Мой совет, иди учись в консерваторию. У тебя еще вся жизнь впереди. А я позабочусь, чтоб ты попала к хорошему педагогу.

Не чуя ног от радости, отправилась Надя в свой любимый нотный магазин на улицу Герцена. Продавщица, на этот раз не прежняя, пожилая, а молоденькая девушка, услужливо достала ей с полки целую кипу нот. Арии из опер, романсы русских и зарубежных композиторов, недозволенная ей цыганщина. Баркаролу отыскала тут же, и одну арию Керубино, другой не было. Она уплатила в кассу, взяла свернутые в трубочку ноты и направилась к двери. Тяжелая дверь с толстым стеклом отворилась — и навстречу ей вошла Татьяна в сопровождении Серафимы Евгеньевны. Нельзя было не поздороваться, столкнувшись с ними нос к носу. Да и настроение было радужное.

— Здравствуйте! — приветливо улыбаясь, поздоровалась с ними Надя.

Прелестное лицо Татьяны в белой пуховой шапочке просияло:

— Надя? Здравствуйте!

— Здравствуйте, Надя! — просто, без обычного кудахтанья, ответила Володина мать.

— Куда же вы пропали? Сверкнули, как комета, и исчезли? — дружелюбно спросила ее Татьяна.

— Я была в отпуске!

— А Володя сказал мне, что потерял вас!

— Да, он меня потерял! — не глядя ей в глаза, ответила Надя. Умная и чуткая Татьяна сразу поняла ее.

— Что вы купили? — поинтересовалась она. Надя развернула покупку.

— Ах, прелесть! Баркарола, это прелесть! Будете петь?

— Да!

— Где?

— Готовлюсь в консерваторию.

Серафима Евгеньевна сделала удивленное лицо:

— Я была уверена, что вы ее уже закончили!

— Нет еще, все впереди! — сказала с улыбкой Надя.

— Передать привет Володе от вас? — спросила Татьяна.

— Спасибо, не нужно! — смущенно ответила Надя и поспешила распрощаться.

У тротуара стояла большая черная машина. Надя с неприязнью отвернулась и пошла вниз по улице Герцена. Встреча с Володиной семьей неожиданно взволновала ее. Она уже успокоилась и, пересмотрев все события того вечера, равно осудила и его и себя, хотя никогда не призналась бы, даже себе, что где-то в тайниках своей души скучала о нем и о том, что он вносил в ее жизнь: театр, музыку, оживление…

Торопливо прибавив шаг, она спешила в магазин. В ее квартире все запасы оказались уничтожены, а в кухне у плиты, выразительно стояла армия пустых бутылок. «Все сметено могучим ураганом!» — пропела она и в тот же вечер вернулась домой, как настоящая советская женщина: волоча полную «авоську».

Из Калуги Надя привезла с собой большую связку книг. Алешкины и кое-что подаренное тетей Варей: подшивка журнала «Нива» за 1914 год и приложение к нему с описанием убийства какого-то Столыпина каким-то Мордухаем Богровым, царская семья в сборе и по отдельности, царевны с простенькими, милыми лицами в одежде сестер милосердия, светлоглазый мальчуган, красавица царица, высокая, с тонкой талией, в огромной шляпе, и сам царь, каким его видела Надя на портрете у Дины Васильевны. «Очень несчастливый», — сказала она тогда Наде. Теперь, зная их злополучную участь, Надя не могла равнодушно, без гнева и возмущения читать и думать о них.

— Береги! Не потеряй! Редкая подшивка, больше такой не будет, — предупредила ее тетя Варя.

Вечером, когда окно комнаты осветилось фарами машины, она догадалась: Татьяна или Серафима Евгеньевна сказали, что видели ее. — «Нечего здесь делать, опять начнется все сначала», — решила Надя, набросила пальто и вышла на улицу. Очевидно, ему было известно, что она была в отпуске, потому что он даже не спросил ее ни о чем.

— Наглец! — прошептала она, когда Володя весело и как ни в чем не бывало спросил:

— Здравствуй! Зачем же ты убежала от меня?

— Зачем ты пришел? — Надя смотрела мимо него, через дорогу, где в доме напротив зажигались и гасли в окнах огни, и молча решала вопрос, что ей делать. Повернуться ли и уйти, навсегда захлопнув перед ним дверь, или дать ему возможность объяснить свой дикий поступок, извиниться.

— Ты не пригласишь меня к себе? Нет?

— Нет, самоуверенный наглец! — угрюмо процедила она.

— Я так и думал! Сердишься? Шипишь?

— Нет, безразлично!

— А вот в это я не верю! Этого быть не может! Одевайся, поедем куда-нибудь. Надо же нам выяснить отношения.

— Не надо, и так все ясно.

— Не упрямься! Поедем в наш любимый «Гранд Отель», ты потанцуешь со знаменитостью, а я полюбуюсь на тебя из уголка.

— Оставь меня в покое! — хмуро повторила Надя и, чувствуя, что ноги ее окончательно застыли, повернулась и пошла в подъезд.

— Нет, постой, так нельзя! — Володя обнял ее за плечи — Это не по-людски. Даже самым большим преступникам дают последнее слово!

Надя очень легко могла скинуть его руки со своих плеч, но почему-то не стала этого делать, а сказала сердито:

— Пусти, я замерзла! — и тут же вспомнила: у нее на плите стоит чайник, который она поставила, как только пришла. Пришлось бежать на кухню, где уже почернел без единой капли воды новый алюминиевый чайник. Но выдержал, не распаялся и, шипящий, парующий, был вновь налит водой и поставлен на газ.

«Положение трагикомическое», — подумала Надя, увидев, что он успел раздеться и уже смотрит приложение к «Ниве».

— Это ты так шипела и выпускала пар?

— Никто тебя не приглашал!

— И правильно, и не надо! Я бы тоже так на твоем месте!

— Тебе не совестно? Не стыдно смотреть мне в глаза?

— Стыдно! — Он пригнулся к столу и закрыл глаза ладонями. — Я и не смотрю! Когда вспоминаю, как летел кувырком вместе со стульями в обнимку и шишку на затылке набил, до сих пор бледнею от стыда!

— Пошло и цинично! — заметила Надя, едва сдерживая смех.

— Но чайком-то угостишь? — спросил Володя, заглядывая ей в глаза.

Надя вышла на кухню и прислонилась головой к дверному косяку: «Господи! Вразуми меня, что мне делать? Прогнать или помириться с ним?»

В кухонном шкафу она обнаружила чудом уцелевшие полпачки чая и, заварив по обыкновению очень крепко, разлила по чашкам, нарезала большими кусками сыр и колбасу и устроилась пить чай, не обращая на него внимания. Володя тоже нашел что-то интересное для себя в «Ниве» и читал молча.

«Он, пожалуй, так всю ночь просидит!»

— Зачем ты пришел? — не выдержав, спросила Надя. — Дома читать нечего?

Он отложил в сторону журнал и долго, с любопытством, смотрел на нее.

— Хороший у тебя аппетит!

— Какое тебе дело? Я спрашиваю, зачем ты пришел?

— Вообще, я пришел извиниться за скотское поведение. Даже не понимаю, что на меня нашло-накатило, — искренне признался он. — Но, честно говоря, и тебе посоветовать: пока ты одна и заступиться за тебя некому, никогда не пей! Ты пить не можешь! Не умеешь и не знаешь себя, своего допустимого уровня.

Надя покраснела до корней волос. Однажды, то же самое ей сказала Валя.

— Но ты-то был трезвым! Я верила тебе, как другу, понадеялась!

— И напрасно, на это не надейся! И запомни, для твоего же блага! Мужчины не собачки, им нельзя приказать ни «Табу», ни «Тубо», доведя их до белого каления.

— Это зависит от того, чего в них больше, от человека или от скотины!

— В какой-то известный момент человек может вернуться в первобытное состояние, это допустимо.

— Да, особенно если недалеко ушел от этого, что ты и доказал. Типично бериевский прием — обвинить невинного!

В ответ Володя рассмеялся заразительно и весело.

— Ну, прости меня, кобра, я скот! Есть в твоем змеином сердце прощение влюбленному? Повинную голову и меч не сечет!

— Не влюбленному, а похотливому козлу!

— Это почти одно и то же!

— Нет! Говори только о себе! — живо возразила ему Надя, чувствуя, что теряет весь свой запал. — У меня нет дедушки, как у Маши, и заступиться за меня некому, верно! А ты из того клана, который оправдает тебя в любом случае. Мне приходится защищаться самой. Так что уж извини, что мало, следующий раз я пришибу тебя до смерти или оставлю калекой на всю оставшуюся жизнь.

— Сама плакать будешь! — сказал Володя, нисколько не обижаясь на нее.

— Возможно, поплачу, глаза у меня на мокром месте.

Внезапно он перестал смеяться и решительно произнес:

— Теперь посиди, пожалуйста, без эмоциональных порывов и выслушай меня спокойно. Да подожди хлебать чай! Успеешь! Момент ответственный, не упусти своего счастья!

— Наглец! — возмутилась Надя. — Говори быстро, потому что я тебя скоро выпровожу за дверь!

— Успеешь! Дай мне свою руку и не дергайся. Сегодня я умиротворенный и не нападаю на безоружных. — Он посмотрел ей прямо в глаза, слегка наклонив голову, чуть насмешливо и весело. Потом нежно и ласково поднес ее руку к губам. — Выходи за меня замуж! Я — честное слово, неплохой парень, и я люблю тебя! Это уже точно, проверено, установлено и не требует дополнительного доказательства.

Надя смолчала, но все в ней кипело злорадным ликованием: «Вот как надо с вашим братом, уверена, когда бы добился своего, на том и вся любовь иссякла».

— Понимаешь? Ты мне нужна, я не могу без тебя, ты мешаешь мне думать. У меня защита в начале марта, а я, как помешанный, все думаю о тебе, и тебе я тоже нужен. Одной жить нельзя. Это неестественно. Ну, как?

Надя резко отняла руку:

— Ах, Трилли хочет собачку! — с язвительной усмешкой сказала она. — Не так, так эдак!

— Каково! Умница-разумница. Ты правильно поняла! Да, хочет! Ужасно хочет, только не собачку, а ядовитую кобру Нагайну! И жить без нее не может, вот беда!

— А ты уверен, что кобра без тебя не проживет?

— Уверен, теперь уверен! Ты сама меня убедила!

— Какая неслыханная наглость! — возмущенно воскликнула Надя. — Я просто онемела!

— Да! Именно так ловят кобр: придавят рогатиной к земле и быстро в мешок, чтобы укусить не успела!

— Какое необычное признание в любви!

— Не правда ли? Оригинально!

Но Надя не засмеялась. «Как мне признался Клондайк? «Кажется, со мной приключилась беда, я влюбился!» Да, верно, это была беда для нас обоих. Но нет! — усилием воли она прогнала горестное воспоминание. — Не надо, не надо вспоминать!»

— Ну, говори же, я слушаю тебя!

— У кобры с козлом биологическая несовместимость!

— Ну, этого ты знать не можешь, это мы выясним позже. Надя продолжала молчать, рука ее, независимо от желания, машинально выписывала замысловатые иероглифы обгорелой спичкой на скатерти стола. «Я бы могла его полюбить, если б не помнила, не знала бы, не сравнивала, если б забыла о том, что бывает совсем по-другому. И, может быть, не теперь, а позже», — говорила она мысленно себе.

— Не отворачивайся, смотри сюда!

Надя повернулась к нему лицом. Улыбка у него была нежная и очень теплая.

— Оказывается, у тебя только язык змеиный, а глаза… — он на секунду задумался, подыскивая выражение.

— У меня не глаза, а очи! — быстро перебила его Надя. — Разницу знаешь между глазами и очами?

Володя замер. Лицо его стало растерянным и удивленным. Он откинулся на спинку стула:

— Кто же тебе сказал это? Он? Твой, как ты говоришь, возлюбленный, был поэт? Я угадал?

— Нет!

— Какая досада! И все мимо! Я совсем не умею уговаривать женщин! Даже не приходилось никогда их уговаривать, наоборот!

— Жлоб! Каков жлоб! — сокрушенно всплеснула руками Надя.

— Наш ответ вашим «очам», — снова весело рассмеялся Володя, довольный, что наконец «достал» ее.

Но потом милое его лицо опять стало серьезным.

— Послушай, Надя! В любви не бывает равенства. Один любит, другой позволяет себя любить.

— Что ты знаешь? Еще как бывает! — возразила с сожалением она. — Да и что ты вообще знаешь о любви? Слышал, что бывает любовь!

— Я понимаю, — продолжил он, никак не отвечая ей. — В нашем союзе, если он состоится, в чем я совершенно уверен, здесь, я бью без промаха, в десятку.

— Ой, какое жлобство! — простонала Надя. — Ну и жлоб!

— Да, таков ответ вашим прекрасным очам, так в нашем: альянсе люблю я, а ты позволишь себя любить. Но это меня нисколько не угнетает, потому что еще вопрос, кто счастливей, любящий или любимый. Вот я гляжу на тебя, шипящую кобру, и думаю: как мне, наконец, подфартило! Счастье приходит к тому, кто умеет его терпеливо ждать! Я влюбился и счастлив наделать глупостей, докатиться до такого, что предложил себя в мужья!

Его внезапная откровенная сердечность и теплота смутили Надю совсем и задели за живое. «Который же он настоящий? Смешливый шутник, полумальчишка-полумужчина, или сейчас, искренний, способный на большие чувства друг?» — старалась угадать она, пока он горячо говорил ей что-то о себе. Внезапно ее осенило: «Так это же эгоизм, возведенный в высшую степень!» — и от ее минутной слабости не осталось следа.

— Трилли хочет собачку! И ему неважно, будет ли собачка любить и желать нового хозяина, так?

— Нет! — серьезно сказал он. — Просто я уверен, что кобра несколько диковата, но я смогу приручить ее.

— Знаешь что? А кобра еще подумает!

— И долго?

— А ты вообразил себе, что тебе прыгнут на шею от счастья?

— Приблизительно так! Я ошибся?

— Сильно! Я вообще не могу выходить замуж раньше мая.

— Что ты хочешь сказать? Я должен ждать два месяца?

— Совсем не обязательно. Это я должна ждать! У меня зарок, и я его не нарушу ни при каких обстоятельствах!

— Что?

— Да, зарок! Обет! И кончается он в мае.

— С ума свихнуться можно! Фантастика времен моей бабушки в стиле Герберта Уэллса! — теряя терпенье, раздраженно воскликнул Володя. — Плод твоей бурной фантазии! Обет!

— Фантазии? — вскричала, оскорбленная до глубины души, Надя. И, злобно сверкая глазами, глухо прошипела ему в лицо — Шел бы ты куда подальше, балованный мальчик престижных родителей!

— Я уйду! — сказал он, поднимаясь со стула. — Ты раздражена, как истинная кобра, и можешь укусить больно! Этого допустить нельзя! Яд кобры смертелен! А мы этого не желаем, ни ты, ни я! — И улыбнулся своей насмешливой улыбкой.

Надя угрюмо глядела, как он надевал свою куртку.

— Всего хорошего тебе! — сказал он и тихо затворил за собой дверь

Она еще долго не могла успокоиться после его ухода.

«Фантазия! Самодовольный хлыщ! Повезло тебе у мамочки под юбкой просидеть до двадцати семи годков, горюшка не зная. И папочке твоему повезло не попасть в мясорубку 37-го года, а то бы ты узнал фантазии не Герберта Уэллса, а Иосифа Сталина. Фантазия! А куда девать этапы и мамку с окровавленными руками? А искромсанные тела зечек, которых хоронили ночью? А Бируте из Паневежиса? А как забыть белый полушубок, запорошенный весенним снегом? Как признать, что это небыль? Вот это и есть биологическая несовместимость. Или, как говорила тетя Маня: «сытый голодного не разумеет». Так или иначе, я не могу выходить за него замуж, — успокаивала себя Надя, стараясь унять тревожное чувство вины за несдержанную вспыльчивость. — Не нужен он мне! Да и что за муж, что за друг, которому ничего не расскажешь!»

Накануне 8-го Марта в магазинах был страшный ажиотаж. Все спешили запастись подарками для жен, возлюбленных, матерей и подруг, словом, для особ женского пола. Наде тоже пришлось потратиться, около трехсот рублей вылетели «в трубу». Но надо! Никуда не денешься, такова традиция. Елизавете Алексеевне она давно высмотрела в ГУМе красивую дорожку из вологодских кружев. Рите — скатерть с салфетками так как помнила ее огорчение, когда на Новый год ее единственную скатерть залили красным вином. Немецкая из ГДР чашка с блюдцем для Ани и коробка конфет «Вишня в шоколаде» для тети Вари. Конфеты с поздравительной открыткой в тот же день отправила бандеролью.

Елизавета Алексеевна отругала было для начала Надю за подарок, но, увидев огорченное Надино лицо, смягчилась и поцеловала в щеку:

— Береги деньги, они тебе нелегко достаются! — Потом постелила дорожку на рояль и, задумчиво рассматривая ее, сказала:

— Бесценная работа! Когда-нибудь очнемся мы и поймем наше богатство!

В четверг, как всегда, Надя с подарком и маленьким тортом, так как не хотела возвращаться рано домой, отправилась к Рите. Та бросилась обнимать Надю, развернула скатерть и заахала:

— Как кстати, какая умница!

Для начала немного распелись, а затем взялись за вещи. Но не успели пропеть и двух раз, как в дверь позвонили.

— Кто это? Яков Борисович? — спросила Надя.

Рита с загадочной улыбкой побежала отворять дверь.

— Ваш голос слышен с улицы! — пророкотал Шота Илларионович. — И как только соседи терпят? Я пришел слушать вас, инфернальница, — и приложился к Надиной руке мокрыми губами, улыбаясь своей многозначительной и лукавой улыбкой, полный важности и достоинства.

Сразу стало весело и оживленно, творческая обстановка нарушилась, стал фривольно шутливой. Надя была в ударе и пела все подряд, а напоследок спела «Лили Марлен» так, как пели ее почикайки в лагере:

Их тебе чикала, варум ду не пришел?

Их пошла на хауз, бо с неба вассер шел.

А под этим фонарем стояли вы тогда вдвоем,

Ду бист с Лили Марлен!

Шота Илларионович приходил в восторг от ее озорства, рукоплескал и целовал ей руки, которые Надя потихоньку вытирала о скатерть.

— Я думаю, я знаю ваше будущее! Ваше место в оперетте. Да, да, именно! Классическая оперетта — это ваше! Оффенбах, Штраус, Зуппе, Планкетт!

Надя со стыдом призналась, что слышала оперетты только по радио.

— Как? Ни «Цыганский борон», ни «Корневильские колокола?» Но вы же Серполетта!

«Смотрите здесь, взгляните там

Все по вкусу это ль вам?»— пропел он, захватив штанины брюк кончиками пальцев, изображая коротенькую юбочку. — А дальше легкий канкан с ансамблем!

Рита покатывалась со смеху. Надя смотрела во все глаза, удивляясь: «Такой солидный человек, немолодой, а сколько в нем задорного, живого огня». Сама себе она казалась старухой, усталой и скучной.

— А Легар! О, божественная «Веселая вдова»! Это же… — он поднес кончики пальцев к губам и чмокнул их. — Я приглашен на три концерта в Прибалтику, вернусь, непременно поведу вас к Кемарской. О, это талантливейшая женщина! Вас ждет блистательная карьера!

Оперетта? Это казалось Наде чем-то очень легкомысленным, несерьезным. Но Шота Илларионович сразу же убедил ее в полнейшем ее невежестве.

— Выходная ария Марицы — две с половиной октавы полного голоса! Соглашайтесь, не раздумывая.

Надя заколебалась: «А если? А что я теряю? А почему бы и нет?»

Рита внесла чайник, и все уселись чаевничать. Пришел Яков Борисович, жизнерадостный, как всегда:

— У вас торт? — И задергал большим носом. — Я бы чего существенного откушал-с!

— Иди — на кухне борщ, и не вздумай мясо руками вылавливать, опять прокиснет! — крикнула ему Рита. — Пойду проверю!

— Мне пора! — сказала Надя, вставая из-за стола.

— Я довезу, если не возражаете? — любезно предложил Шота Илларионович.

— Спасибо! — сразу же согласилась Надя. Она не возражала.

— Поймите! — увещевал ее Шота Илларионович. — Работать над голосом надо обязательно и все время. Но и работать на сцене тоже. Приходят прослушиваться в театр консерваторские, с великолепными голосами, и стоят, не зная куда руки-ноги подевать.

В этот раз «Москвич» Шота Илларионовича» не дергался в конвульсиях, или, может быть, водитель разобрался наконец в педалях и рычагах. У своего подъезда Надя заметила Володину машину и обрадовалась: «Значит, не обиделся, значит, я права, так и надо было!» Из машины она постаралась выскочить побыстрее, чтоб избежать «нежного» прощанья, и первой, но Шота Илларионович тоже весьма резво выпорхнул вслед за ней. Ей пришлось постоять у подъезда, пока он держал ее за руку и, прощаясь, бормотал обычный бред, который несут пожилые мужчины молодым девицам: о их несравненной красоте, молодости, и о своих чувствах, вызываемых ими. Неожиданно Надя увидела, как за его спиной выросла Володина фигура.

— Добрый вечер! — сказал он миролюбиво, приподняв свою пыжиковую шапку, и взял Надю под руку. — Извини, Наденька, я ключи свои дома забыл, жду тебя давно.

От возмущения она не сразу нашлась, чем ответить на такую наглость, и не успела даже слова вымолвить.

— Всего наилучшего! — попрощался Володя. — Извините, я не представился, я — муж Нади, — и, быстро отворив дверь, затолкал ее в подъезд.

— Какое право ты имеешь! — с ожесточением, краснея от гнева, воскликнула Надя.

— Не устраивай сцен в подъезде, это не культурно. Ты мешаешь трудящимся заслуженно отдыхать!

От негодования руки ее дрожали и она никак не могла открыть дверь. Володя взял ключи и тотчас открыл замок. Надя прошла вперед с полыхающими от злости щеками.

— Какое право ты имел так поступать! — закричала она на Володю, как только захлопнулась за ним дверь.

— Тише! Ты же знаешь звукопроницаемость ваших стен! Что подумают соседи! — громким шепотом сказал он. — Решат, что ты меня бьешь! — Он повесил ее пальто на вешалку и обнял. — Я скучал без тебя, кобра. Не мог же я, в самом деле, равнодушно смотреть, как старый селадон облизывал твои, то есть наши, руки! Что ж делать? Каюсь, я ревнив!

Надя, желая сохранить тишину, не ругалась, а только сердито шипела на него, но Володя прижал ее к вешалке и, поймав за обе руки, целовал куда мог, пока она вертела головой. Потом он отпустил ее. — Иди, ставь чайник, я пришел поздравить тебя с Восьмым марта. Можно?

Он взял ключи от квартиры и вышел к машине:

— Я сейчас!

Через минуту вернулся обратно с корзиной цветов, сиренево-алых, необычайно изысканной формы, в густой темно-зеленой листве. Надя обомлела. Сердце ее дрогнуло.

— Спасибо!

«Первые цветы в моей жизни», — и нагнулась понюхать.

— Цикламены не пахнут! — предупредил Володя.

— Какие красивые! — мечтательно сказала она, но тут же отряхнула с себя «лирический туман». — Мне показалось в прошлый раз, что ты не хотел больше приходить?

— Я и не приходил! Защищался от оппонентов. Въедливые и дотошные попались, но отбился, защитился, можешь меня тоже поздравить.

— Поздравляю! — сухо сказала Надя, все еще сердитая на него, и пошла на кухню.

— Подожди, Надя, — остановил он ее. — Я сейчас уеду, я еще дома не был, прямо с защиты.

Она остановилась.

— Я хочу тебе сказать, ты победила меня, кобра Нагайна. Я принимаю твое условие и буду терпеливо ждать светлый май! Но это насилие над личностью! Я просто вынужден капитулировать! Ты поняла? Но у меня тоже условие…

— Никаких! — холодно сказала Надя.

— Это нечестно, это диктатура!

— Да! Диктатура из пролетариата! Думай, к чему она приведет тебя.

— Это не демократично! — сказал, обиженно улыбаясь, Володя.

— Ну, ладно, давай! — уступила она, не в силах сопротивляться милой его улыбке.

— Завтра я приду за ответом, хотя знаю его и сейчас. Ты мне не откажешь!

— Какая наглая самоуверенность! Меня просто бесит!

— Убежденность будущего светила науки!

— Час от часу не легче! В какой же области ты намерен светить? — не скрывая насмешки, спросила Надя, безуспешно стараясь зажечь хоть одну спичку, которые крошились у нее в руках.

— В той самой, о какой ты не имеешь ни малейшего представления, — с чувством превосходства шутливо произнес он, нахлобучивая свою меховую шапку.

— И что же это?

— Электроника!

Надя действительно об электронике не слышала, но, изобразив на своем прелестном лице презрительную мину, пренебрежительно сказала:

— Я уверена, что ты не знаешь ни одного произведения Перголезе или Скарлатти!

— Думаю прожить худо-бедно без Перголезе, а тем более, как его там? Без Скарлатти.

— Так же, как и я без электроники, между прочим!

— Но друг без друга мы не проживем, это уж точно. А поэтому настало самое время нам заниматься любовью. Рождаемость в государстве падает!

Надя не терпела подобных острот:

— Вот иди, пошляк, и занимайся! — сказала она сердито.

— Что? Ни одного даже льготного поцелуя? Ты же не можешь противостоять натиску моего пылкого сердца? — сказал он, придерживая дверь, которую пыталась захлопнуть Надя. Но, ослабев от смеха, на секунду выпустила дверь из рук, а Володя поймал ее смеющиеся губы и целовал, пока оба не «окосели», как говорила в таких случаях Надька-маленькая. Наконец, Надя заперла за ним дверь, вернулась в комнату и села в своей излюбленной позе у стола, положив голову на руки. После его ухода веселое настроение, которое он всегда вносил с собой, разом покинуло ее. Мрачные и горькие сомненья зароились в ее голове. «Не могу же я, в самом деле, скрыть от него свое прошлое! В один прекрасный день он может узнать об этом — и что тогда? А узнав обо всем, что со мною приключилось, и что я видела, он в лучшем случае сочтет меня фантазеркой, а в худшем я отравлю его антисоветчиной, как говорил Горохов. Это, конечно, в том случае, если он человек порядочный и только производное своего общества. А если это хитрый и трусливый приспособленец, то мы с ним быстро разлетимся, не стоит и затеваться». В том, что все мужчины трусоваты, она не сомневалась. «Одни знали и терпели, помалкивали в тряпочку (тряпочкой у уголовников назывался кляп), другие делали вид, что им ничего не известно о деяниях «органов», они «свято» верили в непогрешимость «отца родного». Удобно, выгодно, не страшно. И только третьи, хотя и были тоже трусливы, но, зная свою безнаказанность, помыкали, как скотом, и первыми и вторыми». Все еще в раздумье, она пододвинула к себе «Приложение к Ниве за 1914 год» и развернула посередине. С одной из страниц выпал небольшой пожелтевший листок, аккуратно вырезанный из какого-то журнала. Это оказалась фотография со статьей. Улыбающееся лицо молодой женщины, полное нежного очарования и прелести, на минуту задержало Надино внимание. Статья называлась «Памяти незабвенной Анастасии Вяльцевой» и содержала описание жизненного пути и преждевременной кончины певицы. Дальше шло воспоминание современников о том, как пела Вяльцева, о ее необычной манере общения с публикой, о молодежи, которая буквально сходила с ума на ее концертах. «Особенным успехом, — писал неизвестный Вульретт, — пользовались в ее исполнении песни «Чайка», «Ай да тройка», «Дай, милый друг, на счастье руку». И в заключение после восторженных похвал автор писал: «Память о ней навсегда в наших сердцах».

Как ни странно, но именно эта фотография со статьей, неизвестно кем вырезанная и заложенная в журнал сорокалетней давности, подстегнула Надино решение. Ложась спать, она сказала себе: «Если он повторит свое предложение мне, я выйду за него замуж. Клондайка в моей жизни больше не будет. Судьба послала мне счастье познать настоящую любовь, но такое бывает лишь однажды за всю жизнь, и то далеко не у всех. Потеря моя невосполнима, как потеря руки, ноги и даже голоса, то есть жить можно, и живешь, но в другом качестве. Забыть его и все, через что я прошла, невозможно, оно умрет со мной. Всегда и всюду меня будет сопровождать воспоминание о жизни «там». Так же, как и теперь, я буду слушать по радио голос диктора: «Погода в Коми АССР, Ненецкий национальный округ, Воркута, Хальмерю, Лабытнанги» — буду думать, что там при пятидесятиградусном морозе все так же зеки разгружают балласт с платформ для новых дорог, долбят ломами мерзлую землю по кусочкам, для канализации, выгружают из огненных гофманок кирпич, чтоб возводить новые объекты и дома. Думать о прошлом мне никто запретить не может, но молчать я прикажу себе». Еще поразмыслив о предложении Шота Илларионовича, она пришла к выводу, что ей, певице без всякого музыкального образования, прежде чем лезть на сцену по протекции, не лишнее иметь на руках диплом, подтверждающий ее профессиональную пригодность. Было и еще кое-что, в чем Надя стыдилась себе признаться — деньги ее таяли, как летний туман над тундрой, медленно, но ощутимо. Как ни экономно она жила, вещи, купленные ею, изнашивались, обувь приходила в негодность. К весне, а она была на носу, нужно было думать о летней обуви, о зонтах и плащах, без которых не обойтись. Обещанное повышение зарплаты в связи с пересмотром расценок на работы строителей никто не спешил повышать. Девушки из бригады штукатуров, маляров, плиточницы «халтурили» на стороне по вечерам, а у Нади не получалось. Правда, Рита сказала ей, что она без риска, хоть теперь, может идти на экзамен. А как жить дальше, совмещая жалкую стипендию с все возрастающей дороговизной жизни, она не представляла себе. И, уже засыпая, подумала, что в мае ей исполнится двадцать четыре года. Немало!

На Восьмое марта молодежь собиралась «компашками» в складчину. Приглашали и Надю, но она идти не захотела. Нужно было пить водку или еще какое-нибудь вино, смеяться над неприличными анекдотами, которые назывались «пикантными», и обсуждать общих знакомых. Ей это казалось скучным. Сидеть дома и слушать, как сотрясаются стены и потолок от «гуляющих» соседей, тоже не хотелось. Она уже было собралась позвонить Рите, посидеть у нее, но в это время в дверь позвонили. Звонок ей провели на днях, очень резкий и пронзительный. От неожиданности она вздрогнула и, зная, что это может быть только Володя, не спеша открыла дверь.

— Я за тобой, — сказал он. — Мама с Татьяной тебя приглашают.

Надя поежилась от холода.

— Не хочется никуда выходить.

— Давай по-быстрому одевайся, наводи тень на плетень и поехали. Чем занималась? — Он увидел на столе «Ниву» и заглянул.

— Охота тебе время тратить на рассказы о пребывании царской семьи в Ливадии.

— Интереснее, чем смотреть, как вы вертите чреслами на вечеринках. Сами себя раздражаете, как козлы!

— Фантастика! Нафталиновая кобра! Из тебя моль на свадьбе не посыплется?

— Зря опасаешься, я не тороплюсь с замужеством!

— С ума сойти можно! Я уже дома сказал, что ты осчастливила меня согласием.

— Зря поспешил. У меня есть время опомниться, прийти в себя.

— Кошмар! — хватая себя за голову, завопил Володя. — Одни условия, никаких льгот.

— Льготы ты получишь от своей коммунистической партии, — сказала, но тут же осеклась: «Куда меня заносит!» Все же льготы ему были предоставлены, и, пока еще не были накрашены губы, она разрешила поцеловать себя, а закрыв глаза, вспомнила, что всего год назад ее так же нежно и бережно целовал Клондайк. Но тогда ей нужно было гасить в себе «огнь желанья», а теперь его не было, он угас, и только одно озорство и любопытство.

— Ну, так что? Безоговорочная капитуляция? — спросил Володя, не отпуская ее из своих рук.

— Да, Трилли, получишь свою собачку. Капитулирую вместе с Германией в мае.

— Тогда едем, отметим нашу помолвку и, кстати, Восьмое марта. Надя вышла в ванную переодеться и слегка подмазать ресницы и губы. В черном шерстяном платье с широким лаковым поясом и перламутровой брошью у ворота она выглядела по своему же определению «очень даже ничего!» Увидев ее, Володя причмокнул губами и покачал головой.

— «В красоте дьявол с Богом борется!» — сказал кто-то из братьев Карамазовых. Даже скучно на тебя смотреть, какая ты всегда красивая. Однообразна, как истинная кобра!

— Для козла годится! Козлы не привередливы!

Помогая ей надеть пальто, он сказал:

— А ведь не прав гений «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей». Согласна?

— Не совсем! Чем меньше мы мужчину любим, тем больше нравимся ему! Это уж верно!

— Мерзкое искажение!

Володина семья приняла Надю с видимым радушием, и не сразу она узнала, что стоило ему уговорить, уломать, наконец запугать Серафиму Евгеньевну согласиться принять Надю в свой дом. Она еще надеялась, что Володюшка одумается, поймет, что красота женская еще не самое главное в жизни, она еще не потеряла надежду на брак любимого сына с дочкой подруги с улицы Грановского. Только после того, как Володя заявил, что уходит жить к Наде в Черемушки, где, как она слышала, грабежи, и поножовщина, Серафима Евгеньевна расплакалась и после очередного сердечного приступа простонала:

— Поступай, как знаешь! Папа, «Лев», сразу заявил:

— Его дело, ему жить с женой, не нам!

С Татьяной оказалось совсем легко. И если в государстве «Партия — ум, честь и совесть народа», как гласили лозунги и транспаранты на всех домах и перекрестках, где только можно было повесить, то в доме Субботиных честь, ум и совесть была Татьяна. Умная и властная, она единым словом могла поставить все и всех на свои места. Однажды взяв под свою защиту Надю, она тоном, не терпящим никаких возражений, изрекла: «Эта девочка с большим будущим, безусловно талантлива и хороша своей особенной, оригинальной внешностью. А образование? Это дело времени. Нежданова закончила консерваторию тридцати лет! Во всяком случае, ей не понадобится папино имя в учебе». Этот камешек — в Володин огород, но он стерпел и вздохнул облегченно:

«Битвы с ней не предстоит, ярлык наклеен мощный».

Была еще одна особа, с которой Наде предстояло познакомиться, дерзкая и заносчивая домработница Субботиных Фрося. Ее языка боялись все в доме. Особенно доставалось Серафиме Евгеньевне. Уважала Фрося только одного хозяина, Алексея Александровича, да еще побаивалась Татьяну.

Надя обожала делать подарки и чувствовала себя не лучшим образом, направляясь в дом с пустыми руками. Но стол уже был накрыт к ужину, их ждали, и Серафима Евгеньевна сгорала от любопытства узнать, как решат молодые свое будущее. Было одобрено все: и нескорая свадьба, и Надино решение остаться пока на работе, и ее занятия с Елизаветой Алексеевной, о чем пришлось рассказать и даже пообещать пригласить Татьяну к себе на занятия, хотя на это мало рассчитывала Надя. Елизавета Алексеевна терпеть не могла посторонних на своих уроках, и все, кто приходил в неурочное время, сидели смирно на кухне, пока она занималась. И то, что Надя была сирота, по-видимому, устраивало всех. Серафиму Евгеньевну, что не будет лишняя родня лезть в дом, Володю — без тещи!

С этого вечера все чудесным образом изменилось для нее. То есть все так же она тщательно, со старанием укладывала плитку и таскала тяжелые бадьи с готовым раствором, жила в той же холодной квартире, так же, не реже одного раза в месяц, ее заливали верхние жильцы, и завтракала она в спешке кефиром с колбасой. Но теперь у нее был дом, где ее встречали с улыбками, а когда после ужина Татьяна открывала крышку рояля, приглашая Надю петь, большая, скучная квартира оживала, наполняясь трепетными и страстными звуками Надиного голоса.

В бригаде тоже заметили перемену. От двенадцати пар глаз, острых и всевидящих, ничего не скроешь. Тоня, напарница Нади, и Аня незло подсмеивались над ней, когда во время работы она вдруг надолго замирала с плиткой в руке и испуганными глазами смотрела в пространство. Пришлось сказать, под большим секретом. Но уже на следующий день Степан Матвеевич спросил ее:

— За кого же ты замуж выходишь?

— Ой, ой! — загалдели наперебой девушки. — Что вы! Степан Матвеевич, парень-то какой! С машиной! Один чубчик что стоит! Высокий! Симпатичный, ужас!

«Анька разнесла, когда он меня разыскивал!» — обиделась Надя, но смолчала.

— Мне бы такого! Страсть люблю высоких, — захихикала Надька-маленькая.

— Она и сама у нас девица-красавица! — сказал Степан Матвевич приветливо и тут же осторожно спросил: — А машина откуда? Своя?

— Отца, — поспешила заверить его Надя.

— А кто отец?

— Точно не знаю, академик какой-то…

— Как фамилия? — уже с открытой настороженностью спросил он.

— Субботин Алексей Александрович!

— Субботин?! — с удивлением протянул он. — Ишь ты, куда влезла!

Надя возмутилась:

— Это он ко мне влез, а не я!

— Он, он! — загоготала вся бригада со Степаном Матвеевичем, — конечно, он к тебе влез, да не раз, небось!

— Пошлячки! — одернула их Надя и ушла к себе, на свой участок.

Теперь она безбоязненно разрешала целовать себя на «льготных условиях» и он преспокойно слушался «табу», когда она чувствовала, что пора охладить излишнюю пылкость своего жениха. Она свято верила, что будет прощена Клондайком, если только выдержит свой «зарок», посвятив его памяти год. Один раз она съездила с Володей в Калугу на машине познакомить Варвару Игнатьевну со своим суженым. Володя совершенно очаровал тетку, и весь вечер она толковала ему о героизме Надиных далеких и близких предков. Володя удивлялся и даже слегка упрекнул Надю за то, что ничего ему не сказала, не похвасталась своим происхождением. А Надя тем временем сидела, как на иголках, ожидая, что тетя Варя каждую минуту скажет: «А вот Надюша наша опростоволосилась!»

Возвращались поздним вечером, по разбитой, в ямах и колдобинах, дороге, и Надя не раз пожалела, что потащила его с собой.

— Нужно мне было одной на поезде ехать! — сказала она.

Объезжая какую-то бездонную яму с водой прямо посередине асфальта, он на минуту остановил машину и, поймав ее за воротник пальто, быстро притянул к себе и долго не отпускал, целуя в губы и глаза.

— Не сопротивляйся! Не буди во мне зверя, иначе возникнет уголовное дело!

Встречный грузовик, угодив в яму с размаху, залепил жидкой грязью переднее стекло и оба боковых с левой стороны.

— Так тебе и надо! — пошутила Надя. — Не нарушай уличное движение! — Но все же из машины вышла и помогла ему протирать стекла газетами.

Уже подъезжая к Москве, Володя сказал ей:

— Я бы на твоем месте забрал тетю Варю в Москву на зиму, трудно ей одной! Ты же все равно у меня будешь жить.

Тепло его слов горячей волной захлестнуло Надину душу, и она с волнением подумала: «Я полюблю его». — Где я буду жить — вопрос открытый, но тетю Варю я с большим удовольствием взяла бы к себе. А как прописать? Невозможно!

— Надо подумать! Летом она не поедет в Москву, а к зиме что-нибудь придумаем. А мы с тобой куда поедем летом? Куда бы ты хотела?

— В Паневежис.

— Где это? Прибалтика?

— Литовская ССР, город Паневежис, улица Лепоаллея, дом. двенадцать, кажется.

— Кто у тебя там? Опять «зарок» или «обет»?

Надя хотела сказать ему, отогретая теплом его ласковых слов, что нужно бы заехать к родным Бируте, узнать, получили ли они письмо, посланное Альдоной, чтоб не ждали Бируте. Ее хоронили ночью, и Надя видела, как вынесли носилки из морга. Из окна хлеборезки ей было видно, рядом с носилками к вахте пошел старший надзиратель Гусь. Это ему предстояло разбить прекрасную голову Бируте кувалдой, чтоб уже точно она не могла убежать в свой родной Паневежис. Но вовремя опомнилась: «Молчи! Нишкни!».

— Так кто у тебя в Литве? Очередной поклонник?

— Нет! Никого, так просто!

Мысль о том, что ей надо навестить могилу Клондайка, не давала ей покоя. Пока длилась зима, об этом и думать было нечего. Но в апреле она назначила себе двадцать пятое число для поездки в Ленинград. Тамара Анатольевна обещала ей. С Аней она легко договорилась. Сложнее было с Володей. Узнав о ее решении, он всполошился: — Как? Я не могу сейчас ехать, оставить работу и на три часа не могу!

— Володя! — тихо, но упрямо сказала Надя. — Ты мне там не нужен. Я еду попрощаться с могилой человека, в чьей смерти тоже чувствую себя повинной, не мешай мне, прошу тебя!

— Фантастика! Ты и по мне будешь траур год носить?

— Не балбесничай! С тобой ничего не случится. Я молюсь за тебя, — хмурясь, серьезно сказала Надя.

— С ума можно рехнуться! Ты еще и верующая?

— И не просто, а глубоко и убежденно! Пора бы тебе знать…

— Чувствую я, закончится моя жизнь в сумасшедшем доме. Я не выдержу, я рехнусь от тебя. Ты жительница прошлого века, а я специалист по новейшим наукам и вдобавок убежденный материалист.

— Это по молодости, по глупости. Учение Маркса существует около ста лет, учение Христа бессмертно, потому что это наша совесть, наши доброта и милосердие, и жить будет с нами, пока существуем мы, люди!

Володя молча, с изумлением, смотрел на нее.

— Скучная ты будешь, пропал я! Верующая кобра!

— Да уж развлекать тебя не стану, не надейся! Тебе дали два с лишним месяца на размышление, давай прибавим еще годик?

— Нет! — завопил он. И тотчас добавил: — А может, все же не поедешь? Лучше позвони сперва.

— Дело! — согласилась она. — Иногда ты бываешь даже умен!

— Знаю! Но редко и не в контексте с тобой!

— Умерь козловую похоть — и разум не покинет тебя!

— Извини, а зачем я тогда женюсь? Такой хомут надеваю?

— Верно! А зачем?

— Но у тебя же деревенская психология: «Женись, тогда хоть ложкой хлебай». Вынужден. Поставлен в безвыходное положение!

Надя не выдержала и рассмеялась:

— А ты злопамятный! Все простить не можешь, что мало приложила тебя к стульям. Извини, рука сорвалась. В другой раз уж постараюсь.

Володя замолчал, и она догадалась, что он судорожно ищет, что ей еще завесить колючего и ехидного в ответ, чтобы последнее слово осталось за ним.

— Не трудись ехидничать, лучше скажи, как мне позвонить в Ленинград?

— Поедем к нам, от нас позвонишь, — с готовностью предложил он.

— Спасибо, нет! Это мне не подходит!

— Тогда с телеграфа на улице Горького. Поедем, он открыт, я довезу тебя! — и, заметив, что она колеблется, добавил: — Я вовсе не претендую стоять с тобой рядом. Посижу в машине, подожду тебя, да, кстати, в аптеку зайду, там напротив, мама йод просила купить.

Час был поздний, но народу оказалось достаточно много. Надя оплатила десятиминутный разговор и села ждать вызова, раздумывая, нужно ли ей держать Володю с машиной или лучше отпустить, но отойти побоялась, а вдруг вызовут!

— Михайлова! Ты? — Она быстро подняла голову. Перед ней стоял знакомый мужчина, но кто?

— Не узнаешь?

— Конечно! — И тотчас узнала. — Анатолий Гайкович…

— Так точно! — подтвердил он весело и, как старый знакомый, протянул руку. — Здорово! — Он был не один, а с очень красивой, высокой девушкой. — Познакомься! Жена моя, Витуся!

«Там, в Воркуте, вроде не эта у него была» — вспомнила Надя.

— Ты чего? — догадался он. — Мою бульдожку вспомнила? Разошлись мы с ней!

Витуся скромно отошла в сторонку.

— Давно оттуда?

— Пока в отпуск приехал, а там насовсем выберусь…

— Что ж так? Покидаете злачные места!

— А ну их, совсем!

— Никак заварушек испугались, товарищ оперуполномоченный, убегаете? — с ехидцей спросила Надя, заметив, что Арутюнов был в штатском.

— Тише ты! — Он оглянулся. — А чего пугаться? Шахты кое-какие, действительно, буянили, и то не все. Ну, а в нашем девичнике все тихо-мирно было. Стороной прошло. Но тут же припомнив что-то, сердито добавил: — А кому нужно в чужом пиру похмелье? Сами пусть разгребают!

— Кто там еще остался?

— Да все, как были. Сдается, Покровская, помнишь, у вас на скрипке играла? Вот она освободилась, в Александров направление получила.

— Почему в Александров? Она ведь москвичка!

— Москву ей не дадут, сто первый километр. В Москву политических не пускают так сразу. У них, ведь, поражения в правах у всех. Выглядишь отлично! Не узнать! Поешь?

— Учусь пока! — Ей хотелось спросить его, что он знает о Тарасове, но опять подошла Витуся, и Надя постеснялась.

Видимо, Анатолий Гайкович понял ее, потому что сказал:

— Ты позвони мне, поговорим, я на улице Веснина живу, на Арбате…

— Ленинград, вторая кабина! — объявила телефонистка-

— Запишите мне, пожалуйста, — быстро сказала Надя, — мне тоже очень нужно поговорить с вами! — И прошла в кабину.

Пока ее соединяли с Ленинградом, Арутюнов успел записать свой телефон и просунул записку ей в дверь.

— Алло! — раздался в трубке женский голос.

— Галя? Мне Тамару Анатольевну!

— У нас таких нет!

— Простите, это квартира Тарасовых?

— Нет, они здесь больше не проживают!

— Подождите! — взмолилась Надя. — Где они теперь? Они мне очень нужны! — с замирающим сердцем крикнула она.

— Я не знаю, они переехали куда-то в новый район и ни адреса, ни своего телефона не оставили.

— Спасибо! — едва слышно прошептала Надя. Она повесила трубку и опять присела на прежнее место, закрыв глаза. Минуты две-три ей понадобилось, чтоб придти в себя от такой неприятной неожиданности. «Где тебя найти, если все пути замела полярная пурга!» — вспомнила она вдруг, и, обескураженная, не сразу нашла в себе силы подняться и уйти. На скамье, где она сидела, одиноко остался лежать листок с телефоном.

Володя стоял около машины, веселый и довольный. Надя отвернулась, чтоб не видеть его оживленного лица.

«И чего радуется?» Когда она подошла, он, увидев ее глаза полные отчаяния и смятения, осторожно спросил:

— Ну, как?

— Не еду! — коротко ответила она и, уже в машине сказала ему, будто сама себе, сухо, без слез: — Как больно! Я и не предполагала…

У дома Володя хотел проводить ее до двери, а возможно, навязаться на чай, но Надя остановила его:

— Не провожай, не надо, я сама! — и протянула ему руку. — Спасибо тебе, Володька, что ты есть у меня, я буду очень, очень тебя любить. Больше мне некого на этом свете! — голос ее задрожал, и губы тоже, которые она протянула ему, и он тотчас нашел их.

Дома, на столе, лежала книга, привезенная в последнюю поездку из Калуги, она раскрыла ее посередине, наугад, прочитала:

«Кто же обещает мне такое успокоение?» — она перевернула страницу: Иван Бунин.

По настоянию Льва было решено: после свадьбы Надя переедет жить в квартиру Субботиных. — Не в примаках же ему жить в Надиной квартире! — веско заявил он.

Что же касается самого Володи:

— Готов жить где угодно, хоть в райском шалаше! — сказал.

Надя тоже с удовольствием осталась бы в своей квартире, чувствуя, что ей нелегко будет менять свои привычки, подчиняясь чужому укладу жизни, но перечить Льву не захотела.

— Не вздумай прописываться у мужа! — предупредила Аня. — Жить со свекрухой, лучше удавиться!

Но Надю никто и не приглашал прописываться, наоборот, Серафима Евгеньевна очень деловито посоветовала:

— Можно сдавать, разумеется, за деньги!

Наде стало неловко и совестно. Она представила себе, с каким презрением к ней отнесутся ее девушки-плиточницы.

— Мы еще не решили, где будем жить! — резко отрезал Володя-

— Не обращайте внимания, Надя, у нас иногда бывают мелкобуржуазные экскурсы в прошлое, — дружелюбно шепнула ей Татьяна.

Подъезжая к дому, Надя, повинуясь внезапному порыву, сказала:

— Знаешь, Володя, я очень боюсь, что не приживусь в вашей семье…

— Почему?

— Буду кусаться! Ты же меня назвал Нагайна!

— Не я, а Киплинг.

Открывая дверь ключом, она заметила, как замкнулось и погрустнело его лицо.

— Я постараюсь, конечно! — поспешила успокоить его Надя, протянув на прощанье руку.

— Все будет хорошо, если ты не будешь обращать внимания на ее слова. Родителей не выбирают! А потом в мае они все уберутся до октября на дачу. Мы будем одни! — и заговорщицки улыбнулся ей. — Я очень тебя люблю!

— Я тоже! — прошептала Надя, закрывая дверь, а про себя добавила: «Постараюсь полюбить тебя».

Накануне праздника 1 Мая, вечером, заехал Володя.

— Поедем иллюминацию смотреть!

Москва украсилась тысячами разноцветных лампочек. На улице Горького и на Красной площади было светло, как днем. «Слава КПСС» — сияли лампочки на всех домах, словно и впрямь всем было радостно и весело жить. Из всех репродукторов, а они висели чуть ли не на каждом углу и столбе, неслись бодрящие и веселящие душу песни.

— Ну, ладно, хватит. Хорошего, да понемногу! Отвези меня домой, — попросила Надя. Она с удовольствием отметила, что портреты вождей ей были незнакомы, а на здании ГУМа только трое: Ленин, Маркс, Энгельс, а «великого вождя» не было.

— Рано еще, поехали к нам, вчера телевизор установил.

— Я завтра уезжаю на день, хочу встать пораньше.

— Как? Ты хочешь уехать на Первое мая? — чуть не с обидой спросил Володя.

— Да! А что такого?

— Мы могли бы пойти на парад, у папы билеты будут, а вечером…

— На парад? Пойдем, когда не у папы, а у тебя билеты будут. — А вообще, стоять около трибуны?..

Он уже уловил недобрый тон ее вопроса; — Не обязательно!

— Смотреть, как корячатся, лезут на мавзолей деятели коммунистической партии, и умиленно улыбаться? Такой радости я не заслужила!

— Хорошо, хорошо! — поспешил прервать ее Володя. Главное— не допустить вспышку.

А вспышка легко могла возникнуть. Надя была все еще под впечатлением разговора с Арутюновым. «Новые пришли, выпустили уголовников, а Воркута все еще существовала, полна лагерей. Амнистии политическим никто не давал, и пересмотры двигались куда медленнее, чем в свое время аресты. Тем редким счастливчикам, кому удавалось освободиться, еще предстояли ссылка и поражения в правах, (черт с ними, с поражениями, подумаешь, в выборах не участвовать! Провались они!). Конечно, выпускать всех подряд, может, и не следовало. Тех, кто прилип к немцам в оккупации, всякие полицаи и зондеркоманды, они были, что и говорить! Но что общего между ними и старой Антониной Козой, Зубстантив, тихой и скромной Софьей Самойловной Ласкиной, врачом Миловидовой, обвиненной в соучастии в убийстве сына Горького, которого она и в глаза не видела ни разу? А простые солдаты, попавшие в плен вовсе не по своей вине? Да разве всех перечтешь? Их тысячи тысяч!

Гадко и скверно становилось на душе, портилось настроение от одной мысли, что они все еще «там».

Первого мая, пока ликовала на демонстрациях Москва, Надя одна, без провожатых, поехала в Малаховку на кладбище — красить изгородь и посидеть на скамейке у дорогих ей могил. У нее уже давно были приготовлены зеленая краска и кисть. Все это вместе с булкой и куском колбасы она затолкала в авоську, довольная, что никто не пришел спозаранку поздравить ее с праздником трудящихся всего мира. День был теплый, солнечный, и, шагая по Кореневскому шоссе, к кладбищу, она прошла мимо проулка, где жила Ячменева, тетка несчастного Сашка, замученного извращенными урками и брошенного умирать от несуществующего туберкулеза. А возможно, был и туберкулез.

«Зайти бы нужно? Но нет! Помощи никакой, одно сочувствие». Володя не докучал ей вопросами: «Где была? Что делала?» Он терпеливо ждал, когда она распрощается с прошлым, скромно предлагая свою помощь, за что и был награжден таким нежным и ласковым взглядом, полным преданности и обещания счастья, что душа его сладостно запела: «Неужели? Неужели!»

ПОПАЛАСЬ, КАКАЯ КУСАЛАСЬ!

В день Победы, девятого мая, ровно год спустя, когда Надя покинула Речлаг, Воркуту, она вышла замуж, как и обещала Володе. Елизавете Алексеевне она уже сказала, что выходит замуж, сказала, за кого, и со всеми подробностями, и пригласила на свадьбу.

— К сожалению, я на все праздники уезжаю в Киев, к сестре, но от души поздравляю тебя, девочка! Будь счастлива и не забывай своего призвания! — Она обняла Надю и расцеловала в обе щеки. Наде показалось, что в ее небольших, умных глазах блеснули искорки слез. Елизавета Алексеевна давно уже перестала быть чужой, и ее суровая строгость не пугала больше Надю.

Рита с радостью приняла приглашение:

— Яшка все праздники «деньгу зашибает», я одна как перст. Приду обязательно! — и тут же записала адрес.

Из своей бригады она пригласила Аню со Степаном Матвеевичем. Но Аня отказалась сразу же. Сослалась на то, что днями получила двухкомнатную квартиру и очень «растряслась».

— Не обижайся, на свадьбу идти — две сотни нести мало, а у нас со Степаном до получки полсотни всего осталось.

— Возьми у меня! — с готовностью предложила Надя. Она уже знала, что на днях Аня со Степаном Матвеевичем стали наконец законными мужем и женой, но никому об этом не спешили говорить, хранили в секрете.

— Спасибо! Может, и возьму, если совсем на мель сядем! — пообещала Аня.

Ликующая Москва праздновала девятую годовщину Великой Победы.

— Это и моя победа! — радостно завопил Володя, хватая в охапку уже одетую в белое платье невесту с гирляндою бело-розовых мелких розочек в темных волнах волос.

— Болван! — с сожалением покачала головой Серафима Евгеньевна. — Оболтус!

Надя вспыхнула, но сдержалась. С пылающими щеками, подавляя с трудом в себе гнев, она проговорила:

— Конечно, вам лучше знать, каков ваш сын. Вы его мать, а мне он показался и хорош и умен. Ошиблась, значит!

Татьяна обняла ее за плечи и насмешливо сказала:

— Не обращайте внимания, ревность матери к сыновьям — это неподавляемо, неистребимо.

Володя в страхе зажмурился:

— Уже! Начинается!

Несмотря на мелкие неурядицы, вечер получился веселым. Татьяна настояла, чтоб ужин был не в ресторане, как это стало модным в последние годы, а у себя дома, и чтоб готовые блюда привезли из ресторана. Стоять у плиты с готовками домашних разносолов было некому. Фрося, домашняя работница Субботиных, ушла, презрительно передернув плечами.

— Выдумали, тоже! Свадьбу в день Победы гулять! Терпежу им нет в другой день. Кому охота в такой праздник на кухне торчать!

Пришли товарищи Володи, кто с женами, кто с девушками, а кто и просто — по-холостяцки. Женщины все молодые, красивые, модные. Многим, наверное, показалось странным — со стороны невесты не было родни, хотя друзья Володи уже знали, что внучки Маши больше нет. Зато Рита покорила всех: приехала в каком-то «обалденном» вечернем длинном платье, усеянном блестками и еще чем-то, что сверкало и переливалось на ней. Она сразу завоевала симпатии мужской половины и кокетничала напропалую при неодобрительных взглядах Татьяны.

Когда раздались победные залпы салюта и фейерверки взметнулись в небо, Володя под крики «горько», со счастливой улыбкой целовал свою невесту, приговаривая: «Попалась, кобра!», «Попалась, какая кусалась!».

После долгого ужина с криками и поздравлениями Рита, к общей радости, села за рояль и заиграла что-то бравурное и очень знакомое, а что? Надя не вспомнила. Потом Татьяна попросила ее спеть, а ее и просить особо не надо было — всегда рада-радехонька.

— Пожалуйста, только уж нам, а не ему, твоему Ромео! — тихо, с насмешкой сказал Володя, провожая ее к роялю.

Пришлось постоять, подумать, что спеть, когда все, что было пропето ею, всегда только ему. Но вспомнила и шепнула Рите:

— Давайте наш любимый: «Не уходи!»

Они обе любили этот романс, и иногда, под грустное настроение, пели его, не забывая соблюдать все правила вокала. Однако сегодня Наде захотелось спеть его так, как когда-то научила ее петь этот старинный романс Елизавета Людвиговна Маевская. Исполнять, а не только петь!

«Начинай вполголоса и медленно, — говорила она Наде, — Умоляй, проси! «Не уходи, побудь со мною!» Признайся ему, застенчиво и стыдливо: «Я так давно тебя люблю!» И дальше, не в силах сдержать свой порыв, обещай ему всю себя, не скупись! И в полный голос: — «Тебя я лаской огневою и напою и утомлю…» Поняла, как надо петь?»

Слово за словом был пройден весь романс, и на репетиции Наташа Лавровская повторила ей опять, свою самую большую похвалу: «Сама себя перепрыгнула!»

Но тот, для кого она выкладывала в пении всю душу до последней искорки, никогда не услышал ее, да и петь на лагерной сцене Наде не пришлось.

Концерты в ОЛПе приурочивались к праздникам, а их после нового 53-го года больше для нее не было. 8-го марта был «великий» траур в зоне — умер Сталин, к 1 Мая опер Горохов вычеркнул ее из программы. Не гоже вольняшке средь зечек распевать. Она уже была амнистирована, а потом события развернулись так, что ей было вовсе не до пения.

И покуда гости щедро расточали похвалы ее голосу, она с грустью вспомнила и холодную столовую, со скользким, никогда не просыхающим полом, и Наташу Лавровскую с аккордеоном из труппы Дудко, и того, кому предназначался этот романс, и затосковала… Но стоило ей окинуть взглядом веселое, улыбающееся общество, как в голову пришла озорная и дерзкая мысль: «А что будет, если я спрошу их сейчас: «А вы знаете, кто я такая?» Вот этот стиляжка, который присосался к моей руке липкими губами, наверняка, воскликнет: «Вы Богиня!» или что-нибудь в этом роде. А я им скажу: «Осечка! Я не Богиня, я просто бандитка из шайки беглого каторжника Бена Джойса! Читали «Дети капитана Гранта»? там о нем написано. И пока они не очухались от изумления, негодования и прочих эмоций, добавлю еще того пуще! Скажу: «Да-да, не таращьте на меня свои зенки, я правду говорю, — сидела за бандитизм с убийством почти пять лет в Воркуте! И поделом мне! Так мне и надо! Я— дрянь! Я — мерзавка! Я погубила двух парней! Но за них меня никто не осудит — нет такой статьи в нашем кодексе, только моя собственная совесть! Один из них сгинул в лагере, за то, что хотел дотянуться до меня, подарить мне «колечко с камушком», другой, по словам шмоналки, был «зарезан, как свинья, прямо в сердце!» И все из-за меня, я знаю? А этого избалованного мальчика, в своей жизни не знавшего слова «нет», я довела до того, что он устал от моей недоступности и непомерной гордыни, и, сгорая от своего «огня желанья», бросился в омут головой, не потрудившись узнать, кто я есть!» «Бес» тут как тут: «Ведь не скажешь! А забавно было бы покуражиться, немая сцена из «Ревизора»! Но не мучай себя — тебе есть оправдание: ты подчинила себя своей заветной мечте — быть певицей! Вспомни! Когда ты коченела в телячьем вагоне в голодном забытьи или плакала по ночам оттого, что нестерпимая боль выворачивала твои руки в кровавых мозолях, а мать, выбиваясь из последних сил, волокла тебе ящик с посылкой, чтоб ты не загнулась от цинги, пеллагры, туберкулеза… или дрожала от холода и голодухи в карцере, твой суженый забавлялся с престижными девушками, жил весело и беззаботно, и всем им было преотлично! Ты предала сама себя!» — «Они не виноваты, они производное этой системы!» — мысленно ответила «бесу» Надя, стараясь оправдать свое замужество. «Ша! Будь осторожна и помни! Старшие следователи 2-го отдела МГБ, майор Линников и капитан Остапишин, могут быть еще на своих местах и при деле — наматывают срока, обеспечивая даровой силой Заполярную кочегарку — Воркуту. Наверняка, повышены в чинах», — предупредил «бес». Неизвестно, сколько бы стояла, оцепенев, Надя, молча пререкаясь со своим «бесом», но выручила ее Татьяна, поймав за руку.

— Нагнись, пожалуйста, ко мне!

И, когда Надя слегка наклонилась к ее лицу, Татьяна чуть тронула губами Надину щеку.

— Можешь звать меня Таней и на «ты», согласна? — шепотом спросила она. Надя обомлела от неожиданности.

— Конечно! — Еще бы, самый главный и строгий член семьи предлагает ей свою дружбу! — Конечно, согласна, с радостью!

Гости не угомонились и просили ее спеть еще, и Надя спела свою коронную: «Что это сердце», и могла петь хоть весь вечер, но вовремя заметила скучающее и недовольное лицо Володи. «Он не любит, когда я пою! Ревнует меня к прошлому! — догадалась она. — Нельзя было ему ничего говорить, дура я!»

Потом мужчины оттащили куда-то столы, стулья и свернули ковер. Высокий, красивый брюнет громко провозгласил:

— А теперь танцевать, до потери пульса!

Надя, зная свой скудный репертуар, испугалась и приуныла, но Татьяна опять выручила ее.

— Первый танец назначает невеста! — объявила она.

— Вальс! Прошу вальс! — обрадовано крикнула Надя. Володя остановился в нерешительности, вспоминая, как же танцуют этот старомодный танец? Рита уже вовсю, лихо играла знакомый всем вальс «Дунайские волны».

— Долго думаешь! — сказал Лев и обнял Надю за талию. — Пойдем, дочка, тряхну стариной! Ему до утра вспоминать надо!

Танцевал Лев прекрасно, и именно тот самый вальс, которому ее обучала Наташа. Он уверенно кружил ее по паркету, и, чувствуя на своей талии его сильную руку, Надя осмелилась поднять на него глаза. «Лев, лев, настоящий лев! Как хорошо, что Володька похож на тебя, а не на твою курицу — Серафиму!» — подумала Надя и улыбнулась ему почтительно, как ласковая дочь.

— Зайди ко мне в кабинет, — сказал он и, приложившись к ее руке, подвел к Володе. Все одобрительно захлопали.

— Браво! — крикнула Рита. — Виват старшему поколению! Потом она вскочила из-за рояля.

— Будет уж вам! Я тоже хочу танцевать!

Мужчины притащили магнитофон из Володиной комнаты, и паркет затрещал под каблуками дам, а уши заложило от яростного воя ящика под названием «Маг».

— Пойдем попляшем? — предложил Володя.

— Наверное, у вас не такая слышимость, как у меня, иначе соседи взбесились бы от такого топота, — засмеялась Надя и попросила: — Проводи меня в кабинет отца!

— Зачем тебе? — удивился он.

— Приглашена на свидание! — игриво ответила она.

Кабинет у Льва был огромный, как и все комнаты в этой квартире. Два окна, и по обе стороны от дверей до окон, и до самого потолка, шкафы со стеклянными створками, до отказа забитые книгами. «В десять лет не перечтешь». Лев сидел за письменным столом и сразу же, как только она зашла, поднялся.

— Подарок тебе, дочка! — сказал он, подавая ей продолговатую коробочку в виде пенала.

— Спасибо! — поблагодарила Надя и встала столбом, не зная, что делать дальше: посмотреть или неприлично так уж сразу на подарок накидываться.

— Да ты взгляни! Может, и не одобришь?

Надя открыла коробку и замерла: на коричнево-красном бархате лежали золотые часы с таким же браслетом.

— Ой! — произнесла она и поставила обратно на стол. Она забыла, как «с достоинством» принимаются дорогие подарки, и от кого? от отца? от знакомого?

— Не угодил? — спросил, улыбаясь, Лев.

— Нет, что вы!

— Дай, я тебе покажу, как надо одевать. — Он взял ее левую руку и быстро защелкнул браслет на ее запястье.

В полном замешательстве Надя пробормотала еще раз:

— Спасибо! — и потянулась поцеловать его. «Как его называть? По имени отчеству или папа? Отец?»

— Носи на здоровье, дочка!

— Спасибо, папа! — И смело чмокнула в щеку.

«Лев, Лев! У меня мой новый отец!» — с ощущением большого счастья подумала о нем она. Тепло, именно тепло излучал он, как ее рефлектор в холодные зимние вечера. Теплыми были его янтарные, смеющиеся глаза. Теплые большие мягкие руки, теплый рокочущий, басовитый голос, и слова всегда дружелюбны и теплы. Даже густые, русые когда-то волосы, сейчас обильно тронутые сединой, тоже казались тепло-золотистыми.

В коридоре висело большое овальное зеркало в резной деревянной оправе. Надя заглянула в него и остановилась, пораженная.

— Это я?

В белом кружевном платье с гирляндой бело-розовых цветов, на поясе точно таких же, как и в прическе, ворот скромно заколот перламутровой брошью. Она уже не была ни «кошкой драной», ни «узницей Освенцима». Из зеркала на нее смотрела прелестная молодая девушка, высокая, с тонкой, гибкой талией, с «очами», а не глазами, полными завораживающей, притягательной силы.

«А ведь и правда красивая я! Там, в Речлаге, где, как сказал Пятница, «самых красивых отловили», я была, как и все, не хуже, но и не лучше других, а здесь…» «Ушкуйница» — назвал ее однажды Клондайк, когда ЧОС был вынужден выпустить ее из карцера. «Бунтарка!» «Не этот должен быть сегодня со мной, чужое ему достается!» — вздохнула она, и хорошее настроение исчезло. А тут еще бес такого назудел, чего бы она не стерпела ни от кого другого: «Вот и ты сподобилась, платьице из спецателье надела, как внучка Маша. И не протестуешь, не кобенишься. Нравится!»

— А что же мне делать? Мне учиться надо!

«Врешь! Сама себе врешь! Замуж тебе захотелось! Вот так-то, милая, не суди, да не судима будешь!»

— Что же ты, Надя, как в воду опущенная? Словно тебя насильно замуж выдают? — озабоченно спросила Серафима Евгеньевна, когда Надя вернулась в комнату, где от дыма курильщиков, как в тумане, едва различались пары танцующих.

— Голова заболела! — соврала она.

Ей вдруг так захотелось к себе домой, в свою «малогабаритку», сесть за книгу со стаканом крепкого сладкого чая и дочитать незнакомые ей стихи Ивана Бунина. «Зачем я здесь? Не нужно мне все это! Учиться надо, а тут, как на зло, дети посыплются»! И тут же вспомнила Аню: «Выходи, выходи, Надька, замуж, пока не поздно, захряснешь в девках, мужика изувечишь! — и засмеялась, когда возмущенная и красная от стыда Надя изругала ее «дурой».

Утром, десятого мая, молодым предстояло расписаться в ЗАГСе и пришлепнуть печати в паспортах.

— Еще есть время бежать из-под венца! — шепнула ей Татьяна и улыбнулась, с трудом запрятав грусть.

«Бедняжка — подумала о ней Надя, — такая красивая и молодая, просидела весь вечер, никто не пригласил ее танцевать. Она, должно быть, по-настоящему глубоко несчастна».

— Я не побегу, я останусь твоей сестрой! — едва слышно прошептала ей Надя, потом нагнулась и поцеловала. Она поискала глазами Риту и увидела, что та разговаривает с Володиным сослуживцем «Нет нужды беспокоиться, ее довезут до дома».

Еще накануне свадьбы она договорилась с Володей, что уедут на дачу, не дожидаясь ухода гостей, потихоньку, не прощаясь ни с кем, «по-английски». Две комнаты на втором этаже были отданы в распоряжение молодоженов.

Лавируя между танцующими, к Наде подошел Володя:

— Мама сказала, голова у тебя болит?

— Да, от курева! Просто дыхнуть нечем!

— Едем, завтра вернемся!

Но совсем по-английски не получилось. Серафима Евгеньевна поймала их в дверях и навязала целую сумку еды.

— Не может Володюшка утром без завтрака на работу ехать, и вечер еще долгий.

Надя насмешливо фыркнула:

— Конечно, не может! Вот и пусть ночь занимается, кушает.

Серафима Евгеньевна округлила и без того круглые, куриные глаза. Не поняла!

— Пойдем, кобра! — быстро сказал Володя, и поспешил закрыть дверь. — За что ты так маму? — в лифте спросил он Надю спокойно и не зло.

— Горшочек ночной забыла мне дать для тебя. — Она ясно почувствовала, что больше всего ей захотелось поссориться с ним и уехать домой. Там запереть дверь и залечь в постель, а можно и в горячую ванну, тоже отлично. Но этого не получилось, он засмеялся и еще крепче прижал ее локоть к себе:

— Сама такая будешь!

Над Москвой уже забрезжил рассвет, когда они сели в машину. Надя забилась на сиденье, поджав под себя ноги, и молчала, уткнув нос в воротник плаща.

— Ты что нахохлилась, как птичка? — первый нарушил молчание Володя. — О чем думаешь?

— Ни о чем не думаю. Устала, — ответила она, но это была неправда.

Она думала, но что? Сказать ему не могла. Прежде всего она боялась, страшилась того, что должно было произойти между ними, как мужем и женой, потому что, в сущности, он был ей совсем чужой. Чужая была его семья, его дом, его привычки и вкусы. И он тоже совсем не знал ее, не понимал и не мог понять, потому что прошлое ее было тщательно скрыто от него, а в настоящем он не успел узнать ее. Им еще предстояла проверка «на биологическую совместимость». Слишком разные они были, с разными судьбами, из разных слоев общества.

Совсем рассвело, когда они подъехали к даче. Широкая, посыпанная гравием дорожка, по которой она убегала, скользя на высоких каблуках, еще так недавно, была обсажена с двух сторон двумя рядами ярко-алых тюльпанов и нарциссов. Надя остановилась.

— Какая красота!

Володя немедленно нагнулся и хотел сорвать тюльпан.

— Нет, нет! Не надо! Ни в коем случае!

— Почему? Ты же любишь цветы!

— Цветы любят все! Только не нужно рвать их, им больно! И не смотри на меня так! Что мы знаем о них? Они живые!

Наверх, смотреть свои комнаты, она не пошла, а сразу примостилась в кресле.

— Чай будем? — спросил он.

— Будем! — Сейчас она готова была пить чай, разговаривать, гулять даже, делать что угодно, только отдалить тревожный момент.

— Ау тебя не остался тот вкусный ликер, «Бенедиктин»? Я бы сейчас выпила!

— Забыть былое и думы? — по-своему догадался Володя и, доставая из буфета знакомую бутылку, улыбнулся ей понимающе и дружественно.

Долго еще они сидели за столом, рассказывая друг другу о своих сокровенных задумках и честолюбивых мечтах. Солнце давно поднялось над верхушками деревьев и заглянуло прямо к ним в рюмки. В эту первую ночь своего замужества, Надя не без труда поняла, в чем смысл электроники и почему Володя считает это великим скачком цивилизации. В свою очередь он тоже узнал, что музыка, под которую он лихо и бездумно отплясывал с девушками на вечеринках, бывает разная: для головы — Бах, Вагнер, Малер, для сердца — Чайковский, Григ, Рахманинов, Шопен, Римский-Корсаков, для души — Шуман, Шуберт, Бизе; музыка для живота в ресторанах — джазы и фокстроты…

— А Бетховен? А Мусоргский? — спросил Володя, хотя не имел понятия о них и знал только понаслышке, да у сестры видел частенько на рояле ноты.

— О, эти великие, от и до, они для всего существа человека. Но это я тебе сказала, как я понимаю музыку — мое личное понимание, а ты можешь по-другому.

Слушая, они удивлялись тому, как мало знали друг о друге.

— Вот наконец-то мы и познакомились! — сказал Володя. —

Теперь, может быть, ты мне все же скажешь, что с тобой произошло, что ты прячешь от меня…

Но Надя, не давая ему договорить, быстро перебила его:

— Я уже все тебе сказала: были Ромео и Джульетта из враждующих, разных сторон, Ромео был настоящий, а потому и погиб, Джульетта была малодушна и труслива, не настоящая и не поступила, как ей полагалось по Шекспиру, она не наложила на себя рук, а осталась жить дальше!

— Ну, а потом?

— А потом стала твоей женой, вот и все, и будет об этом!

— Надя, Надя, начиталась ты сказочек! «Он не верит мне! Вот и ладно, и хорошо!»

— Ты знаешь, мне совсем не хочется спать! — Она посмотрела на свои новые часы. — Восьмой час! Тебе скоро на работу.

— Я не иду сегодня!

— А-а-а… — с сожалением протянула она и тут же воскликнула. — Но ведь нам к десяти в ЗАГС. Поедем?

— Всенепременно! Надо узаконить брак!

— Хорошее дело «браком» не назовешь. Брак он и есть брак, хоть на производстве, хоть в жизни!

— Что верно, то верно! А что делать? Приходится! — с притворным смирением произнес он и взял ее за руку.

Надя с опаской взглянула на него, боясь увидеть в его глазах «огнь желанья», но ничего такого не увидала. Он смотрел ясно и весело, как обычно, чуть с насмешкой в уголках губ, затем все не выпуская ее руки, достал из кармана кольцо и надел ей на палец.

— Вот и все, теперь дважды окольцованная!

— Единожды! — поправила его Надя. — Это кольцо моей бабушки. А ты? Без кольца?

— А я пока холостым побуду. Можно?

— Для Маши? — обиделась Надя.

— Для коммунистической партии, она не любит мещанских; пережитков прошлого.

— А ты?

— Мы не во всем с ней схожи, скажу по секрету! — понизив голос до шепота, таинственно сообщил он. Да, кстати, ты домой хотела?

— Переодеться надо и кое-что взять из дома.

— Тогда поедем, я заброшу тебя, а сам на часок-другой на работу загляну, потом заеду за тобой в ЗАГС, а вечером пойдем, посидим где-нибудь, идет?

— В ресторан? Хочешь напоить меня шампанским?

— Ни в коем случае, а то ты меня опять за другого примешь, «табу» завопишь или Сашей назовешь! А то и вовсе пристукнешь, как обещала.

— Саша ушел навсегда из моей жизни! — мрачно сказала она.

— Ладно, не порть себе настроение, едем!

Усаживаясь в машину, Надя, с трудом сдерживая себя, чтобы не засмеяться, с лукавой улыбкой спросила:

— Ты былины любишь?

— Что? Былины? Вопрос на засыпку… А попроще с утра не будет вопросов?

— Я Садко вспомнила. Как ему старик говорил: «Если хочешь, чтоб исполнилось твое заветное желание:

Как ляжешь спать во перву ночь,

Не твори с женою блуда».

— Надеюсь, только «во перву ночь»?

— А старик тот был сам святой Микола Можайский!

Володя, не отрывая глаз от дороги, слегка покосился на нее.

— А не пора ли нам перейти к суровой действительности?

Как ни странно, но Надя почувствовала, что с этой ночи он стал ей намного ближе и дороже, чем, если бы на правах мужа домогался ее любви. «Ничего умнее он и придумать не мог бы, чтоб я его полюбила».

В ЗАГСе ему и ей пришлепнули печать в паспорте. Сонная женщина с унылым лицом и подпухшими глазами вяло поздравила их с законным браком и нудно произнесла небольшую, но содержательную речь. К сожалению, Надя была взволнована и мало что поняла из этой трогательной речи. Уяснила себе только, что теперь она стала «здоровой советской семьей». На вопрос, будет ли она менять фамилию, Надя робко вякнула:

— Не хотелось бы, если можно!

Но Володя проявил бестактную настойчивость.

— Конечно, будет, а как же иначе?

Дома она завалилась спать и проспала до самого вечера. Проснулась, когда уже смеркалось и длинные тени соседних домов перекрыли улицу. Быстро нырнула в ванну, под душ, согнать остатки сна, и только успела привести себя в надлежащий порядок, употребив второпях неумеренно «Белую сирень», как подъехал Володя.

— Ты готова? Я был уверен, что застану тебя спящей.

— И не думала! — Надя важно надула губы, но не выдержала и рассмеялась.

— Поедем, я столик заказал в «Москве».

— Где? — удивилась она.

— В ресторане «Москва», за вещами заедем на обратном пути.

Вечер был прохладный, и Надя достала свой новый белый жакет, купленный у все той же модницы Надьки-маленькой за цену, равную половине зарплаты. Помогая ей надеть его, Володя по обыкновению задержал в руках ее плечи. Она круто повернулась к нему и обожглась о его горячие губы.

— Надя! Родная, ты теперь моя! — прошептал он, привлекая ее к себе.

Забытое, но знакомое пламя вновь вспыхнуло в ней и опалило жаром. Она прикрыла глаза ресницами, чтобы не дай Бог он не увидел, как загорелся в них «угрюмый, тусклый огнь желанья», столько лет запрятанный в тайниках ее души, скованный страхом лагерного спецрежима. Наивно охраняя себя от сердечных ран, она совсем упустила из виду, что вместе с душой существовало ее прекрасное молодое тело, созревшее для любви. И когда, опьяненная его поцелуями, душа ее на миг забылась, плоть властно заявила о своем существовании, заставила замолчать стыд, сказав ему едва слышно:

— Останемся!

Ночью она долго лежала неподвижно, с широко открытыми глазами и смотрела в темноту, разочарованная, недоумевающая. «Неужели это и есть любовь? — задавала она извечный вопрос, который волнует многих, вступающих в замужнюю жизнь девушек. — Или я чего-то не поняла?» Никакого чуда и восторга она не почувствовала, кроме боли и стыда, да еще смущенья и неудобства. Рядом с ней лежал ее новоиспеченный муж и тоже не спал. Он привык ласкать женщин опытных, знающих, что от них ждут, и никак не ожидал встретить полное непонимание. На смену глубокому изумлению пришло ощущение радости и счастья.

— Ты спишь? — спросил он Надю.

— Нет!

— «Навозну кучу разгребая, петух нашел жемчужное зерно!»

— Что? Ах, да! Крылов!

— Вот ты — жемчужное зерно, драгоценность! А я глупый петух. Поняла?

Надя тихонько рассмеялась:

— Оба мы глупые! Давай спать!

Но не успела она положить голову на подушку и закрыть глаза, как увидела, что к самому ее изголовью наклонилась Мымра и разбудила ее словами: «Вставай, можно ль так спать, как лагерный пожарник: сутки на одном боку». «Я не сплю!» — встрепенулась Надя и вскочила с кровати. «Иди же скорее, он ждет тебя!» — И пошла к двери. Надя кинулась следом, но Мымра уже успела скрыться. Она со всей силы налегла плечом на дверь и отворила ее наружу. Оттуда вихрем полетели ей в лицо легкие пушистые снежинки. «Куда же она ушла?» — подумала Надя, боязливо озираясь по сторонам, не встретить бы опера Горохова. Она знала и чувствовала, что он где-то поблизости караулит Клондайка. Она осторожно ступила в снег и пошла вперед. «Где же я найду его? Если крикнуть?» Но побоялась. Она подняла голову, увидела, что стоит под вышкой, и догадалась, что он ждет ее именно там, на вышке. «Почему он там? Ведь я теперь имею паспорт, я свободна!». С первой же ступени, заглянув наверх, она обнаружила, что вышка пуста, пол в ней сгнил и провалился. И опоры, на которых она держалась, тоже подгнили и покосились. Расстроенная, в слезах, она повернулась и пошла обратно. В дверях стояла Мымра, ехидная усмешка пряталась в ее тонких губах. «Ну что же, где он?» — спросила Надя. Мымра захохотала, злобно блестя глазами:

«Опоздала! Опоздала! Ножом, как свинью, зарезал, в самое сердце угодил!» «Нет, врешь! Не может быть!» — закричала Надя. Голос ее эхом разнесся по заснеженной тундре. И вмиг проснулась.

Встревоженный Володя тряс ее за плечо.

— Что с тобой? Что? — он озабоченно всматривался в ее испуганное, со сна, лицо. — Что тебе приснилось, ты так вскрикнула?

Но она уже пришла в себя.

— Ничего! Ерунда какая-то, не пускай меня ходить по тундре одной, — прошептала она.

— Что? — не разобрал он.

Но Надя уже спала снова, положив голову на его согнутую руку. А Володя, боясь потревожить ее, еще долго смотрел на ее спящее лицо и лиловые тени под глазами от ее длинных черных ресниц, озаренных первыми лучами рассвета, которые уже пробивались через щели плотно закрытых занавесок. Он никак не мог заснуть, производя в уме «переоценку ценностей». Получив в жены вместо победительной гетеры (влюбившись в нее с первого взгляда) смешную и трогательную девочку, напичканную сказками с надуманной любовью, о какой на самом деле и понятия не имела. «Жгучая тайна» оказалась простым детским увлечением, фантазией, всегда сопровождающей незаурядные, творческие натуры.

Через неделю, по настоянию всех членов новой Надиной семьи, она подала заявление на расчет. Доводы, выставленные Субботиными, не убеждали, но начинать новую жизнь с возражений ей не хотелось.

— Не престижно молодой Субботиной работать на стройке простой плиточницей! — заявила Серафима Евгеньевна.

— Не имеет смысла тратить силы на то, что могут делать другие, нужно учиться! — добавила Татьяна.

— Нельзя обделять вниманием мужа, — обрадовался Володя. И только один Лев сказал:

— Сама пусть решает, как ей быть.

— Что же ты? Квартиру получила и сматываешься? — попробовал пристыдить ее Степан Матвеевич.

Аня сидела в новой конторе за его столом и закрывала наряды.

— Кому нужна ее квартира? Сарай! Там зимой жить нельзя, электричеством отапливалась! Я там месяц жила, думала, Богу душу отдам!

Надя промолчала о том, что топить к весне начали лучше после того, как в парадном трубы перемерзли. И вообще, не взбрыкнула, не сказала: «Можете взять ее себе, эту квартиру», — а хотелось бы! У нее были другие планы. К зиме прописать к себе тетю Варю, как надоумил Володя. Хватит старухе на коромыслах воду носить.

ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО ПРИСОХЛИ НАМЕРТВО!

Тот год был счастливый для Нади. Она вышла замуж за милого, обаятельного молодого человека, достаточно способного и честолюбивого, чтобы при удачном стечении обстоятельств добиться успеха в науке. Надю он обожал, любил без памяти, хотя и не был до конца уверен в том, что так же пламенно любим в ответ. Любила ли она его? Конечно же любила! Но не так, как «тогда», — проще, без душевного трепета, без сердечного надрыва, приземленнее. Как любящего, нежного мужа и первого мужчину в своей жизни. Здесь не было утонченной нежности, от которой у нее когда-то кружилась голова, захватывало дух и прерывалось дыханье. Не замирало трепетно сердце, и не шалела душа. Зато все было доступно и просто: «огнь желанья» без стихов Тютчева, без особой романтики.

Впервые в жизни ей представилась возможность всецело посвятить себя пению. К осени Надя уже была студенткой Московской консерватории. Ее новая семья не только необычайно серьезно отнеслась к ее занятиям, но и, живо интересуясь, принимала близко все, чем жила Надя. С ее приходом, она как бы открыла им вновь давно утерянный мир искусства, заставила заново звучать роскошный «Стейнвей», внесла свежую струю в их благополучно-размеренную, скучную жизнь.

Однако, как сказал однажды Володя «как кобру не ласкай, все равно когда-нибудь да тяпнет!». Несколько раз Надя нетерпеливо срывалась и «тяпала» его, называя «гнилым продуктом прогнившей эпохи» за увлеченность спортом в ущерб интеллекту, как ей казалось.

Другой раз, отмечая какой-то семейный праздник, Серафима Евгеньевна, сокрушаясь, пожаловалась за столом:

— Удивительное дело! В магазинах пропала приличная обувь, — и всплеснула короткими, пухлыми руками. — Вот что значит не стало хозяина. А без хозяина и дом сирота.

— А был хозяин? — не без яда, спросила Надя.

Серафима Евгеньевна не уловила язвительного тона и вполне серьезно ответила:

— Конечно! Товарищ Сталин был хозяин, строгий, но справедливый!

Надя, не выдержав, фыркнула:

— А я не собака, мне хозяин не нужен! Тем более с дубиной, как Сталин. Я сама себе хозяйка!

— Можете ругать и поносить все то, чему поклонялись, но справедливости ради следует сказать: при нем не было такого воровства и распущенности, а сейчас, — простите за выражение — бардак! Настоящий бардак!

— А был всесоюзный концлагерь с даровой силой и беспаспортными крепостными! — несколько вызывающе, сказала Надя. — Из двух зол, я лично, предпочитаю бардак, там хоть весело!

По-разному была встречена ее дерзость. Татьяна — с явным одобрением улыбнулась ей. Лев удивленно поднял свои брови и посмотрел на Надю.

— А дочка у меня с характером! Палец в рот не клади!

Володя промолчал и только ехидно улыбнулся: «Кобра!»

— Нет, что не говори, а порядок был! — сердито вздернув голову, сказала Серафима Евгеньевна и обиженно оглянулась, ища поддержку.

Надя замолчала. Ей было, что ответить и очень хотелось: «А как Сталин держал этот порядок, вы знаете? Нет? Только внушая ужас и страх тюрьмами и лагерями! Заставил повиноваться!» Но притихла, не захотела конфликта. Она уже не была бедной родственницей, а почти одна вела все домашнее хозяйство после ухода Фроси. Надю Фрося встретила поначалу в штыки, но со временем пообмякла и даже «зауважала».

— Ты молодец, Надька, — говорила она, — никакой работы не чураешься. И правильно. Тебя кормят, поят, одевают, учат, и ты старайся. Не сиди, как гусыня, на яйцах.

Хозяйку свою, Серафиму Евгеньевну, она ни в грош не ставила. Звала ее за глаза «неумеха», а в глаза дерзила, как хотела. Стычка с хозяйкой всегда заканчивались ее победой и сердечным приступом Серафимы Евгеньевны.

— Повезло же кулеме жизнь просидеть, как у Христа за пазухой! Такого мужика отхватила! А девку вон какую загубила!

— Как загубила? — ужаснулась Надя.

— Как, как! Просто! Сама, кулема, нянчить не хотела, доверила няньке, та и уронила дитё, да ведь скрыла, стерва! Вот что! Обнаружилось, когда горб рости начал… А лицо-то! Смотреть глазам больно, красавица писаная! — и, помолчав, добавила: — Вся в отца.

Незадолго до ноябрьских праздников Фрося объявила, что выходит замуж и оставляет Субботиных. Все хором бросились уговаривать ее остаться. Но Фрося была непреклонна.

— Ишь, поднялись, раскудахтались! Вон вас трое баб, справитесь одни! Теперь не то время в прислугах жить.

Серафима Евгеньевна была в отчаянии и простонала целую ночь. Но Надя веско заявила:

— Тишина и спокойствие в доме стоят дороже вымытой посуды и полов!

— А все же ты натуральная кобра! — сказал ей на кухне Володя, целуя в щеку, пока она мыла посуду после ужина. — Настоящая Нагайна!

— Пора бы тебе знать, у меня давно есть подпольная партийная кличка для конспирации, — строго сказала она.

— Какая?

— Ушкуйница! Понял? Сохрани в секрете.

— Ушкуйница? — с восторгом переспросил Володя. — А ты ведь и в самом деле ушкуйница! Кто же тебя так верно назвал?

— Тот, кто знал меня лучше, чем ты! «И еще называл меня «самая-самая» и «бунтарка»!» — Но это Надя сказала не вслух, а сама себе.

Однажды, когда уже многое стало забываться, а кое-что просто не хотелось вспоминать, Наде припомнился разговор с Вольтраут в хлеборезке. Было тогда ей очень худо. Пришло известие о смерти матери, и Надя плакала несколько дней подряд, горько и неутешно, до беспамятства, до боли в сердце.

— Этот мир так устроен, за все приходит возмездие, за все платим, за хорошее и за плохое, — сказала тогда ей Вольтраут.

«За все платить? — вздыбилась возмущенная до глубины души Надя. — За что? Чем виноваты наши бедные женщины, чьих мужей и сыновей поубивали на фронте? Чем виновата моя мать? А те, кто вернулся калеками, защищая свою землю? За что они платят? За какие грехи?»

«Вы не можете этого знать. Вы в ответе не только за свои грехи, но и за грехи своих отцов, дедов и прадедов. И платят не только за действие, за подлое молчание тоже. Провидение ведет счет вашим поступкам, плохим и хорошим. — Потом она насмешливо улыбнулась своей лисьей ухмылкой. — Так что, если хотите, чтоб дети и внуки ваши были счастливы, не грешите!»

«Когда видишь, как привяжутся беды к одному человеку, так и не поверишь в справедливость этого Провидения», — с мрачным унынием сказала Надя.

«И тем не менее оно существует! — спокойно ответила немчура. — И вы еще не раз почувствуете на себе его святую волю». Теперь, счастливая своими успехами, с надеждами на блестящее будущее, она часто вспоминала Вольтраут и думала: «Не пришло ли время для нее рассчитаться за те несчастья и страдания, которые выпали в свое время на ее долю?» Мало кто узнал бы из прошлых знакомых в этой холеной и гордой красавице тощую худышку, «кошку драную», из «сталинского монастыря — Речлаг». Только дома да со своей преподавательницей, профессором Катульской, она была проста, добра и сердечна. Теперь одна тетя Варя, ее единственная родня, невидимой ниточкой уводила ее в прошлое. Все реже и реже она вспоминала о нем, — новое властно вытесняло из памяти события прошлых лет. И только в снах своих она, изредка возвращалась опять «туда», к «ним», в Воркуту, но Клондайка она забыть не могла. Несправедливая, трагическая судьба его, как «пепел Клааса», стучала в ее сердце, не давала быть вполне счастливой. Ей снились этапы, темные тучи зеков, идущих строем, стрельба, разводы бригад, черные терриконы шахт, возвышающихся посреди безжизненной тундры, и полчища леммингов. Один раз она видела пожар. Страшный, беспощадный огонь неотвратимо наступал отовсюду, застилая дымом горизонт, и не оставлял надежды на спасение. В черном, ядовитом дыму и огне, она знала, погибал тот, кого любила она «больше жизни своей». Проснулась среди ночи, дрожа от испуга и отчаяния, и долго не могла прийти в себя. До рассвета молилась и плакала в подушку, прося прощенья у того, кого любила и, как ей казалось, предала, изменив своей любви. В такие дни она становилась замкнутой, «неродной», как говорил Володя, и его искреннее желание развеселить ее, вызывало в ней чувство досады и неприязни. Однако напрасно Надя считала, что с прошлым покончено раз навсегда. Оно, это «темное прошлое», напоминало о себе иной раз самым неожиданным образом.

Уже будучи студенткой консерватории, она по-прежнему любила забегать к своей Елизавете Алексеевне, не забывая поздравлять ее и Риту с праздниками. Накануне дня рождения Елизаветы Алексеевны, двадцатого сентября, Надя отправилась в ГУМ посмотреть, что можно было купить для подарка этой взыскательной и капризной даме с безукоризненным вкусом. В одном из отделов она нашла, что хотела. Оренбургский платок из козьего пуха, ручной вязки, тончайший, как паутинка, и такой же невесомый. «Белые кружева из пуха, какая красота», — решила Надя и тут же встала в очередь к продавщице. Как водится в таких случаях, спросила:

— Кто последний?

— Я, — сказала женщина, обернувшись. И обе разом вскрикнули:

— Надька!

— Кирка!

Платок в тот день она не купила. Обрадованная, она в первый же момент подумала: «Слава Богу, я одна, нет Володьки!»

Они вышли из ГУМа, забыв о покупках, забрасывая друг друга вопросами.

— Как ты?

— А ты как?

— Мне наш бывший опер Арутюнов сказал, ты в Александров высылку получила.

— Было такое! Теперь разрешили в Москве, по инвалидности. Живу у мамы…

— Последний переулок, дом десять, Нине Аркадьевне?

— А ты помнишь? — радостно отозвалась Кира. — Ох, и погонял меня участковый! Два раза ночью, в дождь, выгнал, да еще посадить обещал. А третий раз у соседей спряталась! Ты-то где обретаешься? Кого наших видишь?

— Никого! Только опера на телеграфе встретила.

Надя припомнила, что Киру увезли в инвалидный лагерь и она не могла знать последние события на Воркуте.

— Значит, ты выскочила по инвалидности?

— Ни черта подобного, от звонка до звонка, весь срок! Эта обещали инвалидов в первую очередь пустить. А еще их там полным-полно, и в Ухте, и в Инте, и по всем совхозам. У меня ведь восемь лет было — ОСО.

— Повезло тебе, Кирюша, всего восемь, а у девчат-москвичек меньше десятки ни у кого не было, да еще трибунал с рогами.[12]

— Большому кораблю большое плавание, — опять весело рассмеялась Кира. — А я утлая лодчонка, за что же мне десятку?

Так за разговором, незаметно они вышли на Красную площадь. У мавзолея с надписью: «Ленин, Сталин» стояла небольшая очередь. Человек двадцать. Шли быстро.

— Видала? — кивнула головой Кира.

— Нет еще!

— Да ты что? Я лично прямо с поезда, можно сказать, «с корабля на бал», к другу ситному рванула. Очередь огромную отстояла, аж от Манежа. Зашла, говорю: «Лежишь, сучье твое племя! Стервец! А я живая, хоть и с тубиком… Чтоб тебе на том свете черти одно место припекли!». — Идем, сходим!

— Да ты же была!

— С удовольствием еще разок погляжу. А вдруг ожил!

Ничего подобного, никакой радости Надя не испытала, увидев два рядом лежащих трупа. Ленин и Сталин. Проходя мимо застекленного саркофага, она подумала, сколько жизней было унесено по одному их слову, но час настал, и вся земная слава и величие не спасли от самой обыкновенной, простой смерти. И еще она подумала, что выставлять мертвых напоказ публике кто-то решил немудро. И вряд ли Ленин, при его бытовой скромности, одобрил бы такую святотатственную помпезность, при которой на его надгробье каждый праздник взгромождаются не его друзья-соратники, а совсем случайные люди.

— Поедем ко мне! У меня сегодня сабантуй небольшой, наши приедут…

— Спасибо, Кирюша, мне домой надо, куча дел всяких…

— Ну, что ж, тогда бывай! — Женщина ты замужняя, не чета нам, холостячкам! — и, помахав рукой на прощанье, скрылась в толпе.

«Вот и подумай! Лежит, окружен почестями, убийца миллионов невинных людей, народ оплакивает его смерть, а где же справедливость Божественного Провиденья? Зло торжествует. Невинность наказана. Так?» — размышляла Надя, направляясь к дому.

Другой раз, уже ранней весной, на выходе из метро «Библиотека им. Ленина», ее схватил за локоть мужчина. Она чуть не выронила сумку, резко отдернула руку и обомлела. Перед ней стоял Павиан. «Слава Богу! Я одна!» — опять мелькнуло в ее голове.

— Не узнаешь, Михайлова? — спросил приветливо он.

— Нет, почему же узнала!

— Вот ты какая стала! — сказал он, одобрив взглядом ее новую ондатровую шубку, подарок Льва. — Я с тобой в одном вагоне ехал, все смотрел на тебя и думал-гадал, ты или не ты!

Павиан был в штатском и неплохо выглядел.

— Где ты теперь, чего поделываешь?

— Учусь, в консерваторию поступила…

— Молодец! Ну, в тебе-то я не сомневался!

— А вы где?

— В отделе кадров на заводе, из армии ушел, демобилизовался!

Они вышли на Манежную площадь. Холодный, порывами, ветер не очень располагал к прогулкам. Но Надя ухватила его под, руку, надеясь узнать у него что-либо нового о деле Клондайка.

— Если не торопишься, пойдем, посидим где-нибудь. Я с работы, устал, есть, как пес, хочу.

— Вы с Воркуты давно? — спросила Надя-

— Да уж порядочно, больше года!

— Вы о Тарасове что-нибудь слышали?

Павиан прищурил свои небольшие карие глаза, будто вспоминая издалека о прошлом.

— Как же! В комиссии был по расследованию, читал протокол твоего допроса. Ну, как? Посидим, пойдем?

— Пошли, — согласилась Надя, — только ненадолго, меня дома ждут.

— Ты замужем, конечно?

— Да! — коротко ответила она, не желая вдаваться в подробности своей семейной жизни, понимая, что выглядит не совсем порядочно со скорым замужеством. Они быстро дошли до «Националя» и зашли в кафе на первый этаж. Народу было немало, но их быстро обслужили. Надя есть не хотела, вернее, не хотела вернуться домой сытой, и заказала себе только чай с миндальным пирожным.

— Так расскажите, что вы там со своей комиссией расследовали? — нетерпеливо спросила она, как только официантка отошла от них с пустым подносом.

— Да ничего хорошего! Время еще такое неподходящее было. В самый разгар опросов черт знает что поднялось! Восстания, саботажи, заварухались шахты! — сказал он и улыбнулся, как бы извиняясь за лагерное выражение.

— Прикипело, видно! — угрюмо вставила Надя.

— Какое там! Слабину надыбали! Приказ вышел расстрелять зачинщиков, тогда сразу угомонились! Угостили кое-кого!

Надя сидела, как на иголках. Бес вертелся и подзуживал. На она молчала, будто в рот воды набрала. Нужно было узнать все до конца.

— Видишь ли, следствие тогда сразу пошло не тем путем. Он закончил свой бульон с фрикадельками и, отодвинув с шумом тарелку, принялся пилить тупым ножом жилистый кусок мяса.

— Отец его приехал, полкаш, и все запутал.

Наконец с большим усилием он искромсал мясную лепешку под названием ромштекс и по куску стал отправлять в рот. «Ну, давай же, жри быстрей!» — торопила его мысленно Надя.

— Там ведь как? Из Москвы приехал, значит, чин, ему и вера.

— Каким же образом он мог запутать? — в полном недоумении спросила Надя.

— Ты что? Или не знаешь? — с недоверием посмотрел на нее Павиан, — Тебя же следователь допрашивал, я сам протокол твоего допроса читал!

— Да. Кажется, даже два раза.

— На тебя показывал его отец. Он тогда сразу заявил, что это твоя работа, и на статью твою указывал. Бандитская статья!

— Быть этого не может! — в ужасе прошептала Надя.

— Главврач к тебе в первый день никого не пустила. А он рвался! Просил устроить тебе медэкспертизу. Обвинил врачей, что покрывают симулянтку. Хотел сам вести допрос.

— Не может быть! — опять, как во сне, растерянно повторила Надя.

— Да, так! Насилу угомонился. Допросили одного парнишку, он на машине с тобой хлеб возил. Ну и сразу все пошло-поехало. Да, попетляли здорово из-за этого полкаша. Ты не выпьешь со мной по рюмашке?

— Нет, нет! — Надя отчаянно закрутила головой.

— Ну, молодец, раз поёшь, то нельзя! Да, попетляли! — еще раз повторил он задумчиво и, увидев проходящую мимо официантку, заказал сто граммов коньяку.

— Я тебе скажу, Тарасов тоже неосторожен был. Кой черт его понес в такое время, когда приказ по гарнизонам был: без дела не шляться поодиночке? Небось, тебя встречал?

— Наверное, — глухо ответила Надя, чувствуя, что вот-вот сорвется и завоет в голос.

— Я так и догадался! Бодяг на него было писано-переписано и от вольных, и от вашего брата, вернее, сестры, заключенных. Одних только я в печку сколько засунул.

«Врешь, гад, все бодяги в оперчекотдел отослал!» — змеей прошипел бес.

От коньяка Павиан оживился, повеселел, стал разговорчивее и сказал Наде то, что в другое время попридержал бы вместе со своим языком.

— Лейтенанта Арутюнова помнишь? Опером недолго у вас был. На аккордеоне все рвался поиграть!

— Помню!

— Каждый раз спрашивал меня, что, говорит, делать, опять на Тарасова бодягу настрочили? Жаль, парень-то хороший! Я ему говорю: суй в печку!

«Врешь, сукин сын, такого не бывает!» — опять возник бес.

Павиан закончил жевать и, не торопясь, понемногу цедил коньяк. — Да, напутал тогда папаша! А то было, и дело твое велел затребовать. Кричал: «Судить ее, а не лечить надо!»

Наде стало душно и не хорошо, она стянула с себя шарф. — Не отец он ему — отчим, — тихо сказала она и отхлебнула холодный чай. Крепкий чай с лимоном немного привел ее в себя.

— Замяли это дело. Да и полковник, как его там, отец или отчим, понял, что дров наломал, и убрался восвояси.

Подошла официантка и попросила рассчитаться, но Павиан заказал себе еще чай, тоже с лимоном.

— Тут что получилось? — Он пригнулся к столу и продолжал говорить шепотом, словно боялся, что кто-то подслушает государственную тайну. — На Капитальной, где-то в пятидесятом, а может, раньше, устроился преступник, как потом оказалось, объявленный во всесоюзном розыске еще с войны. Никто не удосужился послать о нем запрос, да и без толку бы. Жил он под чужой фамилией, с чужими документами, характеристику с шахты отличную дали. Там потом всем шею намылили за ротозейство, — ухмыльнулся Павиан, видимо, довольный, что не одному ему доставалось от начальства. — Да и кому придет в голову искать преступника около лагерей. Хитрый! С расконвоированным одним, таким же бандитом, они время от времени набеги устраивали. То в городе, то в поселках деньгами разживались, документами, а главное — оружие! На Тарасове чуть и не закончился. Пекарь из вашей пекарни сознался, показал на него.

— Мансур?

— Не помню! Нет, кажется, из прибалтов.

— Уго, — догадалась Надя.

— Короче говоря, пока собирали доказательства, пока прокурор ордер на арест подписал, поехали брать, а его и след простыл!

— Когда по пятьдесят восьмой хватали, доказательств не искали долго. Газета в сортире с портретом Сталина — вот уже и срок! — с горечью сказала Надя.

— Было, было! Что и говорить! — подтвердил Павиан.

Внезапно Надя почувствовала приступ бешеной злобы и отвращения к этому Павиану. «Он меня за свою принимает, а я только случайно не «контра», донести на меня было некому». Но, подавив в себе беса, она поднялась.

— Я пойду, пора мне.

— Подожди, я провожу тебя!

— Не надо, я сама, — помогите мне только шубу с вешалки взять.

Видимо, он догадался, что творилось в ее душе, потому что не настаивал, а, подавая ей шубу, сказал:

— Когда же тебя слушать будем? В опере или как?

Надя, застегивая на ходу полы шубы, не оборачиваясь, пошла к двери. Потом остановилась и попрощалась.

— До свиданья, спасибо.

На улице, как всегда, находились разного возраста мужчины, желавшие познакомиться с Надей, составить одинокой девушке компанию, но, увидев неприступное, злобное выражение ее лица, недоумевая, проходили мимо. Всю дорогу домой она гневно возмущалась, вспоминая свой разговор с Павианом: «Мало того, что полковник Тарасов загубил жизнь своего пасынка, ему еще хотелось устроить мне новый срок! А за что? Из подлости? Когда-то мне говорила Антонина, что есть категория людей, для которых убить, оговорить, донести просто так — удовольствие, радость жизни. Я не очень верила ей, оказывается, есть! Оттого и тянет их работать полицаями у немцев, во всяких «органах» у нас. Это же нелюди! Их надо выбраковывать, как паршивых овец из стада. Нет, хуже! Как бешеных собак».

Домой она вернулась в самом отвратительном настроении. Но уже с порога услышала, как Татьяна играла ноктюрн Чайковского, оттаяла, обмякла, а попав в дружелюбную атмосферу своей семьи, и особенно Володи, не захотела больше думать о своем свидании. Еще одна неожиданная встреча с прошлым произошла у нее гораздо позже и до некоторой степени изменила весь ход ее жизни. Уже на втором курсе консерватории Елена Клементьевна посоветовала ей посмотреть дома ноты песни Любаши из «Царской невесты» Римского-Корсакова. Ко всем замечаниям и рекомендациям своего «маэстро», как она величала свою преподавательницу, Надя относилась необычайно серьезно и вдумчиво. В первый же спектакль в Большом театре на «Царскую невесту» Лев взял билеты. Володя, все еще без памяти, а, пожалуй, и больше прежнего влюбленный в свою жену, был рад пойти с ней в театр и, хотя в оперной музыке смыслил мало, в отличие от сестры, больше любил смотреть футбол, особенно по телевизору, от души наслаждался приподнятым настроением Нади, ее торжественно-парадным видом. С первых же звуков увертюры поразительная красота музыки увлекла и перенесла ее душу в мир шестнадцатого века. Володя с доброй усмешкой изредка посматривал, как «кобра» неотрывно и напряженно слушала и смотрела на сцену, боясь пропустить хоть малейший звук. Любаша была явно неудачна, и Надя отмечала про себя, уже профессиональным ухом певицы, все промахи и огрехи.

В антракте Володя предложил «посмотреть на людей, себя показать», то есть погулять по кругу в большом зале, спесиво убедиться, что его жена самая красивая, купить программу, а, возможно, и заглянуть в буфет, просто так, от хорошего настроения.

Стайка иностранцев фланировала с общим потоком в фойе. Впереди них две иностранные дамы о чем-то оживленно беседовали и громко смеялись. Надя не прислушивалась, да и все равно не поняла бы ни слова. Она только удивлялась, как могли они так мало проникнуться духом этой восхитительной музыки и так свободно и развязно болтать и смеяться.

— Пойдем отсюда! Не слышала я еще лошадиного ржанья, — недовольно сказала она.

И в этот момент одна из иностранок быстро обернулась и посмотрела на Надю с откровенным изумлением. Вспоминая потом эту встречу, Надя говорила себе, что, если б потолок с огромной люстрой рухнул в тот миг, она меньше поразилась и испугалась бы, чем этой блондинки. Она тотчас узнала это лицо и ужас охватил все ее существо до мозга костей. Еще ужасней было то, что Вольтраут тоже узнала Надю и, радостно улыбаясь, воскликнула:

— О!

Надя резко повернулась и, увлекая за собой Володю, бросилась вон. На ее счастье прозвенел звонок, призывая публику занять места к началу второго акта. Володя, едва поспевая за ней, с размаху шлепнулся в свое кресло. От его внимания не укрылось необычное бегство Нади.

— Что с тобой, Надюша?

Но она уже взяла себя в руки. Надо было во что бы то ни стало не дать ему догадаться, что она бежала от испуга.

— Ничего! — как можно спокойнее ответила она.

— Ты так бежала, будто боялась, что места наши займут.

— Я вдруг почувствовала себя нехорошо! — соврала она первое, что пришло в голову.

— Ты и в самом деле побледнела, хочешь, уйдем?

Но партер и ложи уже заполнились зрителями, капельдинеры закрыли двери, и свет медленно погас.

— В следующем антракте можем уйти, — согласилась Надя.

— Эта англичанка так на тебя посмотрела. Я думал, она тебя знает.

— Откуда ты знаешь, что она англичанка? — уже шепотом спросила Надя.

— Они говорили по-английски!

Но больше разговаривать не пришлось. Дирижер встал за свой пульт, и публика встретила его аплодисментами. Во втором акте сцена в Александровской слободе у дома Марфы Собакиной и ария Любаши, тоже нужно было послушать, но Надя уже ничего не слушала и не понимала, что происходило на сцене. В ее смятенной голове билась одна мысль: как проскочить незамеченной в антракте и бежать без оглядки!

«Вот до чего я дожила!» — тянула невыносимо долго и вяло Любаша.

— Как муха в простокваше, — шепотом сказала Надя.

Наконец последние звуки оркестра смолкли, пошел занавес.

Засверкали многотысячные хрусталики люстры, ожили десять богинь на потолке, и зрители двинулись к выходу. Надя смешалась с толпой и, подойдя к двери, увидела Вольтраут. Она смотрела из ложи бенуара поверх публики и явно искала ее. На счастье Надя увидела ее первая, она повернулась и пошла обратно, наперерез толпе, на свое место.

— Куда ты, Надя? — Володя едва успел поймать ее.

— Я сумку забыла!

Она добралась до своего кресла и, уже сидя, оглянулась. Вольтраут стояла в конце зрительного зала и пройти мимо нее незамеченной было совершенно невозможно,

— Ты знаешь, — обратилась она к нему, — там еще сцена с Бомелием, очень важная, мне нужно послушать.

— Тогда я пойду покурю, не возражаешь?

— Ступай!

Надя сжалась в кресле, раскрыла программу и стала рассматривать ее, «как баран новые ворота», тупо, ничего не понимая. Она косила глаза по сторонам, как загнанный зверек, ожидая каждую минуту встречу с той, которую сейчас боялась больше привидения с того света. Если б не было с ней Володи! Все было бы иначе. Не бегала бы она из угла в угол. Но тут придется объяснять, откуда ей известна эта «англичанка», и уж совсем неизвестно, как поведет себя Вольтраут. Расстались они мирно и мирно сосуществовали в течение пяти без малого лет, но где? Зечками в лагере! Валя легко могла догадаться, что муж ее ничего не знает о ее прошлом. И хотя она тоже была реабилитирована, как говорили политические, пять лет лагеря по статье за бандитизм никуда не спрячешь. В любой миг может спросить ее: «Когда освободилась?» — помнит ли хлеборезку, опера Горохова или еще что-нибудь в этом роде. Надо было тогда, когда пришел к ней Володя и сказал: «Выходи за меня замуж», честно, как на Духу, ничего не скрывая, рассказать ему все. Пусть бы сам решал. Да, собственно, а что было скрывать? Так размышляла Надя, забившись в кресло, а сзади уже подходили к ней Володя и улыбающаяся Вольтраут. Говорят, что даже заяц, загнанный в угол, становится опасным от отчаяния. Вызов и недоверие увидела на лице Нади Вольтраут и улыбнулась ей ободряюще, сказав глазами: «Не бойся, не выдам! Я вас поняла!»

— Здравствуйте, Надежда Николаевна! — радостно улыбаясь, воскликнула она. — Какой счастливый случай! — и протянула обе руки.

— Здравствуй, Валюша! — сразу успокоилась Надя, стоило ей увидеть вблизи такое дорогое ей по воспоминаниям лицо.

Представляешь, Надюша, выхожу в фойе, а дама спрашивает меня, не я ли муж Надежды Николаевны?

— Пойди покури, мы поболтаем с Валей, давно не виделись.

Вольтраут села в свободное кресло и засыпала Надю вопросами. Она очень изменилась. Изящная и ухоженная, в темном, дорогом платье, она выглядела элегантной и моложавой. Небольшая нитка натурального жемчуга придавала ее туалету нарядную законченность. Совсем немного косметики и короткая стрижка очень шли ей и молодили.

«Сколько же ей теперь? Около сорока!»

— Тебя, Валя, не узнаешь!

— Вы тоже прелестно выглядите, Надя, хотя всегда были красивы, даже в платье цвета «поросячьего визга». Помните?

Вспомнив розовое платье, обе рассмеялись весело и искренне, после чего натянутость и недоверие Нади исчезли совсем,

«Не выдаст!» — решила она. — Где ты теперь? Как освободилась, ведь у тебя был такой срок, страшно сказать!

— Спасибо канцлеру Аденауэру, если б не он! — улыбнулась Валя. — Работаю в западногерманской фирме. Иногда бываю в Москве. Она достала из сумочки визитную карточку и протянула Наде. — Я живу в Метрополе, позвоните мне завтра или лучше давайте встретимся.

— Когда? — спросила Надя.

— Я улетаю в воскресенье в Киев. Давайте послезавтра, скажем, в два?

— Не могу, у меня занятия, только после четырех.

— Прекрасно! — согласилась Вольтраут. — В пять жду внизу, в вестибюле.

Прозвенел звонок, антракт закончился, и Вольтраут пошла в свою ложу. Прежде чем спрятать в сумку ее визитную карточку, Надя с любопытством прочитала: «Мадам Джонатан Брюстер…эксперт … Мюнхен».

— Кто эта дама? — спросил Володя, усаживаясь в свое кресло. — Я думал, она иностранка!

— Нет, какая иностранка! — слишком горячо поспешила разуверить его Надя. — Валя русская, она переводчица у иностранцев в УПДК.

К счастью, занавес поднялся, и звуки оркестра помешали дальнейшим расспросам, но она знала, они могут возникнуть, и мысленно приготовилась. «Валя — Ритина приятельница. Часто встречались раньше у Риты. Как-то были вместе на новогоднем празднике». Но Володя или забыл, или не захотел интересоваться Валей и больше о ней не спрашивал. Вообще, он был доверчив и обманывать его было так же совестно, как ребенка, да и не было нужды.

Через два дня, в пять с минутами, Надя позвонила из метро с площади Революции Вале в номер и, когда к телефону никто не подошел, смело направилась в гостиницу. О «Метрополе» ходила дурная слава, но в вестибюле ее уже ждала Вольтраут. Вскоре они сидели в небольшом, но уютном номере, где пахло Валиными духами и заграничными сигаретами.

— Курите! — предложила Валя, пододвигая ей пачку сигарет с верблюдом, но тут же спохватилась: — О-ля-ля! Я и забыла, вы поете, я не ошиблась?

— Нет! Не ошиблась, учусь! Давай, Валя, выкладывай все по порядку, сначала ты, потом я! Сколько мы не виделись? С пятьдесят третьего. Не так много по времени, как по событиям.

— Тогда задавайте наводящие вопросы! Как на следствии! — Валя весело и, казалось, от души рассмеялась, а Надя подумала, что никогда не предполагала, как может весело смеяться «немчура». С трудом узнавала она в этой хорошенькой оживленной «лисичке» свою злоязычную помощницу. Казалось, Вольтраут сменила не только свою жесткую немецкую фамилию — фон Шлеггер на веселую — Брюстер, но и весь свой зловредный нрав.

— Так как же ты освободилась, я что-то не поняла?

— Нас всех, немецкоподданных, освободили, как пленников войны, после приезда в Москву бундесканцлера Аденауэра. По его личной просьбе.

— Повезло вам иметь такого «папочку»! — пошутила Надя.

— Повезло, что и говорить! Но и ваш папа «Джо» вовремя в Бозе почил.

Валя сняла телефонную трубку и заказала в номер чай.

— Ты, Валя, думаешь, все так рады его смерти, как мы с тобой? Ошибаешься! Не все, далеко не все. Многим при нем вольготно-весело жилось. Еще полно тоскующих по хозяину!

— Я вам давно говорила, а вы обижались: русские любят палку, поэтому и крепостное право у вас в России так долго держалось!

Надя хотела ответить, но Вольтраут приложила палец к губам и показала ей жестом на телефон. После этого она сразу переменила тему.

— У вас очаровательный муж и, знаете, чем-то похож на нашего, помните? Режимника! Мы его тогда прозвали Клондайк. В первый момент я глазам своим не поверила…

Оживленное лицо Нади погасло, и она невесело усмехнулась. — Не лукавь, Валюша! Ты же знаешь, как мне достался этот Клондайк. По живому резали и солью посыпали. Как мне его не помнить?

— Мне тоже рикошетом попало. Опер Горохов угрожал еще срок добавить за то, что не донесла, что у вас с режимником альянс!

— А что ты могла донести?

— Ничего! Я так и сказала. В обязанности хлеборезки не входит слежка за начальством. Что он мог мне сделать? Ничего! — Валя пожала плечами. — Попрыгал около меня да и отправил на этап.

— Куда он тебя тогда погнал?

— В Мордовию, Темников, Явас.

— Жутко? — спросила Надя, вспомнив несчастного Сашка.

— Не сказала бы. Не хуже, чем на Воркуте, все же деревья росли. Привезли нас в июле, жара!

— Ты Мери Краснову там не встречала? Она тоже где-то в Мордовии была.

— Мери ваша давно в Париже. Освободилась вместе со мной.

— Адрес мне свой она оставила. Париж, пятнадцатый Рандисман, улица Лурмель, а дальше не помню. Дома где-то записан…

— Хотите, напишите, я передам.

— Обязательно! В следующий раз. Ну, а ты замужем?

— Да, мой муж американец из Северной Каролины. Бизнесмен, красив, богат и, как вы любите говорить, «дремучий невежда», подлинный Клондайк!

Надя поежилась: «Клондайков больше быть не может». — И ты любишь его?

Валя усмехнулась и пожала плечами.

— В мире бизнеса слово любовь с двух сторон не присутствует.

— А почему дремуч?

— Как медведь! Он недавно узнал от меня, что Волга и Ольга не одно и то же. «Допотопный человек» в стиле Пятницы. Помните?

В дверь постучали, и официант вкатил столик с чаем, пирожными и еще какой-то снедью. Валя разлила чай и достала темную пузатую бутылку. На пробке болтался маленький человечек. «Napoleone», прочитала Надя.

— Что же, выпьем, как когда-то договорились. За встречу на свободе! — сказала Валя. — И расскажите о себе. Где поете?

— Пока нигде. Учусь в консерватории. Живу у мужа.

— Своих уже никого?

— Тетя, сестра отца, в Калуге. На днях заберу ее на зиму в Москву, добилась прописки.

— Тетя в Калуге… — задумчиво повторила Вольтраут. — Далеко это?

— Да нет! По Киевской дороге, поездом к ней езжу.

— Дом у нее свой?

— Есть. Старина пошехонская. Я у нее как-то зимой в отпуске жила. Хорошо! Как пимы свои одела, сразу хлеборезку нашу вспомнила.

— Она там совсем одна?

— Да, к сожалению, моя единственная родственница.

Валя налила себе и Наде коньяку и закурила, пуская колечками дым к потолку.

— Еще работает?

— Нет уже. Да ты же не курила, Валя?

Валя рассмеялась:

— Пардон, а что бы я там могла курить? Сушеный навоз вашей Ночки?

Коньяк был великолепный и огненной струей побежал по телу, пробираясь к самой душе. Но странно, после него не стало ни веселей, ни радостней от этой встречи. Валя тоже молча вертела в руке сигарету, не обращая внимания, что пепел сыпался на полированный стол.

Надя помрачнела, мысленно прокручивая в уме последние события тех дней, когда им пришлось попрощаться. Заметив это, Вольтраут поспешила сказать:

— Все, что Бог делает, к лучшему и не гневите его. У вас хорошо сложилась жизнь, вы учитесь, будете певицей, хорошей. Я помню ваш успех. У вас прекрасный молодой муж и, видимо, любит вас…

— Нет! — не дала ей договорить Надя. — Все не так просто. После Клондайка мне все мужчины казались мелкими и ничтожными, как шавки.

— И даже ваш муж? — с лукавым огоньком в лисьих глазках спросила Вольтраут.

— Меньше других! Он способен воспринимать истину!

Неизвестно почему, но Надя почувствовала, разговор этот взволновал Вольтраут. Еще не закончив сигареты, она смяла ее в пепельнице и сразу же чиркнула зажигалкой, прикуривая новую. Наде показалось, что рука ее слегка дрожала, но в неверном свете уходящего дня она вполне могла и ошибиться. Во всяком случае, когда Валя снова заговорила, голос ее был, как всегда, твердым и назидательным.

— Милая Надя! Чувство прекрасного, которым вы обладаете в полной мере, — чувство опасное!

— Почему же? Наоборот!

— Всегда есть большой риск остаться ни с чем! Потому что благородных и прекрасных людей, в мире почти не осталось. Истинная красота изменила свое лицо.

— Тогда мне действительно повезло! Я смело могу сказать, что любила человека благородного и прекрасного,

— Тем болезненнее потеря. К вашему сведению, чрезмерная тяга к мужской красоте — большая наша женская ошибка.

— Что делать? — горько улыбнулась Надя, — Сердцу не прикажешь. Физическая красота волнует не только мужчин…

— Это по молодости. Позже приходит расчет, прагматизм, разум, наконец. Хотя первая любовь незабываемая, — сказала Валя с таким затаенным чувством нежности и тепла, что Надя, пораженная ее искренностью, невольно взглянула на нее с нескрываемым удивлением.

— Да, да! Поверьте мне, особенно если пришлось расстаться не по своей воле. Знаю по собственному опыту!

Надя обомлела: «Это же Анна Вейгоца! И толкует о своем Василе-«Козырном тузе», как же я могла забыть! Как запамятовала! Видно, память мою отшибло!»

Она тотчас поднялась из-за стола. — Ну, я пошла! — С Вольтраут встретилась с удовольствием, с Анной Вейгоцей говорить было не о чем.

— Телефон ваш у меня есть, буду в Москве, позвоню! — на прощанье сказала Вольтраут.

Сбегая по ступенькам широкой лестницы «Метрополя», Надя ругала себя за свою забывчивость. Она совершенно забыла о том, о чем целую ночь ей рассказывала Пашка толстоносая в госпитале: «Душегубка, гадина, — сказала она. — Повезло тебе, Анна Вейгоца ускользнуть от рук правосудия, спасибо канцлеру. Гуляешь на свободе». И тут же возразила себе. «Но ведь десять лет все же отбыла? С сорок пятого по пятьдесят пятый! Хоть десятку давали вообще ни за что! Светка Корытная, Наташа Лебедева, космополитка безродная Ирина Соболь, бессрочная Коза Антонина? Да мало ли их?»

В таком сумрачном и подавленном настроении вернулась Надя домой. Володя уже ждал ее и, помогая раздеть пальто, спросил:

— Ты где была? Я скучал, уже волноваться начал.

— У Вали! — небрежно ответила Надя, отворачиваясь от него, чтоб он не почувствовал, как от нее пахло коньяком.

— Что же ты меня с собой? не взяла?

— Во-первых, тебя не было дома, а, во-вторых, тебе было бы неинтересно с нами.

— Почему ты так думаешь? Мне всегда интересно с тобой… Это тебе со мной неинтересно, — с обидой сказал он.

Но Надя не имела настроения пререкаться и выяснять отношения с мужем. Она прошла в свою комнату, взяла первую попавшуюся книгу и села в кресло. Напрягая память, она судорожно вспоминала, о чем ей целый вечер и ночь толковала Пашка. «Анна еще с гимназии спуталась с бандитом и убийцей. При поляках он был арестован за ограбление ювелирного магазина с убийством хозяина. Анна сумела выкрутиться, под суд не попала. Пришли Советы и его отпустили, как жертву польско-панского произвола. При немцах Анна работала переводчицей в СД».

Несмотря на дружественные заверения, Надя всем своим существом ощутила, что появление Вольтраут фон Шлеггер, — Анны Вейгоца, — прямая угроза ее спокойной, а может быть, и семейной жизни.

— Зачем ты дал ей наш телефон? — набросилась она на Володю.

— Но это же твоя приятельница, — удивился он. — И к тому же она меня сразу спросила телефон на случай, если бы мы не нашли тебя.

— Володя, давай сразу договоримся, — резко сказала Надя. — Мне много приходится заниматься и совсем недосуг встречаться со случайными знакомыми!

— Хорошо, в следующий раз я так и скажу твоим случайным знакомым.

Между молодыми пробежала тонкая, ледяная струйка отчуждения. Несколько раз он после работы подъезжал за ней в консерваторию, поджидая в маленьком сквере, но, как назло, ее каждый раз что-нибудь задерживало, и он, так и не дождавшись, досадуя, уезжал. Самолюбие его постоянно страдало от бесконечных дифирамбов Наде. Он растерял половину своих друзей, не собираясь больше шумными молодежными компаниями с застольем, чувствовал себя заброшенным и обойденным вниманием. Очень редко удавалось сходить с друзьями на футбол, больше был вынужден сопровождать Надю на концерты или в оперу. Она угнетала его своим яростным желанием самообразоваться, а он не мог знать, что она просто-напросто наверстывает невольно упущенные знания, потерянные годы в лагере.

Она напрочь не понимала прелесть компанейских застолий, где обязательно требовалось для начала, оглушить себя вином и только после этого начиналось веселье.

Ей были скучны недвусмысленные, пошловатые анекдоты «в стиле гражданина ЧОСа», над которыми так самозабвенно смеялись молодые люди.

— Ты просто лишена чувства юмора, не понимаешь их, — с сожалением говорил ей Володя.

— Юмор пошляков? Нет, не понимаю. Пошлость никогда не называлась юмором. — И тут же рассказала ему ядовитый, но вне сомнений, остроумный анекдот, слышанный от Козы и известный в Речлаге, как анекдот Карла Радека об Иосифе Виссарионовиче в годы его ссылки в Туруханский край.

Володя оценил — посмеялся от души, но тут же сказал:

— Такие побасенки мы будем слушать лет через пяток! Постарайся не забыть, а пока смейся над пошлыми, если можешь.

— Я воздержусь смеяться, подожду пока осмелеете.

Развеселить ее могла только музыка. Зато всякая. Хор Пятницкого, джаз Эдди Рознера, органист Игумнов и непревзойденный джазист-пианист Цфасман, веселая оперетта и, конечно, — любимая классика в любом исполнении: певцами, скрипачами, пианистами, оркестром.

Володя же дальше песен из кинофильмов, да еще танцевальных ритмов в своей любви к музыке не дорос, как ни старался, и, будучи человеком искренним, зевал в опере и на камерных концертах, куда его частенько таскала Надя.

— Вот это и есть биологическая несовместимость козла с коброй, — говорила Надя, заметив его скучающее лицо.

Володя не сердился на нее и со смехом отвечал:

— Что ж делать? Не дал Бог ушей, все Татьяне досталось! Посмотрим, что покажет гибрид, в козла или в кобру? И все же один раз, не выдержав, он сказал ей:

— Знаешь, если бы ты оставалась простой плиточницей, как раньше, мне было бы намного теплее с тобой.

Надя готовилась к зачетам, не все ладилось у нее, нервы были напряжены, она сорвалась и закричала:

— В тебе говорит элементарный эгоизм избалованного вниманием мальчика. Захотел Трилли собачку и получил. Чего еще?

— А получил кобру Нагайну. Ошибся! — с милой улыбкой сказал Володя, обнимая ее, и поспешил погасить назревающий конфликт. Но Надя уже завелась.

— Я никогда не прикидывалась лучше, чем я есть. Я не «тонкая рябина» и не желала к «дубу перебраться», я сама дуб и крепко стою на ногах! Кобра? Такая была всегда. Ты это знал!

— Что теперь поделаешь? — шутливо вздохнул Володя. — Любовь зла, полюбишь и кобру, не то, что козла!

Она понимала душой, что упреки его не напрасны. Но что было ей делать? Она изо всех сил старалась попасть в число лучших на стажировку в Италию.

В субботу они договорились поехать на дачу. Им обоим нужно было отдохнуть, отключиться.

— Вспомним медовый месяц! — пошутил Володя.

Но уже в пятницу вечером он пришел с работы озабоченный, «весь в себе». Надя сразу заметила перемену в его настроении и старалась угадать, что могло случиться? После ужина она молча собрала посуду и отправилась на кухню. Следом за ней пришел Володя, с минуту постояв, он сказал:

— Надюша, оставь пока, потом вымоем, я помогу. Дело есть, разговор серьезный.

Надя замерла: «Так и есть! Вольтраут успела поговорить с ним обо мне!» Она тут же приняла независимый вид, вскинула голову и отправилась в свою комнату, готовая защитить себя от любых обвинений. Села в кресло и приготовилась к отражению атаки.

— Надя, прошу, выслушай меня, пожалуйста, внимательно! Я хочу, чтоб ты правильно меня поняла, — начал он издалека.

И она еще больше напугалась и насторожилась: «Разговор действительно серьезный, он волнуется».

— Ты знаешь, я кончил аспирантуру и вроде бы благополучно приземлился.

Надя вцепилась в подлокотник кресла: «Сейчас он скажет, что я обманула его!»

— Но прошло почти два года, а я все сижу на том же месте.

— Ну, слава Богу, — облегченно вздохнула Надя.

— Что слава Богу? Чего ж хорошего? Так и до седых волос просидеть можно. Старики засели намертво и с работы уходят только на кладбище, — раздраженно сказал Володя.

Надя прыснула со смеха, не оттого, что ей показались смешными старики, а оттого, что стало легче на душе: «Ошиблась».

— Сейчас мне предложили очень интересную и перспективную работу непосредственно по моему профилю.

Надя встала и приготовилась идти обратно на кухню домывать посуду:

— Ну и чего же? О чем речь? — удивилась она. — Ты никогда не говорил со мной о работе.

— Речь о том, что мне… — тут он замолчал, стал доставать из пачки сигарету и никак не мог прикурить ее. В зажигалке кончился бензин, а спички ломались одна за другой. Наконец он закурил и продолжил: — Надо будет, то есть, придется, уехать на год-полтора.

— Куда? — встрепенулась Надя.

— В Казахстан!

— В Казахстан? — вскрикнула она испуганно. — Караганда, Экибастуз — это лагеря с заключенными! В одном Джезказгане каждый год восстания! И чуть не проговорилась: «Не наврала же Кирка!»

— Нет, причем тут заключенные? Там, под Джезказганом, важный объект…

— Но это невозможно! А как же я? Консерватория?

— Ты останешься здесь. Я понимаю, ты не можешь бросить учебу.

— Прошу тебя, откажись. Богом прошу! Ты оставляешь меня соломенной вдовой? Жалмеркой! Я не останусь здесь жить без тебя! Ни одной минуты!

— Надя! — неожиданно твердо и жестко сказал он. — Это мой шанс, моя единственная возможность написать докторскую. Пойми! Я не могу оставаться этаким мальчиком на побегушках при знаменитой жене. Я тоже хочу добиться кое-чего в жизни, как и ты. И чувствую себя в силах.

— Нет, это невозможно! — с отчаянием воскликнула она.

— Но почему же? Ты приедешь ко мне на каникулы, у меня командировки будут в Москву, а летом, поедем в отпуск к морю, в Сочи, в Гагры, куда захочешь!

— Не надо, остановись, не будем сотрясать воздух громкими фразами. Я все поняла. Ты разлюбил меня и боишься признаться себе в этом, поэтому тебе так легко отряхнуть прах с ног и бежать за тридевять земель. Вот и все, — закипая обидой, горько сказала Надя.

— Ничего ты не поняла! Ничегошеньки!

Полные обиды друг на друга, они разошлись, кто куда. Надя отправилась домывать кастрюли, Володя позвал Трефа и пошел на улицу. Не успела захлопнуться за ним дверь, как на кухню явилась Серафима Евгеньевна и, взяв полотенце, стала помогать Наде вытирать посуду. Она явно ждала, что Надя начнет жаловаться ей на мужа, но та хранила молчание, обиженная и хмурая.

— Ну, что у вас? Милые бранятся, только тешатся? — спросила, не выдержав, Серафима Евгеньевна.

Молчать дальше было бы невежливо.

— Я не хочу, чтобы Володя уезжал в Казахстан! Неужели во всем Советском Союзе нет больше места, как этот каторжный край?

— Можешь поверить мне, я не меньше твоего не хочу его отъезда, но ему надо, — строго, будто отдавая приказ, подчеркнула она слово «надо». — Он мужчина и под юбкой ни у тебя, ни у меня, и ни у кого другого сидеть не будет. Жена должна помогать мужу.

— Договор у нас был другой! Он собирался помогать мне! — попробовала возразить Надя.

— Он и помогает тебе, разве нет? Чего тебе не хватает в нашем доме? Он тебя любит, но не злоупотребляй этим! Только любовь матери бесконечна. Будь мудрее! Не выплесни с водой дитя из корыта!

Надя ушам своим не верила: «Неужели это Серафима-курица учила ее житейскому уму-разуму?»

— Спасибо! — только и нашлась что сказать. «Выходит, и семейной жизни мне еще надобно учиться».

Она, не знавшая отказов со стороны влюбленного Володи, была потрясена и обескуражена его упорством, но в то же время всей душой понимала его. Ему, единственному сынку известного ученого, академика, везде и всюду принятому с распростертыми объятиями, обаятельному, веселому парню и завидному жениху, с появлением Нади приходилось довольствоваться задним планом. Впереди везде была Надя. Самолюбивый и гордый, он, конечно же, не мог оставаться только мужем при восходящей звезде. Зная все это, Надя тем не менее продолжала убеждать себя: «Нельзя ни в коем случае допустить, чтоб он уезжал!» И, переступив через свое собственное «я», попробовала испытать последнее средство. Она подошла ж нему и взяла из его рук книгу, которую он уже укладывал в свой чемодан, потом развернула его лицом к себе и с глазами, полными слез, сказала проникновенным голосом, полным затаенной тоски:

— Я поняла тебя, милый, ты не любишь меня больше, поэтому тебе так легко оставить меня. Скажи честно, ведь ты никогда не лгал женщинам, даже разлюбив их.

Такой разговор он не предвидел и не был готов.

— Это запрещенный удар, так нельзя! Это нечестно! Ты знаешь, я очень люблю тебя. Как ты мне сказала однажды про своего Ромео? «Больше, чем жизнь свою, больше всего на свете». Но я был полным идиотом, когда считал, что моя любовь найдет у тебя ответ. Ты сама по себе. «Кошка, которая ходила сама по себе», — помнишь у Киплинга, твоего любимого.

— Это что, развод?

— Что ты! Нет, и ничего подобного. Ты совсем отказываешься меня понимать! Я хочу, чтобы ты меня хотя бы уважала, если не можешь любить, «желание славы», как у Пушкина!

— Неправда! Я люблю тебя, и ты это прекрасно знаешь! Но что же мне делать, если музыка занимает столько места в моей жизни, а ты пользуешься этим и бросаешь меня, — уже вполне искренне разрыдалась Надя, чувствуя нестерпимую жалость к себе.

— Ты сама не веришь в то, что говоришь, с укором произнес Володя, целуя ее мокрые глаза.

— В классовой борьбе все средства хороши… — прошептала она и, слегка приподняв голову, перехватила его губы, вложив в свой поцелуй всю страсть и призыв своего молодого прекрасного тела.

Володя с силой пнул ногой чемодан с книгами, схватил Надю и увез на дачу продолжать медовый месяц.

Воскресное утро следующего дня было необычно теплым и солнечным.

— «Бабье лето», — с грустью сказала Надя, отворяя окно в сад.

Володя допивал свой кофе, когда она подошла сзади к его стулу и обняла за шею, целуя в висок, где начинали виться его русые волосы.

— Поезжай! Я буду ждать тебя хоть три года и дай Бог, чтобы все было так, как ты себе замыслил! — горячо проговорила она. А сердце ее сжалось и тоскливо заныло от того, что вспомнила Клондайка: «Я ждал тебя четыре с лишним года». — И я могу ждать.

Володя собрался быстро, остерегаясь перемены в ее настроении. Он живо почувствовал, что не сможет уехать без ее на то доброй воли. И уже в среду Надя со Львом провожали его во Внуковский аэропорт. Вместе с ним летели двое сотрудников по работе, и плакать Надя не осмелилась, хотя и очень хотелось. Серьезно огорченный ее расстроенным лицом, Володя поставил чемодан прямо на заплеванный пол и обнял, притянув к себе.

— Я никак не думал, что тебя так опечалит мой отъезд, — с сожалением проговорил он, целуя ее. — Я был уверен…

— В чем? В чем ты был уверен? Это я уверена, что ты совсем меня не любишь! — дрожащим от обиды голосом возразила Надя, освобождаясь от его рук.

— Милая, ненаглядная! Разве можно тебя не любить? Да и кто же уживется с Коброй, не любя ее? — шепнул ей Володя, чуть насмешливо и очень по-доброму.

Наконец объявили посадку, и Алексей Александрович поспешил распрощаться. Плачущую Надю усадили в машину на заднее сиденье, и она могла вдосталь наплакаться на плече у Льва. Шофер Алексея Александровича, Митя, разбитной и нагловатый парень, не удержался и спросил с ехидцей:

— Надежда Николаевна, вам сколько лет?

— Я недоношенная, маму испугало начало коллективизации в моем селе.

О чем она так горько плакала? Об одиночестве, какое ожидало ее? Не только. Еще и от обиды:

«Черствый эгоист, вот Клондайк никогда не оставил бы меня. Он умел рисковать во имя любви даже там, в проклятом Заполярье, рискуя лишиться своих погон, таскал письма. А у этого, глаза жесткие, насмешливые, упрямые и в музыке не смыслит ничего».

И досада брала на себя, что так скоро опять полюбила горячо и преданно, как «тогда», несмотря на то, что клялась Богу и себе в единственной, навеки вечной любви.

«Плакать с утра среди недели — плакать будешь до воскресенья», — сказала ей когда-то тетя Маня, и примета эта неожиданно оправдалась.

КАТАСТРОФА

— Мне не нравится состояние вашего голоса, Надя, — сказала ей Елена Клементьевна. — У вас быстро устает голос, появляется эдакая легкая хрипота, заметила я в последнее время. Это не нормально. Выглядит как несмыкание связок. Я решила показать вас Петрову.

— Может быть, у меня короткое дыхание? — предположила перепуганная насмерть Надя. Она и сама заметила, что к концу занятий голос ее уставал, но, боясь правды, старалась не думать об этом.

— Нет, ничего похожего. Дыхание у вас прекрасное… Это связки. Типичное несмыкание связок.

Надя знала, что Петров — известный всему студенчеству вокалистов отоларинголог, непревзойденный специалист по голосовым связкам. Все певцы и певицы консерваторские, гнесинские и музыкального училища при консерватории лечились только у него.

«Что это может быть со мной? Должно быть, я много плакала эти дни», — гадала Надя, направляясь в его кабинет с запиской от своего педагога. Она упорно не желала знать истину.

Профессор Петров, обходительный и приветливый мужчина в годах, с добрыми, усталыми глазами, прочитав записку Елены Клементьевны, усадил Надю в кресло. При помощи целой системы зеркал он внимательно осмотрел ее горло. Надя видела, как постепенно с лица его стиралась дружелюбная улыбка, оно стало напряженным и озабоченным. «Сейчас он спросит, курю я или выпиваю». Но ничего подобного он не спросил, а то, что спросил, заставило ее похолодеть от страха:

— Скажите, у вас есть другая какая-либо специальность, кроме пения?

— Нет, никакой!

— Вам когда-нибудь приходилось очень громко кричать или петь?

— Нет, — совсем оробев, чуть слышно ответила Надя. «Что тогда заметила Елизавета Алексеевна, когда опросила, не пела ли я с духовым оркестром?» — силилась припомнить она. И вдруг ее, как молнией, пронзило: «Мымра! Мымра ей сказала: «Ты так билась и кричала. Я испугалась — голос сорвешь, петь не сможешь!» И ведь верно! Долго она хрипела и говорила только шепотом. А потом прошло, и с блеском пела на всех экзаменах. На пятерки!

— Вам нельзя петь! Категорически нельзя, если не хотите остаться совсем без голоса. У вас на связках… — тут он употребил какой-то термин, чего Надя не разобрала. Как будто узелки, которые мешают смыкаться голосовым связкам во время пения.

Это пройдет? — обомлев от ужаса, спросила она.

— К сожалению, только хирургическим путем. У вас были сильно повреждены голосовые связки.

— Но я же пою! — с отчаянием выкрикнула Надя.

— И очень напрасно! Говорю вам сразу, без иллюзий. Счастлив буду ошибиться. Берите академический отпуск, и главное — молчите, молчите! Через год покажитесь мне. Если не будет улучшения, придется оперироваться. Я выпишу вам рецепт, закажите полоскание у Ферейна. Каждое утро и после еды.

От Петрова Надя вышла как во сне, не в силах поверить в несчастье, внезапно обрушившееся на нее.

«Так не бывает, чтоб столько несчастий на одного, — сказала она себе, спускаясь по лестнице от Петрова. — Так ведь и раздавить человека можно. Уничтожить, стереть с лица земли. Это конец всему, чем я жила, на что надеялась! Это смерть!» Как и всегда, в минуты потрясений разум покидал ее, оставалось только одно желание: не жить! Не чувствовать! Не ощущать себя, своего «я».

Уже смеркалось, и зажглись фонари. Нужно было возвращаться домой, но она не села ни в такси, ни в метро, а поплелась вниз по Манежной, мимо библиотеки Ленина, пока не очутилась на Каменном мосту. Там она остановилась и долго смотрела на мутную, серо-черную, еще не замерзшую воду Москвы-реки.

По воде, перемежаясь, в веселом хороводе прыгали отражения огней с набережной. Темная вода казалась густой, как деготь.

«Мне страшно жить! Но еще страшнее поставить ногу на парапет и прыгнуть вниз головой. Я не смогу, это выше моих сил»! — шептала Надя, с омерзением всматриваясь в черную подвижную массу у своих ног. Она знала, были люди, которые уходили из жизни во цвете лет по собственному желанию, лишь приказав себе: «не жить!» Но она себе такой приказ отдать не могла — слишком многое еще любила, несмотря на то, что сейчас чувствовала себя ничтожной, раздавленной мокрицей, без воли, без надежды, с одним ужасом в душе перед будущим.

Рядом с ней откуда-то вдруг выросла внушительная фигура милиционера. Он с подозрением оглядел ее, но ничего не сказал и прошел мимо. Надя тяжело вздохнула, подняла воротник своего пальто и потащилась прочь. «Утопление не состоится но причине несостоятельности утопающего, — запрыгал бес, — не утопишься, не повесишься, не отравишься! Всем чертям назло!»

Она прибавила шаг, не вытирая злых слез, которые тут же сушил встречный ветер, и забыла вовремя свернуть направо, к метро. Прошла прямо по улице Фрунзе и вышла к памятнику. «Гоголь», — узнала Надя. «От Советского правительства»… прочитала она на цоколе. «Ишь вы! Добренькие дядечки! Не от народа — от правительства! Правительство совсем даже не народ! Боги!»

От этой мысли она сразу же пришла в себя, сменив безысходное оцепенение и горечь на вспыхнувшую злобу: «То-то счастлив был бы Гоголь подарку от такого «правительства»! Сидеть бы ему при нем на Лубянке вместе с «Ревизором»».

За памятником вниз спускалась широкая гранитная лестница к бульвару. На угловом доме, что против памятника, Надя обратила внимание на название улицы: «Гоголевский бульвар». «Гоголевский бульвар, — повторила она несколько раз, как заклинание. Я знаю его, я слышала о нем, но вот где? Где?» Дальше по бульвару она шла, роясь в памяти, и вспомнила! Стеллка Корытная! Ну, конечно же! Забавляя отупевших от голода и холода зечек в дальнем этапе в Воркуту, она рассказывала, как где-то здесь ее преследовали гебешники. Тут, неподалеку, должна быть лесенка через дорогу к переулку со смешным названием: Ситцевый Овражек».

С замирающим сердцем, пройдя еще немного, она увидела с правой стороны несколько ступенек вниз, переход через улицу, и обрадовалась, как старым знакомым. Переход был хорошо освещен, она спустилась вниз, перешла дорогу и прочитала на угловом доме: Сивцев Вражек. Совсем рядом, в нескольких шагах, налево, темнела подворотня, куда нырнула, спасаясь от преследовавших ее гебешников, Стелла. В подворотне было темно, но Надя бесстрашно вошла под арку небольшого дворика. Из окон жилых домов неярко струился свет, освещая его. Прямо перед собой она увидела парадную дверь, а налево еще одну. В глубине двора стояли два больших ящика для помоев. Надя грустно усмехнулась и пошла обратно.

Стелла, или как ее называли зечки, Света, с пересылки попала в другой лагпункт, на Предшахтную и уже должна была освободиться. Этой весной они с Володей были на просмотре в Доме кино и Наде почудилось, что в толпе она заметила кудрявую голову Стеллы. Если б была Надя «политической», как ее знакомые зечки, не постеснялась бы своего спутника, с радостью кинулась на шею Стеллке! А тут не подошла, постеснялась. Вспомнив еще раз своих зечек и то безрадостное время, когда они, бесправные рабыни, в телячьем вагоне загибались от полярной стужи и голодухи, ей стало вдруг легко и покойно на душе. «Ведь выдержали! Выжили! Хуже было, совсем безнадега! Да Бог спас!» Дома ее ждала приятная новость.

— Володюшка звонил, долетел благополучно! — с радостным лицом сообщила Серафима Евгеньевна.

Надя по-прежнему называла ее по имени-отчеству. Язык не поворачивался назвать эту совсем чужую ей женщину словом «мама». Володя не протестовал. Сказал только: «Я бы тоже не стал на твоем месте».

Утром Елена Клементьевна выслушала ее, и Надя заметила, как переменилось и построжало ее милое лицо. Она отвернулась.

— Это очень серьезно! Что порекомендовал вам Петров?

— Молчать, не петь целый год, или сменить профессию! С ума можно сойти! — горестно прошептала Надя.

— Где же вас так угораздило перетрудить связки?

— Хоронила!

— И кричала?

— Без памяти! — кусая губы, чтобы не разреветься, ответила Надя.

— Сочувствую от души! Конечно, ни о каких операциях не думайте! Все врачи немного перестраховщики. Главное, не пойте и не разговаривайте громко и долго. Не перегружайте голосовых связок и подайте на академический отпуск. По вокалу вы вполне можете пропустить один год. — И, угадав добрым сердцем глубокое отчаяние Нади, желая утешить ее, сказала; — Ну, в крайнем случае, не будете петь в опере, это большая нагрузка. В конце концов есть концертные выступления. Людмила Легостаева, Раиса Пурыжинская, тезка ваша Надежда Казанцева и многие другие прекрасные певицы не пели в опере… Камерные певицы. — И отвернулась.

Теперь Надя отчетливо вспомнила: когда пришла в палату главврач Горохова, она говорить не могла, а только через силу хрипела. Тогда она и сорвала голос. После этого надо было молчать целый год, как мертвой! А она поспешила скорее заниматься. Но кто мог знать! Так думалось Наде. На самом же деле все началось раньше, исподволь. Это был и ледяной воздух, когда приходилось перекричать вой пурги, погоняя лошадь, и безрассудное пение в холодной, сырой столовой, и простуды, на которые не обращалось внимания. Все годы, прожитые в Заполярье, были против ее голоса.

На неделе она оформила себе академический отпуск для продолжительного лечения. Глядя на ее красные слезящиеся глаза и распухший нос, никому не пришло бы в голову сомневаться в ее нездоровье. К этому времени она уже знала, что Володя прибыл на место и даже устроился с жильем. В тоскливом безделье проводила Надя дни. Чтоб совсем не свихнуться от тоски и скуки, ходила гулять с Трефом, сопровождаемая неодобрительными взглядами прохожих, или валялась с книжкой на тахте. Иногда Татьяна садилась за рояль и играла ей пленительные мелодии шопеновских мазурок и вальсов. В эти дни вынужденного безделья она особенно полюбила и сблизилась с Татьяной. Однажды вечером Татьяна поведала ей историю своей семьи, впрочем, совсем обычную для того необычного времени начала двадцатых годов.

В те далекие годы существовал при Первом Московском университете рабочий факультет имени Покровского. Молодой рабфаковец, присланный из Пензенской губернии для учебы в Москву, влюбился в свою преподавательницу всего четырьмя годами старше его самого, известную среди слушателей под кличкой «Интеллегого на сдобных ножках». Роман развивался медленно. Лишь спустя полгода молодая учительница русского языка и литературы из «бывших» обнаружила, что ее способный ученик неравнодушен к ней. И смутилась. Герой совсем не ее романа. Еще полгода ушли на изучение молодого пензяка. После чего она с удивлением открыла для себя: «Добрыня Никитич» не только хорош собой и скромен, но и одарен от Бога. Прежде чем подать знаки внимания, то есть обнаружить, что он понят, хитрющая «Интеллегого», уже не юная девушка, а девица двадцати семи годов, незаметно расспросила своих коллег об этом пареньке. И чудо! Все в один голос, и математик, и физик, рукам «всплеснули: «И откуда что берется! Диво! Светлая голова! Блестящие способности! Упорство не человеческое!».

В конце первого года обучения молодая учительница сделала первый шаг навстречу своей судьбе и предложила дополнительно заниматься по выходным дням литературой для «общего развития». Сияя белозубой улыбкой, пензяк с радостью согласился, но, быстро опомнившись, погас, покраснел и сконфузился. Платить было нечем. Однако этого и не требовалось. Молодой рабфаковец отлично колол дрова для печки «буржуйки» и мог на своих плечах унести половинный запас воды города Москвы. Наблюдая из окна, как в щепки разлетались толстенные комли под могучими ударами колуна, Серафима пришла к выводу: это не только судьба, это необыкновенная судьба, которая выпадает на долю женщины крайне редко и упустить ее нельзя! Она быстро сообразила, что молодой талантливый студент с будущим лучше сомнительного инженера из прошлого. Но форсировать события опасно, можно угодить впросак. И только проводив своего ученика на первый экзамен в Университет, Серафима сказала себе: «пора». Вскоре студент первого курса физмата в Александровском саду объяснился, получил согласие и стал законным супругом Серафимы. Один только преподаватель, профессор математики, не одобрил этот союз. «Помилуйте! — говорил он. — Семья-то какая! Затянет его мещанское болото. Нарожает она ему кучу детищ, а тут выдающиеся способности. Ему рост нужен!»

Не зная честолюбивой Интеллегого, он ошибся! Все ее существо было направлено на то, чтобы учить, развивать, образовывать этот недюжинный ум. Она отлично понимала, кого судьба послала ей в спутники жизни, дорожила и ревниво оберегала свое сокровище. И дети появились только тогда, когда ждать дальше стало опасным. К появлению на свет Татьяны паренек уже сдал экстерном за весь университетский курс и пошел в гору. Дальше дело обстояло хуже. По мере того, как рос пензяк, он уже не мог смотреть на свою жену снизу вверх. Стали очевидны и ограниченность, и узость ее мещанской натуры. Но кроме ума существует еще и плоть. И женщину-Серафиму пензяк, уже ставший человеком заметным в науке, все еще любил. Впрочем, он принадлежал к тем счастливым натурам, для которых «свое личное», то есть любовь женщины, дети, дом, не могли затмить призванья. Наука всегда была для него прежде всего.

Володя звонил часто, как только оказывался около телефона, но слышимость была отвратительная, связь все время прерывалась, а посторонние шумы мешали говорить. Создавалось впечатление, что разговор шел с соседней планетой, а не с родной землей. Надя с трудом написала одно письмо, скучное и безрадостное, потом прочитала и порвала, а вместо письма послала поздравительную открытку к 7-му ноября с изображением Кремля. Другой на почте не случилось.

На ее квартире в Черемушках теперь зимовать собиралась тетя Варя, и Надя, надев свое старое пальто, бегала для нее по магазинам. На ноябрьский праздник с трудом прорвался по телефону Володя. Поздравил всех по очереди, веселый и жизнерадостный.

— Скучаю зверски по тебе, Кобра! Пашу, как вол, вздохнуть некогда!

«Ему без меня весело, а мне без него тошно», — с тоскливым унынием сказала себе Надя и почувствовала, как не хватало этому семейству именно его. Жизнь ее теперь представлялась ей как вереница скучных, бесполезных дней. Она уже подумывала о том, чтобы вернуться опять в бригаду Ани, но тогда пришлось бы объяснить, почему она вынуждена была взять академичку. А этого делать нельзя. «Кем же я тогда буду для них если не певица? Прислугой?»

— Что с тобой творится, Надя? Ты ходишь по квартире, как тень. Молчишь, совсем не слышно твоего голоса? Не больна? — озабоченно спрашивала ее Серафима Евгеньевна. — Я тоже скучаю о Володюшке! Но нельзя же так изводить себя!

Надя уже приготовилась наплести ей о своей болезни, о головной боли, что было отчасти правдой, когда зазвонил телефон, и Татьяна сняла трубку.

— Тебя, Надя!

Незнакомый женский голос сказал:

— Прошу Надежду Николаевну.

— Это я! — ответила встревоженная Надя.

— Надя? Здесь Вольтраут, здравствуйте!

— Здравствуй, Валюша! — ответила Надя, стараясь придать голосу радушие, которого совсем не испытывала.

— Мне очень срочно нужно повидать вас, Надя!

— Я думала, что ты уехала обратно, к себе. — Надя умышленно не сказала в Мюнхен, в ФРГ, соображая в этот момент, как приличнее отказаться от встречи с ней.

— Я была в Киеве и пробуду здесь два дня. Прошу вас встретиться со мной. Вы может прийти ко мне? Я в той же гостинице и в том же номере.

— Нет! Это исключается! — наотрез отказалась Надя, — Только в нейтральных водах или на нейтральной территории, скажем, нейтральная зона Танжер! — и рассмеялась, различив за дверью тень Серафимы Евгеньевны.

— Мама! Иди сюда, не стой за дверью! — позвала Татьяна.

Тень мгновенно исчезла.

— Считаю, что мы договорились, в одиннадцать у первой колонны Большого театра.

— У Большого театра в одиннадцать, — повторила Надя, — у колонны слева или справа?

— Слева, со стороны метро. Жду.

Надя положила трубку и села к телевизору смотреть какой-то очередной ерундовский фильм о счастливой колхозной жизни. По полю шли с граблями девушки, и хорошенькая Ладынина заливалась веселой песней. Но Наде не было весело, он ругала себя, на чем свет стоит. «Не нужно было подходить к телефону, сказаться больной, наврать чего-нибудь, но только отказаться от встречи. Лиса догадалась, что я ее боюсь, и теперь я у нее на «крючке». В любой момент она может позвонить Серафиме, Татьяне, Льву… И ей не надо будет лгать. Она скажет правду. «Откроет им благородно глаза». Сидела за бандитизм, путалась с начальством. Перед Володькой оправдаюсь, он знает… А Лев, а Серафима, а Таня?» И еще раз горько пожалела, что смалодушничала, не рассказала о себе в свое время.

Утром Серафима Евгеньевна постучала к Наде в комнату и, не дожидаясь приглашения, вошла:

— Я вот хотела предложить тебе, Надюша! Ты, я вчера слышала, договаривалась в одиннадцать встретиться с кем-то?

— С подругой! — с излишней поспешностью сказала Надя.

— Это твое дело! Я хотела предложить тебе: Митя повезет завтра к десяти Алексея Александровича в Академию, а потом может подвезти тебя, куда скажешь.

Первым желанием Нади было отказаться, но тут же передумала:

— С удовольствием, спасибо!

— Если ты недолго, он может подождать!

— Спасибо! — опять повторила Надя.

Еще не было одиннадцати, когда Митя подвез ее к Большому театру, но Валя уже поджидала ее у колонны. С первого же взгляда Надя безошибочно определила: Вольтраут взволнована, хоть и старалась быть спокойной и веселой. За ее оживлением Надя без труда угадала: «Я ей понадобилась, а вот зачем?»

— Пойдем куда-нибудь, здесь на холоде долго не простоишь! — предложила Надя. — Я тебе нужна надолго?

— Вы торопитесь?

— Совсем не тороплюсь.

Ближе всех оказался ресторан «Москва». Но Вольтраут идти в ресторан отказалась:

— Разговор предстоит сугубо конфиденциальный, а там везде прослушивающие аппараты вмонтированы.

— Так уж и везде? — засомневалась Надя. — А у тебя в номере?

— Густо! Поверьте мне.

— Да что же у тебя за тайна такая?

— Не тайна, но и не для их ушей…

Кафе-мороженое на улице Горького оказалось самым подходящим местом. А, главное, в этот час оно почти пустовало. Столик без труда нашелся, и они уселись у окна, одновременно созерцая улицу Горького.

— Так что у тебя за срочность такая? — спросила Надя, рассматривая меню, которое здесь почему-то называлось «Прейскурант».

— Ничего особенного, просто хотелось вас повидать, а без уловок и хитростей из дома не вытянешь, то занятия, то муж.

Надя понимающе улыбнулась: «Лукавишь, лисичка!»

— Кстати, я так поняла, он не знает, откуда я возникла… — внимательно всматриваясь в Надино лицо, сказала Вольтраут.

— Он даже не знает, откуда возникла я, а о тебе и речи нет.

— Почему вы не оказали ему? Ведь дело ваше было закрыто. Вы признаны невиновной! Между прочим, никто и не сомневался.

— Сама не знаю. Так получилось, сразу не оказала, а потом… И семья, мне показалась, сначала не та, чтоб откровенничать! Теперь жалею…

Подошла полная, круглолицая девушка, приняла заказ и, не спеша, направилась к зеркалу. Рассмотрев свое изображение, она поправила кудельки на лбу и уплыла, как ладья, — неповоротливая, толстая.

— В гофманку ее бы на недельку, — с неприязнью сказала Надя, глядя ей в след.

— Хорошо и в бучилке, разгрузка гофманки тоже приятно холодит! — поддержала Валя.

— Все же Безымянский карьер несравненный курорт! Сразу станешь: «тонкий, звонкий и прозрачный»!

Однако шутки не развеселили их, и Надя, помолчав, немного, продолжала:

— Мне все не верится, неужели мы дождались перемен и сдует ветром все эти «лаги»: Воркутлаги, Унжлаги, Каргопольлаги, Магаданы и Норильски заодно и с твоей Потьмой и Явасом?

Валя тихонько засмеялась.

— Ты чего? — удивилась Надя.

— Вспомнила, как вы говорили, когда пришли из карцера: «Свято место пусто не бывает».

— Вот вопрос, куда, интересно, денутся безработные: начальники, опера, режимники, шмоналки?

Официантка снова подплыла к их столику:

— Орехового нет. Только брюле и сливочное.

— Давайте простое и воды с сиропом, — заказала Надя.

Девушка перечеркнула прежний заказ и записала новый.

— Ладья уплыла надолго, можно продолжать, — сказала Надя. — Заседание малого совнаркома продолжается. Насколько мне известно, многие нашли себе приют в отделах кадров.

— Ну, леший с ними! — Валя сразу потеряла интерес к теме. — Вы говорили, у вас в Калуге живет тетя?

— Да! — удивилась такому быстрому обороту Надя.

— Она ведь небогата у вас?

«Слово-то какое не наше: небогата!». — Пенсия у нее.

— Я понимаю, что села вам «на хвост», вам не до меня и не то знакомство. Но прошу вас во имя наших прожитых вместе дней, помогите мне! — Вольтраут понизила голос и последние слова сказала с такой искренней теплотой, какая за ней никогда раньше не водилась.

Надя была неприятно поражена, не видя, чем она могла помочь ей.

— Тогда говори быстрей, в чем дело, сейчас приплывет ладья обратно и скажет, что вообще ничего нет! Честно говоря, я не вижу, чем могу быть полезна тебе! Шпионажем в пользу твоей страны заниматься не буду. Я ленива, так и знай! — заявила шутя Надя, желая заранее смягчить свой отказ.

— Из вас шпионка как из жабы лектор. Не смешите меня. Тут другое… — Валя замолчала, дожидаясь, пока официантка поставила на стол две вазочки с мороженым и стаканы с розоватой водой. Потом отпила мелкими глотками воду и спросила, не поднимая глаз от стакана: — Тетя ваша не может прописать у себя одного моего знакомого?

Надя с изумлением уставилась на нее.

— Я случайно встретила его в Москве, он бывший зек, живет пока у знакомых, но не может никак прописаться, а без прописки, сами знаете ваши идиотские законы, не может устроиться на работу.

— Он что? Не реабилитирован?

— В том и дело, что нет еще… Попросите свою тетю прописать его в Калуге. Он хорошо заплатит.

Надя сдвинула брови, Нахмурилась.

— Тебе это очень нужно, Валя?

— Хотелось бы помочь человеку, он в долгу не останется.

— По пятьдесят восьмой сидел?

— Конечно! Неужели я бы с уголовником… — тут она осеклась, вспомнив, что Надя тоже бывшая уголовница, и замолчала.

— Говори! Я не обиделась. Я ведь случайно не политическая, донести на меня некому было. А ты уверена, что он сможет платить? Откуда у него деньги?

— Часть денег он заработал в Магадане, а остальные… даю ему я!

Надя задумчиво ковыряла ложкой свое мороженое. Есть его она не могла и следила глазами, как в вазочке два шарика превращались в пеструю кашицу. Наконец она заговорила:

— Ты понимаешь, Валя, я уже предвижу, что тетя станет возражать. Во-первых, скажет: незнакомый мужчина. Во-вторых, если он не очень старый, тут же появятся женщины. Дом обокрадут, начнет пьянствовать или еще что-либо придумает.

— Все это исключается! — уверенно сказала Валя, и лицо ее приняло выражение «каменной лисы», каким знала ее по лагерю Надя.

Полная официантка подошла к их столику.

— Рассчитайтесь, пожалуйста.

Выложив всю сдачу, до последней копейки, она так же, не спеша, уплыла за стойку.

— Чаевые не берем! — заметила Надя, радуясь, что так ошиблась, подумав о ней худо. Помолчав недолго, она продолжала:

— Вообще, я думаю, что тетя Варя, с ее мизерной пенсией, может и согласиться. И вероятнее всего, но надо будет с ней потолковать. Наверное, он, получив реабилитацию, вернет себе и старую прописку?

— Надя! — внезапно быстро и решительно сказала Вольтраут, наклонив голову к самому Надиному лицу. — То, что я вам скажу сейчас, сохраните, пожалуйста, в себе. Я знаю, вы умеете молчать, когда надо. И даже от мужа. Не навсегда, до времени. Сможете?

— Запросто! Мой муж совсем не любопытный.

Лисья мордочка Вали, обычно холодная и непроницаемая, внезапно вспыхнула и залилась румянцем смущения. Казалось, ей непросто было сказать то, что приготовилась.

— В мае я приеду и заберу его отсюда!

— Куда? — удивленно вскинув брови, спросила Надя.

— В Мюнхен.

— Каким образом?

— Сейчас я оформлю развод с Брюстером, вернусь в мае и зарегистрируюсь с ним здесь, в посольстве ФРГ, а потом вызову к себе…

— Так разве можно? Не проедет случайно твой супруг опять в Магадан вместо Мюнхена?

— В принципе браки с иностранцами разрешены официально. Но риск, конечно, есть.

— Он хоть русский?

— Советский, — заверила ее Валя, но тут же поспешила добавить: — Конечно, русский!

— Где он сейчас, этот твой знакомый?

— Ждет моего звонка, — уклончиво ответила Валя.

— Надеюсь, тете моей не будет неприятности, если он уедет с тобой?

— Все продумано. Он выпишется из Калуги немедленно, как только я прилечу в мае в Москву. Но сейчас меня поджимают сроки.

Надя поднялась из-за столика:

— Тогда мне надо ехать сейчас же к тете Варе в Черемушки. Подготовить ее.

— Минуту подождите, — остановила ее Вольтраут. — Еще вопрос.

Помочь бывшему зеку устроиться Надя была всегда готова. Но не больше, а потому сразу насторожилась.

— Что такое?

— Вы так сочувственно отнеслись к моей просьбе. Я не хочу оставаться в долгу. Должно быть, у вас найдется пожелание, которое я с радостью могла бы выполнить?

— Найдется! Буду очень благодарна!

— Какое? Впрочем, я догадываюсь… — грустно улыбаясь, сказала Валя.

— Ты исчезнешь из моей жизни навсегда! Если будет на то воля Всевышнего и мы снова встретимся, ты, Валя, не узнаешь меня, а я тебя! Я не хочу усложнять свою жизнь…

— Жестоко! Но я вас понимаю и была готова к этому. Услуга за услугу. Я согласна. — Улыбка сбежала с ее лица, и тотчас она деловито спросила: — Когда я смогу узнать о результате вашего разговора с тетей?

— Я позвоню тут же, как договорюсь.

— Нет, звонить не надо, наши телефоны прослушиваются…

— Тогда подъезжайте прямо по адресу со своим знакомым, часам… — Надя взглянула на свои часы, — часам к трем.

— А если позже? Скажем, к семи?

— Давай так! Берите такси, адрес запиши: Профсоюзная улица, дом…

— Такую громкую улицу я и так запомню!

— Не забудьте купить торт, тетя моя сластена, обожает сладкое.

— Удачи вам! — сказала, повеселев, Вольтраут и помахала на прощание рукой.

«Уж не влюбилась ли старая лиса? — усмехнулась про себя Надя. — Пусть везет своего зека в Германию, после Магадана невредно и отдохнуть на долларах Брюстера».

Как и предполагала Надя, тетя Варя первым делом сказала:

— Да как это можно? Прописать незнакомого человека в свой дом! Нет! — наотрез отказалась она. — Сама подумай! Он женщин водить будет, а мне куда деваться?

Достаточно зная характер своей тетки, Надя не стала убеждать ее, а тем более настаивать и только спросила:

— Тетя Варя, а что вам там зимой делать? Собак морозить? Лучше дом не обворуют, — и, как бы между прочим, добавила:

— Он ведь не на даровщину, двадцать пять тысяч дает за прописку.

— Сколько? — ахнула тетя Варя. — И ты хочешь сказать мне, что это честный человек? Не может быть! Мошенник какой-нибудь!

— Он с Севера приехал. Оклады там высокие, поднакопил. — И еще помолчав, сказала: — Тетя Варя, я вас не неволю, как хотите! Просто я подумала, деньги вам не помешают, а дом в зиму все равно пустой стоит. В мае он уедет. Всего на полгода.

— Такие деньги заработать хорошо, а просто получить не за понюшку табаку не годится, — упрямо стояла на своем Варвара Игнатьевна.

Время приближалось к пяти. Нужно было срочно звонить домой. Серафима Евгеньевна истерично требовала, чтобы все члены семьи Субботиных обязаны были сообщать, если задерживались. Пренебрегал этим правилом, забывая, только Володя. Но ему прощалось все. Надя надела пальто и вышла к будке позвонить домой. К телефону подошла Татьяна.

— Танюша! Я к тете заехала, старую шубейку взяла, с Трефом гулять, в магазин ей сбегаю, хорошо?

— Долго не задерживайся, Вовка обещал вечером звонить! Не забыла? — напомнила она.

«Черт бы подрал Лису со своим Хмырем», — ругнулась Надя, вспомнив, что после девяти обещал звонить Володя. «Приедут, скажу, тетя отказалась, и пусть чешут куда хотят». Она зашла в булочную, купила свежий хлеб и хотела напроситься к тете на чай, но та усадила ее обедать. Больше она решила ни слова не говорить о Валиной просьбе. Но неожиданно за обедом тетя Варя сама вспомнила и заговорила:

— Я, Надюша, тридцать лет учительствовала, а таких денег и в руках не держала.

Надя, молча, ковыряла вилкой картофельную котлету с грибной подливкой.

— На такие деньги дом заново перестроить можно! — продолжала тетя Варя в задумчивости. — Крышу железом покрыть, забор новый поставить, да еще на сарай останется.

После чая, собирая посуду со стола, она остановилась с чашками в руках:

— Посмотреть бы, что за человек, если порядочный…

— Тетя Варя, как хотите, я вас не неволю! — еще раз повторила Надя. — Просто я подумала, деньги вам пригодятся, а в зиму там делать нечего.

— Так-то так! Да ведь если б знакомый! Начнет дебоширить, пьянствовать! Дом спалит. Хоть застрахован, да жалко!

— Он вроде не пьет! — сказала Надя, уже сожалея, что связала себя словом.

— Познакомиться заранее надо бы. Может оказаться пьянчугой, куда его тогда?

— Хотите, я могу пригласить его. Познакомитесь… — Надя взглянула на часы. Седьмой час. «Если не согласится, встречу их на улице, чтоб и в дом не показывались».

В дверь позвонили. «Неужели они? — испугалась Надя. — Не выдержали!»

Это оказался Митя.

— Я за вами, Надежда Николаевна, хозяйка просила заехать.

— И не лень тебе, Митя, на край Москвы за мной пилить?

— Приказ начальства — закон для подчиненных! — широко улыбаясь, произнес Митя.

— Здравствуй, Митя! — встретила его в коридоре Варвара Игнатьевна. — Пусть еще побудет. Сама доберется. Не барыня! Нечего на казенных машинах раскатываться.

— Это не моего ума дело, по мне, как скажут, — сказал, покраснев, Митя и сердито хлопнул дверью.

— Обиделся! Ишь, здоровина, об лоб поросенка убить можно! Пристроился в холуях! «Хозяйка» у него! — сердито проворчала тетя Варя. — А знаешь, Надя, если у тебя телефон этого гражданина есть, пригласи, может, и понравится мне, тогда я решу.

Надя, набросив пальто, вышла в подъезд и постояла там немного. Потом вернулась:

— В семь будут!

К приезду Вали тетя Варя почти совсем согласилась, но все еще повторяла:

— Посмотрю, посмотрю, что за человек!

Однако переоделась. Надела серую крепдешиновую блузку и синюю суконную юбку, а на ноги туфли вместо старых шлепанцев. И даже, как показалось Наде, подвела брови и попудрила нос. Надя сидела скучая, время от времени поругивая себя за то, что ввязалась в ненужное дело, глубоко уверенная в том, что Вольтраут не пощадит ее при случае, несмотря на самые дружественные заверения. Дома тоже сидеть не хотелось. Татьяна лезла с расспросами об ее успехах в консерватории, и от этого хотелось выть по-волчьи. Когда позвонили в дверь, тетя Варя, изобразив на лице любезную улыбку, сама поспешила открыть. Надя, сгорая от любопытства, не вытерпела и тоже поднялась навстречу. «Охота взглянуть, какого такого «зека» подцепила Вольтраут».

В коридоре в целях экономии висела под матовым стеклянным колпаком неяркая лампа, поэтому Надя никак не могла разглядеть гостя. Заметила только, что он чуть выше среднего роста, широкоплечий и темноволосый.

«Володька мой повыше будет, а про Клондайка и говорить нечего», — про себя отметила она. Но, когда Варвара Игнатьевна пригласила их в комнату и зек представился, назвав себя Валерием Михайловичем, Надя понимающе улыбнулась Вале. Зек был не старше сорока лет, яркий и красивый мужчина. Он галантно приложился к руке тети Вари, потом к Надиной. Душа ее сладко запела, как всегда, от встречи с красивым. Глаза у него были удивительного синего цвета в тени черных ресниц. Смуглый, с легким румянцем на скулах, цвет лица производил впечатление свежести и здоровья. Небольшие черные усики, прозванные в народе «злодейскими», над верхней, чуть полноватой губой подчеркивали великолепные белые, крепкие зубы. Густые блестящие черные волосы, гладко зачесанные со лба назад, слегка были тронуты на висках сединой.

«Ничего зек! Годится! Молодец Лиса Патрикеевна! — подумала Надя — Не стыдно такого отбуксировать за «бугор». Там таких за деньги в фильмах показывают. Да и в Магадане, верно, не густо!»

Она искоса посматривала на Валиного знакомого, пока он выкладывал на стол из блестящей «не нашей» сумки всевозможные яства. Вина не было, что должно было решить в его пользу. Тетка отправилась ставить многострадальный чайник, а Валя тотчас быстро спросила:

— Ну, как?

— По-моему, порядок!

Потом тетя Варя достала из своих запасов вишневую наливку своего производства и сразу оживила стол. Валя немедля заговорила о деле, а Надя, не слушая ее, думала совсем о другом: «Действительно, вовремя умер Сталин, а то сидеть бы тебе, Вольтраут, в хлеборезке, это в лучшем случае, и «ждать у моря погоды». Повезло тебе, Анна Вейгоца, по прозвищу Выдра».

Она видела, как оживленная и приветливая тетя Варя обратилась к нему, спросив какую-то незначительную мелочь. Он вежливо выслушал ее, кивая головой в знак согласия.

Она спросила еще, и он обстоятельно и терпеливо стал объяснять ей что-то, чего Надя уже не понимала напрочь. Она сидела с полной чашкой чая в руке, оцепеневшая от неожиданности, слушала, слушала его голос. Этот голос, с едва уловимым, как и у Вольтраут, легким акцентом, с мягким «г», она слышала раньше! Певучий, ласковый баритон был ей знаком! Только тогда он был отрывистым и жестким. И лицо его она тоже видела, но вот где? Где? Где? Он улыбнулся, и глаза его заискрились в лучах ресниц, он слегка нахмурился, и Надя вспомнила: «Он! Точно он! На волка похож! Только тогда в ушанке был и без усов!».

Не это ли красивое лицо она чуть не полоснула лопатой, когда, выбиваясь из последних сил, старая Ночка замедлила бег саней?

Улыбаясь Наде своей подкупающей улыбкой, он протянул ей рюмку, и она едва сдержала себя, чтоб не вскрикнуть. На большом пальце правой руки у Валерия Михайловича не было ногтя. Руку с культяпым пальцем она хорошо запомнила, хотя видела всего не больше минуты в щель дощатой перегородки, в пекарне. Ужас ледяным параличом сковал все ее существо. Как сквозь сон, она услышала свой собственный глухой голос:

— Я не пью…

— Надя учится петь в консерватории, — поспешила объяснить тетя Варя.

К счастью, столбняк ее длился недолго, затем ее бросило в жар, и щеки ее запылали. Усилием воли она взяла себя в руки и заставила улыбнуться ему в ответ. Ощущение близкой опасности и тревоги охватило ее, но не испугало, страх исчез. Наоборот! Ей предстояло сыграть самую ответственную роль в своей жизни. «Должно быть, так ощутила себя Юдифь!».

Она сидела, как зачарованная, не веря своим глазам и улыбаясь, неотрывно смотрела на него. Мечтательная и отрешенная улыбка, казалось, прилипла к ее губам. «Вот он какой, Василь — «Козырной Туз». Гроза комсомольцев и евреев города Львова! Настал наконец долгожданный день, о котором она и мечтать не смела. Только не выдать себя, свою грозную, тревожную радость, не перехлестнуть эту радость через край, чтобы не почувствовал он, как напряглось и слепилось в комок вместе с бешено запрыгавшим сердцем, все ее существо.

Всматриваясь в его завораживающие глаза, она ни на миг не упускала из вида, что перед ней Василь — убийца Клондайка, и это из-за него она обречена молчать целый год, да, еще неизвестно, не на всю ли жизнь? Это он, «Козырной Туз», такой красивый и статный, похожий на заграничного киноактера, разъезжал по городу Лембергу, как называли немцы Львов, на «Опель Адмирале» со своей подружкой Анной Вейгоцей, отыскивая зорким взглядом и принюхиваясь к своей очередной жертве. Сколько же их было на твоей совести, волк?

— Тетя Варя! — воскликнула она, пожалуй, излишне горячо, как сама почувствовала, — Неужели вы откажете моей Валюше и ее другу? Ну что вам стоит?

— Хорошо, хорошо, я завтра же дам ответ.

— Почему же не сегодня? — искренне огорчилась Надя.

От Вали не укрылась особенная заинтересованность Нади ее другом. Зная его воздействие на слабый пол, она по-своему истолковала чрезмерное внимание Нади, с каким она впивалась глазами и слушала каждое слово ее «зека».

— Покажите мне туалет, — шепнула она на ухо Наде.

Когда они вышли, Валя стремительно прошла в кухню и горячо зашептала:

— Надя! Я вижу, Валерий произвел на вас впечатление! Поверьте мне, дорогая Надя, бойтесь его, не встречайтесь с ним, это очень опасный человек! За его красивой внешностью, прячется черная душа, ад!

— Неужели? — Надя широко открыла глаза. Больше сказать или спросить от неожиданности Валиных слов она не нашлась. От внутреннего напряжения, ее, как в лихорадке, била дрожь.

— Я поклялась ему вытащить его за кордон, и я выполню обещание, но вы не вставайте на моем пути! Обещайте мне?

— Валя! Клянусь тебе, — тут голос Надин задрожал от волнения, — клянусь бессмертными душами дорогих мне людей, как только я отвезу его к тете, я больше не увижусь с ним никогда!

— Я верю вам, — сразу успокоилась Валя.

Деньги тетя Варя не взяла, но по всему было видно, она уже согласилась. Провожая Валю с ее «зеком» до остановки такси, Надя, прощаясь, сказала:

— Будь у себя с утра, я позвоню, тетя согласилась.

— Вы уверены? Почему же она не взяла деньги?

— Сказала, возьмет, после прописки.

— Поторопите, ради Бога, пожалуйста! Мне нужно быть послезавтра в Мюнхене. Меня ждут, я и так задержалась…

— Можешь быть спокойна. Все будет, как задумано, — заверила Надя.

— Ну как? — еще не успев снять пальто, спросила она.

— Ни за что! Ни за какие миллионы! — сердито отрезала Варвара Игнатьевна.

— Это почему же? — опешила от такого решения Надя.

— Я им ни на грош не верю, обоим! Он не тот, за кого выдает себя. Я сразу поняла. По-моему, он шпион!

Надя искренне рассмеялась.

— Нет, тетя Варя! Кто угодно только не это, уверяю вас!

— Возможно, возможно! Но я не имею ни малейшего желания ни встречаться с ними, ни иметь дела! Уж уволь меня, прошу!

«Излишняя осторожность на сей раз не обманула мою тетю!»

АПОФЕОЗ

В ту ночь Надя от всего сердца молилась, призывая на помощь все силы небесные. До рассвета она рылась в памяти, собирая по крохам все, что знала о «Козырном Тузе» от отчима Клондайка, полковника МГБ, от начальника режима, капитана МВД, Павиана (фамилию напрочь забыла), о чем ей целый вечер толковала в госпитале медсестра Пашка толстоносая:

«Девчат наших на рентген водили, на шахту «Капитальную», так Марийка Остапенко, наша, со Львова, признала Василя!»

— «И что? Не заявила о нем? — спросила тогда Надя.»

«Ты что? — ужаснулась Пашка. — Кому охота под нож лезть? Он же бандит! У него дружки остались там! Страшно сказать, что наделают: родичей вырежут, хату запалят. Они еще там!»

— «Это бандеровцы?»

— «Нет! Бандера ОУНовец, самостийник, «за единую неделимую»! А Василь натуральный бандит. Ему все едино, что грабить, что убивать! Уголовник! Он было в «СС Галичину» приткнулся, в УПА подался, да только Тур его чуть не расстрелял за грабежи».

— «Ошибаетесь! Вольный его убил», — заявил полковник Тарасов. — «Опасный преступник, объявленный во всесоюзном розыске еще со времен войны… Скрывался по чужим документам… Эстонец, Эльдар Уго, опознал его, не побоялся…» — сказал ей Павиан.

«Я ведь тогда и не очень-то поверила Пашке, не прислушалась, не расспросила ее как следует. Не до того было. Единственно, когда уже прощаться пришла, задним числом догадалась спросить:

«А как же он мог узнать, что Выдра в Воркуте?»

— «Чего проще? Письмо своим переправила, да и только!» «Какой счастливый случай послал мне Бог. Ведь это чудо! На ловца и зверь бежит! Не хочется верить, что такая удача может быть!»

Как она задумала воспользоваться этой удачей — сама себе не сказала бы. Даже в молитве Всевышнему. Но знала!

Утром, после завтрака, Надя подождала, когда уйдет с кухни Серафима, и, прошмыгнув по коридору, постучала в кабинет ко Льву. Лев собирал со своего письменного стола в свой объемистый портфель бумаги. Лицо его было озабочено чем-то и, как никогда, похоже на львиное.

— Алексей Александрович! — начала она после того, как он предложил ей сесть. — Я хочу уехать к Володе!

— Как? — удивленно спросил он. — А как же твоя учеба?

— Я взяла на год академичку…

— Не знаю, родная, не знаю, это тебе решать!

— Я решила. Я к вам не за советом пришла. Мне срочно нужен билет!

— Да ты что же так? Билет не проблема, но обмозговать надо, не торопись!

— Нам плохо друг без друга… Я решила.

— Уговаривать не стану, смотри, не пожалей. Путь неблизкий. До Ташкента самолетом, а там еще на перекладных…

— Где это?

— Джезказганская область!

— Джезказган! Это что, лагерь? — Надя страдальчески сморщилась, как от тупой боли.

— Вроде лагеря, закрытая зона.

— Заключенные! — в ужасе прошептала она, вспомнив его подозрительный адрес «п/я», как в Воркуте.

— Нет! — рассмеялся Лев. — Зачем же заключенные. Зона спецобъекта, вход по пропускам.

«Значит, точно лагерь».

— Опасно там, зеки все время бунтуют, восстания одно за другим, вот в пятьдесят четвертом, когда мы с Володькой женились, тоже восстание, — горячо, с тревогой зашептала Надя и еще больше утвердилась в своем желании ехать. Внезапно она замолчала и взглянула на Льва. Он смотрел на нее изучающе, с любопытством и чуть насмешливо. «Прямо как Володька».

— Кто же тебя, дочка, так напугал заключенными? — тепло и ласково спросил он.

Надя уже раскрыла было рот сказать ему, что знает, жила в закрытой зоне, ходила и под конвоем, и по пропускам, да вовремя спохватилась.

— Я не боюсь! Там почти одни политические, — сказала и действительно струсила: «Сейчас он спросит, откуда я знаю?» Но не спросил, а посмотрел на Надю по-доброму и сказал:

— Освободились они все, твои политические.

От таких его теплых слов она похолодела:

— Почему это мои? Они не мои, а государственные, — пробормотала она смущенно. «Он знает обо мне! Конечно, знает! Неужели спецотдел Академии наук не поставил его в известность, о том, кто его новая родня, такого быть не может. Такого просто не бывает!». — Я бы хотела уехать завтра, если возможно, и поездом.

— Завтра, так скоро? — удивился Лев.

— Да! И еще одно… — Надя замялась.

— Говори быстрее, я и так запаздываю…

— Вы умеете хранить секреты? — быстро выпалила она.

— Смотря какие! Государственные и чужие могу, а свои не приходилось!

И, по тому, как он понимающе улыбнулся ей, Надя окончательно утвердилась в своем предположении: «Ему все известно, все мои прошлые похождения. Тем лучше!»

— Прошу вас, Алексей Александрович, я хочу сама рассказать все о себе Володьке.

Лев развел руками.

— Только так, а не иначе, впредь, обещаю тебе, наши с тобой секреты хранить, как государственную тайну!

И ласково погладил ее по голове. Чуткая на ласку, Надя такое вынести спокойно была не в силах и, перехватив его руку, порывисто прижалась губами.

— Спасибо, отец!

— А вот это и не надо! — строго сказал Лев и отвернулся, стал застегивать пряжки портфеля.

За два года, прожитые в семье Субботиных, Надя успела полюбить Льва — за теплоту, за доброту к людям; за увлеченность своей работой и полное отсутствие мелочности в характере и еще за то, что из двух своих детей больше любил свою калеку дочь, молча страдая из-за ее уродства, а не благополучного, всеобщего любимца Володю.

Ей часто приходила на ум мысль спросить Льва: «А знали ли вы, что творилось в те годы, когда вы успешно росли как ученый? И сколько ученых томилось в сталинских застенках, возможно, не менее талантливых и способных, чем вы? И можно ли было жить в то время, не зная об этом? А если и знали, то как относились ко всему? Радовались? Пугались? Или увлеченные своей наукой, были далеки от происходивших событий? Для меня это важно — я ведь теперь Субботина, мне предстоит быть продолжательницей вашего рода, и мне не безразлично что вы думаете о том времени. Так же, как и я? Или?..

В один прекрасный день я расскажу вам о Воркуте, о 2-м Кирпичном, о Безымянке, где уголовники забивали лопатами в талую глину доходяг и обессилевших пленных, а начальство знало и молчало: выбраковывали нерабочую силу. Не забуду рассказать и то, что шепотом, под великим секретом, мне поведала Антонина Коза: о леденящих душу расстрелах, которыми руководил оборотень по имени Кашкетин, и то, что рассказал мне Валек, о расстрелах уже после смерти Сталина, когда по вине Генерального прокурора СССР Руденко, были расстреляны больше полусотни заключенных на 29-й шахте Воркуты». Но понимала, еще не время, они еще напуганы говорить вслух.

Чуть позже она вышла с Трефом. В телефонной будке трубка была срезана «под корень». Будущие зеки забавлялись, срезая трубки, или просто, — били стекла. Пришлось поискать «здоровый» автомат. Валя, видимо, ждала звонок и сразу же сняла трубку.

— Подходи через час на прежнее место!

— Как там? — спросила Валя.

— Порядок! Тепло волнуйтесь, подробности письмом! — Надя засмеялась и шлепнула трубку на рычаг.

Погуляв еще, для приличия, с Трефом, она пошла домой и собрала свой чемодан, купленный ею в ГУМе перед поездкой в Сочи после того, когда она так удачно спела на экзамене и была переведена на второй курс. Зная Валину дотошную пунктуальность, вышла из дому чуть раньше, но уже Валя стояла, дожидаясь ее у афиши Большого театра, и внимательно читала репертуар на третью декаду ноября.

— Быстро шагаем в метро, здесь холодно стоять! — бросила, не останавливаясь, на ходу Надя.

Люди спешили на работу, потоком вливаясь в двери метро, и никому не было дела до двух дамочек, остановившихся около телефонов-автоматов.

— Тетя согласна! — едва переведя дух, произнесла Надя. — Но пришлось просить тестя, чтоб дал машину после работы.

— Машину? Зачем? Разве не на поезде?

Зеленые глаза Вольтраут смотрели настороженно, с недоверием, как показалось Наде.

— Шофер повезет тетю Варю одну, а мы с Валерием Михайловичем едем поездом, четырнадцать пять. Они будут на месте раньше нас, поезд идет почти со всеми остановками.

— Почему такие изменения?

— Тетка совсем было отказалась ехать, нога разболелась, говорит: «Нога пройдет, тогда поеду», а на машине согласилась.

— Спасибо, Надя! А шофер с ним не встретится? — осторожно спросила Вольтраут.

— Думаю, что нет, Митя поспешит обратно! А что тут такого, если и встретятся?

— Ничего! Тебе бы не было неприятности. Увидит Валерия, что подумает?

Надя недобро усмехнулась:

— Жена Цезаря вне подозрения, — и быстро добавила: — Иди, лови своего зека и скажи ему так: пусть садится в третий, от головы, вагон, и на левую сторону. Запомнила? И не беспокойся, все будет, как задумали!

— Надеюсь! — сдерживая волнение, одними губами тихо прошептала Вольтраут.

— Да, вот еще! — вспомнила Надя. — Какие у него документы? Паспорт? Справка об освобождении?

— Зачем ему справка? У него чистые документы. Разумеется, паспорт, трудовая книжка…

— Военный билет? — чуть не вскрикнула Надя.

— Нет, он не военный, он инженер-нефтяник из Азербайджана.

«Слава Богу, не Клондайка», — успокоилась Надя. — Скажи ему вот еще что: как сойдет с поезда, пусть идет за мной следом, но сразу не подходит. Четырнадцать пять, не забудь! Все поняла?

— Все! Я на вас надеюсь, Надя! Вот, возьмите для своей тети. — Она достала из сумочки небольшой пакет в газетной обертке.

— Что это? — отшатнулась Надя.

— Деньги за прописку.

«Нельзя не брать, она может заподозрить неладное», — сообразила Надя, засовывая сверток в свою сумку.

— Сейчас же поеду отвезу ей. Валя протянула руку:

— Ну, с Богом!

— Прожили мы с тобой бок о бок, а я и не подозревала, что ты можешь кого-то любить, — сказала усмехнувшись Надя, не замечая протянутой руки.

Валя помрачнела, рука ее безжизненно опустилась.

— Вам этого не понять, — произнесла она вполголоса. — Это как горб, когда не хочешь, а все носишь на себе. Кроме любви, существует еще чувство товарища, долга, чувство плеча.

Прощаясь, она сказала:

— Я обязательно буду в мае и заберу его, у меня есть договоренность с Брюстером.

— А нужен он тебе там? — с сомненьем спросила Надя. — Ты же говорила, что твой муж…

— Нет, нет! — торопливо перебила ее Вольтраут. — Это вопрос решенный, он здесь оставаться не может.

«Не останется! — угрюмо подумала Надя. — Чувство долга у меня тоже есть!»

— Ну, прощайте! — еще раз протянула руку Вольтраут. — Кто знает, когда свидимся. Я выполню условие, не позвоню.

— Я тоже! — уверенно произнесла Надя и пошла вниз по лестнице, в метро. Дойдя до поворота, она обернулась. Валя стояла на том же месте, у телефонов и смотрела ей вслед. Увидев, что Надя обернулась, она слегка приподняла руку в длинной коричневой перчатке и помахала ей.

Когда Надя вышла на перрон Киевского вокзала, состав еще не подавали и она, чтоб не замерзнуть, прогуливалась по платформе, незаметно посматривая по сторонам, надеясь увидеть «Туза» или, как она его окрестила, «Волка». Время от времени ее охватывал панический страх, и она была готова бежать без оглядки, но тут же убеждала себя: «Силы небесные задумали помогать мне, такого стечения обстоятельств не будет, все складывается как нельзя лучше! — и тогда она снова была готова выполнить задуманное. «Только бы он не раздумал, не испугался, не заподозрил волчьим нюхом».

В средние вагоны садилось меньше пассажиров, чем в передние и задние, поэтому Надя выбрала третий от головного. Когда подали состав, она одна из первых вошла в вагон и села у окна, с левой стороны. Долго, не оглядываясь, она смотрела в окно и только после Апрелевки встала и повесила сумку на крючок. Молниеносно окинув взглядом вагон, она обомлела: Волка нигде не было — ни спереди, где ей хорошо было видно пассажиров, ни сзади. Что-то случилось, почему-то сорвалось! Возможно, он опоздал, передумал, а может быть и узнал ее.

Это могло случиться, если Вольтраут напомнила ему происшествие со спасением Горохова. В Киеве они встречались, это ясно, но долго ли общались? Было ли у них время предаваться воспоминаниям? Надя решила вернуться. Следующая остановка в Наро-Фоминске. Она, недолго думая, сняла с крючка свою сумку и двинулась к выходу, намереваясь пересесть в обратный путь. Но, едва состав остановился, и передние пассажиры вышли на платформу, как в дверь, наперерез выходящим, протиснулся Волк. Надя сразу узнала его и повернула обратно. Место ее было еще не занято, она села и, вынув из сумки книгу, принялась «читать», время от времени переворачивая страницы. Краем глаза, ей было видно, как Волк два раза выходил в тамбур курить, и, чиркая спичкой о коробок, закуривал, не снимая с правой руки черной кожаной перчатки. В ее сторону он не взглянул, и Надя не была уверена, заметил ли он ее вообще.

Рядом с вокзалом делал поворот вокруг сквера автобус, направляясь в центр города. Надя, не оборачиваясь, пошла к остановке, чувствуя его шаги, за своей спиной.

Улица Огарева почему-то была освещена только в самом начале единственным тусклым фонарем, и тот раскачивался на ветру, угрожая погаснуть совсем. Идти было крайне неприятно. Большинство домов с наступлением темноты закрывались наглухо ставнями, через их щели едва пробивался наружу свет. «Восьми нет, а ни одной души не видно». Однако она сейчас совсем не желала встречаться с людьми, а тем более со знакомыми. В темноте за деревьями она чуть было не прошла мимо дома тети Вари. Дом стоял последним на перекрестке и, дойдя до угла улицы, она остановилась.

— Заплутались? — услышала она вкрадчивый голос из темноты.

Вместо ответа Надя легко поднялась на крыльцо и достала связку ключей, взятую вчера из ящика кухонного стола, где их хранила Варвара Игнатьевна. Перепробовав три ключа безуспешно, четвертым замок открылся. Потом она сняла еще один с петель, огромный висячий замок, после чего дверь со скрежетом, негостеприимно распахнулась в сырую тьму.

— Ни зги не видно, — пробормотал Волк, споткнувшись о порожек.

Надя сразу же провела его в кухню с окнами в сад. Электричество было отключено, видимо, опасаясь грабителей, хозяйка вывинтила пробки. Надя помнила, где находилась 25-линейная старинная керосиновая лампа, и, открыв еще одним ключом комнату, попросила Волка посветить ей спичкой. Лампа стояла тут же, у двери, на маленьком столике, куда Надя ставила торт, приезжая к Варваре Игнатьевне.

Нетопленный дом выглядел холодным, неприветливым и зловещим. Она вышла в сени, захватила охапку сухих дров и растопила кухонную плиту. Волк сел у стола, мрачный и насупленный.

— Когда тетка должна приехать?

— Да вот, с минуты на минуту.

— Холодрыга зверский, хоть чаю согрей!

— Воды нет, пойдете за водой?

— Далеко?

— Колонка за углом, темно там!

— Давай ведро!

— Вы тише громыхайте, соседи услышат, подумают, воры без хозяйки залезли!

— Какие соседи? Трущоба… — недовольно буркнул Волк.

— А я и не говорила, что тут дворец, могу проводить обратно!

Волк схватил ведро и отправился на колонку. Надя прислушалась к его шагам и, когда бешено залаяла соседская собака, быстро достала из сумки завернутую в свой белый пуховый платок бутылку водки и запихнула в кухонный шкаф. Плита, весело потрескивая сухими поленьями, дружно разгорелась, и не прошло часу, как в кухне стало тепло, а на раскаленной докрасна плите сердито шипел чайник. Надя вышла в сени и отворила дверь в сад.

— Ты куда? — спросил Волк.

— Надо! Сейчас вернусь.

Она вышла через заднее крыльцо и посмотрела на кухонное окно, закрытое ставней. Свет пробивался едва заметными ниточками. Затем обошла дом кругом через огород и, отодвинув в сторону две планки, пролезла через забор на улицу. С улицы дом казался мертв и необитаем. Она крадучись поднялась на крыльцо, продела в петли замок и защелкнула его. Тем же путем вернулась обратно.

Свою хозяйственную утварь тетя Варя отнесла на сохранение к соседям, и чай пить пришлось из алюминиевой кружки и граненого стакана, который служил для зубных щеток. Надя достала из сумки колбасу, сыр и белый батон, выложила на стол и порезала старым, ржавым ножом, других не было. Волк тоже открыл свой портфель, там оказались кое-какие консервы и бутылка водки.

— Что это еще? Зачем водка! — сердито спросила Надя.

— Для сугрева! Промерз до последней косточки! — миролюбиво ответил он.

— Вот что! — недовольно сказала она. — Если тетя Варя нас застанет с водкой, выгонит тотчас!

— А мы не пойдем! — сказал с улыбкой Волк, и красивое лицо его стало сразу и добродушным и приветливым.

«Какая обманчивая внешность, — ужаснулась Надя — Улыбнулся — и на человека похож, а ведь оборотень, волк!».

— Я за вас ручалась, Валерий!

— А ты поди дверь запри, успеем убрать со стола!

— Ну-ка, взгляните, сколько времени, — попросила она, наливая кипяток в кружку и стакан.

— Без пятнадцати десять!

— А, пожалуй, она завтра приедет. Шофер побоится четыреста километров на ночь ехать!

— Каких четыреста? — встревожено забеспокоился Волк.

— Таких. Считайте, почти двести сюда, да столько же обратно. Дорога плохая, машину пожалеет. Да приедет! Куда она от своего дома денется, — уверенно сказала Надя.

Он уже откупорил бутылку и шарил глазами по столу, куда бы налить. Не обнаружив никакой посуды, выплеснул прямо на пол чай из кружки и Надиного стакана и разлил водку.

— Я водку не пью, мне категорически запрещено, я петь учусь.

— Знаю, слышал! Но трохи можно! За компанию, говорят, жид удавился!

— Ладно уж! — согласилась она, — за исполнение желанья, так и быть выпьем. — Но тотчас в испуге вскочила. — Слушайте, а дверь-то у нас не заперта!

— Тьфу, леший тебя дери! Я думал, что… Иди, запри!

— Вы идите! Там темно, я боюсь, — с виноватым видом сказала Надя и подала ему ключи. — На улицу не выходите… Вот этим запрете.

Волк взял ключи и, чиркая спичкой, пошел запирать дверь, натыкаясь в коридоре на стены. Надя мгновенно выплеснула водку в ведро с водой и зачерпнула воды.

— Ключи не потеряйте, — предупредила она, когда Волквернулся. — Вон, в шкаф положите, на полку. Тетя Варя всегда там ключи кладет.

— Ей! — воскликнул он, отворив створку шкафа. — Тетка твоя не только ключи сюда прячет! А говоришь, старуха не пьет, для чего тогда водку держит?

— Для огорода! Весной за водку вам огород пахать будут. Она огород хороший сажает, огурцов одних пропасть! Где-то тут, в подполе у нее, только я не полезу, хоть убей! Боюсь!

— Эх ты! Горе-бандитка, темноты боишься! — снисходительно произнес он.

— Кто же вам сказал, что я бандитка? Анна? — нахмурив

брови, обиженно воскликнула Надя.

— Какая Анна?

— Анна Вейгоца, подружка ваша…

— А ты откуда знаешь Анну? — насторожился Волк, впиваясь в нее глазами.

В неверном свете керосиновой лампы Наде почудилось, что глаза его сверкнули, как два красных угля. «Держись», — шепнул бес.

— Да ты что, Василь, очухайся! В прятки со мной вздумал играть? Я же от Анны все про тебя знаю, еще когда и в глаза не видала! — воскликнула она, переходя с ним на «ты».

— Что знаешь? — спокойно спросил он, но Надя всем своим существом ощутила явную угрозу в его голосе, опасную для себя.

— А то и знаю! — игриво засмеялась она, кокетливо передернув плечами. — Что ж я кого попало в дом к тете привела бы?

— Что? — еще раз переспросил Василь, не спуская с нее глаз ни на миг.

— Со школы вы путались! Любовь до гроба, дураки оба! Но Василь не принял ее шутки, а продолжал ощупывать взглядом настороженных глаз ее пылающее лицо.

— А еще что? — медленно спросил он.

— Что? Что? — возмутилась Надя. — Ты что, в самом деле? Тебе Анна не говорила, что мы с ней десять лет из одного котелка баланду хлебали?

— Это я знаю! А что ты знаешь?

— А то и знаю, любовник ты ее! — выпалила она. — На «Капиталке» пристроился, ждал ее. Письмо твое показывала. А теперь тебя за «бугор» с собой возьмет.

— От сучня! — грохнул кулаком по столу Василь.

Надя едва успела подхватить на лету бутылку, но не удержала, и та покатилась по столу, разливая остаток водки, пока не свалилась на пол.

— Чего ты воюешь? Разве нет?

— Вода у вас, у бабья, в заднице не держится! Вот чего!

— Знаешь, друг сердечный! — обиженно сказала Надя. — За десять годков мы много о чем с ней переговорили. Неужели, если бы она мне не доверяла…

— Сучка! — повторил он еще раз, но уже более миролюбиво, успокаиваясь…

— Я ее сперва за немку приняла, сторонилась, а потом, когда она раскололась, что не немка вовсе, тут уж мы сдружились. Я тогда посылки получала, — задумчиво сказала Надя.

В кухне стало жарко, Василь снял пиджак и тоже задумался, терзая вилкой кильку.

— Что же ты такой умница, голова, как сельсовет, а не ушел со своими?

— С какими своими? — спросил Василь, мрачнея и хмурясь.

— Ну, со своими ребятами, «галичанами», из Нахтигаль?

— Ушел бы, кабы умнее был. Значит, не умен! А куда идти?

— Не знаю! Куда все драпали? В Аргентину, в Канаду, в Бразилию…

— Значит, дурак! — рявкнул он.

— Да, не умно! — поддержала Надя. — Сейчас где-нибудь в Париже гулял бы. Это тебе не в Старом Самборе в лесу отсиживаться! — и пригубила свой стакан.

— Как ты пьешь? — рассерженно крикнул Василь. — Смотреть противно, как цедишь!

— Экономлю! Продлеваю удовольствие! — искренне сказала Надя, радуясь, что все идет так, как она себе задумала.

— А ты не экономь! У бабки вон, в шкафу, стоит, возьмем взаймы.

Василь полез в шкаф за бутылкой и тут же откупорил ее, собираясь разлить. Надя быстро прикрыла свой стакан.

— Куда льешь? У меня есть, и ты тоже давай заканчивай, до утра не просохнешь!

— Было бы с чего просыхать! — И налил себе полную, доверху кружку.

— А все же, Василь, плохо тебе вот так, по чужим документам, как крысе, прятаться, обидно! — сказала, сожалея, Надя.

Лицо его, такое свежее, румяное, сразу потемнело и осунулось, и весь он как будто полинял, стал бледным и угасшим.

— Пока проживаю! — помолчав, сказал он глухо.

— Анна говорила, опознали тебя девчата, когда на рентген к вам на «Капиталку» их водили.

— Было! А я и знать не знал. Недавно сказали…

— Рузя со Львова, не то Марийка тебя узнали…

— Да знаю я! — нетерпеливо перебил Василь. — Ты вот что скажи, в тетке своей уверена? Не «того» она?

— Чего «того?»

— Не чекистка она?

— Тю! С ума ты спятил! Учительница она, в младших классах ребят учила! Ты вот чего бойся, чтоб не узнал тебя кто-нибудь, а то чекисты быстро раскопают, кто откуда!

— Это в ваших книжечках они работают четко, вам, дуракам, темнят! А мы-то знаем точно: вся их работа по доносам. Донесут, значит, схватят. А кого? За что? Без разбора.

— Это ты верно! Немцы-фашисты лучше работали!

— Порядок у них был!

— Был, был! — подтвердила Надя. — Те разбирались. Коммунисты, комсомольцы, пионеры… Да кто же у нас не пионер, не октябренок? Не комсомолец, не коммунист? Беспартийный у нас и работы приличной не получит! Если балерина какая-нибудь вроде Улановой! Будто ты не знаешь! Из Африки приехал!

— А тебе-то чего? Чем не угодили? Или срок дали?

— Не нужны нам, вот чего! Свои надоели!

— То-то и есть. Насажали себе жидов на шею, полон Кремль, теперь сами не рады! К стенке, да из автомата!

— Ну, положим, тех, в Кремле, тебе не достать, руки коротки. Вы с Анной все по мелочи вылавливали, кого словить легко было, мелкую сошку! Она мне говорила… Волк самодовольно ухмыльнулся:

— Не только! И крупняк попадался! Очищать жизненное пространство от человеческого дерьма надо!

— Это ты верно! Надо, очень надо! — «Волк, настоящий волк, оборотень!» — глядя на него думала Надя, все еще не веря своим глазам. Ее кидало то в жар, то в холод, но страха не было, одно глубокое изумление. — Ты мне вот что скажи, а за что ты нашего лейтенанта порезал, а? — И замерла в ожидании ответа. «Что скажет?»

— Которого? — равнодушно спросил Волк.

— Весной, в мае пятьдесят третьего, после амнистии… Режимник у нас был. Чем тебе помешал?

— А тебе-то что? Что за дела?

— Так просто! На аккордеоне у нас играл.

— Капитан! Я помню, погоны капитанские! Пистолет нужен был. — Внезапно он прищурил глаза и впился в ее лицо. — А ты откуда знаешь? Этого Анна тебе сказать не могла. Откуда тебе известно? — быстро, не давая ей опомниться, спросил он.

— Галия, татарка с водокачки, мне сказала. Она в то время у пекаря в заначке была и видела тебя.

— Не было там никого, одни пекари!

— Была! Она в кладовой сидела, на мешках, где мука! А все же за что зарезал, как свинью, ножом, а! — опять, не унимаясь, спросила Надя, рискуя вызвать подозрение в насторожен ном и без того Василе, но сейчас для нее это был вопрос жизни и смерти.

— А он и есть свинья! Сам свою смерть шукал! Отдал бы сразу пушку, я, может, и рук марать об него не стал, а он драться полез. Да чего он дался тебе? Говорю, сам смерть шукал!

Надя так сильно впилась ногтями в ладонь, что ноготь сломался и поранил ей кожу.

— А документы зачем забрал?

— Чего? Или опять Галия?

— Нет, в зоне говорили.

— Я по ним билет получил, с Воркуты смотался.

— Значит, помог тебе наш капитан!

— Интересуюсь, а в зоне откуда узнали?

— Вольняшки сказали, что опознал тебя пекарь один, с пекарни.

— Это чучмек, что ли? Подлюга, встречу — шкуру спущу! — рявкнул, засверкав глазами, Волк и выкрутил фитиль. В лампе кончался керосин.

— Не встретишь, Василь, все теперь, у тебя другое на пути! — вкрадчиво заверила его Надя.

— Подлюга! — еще раз ругнулся Волк и разом махнул остаток водки из алюминиевой кружки.

— Ты хоть закусывай! — посоветовала ему она и, помолчав, сказала: — Они, видно, после тебя его обшарить хотели, вот и рассердились, что ты их опередил, — и улыбнулась ему странной, вымученной улыбкой, больше похожей на гримасу.

— Нет. Мы его далеко уволокли, до самого Кирпичного. Чучмек помог.

Надя встала, потому что почувствовала, как пронзительная, щемящая боль сжала сердце. Ей стало дурно от жарко натопленной плиты. Она распахнула настежь дверь, и холодный воздух из сеней слегка привел ее в себя. Постояв недолго, она снова села за стол против Волка и уставилась на него, пытливо всматриваясь в его осунувшееся лицо и покрасневшие глаза.

Когда бы хоть искорку, хоть намек на человеческое подобие доброты и милости почувствовала в нем Надя! Может быть, тогда бы простила… Но нет! Перед ней сидел волк в образе красивого человека и даже хуже — оборотень. Усталый и поникший, он уже не старался придать своему лицу любезно-приятное выражение, и оно было жестоким и злым.

«Должно быть, именно так лицо его выглядело, когда несчастной жертве удавалось ускользнуть из его рук», — подумала Надя.

Но таких было немного, и она нисколько не сомневалась в том, что не сейчас, позже Волк захочет разделаться с ней. Слишком многое ей было известно от болтливых языков. Но не теперь, а потому смело шла ва-банк. Сейчас он ее не тронет — ему нужна прописка, временное пристанище — перебыть до мая, до дней, когда его верная подруга повезет за «бугор».

Все было продумано и рассчитано, а лучшего места для волчьего логовища, чем Калуга, с ее прямой дорогой на Киев, Львов, оттуда в Старый Самбор и Карпаты, где еще оставались, по словам Пашки, его дружки-бандиты, и придумать нельзя.

На худой конец, он мог устроиться работать на один из заводов или фабрик, которыми изобиловала Калуга. Затаиться и ждать… Он точно знал, за ним придут, отыщут, не оставят. Навсегда и крепко связал черт веревочкой из преступлений его с сообщницей — Анной Вейгоцей, хоть и ясно почувствовала Надя, в последнее свидание с Вольтраут, та уже тяготилась своей связью. Любовь иссякла, оставался только страх за прошлое. «Чувство долга», как она сказала Наде.

Теперь она была уверена — оборотни существуют и не только в сказках.

Еще свежо было в ее памяти, что рассказывали ей зечки на Безымянке, работавшие на вскрышных работах в Безымянском карьере.

Снимая верхний слой тундры до глины, они натыкались на рвы, заваленные штабелями «мертвяков», Бог весть сколько времени пролежавших там, в нетающей земле, как в леднике.

Вольный прораб (фамилию его теперь напрочь забыла Надя, помнила только, что нашли его весной пятьдесят третьего повесившегося или повешенного прямо в галерее, где бегали вагонетки по канатной дороге через реку до кирпичного завода) рассказывал по пьянке зечкам, что покоились там тела зеков, расстрелянных еще до войны, одних из первых поселенцев Воркуты. Были они все контры — троцкисты со Старого кирпичного завода, как тогда назывался Второй кирпичный, перестроенный в конце войны пленными немцами по более совершенному образцу. И зверствовал, командуя расстрелами, вдосталь помучив несчастных, не то капитан, не то майор, по фамилии Кашкетин.

И, если верить тому, что рассказывал о расстрелах, осевших в его памяти как «кашкетинские», вольняшка-прораб, то сомневаться в существовании оборотней не приходилось.

Антонина Коза тоже знала о Кашкетине и, понизив голос до шепота, сказала Наде: «Были, были тогда, это нелюди!»

Стряхнув с себя задумчивость, она спросила Волка:

— Сколько там времени? Спать, наверное, пора!

Но он не ответил. Голова его тяжело ткнулась в лежащие на столе сложенные руки, глаза устало полуприкрыты. Казалось, он изо всех сил боролся со сном. Надя осторожно потрогала его плечо.

— Вы чего, спите, что ли?

— Не сплю, так придремал, двое суток на ногах!

— Идите в комнату, нехорошо за столом спать, тетя Варя утром приедет, а вы, как порося у корыта! Идите, я постелю.

Едва перебирая ногами, Волк дотащился до дивана и повалился мешком, как подкошенный. Надя сняла с кровати одну из маленьких подушек — «думок» и подсунула ему под голову.

— Ты чего? Чего? — спросил он и снова упал головой на подушку.

— Ничего! Спите спокойно, если можете, — прошептала она и вышла, тихо притворив за собой дверь.

С лампой в руке она быстро прошла на кухню, взяла свой стакан и его кружку и тщательно вымыла в ведре. Остаток водки из бутылки вылила в ведро, а в бутылку налила из чайника

кипятка. От горячей воды бутылка лопнула и донышко отвалилось прямо в ведро с водой.

Осторожно ступая по половицам, она вышла во двор и выплеснула ведро в отхожую яму, вместе с бутылкой, а пустое ведро поставила под водосточную трубу и вернулась в дом.

Немного погодя она зашла в комнату, где спал Волк. При неверном свете лампы лицо его казалось серым и угрюмым.

— Вставай, Василь, хозяйка приехала! — крикнула Надя.

В ответ, он не поднял головы и даже не пошевелился.

Напряженно вслушиваясь, она еще постояла за дверью, но, уловив чутким ухом его размеренное, спокойное дыхание, вернулась в кухню, достала из сумки белый пуховый платок, сбросив старый, в котором приехала, сняла с вешалки пальто и, запихнув все в авоську, вынесла на заднее крыльцо. В тот же миг движения ее стали четкими и проворными. На цыпочках она прошла в чулан и достала жбан с керосином. Отлила в ковш и так же тихо, по-кошачьи ступая неслышными шагами, вошла в комнату, плеснула на кровать, скатерть и занавески на окнах. Вторым заходом обильно смочила его драповое пальто и набросила ему на ноги. В спешке, она все же, мельком успела бросить взгляд на Волка и была поражена: во сне его лицо было безмятежным и значительным. «Оборотень!» — внутренне содрогнулась Надя. Затем полила половики, которыми был устлан пол в комнате, и, все еще прислушиваясь, достала из кухонного шкафчика связку ключей от дома и быстро положила их себе в сумку.

Точно рассчитанными движениями, аккуратно, не пролив ни капли на свою одежду, смочила керосином свой старый платок и положила его под дверь.

В коридоре она толкнула табуреткой жбан, и керосин быстро потек вдоль половиц, пробираясь в сени, под дверь чулана. Обжигая руку, сняла с лампы стекло и, вывернув тряпкой горящий фитиль до отказа, бросила лампу на пол, под дверь на свой платок.

Задыхаясь от едкого дыма, она замерла на мгновенье, но, убедившись, что платок вспыхнул и буйно загорелся, схватила с кухонного стола свою сумку и опрометью бросилась вон, через заднее крыльцо, где лежала авоська с ее вещами. Не запирая наружной двери, она выскочила в сад и, добежав до сарая, надела платок и пальто. Огородами выбралась на соседский двор. Собака соседей было залаяла на нее, но, узнав Надю, замолчала, приветливо махая хвостом.

На ходу заправляя платок под воротник пальто, она вышла через калитку соседнего дома, не забыв накинуть обратно крючок на калитке, и, пробежав темным переулком метров триста, остановилась — дальше идти она не могла. Ноги ее подкашивались и не держали. Она вынуждена была прислониться к забору, перевести дух и унять противную дрожь в коленях. Постояв недолго, она достала из сумки флакон с одеколоном «Гаяне», вымыла себе руки, а флакон бросила в канаву, слегка присыпав листвой. Где-то совсем рядом послышались торопливые шаги, и Надя поспешила укрыться за деревом. По противоположной стороне переулка прошли двое мужчин, оживленно переговариваясь промеж собой.

Пропустив их вперед на некоторое расстояние, она быстро двинулась дальше. Переулок кончился, и она вышла на широкую улицу имени Кирова, которую хорошо знала. Отсюда рукой подать было до кинотеатра «Центральный», куда она несколько раз ходила с тетей Варей, когда жила у нее в свой отпуск.

Как ей помнилось, с минуты на минуту должен был закончиться последний сеанс. И верно, едва она подошла к зданию кинотеатра, как раздался пронзительный звонок, возвещающий об окончании сеанса, ярко вспыхнули огни у подъезда, и тотчас двери распахнулись настежь. Через минуту толпа молодежи с хохотом, визгом и криками, выплеснулась потоком на улицу,

Незаметно смешавшись с толпой, Надя очутилась на площади Мира, не спеша прошла к Гостиным рядам — исторической достопримечательности Калуги и подумала о том, что не без пользы провела здесь свой отпуск. Ей нужно было обязательно вернуться к дому на улице Огарева, убедиться в том, что не напрасно приехала сюда.

По площади с ревом мимо нее пронеслись две пожарные машины. «Это туда, теперь можно идти», — решила она и пошла к дому, но не обратным путем, темными переулками, а по площади, по хорошо освещенным улицам. Огромное зарево до самого неба висело над местом, где недавно она оставила дом.

Несмотря на поздний час, народу набежало порядочно, но пожар тушить не спешили, а стояли и с любопытством глазели, как с пушечным треском разлетались в разные стороны огненные бревна и куски раскаленного железа с крыши, переговариваясь друг с другом междометиями.

Пожарники заливали из брандспойтов забор, не давая огню перекинуться на соседний дом. Между тем, огонь с неестественной быстротой пожирал остатки дома. На обгоревшем дверном косяке сиротливо болтался огромный замок.

Надя постояла еще, и, убедившись, что пожар затухает, не успев переброситься на соседние дома, пошла назад к площади.

«Ты его зарезал — прямо в сердце угодил, а я тебя сожгла, как оборотня», — торжествуя, прошептала она, не замечая, что по ее щекам ручьем текли слезы. «Я не хотела твоих мучений Волк, просто, чтоб ты не существовал больше, чтоб навсегда исчез с лица земли!»

У колхозного рынка остановился пустой, без пассажиров автобус. Двери были открыты, и она влезла вовнутрь.

— Ты, девка, чего уселась? Вылезай, приехали! — сказал пожилой шофер.

— Да вот, на пожар засмотрелась, на поезд опоздала!

— Какой пожар?

— На улице Огарева…

— А! — сказал он, небрежно махнув рукой. — Деревня и есть деревня, каждый год там горят. А ты не рассиживайся, я в парк еду. Теперь до утра жди! Кукуй!

— Послушай, милый человек! Довези Христа ради до Калуги-второй, на Киевский поезд. Мне в Сухиничи надо, на работу…

— Не, не могу. Я работу кончил…

— Я хорошо заплачу, — слезно попросила Надя.

— Не, вылезай! — Он отошел в сторону и закурил. Докурив свою папиросу, он бросил на землю окурок, плюнул на него и затоптал ногой. Потом подошел к двери, где сидела, упорно не вылезая, Надя. — А сколь хорошо?

— Сколько скажете…

— Сотню дашь?

— Дам! — обрадовалась Надя.

— Поехали!

На платформе станции Калуга-2 уже стоял поезд Брянск— Москва. Касса была закрыта, но Надя уговорила проводницу довезти ее до Москвы без билета. За пятьдесят рублей проводница, молодая, шустрая женщина, усадила ее на нижнюю полку в купе, где спали трое пассажиров.

К шести часам утра Надя добралась до дома и, никем не замеченная, нырнула, не умываясь, в свою постель. «Сон, какой кошмарный сон мне приснился», — сказала она, просыпаясь. — «Страшен сон, да Бог милостив», — вспомнила заклинание, какое надобно было сказать в таком случае, когда хочешь забыть страшное, что приснилось во сне.

Утром, за завтраком, Серафима Евгеньевна спросила ее:

— Ты мои порошки, случайно, не видела?

— Порошки? — удивилась Надя. — Какие?

— Мои порошки, которые я иногда пью, против бессонницы, для крепкого сна… Вот здесь я их в коробочке оставляю, — указала Серафима на стол.

— Не видела! Мне снотворное ни к чему! Я и так хорошо сплю.

— Еще бы! Одной-то, без мужа! Отчего ж не спать? — язвительно заметила Серафима.

Надя прикусила язык, промолчала.

Собирая чашки со стола, она вопросительно взглянула на Льва. Он сощурил свои янтарные глаза и заговорщически подмигнул.

— Не раздумала?

— Нет, жду!

— О чем это вы? — прокудахтала Серафима Евгеньевна.

— Секрет у нас с дочкой! — ответил ей Лев. В полдень Митя привез билет.

— Мягкий вагон, какая прелесть! — обрадовалась Надя.

Ташкентский поезд отправлялся вечером, и она пошла доделывать свои неоконченные дела. Улучив момент, положила под газету на рояль коробку с порошками, израсходовав три. Остальные не понадобились. Затем, быстро закончив домашние дела, пошла в сберкассу и закрыла счет. Денег оказалось больше двадцати тысяч. Сложив их вместе с деньгами, что дала ей Вольтраут, она взяла такси и поехала к себе на старую квартиру. Тетя Варя, как всегда, обрадовалась ей, засуетилась, поспешила на кухню ставить чайник. Надя прошла следом за ней помочь с посудой и незаметно положила ключи от несуществующего уже дома в стол, на место.

— Тетя Варя, вы хотели летом дом ремонтировать? — спросила она.

— Уж и не знаю, Надюша, как и быть. Бревна — одна труха. Нижние венцы до войны еще подгнили. Левый угол осел, боюсь, тронешь — весь посыплется. Я и не знаю, теперь, как?

— Як Володе еду, вот вам деньги на ремонт — положила на стол объемистую пачку.

— Зачем это? Не выдумывай, самой нужны будут! — всколыхнулась Варвара Игнатьевна.

— Нет! — весело сказала Надя. — Мне ничего не нужно, я счастлива! Я очень счастлива!

К вечеру вернулся Алексей Александрович из академии. «Мой дорогой, мой любимый Лев», — открывая ему дверь, с нежностью подумала она.

— Митю не отпустил, проводим тебя!

— Куда это вы собрались? — озабоченно спросила Серафима Евгеньевна, с недоумением посматривая то на Надю, то на Льва.

— Уезжаю я! — ответила Надя. Теперь, она решила, можно объявить о своем отъезде. — Еду к Володьке, не могу без него!

— С ума ты сошла, Надя! — сокрушенно замахала руками Серафима Евгеньевна. — Куда ты едешь? Удобств никаких! Пустыня! Сбежишь! Ты не привыкла к такой жизни.

— Глупее ничего не придумаешь! — с глубочайшим презрением сказала Татьяна. — А консерватория? А учеба? Ради чего бросать? Никуда не денется твой благоверный! Опомнись, декабристка!

Но Надя, радостно улыбаясь, уже тащила свой чемодан в коридор.

— Какое безрассудство! — разгневанно крикнула Татьяна и, хлопнув дверью, ушла, не пожелав прощаться.

— Ты мне текст телеграммы черкни, я завтра по своим каналам отправлю, — приказал Лев.

Чего писать? Она толком не знала. Достала из кармана старой шубы свернутый бумажный шарик, расправила его и вместо слова «Надя» написала: «Володя! Если я тебе не безразлична, нам необходимо объясниться. К.Н.>.

— Что ты тут начирикала? — спросил Лев, нахмурив брови… Что за инициалы К.Н.?

Надя замялась.

— Володя знает! — сказала она и отвернулась, чтоб скрыть смущенье.

— Я тоже хочу знать. Ну? Говори!

— Кобра Нагайна… — едва слышно ответила Надя.

Ей показалось, что дрогнула люстра, как грохнул раскатистый смех Льва. У него даже слезы выступили.

— Ну дочка, уморила! Давно так не смеялся! Ладно, адрес напишу сам, — пряча листок в карман и вытирая глаза, сказал Лев.

Серафима Евгеньевна усадила Надю на стул.

— Присядь на дорогу! — и вдруг неожиданно расплакалась.

— Береги его, Надюша! Он ведь еще совсем мальчишка, да-да, взрослый ребенок!

Надя не выдержала и рассмеялась, вспомнив, как двинула его однажды за неумеренную, поспешную пылкость, вопреки ее желанию. Но он понял за что и даже не обиделся.

— Дитя! Совсем дитятко неразумное! — согласилась она.

— Да отчего же поездом? Самолетом бы нужно, быстрее, — вздохнула Серафима Евгеньевна, целуя ее на прощанье.

— Это я нарочно! Если у него кто там завелся вместо меня, пусть поторопится выселить! — озорно поблескивая темными глазами, пояснила Надя, мысленно поражаясь своему приподнятому настроению. Отчего? — она и сама не знала.

На смену ее недавнему унылому отупению к ней пришло чувство радостного освобождения, настоящей свободы!

Будущее уже не казалось ей, как совсем недавно, вереницей бессмысленных, бесцельных дней. Теперь она знала, что в свой отпуск они с Володей не будут гадать, куда им поехать. И отправятся они не в Гагры, не в Сочи, и даже не на самый модный курорт «Золотые пески», в Болгарию, а поедут в Ленинград, любимый город Саши Тарасова. Там они отыщут новое кладбище и его могилу.

«Я поклонюсь ему до самой земли, — думала Надя, — и скажу: «Спи спокойно, Саша! Не всякое зло проходит безвозмездно в этом мире!». А глаза мои будут сухие, без слез, я сдержусь…».

Было и еще одно место, где обязательно пообещала себе побывать Надя. Воркута. Ей хотелось убедиться собственными глазами, что действительно рухнули прогнившие опоры вышек и они пусты. Нет больше проволоки на зоне и предзонниках для политических зечек, а сами зечки освободились и разъехались кто куда, о чем ей сказал Лев. Не дымит и развалилась старая пекарня, потому что некому и не для кого печь хлеб. Дома, где жила лагерная охрана, тоже пусты, и уехала в свой родной Порхов, на Красноармейскую улицу, идеальная шмоналка Шура Перфильева.

«Вот только место, политое его кровью, я, пожалуй, не найду, оно, наверное, заросло высокой зеленой травой, — говорила себе Надя. — И когда я увижу новую, незнакомую мне Воркуту, она не будет больше мне сниться в страшных снах. Поеду я туда, конечно же, теплым летом и без Володьки. Он не одобрит этой поездки. Назовет меня слезливо-сентиментальной Коброй. Я не обижусь, такая я и есть! И глаза мои, как сказала мне однажды в палате-изоляторе медсестра Дуся, на мокром месте расположены».

Прощаясь с ней, уже в вагоне, Лев бережно, по-отечески расцеловал ее в обе щеки и наказал:

— Не вздумайте вернуться без внучки, дверь не открою! И, если бы такое ей сказали раньше, Надя обиделась бы, негодуя, запротестовала: «— Что вы! Мне учиться надо, я должна петь, я певица!»

Теперь же только грустно улыбнулась.

— Что Бог даст. На все Его святая воля!

Ночью, когда вагон угомонился, и ее сосед по купе захрапел на разные голоса, Надя, несмотря на усталость, спать не могла и была рада остаться, наконец, наедине со своими мыслями. Совесть ее была спокойна, наоборот, она считала, и не сыскалось бы силы убедить ее в обратном, что исполнила свой долг, предначертанный свыше, умертвив настоящего оборотня в человеческом образе. В любую минуту она была готова ответить за свой поступок, как некогда ответила своим судьям Шарлотта Корде, убив Марата: «Я убила одного, чтоб спасти сотни тысяч, убила негодяя, чтобы спасти невинных, я умертвила кровожадное животное…». И не только из ненависти к кровавому деспоту был убит «Друг народа» Марат. Шарлотта Корде мстила за смерть своего возлюбленного, офицера, казненного безо всякой вины, по приговору Марата.

Надя была убеждена и свято верила, что не сама она, а Провидение шаг за шагом вело ее к исполнению этого предначертания. Все силы небесные со дня гибели Клондайка помогали ей. И люди, которые волей или неволей были ее помощниками, возникали по воле Всевышнего. Оттого и не страшилась она людского суда, уверенная в том, что была лишь орудием в руках Высшего судии.

Без колебания Надя отвергла бы предложение сдать Волка властям. Это она расценила бы как подлое предательство по отношению не к нему, а погибшим от его рук. Конечно же, Анна Вейгоца — мадам Брюстер за деньги нашла бы пути-дороги, чтобы спасти от расстрела[13] своего сотоварища, зная, какой хвост он потащил бы за собой, и даже за рубеж.

Заменили бы ему расстрел каторгой, сроком, послали бы снова на «Известковый» или на «Цементный», откуда он опять бежал, еще много раз обагрив свои руки в крови. Жестокая?

А дальше она припомнила, как в далеком детстве, задолго» до войны, мать нашла в кладовой старую резиновую галошу с выводком красных, голых крысят. Пришла тетя Маня и утопила их в ведре с водой, а Надя и Алешка горько плакали от жалости, умоляя не лишать их жизни. Припомнила всех птенцов, выпавших из гнезд, которых они подбирали и старались выкормить, и тоже рыдали, когда те гибли. И цыплят, купленных в зоомагазине на Арбате, которые вырастали в драчливых петушков и никто не мог зарубить их, ни мать, ни отец. Приходилось просить соседа, а детей обманывать, иначе они не стали бы есть лапшу из «своих». Она не была жестокой, но оборотню не место среди людей.

«Я не в обиде на тебя, моя судьба! Пять лет без малого проскиталась по тюрьмам и лагерям за убийство, не тронув никого и пальцем. Считай, это был мой аванс тебе! Теперь мы с тобой в расчете… Мне еще предстоит долгий и откровенный разговор с моим Володей. Я, наконец, расскажу ему все о себе, все, с самого начала. С дома на Тургеневской улице в Малаховке, о «добром» следователе и гибели несчастного Сашка, о моих мечтах, оставленных на Собачьей площадке, об этапах и прекрасной Бируте, о страшной смерти голубоглазой Аси, о восстаниях и расстрелах, и, конечно же, о Саше Клондайке. Все, как на исповеди, как на духу, не забуду ничего! Час настал!

Пусть он узнает, что когда он в первый раз взял в руку теннисную ракетку и сделал первый ход на шахматной доске, молодые парни немногим старше его, тоже возможно будущие светила науки, поэты, писатели, композиторы и музыканты, волею злого рока были ввергнуты в горнило войны, познали ад на земле и закончили свой бесславный поход зеками и каторжанами. И, родись он, Володя, всего тремя-пятью годами раньше, тоже мог очутиться там, средь них. Интересно, что он мне ответит? Поймет и осудит прошлое или равнодушно скажет: «— Что было, то прошло»?

Наверное, это займет не один вечер, и голос мой устанет, а сердце заболит от горечи воспоминаний, но я должна знать, нужна ли ему «девушка с сомнительным прошлым», «темная лошадка», как однажды назвал меня Филя.

Или пока еще перед законом нас связывает только маленький штамп в паспорте, а любовь умрет, не выдержав кошмара моей исповеди, можно разлететься в разные стороны.

Пусть решит сам, будет ли он для меня «больше всего на свете, больше, чем моя жизнь» или я уйду в небыль, растворюсь в пространстве…

Однако, поразмыслив еще, она передумала: «А, пожалуй, не все. Пусть у меня будет моя маленькая тайна от всех на свете! Я расскажу ему только то, что случилось со мной до встречи с «Козырным Тузом», иначе он не поверит мне, сочтет меня фантазеркой, засмеется: «Кобра — фантазерка! Фантастика! Куда тебя занесло, нафталиновая Кобра! Такого быть не может!»

И сразу поставит под сомненье мою искреннюю исповедь.

А разве вся моя жизнь не похожа на фантастику?

Но ведь все это было! Было же, и еще живы свидетели, хоть уходят они с каждым днем и осталось их уже совсем немного…

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Год 1955 был ознаменован в Речлаге, как рассвет «эпохи позднего Реабилитанса», а уже к середине 56-го «Реабилитанc» достиг своего апогея.

Уехать с Воркуты в то время было неимоверно трудно. Поезда шли переполненные, у билетных касс скапливались длинные очереди. Освобождались послевоенные десятилетники, честно отбыв свой срок «от звонка до звонка», неказненные власовцы, бандеровцы с «детскими сроками» — 10 лет, военнопленные из немецких концлагерей, перекочевавшие с Майданеков в Воркуту, освобождался десятый пункт статьи 58-й — болтуны-политиканы, безродные космополиты и пр. пр.

Комиссии по реабилитациям работали, не покладая рук, но можно ли было быстро рассеять население такой страны, как Речлаг? На руки выдавались простые справки с фотографией, и айда — пошел!

Наверху, в самом сердце Лубянки, тоже происходили ощутимые катаклизмы — были ликвидированы Особые совещания (ОСО) и скорые на расправу, щедрые на раздачу сроков трибуналы. И само министерство ГБ было переименовано в Комитет ГБ.

Новый хозяин Комитета И.Серов, был памятен многим зечкам как один из руководителей «великого исхода» — переселения народов Прибалтики, Украины и Белоруссии в Сибирь. Еще был знаменит Серов тем, что командовал депортацией Крымских татар и народов Кавказа, а осенью 1956 года особо отличился в дни «Венгерских событий». Многонациональный ОЛП Кирпичный завод № 2 хорошо был знаком с новым председателем Комитета ГБ, хотя и заочно.

Время от времени до Нади доходили слухи о судьбах ее знакомых зечек. Вернулись в Москву, ожидая реабилитации, Таня Палагина, Наташа Лебедева, оставив Воркуте свой второй срок, «любимица генерала Деревянко» — Оля Шелобаева, без разрешения на прописку, прячась от участковых. В филармонии Сыктывкара работала Наташа Лавровская. Домой, в Ленинград, ее не пустили.

А как Надя Михайлова?

Прошло более полугода, прежде чем она собралась с духом рассказать о себе, как намеревалась. Не хотелось, для начала, портить радость, с какой ее встретил Володя. «Потом, потом, не к спеху», — говорила она себе, стараясь отдалить тяжелый разговор. О прошлом ни говорить, ни вспоминать не хотелось. Вскоре, после приезда, она получила из Москвы письмо. Варвара Игнатьевна писала: «Соседи сказали — дом вспыхнул, как спичка, да на счастье никого не поджег. Ездила в милицию, объяснялась. Оказалось, залез с заднего крыльца какой-то пьянюга, напился и дом спалил, и сам сгорел. Видно, что злодей был, там же и наган его нашли. Меня допрашивали — не мой ли?»

В конце мая Надя получила еще одно письмо, которое тут же сожгла, никому не показывая. «…ту женщину я сразу узнала, — писала тетя Варя. — Я ей сказала, что живешь ты у мужа, где-то далеко, а дома моего в Калуге давно и в помине нет, сгорел дотла и вызов из милиции показала ей, а то, вроде, она не поверила. Она твой адрес просила, я ей сказала, что адреса твоего не знаю, как ты и наказывала. Зачем он ей? На днях свекровь твоя заезжала, приглашала на дачу, я отказалась. Пожалуй, уедешь, а в квартиру заберутся и обчистят. Первый этаж — опасно».

Прочитав послание своей тетки, Надя тут же решила: медлить больше не имеет смысла и в тот же день, вечером, улучив подходящий момент, усадила Володю против себя для «серьезного» разговора. До глубокой ночи, долго и обстоятельно, стараясь не пропустить ничего, она рассказывала ему о себе.

О чем он думал в это время, ни предположить, ни угадать она не могла, да и не пыталась, слишком горячо и больно захлестнули ее воспоминания. Он не прерывал ее, только молча курил, глубоко затягиваясь, сигарету за сигаретой.

— Да! — наконец сказал он, выслушав ее. — Хорошо тебя приложили, душевно! Вот где оказалось твое второе дно! Кто бы мог подумать… Жаль, что не сказала мне об этом раньше.

— Только ты не вздумай меня жалеть! — воскликнула Надя, поймав на себе его сочувствующий взгляд.

— Да нет! Просто многое переосмыслил бы, о чем не удосужился подумать, да и относился бы к тебе иначе…

— Жалеючи, гладил по головке?

— Нет, бережнее, наверное, с пониманием. Что же ты теперь намерена делать? — после недолгой паузы, спросил он. — Мужниной женой быть не сможешь. Ты, ведь не «тонкая рябина» как заявила мне однажды… сама дуб.

— Не знаю, ума не приложу… Учиться чему-то надо будет. Что мне посоветуешь?

— Пиши! Да, да, садись и пиши, как все было, все, о чем рассказала мне, что утаила и что еще вспомнишь!

— Зачем? Чтоб снова оказаться на Воркуте? Да и кто же рискнет печатать такое?

— Об этом не думай, не ломай головы. Пока под подушкой подержишь вместо Жюля Верна и Киплинга, а там… всему свое время.

— А что? Пожалуй, можно попытаться. Попытка не убыток. А название? Как назвать мой рассказ?

— Так и назови: «История одной заключенной…»

— Но это не только история одной зечки, там были и другие, и зечки и вольняшки! О них тоже надо рассказать!

— Вот так и назови…