Иван-Царевич

Глава 3О ТОМ, КАК ЦАРЕВНЫ МУЖЕЙ СЕБЕ СЫСКАЛИ.

Приглашенья на пир перед постом развезли резвые тройки по всем дорогам вдоль и поперек замерзших рек. Весь Днепр объездили, на север аж до Двины добралися, на юг до Днестра, на запад до Припяти, на восток до верховьев Волги.

Всех, кто в супружество годен, пригласил царь, никого не забыл. Пожаловали в Хорлов и хан татарский Мангую Темир, и князья Олег да Александр Ярославичи, хотя промеж них давно шла рознь. С митрополитом Левоном было оговорено, что пир начнется поутру в понедельник, перед зольной средою, с тем чтоб соблюсти и пятницу для мусульман, и субботу для евреев, чтоб никаких нареканий не было от гостей, коих Бог им пошлет. Старый владыка пошумел, правда, насчет всяких иноверцев, однако ж из государственных соображений принужден был уступить.

Ивана же, как было сказано, больше заботили не иноверцы, а клика добрых друзей и собутыльников, ныне умытых, принаряженных и причесанных по такому случаю. В том, что сестрицы не выберут в мужья ни прибывших князей, ни татар (хотя чего греха таить — брак Мангую Темира с Катериной-царевной на долгие годы упрочил бы мир на Святой Руси), сомнений у него не было, зато весьма опасался Иван насчет тех, кого в здравом уме и твердой памяти к лошадям бы не подпустил, не то что к сестрам. Да, не к добру потребовал он кувшин меду!

Именитых гостей усадили в тронной зале согласно достоинству. Каждому мнилось, что должен он сидеть к царевнам поближе, и возникло немало споров да потасовок на потеху честному люду. Лишь Ивану не до смеху было. Сжав под столом кулаки, глядел он на забияк, в коих с трудом узнавал своих собутыльников. Одежа-то на них богатая (чего не сделаешь, чтоб царевнам приглянуться), а в остальном как были невежами, так и остались. Да может, оно и к лучшему: пущай царевны своими очами убедятся, что он их не обманывал.

Сей пир, ежели не считать его смотринами, ничем не отличался от прочих пиров на масленице. В былые времена митрополит Левон копья ломал, чтоб не подавали к столу ни мяса, ни спиртного, а ныне уразумел-таки, что хоть каждую снежинку в решето собери, зиму все одно не удержишь. Прежний царь Андрей был до застолий весьма охоч и соглашался держать Великий пост лишь в ожидании нового пира на Пасху. А царь Александр в отца пошел и хлебосольством своим славился.

Перед началом трапезы митрополит прочел благодарственный молебен, а церковный хор пропел гимн. Затем внесли с морозу соломенное чучело, все в инее да в сосульках, и поставили от огня подале. Царь встал, самолично налил в кубок чистого спирту пополам с лампадным маслом и выплеснул на чучело. А после запалили его — не колдовским способом (в подобных случаях сие не дозволялось), а головней. Мерзлая солома занялася быстро, горела весело, и вскоре осталась в красном углу лишь горстка золы с пляшущими в ней огоньками. По зале разнесся аромат ладана, а царь Александр наполнил новый кубок водкою.

— Конец зиме! — провозгласил он и метнул осушенный кубок в огонь, где остатние капли спирта вспыхнули голубоватым пламенем.

Тут все начали чокаться, да выпивать, да посуду бить. Град осколков посыпался на очаги тронной залы, и уж тогда пошел сурьезный пир: подали чугуны со щами, да с борщом, да с ухою, да с грибной солянкою. На больших подносах несла челядь вынутые из печи хлебы, да клецки, да гречневую кашу для тех, кто любит хлебать погуще. Один Иван ни вкусу, ни навару не чувствовал и мыслями витал далече. А глазом все ж таки косил на дальний стол, где Пашка с Николаем уже затеялись кидать друг в дружку хлебными катышками.

— Знать, потому ты и пригласил их, Ваня, — шепнула ему царица-мать, славившаяся красотою, умом и кротким нравом, но уж если молвит слово укора, всякому не по себе делается.

— Нет, матушка, — покаянно отозвался Иван-царевич, — по недомыслию своему пригласил.

Царица улыбнулась, глядя на захмелевших гостей.

— А Дмитрий-то Василич с новым своим реестром, видно, шутку над нами сыграть задумал. Едва ль он не знал, что приятели твои манерам не обучены — на то и мудрец, чтобы все ведать.

Иван уткнулся в миску, думая, смеяться ему иль гневаться. Где это видано этакие шутки над царевым сыном шутить, — да больно уж ловко расставил главный управитель ему капкан: и прицепиться не к чему. Усмехнулся Иван и только тут заметил, как щи наваристы — до дна выхлебал и добавка спросил.

В тронной зале царило праздничное многоцветье, весь мир облачился в длиннополые кафтаны из парчи да бархата, богатым шитьем изукрашенные, каменьями самоцветными усыпанные. Боярские шапки с меховою опушкой одна другой краше, правда, многие их уж поснимали — кабы в борще не искупать. Евреи с мусульманами обрядились в нарядные бурнусы, и даже коренастый, широкогрудый Мангую Темир расстарался — завязал волосы в четыре хвоста и рожу умыл по такому случаю. Но сколь ни мой, запах жира и конского пота из татарина ничем не вытравишь. А на себя напялил халат дорогого персидского шелку, явно не честными торгами добытого.

Чугуны со щами уступили место рыбе, курятине, дичи всех сортов, кровяной колбасе с тимьяном, гречневой каше с огурцами солеными и капустой, голубцам, говяжьим оковалкам со сметаною и хреном да нежнейшей свинине — празднику души для тех, кому Бог ее вкушать не запрещает.

Средь мусульман, как водится, разгорелся спор. Не из-за мяса (мясо-то все было кошерное), а из-за вин, что к нему подавали. Напитков царь Александр распорядился запасти на всякий вкус — тут тебе и пиво, и квас, и вино, и настой березовый, и меды, и, само собой, водка, и кумыс для татар, и более безобидные напитки — пахта, сбитень да новый чай с Востока. Спор вышел не от скудости выбора, а из-за толкования Корана — то ли высечен он на каменных скрижалях, как утверждали старики, то ли допускает в особых случаях некоторые отклонения, за что ратовали молодые. Одни уверяли, что пророк Магомет строго-настрого запретил всякое спиртное, другие же били себя в грудь, что запрет сей касаем только до виноградных напитков.

Иван прислушивался к спору с любопытством юноши, коему покамест довелось странствовать лишь по страницам книг. Мусульмане, прибывшие из разных частей Арабского халифата, все как один говорили по-русски, хоть и ломали его изрядно. Царевич понимал в их речах все — иль, по крайности, то, что расслышать мог, ведь и прочим гостям, заморившим червячка, враз пришла охота почесать языками. Расправившись с мясом, он тщательно вытер ложку, вилку и нож да убрал их в мешочек у пояса. После чего встал из-за стола. Многие последовали его примеру, дабы способней было вести беседы. Но ни один из приглашенных не набрался еще смелости к царевнам подступиться. Иван налил себе вина и сам пошел к сестрам, которые, сидя в уголку, судачили о лицах мужеска пола.

— Мне вот этот по нраву, — говорила Елена, игриво, будто под мухой, указуя ложкой на кого-то из гостей.

Иван знал наверное, что сестра хмельного в рот не берет и отроду нраву была сурового. Потому сразу проследил взглядом за ложкой и слегка нахмурился: молодец, удостоенный ее внимания, сидел в обществе местных гуляк, но бледный лик его царевичу был не знаком. Поймав взор царского сына, встал он и низко поклонился. Не сводя очей с незнакомца, Иван ответил тем же, за что и получил несколько тычков в бок от царевны Елены.

— Не пристало тебе на молодцов пялиться. Займись лучше девицами!

— Как найду себе предмет, так и займусь, — ответствовал он с усмешкою. — А кто ж это в черном-то?

— Почем я знаю? — зарделась Ленушка и стала шарить по столу в поисках реестра женихов.

Но пергамент уже держала в своих цепких пальчиках Катерина.

— Михаил Ворон, — прочла она, сдвинув брови. — Прибыл с двумя братьями-князьями... Титул-то указан, а про поместья ни словечка. Да и в книгах Стрельцина они вроде не прописаны.

Она бросила пергамент на стол, вперила в брата очи, точь-в-точь как у того, кто открыл пир. Старшая дочь царя, до сих пор ходившая в девках, недолюбливала подобные сборища и завела обычай слишком рано их покидать.

— Веселишься?

— А то как же! Отведай-ка рябчика с брусникою — во рту тает!

Три сестрицы разом на него глянули, и в очах у них появился знакомый блеск, напомнивший Ивану ледяную воду озера.

— Уже отведала. Мог бы и помягче быть. Вот завтра с поваров стружку-то сниму.

— Кнутом, я полагаю?

— По мере надобности. Дело-то нешутейное...

— Окромя тебя, никто не жаловался. (Надо бы все же поостеречься, иначе купанья в проруби не миновать!) Ладно, поговорим об ином... Ты выбор-то уж сделала?

Средняя, Лизавета, окинула взором Ивановых собутыльников и хмыкнула в кулак, что отнюдь не пристало царевне.

— Матушка говорит, будто ты их всех созвал. Верно ль? Иван натянуто улыбнулся.

— Вроде того... Ну так что, Катюша?

— А ничего!.. Был один, в серо-голубом кафтане... да что-то я его больше не вижу.

— А прочие, стало быть, не по нраву? Даже кривоногий Темир?

— Зато тебе, Ванюша, видать, по нраву зимнее купанье, — улыбнулась ему Елена такой сладчайшей улыбкой, будто стекла в варенье подмешала.

Иван сел на угол стола и хлебнул вина для храбрости, понимая, что это уж было последнее предупреждение.

Еленка обычно и не грозится: угрозы у Кати внушительней выходят — благо повыше она да покрепче, — а младшая без предупрежденья действует, потому Иван отодвинул подале от греха стоявшую пред ней на столе миску с творогом.

— Зря ты это, — заметила Лизанька. — Тебе на шапку аккурат украшений не хватает.

— Да сверху бы миндалем присыпать, — добавила Катерина, катая в ладонях заморские орешки. (Бог с ними, с украшеньями, подумал Иван, без глазу б не остаться!)

— Я так мыслю, что и у Сергей Степаныча надежды нет в нашу семью войти?

— Избави Бог! — воскликнула Лиза. — Но ты, поди, об его достоинствах больше нашего ведаешь.

— Ведаю, что скрывать. Да, боюсь, достоинства его не для девичьих ушей.

— Отчего ж не послушать, братец? — Катя высыпала орешки на стол и мечтательно подперла подбородок ладонями (девиц хлебом не корми — дай сплетнями насладиться). — Поведай нам, неученым, покуда не пришла тебе пора в озере купаться.

— Хвастать больно горазд! — выпалил Иван. Сестрицы захлопали глазищами.

— И только-то? — удивилась Катерина.

— Об чем хвастать? — полюбопытствовала Лизавета.

— Начал, так договаривай! — потребовала Елена.

— Об том, сколько выпить может.

— Нашел, об чем хвастать! — фыркнула Катя. — Может, нам с ним потягаться?

Иван краешком глаза увидал, как Сергей, Николай и Павел откупорили новую бутылку.

— Ну-ну! — понукала Лизавета. — Чай, об том, что, сколь ни выпьет, все на ногах держится?

— Не скажи. Иной раз и подносить ему случается.

— Что подносить? — насторожились сестры.

— А уж это что придется — таз али шапку двухаршинную. Да не единожды,неумолимо уточнил Иван и при виде их лиц широко ухмыльнулся. — Ну, пойду к гостям. Про Николая с Павлушей, уж не обессудьте, расскажу другим разом...

— Ты что это, сынок, вековухами сестриц сделать надумал?! Царь Александр в сердцах вышагивал от окна к трону. Сей путь проделал он уж раз триста, ожидаючи студеным утром Ивана-царевича. Царевич смолчал, ибо понял, что батюшка и не ждет от него ответа.

— Ведаешь ли, во что нам обошелся пир намедни, а?!

Так я тебе скажу: в пять пудов серебра — ты и сам столько не весишь!.. Промежду прочим, тех пяти пудов хватило б на приданое одной из твоих сестер, кабы не промотали впустую их! Благодарствую, Иван Александрыч! Низкий поклон тебе!

Царь явно не желал слушать возражений, но Иван все же решил попытать счастья:

— Государь... Батюшка...

Серебристая грива взметнулась вкруг царской главы.

— Покуда это дело миром не решится, запрещаю тебе величать меня батюшкой! Мы теперь не скоро забудем, как ты всех нас в дураках оставил!

У Ивана пересохло в глотке, слова не шли с языка. Как гласят летописи, царский гнев на сыновей в былые времена порой выходил из берегов и для последних хорошим не кончался, как ни каялись после отцы.

— Ваше Величество, пущай они приятели мои, но, Богом клянусь, ни одного из них не пожелали б вы в зятья.

— Да я, олух ты этакой, не о приятелях твоих пекусь, хоть и не возьму в толк, для чего их на пир позвали. Но прочие-то гости!.. Ведь это твои речи, охальник, настроили сестер на такой лад! Кажного князя, кажного боярина, прости Господи, языками изъязвили! Поди-ка сыщи мужьев таким строптивицам! Царь Александр побарабанил пальцами по высокой спинке трона, тяжело опустился на бархатные подушки и стал рассеянно поигрывать жезлом, отчего сын поневоле держался поодаль.

— Князь Олег Ярославич больно тучен! Князь Александр Ярославич больно щупл! Константин-богатырь больно высок, а Мстислав Михалыч ростом не вышел! Борису Ростиславичу бороду бы сбрить, хотя всякому ведомо, что не переживет он сего позору! У Рюрика Юрьевича, сына боярского, напротив, рожа больно гладка, а куда ж ему, бедному, деваться, коль он тебя на два годочка помоложе, вот бороды и не отрастил!

Слушая гневливые речи отца, Иван заливался жарким румянцем — впору залу отапливать Теперь уж не перечь царю, внушал он себе, не то потом во всю жизнь грехов не замолишь.

— Так сам выбери им женихов, — осторожно вымолвил он, не спуская глаз с царского жезла. — А заодно и мне невесту.

— Нарушить слово данное — таков твой совет!

— Коли нужда заставит...

Иван повторил любимую присказку отца, надеясь, что он ему на то не попеняет, однако же заскрежетал вдруг жезл об пол, а царевич мигом отскочил да бежать навострился.

— Так-то! — кивнул Александр Андреевич. — Оно, пожалуй, и дойдет до этого.

Но по лицу его было видать, что гроза миновала, осталось лишь легкое недовольство, хотя и его умные люди предпочитали стороной обходить. Царь откинулся на троне, разгладил усы большим и указательным пальцем, чтоб не висели, а закручивались серебристыми витками над верхней губою.

— Скажи-ка, Иван-царевич, не заприметил ли ты средь наших гостей кого достойного? Не из тех, что на царевен позарились, а из тех, что за ради дружбы к нам явились?

— Купцы жидовские, — ответил не раздумывая Иван, — да торговцы из халифата. А еще татары кривоногие в халатах, что с убиенных сняты. Да двое... нет, кажись, трое молодцов, незнакомых мне. Князьями нареклись, да только сам Стрельцин не ведает, в каких владеньях те князья обретаются. Ну и, ясное дело, князья великие, коим на наше царство...

— Остерегись, Иван! — Царь сурово глянул из-под мохнатых бровей и выбил частую дробь на подлокотнике престола. — Остерегись! Не время шутки шутить, клянусь Васильем Блаженным! А за приметливость хвалю. И верно, торговцы, да не из Хазарского халифату.

— Откуда же?

— Сам знаешь — из Киева да Новгорода. Аль из Новгорода да Киева. Прибыли поглядеть, как мы престолонаследие обеспечиваем да приданое копим. И на том тебе спасибо, что не донесут они великим князьям ничего утешительного!

— Ежели те соглядатаи все еще в стенах града, — процедил Иван, — так разыскать их, поснимать головы с плеч, просолить-прокоптить да и послать тем, кто приказал им тут вынюхивать. Обиды мы никому не хотим, но пущай знают, что за нами доглядывать не след.

От слов сих у царя едва язык не отнялся. И ведь не шутейно говорит молодец. То ль не по себе ему сделалось после отцовской выволочки, то ль еще какая заноза в сердце застряла — поди разбери нынешнюю молодежь! Надобно челяди наказать, чтоб глаз не спускала с царевича. И уродится же дитя с этакой буйной головушкой!

— Однажды по неразумию мы уж чуть было не сотворили подобное. Но пойми ты: великие князья того от нас и ждут. Давненько губы-то раскатали на Хорлов — не так, чтоб честным пирком да за свадебку, а силой покорить нас думают. Юрий да Михайловичи не промешкают снарядить против нас войско, ежели мы станем им посылать копченые головы их челядинцев. Ты, сынок, хорохорься, да знай: для вызова сила надобна, а у нас ее нету, даже заручись мы подспорьем Золотой Орды.

— А ты не желаешь с татарами якшаться?

— Упаси Бог! — скривился Царь. — Но князь Юрий и Борис с Павлом новгородские про то не ведают. С чего, думаешь, наслали они сюда своих соглядатаев?.. Чтобы про всякую мелочь им докладывали. И те им донесут: видали, дескать, на православном пиру хана Мангую Темира, и сидел он со мною за одним столом, аки союзник.

— Так это все Стрельцин удумал?

— Он. А что с того?

— Да так. Любопытствую, верно ль угадал. Узнаю повадку первого министра.

Царевич вспомнил не краткую свою беседу с Дмитрием Васильевичем. Какую же выгоду видит для себя Стрельцин в союзе с Золотой Ордой, может, он лишь для виду с Темиром дружбу решил свесть?

Великий пост выдержали, как подобает добрым христианам. Настал светлый праздник Пасхи. Куличей напекли с изюмом да орехами, из свежего масла овечек налепили, пасху на сливках заквасили да заложили в форму со святыми крестами по бокам.

Ну и за пирами, конечно, дело не стало, новые женихи понаехали. А толку-то не боле, чем в пиру на масленице. Много серебра перевел царь Александр, а дело не подвигается — и детей не обженил, и в долги влез.

На сей раз великие князья Киева и Новгорода сами явились — наушников посылать не стали. Да на месте и проведали, что от соседей да от хана подспорья Хорловскому царству нету никакого, так что ежели и встретят они отпор притязаньям своим, то лишь друг от друга. Вот тогда-то всему честному люду Хорлова стало ясней ясного: грозы надвигаются, только что неведомо, с какой стороны первого удара ожидать...

Но грозы не торопились, ежели не считать тех двух, что унесли с собою старших дочерей царя. Часы складывались в дни, дни — в недели. Вот уж и первый снежок укрыл пушистой пеленою цветы, травы и осеннюю листву. И побелел весь кремлевский сад.

Елена уж и не помнила, когда гуляла последний раз с сестрами в том саду и мечтала с ними вместе о дивном явленье суженого. Но иной раз долгими зимними вечерами, под уютный треск поленьев в русской печи, нет-нет да и затеплится в ее душе надежда. Потому ходила Ленушка всякий день прибранная, да разодетая, да нарумяненная, насколько позволяли заведенные царем строгие порядки.

Иван-царевич был доволен, что свадебная суета сия до поры до времени его стороной обошла. Но знал: едва сбудут с рук Елену, и до него черед дойдет. Оттого каждый миг старался так прожить, будто он последний в вольном его житье.

И он-таки наступил, правда, не днем, а к ночи ближе, когда взнузданный метелью ветер Сварога стонал под застрехами да силился сдуть позолоту с купольных луковок. Все царское семейство собралось в малой приемной зале, где стены для тепла были деревом обшиты и увешаны коврами, не упускавшими жар от большой печи. Царица с Еленою сидели за рукодельем под тихий наигрыш гусляров и сказ былинника о Добрыне Никитиче. Иван, к стыду своему, проиграл отцу в шахматы. Начал было вновь расставлять фигуры в надежде отыграться, как вдруг невесть откуда всю доску снегом замело.

Поглядел царь-батюшка на эту порошу, перевел взор на Ивана и ухмыльнулся в бороду (царевич решил поначалу, что в насмешку за то, как ловко в шахматы его обставил), а потом и вопрошает:

— Ленушка, ты как там нонче, пригожа ай нет? Ответом ему стали грохот упавшего столика для рукоделья да приглушенная брань, коей царевны успели обучиться с той поры, как появился у них младший брат.

А наверху, словно падающий снег, крыша разошлася и в проем на обындевевших крыльях спустился ворон, черный, как ночь за окном. Грянулся он об пол, полыхнуло пламя, опалив золотом распростертые черные крылья. Грянулся другой раз и третий, да так, что огонь до самой дыры в потолке взметнулся. Переведя дух, увидали все, как птица оборотилась пригожим молодцем. Одет он был в черные шелка да парчу, расшитую тончайшей серебряной нитью, отчего чернота еще черней казалась, а заместо меховой опушки у ворота да на рукавах красовались вороньи перья.

Сокол быстроглаз, Орел силен, а этот сразу видать — мудрец. Темные глаза на бледном лике обежали залу и остановились на Елене-царевне. Улыбнулся молодец, подбоченился. Засим последовали поклоны родне, Ивану последнему. Низко поклонился, но с достоинством, как одна особа благородных кровей кланяется другой.

— Будь здоров на многие лета, Иван-царевич. Бывал я у тебя гостем, а ныне сватом явился. Желаю посватать сестру твою, Елену-царевну.

— Бывай и ты здоров, Михаил Ворон. Из троих братьев я тебя одного запомнил. А что до просьбы твоей, — он сделал приличествующий кивок в сторону царя, — так вот он, наш батюшка, с ним и толкуй... Да и у сестры не грех спросить.

Хотя чего там спрашивать?.. Очи Елены убедили всех в том, что ее слово уж сказано. И Михаил обратился прямо к царю:

— Ваше Царское Величество, я — Михаил Чародеевич Ворон, князь Темного Леса. Прошу дозволенья взять в жены дочь вашу, ежели, конечно, я ей люб.

Царь Александр с улыбкою протянул ему руку.

— Ну что же, князь Темного Леса, я ее не неволю. Будьте счастливы, дети мои!

— Как счастливы братья твои с моими сестрами, — подхватил Иван и, желая опередить главного управителя, прибавил со вздохом: — Один я бобылем остался.

Князь Темного Леса лукаво глянул на него и хотел было что-то сказать, но дверь внезапно растворилась, и на пороге вырос взопревший, невзирая на зимнюю стужу, челядинец. Иван-царевич, будто в отместку, и ему не дал рта раскрыть.

— Двадцать пудов золотом, так?

— Так, Ваше Высочество, — с низким поклоном ответил тот.

И, как прежде, бесшумно сомкнулся потолок терема, а Иван, усмехаясь, начал стряхивать снег с шахматной доски.

От митрополита Левона не последовало на сей раз никаких возражений — ни изустных, ни безмолвных. Видно, пообвыкся уже с чудесами, что так зачастили в Хорлов.

— Один раз чудо, другой — случай, третий — привычка, — изрек он. — Посему, царь-надежа, я тебе не супротивник.

После венчанья умчалась Елена-царевна со своим Вороном по белу снегу в санях, запряженных резвою тройкой вороных. Да не одни кони, а и сани, и оглобли, и дуга — все было черное. Лишь позвякивали под дугою серебряные бубенцы.

Иван не ошибся в своих догадках: на следующий же день главный управитель Стрельцин представил царю с царицей реестр девиц, из коих надлежало царскому сыну выбрать себе жену. Нрав у Ивана был не столь крут, как у старшей его сестры, но как пробежал он глазами тот реестр, так едва Катиному примеру не последовал — не швырнул свиток Стрельцину в лицо...

Такой долгой зимы на памяти его еще не бывало. Но запомнилась она не метелями, а бесконечной вереницею женщин, набивавшихся ему в жены. И все они белокурые и рыжие, черные и серо-буро-малиновые — в одном схожи были: видели в нем не мужа, не друга милого, а сына царского, титул да корону.

Пуще всех усердствовала Настасья Федоровна Соловьева.

В роду Соловьевых девичьи красы дородностью мерили, а уж этим она взяла. Иван давно примирился с тем, что не судил ему Господь богатырского росту. Дорос он до двух с половиной аршин — не более, посему иметь жену, что возвышалась бы над ним, ровно каланча, да вдобавок намного вширь превзошла, будучи в обхват с обеденный стол, не было пределом его мечтаний.

Ох, и досталось бедному Ивану! Что бы ни думал он про невест, однако царскому сыну приличья соблюдать следует. А чтоб, не обидев, увернуться от жарких объятий Настасьи, большое искусство надобно. Отец ее, боярин Федор Соловьев, — один из первых приближенных царя, нанести обиду его дочери было б не только неосмотрительно, неучтиво, но и опасно. С другой стороны, Настасье Федоровне и впрямь следовало мужчиною родиться: любое проявление нежных чувств ее грозило ему переломом ребер.

Посему решил Иван отделываться письмами и неожиданно открыл в себе склонность к сочинительству. В письмах к Настасье, посланных с нарочным из кремля в родовое поместье Соловьевых, открывался такой полет воображения, что не во всяком романе прочтешь. Правда, батюшка ее положил конец этой переписке, когда ему по недосмотру подали одно письмо. Боярин оказался человеком более рассудительным, нежели Иван его числил, и мигом смекнул, что царского сына донельзя утомили Настасьины знаки внимания. Ей-то все блажь, а терпенье царевича и лопнуть может. Чего доброго, еще царю нажалуется. И надумал Федор Соловьев перебраться со всем семейством в суздальское свое именье. Иван вздохнул с невыразимым облегчением и до тех пор махал платком тройкам Соловьевых с дозорной башни, покуда те из виду не скрылись, А потом пошел да с великой радости напился.

Зиме конец пришел, снег стаял, с оттепелью налетели, как саранча, новые невесты. Это уж после того, как царевича вдругорядь вызвали в тронную залу держать ответ.

— Сей уж был промеж нас разговор в прошлом годе, — начал царь Александр. Да нет, уж поболе года минуло — помнится, когда я впервые высказал тебе мою царскую волю, еще снег лежал. Ну вот, сынок, сестрицы твои, слава Богу, пристроены. А как же нам с престолонаследием-то быть?

— Я думал, батюшка, все как-нибудь образуется. Ты ведь сам говорил...

— Говорить-то говорил, да ведь на выкупы за царевен, что казну нашу пополнили, войска великого все одно не соберешь. Юрий, князь Киевский, и иже с ним, прослышав, что дела наши поправились, решили малость повременить с набегом. Но, как увидят, что войска у нас нету и в помине, что ты до сей поры холостой ходишь и наследником не пахнет, так вновь примутся зубы точить.

— Стало быть, силой женить меня хочешь? — усмехнулся Иван. — Аль я ошибся?

— Ошибся не ошибся, однако нонче силу мою на четверых делить без надобности. Одному тебе она достанется.

— Да, не так сладко быть единственным чадом, как мнилося мне.

— Верно подмечено. Да и отцом единственного чада быть не сладко. Может, нам обоим что присоветуешь?

— Надумал я, батюшка, прежде чем остепениться, по белу свету постранствовать. Съезжу погощу у Кати, да у Лизы, да у Лены. Погляжу, каково оно на деле — женату быть.

Царь кивнул согласно и с трудом удержал смех, вспомнив оказию с Настасьей Федоровной.

— Дело говоришь. Я уж примечал, как ты все на горизонт посматриваешь. Бывает, нальешь вина в кубок, а в мыслях держишь увидеть края, откуда оно к нам прибыло. И то, ежели простая бочка может в столь дальнюю дорогу отправиться, отчего же сие царскому сыну заказано? Съезди, проведай сестер, а воротишься — берись за ум, готовься к будущему царствованью, понял?

— Как не понять... — Царевич нахмурился, не решаясь высказать до конца, что у него на душе.

— Ну, чего замолчал? Говори, чай, не укушу...

— Один хочу ехать.

— Как один?! Чтоб царский сын да без свиты по свету мотался?.. Не бывать этому!

— Я помню, батюшка, что я царский сын. Да ведь ты сам велишь мне за ум браться. Я уж не мальчик, дозволь мне хоть раз в жизни богатырем себя почувствовать, свою дорогу на земле проторить.

— Ну, не знаю, — проворчал царь в бороду. — Не пристало царевичу одному ездить, как бродяге-разбойнику.

Они еще долго препирались, но Иван чуял нутром, что одержит верх, да и по опыту знал: ежели начал царь ворчать в бороду, значит, всенепременно уступит, какая бы блажь ни пришла драгоценным чадам его.