Из моей копилки

64. КАК МОЖНО ОПРОСТОВОЛОСИТЬСЯ

ИЛИ ОСЕНЬЮ тридцатого года, или весной тридцать первого возвращался я из поездки по югу. Использовал отпуск в Крыму, что называется, «дикарем», без путевки, как пришлось. По служебному положению билет полагался литерный, бесплатный, – почему не ездить?..

Из Москвы в Архангельск достал место в мягком вагоне.

Захожу в вагон. Какой-то военный с четырьмя ромбами в петлицах, с ним целая свита-комиссия едет в Архангельск по важным делам.

Мне по секрету кто-то из пассажиров шепнул:

– Этот с ромбами, наверно, сам наркомюст Крыленко, он, говорят, едет на Север жалобы разбирать…

– Пусть едет, добро пожаловать, – ответил я и внимательно посмотрел на военного, стоявшего у раскрытого окна с папиросой, подумал: «Вот ведь человек как человек, а личность историческая – главнокомандующий прапорщик Крыленко! В такой должности он пребывал в первые дни революции на фронте, а теперь главное лицо по вопросам правосудия…»

В пустом купе я занял свое место. Через несколько минут зашли в купе еще два пассажира: один из них, молодой, бравый, с толстым портфелем, сразу забрался на верхнюю полку, сказал:

– Ну и отосплюсь же я теперь!

– До Архангельска тридцать часов езды. Спите себе на здоровье, – сказал ему второй пассажир, располагаясь рядом со мной на нижней полке.

Он выглядел уставшим. Одет в поношенное полупальто-ватник с косыми карманами. На ногах тяжелые спортивные башмаки и солдатские обмотки, каких со времен гражданской войны никто не носил. Я по сравнению с ним выглядел аккуратненьким командирчиком. Во-первых, был я тогда молод, во-вторых, наряден: новенькие хромовые сапожки, саржевый военный костюм, на поясном ремне сбоку в уютной кобуре аккуратненький браунинг. Настроение у меня отличное, и бутылка токайского вина поставлена мною на стол. Жить можно. Дорогой, в пути то есть, знакомиться не обязательно. И так видно, что мы с этим пассажиром друг другу люди не чуждые. Я сбегал к проводнику за посудой, налил себе и нижнему соседу по стакану. Он не отказался. Я выпил и покраснел, а мой сосед-старичок от токайского в лице ничуть не изменился, но от второго стакана категорически отказался.

Не сразу, по малости, разговорились. Я сообщил соседу:

– Говорят, в нашем вагоне сам Крыленко в Архангельск едет. Наверно, это тот, который с ромбами, строгий, подтянутый, и бородка как у Луначарского…

– Вполне возможно, вполне возможно, – согласился со мной сосед.

– Крупная личность! – продолжал я свои сентенция. – Буду считать, что мне подвезло. В одном вагоне с таким человеком еду! Такого человека из истории революционного движения не вычеркнешь. Вошел навечно. Я родился в девятьсот четвертом, а он уже в том году в партии состоял. И Верховный Главнокомандующий, а теперь по судебной линии главный. Большая голова!..

– Да уж не такая большая, – пошутил мой сосед, – наверно, шапку носит не больше пятьдесят восьмого размера…

– Я не в этом смысле говорю. Человек с великолепной биографией!

– Понимаю, понимаю, я в шутку оговорился, – ответил сосед.

Слово за слово, бутылочку токайского я осилил.

Иногда выходил в коридор взглянуть, не курит ли у окна обремененный ромбами Крыленко, не разговаривает ли он с кем-нибудь, хотелось бы и услышать его голос. Но четырехромбовый товарищ переоделся в пижаму и не производил уже на меня столь привлекательного впечатления, как это произошло с первого взгляда. Об этом я сказал своему соседу-старичку и добавил, что я запретил бы наркомам в путях-дорогах одеваться в пижамы. Это даже простым смертным не к лицу…

Потом мой сосед разговорился со мной о делах в деревне, происходивших в прошлом году на Вологодчине. В этих делах я вполне был осведомлен и, конечно, постарался рассказать все, что знал.

Приехали в Архангельск.

Все московские представители стали выходить один за другим из вагона. Я не спешил, не торопился и мой сосед в солдатских обмотках шагать на виду у всех по перрону. Так, по крайней мере, я подумал, критически разглядывая его.

Но тут свершилось чудо. В наше купе входят архангельские начальники ГПУ и милиции, и сам первый секретарь крайкома, поздравляют моего соседа с прибытием и говорят:

– Николай Васильевич, пусть вся ваша комиссия не садится на пароход. Там с прибытием поезда всегда толкотня. Мы за вами приехали на специальном катере…

На меня вмиг нашло просветление. И испуг, и еще что-то вроде взгляда назад. Не сказал ли я чего лишнего, не набрехал ли на себя и под себя?..

Крыленко заметил это, улыбнулся и, вежливо прощаясь со мной, сказал:

– Ничего, ничего, все нормально. А мы славно с вами побеседовали. Что называется, бывает и на старуху проруха, а случается и на ловца зверь бежит.

О том, как я опростоволосился и с Крыленко разговаривал о Крыленко и всяких политических разностях, я никому не рассказывал.

Надо же так случиться!