Из одного котелка

МИШКА

Я был на Украине.

Больше недели ехали мы по железной дороге. И здесь не обошлось без боев. Трижды наш эшелон атаковала фашистская авиация. Были убитые и раненые. После каждого налета врага эшелон останавливался. Мы хоронили тех, кто навсегда был вырван из наших рядов. И но сей день не могу забыть глубокой скорби, какую я испытал, когда в наскоро выкопанную могилу положили санинструктора нашей батареи сержанта Нину Андреевну Полапову. Ее обернули в широкую плащ-палатку, и из-под нее видны были ее длинные светлые косы, слипшиеся от застывшей крови… Нина Андреевна была родом из-под Киева. Помню, как она тосковала по родным местам и как она обрадовалась, когда мы грузились в эшелон, который должен был везти нас в те края. Увы!.. Слезы подступали к горлу, когда я бросал горсточку мерзлой и твердой как камень земли на тот одинокий могильный холмик. Сколько их мы оставили на нашем пути, освобождая украинскую землю!

По этой земле войска 1, 2, 3 и 4-го Украинских фронтов победоносно продвигались вперед. Через обширную территорию Правобережной Украины вел их на запад боевой путь.

И вот мы в предместьях Киева. Наши войска с боями оттесняли врага на запад. Сразу же после выгрузки батарею направили на фронт.

Фашистское рабство и фронтовые бои изменили вид украинской земли. Вишневые сады, белые стены домов, высокие соломенные крыши, стройные березы и развесистые ивы, так прекрасно описанные в думах Шевченко, выглядели сейчас как после землетрясения. Руины, развалины, пепелища. Бомбами, артиллерийскими снарядами, сетью траншей и окопов искалечена эта земля. Кое-где среди пепелищ торчали уцелевшие трубы, как отчаянно вытянутые руки, взывающие к возмездию…

С радостью встречали нас женщины, дети, старики… По их исхудалым лицам текли слезы.

— Вернулись, миленькие, вернулись, наши соколы!..

— Ждали мы, все время ждали вашего возвращения!..

Незабываемые это были дни.

Я принимал участие во встречах на этой земле, растоптанной войной. Однако мысли мои постоянно возвращались к далекой польской деревеньке, где огромные липы и белые березы заслоняли покосившуюся, крытую соломой избу…

«Когда-нибудь и туда дойдем», — думал я.

Друзья понимали мое состояние.

— Подожди, друг, подожди, и из твоей страны прогоним врага, — утешали они меня. Это были простые, очень сердечные люди. Во время боев, постоянно находясь на волоске от смерти, никто из них не думал только о себе. Там, в Кавказских горах, делились мы щепоткой горького жмыха и печеными на огне каштанами. Солдатская дружба крепла с каждым пройденным километром фронтовых дорог, которые вели нашу батарею через растоптанные и разоренные степи Кубани, таманские плавни, по берегам Азовского и Черного морей, а затем среди этих широких полей Украины… Каждый клочок освобожденной родной земли радовал моих боевых товарищей, но они не забывали, что их ждут и в других странах.

— Дойдем обязательно… Уже недалеко.

Прекрасной была эта солдатская дружба. Печаль и радость были общим достоянием. Победа — единодушным желанием.

— Придем, Станислав, в Польшу, конечно, придем. Прогоним врага, посмотрим на девчат в твоей стране… Красавицы, наверное… — часто говорил Миша Сорокин, угощая махоркой из своего потертого кожаного кисета.

— А пригласишь нас? Угостишь польской горькой и яичницей с колбасой? — часто шутили старшина Андрей Назимов, повар Ваня Малашкевич и многие другие, чьи фамилии я просто не смог запомнить и прошу простить меня за это.

— Ну что, комсорг, недалеко уже до границы… Скоро увидим польскую землю! — Командир батареи но привычке похлопал меня по плечу. — Не забыл ли ты того разговора во время нашей первой встречи там, под Ростовом?

— Разве возможно забыть?.. Ведь я знал, верил, что сбудутся ваши слова, товарищ майор. Они ведь отвечали моему заветному желанию…

— Не только твоему желанию, не только твоему, Сташек, — добавил по-польски майор Сапёрский каким-то сердечным, тихим голосом.

Я был благодарен моему командиру и друзьям-артиллеристам за их внимание ко мне. Я тоже никогда не забуду тот вечер, один из последних дней июля 1942 года, когда около могилы Казика Червиньского командир и политрук утешали меня, говорили, что я среди них не останусь одиноким, найду здесь семью, прежде чем возвращусь в родную… Так и произошло.

За теплоту и сердечность я полюбил этих людей, которые хотели увидеть польские деревни и города, леса и поля, где их ожидали так же горячо и давно.

Однако долго, очень долго тянется фронтовое время, и самые горячие желания не в состоянии сократить его. Враг предчувствовал свою гибель и боялся расплаты за содеянные преступления. За каждый метр земли шли ожесточенные бои. Медленно продвигались мы по фронтовым дорогам на запад… в Польшу.

В предместьях Киева нас встретила настоящая украинская зима. Большие снежные завалы затрудняли движение автомашин, которые тащили наши орудия. Иногда их приходилось переносить чуть ли не на руках. Земля промерзла, затвердела. Часто мы ночевали в «землянках», вырытых в снегу. Одежда наша тоже порядком поизносилась: уже потертые шинели и фуфайки и далеко не новые сапоги…

Однажды, когда мы ехали с несколькими артиллеристами на грузовике, нам повстречался военный эшелон со снаряжением, который бомбили фашистские самолеты. Горели вагоны, а в них полушубки, валенки, ватные брюки… Не обращая внимания на осколки от бомб и огонь, мы бросились спасать ценное имущество. Ребята мигом справились, и мы нагрузили полную машину. Фашистский летчик, сбросивший две бомбы, к счастью, промахнулся…

Командир батареи, узнав, каким образом мы раздобыли имущество, похвалил нас. С этого дня почти половина личного состава батареи щеголяла в валенках и теплых полушубках.

…Однажды утром батарея заняла позиции на западном краю леса напротив хутора Вишнивка. Пехота была остановлена среди заснеженных полей сильным огнем фашистов.

Подавить пункты сопротивления, проложить проход для пехоты — получила задачу батарея.

Фашисты, скрывшись в бункерах и за стенами домов, отчаянно оборонялись.

Командир батареи быстро нащупал пулеметные гнезда врага.

— Цель — дома, станковые пулеметы в окнах… Осколочным!.. — раздавались команды старшего лейтенанта Пономаренко.

Позиции пашей батареи, несмотря на то что мы неплохо замаскировались, очевидно, были обнаружены врагом. Вначале нас обстреливали пулеметы, а вскоре мы оказались в кольце разрывов вражеских мин. Свист и грохот все усиливался, но не было времени обращать на это внимание. Исполняя тогда обязанности химинструктора батареи, я во время боев всегда помогал орудийному расчету, заменял раненых или больных. Сейчас я находился при втором орудийном расчете. Его командир старший сержант Сорокин до сих пор почти беспрерывно рассматривал в бинокль пылающий перед нами хутор. После приказа командира батареи открыть огонь он опустил бинокль и схватился руками за голову.

— Мишка, что с тобой? — крикнул наводчик Коля Усиленно.

Я подскочил к командиру орудийного расчета, тронул его за плечо.

— Тебя ранило? — спросил я с тревогой.

— Ничего, ничего. — Мишка выпрямился. Он был очень бледный, губы его дрожали. Подбежал к орудию.

— А ну, Коля, разреши… Я за наводчика…

Наводчик Коля Усиченко с удивлением посмотрел на своего командира, потом на меня, но, ничего не сказав, отступил назад, чтобы передавать дальнейшие команды.

— Четыре снаряда… — слышались голоса среди воя и разрывов вражеских снарядов. По команде «Огонь» Мишка снял ушанку и отбросил ее в сторону. Потянул за шнур. Нас окутал запах сожженного пороха.

— Залпом — огонь!.. Огонь!.. — Коля продолжал передавать команды.

Снаряды наших 76-миллиметровых орудий били по домам, хозяйственным постройкам и дальше, в глубь хутора. Через мгновение дым и огонь все заслонили.

— Прекратить огонь!..

Грохот орудий внезапно утих, только в ушах все еще стоял звон да откуда-то со стороны хутора доносились приглушенные крики.

Пехота двинулась вперед.

Для артиллеристов наступила минута отдыха. Они садились на пустые ящики от снарядов, вынимали махорку, делали из газет козьи ножки и долго, жадно затягивались этим удушающим ароматом. От разбросанных вокруг гильз пахло едким дымом.

Я пошел к Мишке. Я любил этого седоватого, рассудительного товарища, с которым, бывало, мы делились крохами хлеба или скудным содержимым котелка. Он все еще стоял без ушанки, прислонясь к орудию, а волосы спадали на его бледное лицо. Он не прятал глаз, и я впервые увидел в них слезы.

Рукавом гимнастерки Мишка долго, медленно утирал щеки.

— Это, ребята, моя деревня…

— Вперед!.. — подхватила нас команда старшего лейтенанта Пономаренко.

Фашисты отошли за разрушенный хутор, чтобы закрепиться в лесу, темневшем на западном горизонте. Паша пехота перешла к преследованию, чтобы не дать противнику возможности организовать оборону.

Хутор Вишнивка обволакивал дым от догорающих домов. Спасать уже было нечего. Жители выходили из подвалов, многие из которых были засыпаны и завалены рухнувшим перекрытием.

Здесь мы задержались на несколько минут. Командир батареи только сейчас узнал всю правду о переживаниях командира второго орудийного расчета.

— Мой дом стоял почти посредине хутора, — шептал Миша. — Вот где-то здесь, — показал он рукой водителю машины. Яша Кочубей кивнул головой и повернул машину немного в сторону.

— Это здесь, здесь, — услыхал я дрожащий голос.

Грузовик остановился, мы спрыгнули на черный от сажи и гари снег.

У груды дымящихся еще развалин, в том месте, где так недавно белели стены одного из домов, одиноко стояла женщина. На ее изборожденное морщинами лицо спадали пряди редких седых волос. Глаза были сухими, очевидно, остатки слез она давно уже выплакала… И вот сержант Миша Сорокин обнимает ее — муж, который покинул этот хутор два года назад, чтобы защищать Родину. Он вернулся… Ненадолго… Он должен спешить на запад, чтобы снарядами прокладывать путь нашей пехоте и где-то найти вывезенную фашистами единственную дочь.

А я… Что я мог сказать Мише? В такой момент трудно найти слова утешения. Я подошел к нему со щепоткой припрятанной махорки.

— Закури, Миша, мы им отплатим за это…

Батарея продолжала путь.

Около сорока километров западнее хутора Вишнивка, после очередного боя, мы прощались с одинокой могилой, в которой вместе с двумя другими артиллеристами остался и сержант Миша Сорокин…

ВЫЛАЗКА

Мороз, снежная метель и пурга. Настоящая украинская зима. Широкая, бескрайняя степь лежала под толстым слоем снега. В солнечные дни переливался он массами радужных искорок, а ослепительная белизна до боли резала глаза.

По ночам небо искрилось множеством звезд и освещалось ракетами, а морозный воздух разрезался свистом пуль и снарядов. Война шла своим чередом. Сейчас на фронте наступило затишье, и мы не знали тогда, что это было затишье перед бурей.

Последняя декада декабря 1943 года встретила нас славными морозами. За нами остался освобожденный уже Киев, впереди нас ждал Житомир, находившийся все еще в руках врага.

А мы, укрывшись в снежных землянках, ждали сигнала.

Это фронтовое затишье на нашем и других участках фронта было только кажущимся. Советские войска опять готовились к наступлению. В последних числах января войска всех четырех Украинских фронтов обрушили на противника мощные удары, в результате которых в корсунь-шевченковском котле нашла свою гибель крупная вражеская группировка: 55 тысяч гитлеровских солдат и офицеров были убиты и ранены, более 18 тысяч попало в плен; вся боевая техника и вооружение остались на поле сражения. Через много лет германские историки, бывшие участники этой войны, вынуждены будут признать, что результатом этой операции оказался новый Сталинград, правда, размеры катастрофы на этот раз были меньше, но потери, особенно в артиллерии, — огромны.

В конце января фронт должен был двинуться и на нашем участке. С этого времени расстояние до границ Полыни я считал уже десятками километров.

А пока наша батарея, одно из немногочисленных подразделений, входивших в состав 1-й гвардейской армии под командованием генерал-полковника А. А. Гречко, занимала огневые позиции, готовая в любой момент к отражению танковой атаки. В полукилометре от нас находились траншеи нашей пехоты, за ними, на двести — триста метров дальше, — ничейная полоса, а за ней в дотах, дзотах, блиндажах, в глубоких окопах притаились фашисты.

В течение трех ночей мы оборудовали огневые позиции и рыли землянки для орудийных расчетов. Мерзлая земля поддавалась с трудом. Но кирки и ломы сделали свое. На четвертую ночь мы установили наши окрашенные в белый цвет пушки. Орудийная прислуга замаскировала их белыми сетками и только тогда отправилась на отдых в землянки. Там мы проводили целые дни и лишь по ночам выходили на воздух, чтобы размяться. Мы проклинали такой отдых, потому что все рвались вперед, на запад. Ждали только приказа…

Настроение у артиллеристов было прекрасное. Большие победы наших войск над гитлеровской армией еще больше подняли и укрепили моральный дух каждого из пас. Немалая заслуга в том принадлежала высшему и нашему непосредственному командованию, а также политическим органам, партийным и комсомольским организациям. Политбеседы, партийные и комсомольские собрания, вся подготовка к дальнейшим боевым действиям велись с большой серьезностью. Был канун двадцатой годовщины смерти основателя Коммунистической партии и Советского государства Владимира Ильича Ленина. Мы получили специальные номера газет и боевые листки, в которых широко пропагандировались идеи Ленина, его высказывания о Красной Армии, о задачах по защите социалистической родины. С большой радостью мы встречали вести об успешных действиях войск Ленинградского и Волховского фронтов. Любые новые сообщения об их успехах вселяли в каждого из нас надежду и уверенность, воодушевляли на новые боевые подвиги.

…Торжественное собрание нашей комсомольской организации закончилось на рассвете. Комсомольцы расходились по землянкам. Я знал, что не смогу уснуть. Обтерев лицо снегом и накинув белый маскировочный халат, я пошел на наблюдательный пункт командира батареи. Он находился метрах в трехстах впереди огневых позиций, на небольшой высотке среди заснеженной степи. Отсюда открывался широкий обзор всей впереди лежащей местности.

Затвердевший снег тихо поскрипывал под валенками. Восточный горизонт постепенно окрашивался, предвещая погожий солнечный день. А в такие дни, известно…

«Снова будет хорошая перестрелка», — подумал я.

Пока же все было довольно спокойно.

Наблюдательный пункт командира батареи размещался в блиндаже, довольно просторном для полевых условий, так как майор Сапёрский придерживался принципа: отличная стрельба, маскировка и отдых — это главные заповеди хорошего солдата. Как я и ожидал, командир бодрствовал. Он сидел сейчас с каким-то капитаном-пехотинцем и, весело беседуя, попивал горячий чай. Старший сержант Горийчик, прильнув к стереотрубе, осматривал заснеженные поля и остатки того, что еще несколько дней назад называлось Красным Хутором.

— Смотри, и комсорг здесь! Здорово, здорово, сержант! Садись и рассказывай, что решили на собрании, — приветствовал меня майор.

Я в двух словах рассказал о ходе собрания комсомольской организации батареи и представил ему предложения, которые он, как командир, должен был утвердить.

— Что вы опять решили? Нападение на минометную батарею? Нет… Нет, не разрешаю. Это не так просто, как вам кажется, — сказал командир после того, как выслушал принятое комсомольцами решение.

— Товарищ майор, мы подробно все обсудили. Есть же разработанный план действий. — Я вынул из полевой сумки свернутую бумагу.

— План… Ну, смотри, — обратился он к офицеру-пехотинцу, — видишь, уже и план готов… Ну, давай, посмотрим, что…

Взрыв фашистской мины раздался где-то поблизости За ним второй, третий, а после короткого перерыва сразу несколько… Мы посмотрели через щели в блиндаже. Недалеко от нас слева поднимался вверх густой дым. Через мгновение снег взлетал уже широким фонтаном среди извилистых окопов нашей пехоты. На этот раз обстрел продолжался, однако, недолго, и на предполье снова установилась тишина.

Сержант Горийчик угостил меня горячим чаем. Попивая чай, я наблюдал за хмурившимся лицом командира, который быстрыми движениями что-то чертил и изменял красным карандашом в представленном ему плане.

«Фрицы невольно оказали мне услугу, — подумал я. — Подлили масла в огонь и в нем сгорят, если только командир даст свое согласие…»

А речь шла именно об этой фашистской минометной батарее. Скрытая где-то за развалинами сожженного Красного Хутора, опа постоянно меняла свои огневые позиции и, несмотря на усилия дивизионных артиллеристов, продолжала плеваться минами, обстреливая укрытую в траншеях нашу пехоту. Многие мины долетали также до позиций нашей батареи. У нас уже несколько человек было ранено.

Именно этой ночью мы, комсомольцы, долго ломали голову, как избавиться от этого беспокойства. План наших действий лежал сейчас перед командиром батареи. После внесения поправок он взглянул на меня своими черными глазами и улыбнулся.

— Мысль хорошая, хвалю за такую инициативу. Отдай это лейтенанту Заривному, пусть обсудит с кем надо в полку. От нас для этой операции достаточно одного отделения, а ввиду того, что желают принять участие все комсомольцы, приказываю тянуть жребий, чтобы никто не чувствовал себя обиженным. — На лице майора я опять заметил улыбку. — Миша, — обратился он к телефонисту, — соедини меня с «хозяином», попросим у него разрешения…

Прошло несколько дней.

Эта ночь была беспокойной. Резкий ветер попеременно выл, свистел и стонал в поле. Метель гнала тучи снега, образовывая сугробы и ямы. Небо скрылось под низким и толстым слоем серых туч, в которые врезались яркие вспышки ракет.

— Не спят, паразиты, боятся! — крикнул Коля Усиченко, наклонившись к моему уху.

Батарея была готова огнем из всех орудий прикрыть наших товарищей. Под командованием сержанта Трабунова, бывалого разведчика, хорошо разбиравшегося в минометах, восемь комсомольцев нашей батареи скрылись во тьме. Вместе с ними пошли еще четыре разведчика из нашего полка.

Ракеты разрывали низкие тучи, подгоняемые порывами ветра, описывая крутую дугу, скользили куда-то на засыпанные снегом траншеи пехоты. Приглушенные вьюгой, трещали автоматные очереди. Наша пехота тоже была готова к броску.

Холодный ветер пробирал до костей, несмотря на теплую одежду, а острый колючий снег бил в глаза. Орудийная прислуга находилась на своих постах.

А ночь все гудела и стонала ветром, вьюгой.

В это время перед нами темный горизонт вдруг осветился вспышками разрывов. Стреляли из минометов. Фашистская батарея осыпала минами, как нам показалось, передний край нашей обороны.

Отблески взрывов непрерывно разрезали темноту ночи. Ракеты врага хаотично секли хмурое небо. Вдоль линии фронта усилился, как обычно в таких случаях, оживленный треск пулеметов, а где-то далеко впереди нас отозвалась гитлеровская артиллерия. Знакомый свист раздался над головой.

Через несколько минут заговорили и наши дивизионные орудия. Началась артиллерийская дуэль. Мы завидовали артиллеристам, вступившим в поединок. Нам пока оставалось лишь ждать.

Через несколько минут стихли выстрелы орудий и свист снарядов над нашими головами. Минуты тянулись долго. Снег таял на разгоряченных лицах. «Как они там?» — тревожила меня сейчас только эта мысль. Я переходил от одного расчета к другому. Все были на своих местах, в ожидании сигнала курили, пряча в рукавах полушубков цигарки. Обменивались короткими, лаконичными фразами. Волнение охватило всех.

Когда же наконец мы сменим огневые позиции? Я старался направить мысль в другое русло, только бы отвлечься от того, что волновало сейчас всю нашу батарею.

Среди заснеженных полей и оврагов, где-то впереди нас, появлялись и пропадали отблески ракет. Треск вражеских пулеметов смешивался с воем ветра.

Так мы прождали до рассвета, по никакой команды не поступило. Метель все не унималась.

Они явились к нам, как духи.

Вернулась вся группа, все, кто ушел ночью. Только трое из них легко ранены. Украинская зимняя ночь оказалась хорошим союзником.

Сержант Трабунов был по натуре молчаливым. Даже во время занятий, когда рассказывал о тактико-технических данных какого-либо оружия, говорил только самое необходимое. На политзанятиях или собраниях комсомольской организации просто сидел и слушал, а отвечал только тогда, когда его о чем-то спрашивали. Так было и сейчас.

— Рассказывать? А что рассказывать? — отвечал он на вопросы артиллеристов, когда вместе с разведчиками пришел к командиру батареи.

— Как это нечего рассказывать? Где были всю ночь, что делали на переднем крае?.. Почему столько шума наделала гитлеровская минометная батарея? И что, наконец, с ней стало? — не отступали друзья.

— Где мы были целую ночь? Но ведь вы знаете… Шли с визитом, непрошеным. Шли не спеша. На наше счастье, ветер дул с их стороны. А они думали, что мы тоже замерзли и будем отдыхать… Накрыли мы их, когда они отлеживались, ну и все. Кто стрелял из минометов? А что мы должны были делать с минами? Оставить или с собой забрать в карманах?..

— Значит, сначала свернули прицелы и по фашистам, а потом и стволы подорвали. Молодцы, ребята, эх, молодцы! — смеялся кто-то из полковых разведчиков, прислушиваясь к скупым словам сержанта. — С такими и на свадьбе не пропадешь!..

Эта фашистская минометная батарея с тех пор ужо больше никому не досаждала.

КОМАНДИР

Мы опять наступали.

Далеко позади остались районы боев за Радомышль, Коростышев и Житомир, на подступах к большому железнодорожному узлу Шепетовка. Позже войска нашей 1-й гвардейской армии свернули на юго-запад в направлении Черного Острова, а оттуда на Гусятин…

Сражения велись за каждый метр освобождаемой земли. Наступление войск Красной Армии на южном участке советско-германского фронта занимало особенно важное место в разработанных Советским Верховным Главнокомандованием планах зимней кампании 1944 года, ибо освобождение Правобережной Украины и выход советских войск на юго-западную границу СССР открывали перспективы нанесения ударов через Румынию по Балканам, в сторону Польши, а также по флангам и тылам группы армий «Центр», защищавшейся в Белоруссии.

Таким образом, в стратегических планах Советского Верховного Главнокомандования появилось направление — Польша, обозначенное на штабных картах красными стрелами…

Позади уже были почти два месяца боев, а теперь нам предстояло новое наступление по раскисшей земле, среди глубоких оврагов, многочисленных балок и разлившихся весенними водами рек.

В 1944 году весна на Украине наступила раньше обычного. Уже в конце января начал таять снег, часто шел дождь, реки вздулись и вышли из берегов. Дороги сделались непроходимыми. Распутица чрезвычайно затруднила маневр подвижных войск, действия артиллерии. Трудно стало подвозить боеприпасы, поэтому на счету был каждый снаряд.

— Если стреляешь, попадай наверняка во врага, боеприпасы сейчас дороже золота, — постоянно напоминал нам командир батареи.

Каждый из нас уставал в эти дни неимоверно. Мы постоянно находились в боевой готовности. Продолжительные бои, марши, сближения с противником или обходы его с флангов. И так бесконечно. Случалось, хотя теперь и редко, что приходилось немного отступать под натиском переброшенных на наш участок фронта свежих гитлеровских частей. Однако было что-то такое, что во сто крат увеличивало силы каждого солдата, укрепляло желание оплатить врагу за его зверства.

Все, свидетелями чего мы были, взывало к отмщению Украина, до гитлеровского нашествия богатая и цветущая земля, встречала 1944 год в огне и пожарищах, ограбленная и залитая кровью. На территории Украины оккупанты проводили преступную политику массового уничтожения советских людей, применяя подлейшие, наиболее изощренные методы. Например, в Славуте, Каменец-Подольской области, они создали «гросслазарет» для военнопленных, где телесные истязания, пытки и преднамеренное распространение инфекционных заболеваний привели к тому, что смерть косила там ежедневно до трехсот человек. Во второй половине 1944 года я был направлен в тот район на курсы младших лейтенантов и, таким образом, имел возможность лично видеть длинные, широкие и глубокие рвы, в которых живые искали останки своих близких…

И теперь, когда мы продвигались на запад, я видел много подобных противотанковых рвов, заполненных трупами женщин, детей, стариков. В одном только городе Ровно гитлеровцы расстреляли 102 тысячи человек.

Во многих книгах описываются сейчас эти чудовищные злодеяния гитлеровцев не только на советской земле. Множатся доказательства их зверств. Окровавленная земля продолжает открывать старательно скрытые фашистами тайны.

В то время мы шли по свежим следам этих злодеяний. И сегодня, спустя много лет, я не в состоянии описать ужаса и переживаний от виденного. В моей памяти и сердце на всю жизнь осталась никогда не заживающая рана и… одновременно обыкновенный человеческий стыд за виновников преступления, которые называли себя людьми.

Мы были до предела изнурены боями и этими картинами ужасов… Однако каждый из нас непреклонно стремился вперед. И не только желание отомстить врагу удесятеряло наши силы. Ведь мы знали, что уже близко граница…

— Наконец-то исполнятся наши мечты, мы увидим Польшу. Скоро туда придем, должны прийти, — подбадривал меня командир батареи. Как я был ему благодарен за эти слова! Что и говорить, мы оба радовались предстоящим встречам, имели на это причины… И не только мы…

«Личный состав воодушевляла великая цель, ставшая после двух с половиной лет войны близкой и реальной, — выйти на государственную границу, выбросить фашистских захватчиков за пределы Советского Союза. 23 февраля в частях прошли митинги, посвященные 26-й годовщине Красной Армии. Политические органы по-прежнему уделяли большое внимание росту партийных организаций и их укреплению. В феврале 1944 г. на 1-м Украинском фронте в ряды ВКП(б) было принято 13 546 человек, а к 1 марта на учете парторганизаций имелось 181 603 коммуниста»[59].

3 февраля в батарее состоялось общее собрание партийной и комсомольской организаций. В тот памятный день вместе с несколькими друзьями артиллеристами я был принят кандидатом в члены ВКП(б). Я стал одним из кандидатов в члены великой партии Ленина и с этого времени мог уже гордиться званием коммуниста.

— Помните, товарищи, что принадлежность к партии — это большая обязанность. Коммунисты не имеют никаких привилегий, кроме одной — больше других посвящать себя общему делу, лучше других бороться и работать для победы. Коммунисты не имеют никаких особых прав, кроме одного — всегда быть впереди, быть там, где труднее всего, — закончил собрание этими словами парторг Наумов. А потом он поздравил нас и крепко пожал нам руки.

— Служим Советскому Союзу и для победы не пожалеем ничего!

Я помню, как вместе с другими шептал эти слова, глубоко взволнованный. Для каждого из нас это было событие огромной важности.

Все артиллеристы тепло поздравляли нас. Особенно горячие поздравления высказал командир батареи майор Сапёрский, человек, которого я уважал и любил как очень близкого и дорогого мне человека с первого момента пашей встречи.

А такие встречи неизгладимы в памяти, они остаются навсегда в сердце. Доброжелательность, какую я встречал со стороны этого человека и его подчиненных, породила в моем сердце огромную благодарность и большую привязанность к ним. Наученный печальным опытом свыше полуторагодичной службы в польских молодежных военизированных трудовых отрядах, я не предполагал, что есть такая армия, где так высоко ценится достоинство человека, и неважно, генерал он, офицер или просто рядовой.

Сколько раз в казармах в Хрубешуве, и даже уже в 21-й учебной роте в Сталёвой Воле, над нами, юнцами, командиры издевались. Не забуду высокого рябого командира роты, излюбленным занятием которого были так называемые налеты на казарму, после которых постель, матрацы — все было разбросано. Однако развлечение командира на этом не кончалось. Через несколько минут после возвращения с занятий каждый из нас должен был стоять в строю со своим матрацем и котелком. Старший сержант любил смотреть и смеяться над тем, как мы ползли с матрацем, держа котелок в зубах… Или так называемые «лягушки» (прыжки на корточках с табуреткой над головой), стояние с винтовкой на солнце или на морозе, форсированные марши но воскресеньям и, наконец, грубое отчитывание, когда мы возвращались из костела. Помню случаи самоубийства, умышленного нанесения себе увечья, дезертирства… А ведь каждый из нас был приучен к трудностям повседневной жизни, с которыми встречался уже в родном доме, где родители не могли себе позволить лишних нежностей с ребенком.

К сожалению, такие методы в армии буржуазной Польши были обычным явлением. Кое-что об этом могут сказать бывшие пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы. Да и могло ли быть иначе, если в офицерском составе было 90 процентов выходцев из помещиков, буржуазии, а кадровые подофицеры просто лезли из кожи, только бы принадлежать к этой высокооплачиваемой касте…

И вот с июля 1942 года я имел возможность сравнить отношение человека к человеку там, в армии помещичьей Польши, и здесь, в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии. Впрочем, какое могло быть сравнение между унижением, с которым я там столкнулся, и уважением и братством, объединявшими всех, с кем я встретился здесь. А ведь это было крайне тяжелое время, когда даже к самым резким словам командира любой солдат отнесся бы наверняка с пониманием.

Помнятся мне те первые недели войны. Отступали по пыльным дорогам, а вокруг были воронки от бомб, разбитые в щепки машины и повозки с телами убитых.

Километры дорог отступления удлинялись…

— Мы возвратимся, ребята, возвратимся, — в перерывах между боями, на привалах, во время каждой беседы повторял командир батареи. Черные взлохмаченные волосы, улыбка на лице, мечтательные глаза и по-отечески доброе сердце — таким он был. Получил батарею после краткосрочных курсов, куда был направлен прямо из университета, где изучал математику, поэтому артиллерийские расчеты не представляли для него никакой трудности. Когда я впервые с ним встретился, ему было неполных двадцать четыре года.

В перерывах между боями, когда он возвращался с наблюдательного пункта, усталый, но, как всегда, улыбающийся, он садился с нами побеседовать. Говорил увлеченно, хотя умел и слушать других, хвалил за инициативу и рассудительную отвагу в бою. Иногда у кого-нибудь случались незначительные провинности. Кто из солдат их не допускает? Он тогда смотрел долго, проницательно, потом улыбался как-то грустно и говорил:

— Пожалуй, больше не встретимся по такому делу, а?.. Если любишь свою Советскую Родину, то знай, что она требует от тебя, от всех нас дисциплины сегодня больше, чем когда-либо прежде. Они требуют — Родина и советский народ, — а не я, — повторял он часто.

Какими же человеческими, мудрыми и необходимыми были эти методы воспитания! В их эффективности я мог убедиться и позже, когда по примеру командира сам применял их в подчиненном мне батальоне, а впоследствии как заместитель командира полка народного Войска Польского.

В Красной Армии я узнал настоящую солдатскую дружбу и сильно полюбил своих товарищей по оружию — людей простых, обыкновенных, сердечных. Таким был и наш командир батареи, который даже в самые трудные моменты забывал о себе, а видел только нас, артиллеристов, и технику, которой мы вместе били врага. Такими же были офицеры и младшие командиры батареи, которые делились с солдатами последней щепоткой махорки, ложкой супа.

А пример подавал командир батареи.

Во время оборонительных боев в предгорьях и в горах Кавказа, в широких степях Кубани и на Таманском полуострове, на берегу Азовского моря, а сейчас среди садов и крытых соломой украинских хат улыбка, приветливые слова, песенка командира батареи придавали нам бодрость и силы для борьбы.

Слова песенки «Лизавета» почти не сходили с его уст. Маша, невеста, ожидала его на далеком Урале. Там же остались его родные: мать, сестра и отец — инвалид со времен борьбы за Советскую власть с бандами Антонова и Махно.

— Я приближаюсь к родине моих предков, — делился он со мной. — Увижу ли я ту землю, за свободу которой пролили они свою кровь?

И грезилась командиру земля, знакомая по рассказам, которую он хотел увидеть свободной.

— Увижу ли Вислу и ту Келецкую землю, где на деревьях много птичьих гнезд и елки вечнозеленые… Земля, которая впитала кровь повстанцев 1863 года. Знаю, что не все из них дождались свободы. Мой дед тоже умер…

Командир погружался в раздумья, а мы смотрели на постоянно пылающий западный горизонт. Там, уже совсем недалеко, проходила государственная граница Советского Союза, а за ней Польша, моя родная земля, а для командира батареи — родина предков.

В первые дни марта советские войска, действовавшие на Правобережной Украине, перешли в наступление. Мощный удар, нанесенный по врагу, потряс его оборону. В ходе боев мы оставляли позади сожженные деревни и города чудесной украинской земли. За нами оставались новые километры дорог и люди, освобожденные от неволи. В лицо нам веял мягкий юго-западный ветер. Мы прошли реку Збруч.

Однако и здесь противник оказывал ожесточенное сопротивление, пытаясь остановить дальнейшее продвижение советских войск на юг. Еще в конце февраля, обнаружив подготовку 1-го Украинского фронта к наступлению, он начал перебрасывать на этот участок из района Умани пять танковых дивизий. Между Тарнополем и Проскуровом он сосредоточил до девяти танковых и шести пехотных дивизий, которые предприняли ряд сильных контрударов.

Это несколько снизило темны нашего наступления. В особо тяжелом положении находились пехотные подразделения. В трудных условиях весенней распутицы они вынуждены были отбивать яростные атаки моторизованных войск врага. День и ночь гремели орудия нашей артиллерии, прямой наводкой уничтожая гитлеровские танки.

…Наступил вечер, один из тех в моей фронтовой жизни, которые навсегда останутся в памяти. Вокруг гремела канонада. Трассирующие пули рассекали воздух. В отдалении, метров за пятьсот от позиций батареи, горела какая-то деревня, а дальше находились подразделения нашей дивизии. Они вели бой, как нам казалось, успешно. Мы уже нетерпеливо ждали команду «Отбой», чтобы опять двинуться вперед, на запад.

Но боевая обстановка всегда таит в себе неожиданности…

Среди развалин догорающей деревеньки вдруг показались танки. Двигались они в нашем направлении. В вечерних сумерках «тигры» выглядели, как чудовища, угрожая ревом моторов, грохотом орудий.

Итак, схватка не на жизнь, а на смерть. Только так всегда заканчивались эти сражения. Танки приближались.

— К бою! — раздалась команда майора Сапёрского. — Бронебойным, прямой наводкой!..

Вой снарядов рассекал воздух над нашими головами. Первые снаряды разорвались сзади, где-то за позициями наших орудий. Следующие рвались уже перед нами… Резкие вспышки взрывов ослепляли нас.

— Огонь… Огонь! — кричал командир орудийного расчета сержант Коля Усиченко. Я устанавливал прицел. Ефрейтор Ахмет Мусукаев щелкал замком орудия после каждого выстрела.

Снаряд за снарядом летели навстречу танкам врага. Схватка была беспощадной, а ее ставкой была не только наша жизнь, а прежде всего свобода людей, уже спасенных от неволи, и тех, кто еще этого ждал. Для меня лично это был этан на пути к родной деревне, которую я покинул четыре года назад.

Текли минуты, а нам они казались вечностью.

Грохот орудий, крики команд, стоны раненых, взрывы снарядов и фонтаны грязи… Санинструктор Соня бегала между позициями орудий. Среди вспышек взрывов блестели ее длинные вьющиеся волосы. Была она без ушанки, без шинели…

Вдруг где-то сзади, за нами, небо окрасилось огнем. Раздался страшный грохот и вой. Что-то с ревом пролетело над нашими головами.

— «Катюши»! — радостно закричали мы. Там, откуда только что неслись смертоносные снаряды из пушек вражеских танков, пылала сейчас земля. Рукавом я вытер мокрое от пота лицо.

— Ребята, скорей сюда!.. Ребята! — сквозь гул, шум, грохот и стоны раненых пробивался отчаянный крик Сони. Я почувствовал, как деревенеют ноги. Боялся за эту девушку, которая была мне так дорога… Опережая других, я бросился к ней.

Соня стояла у орудия четвертого расчета.

«Не проклятая ли эта цифра: «четыре», — думал я, снимая с головы ушанку. — Опять четвертый расчет…»

Орудие лежало на боку, а перед ним зияли две темные и плоские ямы. Здесь же рядом лежали четыре уже безразличных ко всему человека, а пятый артиллерист умирал: осколок снаряда попал ему в живот… Здесь же, около разбитого орудия, мы увидели командира батареи. Кровь текла по его лицу. Широко открытые глаза майора были обращены на запад. Туда, откуда мы ждали знакомого дуновения с недалеких уже мазовецких равнин…

«За время наступления с 4 марта по 17 апреля войска 1-го Украинского фронта продвинулись вперед на 80— 350 километров, освободили значительную часть Правобережной Украины, ее областные центры Винницу, Каменец-Подольск, Тарнополь и Черновицы, а также свыше 700 крупных населенных пунктов. Войска фронта вышли в предгорья Карпат и совместно с войсками 2-го Украинского фронта разрезали фронт немецко-фашистских войск на две части»[60].

И опять мы шли вперед… Шли на запад, но без тех, кого смерть вырвала из наших рядов после пройденных почти полутора тысяч километров фронтовых дорог и бездорожья.

С ранней распутицей ушла зима 1944 года. С пологих и крутых холмов, где все еще белели лоскутки снега, текли ручьи и, сверкая на солнце, неслись вниз, в долины. На полях зеленели хлеба, на горных лугах пробивались иголки травы. Кроны деревьев одевались в листву и цветы. Теплом повеял южный ветер, и живительные соки пустила многострадальная украинская земля. Весну мы встретили в предгорьях Карпат.

1-я гвардейская армия, а в ее составе и наша батарея, приближалась к моей родине. Я радовался, а вместе с тем боль и сердечная скорбь по убитым товарищам сжимали сердце…

После очередного боя меня опять увезли в полевой госпиталь. На этот раз я там находился несколько дольше. Однако не очень долго, так как я сориентировался, что госпиталь находится в Копычинцах… Да, да, в моем уездном городке, откуда до родной деревни было всего лишь 20 километров…

— Крепкий организм у тебя, парень! После такого воспаления легких, потери крови… Ну, ну, — помню приветливые слова начальника полевого госпиталя, очень милого доктора в звании майора.

Что я мог ей ответить? Сказать, что через открытое окно вижу кусочек знакомой улицы, слышу разговоры на моем родном языке?..

Сколько доброты и сердечности было в словах и делах этих людей в белых халатах — врачей, сестер, обслуживающего персонала!

После войны у меня было достаточно времени, чтобы прочитать много книг, посмотреть спектакли, фильмы, прослушать много радиопередач и… как редко мы слышим о людях в белых халатах, не воздвигаем им памятников. По роду своей работы моя жизнь так складывалась, что я побывал во многих странах мира. В некоторых из них, горькая это правда, я видел памятники людям, которых еще при их жизни следовало бы утопить в слезах и крови тех, кто пал от их рук. Людям в белых халатах не сооружают памятников, а ведь как часто они спасают самое дорогое для человека — жизнь.

Пусть мне простят эти немного неловкие слова, восславляющие неприметный героизм, любовь и преданность людям.

Сердечное им спасибо за их благородный труд!

ЦЕНОЮ ЖИЗНИ

Мы застыли двумя ровными шеренгами. Первомайский приказ Верховного Главнокомандующего читал офицер батареи старший лейтенант Алексей Пономаренко.

«…Очистить от фашистских захватчиков всю нашу землю и восстановить государственные границы Советского Союза по всей линии, от Черного до Баренцева моря… вызволить из немецкой неволи наших братьев поляков, чехословаков и другие союзные с нами народы Западной Европы, находящиеся под пятой гитлеровской Германии».

В этом приказе отражались политические цели наступления Советских Вооруженных Сил в летне-осенней кампании 1944 года.

Это было 1 мая, а уже 13 июля, используя успех Красной Армии в Белоруссии, пошли в наступление войска нашего 1-го Украинского фронта, нанося врагу новые сокрушительные удары. На рассвете 17 июля конно-механизированная группа, действовавшая на рава-русском направлении, форсировала Западный Буг…

И вот долгожданная родина…

В своем воображении я ее видел в течение многих последних месяцев, на бесконечных фронтовых дорогах. Она слышалась мне в шелесте листьев придорожных деревьев, постоянно приближалась панорамой родных полей, ветром доносилась из далеких родимых сторон…

Родина моя, Польша. Наконец я увидел ее наяву. Она встретила соломенными крышами деревенских изб, радостными приветственными возгласами детей, женщин и мужчин. Мы пожимали натруженные руки, вдыхали воздух, пахнущий смолой и хлебом, горячие лучи солнца грели наши спины. Мы пили холодную воду из деревенских колодцев и теплое молоко, которое подносили нам радостные девчата, и продолжали путь вперед. И здесь для долгих встреч и солдатского отдыха не хватало времени. Из дивизионной газеты мы тогда узнали, что быстрый выход войск 1-го Украинского фронта к Висле, форсирование реки и захват плацдарма в районе Сандомира имели большое стратегическое значение: противник потерял очень удобную оборонительную позицию, а советские войска получили возможность дальнейшего развития наступления в Польше. Дождался я счастливых дней. Исполнились мои мечты. Возвратился я в те места, где в сентябре 1939 года оставил дорогих товарищей по оружию из 21-й учебной роты и землю, перепаханную гусеницами фашистских танков. Незабываемые места тогдашних трагических боев были где-то правее нас. Я находился на родной земле.

— Ну, вот и дождался, — говорили, улыбаясь, мои боевые друзья.

Я молча крепко пожимал солдатские руки, а спазмы от волнения сжимали горло, не давали отвечать и выговаривать слова благодарности.

Что я переживал, невозможно описать…

После стольких фронтовых дорог я дошел наконец до страны волнистых возвышенностей, горных лугов, пологих оврагов, чистых водных потоков и быстрых рек, обширных лесов. Мы были на Дыновско-Перемышльской возвышенности. Перед нами и вокруг простиралась польская земля.

Занимался рассвет одного из августовских дней.

Орудия нашей батареи стояли замаскированные на опушке леса. На переднем крае беспрерывно стучали станковые пулеметы. Не умолкал грохот орудий. Проносившиеся над головой снаряды противника напоминали мне, что до полного счастья еще далеко.

На сером небе медленно таяли звезды. На востоке, словно отблеск далекого пожара, румянился розовой мглистой дымкой далекий горизонт.

Наступал новый фронтовой день на польской земле.

Небо продолжало белеть. Трава становилась серой от свежей ранней росы, и каждый наш шаг обозначался отчетливым, как в снегу отпечатанным, следом… Сапоги совсем намокли.

Маскируясь среди деревьев, но краю леса мы втроем вошли в деревню и направились к выдвинутому вперед наблюдательному пункту командира батареи. Дым тоненькими струйками поднимался из труб деревенских изб. Слышались чьи-то разговоры, гомон голосов. В деревне, как и прежде, поднимались с петухами.

Мы подходили к последним постройкам, как вдруг гул моторов заставил нас остановиться. Со стороны высоты появилось несколько бомбардировщиков с черными крестами. Где-то сбоку отозвались очередями пулеметы, а у леса застучала зенитка.

Самолеты сделали широкий круг и, зайдя с востока, словно голодные ястребы, начали падать вниз. Один, второй, третий…

Бомбы летели, завывая. Задрожала земля, лопались стекла в окнах, покрывались трещинами стены домов. Ужасающий гул, густой дым и свист летящих осколков.

Из-под крыльев с черными крестами летела смерть, а самолеты круто взмывали вверх, делали следующий заход, чтобы снова разрушать и убивать.

Жители скрывались в подвалах, канавах, некоторые бежали на огороды и в поля.

— Сволочи… Бомбят мирное население. В деревне пет никаких наших воинских частей, — ругался побледневший старший лейтенант Пономаренко.

— Гады… Это им не впервые, — цедил сквозь зубы старший сержант Коля Усиченко.

Я молчал. Мы лежали в какой-то яме, рядом со старой избой. Перед нами уже загорелся коровник. Одна из бомб упала недалеко от нас. Огонь охватил соломенную крышу. Внутри ревела корова.

Самолеты, сбросив часть смертоносного груза, набирали высоту, чтобы вновь возвратиться. Мы глазами искали какое-нибудь укрытие, как вдруг… Из избы выбежала женщина в клетчатой юбке и белой блузке. Ни на что не обращая внимания, она влетела в пылающий коровник.

— Сержанты, надо помочь! — коротко бросил старший лейтенант. Мы с Колей побежали. Я перерезал веревку, а Коля выгнал корову во двор. А там!.. Рядом с избой лежал наш офицер, своим телом прикрывая двоих маленьких ребятишек: мальчика и девочку. Над ними низко пронесся самолет и, выпустив пулеметную очередь, скрылся за деревьями.

Уже догорал коровник, с треском рухнула крыша. В деревне пылали постройки, слышались стопы и крики. В глубине леса умолкало эхо разрывов последних бомб, стук зенитки. Я стоял и смотрел во двор. Там худенькая, тонконогая девочка склонилась над лежащим офицером, а мальчик играл с шапкой, трогал маленькую красную звездочку.

Коля сильно схватил меня за плечо… Я шел, а ноги мои отказывались идти. К детям бежала перепуганная мать, чтобы расцеловать своих невредимых малюток и поблагодарить офицера за их спасение. Подбежала и… остановилась, как окаменевшая.

Молча мы сняли фуражки.

Много раз видел я на фронтовых дорогах, когда люди благодарили за спасение. Однако не всегда можно было сделать это. Сейчас был один из таких случаев.

«Многие тысячи советских воинов отдали свою жизнь за освобождение польского народа. Потери 1-го Белорусского фронта убитыми и ранеными на польской территории за август и первую половину сентября 1944 г. составили 166 808 человек, а потери 1-го Украинского фронта только за август — 122 578»[61].

Навсегда остался в Польше старший лейтенант Алеша Пономаренко. Лежит он в одной из двадцати шести братских могил на кладбище советских солдат, на северо-восточной окраине Бжозува.

А мы вместе с ним шли сюда от самых Кавказских гор.

ЛЕТО СБЫВШИХСЯ НАДЕЖД

Конец лета 1944 года застал нашу батарею на подступах к Карпатам. Помню, на рубеже июня — июля мы форсировали Днестр, а уже в конце августа наша пехота дошла до Сана — самой длинной реки польских Бещад.

И фронт опять остановился. Начались упорные позиционные бои, от которых, по правде говоря, мы в то время уже несколько отвыкли.

Тогда мы еще не знали, что войска 4-го Украинского фронта, в составе которого теперь находилась и наша дивизия, встретили здесь особенно ожесточенное сопротивление войск немецкой группы армий «Северная Украина». Как позже выяснилось, Гитлер придавал особое значение этому оперативному направлению, являвшемуся воротами в Чехословакию. Немецкое командование не считалось с потерями техники и тысяч солдат, которые своими трупами теперь устилали бещадскую землю. В Красной Армии же человек составлял наибольшую ценность, поэтому командование частей стремилось к достижению результатов в боях при минимальных потерях. К каждому новому сражению подготовка велась очень старательно. Поскольку ведение наступления в горах требовало специальной подготовки войск и особых методов управления ими, Ставка Верховного Главнокомандования 5 августа образовала новый, 4-й Украинский фронт, а в его состав вошли войска левого крыла 1-го Украинского фронта: 1-я гвардейская и 18-я армии, а также управления 8-й воздушной армии.

По распоряжению Ставки Верховного Главнокомандования с 15 августа войска 4-го Украинского фронта перешли к обороне, чтобы, после того как будут подтянуты силы и проведена подготовка, возобновить наступательные действия в направлении Карпатских гор.

А между тем мы уже вели бои на участке юго-восточного района польской земли. За нами остались полностью освобожденные от фашистских войск районы советской Западной Украины.

Но не только! Работники партийно-политического аппарата работали оперативно, и благодаря этому мы неплохо ориентировались в действиях наших войск на других участках фронтов. А поэтому мы уже знали, что 18 июля несколько армий 1-го Белорусского фронта прорвали немецкую оборону западнее Ковеля, форсировали Западный Буг и вступили на территорию Польши, а уже через пять дней боев освободили Люблин. В этих боях участвовали также артиллеристы 1-й Польской армии. Сражаясь в составе советской 69-й армии, они внесли свой вклад в освобождение польской земли от оккупантов: свыше 26 000 снарядов выпустили из 260 орудий и минометов на позиции гитлеровских войск. 20 июля 7000 польских солдат-артиллеристов первыми перешли вместе с советскими войсками реку Западный Буг. Спустя два дня остальные соединения 1-й армии Войска Польского, уже как второй эшелон 1-го Белорусского фронта, также вступили на родную землю. 100-тысячная армия, хорошо оснащенная, обученная и сплоченная, боевой путь которой на советской земле начался от белорусского местечка Ленино, наконец дошла до своих родных мест. И произошло это благодаря помощи братского советского народа и великой Коммунистической партии Советского Союза. 25 июля советская 2-я танковая армия достигла Вислы в районе Демблина и, передав через два дня подошедшей сюда 1-й армии Войска Польского свой участок, повернула на северо-запад в направлении Варшавы.

Трудным было лето 1944 года.

Уже по всей ширине фронта на территории Польши сражались воины Красной Армии, чтобы освободить измученный братский народ.

«Польский народ, преданный своими профашистскими правителями, — читали мы в те дни на страницах газет «Правда» и «Красная звезда», — пять лет жил под ярмом гитлеровских оккупантов. Немцы бесчеловечно терзали живое тело Польши. Они превратили ее деревни в пепелище, а города в руины, залили ее потоками крови. Теперь пробил час возмездия».

До конца августа почти четвертая часть территории Польши, на которой проживало в то время свыше пяти миллионов человек, была уже свободной. Мы, советские воины, имели теперь возможность наглядно убедиться, чем была эта пятилетняя гитлеровская оккупация для польского народа. Страшный террор и многочисленные концентрационные лагеря, массовое уничтожение людей, грабеж и нищета — вот чем столько лет жила эта жестоко истерзанная страна — моя родина.

Но мы видели только часть этого чудовищного зла. Мы не знали еще тогда, что около шести миллионов польских граждан было уже истреблено, а сотни тысяч вывезено на каторжные работы в гитлеровскую Германию. Тогда мы не знали еще и о том, что уцелевшим от пули или газа людям фашисты уготовили незавидную судьбу.

«Мы добьемся того, чтобы стерлось навеки самое понятие Польша. Никогда уже не возродится Речь Посполитая или какое-либо иное польское государство», — так цинично уверял гитлеровский наместник в Польше военный преступник Ганс Франк. Но он не только говорил, а и осуществлял это на деле. О том, какие размеры получил немецкий террор в оккупированной Польше уже в начале 1940 года, дают представление слова того же Франка, сказанные 6 февраля 1940 года по поводу сообщения, что Нейрат (наместник Гитлера в Чехословакии) приказал развесить в Праге объявления о казни семи чешских студентов: «Польских лесов не хватило бы на бумагу для объявлений, если бы я отдал приказ оповестить о казни каждых семи поляков».

Ганс Франк усердно выполнял приказ Гитлера, отданный 22 августа 1939 года (то есть перед нападением на Польшу) на секретном совещании командующих армиями в Оберзальцберге:

«…решение восточного вопроса требует уничтожения Польши и истребления живой силы противника, а выполнять эту задачу необходимо безжалостно и беспощадно, ибо уничтожение Польши стоит на первом плане. Вермахт должен избавиться от проявления какой-либо жалости. Должно быть проведено физическое истребление населения польского происхождения, благодаря чему Германия получит жизненное пространство…»

Нет, тогда мы еще не знали этих высказываний Гитлера, Ганса Франка, основных положений программы Гиммлера, известной ныне как генеральный план «Ост» («Восток»), который был разработан в имперском управлении СС и полиции в начале 1940 года.

Да, тогда, во время боев на польских землях, мы, воины Красной Армии, и жители уже освобожденных земель не знали многих человеконенавистнических планов гитлеровских преступников. Не знали мы, что поляки должны были навсегда покинуть польскую землю. В соответствии с генеральным планом «Ост» выселению со своих мест подлежали 80–85 процентов поляков, то есть 16–20 миллионов человек, 75 процентов белорусов, 65 процентов западных украинцев; а остальное польское, украинское и белорусское население просто должно быть истреблено; и только его небольшая часть онемечена и превращена в рабов. В отношении русского населения рекомендовалось проводить такую политику, которая привела бы к ослаблению всего русского народа.

Но и то, о чем мы знали, было ужасным, взывало к борьбе и отмщению.

В свободные между боями минуты, затаив дыхание, мы слушали беседы парторга и наших офицеров. Они рассказывали о вновь обнаруживаемых лагерях смерти на освобожденных польских землях. С каждым днем этих данных становилось больше. К известному уже нам лагерю смерти в Майданеке под Люблином, где гитлеровцы замучили свыше 360) тысяч человек, прибавились обнаруженные концентрационные лагеря в Освенциме, Бжезинке, в районе Хелма, а несколько позже лагеря в Белжеце, который поглотил свыше 600 тысяч человек, в Сосибуже —.250 тысяч, в Треблинке — 730 тысяч. А немного позже мы узнали о подобных лагерях смерти в Штуттгофе под Гданьском, в Дзялдове, в Форте VII в Познани, о Павяке в Варшаве, о Замке в Люблине.

«Пробил час возмездия», — писала «Правда», призывали наши армейские и дивизионные газеты. Мы слушали полные негодования призывы наших командиров. Жители освобожденных польских земель на каждом митинге, при каждой встрече с нами просили приблизить час победы.

Это не могло остаться без следа.

Я видел, как мои боевые товарищи не считались с тем, что каждое сражение с врагом может стоить им жизни. А ведь их родные края были уже свободными, восстанавливались, залечивали фронтовые раны, ожидали возвращения своих избавителей…

26 июля на польской земле под деревней Герасимовиче 1021-го стрелкового полка 307-й стрелковой дивизии, коммунист ефрейтор Г. Л. Кунавин повторил подвиг Александра Матросова: своим телом закрыл амбразуру фашистского дзота, преграждавшего путь наступлению его роты. Геройски погиб этот воин, но задание выполнил. Немцы отступили, не успев уничтожить деревню и ее жителей. Спустя несколько дней жители деревни Герасимовиче на общем собрании приняли решение:

«Учителям каждый год начинать первый урок в первом классе с рассказа о воине-герое и его соратниках, чьей кровью для польских детей добыто право на счастье и свободу. Пусть прослушают дети рассказ стоя. Пусть их сердца наполняются гордостью за русского брата, воина-славянина. Пусть их понимание жизни начинается с мысли о братстве польского и русского народов».

Подобные слова благодарности и клятвы моих земляков и слышал много, очень много раз. Знаю, что эти клятвы продолжают выполняться ныне уже детьми и внуками тех, кто тогда их произносил. Верю, что эта традиция станет святым долгом и перейдет к следующим польским поколениям, которые будут чтить и хранить в памяти те события и имена тех людей, которые своим подвигом дали возможность людям радостно жить на свободной земле.

Прекрасным было то лето на польской земле. Всюду я видел улыбки веселья и счастья. Жители польских деревень и городов тепло встречали нас. Так можно приветствовать родного брата после долгого отсутствия. И часто слезы волнения невольно появлялись на наших глазах. Стихийно на каждом шагу возникали митинги в честь польско-советской дружбы. Везде принимали нас по правилам старого польского гостеприимства с хлебом и солью. В только что покинутых гитлеровцами деревнях и городах нас встречали триумфальные арки из ярких цветов и флажков, на которых были дорогие сердцу слова: «Приветствуем освободителей!», «Да здравствует Красная Армия!», «Советские воины — братья поляков!». Лозунги, которые писали люди по зову сердца, можно было увидеть на стенах деревенских изб и городских домов… Так польская земля встречала нас, солдат рабоче-крестьянской армии, армии великой Страны Советов. Особенно волнующим было отношение населения к нашим раненым и больным воинам. Для них ничего не жалели: ни молока, ни меда, ни фруктов. Несмотря на то что людям самим не хватало хлеба, они делились последним куском с советским солдатом. Со слезами скорби на впавших щеках женщины, дети и мужчины вместе с нами отдавали последние почести тем, кто погиб в боях «За Вашу и Нашу свободу».

Эти люди знали истинную цену свободы, которую принесла на их землю Красная Армия. Трудовой народ Польши — крестьяне и рабочие — знали, что солдаты с красными звездочками на пилотках несут не только освобождение от жестокой гитлеровской оккупации, но и от классовых угнетателей, которые многие века притесняли население.

— Бещады! Какие красивые здесь места!.. Бескрайние и богатые леса, ручьи с прозрачной как слеза водой и здоровый воздух, как на Кавказе, — восхищались мои боевые товарищи.

— Чем дальше на юго-восток, тем прекраснее места, тем красивее девушки, — уверял я, входя в роль экскурсовода. Ведь я знал эти края не только по картам, как мои командиры и товарищи.

— Ну, теперь понимаю тебя, Станислав, понимаю, — улыбался сержант Коля Усиченко. — Было тебе по чему тосковать даже при виде той превосходной панорамы, которая открывалась с вершин Кавказских гор…

— А разве ты при виде этого красивого пейзажа не тоскуешь по своей родной деревне, по близким сердцу людям, по Украине? — в свою очередь говорил я Коле.

— Однако тяжко тут было жить людям. Земля раздроблена на маленькие загоны и куски… Редко кто имеет корову, иногда козу или несколько овец, а лошадей и в помине нет… — удивлялись советские бойцы, осматривая бедные, с подпорками избы и постройки, покосившиеся сараи.

— К сожалению, Бещады сегодня такие: прекрасные и в то же время убогие. — Это все, что я мог ответить моим друзьям. Я знал, что Бещады — страна контрастов, постоянных изменений, необычного сосуществования природы и человека.

— Бещады — один из самых красивых уголков Польши, — соглашались местные жители.

Природа, как хорошая мать, испокон веков была щедра к этой земле… Да, но только к земле, а не к людям. С ними она с незапамятных времен была всегда сурова…

Тогда мы узнали правду об этой земле и ее людях. Жители рассказали нам интересную историю этого прекрасного уголка Польши, и мы поняли, что Бещады — страна очень печального прошлого. Приход освободителей наполнял этот край огромной радостью и надеждой на светлое будущее.

Положение трудящихся в Бещадах и вообще в Прикарпатье было всегда нелегким. Очень тяжелой была жизнь здесь у людей, особенно трагично положение крестьян. До первой мировой войны они фактически находились в крепостной зависимости, были рабами князей, графов и помещиков, богатых землевладельцев и фабрикантов. Еще хуже было положение крестьян в глубине страны. С течением времени в народе росло недовольство несправедливостью. Постепенно крестьяне Прикарпатья переходили к активному сопротивлению. Так было в Кросьценко, Бялобжегах, Суходоле и многих, многих других местах, где летом 1944 года нам пришлось вести тяжелые бои.

Крестьянам действительно нечего было терять. Они не могли найти работы, даже самой тяжелой и мизерно оплачиваемой, ни в господских усадьбах, ни на немногочисленных тогда промышленных предприятиях в Цисне, Рабе, Волновые, Устшиках, Чарной… Только на лесопилках еще можно было получить работу за нищенскую плату. Для тысяч этих жестоко притесняемых людей оставалось только одно — борьба. Окрестности Бещад в течение многих лет славились борьбой с несправедливостью, а боевой дух всегда был присущ этому народу, проживающему на холмах, горных лугах, пологих и крутых склонах. Бещад и Прикарпатья.

С сердечной теплотой и грустью вспоминали местные жители крестьянского вождя Якуба Шелю и те далекие времена, когда здесь пылали помещичьи дома и постройки и зарево алело до самого горизонта. Так крестьяне платили господам за несправедливость и унижения, за крепостные оковы…

Но избавились они от нужды и после первой мировой войны. И в межвоенное время не уменьшилась нищета этого народа.

Работы и хлеба требовали люди городов и деревень всего Жешувского воеводства. В остальных районах помещичьей Польши тоже было не лучше. Могучие волны забастовок и демонстраций прокатывались через всю страну. Они захлестывали и голодные села Прикарпатья.

1929-й, а потом 1932 год явились грозным обвинением правителям помещичьей Польши, навечно вошли в историю польского рабоче-крестьянского движения. В тот период с полной силой вспыхнули новые восстания, особенно среди крестьянских масс. Подразделения войск и полиции со всей жестокостью усмиряли восставших. Сотни и тысячи вооруженных вилами, кольями, косами и ломами крестьян требовали работы, хлеба, освобождения арестованных. Крестьяне-повстанцы многих районов вели бои с войсками и полицией. Безоружные, бросались они на огонь пулеметов. В безграничной ненависти к своим угнетателям и эксплуататорам они не щадили жизни — только бы вырваться из ярма социальной неволи.

Но правительство помещиков и магнатов располагало большими вооруженными силами. Все новые и новые части полиции и войск бросали они против восставших…

— А потом начались репрессии. Этого следовало ожидать от этих кровопийц, — рассказывали нам местные крестьяне. — Много деревень было полностью уничтожено. О, это они умели делать… Более 800 крестьян было арестовано, в том числе и женщины. Несколько сот повстанцев полегло на поле сражения. Свыше 15 тысяч человек принимало участие в крестьянских волнениях. Несколько десятков деревень были настоящими крепостями. Мы боролись плечом к плечу с нашими соседями, крестьянами-украинцами. Всех нас в одинаковой степени сжимали тиски неволи и гнета помещиков и капиталистов…

Мы слушали эти полные горечи крестьянские рассказы о временах, которые они пережили и возврата к которым нет. Мои боевые товарищи, особенно старшего поколения, с сединой, сочувственно кивали головой. Им ведь тоже все это было знакомо, прежде чем Октябрьская революция открыла эру новой жизни для трудящихся городов и сел советской земли.

— Прошлое уже никогда не вернется в ваши дома. Времена рабства и социального гнета окончились безвозвратно. Теперь вы сами будете создавать свою судьбу и историю своей родины. Только народная Польша принесет светлое будущее трудящимся городов и деревень, — говорили мои советские товарищи — бойцы и офицеры. А польские и украинские крестьяне с огромным вниманием и интересом слушали их слова. Они знали, что это говорят представители первой социалистической страны, о которой буржуазная, а позже фашистская пропаганда сеяла только ложь.

— Вы сами убедитесь, что такое социализм! — говорил наш парторг Наумов на встречах с населением. — Впрочем, вы сами, дорогие братья, будете его строить в своей стране, в ваших городах и деревнях. Только такой строй может гарантировать социальную справедливость для вас и ваших поколений…

Я всегда с большим вниманием слушал эти выступления нашего «отца», как в шутку мы называли Петра Антоновича Наумова. Этот человек говорил страстно и, имея огромный жизненный опыт, умел сразу завладеть сердцами слушателей. Ему всегда громко аплодировали. Но он был также и хорошим организатором… Он ведь знал, что я поляк и родом из этих мест.

— А ну-ка, Станислав, ты ведь у нас агитатор, хорошо справлялся со своей задачей, как и подобает комсомольцу. — Говоря это, он дружески хлопал меня по плечу. — А сейчас мы пришли в твои родные места, о чем ты так мечтал. Возвратился ты сюда, старший сержант, не только как командир орудийного расчета… Ты уже являешься коммунистом и принадлежишь к великой партии Ленина, а это обязывает ко многому. Настало твое время. Слова искренние, правдивые и полностью понятные, сказанные по-польски, здесь сейчас очень нужны. Там, где народ отравлен ядом вражеской пропаганды, строительство социализма проходит нелегко. Классовый враг сразу не отступит… Господа так просто не сдадут свои позиции' будут бороться. Знаю, прольется еще кровь на этой земле, хотя пушки уже и умолкнут… — с грустью говорил Петр Антонович. — И чтобы народ хорошо знал, что он будет защищать, к чему будет стремиться страна, необходимо ему сейчас разъяснять и идеологически его вооружить, понимаешь?..

Таким образом я получил дополнительное партийное поручение. В свободные от боев или выполнения служебных обязанностей время я выступал на митингах во время встреч с жителями. Делился своими впечатлениями, особенно о жизни братских советских народов. Я хорошо знал местный диалект, часто мне приходилось говорить по-украински, особенно когда знал, что моими слушателями являются граждане украинской национальности. Доходили ли эти слова до моих слушателей? Кажется, да. Впрочем, я в этом убеждался не только по сияющим и довольным глазам нашего парторга. Объятия, которыми одаривали меня жители после таких выступлений, были доказательством того, что я хорошо выполнил обязанности агитатора-коммуниста.

Впрочем, вскоре нашу агитацию словом поддержал конкретными делами сам польский народ.

В Хелме, только что освобожденном польском городе, 22 июля был обнародован Манифест первого польского правительства — Польского Комитета Национального Освобождения. Он наметил программу деятельности народной власти в области внутренней и внешней политики, призывал продолжать борьбу за победоносное завершение войны и осуществление основных социально-политических реформ.

Через несколько дней, 26 июля, Народный комиссариат иностранных дел СССР опубликовал официальное заявление, в котором признал суверенные права польского государства на земли, освобожденные Красной Армией. Этот документ разоблачал врага, который пытался вызвать раздор между польским и советским народами, пытался внушить, что Польша из-под немецкой оккупации попадет под русскую. Но просчитались помещики и капиталисты и все те, кто, сбежав в 1939 году из Польши, теперь хотели возвратиться. Им не удалось посеять сумятицу среди польского народа. Он был уже достаточно сознателен и чувствовал себя связанным кровными узами вечной дружбы с народами Советского Союза, сыновья которого героически боролись за освобождение Польши. И теперь правительство Страны Советов гарантировало полную свободу и суверенитет своему соседу, братскому польскому народу. Из рук реакции было выбито отравленное ядом и ложью оружие.

И наконец настало время, когда исполнились вековые мечты польского крестьянства, столетиями смотревшего голодным взором на обширные господские поля…

6 сентября 1944 года Польский Комитет Национального Освобождения принял декрет об аграрной реформе. Крестьяне получили землю…

После шести лет опять зазвенели звонки в польских школах: и в тех, что закрыли оккупанты, и в новых, в стенах бывших господских дворцов и поместий. С каждым годом создавались новые школы. Всеобщее обучение было закреплено законом и стало обязательным.

На освобожденной польской земле приступили к осуществлению мечты многих поколений — установлению социальной справедливости. Народ этой земли хорошо знал, кому обязан своим счастьем…

Прекрасным было лето 1944 года. Бещадскую землю заливали горячие лучи солнца. Испокон веков, рассказывали нам местные жители, бещадское лето знойное, горячий ветер с юга усиливает жару. Только грозы приносят прохладу усталым от работы людям. В те дни мы, солдаты, могли бы любоваться действительно красивой местностью юго-восточных пограничных районов Польши. А эти районы обширные. Бесконечные волнистые холмы, покрытые высокими лесами, полны уединенных уголков и своеобразной экзотики…

Но не было времени восхищаться красотой Бещад. Для нас, солдат, это был только район беспощадных и жестоких боев. Это было наше повседневное занятие.

Миллионы расстрелянных фашистами и отравленных газом взывали к возмездию. Живые страстно желали, чтобы в этой жестокой войне это лето было последним. И мы, воины, должны были все сделать для этого.

МАМАША

Именно так называли мы ее, просто — мамаша…

Соответствовало ли это обращение се возрасту? А кстати, сколько ей могло быть тогда лет? Не знаю, удобно ли было так обращаться к ней ефрейторам: седому как лунь Данилову и лысому Ване Бойко, рядовому Черпаку и младшему сержанту Борисову, которые по возрасту ненамного уступали им…

Мне кажется, что только двоим из нашего орудийного расчета можно было так называть ее, учитывая их возраст. Я имею в виду наводчика орудия сержанта Колю Орлова и себя. Только мы двое из всего расчета не перешагнули еще рубежа четверти века.

Я прекрасно помню мамашу даже сегодня, спустя столько лет. Впрочем, как я могу забыть ее и все, что связано с ней?

Это была невысокого роста худенькая женщина, на которую тяжелая жизнь и особенно годы войны наложили свой отпечаток.

Она стояла возле калитки, как будто поджидая нас. Раскидистый куст черной смородины, росший у входа, шумел опаленными на солнце листьями, когда поднимался ветер. Седые волосы спадали на ее тощую согнутую шею. Черные, глубоко запавшие, слегка покрасневшие глаза, окруженные лучами тонких морщин, смотрели на нас доброжелательно и, как мне показалось, с какой-то задумчивой грустью.

— Я ждала вас, сыночки! — Голос у нее был мягким и усталым.

Калитка из давно не крашенных и местами уже прогнивших досок болталась на ржавых осевших петлях.

— Ребята! Это как раз для меня! — вырвалось у Вани Бойко. От удовольствия он широкой, как лопата, ладонью даже хлопнул себя по колену.

Ефрейтор Данилов толкнул его сзади.

— Миша! Что ты? Я же имел в виду калитку! — Ваня скривился от боли и что-то тихо и неразборчиво добавил.

— Ваня, брось свои шутки! — сердито оборвал его кто-то из артиллеристов.

«Они не правы», — подумал я, мельком взглянув на дисциплинированного, серьезного и смелого подносчика снарядов. Я знал, что Ваня своим хозяйским глазом заметил плачевное состояние калитки и всей ограды домика — ведь он же был плотником…

Вечер фиолетовыми тенями ложился на землю. Откуда-то с гор — Дворника, Халича, а может быть, и с Ветлинской Полонины или даже с самой высокой вершины Бещад Тарницы — тянуло приятным холодком. Мы жадно вдыхали этот свежий, бодрящий воздух. Только теперь каждый из пас почувствовал, что отдыхает. Более трех часов возились мы с нашей 76-миллиметровой пушкой. Сверху немилосердно пекло жаркое августовское солнце, а под ногами — твердая раскаленная земля. Она с трудом поддавалась киркам и ломам. Мы не жалели крепких солдатских выражений в ее адрес. Когда огневая позиция для орудия была уже готова, наступила очередь рыть укрытия и ниши для снарядов. Затем мы помогли водителю замаскировать ЗИС. И только после этого задымили козьи ножки. Наконец-то мы справились с этой тяжелой работой и могли теперь отправиться отдыхать.

— Я ждала вас, сыночки! — приветствовала нас женщина, прижав свои маленькие худые руки с тонкими пальцами к груди возле сердца. Она кого-то напоминала мне, и я думал об этом с тревогой и какой-то щемящей тоской.

Старшина батареи Доробин, выделяя нам под постой ее дом, сказал, улыбаясь:

— Вон там, — он показал рукой в направлении стоявшего возле высокого тополя домика, — там расположится четвертый расчет. Дом хороший, просторный, а хозяйка, ребята, чудо-мамаша…

— Ну и молодец же наш командир батареи! — обрадовался Степа Борисов, приглаживая пальцами свою непослушную, курчавую, подернутую уже сединой шевелюру. На его продолговатом тонком лице лежал загар. Ему было уже около пятидесяти, но он выглядел значительно моложе.

— Чего радуешься, герой? — удивился Данилов. — Разве ты не знаешь, что старшина любит все приукрасить? И уж особенно, когда хочет что-то всучить. Он же работал в торговой сети, там и научился…

И вот мы стояли теперь перед этой чудо-мамашей!

От усталости мы все едва держались на ногах. Я чувствовал себя неловко в своей гимнастерке с мокрыми пятнами пота на спине и груди. Сапоги мои тоже были все в пыли. Остальные выглядели не лучше. Мы мечтали лишь о том, чтобы скорее разместиться и привести себя в порядок.

Мамаша стояла возле распахнутой калитки, и я видел, как тонкие бороздки морщин расправились на ее худом лице.

Никто из нас не пошутил, как не раз бывало до этого, не улыбнулся, когда женщина, обращаясь ко всем без исключения, сказала: «Сыночки мои!..»

Комок подступил к моему горлу. Правда, мне очень хотелось пить. Остальным тоже — я знал об этом. Чтобы в столь короткий срок окопать орудие и проделать весь этот «ритуал» — подготовить орудие к бою, обеспечить охранение и маскировку, — необходим огромный физический труд. Эта работа требовала полной отдачи сил. Иногда мне хотелось дать ребятам да и себе хотя бы немного поблажки, но… не получалось — уж очень придирчивым был наш лейтенант Шавтанадзе.

Мамаша смотрела на нас добрыми, слегка покрасневшими глазами.

Я стоял перед ней первым, остальные — позади меня. Такова привилегия командира, когда тот ведет свое подразделение, скажем, в баню, на обед, на экскурсию, во время парада или к месту расквартирования. В период боев бывает обычно наоборот… Однако это было оправдано, отвечало требованиям устава и не подлежало обсуждению.

Я с трудом проглотил слюну. Во рту было сухо. Да, чертовски тяжело долбить землю под знойным августовским солнцем. Мы изнывали от жары, прежде чем добрались вслед за нашей пехотой до реки Сан. Здесь нас встретил грохот рвущихся снарядов. Командир батареи приказал остановиться и занять огневые позиции. Он наверняка получил такой приказ из штаба дивизиона или полка. Мы обрадовались, что представилась наконец возможность отдохнуть.

У каждого в глазах и во рту было полно пыли. Позади остались несколько часов утомительной езды и многие километры пути.

— Скажи ей что-нибудь в ответ, — почувствовал я толчок в спину. — Ты командир, — добавил с какой-то насмешкой в голосе ефрейтор Бойко. В то время мне всегда казалось, что он никак не мог примириться с тем, что я, командир, гожусь ему в сыновья… Хотя, может быть, я и ошибался. Это был честный, порядочный человек, хороший друг и товарищ, отличный заряжающий нашего расчета.

— Ну, давай!.. — услышал я шепот Вани.

— Здравствуйте! Спасибо, мамаша! — выпалил я одним духом эти три слова солдатского приветствия и одновременно благодарности.

Я произнес их громко, акцентируя каждое слово, и особенно «мамаша»… И тут же пожалел, что именно так, а не иначе назвал ее. Я уже вспомнил, кого она напоминает мне. Так говорила моя мать, встречая моих старших братьев.

…После смерти отца она каждое воскресенье ждала их возле калитки. В те годы я был еще подростком. Братья возвращались всегда вместе. Они шли узкой полевой дорогой, которая вилась среди высоких хлебов. Зимой ее заметало снегом, а весной и осенью она покрывалась сплошными лужами и грязью. Из деревни братья направлялись в сторону одинокого домика, стоявшего на пригорке среди полей. Они были рослыми и плечистыми, словно обступавшие со всех сторон наш дом огромные ясени. Братья не жаловались на здоровье, и поэтому всех их взяли служить в артиллерию. Я часто выбегал им навстречу. Они шли впятером, не спеша, тяжело ступая, слегка ссутулившись, словно несли на своих плечах всю тяжесть прошедших шести рабочих дней.

«Я ждала вас, сыночки», — говорила мать, когда они были уже в нескольких шагах от калитки. Тогда самый старший из них, Петрек, а иногда Янек (пока он не выехал в Аргентину в поисках лучшей жизни) или Владек отвечал: «Привет, мама, мамаша, маменька»… Каждый из них по-своему выговаривал это короткое, но такое родное слово.

Я называл ее маменькой. Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось семнадцать лет. После этого я два года служил в 21-й учебной роте. Этим обращением я начинал каждое свое письмо. А затем, со второй половины сентября, столь трагичного для дальнейших судеб моей родины, я еще несколько месяцев находился возле своей поседевшей, худенькой, но дорогой мне старушки. А потом почти полтора года я писал ей письма из далекого Баку. И вот теперь, спустя три года, я дождался наконец момента, чтобы послать свое первое после столь длительного перерыва письмо — небольшой треугольник мелко исписанного клочка бумаги — своей маменьке…

Именно эта женщина напомнила мне мою маменьку, так она была похожа на нее — внешностью, манерой поведения и этими словами приветствия. «Почему я не назвал ее тоже «маменька», — думал я теперь, злясь на себя.

— Здравствуй, мамаша! — приветствовали ее артиллеристы. И обращение «мамаша» сразу же привилось. Теперь я знаю и понимаю, что иначе называть мы ее не могли — только «мамаша»… Самое богатое по содержанию слово в русском языке, впрочем, и на других языках мира. Для пас, солдат, в те грозные годы это слово имело особое звучание и значение. Оно было для всех нас как бы грустным воспоминанием о родных местах и том времени, когда каждый из нас мог чувствовать себя сыном, сыночком…

Домик мамаши, построенный из сосновых бревен, ничем не отличался от соседних, где расположились другие расчеты нашей батареи. Бревна кое-где уже потрескались и подгнили. Годами их хлестали дожди, жгло знойное солнце. Стены кое-где глубоко осели в землю, как бы согнувшись под тяжестью времени. В окошках блестели кусочки аккуратно склеенного стекла. Белые полоски бумаги образовывали какие-то таинственные геометрические узоры. Отсюда открывалась широкая панорама. Вдалеке были видны горные цепи, которые своими вершинами как бы подпирали голубое небо. Ближе тянулись волнистые поля, балки и овраги, склоны которых были покрыты деревьями, главным образом горной сосной. Леса манили своей очаровательной зеленью. Запах травы, смолы, лесных ягод доносили оттуда порывы ветра. Однако смерть подстерегала каждого, кто в тени этих деревьев искал прохлады от летнего зноя, укрытия во время дождя или вкусные лесные ягоды. Разбросанные гитлеровскими саперами среди деревьев и высокой травы, между серо-золотистыми листьями папоротника мины подстерегали на каждом шагу.

Где-то на полпути между домиком мамаши и юго-западным горизонтом, когда солнце поднималось вверх, — отливала серебром тонкая полоска зеркальной поверхности вод Сана. Эта река стала теперь линией соприкосновения сторон на временно остановившемся здесь фронте — между нашей 1-й гвардейской армией и гитлеровскими дивизиями. Именно там в любое время дня и ночи то и дело сверкали огненные вспышки, а отдельные снаряды или мины проносились над остроконечной крышей домика мамаши и соседними домами. Некоторые из них, словно обессилев от тяжести, вдруг резко обрывали свой свистящий полет, и тогда начинала глухо стонать твердая, высохшая от летнего зноя земля, а сотни осколков рассекали воздух, впивались в стены и крыши домов, сдирали кору с уцелевших плодовых деревьев… Несколько раз эти осколки не щадили и домика мамаши, который вот уже несколько дней был и нашим домом…

Своим мы считали его с первого же вечера, когда мамаша встретила нас у покосившейся калитки, и с нашего первого совместного ужина…

Круглый стол был накрыт белой скатертью, а на нем стояли хлеб, соль, кувшин молока и вареные яйца. Ребят не надо было долго упрашивать. На отсутствие аппетита они не жаловались. Кто-то достал из вещевого мешка «горючее» — действенное лекарство против грусти и тоски. Данилов налил немного жидкости в свою жестяную кружку и протянул ее мамаше. Сержант Борисов, улыбаясь, пододвинул ближе к ней ломоть хлеба, которого почти не было видно под толстым слоем тушенки.

Мамаша отказалась сначала, но Данилов не уступал.

— Ну хотя бы немножко, — уговаривал он до тех пор, пока она не взяла кружку обеими слегка дрожащими руками.

— За ваше здоровье, сыночки! — сказала она, глядя на нас чуть покрасневшими глазами. — И за ваших матерей, чтобы они дождались вашего возвращения, — добавила она и поднесла к губам кружку.

И тогда в едином порыве, без чьей-либо команды или хотя бы намека, все поднялись с широкой деревянной скамьи. Заскрипели под ногами доски пола.

— И тебе, мамаша, мы желаем, чтобы вернулись твои сыновья, — сказал я взволнованно. Эх, если бы я раньше знал!.. Но она не подала и виду. Только глаза ее заблестели в свете керосиновой лампы, а маленькие губы задрожали, словно на что-то жалуясь. Это длилось всего минуту. Маленькая комната наполнилась нашими шумными голосами…

Все пили по очереди. Никто не имел нрава отказаться. Таков был обычай. В нашем расчете его тоже строго придерживались.

— Не забудьте оставить Соколову, — проявил заботу о товарище Данилов.

— Обязательно. Хорошо, что напомнил. Через полчаса сменишь его возле орудия, — сказал я.

Артиллеристы разразились громким хохотом.

— Значит, вас семеро, сыночки? — спросила, услышав это, мамаша.

— Семеро детей было у матери, — ответил с улыбкой рядовой Черпак и, глядя на лысую голову Бойко, добавил: — Да вот беда, не все получились удачными…

— Некоторые даже очень неудачными, — понял намек ефрейтор и схватился за нос.

— Ну что, съел, дружок? — засмеялся Данилов, хлопнув по спине Черпака, крепко сложенного широколицего пария с огромным носищем коричневатого цвета. Его нос был постоянным объектом различного рода шуток и колкостей со стороны артиллеристов не только нашего расчета.

Однако Володя не обижался, но, когда его упрекали в чрезмерном пристрастии к «горючему», бормотал себе под нос:

— Эх, друзья, если бы у вас так сложилась жизнь!

А теперь он весело смеялся вместе со всеми.

— А я, ребята, чувствую себя за этим столом, как у себя дома… Мне даже кажется, что война уже закончилась… и вот сижу и жду девушку, — вслух размечтался Орлов.

— Зачем ждешь, Коля? Лучше выйди ей навстречу, а то еще кто-нибудь тебя опередит, — обнял его рукой за шею сидевший рядом с ним Борисов.

— Я, парень, в твоем возрасте… — начал Данилов.

Висевшая в углу лампа бросала тусклый свет. Он отражался на раскрасневшихся лицах моих боевых товарищей и блуждал по пустым стенам, пробивался через зелень плащ-палаток, которыми были завешены окна. В комнате было жарко, но никому не хотелось выходить во двор, хотя оттуда и доносился ароматный запах сена и зерна, освещенного серебряным светом луны, которая медленно выкатывалась из-за пологого холма. И только гомон человеческих голосов и задушевный смех долго слышались в ту августовскую ночь, проникая между бревнами стен домика мамаши наружу.

И последующие вечера мы проводили таким же образом. Присутствие мамаши придавало им особую прелесть. Она принимала участие в наших шутках, не пропускала «своей очереди»… Мы чувствовали, что и она радуется вместе с нами этому короткому отдыху, который выпал на нашу долю после стольких дней и ночей, проведенных вдали от дома, в огне и дыму фронтовых сражений… Нам было хорошо у мамаши. Мы жили этими вечерами. Вряд ли кто из нас мог похвастаться, что имел много таких вечеров в своей жизни. Мне, например, было тяжело вспоминать о них. В батарее почти не осталось фронтовых друзей, с которыми я делился в Кавказских горах последним куском хлеба или щепоткой едкой махорки… Личный состав моего расчета состоял теперь из нового пополнения. Ведь фронтовая судьба беспощадна. Затяжные оборонительные, а затем наступательные бои стоили немалых жертв… Однако каждый из нас понимал цену свободы, за которую мы сражались. А она была и будет бесценным сокровищем для миллионов людей и целых поколений.

Вечера мы проводили теперь за общим столом. Никто из нас не хотел думать о том, сколько это будет еще продолжаться. Солдат никогда не знает, что его ожидает завтра, даже в мирное время, не говоря уже о войне, и поэтому пользуется каждой свободной минуткой. Наш расчет радовался вечерам, проведенным у мамаши. Ночи казались нам короткими, хотя сон у нас был крепким, здоровым, как всегда после тяжелой работы. Пьянил запах свежего сена и пахнущих смолой стен. Мы спали вповалку, один возле другого. Места на деревянном полу хватало всем. Мамаша же ложилась на гуральской печной лежанке и долго-долго что-то шептала…

Рассвет мы встречали уже на ногах. Вытирали орудие от росы и подвергали его необходимому утреннему «туалету»… Наши сердца наполнялись радостью, когда команды старшего офицера батареи, словно эхо, повторялись командирами расчетов. Сверкала вспышка, раздавался грохот выстрела, содрогался воздух. Мы радовались, зная, что наши снаряды накрывают в это время гитлеровскую батарею, колонну автомашин или пехоту. Мы всегда с нетерпением ждали команды «Огонь!».

Но в те дни мы ждали и другого, а именно… времени обеда. Нет, я имею в виду не те минуты, когда повар Ваня Малашкевич разливал одинаковые порции горохового супа, щей или еще чего-нибудь в наши котелки… Конечно, этой минуты мы тоже ждали, иногда даже с нетерпением. Но в те дни на бещадской земле мы ждали времени обеда и по другой причине: в это время пас навещала мамаша… Она появлялась всегда со стороны опушки леса. Шла мелкими шажками, медленно, осторожно, держа в руках глиняные кувшинчики. Мы молча стояли и смотрели в ее сторону. От яркого солнца резало глаза. Каждый был занят своими мыслями, которые уводили нас в далекое, незабываемое царство воспоминаний и сыновних грез…

Мы понимали друг друга без слов.

Затем мамаша опускалась на пустой ящик из-под снарядов и рукавом белой льняной рубашки вытирала капли пота с загоревшего лба, худого лица, тонкой шеи… и улыбалась, видя, с каким наслаждением пьем мы холодную родниковую воду и поглощаем сочные лесные ягоды.

— Не ходите больше в лес. Это опасно… Можно наскочить на мину. Ведь саперы не успели еще как следует прочесать лес, — беспокоились мы о ней.

В эти минуты лицо ее озарялось улыбкой, разглаживались морщинки на лбу и вокруг глаз.

— Я знаю здесь каждый камешек и кустик, все лесные поляны и даже растущую на них траву… Многие годы эта земля ласкает мои босые ноги… Мне ли ее бояться? То, что я делаю, напоминает мне о моей прежней жизни, сыночки!.. Так не лишайте меня этой радости…

Мамашу трудно было вызвать на откровенность. Однако все мы были взрослыми людьми, а некоторые имели даже большой жизненный опыт. Поэтому мы догадывались, что она понимала под этими радостями, которые развеялись, словно туман на рассвете. Мужа привезли на крестьянской телеге. Он лежал на влажном, забрызганном кровью сене. Глаза его были уже закрыты, как будто бы он не хотел больше видеть этого неба над бещадской землей, которое в 1932 году не помогло крестьянам-повстанцам в их борьбе за работу, хлеб и уважение человеческого достоинства. Семь лет спустя под этим небом умирал от ран ее старший сын. 16 сентября 1939 года рядовой Войцех Грабец был в числе оставшихся в живых двухсот солдат разбитой 21-й дивизии, которые прорвали кольцо немецкого окружения. Их вел генерал Кустронь. И все они — остатки третьего, и последнего по счету, большого соединения армии «Карпаты» — остались лежать на лесной поляне под Улазовом…

Лес оказался для нее жестоким. Четыре года спустя средний сын Янек ушел в партизаны и вскоре был схвачен немцами. Гитлеровцы приказали соорудить несколько виселиц. На одной из них рядом с Янеком был повешен и младший сын мамаши… последняя радость ее жизни. С тех пор она почти каждый день приходила в лес. Летом собирала малину и чернику, а зимой кормила голодных птиц.

Мы боялись за мамашу, по запретить ей ходить туда не имели права. Эти ягоды были для нее воспоминанием о тех далеких годах материнского счастья и радости. Медленно тянулось время в ожидании вечеров за общим столом, родниковой воды в жаркие дни и ягод, налившихся сочным красным соком. Так прошла неделя, наступила вторая…

В тот вечер я немного позже вернулся с совещания у командира батареи. Артиллеристы в ожидании новостей сидели возле дома на завалинке. От стоявших вокруг дома копен доносился запах душистого сена. Мы накосили его своими руками в знак признательности за молоко, которым ежедневно угощала нас мамаша. Единственная ее корова давала много молока. Теперь ребята весело болтали, не обращая внимания на то, что вокруг грохотали орудия.

— Так что там решили? — не выдержал любопытный сержант Коля Орлов.

— Ну что, вперед? — переспросил ефрейтор Данилов.

— Завтра к вечеру, — коротко бросил я. И тут же пожалел об этом. Среди артиллеристов сидела мамаша. Я заметил, что, услышав мои слова, она как бы вся сжалась в комок и стала похожа на маленькую беззащитную девчонку. Ребята сорвались со своих мест.

— Ура, на немцев!..

— Дождались!..

— Наконец-то снова вперед…

Среди этого радостного шума вдруг послышался высокий звонкий тенор Коли Орлова:

Мы все хором дружно подхватили боевой припев этой песни:

Над уже покрывающейся вечерним туманом бещадской землей неслась наша солдатская песня — боевой призыв к дальнейшей борьбе.

Мамаша по-прежнему сидела, сжавшись в комок, молча, прижав к груди возле сердца свои натруженные руки. Она не разделяла нашей радости.

Тенор Коли звенел, заглушая далекий грохот нашей артиллерии. Мы слушали его, чтобы снова во весь голос подхватить припев.

Мы имели повод радоваться. Нам предстояло перенести огневые позиции батареи ближе к германской границе и… Берлину. Это была наша долгожданная мечта, которую каждый из нас давно носил в своем сердце… Теперь она уже становилась реальностью. Позади остались далекие предгорья Кавказа, таманские плавни и кубанские равнины, черноземные поля Украины и восточные окраины Польши… Впереди виднелись Карпатские горы, за которыми ждали освобождения словацкий и чешский народы. Мы догадывались, что нашу дивизию, закаленную в боях за Кавказ, бросят именно на это направление. Но мы знали также, что другие советские армии уже готовятся нанести удар по Берлину. После того как фашизм будет раздавлен в своем логове, наступит конец этой войне. Но для этого необходимо, чтобы чаще меняли свои огневые позиции батареи орудий и минометов, пехотинцы и танкисты, саперы и связисты, продвигаясь вперед.

Едва рассвело, мы были уже на ногах, но мамаша и на этот раз опередила нас. Как всегда, на столе стоял кувшин свежего молока, лежал нарезанный большими ломтями хлеб. Мамаша, держа в руке корзинку, сплетенную из ивовых прутьев, вышла из дому вместе с нами.

— Сегодня пойду подальше, где много ягод, — улыбнулась она нам уголками своего маленького рта. — Надо собрать, сыночки, побольше, пригодится в дороге…

На огневой позиции батареи, как всегда в таких случаях, работы было полно, поэтому время летело быстро. Старшина батареи приказал хорошо накормить нас и выдать НЗ на два дня. Значит, действительно предстоял далекий путь.

Солнце медленно перевалило зенит, а мамаши все не было. Мы решили, что она дожидается нас дома, где лежали наши вещмешки со скромными солдатскими пожитками. Командир батареи предупредил всех, что дает час на то, чтобы попрощаться с мамашей и приготовиться к дороге. Я объявил сбор четвертого расчета.

Мы уже сворачивали в узкий овраг, который вел прямо к дому мамаши, когда Володя Черпак обрадованно воскликнул:

— Ребята, посмотрите! Вон там, на опушке леса…

— Мамаша! — добавил Коля Орлов, отняв бинокль от глаз.

— Побегу ей навстречу! Помогу донести корзину, — взглянул на меня, ожидая разрешения, Володя. Но я не успел ничего сказать.

Недалеко от опушки леса, на серо-зеленоватом лугу, вдруг поднялся огромный столб земли и огня, и до наших ушей донесся грохот взрыва. Артиллерийский налет какой-то гитлеровской батареи длился не более двадцати секунд… Стрельба прекратилась так же внезапно, как и началась. И только эхо разрывов с каким-то стоном продолжало катиться по лесам и долинам.

Мы хорошо видели, как после первого же разрыва снаряда мамаша упала на землю. Все со страхом смотрели в ту сторону…

Вскочив, мы бросились к поляне, над которой еще клубился дым сгоревшего пороха. Самым быстрым оказался Коля Орлов. Он первым приподнял голову мамаши, лежавшей в запорошенной землей траве. Я почувствовал, как кровь отливает от лица. Гуральская, из белого льна рубашка мамаши покрылась пятнами крови. Присев на корточки, мы плотным кольцом окружили ее. Она смотрела на нас своими черными, начавшими уже туманиться глазами. Хорошо знакомые нам бороздки тоненьких морщин на ее лбу, вокруг глаз и в уголках рта стали медленно и с каким-то усилием разглаживаться. Мы словно окаменели. Никто не произнес ни одного слова. Все молча смотрели на беспомощно лежащую, дорогую всем нам женщину…

Взгляд мамаши все еще скользил по нашим лицам. Вдруг уголки ее рта дрогнули, слабый, но отчетливый и как бы радостный шепот дошел до нашего сознания:

— Сыночки… мои… Слава богу, живы…

Мы тронулись в путь в назначенное время. Никто из нас не смог принять участия в похоронах мамаши. Но мы знали, что нас заменят другие… Мы ехали, с трудом сдерживая слезы. И лишь когда в облаке пыли скрылся из виду ее дом, ефрейтор Миша Данилов медленно развернул свою плащ-палатку, и мы увидели знакомую корзину, а в ней… несколько горстей уцелевших ягод. Молча, дрожащими руками артиллеристы брали из корзинки лесные ягоды. Я ел их, чувствуя, как колотится мое сердце. Ягоды были сочными и имели привкус земли. Мне казалось, что они все еще пахнут лесом и… руками мамаши…

ФРОНТОВЫЕ ЦВЕТЫ

…Мы сидели вдвоем на склоне холма. Приближалась ночь. Южный темно-фиолетовый горизонт расцвечивался розовым светом. Где-то вокруг Санока и за Бирчей продолжалась канонада. Доносилось глухое эхо разрывов — это стреляли дальнобойные орудия.

У подножия холма, около замаскированных 76-миллиметровых орудий, старший сержант Коля Усиченко играл на гармони, а ему вторили артиллеристы:

Мы слушали молча. Вверху распускались облачка разрывов зенитных снарядов, нащупывая немецкую «раму». От взрывов печальное лицо санитарки Сони вздрагивало. Над нами висели мириады звезд, серая несимметричная дымка в созвездии Ориона и луна, светящая с бескрайнего неба.

— Скажи, когда наконец по вечерам мы будем спокойно смотреть на эти звезды и тихое небо, когда наступит мир? — помню ее шепот. — Когда? Когда конец?

Часто слышались такие вопросы. Я читал их в глазах многих женщин, детей и стариков. Эти вопросы-мечты были и в наших сердцах. Многие месяцы мы подавляли их солдатской шуткой и песней.

Что же я мог ответить этой девушке?

…Во время боев где-то под Киевом она явилась к командиру батареи. Просьба девушки звучала искренне и правдиво:

— Я окончила первый курс, когда началась война… Хочу помогать солдатам, как еще недавно это делали мои отец и мать… Они были врачами…

И она осталась. В батарее не было санинструктора. Уже несколько дней наша незабвенная Нина лежала в промерзшей земле где-то около железнодорожных путей по дороге из Ростова…

Теперь у нас в батарее была санитарка Соня: высокая, красивая, в хорошо подогнанной форме, черноволосая и черноглазая, с ямочками на смуглых щеках.

Соню полюбили за ее молодость, обаяние, предусмотрительность, старательность, доброту и заботу.

— …Ну-ка, ребята, на перевязку и осмотр!.. Командиры расчетов, отвести солдат в баню! Повар, почему не хватило чаю? Почему суп невкусный?..

И так постоянно, день и ночь, неутомимая, как мать, а было ей всего двадцать лет.

— Соня — сестра, — говорили о санинструкторе артиллеристы.

«Что в этой девушке такого, чем она так подкупила артиллеристов», — думал я. В самые тяжелые дни, бывало, Сопя песенкой или смехом подбадривала нас. Для артиллеристов, мужчин, прошедших суровую закалку в этой войне, она была стимулом борьбы и жизни. Среди нас она была цветком, распускающимся на земле, начиненной кусками железа и стали, орошенной кровью. Она напоминала нам о родном доме, к которому возвращался каждый из нас, изнуренный боями, где его встречали заботливые и любящие глаза матери, жены, сестры. Однако для многих она была уже только воспоминанием о тех мгновениях, которые безвозвратно прошли…

Беспощадны законы войны, и не только для тех, кто на фронте.

Время неумолимо текло. Проходили дни и ночи, мы шли медленнее или быстрее, как обычно, с боями, но теперь уже постоянно на запад. Фронтовые дороги привели меня на родную землю, с которой я распрощался пять лет назад. Я всегда носил ее в сердце, хотя нас разделяли сотни километров. Как же я мечтал именно о таком возвращении! И вот я вернулся на эту бещадскую землю. Теперь тоже был сентябрь, но уже другой — победоносный. Пять лет назад мы не могли отстоять этой прекрасной земли, несмотря на то что многие боевые товарищи отдали здесь свою жизнь.

В этом районе, где я сейчас находился, 11 сентября 1939 года два немецких клипа разорвали наш фронт на Сане, а 1-я гитлеровская горнострелковая дивизия, прорвавшись из Бещад, ринулась через Хырув в направлении Самбор, Рудки и далее на северо-восток… Через четыре дня немецкие войска уже осаждали Львов. Но с востока шла Красная Армия. Немцы Львов не заняли…

А потом, в течение шестидесяти месяцев, гитлеровский сапог топтал бещадские земли, залитые кровью поляков.

Жадно ждала освобождения эта земля.

— …Товарищи красноармейцы, все силы отдадим на окончательный разгром врага! Перед нами теперь земля Польши. Там братья поляки ждут освобождения из-под фашистского гнета, — слушали мы приказ командующего 1-й гвардейской армией генерал-полковника А. А. Гречко. Это было в последние дни июля, когда наша армия освободила Станислав.

Теперь мы были в Бещадах. Долгая и трудная дорога выпала на нашу долю, прежде чем мы пришли сюда. Фронтовая закалка пригодилась нам и здесь, среди волнистых холмов, обширных полей и лесов Жешувщины…

А на жешувской земле радостный рассвет освобождения заслоняла тень прошлой оккупации. Здесь радость переплеталась с опасением за завтрашний день, за насущный хлеб, с которым и теперь было нелегко. Это видели мы, солдаты, в котелках которых тоже было не очень-то густо.

И Соня, наша санитарка, всегда помнила не только о нас — солдатах, сержантах и офицерах батареи.

— …Там голодные, больные дети и их матери… Товарищ командир батареи, разрешите? Спасибо, есть помочь! А ну-ка, сержант, помоги, пожалуйста, нести суп и медикаменты.

И шли мы с Соней в бещадские деревни. Много их встречалось на нашем пути. И здесь бои были нелегкими. Враг всюду оставил кровавые следы.

Сентябрьский утренний рассвет начался с боя.

Фашистская пехота пошла в атаку, воздух наполнился криками. Среди бещадских холмов и лесов разносилось эхо сражения.

— Батарея, к бою! — раздался голос командира батареи капитана Колесникова.

— Орудие, к бою! — командой поднял я орудийную прислугу четвертого расчета.

— К бою, к бою! — повторяли командиры остальных расчетов.

Наша батарея поставила заградительный огонь. Свистели осколки, и земля перед нами покрылась неподвижными телами.

…За растоптанные счастливые годы наших детей, отнятую радость молодости, нарушенное спокойствие стариков, за рабское унижение, отчаяние матерей, жен и сестер!.. За искалеченную родную землю, сожженные дома, разграбленное имущество, накопленное годами упорного труда, получай, гитлеровская сволочь, получай!..

Гремят взрывы мин, усиливается вой снарядов, грохот моторов и гусениц танков. Фашистские солдаты ползут с искаженными от страха лицами. В дыму и гари, стонах и криках, фонтанах земли и камней медленно тянется летний день.

Сострадание? Но разве может оно быть в отношении тех, кто опустошил твой родной дом, замучил твоих близких, уничтожил то, что было добыто тяжким трудом в течение многих лет братьями и сестрами, отцами твоими и дедами…

…Получай, фашистская гадина, получай!..

Из стволов наших орудий вылетают снаряды, ставя стальную преграду врагу.

Мы знали истинную цену каждому бою. Там, позади нас, среди развалин и пепелищ, на вспаханной взрывами бомб и снарядов земле, вставали уже новые дома, засыпали окопы и траншеи, обезвреживали мины, собирали с полей осколки. На лица людей возвращалась давно уже забытая улыбка…

На освобожденной части страны реализовались идеи июльского Манифеста, которые из руин и пепелищ должен был возродить к жизни нашу родину — народную Польшу. Благодаря этому историческому документу после вековой несправедливости наш народ наконец брал власть в свои руки и осуществлял идеи, за которые дорого заплатил в застенках тюрем, в концлагерях Березе-Картузской, Майданеке и Освенциме, фронтовыми боями и партизанской борьбой. Народ брал власть в свои руки.

Благодаря победам войск Красной Армии Польша возвращалась к жизни. Наконец пришло время для осуществления чаяний многих польских поколений. Там, за нами, возрождалась новая свободная жизнь. Но здесь, перед нами?..

— Огонь! Огонь! — Команды старшего офицера батареи тонули в грохоте.

— Огонь! — повторял я, обливаясь потом.

Бой был жестоким.

Как всегда, Соня была с нами. Была там, где больше всего в ней нуждались. Бегала без пилотки, а распущенные пушистые волосы поблескивали в лучах солнца. Она бегала от одного орудийного расчета к другому, между огневыми позициями, чтобы перевязать раненых, смочить водой их губы.

Она была единственной женщиной среди нас в этом настоящем аду. Она помогала раненым, шептала обессилевшим слова ободрения и спешила к другим, к тем, кто ее ждал. А когда уже стихла канонада, взорвался один из последних вражеских снарядов. Санитарка Соня осела на дрожащую бещадскую землю…

Я нес ее в долину, только бы подальше от утихающего шума этого боя и радости по поводу одержанной очередной победы. С головы ее капельки крови падали на польскую землю.

«Польские Бещады! Как здесь прекрасно!.. Знаешь, Стах, мне здесь очень нравится…» — проносились в голове обрывки фраз Сони, которые совсем недавно я слышал из ее уст.

«Возвратимся сюда после окончания войны?»

«Не знаю, может, и осталась бы, если бы кто-нибудь приголубил сироту…»

«Встретят тебя здесь, как дочь…»

«Домой не к кому возвращаться, все мои близкие… Но я буду тосковать по широкому Днепру, по развесистым ивам…»

Нес я ее, прижимая к груди. Как хотелось услышать хоть слово из ее уст! Но она молчала.

Темные глаза Сопи туманились, а бледные губы были сомкнуты. Она не сказала ни слова, не пожаловалась. Может, потому, что вокруг затихал шум боя и наступали тишина и спокойствие, о которых она так мечтала.

Я нес ее по откосу холма, в долину, где суетились врачи санбата и… похоронная команда. Я нес ее по опаленной траве среди посеченных снарядами кустов. Из-за одного из них выглядывал уцелевший цветок. Я сорвал его и положил на ее губы.

Я нес русскую девушку — боевого товарища — по моей родной земле, чтобы там, в долине, оставить навсегда.

И этот удар врагу не удался. А что было потом?..

«Одновременно развивалось начавшееся 9 сентября наступление… 1-й гвардейской армии, которой командовал генерал-полковник А. А. Гречко… В ожесточенных боях, длившихся шесть суток, войска 1-й гвардейской армии овладели несколькими населенными пунктами и продвинулись к юго-западу на 10–15 километров. Вечером 14 сентября они вели бои на линии Букувско — Гочев»[62].

В 30 километрах южнее этой линии проходила польско-чехословацкая граница.

Близился конец рабству бещадской земли.

Я порой возвращаюсь туда, любуюсь бещадскими холмами, обширными горными лугами, высокими лесами, а в памяти встают события отдаленные, по всегда близкие сердцу. Тогда я закрываю глаза и опять вижу товарищей по оружию, и те дороги, и фронтовое бездорожье, орошенное солдатским потом и кровью.

И, как в тумане, расплываются те никогда не забываемые два месяца: сентябрь 1939 года и сентябрь 1944 года. Расплываются они и исчезают среди лесных и полевых цветов и редких уже колосьев, тянущихся к солнцу, орошаемых сейчас только, к счастью, дождем.

Там царит спокойствие. И только ветер напевает в листве деревьев свою непрерывную тайную песнь, несет аромат травы и сена, лесной смолы, запах цветов…