Избранные произведения писателей Юго-Восточной Азии

Известный своими передовыми взглядами писатель Кхам Синг, выступающий под псевдонимом Лао Кхамхом, постоянно проживает на своей родине — в провинции Накхонрачасима, что на северо-востоке Таиланда. «Прежде чем стать литератором, я хорошо поработал в поле», — сказал однажды Кхам Синг.

Эти слова раскрывают истоки творчества писателя. Действие в его произведениях, как правило, развертывается на бескрайних рисовых полях (рис — главная сельскохозяйственная культура страны), на плантациях каучука, сахарного тростника. В его рассказах представлены все без исключения ступеньки классовой, имущественной лестницы в современной таиландской провинции — от крупного латифундиста до несчастного издольщика. Он знакомит читателя с деревенскими бедняками, с их беспросветным трудом, который оплачивается пригоршней риса, заставляет глубоко сочувствовать их нелегкой доле. Сквозь канву повествования то и дело пробивается закономерный вопрос: почему же эти вечные и старательные труженики так обездолены?

Ответ на такой вопрос дает сама действительность Таиланда: конституционно-монархический строй и засилье в экономике иностранного капитала. Буржуазное общество — общество чистогана, где на деньги все можно купить, включая и депутатский мандат в Ассамблее народных представителей.

Стоящий несколько особняком в творчестве Кхам Синга рассказ «Политик» раскрывает перед нами новую грань дарования писателя — обличительную. Он выходит на передний край борьбы с жалким и продажным политиканством, с коррупцией и подкупом во всех его видах, с непотизмом в его азиатских вариантах. Пером смелого публициста Кхам Синг (Синг в переводе — Лев!) срывает убогий покров «народного представительства» и обнажает перед читательским взором реальную политическую жизнь Таиланда — страны, пережившей множество государственных переворотов, которую в настоящее время усиленно «обхаживает» Китай, пытаясь еще активнее втянуть ее в пресловутый «треугольник» Вашингтон — Пекин — Токио. Антинародный, антинациональный курс «конституционных монархистов» Таиланда, правящих в Бангкоке, с особой силой проявляется в отношении Социалистической Республики Вьетнам, Лаоса и Кампучии. Подыгрывая Пекину, таиландские правители предоставили территорию своей страны для создания специальных лагерей, в которых нашли пристанище полпотовцы.

Кхам Синг оружием слова прогрессивного литератора наносит удар в цель, и огромная общественная значимость его выступлений бесспорна.

Я. Хохлов

Политик

Тени от высоких сосен, мирно дремавшие на проезжей дороге, начинают уползать прочь, а затем съеживаются. Наступает день. Городок, как обычно, являет собой полное запустение. Везде царствует ленивая тишина, редко-редко проедет по дороге какой-нибудь велосипедист. Под навесами домов, покрытых толстым слоем пыли, копошатся их обитатели.

По временам из маленькой харчевни за углом доносятся шум и крики. Однако люди на улице по-прежнему равнодушны и не обращают на это никакого внимания. Всем хорошо известно, что происходит в харчевне. Знают и тех, кто пьянствует там изо дня в день, не дожидаясь праздников. Это известный всему городу лентяй и пропойца Кхэнг, по прозвищу «учитель», и его «ученики». Кроме них, больше некому. Сколько хлопот и беспокойства причиняют эти бездельники жителям городка! Что ни день, они напиваются, а потом горланят песни, дерутся.

Их предводитель — господин Кхэнг — не всегда водился с такой компанией. В прошлом он даже был монахом в большом монастыре.

Приняв постриг, господин Кхэнг быстро пошел в гору и удостоился высокого сана. Он честно служил Будде, вел скромную жизнь и пользовался уважением добропорядочных мирян и благочестивых прихожанок. К тому же он слыл искусным проповедником. Кто знает, если бы Кхэнг и далее прилежно следовал правилам общины Будды, может, он сделался бы настоятелем монастыря, а то и самим патриархом всех буддистов… Однако обстоятельства сложились иначе…

Со временем благочестивые прихожане, а особенно прихожанки, вместо того чтобы славить Будду и укреплять свою веру, принялись без меры восхвалять достоинства «высокочтимого наставника» (то бишь Кхэнга) и возносить ему молитвы, точно всевышнему. Такое святотатство до добра не доводит, недаром в старину говорили: если прихожанки обетов не исполняют, монаху только и остается, что согрешить… Не избежал этой участи и досточтимый наставник Кхэнг.

Среди мирянок, исправно посещавших монастырь, но не для того, чтобы слушать сутры, была одна вдова. Все звали ее матушка Ванинг. Увы, наш добродетельный учитель не устоял перед соблазном: очень скоро Кхэнг покинул монастырь и поселился в доме матушки Ванинг. Они зажили как муж и жена, это уж известно всем доподлинно… Так благополучно и в полном согласии прожили они довольно долго, но, хотя матушка Ванинг, как говорится, не собиралась покидать этот мир, все же болезнь и немощь сделали свое дело…

Смерть матушки Ванинг подействовала на бывшего монаха удручающе: он долго тосковал и оставался неутешен. А потом попробовал залить тоску вином. День за днем он напивался и чем больше пьянел, тем сильнее печалился. Многие даже видели, как господин Кхэнг шел по улице и горько плакал.

Матушка Ванинг была довольно состоятельна. В молодости она ссужала деньги под проценты, и у нее скопился порядочный капиталец: на выпивку бывшему проповеднику хватало с лихвой. К тому же в последнее время к нему стали наведываться приятели. С ними он подружился еще в молодые годы, до пострига. Это были два бездельника, которых все звали Старина Кхуан и Старина Куй. Вот так господин Кхэнг, когда-то достойный член буддийской общины, и превратился в предводителя местных лентяев и пьяниц. «Монах чем дальше, тем больше забывает свой долг!» — говорили в городке.

Как-то рано утром трое приятелей, промочив горло прозрачной рисовой водкой, весело болтали и шутили в харчевне. Шум заметно усилился, когда к компании присоединился Старина Кэ, курьер городского управления.

— Учитель, в городе обстановка тревожная! — проговорил Старина Кэ, подсаживаясь к столу. — Вы разве не слышали? Их превосходительства Пибун и Пхао[144] скрылись в неизвестном направлении!

Все трое повернулись к вновь прибывшему и в упор уставились на него.

— Пустое дело… Как всегда, много шуму из-за ерунды! — пробормотал наконец Старина Куй. — Я знаю, что это такое… На выборах наши горлопаны еще кричали… Как бишь это называется, учитель? Кратия какая-то!.. Ну, помните? — повернулся он к господину Кхэнгу.

— Да не кратия, а демократия, дурень! — строго ответил тот. — И все это чепуха! При чем тут демократия? Просто государственный переворот[145]. Таких уже было немало! — Начав разглагольствовать, Кхэнг уже не мог уняться. — А ты, тупая скотина, не знаешь — так и не говори! Я-то, хвала Будде, соображаю, что к чему… В прошлый раз, когда выбирали народных депутатов[146], сам начальник уезда — да что там начальник уезда! — сам губернатор мне кланялся… И не один раз! Только чтобы я за них голосовал и бюллетень опустил!

— Ну, понятное дело, — вмешался Старина Кхуан, — мы ведь с учителем тогда крепко прижали здешних избирателей! Они и пикнуть не смели… Так ты говоришь, опять станут выбирать этих представителей?

Старина Кхуан заметно воодушевился. Старина Куй стукнул по столу чашкой и энергично закивал:

— Конечно, все будем выбирать! Я уже слышал, как эти, из городского управления, спорили до хрипоты… А чего там долго разговаривать? Припугнуть городских — и все в порядке!

Сильный порыв ветра поднял с дороги красноватую пыль, закружил и дунул ею в харчевню. На крыши, мягко шурша, посыпались сосновые иглы.

— Послушайте, что мне пришло в голову, — прогнусавил Старина Куй. — Если опять придется выбирать депутатов, то ведь и учитель может выставить свою кандидатуру на выборах!

— Недурно! — поддержал приятеля Старина Кэ.

Окрыленный собственной выдумкой, Куй даже привстал с места и заговорил громко, хотя и не очень внятно:

— Потому что… потому что наш учитель… не какой-нибудь там… Он — человек выдающийся! И деньги у него есть! А вот детей нет! Никто не связывает, на шее не висит… Да… А уж если богат — все тебе по плечу! Добьешься всего, чего пожелаешь! Ведь правда, Кхуан?

Старина Кхуан одобрительно закивал головой.

— Тише вы! Опять на скандал нарвемся! — с упреком проговорил Кхэнг.

— Говорят, депутат народа — выше всех! Важнее старосты, важнее волостного или уездного начальника… Да, пожалуй, и губернатор перед ним отступит! Ну, а главное-то — ведь власти у него больше, чем у полиции! Вот это да!.. Тогда уж мы сможем делать все, что душе угодно: пить так пить, драться так драться! Кто нам запретит? А то этот полицейский ефрейтор Хо больно уж придирается… Вчера я с ним малость повздорил… В игорном доме, который содержит одна почтенная госпожа, знаете, там, за полицейским участком…

Господин Кхэнг поначалу слушал околесицу, которую нес Старина Кхуан, а потом вдруг захихикал. Его маленькая головка тряслась и прыгала от смеха — точь-в-точь колокольчик на верхушке пагоды, когда его качнет осенним ветром. Перестав смеяться, Кхэнг заговорил тихо, как бы про себя:

— Ну и болван же этот Кхуан! Ишь чего наплел. Я когда-то помогал губернатору поднабрать голосов. И тогда ясно понял: чтобы стать депутатом, надо быть важной шишкой. Деньги деньгами, но нужно еще образование!.. — Он немного помолчал, потом потянулся к чашке и залпом осушил ее. — Только вот пьянство люди считают пороком! Пусть я богат, пусть даже в прошлый раз я помог важным господам на выборах — малость припугнул этих дураков избирателей, — все равно боюсь, что теперь полиция мне ходу не даст! Они уж и так меня ославили довольно. Понял ты или нет? — Господин Кхэнг повернулся и в упор взглянул на Старину Кхуана. — Порядочным человеком и то уже трудно стать… А ты — народным депутатом… Где уж мне?..

— По-моему, учитель не прав! Нынешние депутаты — это всякие подонки да мерзавцы! Разговаривают с тобой нагло, а начнут ругаться — так припомнят всех твоих предков до восемнадцатого колена… Учитель разве не знает: в прошлый раз на выборах голосовали все за таких негодяев! Целыми днями горланили, по всему городу была слышна их ругань… У нас здесь, конечно, тоже есть люди бесцеремонные, как говорится, «нетактичные»… Вот хоть бы мы с Куем! Ну, да нас только двое, и мы сами по себе. В начальники не лезем! Вот я и думаю, уж такой человек, как учитель Кхэнг, в самый раз подойдет! Пусть же и порядочный человек станет депутатом!

— Куда там, Кхуан! Я же тогда участвовал в выборах… Уж я знаю!..

— Ну, конечно, конечно, учитель агитировал за других! А почему бы теперь не поагитировать за себя? Ну, решайтесь, учитель! — проговорил Старина Кхуан, почесывая себе спину. — А если что, так мы по части драк и потасовок люди известные!

— Да, но… — Учитель Кхэнг явно колебался. — Но что я скажу людям? Ведь тот, кто собирается стать депутатом, должен уметь говорить… И приврать, и прихвастнуть, и польстить… Ну, а я?.. Теперь-то я, правда, пьянствую с вами, но все же когда-то был монахом, учил буддийским сутрам… Разве я могу морочить людям головы? Врать да себя восхвалять? У меня и язык-то не повернется!

Старина Кхуан потребовал еще вина. Горячий ветер пронесся по крышам домов, зашуршали сухие иглы. Этот шорох слился с тихим шепотом сосен и бульканьем вина в харчевне… Четыре человека потянулись к чашкам, подняли их и, как по команде, опорожнили, шумно причмокивая. Лица у всех приняли глубокомысленное выражение. Каждый погрузился в собственные думы.

— Охо-хо! — вздохнул Старина Кхуан. — Учитель уж слишком долго раздумывает. Разве есть еще какие-нибудь препятствия? Да если бы у меня были деньги, я бы мигом сделался депутатом! Ругаться-то я, слава богу, умею! Ткнуть кулаком в чью-нибудь рожу да обозвать собачьим отродьем мне ничего не стоит!

— А если потребуется, так и дать пинка в зад, чтобы побарахтался на земле! — вскинул голову Старина Кэ. — Мы люди здешние. Что к чему — разумеем. Ясное дело, мы и возьмем верх! Вы, учитель, не бойтесь! Дело выигрышное!.. А главное-то — я слыхал, что у депутата прав больше, чем у самого начальника полиции… Вот было бы здорово! А то уж очень прижал нас этот ефрейтор Хо. Но ничего, придет день, будет и на нашей улице праздник!..

Когда они, едва волоча ноги, выползают из харчевни на улицу, уже ярко светит солнце; его лучи ложатся на коричневатые, цвета пальмовой коры, камни шоссейной дороги; гладкие плитки напоминают чешую гипсового дракона, который изображается обычно на каменных ступенях у входа в монастырь. По шоссе проносятся велосипеды. Старина Кхуан мрачно глядит на проезжую дорогу, исчезающую в чаще леса. Вокруг кольцом стоят горы, в знойных лучах дневного солнца они кажутся подернутыми туманной дымкой. Господин Кхэнг мерно кивает головой в такт шагам.

В это время к приятелям не спеша подкатывает темнозеленый велосипед.

— Э, да никак это ефрейтор Хо? — Господин Кхэнг резко останавливается. — Слушай, старина! Я теперь депутат! — гаркает он во все горло.

— Опять напился! Шел бы лучше домой! Горланишь здесь — только людей беспокоишь!.. Ну, погоди, дождешься, что «старик» отправит тебя в участок!

Господин Кхэнг бессильно опускается на землю и осоловело смотрит в спину полицейскому. Фигура в серой форме исчезает за поворотом.

— А наш учитель здорово дерется! — слышатся Кхэнгу голоса. — Самого ефрейтора Хо несколько раз сбивал с ног и по земле валял!

— По правде говоря, мы тогда по очереди валялись на земле: то он, то я! — едва слышно, будто про себя, произносит Кхэнг.

Весть о том, что господин Кхэнг Канли, прозванный «учитель» Кхэнг, собирается выдвигать свою кандидатуру на выборах в Ассамблею народных представителей, мгновенно облетела весь город. Дошла она и до городской управы. Чиновники хохотали до колик. Однако всем было известно, что баллотируются на выборах именно такие люди. Щедрость их не знает границ: они поят водкой, угощают табаком, а иной раз и денег дают. Целыми днями они шумят и кричат о каких-то своих никому не понятных делах. И многие в городке решили, что в общем-то «учитель» Кхэнг — кандидатура вполне подходящая.

Когда наступил день регистрации кандидатов, господин Кхэнг, Старина Куй и Старина Кхуан вместе явились в городскую управу. Кхэнг принес три тысячи батов залога и фотокарточку, сделанную вскоре после ухода из монастыря. Регистрация прошла благополучно. С того дня маленький пограничный городок словно ожил и забурлил…

На этот раз было зарегистрировано десять кандидатур, среди них — отставные чиновники, юристы, дворяне в рангах кхун и луанг[147]. Кроме господина Кхэнга, местного жителя, все другие кандидаты были из столицы или из соседних областей. Волнующие события надвигались. Многие помнили, что на прошлых выборах кандидаты раздавали деньги и кормили избирателей. В довершение всего теперь стоял сухой сезон — время осеннего отдыха от полевых работ. Поэтому жители далеких горных селений толпами стекались в городок.

Чем ближе был срок выборов, тем больше скапливалось народу. Некоторые кандидаты захватили с собой киноленты и ночи напролет развлекали своих избирателей. Иной раз фильмы демонстрировались сразу в двух-трех местах. Тут-то и разгоралась предвыборная борьба. Соперники рекламировали себя любыми средствами. Все было пущено в ход!.. А если поживиться было нечем, толпа, жаждавшая угощений, денег и развлечений, немедленно отправлялась на поиски оных, безо всякого стеснения покидая своего кандидата. Старожилы должны были признать, что таких многолюдных сборищ не было уже очень давно.

Господин Кхэнг и его подручные, позабыв обо всем на свете, напивались, шумели и скандалили. Но, увы, господину Кхэнгу до сих пор еще не удалось выступить с речью. Да если бы даже и представился такой случай, бывший монах не знал бы, что следует сказать избирателям. В лучшем случае он мог бы затеять ссору или устроить потасовку…

Как-то раз вечером два кандидата-соперника показывали фильмы на городской площади. Обе стороны из кожи лезли, превознося собственные таланты, положение, известность. Один хвастался, что обязательно починит дорогу, выроет колодцы, заново отстроит храм Будды и даже подарит жителям городка общественную уборную. Его противник сулил своим избирателям новые жилища, огороды, просторную школу и табачную фабрику. Люди внимательно слушали выступавших. А тем временем господин Кхэнг собрал несколько парней, выстроил их поодаль и велел им шуметь и орать во все горло, надеясь взбаламутить толпу.

— Вон! Не надо нам колодцев и общественной уборной! Не слушайте их! — громче всех кричал сам господин Кхэнг. — Не верьте им! Не…

Крик оборвался: чей-то дюжий кулак сбил господина Кхэнга с ног, так что «почтенный учитель» растянулся на земле.

— Люди ждут денег, а ты здесь орешь попусту, сволочь! — рявкнул кто-то.

У незадачливого политика была разбита губа, глаз заплыл и не открывался, ухо распухло. Все пошло прахом! Господин Кхэнг уныло потащился домой.

— Плохо дело! — жаловался Кхэнг приятелям. — Мне решительно не везет!..

И впрямь, известный всему городу забияка выглядел теперь довольно жалким.

В ту ночь, когда все в городе спали как убитые, Кхэнгу не спалось. Он все думал о том, как одолеть противников. Эта мысль уже давно не давала ему покоя. Наконец-то он отыскал верный путь к победе! Кхэнг потрогал губу и тихонько застонал. Он попробовал улыбнуться, но разбитая губа мешала. Ничего, это им так не пройдет!.. И, немного успокоившись, Кхэнг задремал…

Поднялся он чуть свет, сонный, неотдохнувший. Шатаясь, побрел к двери, но, не сделав и трех шагов, наткнулся на Старину Кхуана, спавшего тут же, на циновке.

— Вставай, Кхуан, вставай! — Кхэнг слегка пнул его ногой в спину.

Тот повернулся и, опираясь на руки, попробовал сесть. Попытка не увенчалась успехом: не удержавшись, Кхуан снова бессильно шлепнулся на пол. Так повторилось несколько раз. Наконец Кхуан сел. Скосив глаз, он глянул на господина Кхэнга.

— Учитель, вы так осунулись! — Отыскивая медную чашку, которую всегда носил при себе, Старина Кхуан бормотал: — Наверно, много вчера выпили, учитель, а теперь не выспались…

— Ну, довольно! Заладил одно и то же! «Выпил» да «не выспался»!.. Тебе-то какое дело?

Кхуан растолкал Старину Куя. Утренний воздух был прохладен, небо безмятежно голубело. Тонкая завеса утреннего тумана таяла под косыми лучами солнца. Господин Кхэнг устало взглянул на своих собутыльников.

— Куй, Кхуан, — медленно заговорил он, — наконец-то я нашел способ, как проучить этих болтунов… Многие в городе считают, что кандидаты будут раздавать деньги своим избирателям… Кое-кто лишь за этим сюда и явился!.. — Кхэнг потер опухшее лицо. — Ступайте-ка вы оба в город и потолкуйте с этими баранами избирателями… Скажите им: кто хочет получить денег, пусть приходит ко мне. А уж я научу их уму-разуму…

Приятели Кхэнга ушли, а сам он, прихрамывая, вернулся в дом досыпать. Проснулся Кхэнг около полудня. От усталости не осталось и следа, он почувствовал себя бодрым и свежим. С улицы в комнату долетали крики и гомон толпы. Легко ступая, Кхэнг подобрался к стене и осторожно глянул в щель: народу собралось гораздо больше, чем он ожидал. Измятая одежда, пыльные лица.

Кхэнг вышел из дому. Кхуан и Куй, как по команде, сложив руки рупором, дважды прокричали, приветствие. Услышав сигнал, толпа рявкнула что было мочи — многоголосый вопль замер в небесах. Приложив руку к разбитой губе, Кхэнг сипло заорал:

— Здорово, братья и сестры!

Сотни глаз, точно иглы, вонзились в него.

— Несколько богатых и высокоодаренных людей смело вызвались быть нашими депутатами. — Кхэнг глубоко вздохнул, набрал побольше воздуху в легкие и продолжал: — Они утверждают, будто могут сделать для нас и для нашего города все! Да, именно все! Один обещает починить дорогу, другой — расчистить русло реки, третий — открыть школу… Но это только обещания! — Он остановился перевести дух. Разбитая губа саднила. — Братья и сестры, нужны ли нам эти посулы? Чего мы жаждем больше всего на свете?

— Денег! Мы хотим денег! — дружно заревела толпа. — Денег! Денег! Денег!

— Так, хорошо! Теперь мы знаем, чего мы хотим… Мы пойдем и потребуем от них денег! Раз они могут починить проезжую дорогу или построить школу — значит, у них наверняка есть деньги! Раз они могут расчистить русло реки или возвести храм Будды — значит, у них есть деньги! Наверняка есть!.. Где они остановились? — деловито осведомился Кхэнг.

— В гостинице, они живут в гостинице! — закричали из толпы.

— Вот туда мы и отправимся! — Кхэнг перепрыгнул через перила веранды, на которой стоял, но не удержался и грузно шлепнулся на землю, подняв столб пыли.

В толпе раздался смех. Кое-как поднявшись и отряхнувшись, Кхэнг стал во главе толпы, которая растянулась длинной-предлинной змеей. Тут было не менее тысячи человек. Вся процессия двинулась прямо к единственной в этих местах маленькой гостинице. Кое-кто из толпы выкрикивал какие-то лозунги, другие просто вопили во все горло…

Заметив такую организованную демонстрацию, политиканы, обосновавшиеся в гостинице, не разобравшись, в чем дело, очень обрадовались. Хлопая в ладоши и приплясывая, они спешно начали переодеваться. Желая выглядеть как можно внушительнее, каждый постарался нацепить все свои регалии. Торопливо прилаживая ордена и медали, кандидаты, захлебываясь, приказывали своим слугам и секретарям готовить микрофоны и рупоры.

— Скорее, они, конечно, идут сюда, к нам… Вот дурачье! Но их глупость нам на руку! Неожиданная удача!..

Какой-то толстяк, едва соскочив с постели, устанавливал регламент выступлений.

Жители городка, понятия не имея о том, что происходит, выскакивали из своих домов и бежали на главную площадь. Многие захватили с собой детей. Поднялся невообразимый переполох. Служащие контор бросили работу и столпились поодаль, предвкушая интересное зрелище. Из гостиницы вышли кандидаты. Вид у них был торжественный и чинный. Выстроившись в ряд, они ждали, что будет. Господин Кхэнг отделился от толпы и решительным шагом направился прямо к шеренге своих соперников. Толпа двинулась за ним.

— Мы хотим поговорить с нашими будущими депутатами! — громко произнес Кхэнг.

— Пожалуйста, мы очень рады! — ответил пожилой кандидат и низко поклонился. Он был толстый и важный, точно рак в конце дождливого сезона. — Мы приложим все силы, чтобы выполнить свои обязанности! Мы будем рупором желаний наших избирателей! — На его румяном и пухлом лице появилась наигранная улыбка. Этот толстяк явно верховодил среди кандидатов. Вот он снова поклонился толпе, все остальные немедленно последовали его примеру.

— Что ж вы можете нам дать? — так же громко спросил Кхэнг.

— Я готов отдать все свои способности служению общему благу! — Это произнес совсем еще молодой человек, стоявший в самом конце шеренги кандидатов. Он почтительно поклонился толпе, что тотчас же сделали и все остальные кандидаты, а затем продолжал: — Для нас большое счастье и великая честь исполнить то, о чем мечтает наш народ, жители этой области. Их желания…

Не дав ему закончить, господин Кхэнг рванулся вперед и во все горло заорал:

— Денег, денег! Нам нужно денег!..

И вся толпа подхватила его возглас.

— Денег, денег! Мы пришли за деньгами! Нам нужны деньги! — Рев нарастал. — Денег! Денег! — повторяли сотни глоток.

Кандидаты заметно растерялись. Что делать? Некоторые уже покрылись холодным потом. Многие лихорадочно обдумывали ловкий маневр, которым можно быЛо бы отвлечь толпу и лишний раз обратить на себя внимание. Одни пробовали выступать с речами и восхвалять свои былые заслуги. Другие рисовали заманчивые перспективы. Однако никто не* мог закончить своей речи: гул толпы нарастал, голоса, требовавшие денег, звучали все громче и решительнее. Како-му-то щуплому господину, прибывшему из столицы, стало дурно, он задыхался… Несколько кандидатов все еще надеялись выступить. Под возбужденные крики толпы они в сотый раз повторяли про себя свои речи…

Когда к микрофону подошел господин Кхэнг, рев толпы усилился. Поклонившись толпе, он поднял руки.

— О щедрые жертвователи и благочестивые ученики нашего великого наставника Будды! Слышали вы или нет? Все они лгут и только хвастают! Все обещают: сделаем это да сделаем то! Но нам не нужны обещания! Нам нужно от них только одно: деньги! Но даже этого они не могут нам дать! Как же эти люди собираются выполнять свои обещания? Разве можно верить их словам? Разве мы сможем положиться на этих людей? Так стоит ли голосовать за них?.. — Тут он возвысил голос и закричал что было мочи: — Взгляните на них, на этих храбрецов из разных сословий! У них есть чины и звания. Вот этот — кхун. А тот — луанг! — Кхэнг тыкал пальцем в сторону того или иного кандидата. — Вон там видите старого хрыча — вот-вот протянет ноги! — так он даже пхра[148]. Есть тут и бывший адвокат! А это — генерал, смотрите, всю грудь орденами да медалями увешал… О достойные почитатели великого Будды! Вглядитесь в них и решите сами, кого же в конце концов нам стоит выбрать. Ведь когда-то и я голосовал за таких… М-да, было дело! Я и в Бангкоке бывал… — Голос Кхэнга заметно ослаб: он явно не знал, о чем говорить дальше. Но вот он снова оживился: — Послушайте-ка, что я вам расскажу! Многие из вас, наверно, и не знают, кто такие кхуны и луанги. Я вам объясню! Кхуны — это пастухи[149], пасут кур и уток, а то и лошадей, даже слонов! Вот и получается: куропас, конепас, слонопас… Вот что такое кхун! Я был в Бангкоке, я знаю! Столичные жители всегда называют пастухов кхунами… Ну, а что такое луанг? Луанг — это человек без определенного дела, без постоянного места жительства…[150] Шляется повсюду, как одичавшая лошадь без хозяина. Кто поймает да привяжет, тот на ней и ездит! А потравит чужие посевы — винить некого! Что же касается этого «пхра», то тут дело сомнительное: раз не сбрил волосы, что ты за монах[151]. Может быть, это блудный сын нашей великой общины, не соблюдавший ее правил? — Кхэнг густо сплюнул. — Тьфу! А вот тот старикашка, что любит поиграть в бирюльки, — это генерал! Глядите-ка, всю грудь увешал побрякушками, без разбору налепил! Про таких говорят: «Век долог, да ум короток»! А теперь взгляните на эту верткую спину! Он — адвокат-пролаза. Любит ловить рыбку в мутной водице. Нет у тебя денег — засадит в каталажку!..

Все оторопели… Притихшая толпа, затаив дыхание, слушала выкрики «учителя» Кхэнга. На мгновение он умолк, а затем во все горло заорал в микрофон:

— Земляки! Эти пришельцы наговорили тут с три короба… А теперь послушайте, что я вам скажу! Я ведь тоже кандидат!.. Вот тут один говорил, что он понимает нас! Знает наши трудности! А что он знает? Спросите-ка его, земляки! Спросите его! Он ведь говорит, что хорошо нас понимает!.. Краем уха он слыхал, что у нас есть земля и что мы на ней работаем… А вот что мы едим по утрам — этого он не знает, уж поверьте мне! Вот как они знакомы с нашей жизнью… Только притворяются, что сочувствуют нам! Я один — подходящий для вас человек, мне одному можно довериться! Я все могу, все исполню! Если чем недовольны — скажите мне! Могу убить и собаку и человека! А…

Тут «учитель» Кхэнг заметил, что рядом стоит ефрейтор полиции Хо, и сразу осекся.

— По правде говоря… — забормотал Кхэнг, — это я так… не всерьез… Я, конечно, никого не убиваю… Ну, вот и все, что я хотел сказать! М-да! Желаю всем долголетия, здоровья и счастья! Пусть Будда, его закон и община помогут мне стать депутатом!..

С того дня популярность господина Кхэнга начала расти. Все больше людей узнавало о нем. Другие кандидаты стали относиться к своим избирателям с подозрением, опасаясь нового скандала. Некоторые даже совсем пали духом и поспешили убраться в Бангкок.

Выборы прошли организованно. В тот же день часов в восемь вечера городские власти объявили о результатах голосования. Вскоре после этого в помещение полиции, тяжело дыша, вбежал ефрейтор Хо. Не успев отдышаться, он бросился к дежурному лейтенанту.

— Все пошло прахом, господин лейтенант! — простонал ефрейтор Хо. — Кончена моя карьера. А все из-за этого Кхэнга, будь он неладен!.. Ведь самый известный в городе пьяница и дебошир! Мерзавец отъявленный… Утром я его запер в холодную. А только что он стал депутатом… Теперь уж мне в этом уезде не удержаться!

В голосе его были страх и отчаяние.

— Да, плохи твои дела, не повезло! Сейчас-то хоть выпустил его или нет? — Лейтенант поднял голову от расписания дежурств.

Однако ефрейтора Хо уже и след простыл. Дежурный лейтенант встал и пошел отпирать карцер. Господин Кхэнг и двое его приятелей валялись на земляном полу. Они были мертвецки пьяны. Смрад блевотины смешивался с затхлым запахом грязного карцера. Дежурный офицер поискал глазами господина Кхэнга. Потом протянул руку и легонько толкнул новоиспеченного депутата. Тьфу, пакость! Он отдернул руку. Вся одежда Кхэнга была пропитана омерзительной влагой… Пьяный что-то невнятно пробормотал во сне и попытался лягнуть офицера ногой.

— Что вы, что вы, господин Кхэнг… Господин Кхэнг!..

— О-ох! — протяжно застонал Кхэнг — Ох! Где я? Дайте воды… — Он стал протирать глаза, бормоча: — Темно, ах, как темно!

— Вы свободны. Вставайте, господин Кхэнг! И этих двоих можете разбудить!

— Охо-хо… Лейтенант, с кем это вы разговариваете, а? — проворчал Кхэнг.

— Я говорю с господином народным депутатом! Пожалуйста, выходите! Выборы уже закончились!

Господин Кхэнг перевернулся, привстал и начал будить своих друзей. Он долго орал и толкал их, прежде чем они проснулись. Тогда все трое на четвереньках выползли в открытую дверь. Каждый получил из рук полицейского по ковшику воды, а затем товарищи по несчастью торопливо покинули полицейский участок и тут же исчезли в темноте.

Господин Кхэнг ни словом не обмолвился своим приятелям о том, что услыхал от дежурного офицера. В ушах у него все еще звучали эти пугающие и в то же время такие упоительные слова: «господин народный депутат». Спотыкаясь и шаркая ногами, друзья медленно двигались в темноте. Никто из троих не раскрывал рта. Ощупью вошли они в дом Кхэнга. Кхуан и Куй шлепнулись на земляной пол и тут же уснули. Кхэнг расположился под лестницей. Тревожные мысли вихрем проносились в его мозгу. Хмель прошел. Ему казалось, что тело его стало легким, почти невесомым, словно в нем не было ни мяса, ни костей. И вот господин Кхэнг всерьез задумался о том, что прежде никогда не приходило ему в голову, — о том, что такое «народный депутат». Кхэнг вспомнил, как тогда в харчевне Старина Кэ сказал: «Депутат важнее, чем уездный начальник или член городской управы». Ну, а что же еще ему известно про «народного депутата»? Как будто больше ничего! Теперь он начал сомневаться: наверно, это далеко не все. У депутата, конечно, множество обязанностей. Ведь он сам слышал, что каждый депутат должен ездить в Бангкок. Тут господин Кхэнг подумал о Бангкоке. Такой огромный город! И так далеко отсюда! Значит, ему придется оставить своих приятелей и поселиться в Бангкоке. Но он не привык к столичной жизни! В столице все так сложно, запутано. Ему рассказывали, что Бангкок — город опасный… Да ведь он и сам был там однажды. В то время он еще не снял монашеского одеяния. С тех пор прошло, пожалуй, лет двадцать! Все как в тумане. Даже название монастыря, где останавливался, и то никак не вспомнить! На душе у Кхэнга стало тоскливо и мрачно. Особенно когда перед ним вдруг предстала фигура депутата, которого он случайно увидел на какой-то фотографии: немыслимая одежда — вместо куртки что-то длинное, с хвостом, точно одеяло, и на шее какая-то узкая тряпица… Господину Кхэнгу стало невмоготу.

«И зачем я ввязался в эту историю? Истинная правда: сам заварил, сам и расхлебывай!» Луна и звезды постепенно уходили к западу. «Да, этот мир душит людей! Кругом одни лишь напасти!»

Светало. Запели петухи. Не зная, чем заняться, господин Кхэнг пошел за водой. И вдруг он застонал! То был вопль тоски и одиночества! Его пугал этот тусклый свет зари. Вместе с ним из глубины его души подымался беспросветный мрак… Вот уже на фоне светлеющего горизонта стали яснее вырисовываться силуэты деревьев. А на душе становилось все тяжелее…

И тут господин Кхэнг внезапно решился. Он взглянул на Старину Кхуана и Старину Куя: они крепко спали. Крадучись Кхэнг пробрался в комнату и тотчас снова вышел оттуда. Пройдя мимо распростертых на полу Кхуана и Куя, он выбрался на дорогу и нетвердым шагом поплелся в город. Кхэнг шел словно во сне. На окраине города он заметил большой грузовик. Возле него кричали и спорили три человека. Кхэнг подошел взглянуть, в чем дело. Двое молодых парней повернулись к нему. Вначале они приняли его за бродягу или грабителя, но потом поманили к машине.

— Эй, братец, помоги-ка сдвинуться с места!

Расспросив парней, Кхэнг узнал, что в грузовике рис и еще кое-какие товары. Парни едут торговать в соседний город. Не долго думая, Кхэнг согласился им помочь. Машину толкнули раз, другой, мотор заработал, и грузовик умчался в еще не рассеявшуюся тьму…

Больше никто и никогда не встречал господина Кхэнга. В области ничего не было известно про обстоятельства его исчезновения. Новость о том, что пропал депутат, дошла и до корреспондентов бангкокских газет. Многие газеты опубликовали сообщение, в котором говорилось: «По всей вероятности, этот, с позволения сказать, «народный депутат» был умерщвлен темными силами, а тело его бросили в глубокое ущелье на съедение коршунам». Рядом помещалась фотография: высоко в небе, под самыми облаками, кружит коршун…

Вскоре маленькая область снова была взбудоражена: каждый день в городок стали прибывать какие-то автомобили. Они шли из Бангкока и привозили полицейских чиновников, занимавшихся расследованием таинственного убийства… Ежедневно двое полицейских возвращались на тех же машинах в Бангкок. А сегодня утром из городка выехала необычная закрытая машина. В ней сидел ефрейтор Хо с лицом белым как мел. Опустив голову, он сокрушенно бормотал:

— Все пошло прахом… Вот уж не повезло так не повезло!

Перевод с тайского Ю. Осипова

Советский читатель гораздо менее знаком с таиландской литературой, чем с литературами большинства других стран Азии. Несколько публикаций сиамских авторов (Сиам — прежнее наименование Таиланда), предпринятых в Советском Союзе в пятидесятые и шестидесятые годы, а также публикации последних лет свидетельствуют о расширении наших культурных связей с азиатскими государствами, включая Таиланд, расположенный в Юго-Восточной Азии, на Индокитайском полуострове. Прозаик Манат Тянраёнг (1907–1965) представляет реалистическое направление в таиландской литературе, связанное с демократическими тенденциями в обществе, которое на протяжении многих столетий знало, главным образом, «королевскую литературу». Следует отметить, что Таиланд — древнейшая монархия в мире, а официальная религия в стране — буддизм. Литературным творчеством занимались сами короли, принцы, высокопоставленные чиновники из дворцового окружения. Классическая поэзия и драматургия (эти жанры больше всего культивировались авторами из феодальной верхушки) не отражали и, в силу классовых закономерностей, не могли отражать интересы простого народа этой отсталой аграрной страны. Дворцовые поэты, отдававшие, как правило, предпочтение форме произведения, его внешнему изяществу, в чем они достигли больших высот, обрабатывали буддийские легенды и сказания, подчеркивая необходимость терпимости, смирения с действительностью, обещая загробную безмятежную «жизнь» всем тем, кто не ропщет… Литераторы нового поколения, люди нетитулованные, бросили вызов камерной «королевской литературе». Героями их произведений становится «маленький человек» с его радостями и горестями, со своим восприятием окружающей действительности.

В числе авторов, которые обратились в своем творчестве к народным массам, находился и Манат Тянраёнг, автор повестей и коротких рассказов, один из которых и предлагается читателю.

Новеллам Маната Тянраёнга присущи драматический сюжет, неожиданные завязки и развязки, точность писательских наблюдений, своеобразный «манатовский» стиль.

Н. Хохлов

Ассигнация в сто батов[152]

В прежние годы, когда здесь еще не было Большого рынка, лавка господина Нгиапа (за глаза его называли не иначе как «китаёза Нгиап») торговала всякой мелочью. Со временем местные богатеи сложились и поставили множество лотков и балаганов. Так постепенно вырос Большой рынок. Лавка китайца Нгиапа оказалась на бойком месте. Не желая отставать от других, хозяин расширил дело. Теперь уже сюда приходили не только окрестные земледельцы, но даже рыбаки и охотники из джунглей.

Нгиап был глух на оба уха, и здешние шалопаи дали ему прозвище «Рваная Барабанная Перепонка». Нгиапу уже перевалило за сорок. Целыми днями он, как послушный механизм, не зная усталости, работал в лавке. Прибавлялось посетителей — становилось больше хлопот. Прежде Нгиап торговал только бакалеей да немного спиртным. С того времени как его лавка присоединилась к Большому рынку, Нгиап решил устроить здесь и харчевню — пусть кормятся все, кто посещает рынок. Но у Нгиапа было только две руки — где уж ему всюду поспеть?

В Китае у Нгиапа осталась невеста. Он никогда ее не видел — родители сосватали заглазно, когда он сам был еще мальчиком. Жива ли она теперь или уже померла от какой-нибудь болезни, Нгиап не знал. Скорее всего, это была неуклюжая и наивная крестьянка; как все деревенские женщины, только и годилась, чтоб таскать на коромысле корзины с овощами. От постоянной ходьбы ноги у нее, наверно, крепкие и массивные, точно хорошие сваи. На что ему такая жена?

Много ночей подряд лежал Нгиап без сна и, уткнувшись в подушку, думал. Думал о том, что надо бы нанять себе в помощь мальчишку или женщину. Без помощника в лавке не развернешься. Младший брат Нгиапа, помогавший ему в последнее время, не сказав ничего, удрал с какими-то бродягами месяц назад. Если нанять парня, то может случиться, как с братом: надует хозяина, сбежит — вот тебе и вся помощь! Не раз ему приходило в голову, что выгоднее взять себе жену: надежней, да и жалованья платить не придется; а там, глядишь, еще и наследник появится (нельзя же китайцу обидеть предков и не продолжить своего рода!). Подрастет сынок, встанет на ноги — сможет помогать в лавке. Как часто у Нгиапа вырывался тяжелый вздох, стоило ему вспомнить китайскую поговорку: коль до сорока дожил, а жены не нажил — быть холостяком; до пятидесяти дожил, семьи не нажил — помрешь бобылем!

Но вот настал день, когда он решил больше не раздумывать: ему нужно жениться, хотя бы для того, чтобы сэкономить на подручном!

После некоторых поисков Нгиап нашел себе жену: он купил молоденькую девушку, красивую и грациозную. Родители ее были довольны: дома их дочка не ела досыта и не знала никакой радости — как говорится, не видала на небе ни солнца, ни луны! — пусть уж лучше ищет счастья в лавке китайца! К тому же Нгиап уже в летах, может статься, что долго не протянет, ведь, как сказал Будда, всему сущему приходит конец.

Нгиап не мог налюбоваться на свою девочку-жену (ей едва исполнилось девятнадцать). Он нарядил ее в платье из яркого шелка с золотым шитьем, купил ей роскошный пояс с изображением дракона. Так он платил за ее красоту, которая не противилась его настойчивым желаниям. Он чувствовал себя самым счастливым человеком на земле и каждую ночь, распростершись на полу, молился богине Гуаньинь[153], которая послала ему в жены такую небесную фею.

Когда Сун (так звали жену Нгиапа) в первый раз встала за прилавок, она сильно робела и стыдилась. Ведь Сун была из деревни и не привыкла вести денежные расчеты. Она боялась ошибиться, давая сдачу, и долго соображала, бормоча что-то про себя; Сун не обучали считать в уме, и ей приходилось пользоваться пальцами на руках и ногах, как это делают маленькие дети. Но вот прошло немного времени, Сун сделалась опытнее и перестала ошибаться. Всякий, кто наведывался в лавку Нгиапа или проходил мимо, слышал голосок Сун, которая громко и внятно втолковывала что-то мужу (ведь он был самым глухим человеком на свете — не иначе как судьба послала ему самую плохую барабанную перепонку!).

С появлением молодой хозяйки в лавке заметно прибавилось посетителей. В заведение Нгиапа стали приходить не только рабочие-ирригаторы, шоферы или железнодорожники, но и клерки из городских контор, школьные учителя и даже сам господин Киат, заместитель уездного начальника. Увидев Сун, местные парни быстро перекочевали из других баров и кофеен в лавку «китаёзы Нгиапа», — здесь, по общему мнению, было уютнее. А вскоре, как всегда бывает в таких случаях, посетители лавки наперебой начали ухаживать за Сун. Они могли не таясь заговаривать с нею, делать прозрачные намеки, заигрывать с юной красавицей, пока та обносила всех кофе. Муж ее не слышал ни слова. Да и сама Сун старалась ничего не замечать. Она быстро привыкла ко всякому: если к ней пристают клиенты, значит, так и положено в этом мире.

Но вот Сун понемногу стала присматриваться к щеголеватым парням в модных костюмах. Иной раз, заглядевшись на какого-нибудь красавца, она вдруг замечала всю невзрачность и убожество своего сорокалетнего мужа. «Вот напасть-то! — шептала про себя Сун. — И с таким мне суждено прожить всю жизнь!»

— Черт побери, и как только этот паршивый китаёза сумел обзавестись такой соблазнительной девчонкой? — заметил как-то господин Киат, заместитель уездного начальника.

— Да, и впрямь хороша! — поддакнул ему Санга, старший учитель храмовой школы, прозванный за свой низкий рост Коротышкой.

Сун с деловым видом ходила между столиками, подавала, что требовали, собирала грязную посуду; нескромные намеки и грубые шутки, казалось, не задевали ее.

— И подумать только, ведь она ему жена! Тьфу! — с досадой говорил какой-нибудь, местный парень.

— А теперь-то этому хрычу уже и ни к чему! — вторил ему другой. — Эх, что поделать? На земле один закон — у кого руки длинные, тот и хватает!

Но спокойствие Сун сохранялось недолго. Ее душу смутили молодые щеголи в синих ковбойских брюках. Это было ей внове. С интересом разглядывала она их яркие, в узорах гавайские рубашки. Так и чесался язык порасспросить, где они достали такие. Эти парни дурачились и шутили, заставляя Сун смеяться до упаду. То пустятся в пляс по всей лавке, а то поют какие-то незнакомые песни со странными выкриками. Неожиданно для себя Сун стала презирать беднягу Нгиапа. Какое это жалкое и никчемное существо! Иногда ее тайное презрение прорывалось наружу: она начинала ругать его, вспоминая все бранные слова, которые знала. Поносила она не только Нгиапа — не меньше доставалось и ей самой. Как же случилось, что она стала собственностью этого старого китайца? — спрашивала себя Сун. Как могла она так унизиться? Пускай бы только старого, но ведь еще и такого уродливого, прямо-таки отталкивающего! И к тому же глухого.

— А пожалуй, неплохо быть в женах у такого вот китаёзы, — говаривал, бывало, заместитель уездного начальника.

— С чего это вы взяли, господин заместитель? — недоумевал учитель по прозвищу Коротышка.

— Ну как же, Нгиап не больно-то досаждает своей красотке, спит с нею раз в год — в китайский праздник весны! — При этих словах вся компания давилась от хохота.

Семейные дела глухого Нгиапа частенько становились предметом обсуждения у завсегдатаев лавки, и тут уж обязательно задевали Сун. Иной раз она сердилась и с ненавистью глядела на сплетников, а иногда все это ее даже забавляло: Сун усмехалась про себя и с независимым видом расхаживала по лавке. А шутники и приставалы, видя, что их выходки по душе Сун, продолжали судачить о ней и часто в своих словах не знали меры. Несколько мужчин уже всерьез влюбились в Сун и теперь страдали, временами доходя до исступления. Обычно они с мрачным видом просиживали все вечера в лавке, склонившись над кофе и лишь изредка украдкой поглядывая на недоступную красавицу. Когда она подходила к их столику, каждый на свой лад старался привлечь ее внимание.

— Послушай, Сун, хочу попросить у тебя еще кое-что, — шептал какой-нибудь отчаявшийся влюбленный.

— Чего же? — спрашивала она, думая, что ему нужны сахар или спички.

— Твоей любви!

— О, господи! — только и говорила Сун, проходя мимо.

И пусть в темной лавчонке Нгиапа было душно и жарко, так что раскалывалась голова, пусть стояла пасмурная погода и лил дождь, пусть на дворе бушевала буря и гремел гром — в лавку тянуло, словно магнитом. А уж когда выпьешь у Нгиапа кофе или, еще лучше, вина, кажется, будто нашел ты здесь избавление от всех бед и невзгод. Здесь забывались печали и проходила тоска. Так считали многие посетители лавки. Бывало, что женщины посмелее являлись в лавку китайца и с яростью выволакивали за шиворот своих опьяневших мужей.

— Опять набрался, скотина, — ругались они, — ладно хоть бы только пил, а то ведь еще и к бабам пристает! Двоих детей завел, а туда же!

Время шло. Сун теперь уже совсем осмелела. Она стала находчивой и научилась ловко отвечать клиентам. Ей даже доставляло удовольствие слушать их шутки и веселую болтовню. А при каждой стычке с Нгиапом она все больше ожесточалась. Вначале Сун просто сердилась и бранила мужа Теперь же все чаще стала прибегать к оскорблениям, слова ее сделались жестче и обиднее. Но ведь Нгиап был глухим, и весь ее запал тратился впустую: бедняга не слышал тех страшных ругательств, которые срывались с уст его юной жены.

— Если бы не наша бедность, черта с два ты заполучил бы меня! — крикнула она ему как-то в присутствии посторонних — завсегдатаев их кофе. — Послушалась отца с матерью, вот и согласилась… Не могла же я отплатить им черной неблагодарностью!

Злобная ожесточенность Сун все росла. Теперь она все меньше занималась делами лавки, перестала помогать мужу обслуживать посетителей и только сидела за кассой или хозяйничала у стойки.

Сун часто получала письма. У нее их скопилась изрядная пачка. Но вряд ли она одолела хоть одно из них. Читала Сун по складам, да еще вслух, как когда-то в школе. И конечно, любовные послания оставались без ответа…

Жизнь текла без особых происшествий, пока вдруг одно событие не взбудоражило все общество, собиравшееся в лавке Нгиапа. Это было пари. Его заключили известный господин Киат, заместитель начальника уезда, и один молодой человек, о котором мы еще не упоминали. Звали нашего героя Синг (что, между прочим, значит «лев»). Он слыл скрытным и немного мрачным юношей, имевшим склонность к дальним странствиям и путешествовавшим без особых затрат — в товарных вагонах с дровами или углем, на грузовиках с бревнами. Он поездил немало, везде побывал и стал в здешних местах известной личностью.

— Если ты сможешь овладеть этой женщиной, — господин заместитель говорил довольно громко, почти кричал, по виду он был сильно пьян, в тоне его голоса смешались презрение и злость, — так вот, если ты сможешь одолеть ее, то мы все тут скинемся по пятьсот батов с носа: пятьсот — с меня, пятьсот — с учителя Санга, пятьсот — с Мунита… Получишь приличную сумму, сопляк!

— И если можно, еще бутылочку «Мэконга»[154], господин заместитель, — усмехнулся Синг и слегка передернул плечами.

— Ладно, можно даже две, — надменно бросил Киат. — А ежели ты промахнешься?

— Ну, тогда… — На губах Синга по-прежнему блуждала усмешка. — Господин заместитель ведь жаждет заполучить мою землю, не правда ли? Так вот… Эту землю, которая вас так привлекает, оставила мне по завещанию моя бабка. И если я теперь проиграю, передам право на участок господину заместителю. А вот и свидетельство… Но мы, господин заместитель, еще не условились с вами относительно сроков. Сколько же времени вы даете мне на это предприятие?

— Месяц! — отрезал Киат.

— По правде говоря, маловато… Но ничего! Была не была. Пусть будет месяц. Однако у меня еще одна просьбиш-ка, которой я вынужден обеспокоить господина заместителя. Вы ведь знаете, что в моих карманах всегда пусто. Деньги в них как-то не залеживаются. Вот я и прошу дать мне вперед, заимообразно конечно, сто батов. Да, всего сто батов — под залог вот этого свидетельства. Обеспечением долга послужит моя земля…

— Все это слышали? — воскликнул господин Киат, воздев кверху руки и призывая всех присутствующих в свидетели.

— Все, все, почтенный господин заместитель! — выкрикнули сразу несколько человек.

— Итак, каждый из вас слышал, что наш приятель Синг передаст мне право на владение его землями, если он проиграет… А сейчас он попросил у меня в долг сотню и оставил в качестве гарантии этот документ.

— Прошу вас, господин заместитель, говорите потише, — взмолился Синг. — Ведь она может услышать.

Когда же господин Киат отсчитал и протянул ему деньги, Синг вежливо отстранил их.

— Будьте уж так добры, дайте мне «красненькую».

— Зачем тебе обязательно «красненькую»? Вот еще прихоть! Те же сто батов, только одной бумажкой, не все ли равно?

— Вы правы, господин заместитель, но все-таки мне нужна «красненькая».

Получив из рук господина Киата красную стобатовую ассигнацию, Синг аккуратно сложил ее и спрятал в бумажник.

— Так, значит, договорились, господин заместитель, вы мне даете месячный срок?

— Договорились. Теперь дело за тобой, парень!

Чуть улыбнувшись, Синг поднялся с места и, посвистывая, вышел из лавки.

Месяц, чтобы завоевать любовь Сун. Месяц, чтобы соблазнить замужнюю женщину. Дело гнусное, а срок короткий. Но все это не слишком волновало Синга. Несколько дружков, прослышав о диковинном пари, обступили Синга и стали сокрушаться: вряд ли ему повезет — видно, придется распрощаться с бабушкиным наследством. Однако Синг был по-прежнему спокоен. Стоит ли об этом тревожиться?

На следующее утро он проснулся рано. В бамбуковых зарослях стоял разноголосый птичий гомон: стрекотали сороки, о чем-то своем бубнили голуби… Приодевшись и наведя лоск (броская внешность — главный козырь сердцееда!), Синг открыл бумажник и извлек оттуда изрядно потрепанную красную ассигнацию: да, уж она видала виды, ее мяли и вкривь и вкось — аж почернела вся от сотен и тысяч пальцев! Ну, держись, красненькая, тебе придется спасать честь мужчины! Ты поможешь ему выиграть приличный куш да в придачу первосортное виски!

Выйдя из дому, Синг торопливо зашагал к лавке Нгиапа. Когда он усаживался за столик, вид у него был немного растерянный.

— Чашку кофе и сигареты «Золотая чешуя»!

Принимая заказ, Сун мельком взглянула на юношу и кивнула Нгиапу, чтобы тот заваривал кофе.

Так и сидел Синг с отсутствующим выражением лица, курил, о чем-то вздыхал. Глаза его не встречались со взглядом Сун. Заметив, что в лавке поднабралось народу, он встал. Достав из кармана бумажник, вытащил потертую ассигнацию и передал ее Сун. Безразлично кивнув посетителю, Сун, ни слова не говоря, отсчитала сдачу. Он принял от нее деньги все с тем же вежливо равнодушным видом.

Стремительно выйдя из лавки на улицу, Синг пересчитал деньги: оставалось еще девяносто шесть батов. Долго не раздумывая, он забежал к одному приятелю и выпросил в долг четыре бата. С сотней батов в кармане Синг тут же направился в мастерскую господина Хуата, где чинились и продавались часы разных марок. Там он попросил обменять ему деньги и снова стал обладателем стобатовой бумажки. На сей раз это была новенькая ассигнация, ярко-красная и хрустящая, будто ее только что впервые взяли из банка.

В полдень Синг опять явился в лавку китайца и заказал холодного молока и рисовой лапши. Быстро уничтожив и то и другое, он посидел еще немного и поднялся. Отыскав Сун, он подал ей, как и утром, красную ассигнацию в сто батов. Не дотрагиваясь до денег, Сун подняла глаза и в упор посмотрела на него.

— Да ведь утром я уже разменяла одну! Тут и мелочи не напасешься!

— Но у меня других нет, — сказал Синг с извиняющейся улыбкой.

— А те, что были с утра, уже кончились?

— Да, все истратил. Один мой дружок попал в беду. Вот и пришлось его выручить!

Со вздохом направилась Сун к прилавку, повернула ключ, достала деньги и отсчитала Сингу девяносто пять батов. Она провожала внимательным взглядом его высокую ладную фигуру, пока он не спеша выходил из лавки. Синие ковбойские брюки, пестрая шотландская рубашка, красивые волосы, надо лбом щеголеватый кок. Когда Синг скрылся из виду, она вернулась к работе — надо было обслуживать других клиентов…

Синг поспешил разыскать господина Клума (у того были обеспеченные родители, и он никогда не знал недостатка в деньгах). Кинув Клуму девяносто пять батов, Синг крикнул:

— Одолжи пять батов, старый грешник! Забирай эти и давай мне «красненькую»!

— Ну, как твое дело? Сдвинулось? — спросил Клум.

— Только еще начинается! — ответил Синг.

— Смотри, если проиграешь господину Киату, то уж пощады не жди, этот паук плетет свои сети умело!

— Можно проиграть, но можно и выиграть, — усмехнулся Синг. — Просажу свою земельку — пожалуйста, забирай… Но такие, как я, легко не сдаются!

— Ну, в общем, держи ухо востро, — предупредил его Клум.

Так или иначе Госпожа Красная Ассигнация — на этот раз отнюдь не новая, но и не слишком затасканная — возвратилась в руки Синга. Он с удовлетворением помял ее в пальцах и спрятал в бумажник.

Когда наступили сумерки, Синг в третий раз пришел в лавку Нгиапа — выпить охлажденного черного кофе с бисквитом. Покончив с едой, он как ни в чем не бывало протянул хозяйке стобатовую ассигнацию.

— Неужто и на сей раз нет помельче? Да где же это видано? Две «красных» разменяла, а теперь и третья тут как тут! И все в один день!

Слушая эту тираду, Синг виновато улыбался. А Сун, сердито подбоченившись, приступила к нему с расспросами.

— Небось проиграл в кости?

— Да что ты, и в руки их не беру! Скорее дам себя заживо сожрать, чем сяду играть в кости!

— Так куда же ты подевал все деньги?

Синг молчал. Он выдержал паузу, пока Сун не проговорила наконец:

— Оставь эту бумажку у себя. Завтра утром придешь — тогда и рассчитаемся…

— Ас чем же я пойду в город?! — воскликнул он. — Ведь завтра там ярмарка… Полно всяких развлечений — и кино покажут, и шуты будут выступать, и пьесу в балагане посмотреть можно… Знай не жалей монет! Ну, а если проголодаешься по дороге — надо купить чего-нибудь поесть. На все деньги нужны… А уж менять-то ассигнацию там никто не станет!

Сун тяжело вздохнула. Ей вдруг представилась ее собственная жизнь — однообразная и скучная. Она медленно подошла к стойке, достала деньги и протянула ему сотню батов, даже не высчитав за кофе и бисквит.

— А ты забыла, Сун, что я у тебя ел и пил?

— Ничего, забирай свою сотню! Наш банк подрядился менять тебе «красненькие» — трать на здоровье!

— А тебе-то самой разве не хочется пойти в город поразвлечься? — вдруг спросил Синг.

Сун опустила голову и вздохнула. Вопрос причинил ей боль. Она повернулась и посмотрела на мужа: Нгиап, деловито отжав тряпку, принялся обтирать стойку, зеркало и все, что, по его мнению, пора было мыть. Ни до кого на свете ему не было дела, и на жену-то он обращал внимание только в постели…

— Я не могу пойти. Хотя и очень тянет. Каждому хочется хоть немного радости. Но идти в город мне нельзя.

— Ну, тогда и я не пойду! — решительно заявил Синг.

— Это почему же?

— Желание пропало. Подумал о тебе и расстроился… Мне тебя очень жаль, Сун. Теперь уж мне не до развлечений… Но если бы тебе удалось как-нибудь вырваться, я бы обязательно пошел с тобой!

— На это и рассчитывать нечего. Разве ты не знаешь, что он ни за что меня не отпустит!

— Ну, здесь-то можно кое-что придумать… Слушай, Сун, ведь у тебя есть отец с матерью! Смекнула? Скажи ему, что ты, дескать, собираешься навестить родителей, как это принято у китайцев. Обычай, мол, велит… А я подговорю дружков, пусть скажут, что они — твои односельчане. Ему доложат: так, дескать, и так, дома у Сун неблагополучно. Ну, ты и отпросишься у него дня на три — сходить в родную деревню! А там уж мы с тобою зря времени терять не станем! Махнем в город, да и все тут. И уж гульнем славно! Ловко я придумал, Сун? О деньгах не беспокойся — все расходы беру на себя!

— Эх ты, сразу про деньги! Деньги — это пустяки! Я ведь и сама кое-что подкопила.

— Ну как, Сун, согласна?

— Если выйдет что — я передам тебе…

Довольный успехом, Синг выскочил из лавки и помчался искать, где можно было бы обменять деньги на ассигнацию в сто батов: завтра он собирался продолжить свою игру. Ему пришлось изрядно побегать, не у каждого ведь найдешь «красненькую»! Пока он хлопотал, совсем стемнело. Возвратившись домой, Синг сразу же лег в постель и сном праведника проспал всю ночь.

Утром, когда начало светать, его разбудили птицы. Музыка, доносившаяся с ближних деревьев, отозвалась в его сердце, и в нем зазвучала радостная песня. Синг вскочил, натянул модный костюм из Бангкока и отправился в лавку Нгиапа. Все было как накануне.

— Кофе и пачку «Золотой чешуи»!

А потом он подал Сун красную ассигнацию. Сун не взяла.

— Куда же ты подевал сотню, что я разменяла тебе вчера вечером?

— Сейчас уже не помню. Выпил немного. Забыл, на что и потратил.

— Значит, и ты пьешь?! — пробормотала Сун.

— Да я был словно не в себе, вот и напился… Уже несколько месяцев не нахожу себе места, совсем одурел…

— Да что случилось-то? — тихо спросила Сун.

— Влюбился… В чужую жену… Сама знаешь, хорошо это или плохо!

Сун вздохнула и подошла к нему поближе.

— Вчера ночью я говорила с ним. Просила отпустить меня домой на три дня. Нгиап сказал, что пустит завтра с утра. Ты возьмешь меня в город? Мне так хочется на ярмарку. — Выговорить все это стоило Сун большого усилия. — Сперва он не хотел меня отпускать. Пришлось его долго упрашивать. Сказал: если через три дня не вернусь, сам пойдет за мною. Закроет лавку и пойдет…

— А сегодня ты не сможешь пойти? — встрепенулся Синг.

— Да не торопись так, куда спешить?

Он сунул ей в руку кредитку. Сун разменяла и вернула ему всю сотню. Сердце у нее сжалось, когда она глядела ему вслед.

Днем Синг наведался опять, и вновь в его руках была красная ассигнация. Придя ужинать, он разменял еще одну. Синг всегда был азартным игроком. И теперь игра полностью захватила его. Он видел перед собой только крупную ставку. Все остальное уже не имело значения. Время тянулось для игрока медленно, он едва дождался утра.

И вот наконец он ведет Сун в город, где, кстати сказать, нет никакой ярмарки. Он приводит ее в маленькую гостиницу около базара. Они поднимаются по лестнице. Синг открывает дверь номера и, легонько втолкнув внутрь свою спутницу, опускает щеколду.

Синг выхватывает из-за пояса маленький кинжал и крепко сжимает запястье Сун.

— В этой жизни нам с тобою не будет счастья. Лучше уж умрем вместе!

— Что ты, что ты, зачем? — в ужасе кричит Сун.

— Мы умрем вместе, моя любимая, моя Сун… И ты не будешь никогда принадлежать другому…

Сун бросается к нему, обнимает за шею, хочет вырвать из его руки кинжал.

— Не надо думать о смерти, — голос ее дрожит, — я тоже люблю тебя. Не любила бы — так не пошла бы с тобой сюда.

— Когда же ты полюбила меня, Сун? — спрашивает он, стараясь скрыть свое торжество.

— Полюбила сразу, как увидела… Когда ты дал мне в первый раз «красненькую», помнишь?

Теперь уже Сун ничего не стоит отнять у него кинжал. Рука Синга легко разжимается. Все еще дрожа от страха, она подходит к окну и бросает кинжал на пол…

Все горести позади. Ярким пламенем вспыхивает страсть, закипает любовный напиток, исцеляющий сердца; горит огонь любви, но не обжигает, а лишь обволакивает влюбленных сладостной истомой. Они уже забыли обо всем на свете. Время остановилось…

Наутро четвертого дня Синга, как всегда, разбудили птицы. Не торопясь, он встал с постели, свернул москитную сетку, задернул полог, умылся и прополоскал рот, потом занялся своим туалетом. Спешить не хотелось. Посвистывая, он надел старый костюм и медленно направился в лавку Нгиапа.

Синг старался не смотреть в сторону Сун. Не взглянула на него и Сун. Горечь незаслуженной обиды жгла ее. Она ведь предлагала ему бежать, а он отказался…

У завсегдатаев лавки были довольные лица, их глазки маслено поблескивали. Только господин заместитель с Му-нитом да учитель Санга сконфуженно улыбались, им явно было не по себе.

— Ну, Синг, а ты, оказывается, ловкач! — с трудом выдавил из себя Киат. Порывшись в кармане, он достал пачку кредиток и велел своим компаньонам сделать то же самое.

Все это не могло укрыться от глаз Сун. Теперь она поняла, зачем Синг потащил ее в город, зачем устроил всю эту игру. Боже, как стыдно! И как она его ненавидит!

Сун стояла и смотрела, как он пересчитывает деньги — пятнадцать «красненьких»! Запихивает всю пачку в карман.

— Ну, а как же «Мэконг», господа? — напомнил Синг, хитро усмехаясь. — Хоть на бутылочку да рассчитываю!

Сун резко оттолкнула стоявший рядом стул и, не выдержав, начала швырять все, что попадалось ей под руку. Страшный грохот не мог заглушить злорадного смеха, который раздавался в ее ушах… «Какой подлец! Я-то, дура, всему поверила! Думала, что это любовь! А он держал пари, мерзавец…»

Обессилев, Сун принялась машинально вытирать стаканы, стоявшие на прилавке. Ее руки привычно брали стакан за стаканом, протирали полотенцем и ставили на прежнее место. В душе было пусто. А глаза смотрели куда-то вдаль, где сходятся земля и небо…

Перевод с тайского Ю. Осипова

Рассказ «Тряпка» писательницы-новеллистки Мон Мети был впервые опубликован в солидном ежемесячном журнале «Чао крунг», издающемся в Бангкоке. С тех пор прошло более десяти лет. За эти годы окончательно сложилось писательское кредо Мон Мети, возросла ее популярность среди демократической части таиландского общества. Она принадлежит к прогрессивному литературному движению, представители которого все более и более обращаются в своем творчестве к вопиющим противоречиям между правящими кругами и эксплуатируемыми низами, к неразрешенным политическим и социально-экономическим проблемам Таиланда.

Художнику, обеспокоенному крайне тяжелым положением трудящегося и угнетаемого люда, поднимающему свой голос в защиту интересов абсолютного большинства таиландского населения, приходится считаться с обстановкой и тщательно выбирать методы и способы, наиболее эффективные в борьбе за лучшую долю своего народа. Существует прямая связь между процессами беспрерывного ухудшения положения трудящихся и постоянным ростом ассигнований на военные расходы. Правители Таиланда связали страну «соглашением о военной помощи» с агрессивным курсом Пентагона, что, естественно, породило в стране движение против ее милитаризации.

Каждый литератор выбирает свою форму протеста. Один выступает с обличительным памфлетом, другой произносит речь на митинге или собрании, третий — на международном форуме. Мон Мети избрала свой путь — она пошла к «униженным и оскорбленным», к обитателям городского дна, в трущобы таиландских городов. Она не витает в облаках нравоучительных сентенций, почерк ее строг и конкретен, она не расписывает тяготы жизни, а правдиво описывает их. Далеко не всегда изображаемые ею «люди дна» — борцы, но всегда они сохраняют в натуре человеческий облик, зачастую наделены привлекательными свойствами, стойкостью в житейских неурядицах. Человек не придавлен, не сломлен — этот подспудный оптимистический мотив проходит отчетливо через все творчество писательницы. Она как бы проповедует лозунг, поддерживаемый истинными демократами в буржуазном мире: измените общественный строй — изменится и человек!

Политическое движение таиландской интеллигенции подготовило почву для появления рассказов Мон Мети: она имеет своего читателя, которому помогает осмыслить происходящие события, заставляет задуматься над современной таиландской действительностью и определить свое место в борьбе сегодняшней и будущей.

Н. Хохлов

Тряпка

— Монг, паршивец!

Ну и голосок у мамки, когда сердится. Колокольцы в храме все разом грянь — и то тише будут.

— Ты что, не видишь?! Машина-то пришла! Чего расселся! И когда только эта скотина сама будет добывать жратву!

Монг сразу же вскочил, нет-нет, мать тут ни при чем, ноги сами понесли Монга к подъехавшему автомобилю.

— Птичек на волю! Птичек на волю! Пять пара, берите, пожалуйста!

— И у меня, дяденька, возьмите у меня, тоже пять пара, отец только что поймал! — зазвенели голоса мальчишек, продающих птиц в маленьких клетках тем праведникам, что по буддийскому обычаю совершают богоугодные дела, отпуская на волю птиц.

— Давайте посторожу машину, дяденька, а? Никому и близко подойти не дам, и протру еще. — Это был голос Фона, они с Монгом приятели, одногодки; только у Фона ни отца, ни матери.

— Знаешь, я тоже буду как те, они иной раз знаешь сколько огребают!

«Те» — это мальчишки, которые подряжаются присматривать за машинами в Аютии или в любом другом месте, куда часто наезжают туристы. Как-то раз Фон, прокатившись в грузовике до Аютии, увидел этих «автосторожей» за работой и решил промышлять тем же здесь, у храма Священной Стопы Будды.

— Посторожишь? Давай посторожи… И протрешь еще, говоришь?

Монг, стоя рядом, наблюдал, с какой настойчивостью Фон предлагал свои услуги вышедшей из автомобиля паре. Оба они — и мужчина и женщина — казались добродушными.

— Дяденька, дайте денежку!

— Тетенька, миленькая, дайте салынг![155]

— Подайте…

Их целая толпа, ребятишек у храма Священной Стопы. Лес вытянутых вверх ладошками рук встречал всякого, кто приходил помолиться.

— Еще чего! Прочь, попрошайки! — Сердитый голос сопровождается энергичным взмахом руки — и вот толпа ребятишек рассыпается, только наиболее упорные трусят сзади в подчеркнуто вежливом буддийском поклоне да бормочут, как заклинание: — Тетенька, дайте четвертачок!

— Просто трагедия с этими попрошайками! Они сызмальства приучаются просить, а потом не знают, как зарабатывать на хлеб. Те, что приторговывают, — еще куда ни шло!

— Да дай ты им сколько-нибудь, ради бога, в кои-то веки сюда выбираемся.

Монгу досталась блестящая золотистая монета, которую он поспешил зажать в кулаке. Мужчина и женщина, оделив всех ребятишек мелочью, направились к длинной лестнице, ведущей в храм Священной Стопы.

Отец и мать сидели возле дороги в тени деревьев. Рядом с ними, прямо на земле, лежал чумазый, весь облепленный мухами малыш. На звук шагов отец встрепенулся, глаза слепого, подернутые мутно-белой пленкой, часто заморгали. Мать схватила старую консервную банку, сунула отцу в руки, а сама поспешно усадила малыша на колени. Мать была на сносях, сидеть у нее на коленях малышу было неудобно, и он громко завопил, широко разевая рот.

— Подайте на пропитание, благородные господа! Я не вижу белого света, работать не могу, дети малы! Пожалейте нас, благородные господа! — тянул отец.

Голос у отца глухой, как шелест листьев во дворе храма, когда их гонит ветер по каменным плитам. Он одинаково тускло говорит со всеми — и с детьми, и с матерью, и с богомольцами. Как отличается он от голоса мамы, который звенит, как храмовые колокольцы, особенно когда надо выпросить подаяние!

— Подайте милостыню, благородные господа, дай вам бог богатства и счастья полный дом! Пожалейте малых деток и их слепого отца!

— Слепой-слепой, а наплодил! А если б видел — представляешь?! — Некоторые отпускали всякого рода шутки по адресу родителей — это не очень-то нравилось Монгу, хоть многое он не понимал, а может быть, уже понимал, кто знает?

Монг стоял в нерешительности, сжимая в кулаке монету. К матери сейчас лучше не бежать — они с отцом как раз усиленно кланялись и вот-вот должны были получить милостыню, иначе бы мать так не частила с поклонами. Поэтому Монг просто стоял и смотрел — он вообще любил смотреть.

Завидев богомольцев, все старики и старухи у храма зашевелились. Те, кто скрючился в тени лестницы, поспешно выползли поближе к тротуару. Теперь уж как солнце ни жарь — не уйдут. Каменные плиты немилосердно обжигали распластавшихся в поклоне нищих, и тела их, залитые потом, блестели на солнце.

Кое-кто из богомольцев подавал, некоторые проходили мимо, но в общем-то каждому из нищих что-нибудь доставалось. Монг стоял и разглядывал вновь приехавших, а когда они были уже на полпути к дверям храма, вдруг вспомнил…

Верхняя ступенька лестницы принадлежала бабке Фэнг, она считалась собственностью этой старой нищенки, пожалуй, самой доброй из всех. Бабка обожала детишек, особенно Монга, и для него у нее всегда было припрятано какое-нибудь угощение.

Монг знал, что есть отец, мать, младшие братья, сестры, друзья, которые вертятся вместе с ним вокруг храма Священной Стопы. А теперь появилась еще и бабка Фэнг. Ее доброта стала источником глубокой привязанности, которую мальчик питал к старой нищенке. Частенько они и спали рядом. А однажды мать до синяков побила Монга за то, что тот сел просить за бабку Фэнг, пока та отлучилась за нуждой. Если б в тот раз никто не подал, все, пожалуй, и обошлось бы. Но, увы, мать как раз застала Монга, когда он получал подаяние, — за это ему и досталось. Отдать бы монетку матери — и взбучки не было бы. Но Монгу было так жалко бабку Фэнг — она ведь одна-одинешенька. Однако с тех пор он уже не отваживался на подобное, и лишь когда появлялись богомольцы, а бабки не было на месте, Монг стремглав бежал за ней. Ее старость была талисманом — кому-кому, а бабке Фэнг подавали все и всегда. Мать недолюбливала бабку, и Монгу часто влетало из-за нее.

Ну вот, старой Фэнг опять нет на месте, а та пара уже на полпути, этак бабка останется с носом. Монг, вытянув шею, поискал старуху в нижней зале, но не нашел. Наконец он заметил ее.

Бабка Фэнг стояла у крана, подставив под струю кружку, возле задней стены храма, там, где сидели мать с отцом. Как тут ее позовешь? Монг, не долго думая, сунул матери деньги и, пока та прятала монетку в кушак, проскочил к бабке Фэнг.

— Бабуль, скорее же, торопись, они уже почти дошли!

Бабка засуетилась, заторопилась, да старые ноги не очень-то слушались. Она успела доковылять до последнего пролета лестницы, как раз когда те двое нагнали ее. Старуха тут же бухнулась на колени и подставила кружку вместо своей обычной жестянки. Монг посчитал свои обязанности исполненными и побежал вниз — смотреть, как Фон сторожит машины.

Фон и Монг — друзья, они очень похожи: одного роста, одинаково черны от солнца, да и жизнь у обоих одинакова — день сыт, два в брюхе свистит. Но после той прогулки на грузовике до Аютии Фон научился неплохо подрабатывать, по крайней мере, если ему хотелось полакомиться сладкой лапшой с ледяным кокосовым молоком, ему не надо было высматривать недопитые стаканы или клянчить остатки у других.

— Видал?! Эту тряпку я выпросил у своих родственничков. В этой, как ее, Ютьи, что ли, все ребята сторожат. Если подвалит народ — знаешь сколько огрести можно! — рассказывал Фон, и на шее у него красовалась желтая тряпка, похожая на кусок монашеской робы, вся в темных пятнах.

Эту тряпку Фон просто обожал и всегда носил ее, повязав вокруг шеи. Он был единственным среди ребят храма Священной Стопы, кто не протягивал руки. Он считал, что может уже заработать на жизнь самостоятельно. Каждая из подкатывавших к храму машин становилась добычей Фона. Если приезжало сразу две машины, Фон обычно говорил владельцам: «Да я с другом посторожу, будьте покойны, и тронуть никому не дам». Тут уж Фон чаще всего звал на помощь Монга и, получив деньги, делился с ним. Но, как водится, помощник всегда получает меньше. Фон умудрялся зарабатывать почти всегда, а уж в воскресный день и подавно.

Но бывали дни, когда никто не приезжал на богомолье, и тогда Фону, сироте, без отца и матери, приходилось туговато. Порой просил он поесть у монахов. Кто давал, а кто — нет. Вот Фон и научился приберегать монетку-другую на случай неудачного дня. В кармане пусто, а Фон о чем только не мечтал. «Вот посмотришь, куплю себе большущую машину, буду товар в город возить!» Монг и подумать не смел о подобном. Это все равно что мечтать о куриной лапше на обед каждый день, это уж чересчур! У Монга тоже есть мечта: достать тряпку, одну-единственную тряпку, и он смог бы работать протирщиком и не стал бы больше попрошайничать, слишком часто ему не подавали, а порой еще и гнали прочь, как шелудивого пса.

— Может, попросить тряпку у этих, в машинах, а?

— Подожди, пусть кто-нибудь приедет с ночевкой.

Монг часто советовался с Фоном, и тот во всем поддерживал его. Но господа в машинах что-то не приезжали с ночевкой, и Монг продолжал ждать, с легкой завистью наблюдая, как работает Фон. Монг был уверен, что настанет день — и он научится зарабатывать так же, как его друг.

— Баб, можешь достать мне тряпку, а? — спросил Монг однажды бабку Фэнг.

В тот день бабка выпросила у торговок целую кучу ямса и раздала его детишкам — самой-то ей не разжевать. Монгу, как всегда, досталось больше других.

— Какую еще тряпку? Зачем тебе?

— Машины протирать! Приедут господа помолиться, а я тут как тут: машину посторожу, протру — они что-нибудь заплатят. Вон Фон-то уже давно не просит, протирает себе машины — и сыт.

— Да кто ж тебе позволит, миленький? Здесь уже Фон работает!

— Ничего. Машин-то хватает. Фон даже зовет меня иногда помочь и делится со мной. А если б у меня была своя тряпка, я бы сам работал.

— Что ж, у матери и старой тряпки не найдется? Попроси-ка у нее!

— Ни за что! Да у нее и нет. — С этими словами Монг покосился в сторону матери, которая сидела рядом с отцом и кормила бананом младшенького. На матери была очень старая кофта, на отце — рубаха, через которую отчетливо просвечивала грудь с выступающими ребрами. Стары и ветхи были и материнская юбка, и отцовские штаны. Младшие ребятишки бегали голышом, они не знали одежды с рождения. Монгу еще повезло, у него есть штаны, правда, в дырках и спереди и сзади, но это все-таки лучше, чем ничего. А бабка Фэнг вздумала еще к матери посылать!

Конечно, тряпье у матери есть, но она им укрывается ночью. А уж дрожит над ним — не дай бог! Не то чтобы на протирку, укрыться — и то не даст, если ночь не очень холодная.

— А сумеешь ли ты? Не попортишь машину-то?

— Да ты что, бабк! Да я… Буду делать, как Фон. Если не грязная, смахну пыль — и все, а если очень грязная — намочу тряпку и протру.

— Сколько ты там с них возьмешь? А намахаешься-то как! По мне, лучше просить.

— А я не хочу больше просить, бабушка. Хочу работать, как Фон, чтоб никто не обзывал бездельником. А просить — ты же знаешь — часто вообще не дают. Достань мне тряпку, бабушка, а? — Монг разговаривал с бабкой Фэнг, как с матерью, будто не была она всего-навсего старой нищенкой.

— Ладно уж, как подвернется работа, приходи ко мне за тряпкой. — Они всегда понимали друг друга — Монг и бабка Фэнг. С отцом и матерью Монг почти никогда не разговаривал. Отцу ни до кого не было дела. Мать только и занималась, что маленькими, а теперь из-за большого живота она стала еще сварливей и раздражительней.

— О боже, чего они плодятся, когда и так жрать нечего. Еще этот дармоед Монг. Ну, погоди у меня! Оставлю голодным на весь день, тогда узнаешь!

Быть голодным только один день — если б мать выполнила свою угрозу! Чаще, гораздо чаще оставался Монг голодным. Мать, верно, считала, что Монг уже большой и может сам о себе позаботиться; вот малышей — тех надо кормить. И Монг научился приберегать монетки, пряча их иногда в дупло, иногда зарывая в землю. Подопрет голод — купишь поесть, и ничего, жить можно! Но в такие минуты надо быть осторожным: увидит мать — прибьет. Можно было хранить деньги у бабки Фэнг; это надежно, она всегда отдаст, а если есть у нее еда, то и угостит.

— Бабушка, у тебя уже есть тряпка? — не удержался от вопроса Монг, так как все богатство бабки Фэнг состояло из кружки для милостыни, бумажного пакета для всяких мелочей да кофты с юбкой, усыпанных заплатами.

«Странно, — думал Монг, — почему она сразу дать не может, я бы ее тоже повязывал вокруг шеи, как Фон. А-а-а… она, наверное, возьмет тряпку у соседей».

Монг тут же сообщил Фону, что больше не будет у него в помощниках, а станет сам стеречь машины. Фон сказал: «Ладно», — и прибавил, что если придет только одна машина, то он уступит ее Монгу. Видать, этот Фон — добрый малый. И вот в первое же воскресенье Монг, к своей великой радости, получил работу. Это был красивый белый лимузин, покрытый красно-коричневой пылью.

— Сколько берешь, малыш?

— Сколько дадите, дядя.

Монг крепко запомнил, что говорил в таких случаях Фон, хотя его так и подмывало попросить батов пять. Тогда бы он досыта наелся куриной лапши, той, что каждый день привозят на тележках.

— Присматривай хорошенько, слышишь? И чтоб протер дочиста!

Они приехали вдвоем, мужчина и нарядно одетая женщина с неулыбчивым лицом. Монг подождал, пока они пройдут, и со всех ног кинулся к бабке Фэнг.

— Бабушка, где же тряпка? Я уже сторожу!

«Интересно, где она прячет тряпку». Но бабка просто стянула с себя кофту, под которой была только чуть менее рваная рубашка. Вот это да! Однако Монгу уже некогда было задавать вопросы. Надо спешить, сколько промолятся хозяева автомобиля, неизвестно. Схватив бабкину кофту, он намочил ее под краном и принялся старательно тереть машину. Он прошелся тряпкой от капота до багажника, но только размазал пыль, и тут же на белой машине появились красно-коричневые потеки. Монг протер еще раз — грязи стало меньше. В это время раздался голос Фона:

— Теперь еще разок сухой! На вот мою!

Монг выхватил тряпку у товарища, и руки его снова быстро задвигались. Красноватые потеки стали понемногу исчезать. Монг не успел еще кончить, как на верхней ступеньке храма появились хозяева машины.

— Ну и жара, наверху хорошо, прохладно, а здесь просто пекло. Ужасно хочется пить! — зазвенел женский голос, и сердце у Монга заколотилось, руки от спешки задрожали. Работа еще не кончена, шаги все ближе, ближе, вот уже совсем рядом; теперь уже не успеть…

— О господи, да ты полюбуйся на машину! Вся в грязи, ты что это с ней сделал? — завопила дама, как на пожаре. Монг не смел поднять глаза, склонился к машине еще ниже, а руки задвигались еще быстрее.

— Ну, хватит, хватит. А чем это ты протираешь, малый?

— Какое это имеет значение. Обыкновенная тряпка, — брезгливо процедила сквозь зубы женщина.

— Ну, ладно, сколько тебе за работу?

— Ты еще платить хочешь? Ни в коем случае, да он своей грязной тряпкой всю машину измазал. За это платить? Тоже мне добренький нашелся!

Монг и головы поднять не смел, не то чтобы выдавить из себя слово. Сердце Монга сжалось в комочек.

Мужчина и женщина сели в машину, с треском захлопнули дверцу и умчались прочь. Ни единой монетки не вылетело из окошка. Монг вернул тряпку Фону, и в руке у него осталась только мокрая кофта бабки Фэнг.

Монг подошел к колонке, пустил струю посильнее и расправил под струей кофту, мучительно соображая, что же ответить бабке, когда та спросит, сколько он получил. Сказать «ничего» — можно, конечно, да ведь она сразу же спросит почему, а разве повернется язык сказать, что все из-за ее кофты. Да она эту кофту носит каждый день, а те ее тряпкой обозвали.

— Ой, да она стала как новая после стирки, ай да малыш! Ну, сколько дали?

— Целых три бата, бабуль, но я их уже истратил, — с утра ничего не ел!

— Правильно, малыш, кушай досыта, что ел-то?

— Куриную лапшу, бабушка, вот вкуснятина! — без запинки громко выпалил Монг. Стараясь заглушить бурчание в животе, Монг надулся воды, но все напрасно. Рядом с бабкиными пожитками желтели отличные бананы и, казалось, издевательски подмигивали Монгу. Знать бы заранее, так все бы и рассказал, как было, по крайней мере бананов бы поел, подумал Монг и решительно зашагал прочь, не преминув еще раз взглянуть с вожделением на аппетитно желтевшие бананы. Пожалуй, раньше вечера попросить неудобно, а сейчас только полдень.

Монг растянулся под тамариндом на каменных плитах и, уставившись на густую крону, слушал шелест листьев. Если б они были съедобны! Солнце не проникало сюда, ветерок тянул не переставая; шорох листьев сплетался с перезвоном колокольчиков на карнизе крыши в баюкающую мелодию. А как приятно прохладны плиты!

Монг закрыл глаза. Эти молоденькие листочки на самой макушке дерева, наверно, очень вкусные! Так бы и ел их, и ел бы всю жизнь…

В этот день зеленокрылым жукам пришлось разделить свой обед с Монгом.

Перевод с тайского В. Чурмантеева

Прозаик, литературовед, переводчик, публицист, общественный деятель, участник демократического движения Таиланда Кулап Сайпрадит отдал дань распространенному обычаю в литературных кругах Азии, как и Востока вообще, — он выступает под псевдонимом Сибурапа или Си-бурапха. У него очень сложный жизненный путь — с радостями и огорчениями…

Сибурапха родился в 1905 году в столице Таиланда Бангкоке. Еще совсем молодым пареньком он начал сотрудничать в газете «Прачачат», откуда, кстати, вышли многие таиландские литераторы. Потом он учился в Японии, что дало ему возможность ознакомиться с литературой и искусством этой страны.

В годы второй мировой войны Таиланд был оккупирован войсками милитаристской Японии. В стране был установлен жестокий режим. Сибурапха, развернувший патриотическую деятельность в подполье, неоднократно подвергался преследованиям со стороны оккупационных властей. Гонения продолжались и после войны: таиландские правители, сменившие японских, сходились с ними в одном убеждении — что Сибурапха, связанный с представителями международных демократических организаций, с деятелями национально-освободительного движения, «опасен» для Таиланда. Один из руководителей Всетаиландского комитета защиты мира, член Всемирного Совета Мира писатель Сибурапха был арестован и осужден на двадцать лет тюремного заключения. Судьбой Сибурапхи, с которым так вероломно расправилась таиландская реакция, были обеспокоены его друзья в Таиланде и за его пределами. В его защиту выступали многие национальные и международные организации: в Бангкок шла лавина протестов, и в конце концов власти вынуждены были освободить узника «под залог». В 1957 году Сибурапха в составе делегации таиландских писателей посетил Советский Союз, был участником Ташкентской конференции писателей стран Азии и Африки.

В последние годы жизни (Сибурапха скончался несколько лет назад) писатель работал над воспоминаниями, которые частично опубликованы в Таиланде, выступал с литературоведческими и публицистическими статьями.

Перу Сибурапхи принадлежат романы «Лицом в будущее» (издан на русском языке в 1958 г.), «Подросток», роман в письмах «Борьба за жизнь», несколько повестей и многочисленные рассказы, один из которых, «Дядюшка Пром с острова Лой», был также опубликован на русском языке.

Я. Хохлов

Айну сбивается с пути

Праздник воздушных змеев уже наступил, но змей папаши Тхонга все еще не был готов. Делать ничего не хотелось. Папаша Тхонг захватил с собой бутылку рисовой водки и уселся на галерее выпить чашечку в ожидании ужина. День был выходной, и Тхонг решительно не знал, как убить время после полудня. С ним всегда это случалось по выходным. Время от времени папаша Тхонг подходил к клетке с птицей и начинал барабанить пальцами по прутьям, стараясь привлечь внимание мирно ворковавшего белого голубя; когда это надоедало, Тхонг возвращался на свое место и громко окликал жену, которая чистила рыбу у дверей кухни. Завязывался разговор. Бывало, что, сидя на галерее и прихлебывая водку, папаша Тхонг мастерил что-нибудь.

В тот день после полудня папаша Тхонг, как всегда, хорошенько вздремнул, а проснувшись, вымылся и надел свой старый саронг, в котором не только гулял или принимал гостей, но даже иной раз и спал. Вещи в его доме не имели какого-либо специального назначения и свободно могли заменять одна другую, каждая годилась на все случаи жизни. Относилось это и к комнатам. Например, галерея, где папаша Тхонг обычно отдыхал и пил вино, могла служить столовой или гостиной, а если нужно — то и спальней, особенно в душные ночи…

Накануне папаша Тхонг получил жалованье и, решив порадовать жену, отдал всю получку ей. Жена Тхонга — матушка Нуан — была очень довольна; на радостях даже приготовила мужу закуску из соленой тыквы.

Пока он угощался, матушка Нуан присела рядом, чтобы поговорить немного о домашних делах. Речь, конечно, зашла и про Айну, их старшего сына. Недавно начались каникулы в школе, и он уехал на север — отдохнуть и поохотиться. При упоминании о поездке Айну глаза папаши Тхонга заблестели. С каждой чашкой этот блеск становился все ярче.

В словах папаши Тхонга была гордость: его сын отправился на охоту, точно молодой барин из богатой семьи!

Однако матушка Нуан вовсе не радовалась удаче сына.

— Не очень-то я верю, чтобы наш Айну смог выучиться и стать таким же, как эти сынки богачей! — проговорила она. — Его родители за всю свою жизнь никогда не выезжали из города, ни гор, ни моря не видали! Тебе вот не довелось побродить по лесу с ружьем! Целыми днями тяжелая работа и ничего больше! За последние десять лет даже в парке Лумпхини и то были всего лишь раз…

— Ох, Нуан, — усмехнулся папаша Тхонг, — так ведь это уж наша глупость виновата! Мы — люди темные, вот и жили, как звери в норе! А сейчас время иное. С каждым днем мир идет вперед, к прогрессу, к процветанию!.. Ну смотри, сколько теперь есть всякой всячины: и атомная бомба, и Организация Объединенных Наций, и еще много другого, о чем такие, как мы, наверно, и слыхом-то не слыхали… Да что там говорить, Нуан, возьми, к примеру, хоть нашу электрокомпанию! Пятьдесят лет назад она принадлежала иностранцам, а сейчас — государственная. Вот какие перемены! Процветание, прогресс!

Матушка Нуан была женщина неглупая: она тут же нащупала слабое место в рассуждениях мужа.

— А то, что по вечерам всегда темно и лампочки вечно гаснут, — это тоже прогресс?

Папаше Тхонгу нечего было возразить, и он ответил уклончиво:

— Ну, это не имеет отношения к тому прогрессу, о котором я говорю! Про освещение ты уж лучше у нашего начальства спроси!

Тут он снова опрокинул чашечку и, закусив, вернулся к Айну. В этом году Айну кончает школу и скоро будет сдавать экзамены в университет. Об этом папаша Тхонг грезит и во сне и наяву. Его сын поступит в университет! Он ждет не дождется того дня, когда сможет с гордостью сказать своим друзьям-трамвайщикам: «Мой сын сейчас на занятиях в университете!» Они-то поймут все с полуслова, он может и не добавлять своей любимой фразы: «Друзья мои, обязательно наступит день, когда мой Айну станет большим человеком!..» Да, пройдет всего несколько дней — и Айну получит разрешение держать экзамены. Ему и впрямь везет! И вот теперь он упросил отца отпустить его на север: отдохнуть и поохотиться вместе с одним школьным товарищем и его родителями. О, это очень важные господа! А у них так много влиятельных друзей!.. Айну сказал, что, кроме денег на дорогу да кое-какой мелочи для себя, ему ничего не понадобится: у этих людей он будет жить на всем готовом.

Папаша Тхонг был очень доволен и сразу дал согласие, безо всяких колебаний. Он верил своему сыну, верил в его удачу! Хотя, по правде говоря, такой случай представлялся впервые в жизни, и не только Айну, но и всей семье… К тому же предстояли все-таки дорожные расходы, да еще нужно было кое-что собрать для самого Айну. Конечно, деньги это небольшие, иные постеснялись бы и упоминать про такие жалкие гроши. Но ведь папаша Тхонг — всего-навсего вагоновожатый, для него это расход немалый! Он, правда, уже давно пообещал отправить сына за город, но это вовсе не означало, что у него уже отложена небольшая сумма! В самом деле, его жалованья едва хватало на то, чтобы прокормить семью: как ни жались, как ни старались экономить — всегда еле сводили концы с концами! И если бы не случай, пришлось бы матушке Нуан отдать Айну все свои сбережения, и то наверняка не хватило бы!

Надо вам сказать, что у папаши Тхонга нашелся благожелатель, который сочувствовал ему и обещал помочь. Старый Тхонг очень доверял этому человеку: что бы ни случилось, стоит ему только намекнуть — и нужная сумма находится! Так было и на этот раз. Папаша Тхонг наведался к своему благодетелю, рассказал о своих затруднениях и попросил денег в долг. Тот с готовностью исполнил просьбу.

Доброта и отзывчивость этого человека всегда трогали сердце папаши Тхонга. Ну, а матушка Нуан — та уверена была в одном: если уж Тхонг в своей прежней жизни[156] совершил добрые деяния, то теперь ему полагается награда за его добродетель. Так ведь учат буддийские монахи!

Благодетелем папаши Тхонга был судья, что жил по соседству. Всех удивляло: как столь важный господин знается с простым трамвайщиком! Однако судья всегда гордился демократизмом своих взглядов и вовсе не стремился скрывать свою дружбу с папашей Тхонгом. Он знал, что семья трамвайщика сильно нуждается, и не раз подумывал, как бы им помочь. Но до сих пор все не было подходящего случая. И вот от одного из соседей судья вдруг узнал, что у папаши Тхонга есть заветная мечта: он хочет определить сына в университет. Не каждый день услышишь такое!..

О будущем сына папаша Тхонг грезил и днем и ночью. Он хорошо понимал, какая тяжесть ляжет на его плечи: мыслимое ли дело — его сын будет учиться вместе с детьми важных и благородных особ! А уж где ему, бедному трамвайщику, тягаться с богачами? Придется тянуть лямку до последнего… Он уже прикинул, сколько должно пройти времени, прежде чем Айну закончит университет. Все эти долгие месяцы и годы он станет, как и прежде, трудиться, не разгибая спины; целыми днями все та же осточертевшая работа! А денег в семье не прибавится! Мысль об этом пугала папашу Тхонга, но он не мог от нее отделаться и все думал, ломал голову…

Судья уже давно заметил озабоченность папаши Тхонга. Едва ли суждено осуществиться мечтам его бедного соседа! Но все же судья не хотел расстраивать старика. Частенько, зазывая его к себе, судья хвалил его намерение, старался хоть немного успокоить и ободрить беднягу.

Похвалы и дружеское участие со стороны такого человека придавали папаше Тхонгу смелости. Когда же судья пообещал ему свою помощь, в случае если у сына будут денежные затруднения или семья останется без средств, папаша Тхонг окончательно воспрянул духом. Решимость его окрепла и сделалась твердой, как сталь. Айну обязательно поступит в университет, даже если ему, старому Тхонгу, придется работать круглые сутки!

Папаша Тхонг неплохо знал жизнь и умел разбираться в людях. Уж он-то на своем веку нагляделся на всяких — и на высших и на низших, и на ученых и на неграмотных. Ему казалось, что он безошибочно может оценить человека с первого взгляда. Уже давно папаша Тхонг укрепился в мысли, что никто просто так, задаром, помогать другому не станет. Неужели в мире найдется хоть один человек, который будет стараться ради кого-то, не надеясь на благодарность или ответную услугу? Разве что какой-нибудь монах, так и тот рассчитывает прославить свою добродетель! В жизни одно правило: «Никто не поступится своим ради ближнего!» Папаша Тхонг был твердо убежден в этом. Но после разговора с судьей его уверенность поколебалась: неужто мир переменился? Ведь судья как будто хочет помочь ему бескорыстно!

Бедные труженики вроде него — точно рыбы, выброшенные на песок: чтобы жить, надо действовать, самим пробиваться к воде! Прежде он не встречал сочувствия или поддержки у посторонних. И вот теперь ему попался такой человек… Вопреки своим взглядам на жизнь, сам папаша Тхонг был человеком добрым и отзывчивым. Сердце его хранило глубокую любовь к старшему сыну, к Айну. Эта любовь еще больше укрепляла его природную доброту. Только ведь папаша Тхонг был человек простой, что называется «без затей», таким нелегко выразить свои чувства. Ученостью папаша Тхонг похвастаться не мог: читать-писать умел — и то слава богу! Однако долгая работа трамвайщика оказалась для него своеобразным учебником, мудрым учебником жизни. Последние пятнадцать лет папаша Тхонг работал вагоновожатым. Эта служба сталкивала его со множеством разных людей. Он много всего повидал, наслышался всяких разговоров. Все это стало неотъемлемой частью его жизни. Он хорошо помнил лица мальчуганов, каждый день ездивших в его вагоне в школу. Теперь эти маленькие шалопаи, которых он когда-то утихомиривал, выросли, стали достойными людьми — скромными, вежливыми, а уж в учености-то, конечно, они могли с ним поспорить. Теперь его вмешательство больше не требуется! Иной раз он их даже почтительно приветствует. Что и говорить, все меняется!.. Сколько раз, бывало, он недосчитывался какого-нибудь старика, который всегда ездил в его трамвае, а потом вдруг узнавал, что тот уже умер…

Да, многое можно было увидеть с передней площадки моторного вагона. Изменились прежние лавки: некоторые пришли в упадок и закрылись; другие, наоборот, процветали, были переполнены товарами и покупателями. Каждый день он слушал, как пассажиры хвалили кого-нибудь, хвастались собственными заслугами, а то ругали хулиганов или поносили своих врагов. Ему приходилось выслушивать и справедливые слова, и явную ложь…

Ежедневно он наблюдал, как одни и те же люди, обгоняя друг друга, несутся к его трамваю; толкаются, кричат, стараясь первыми протиснуться в дверь. И это вовсе не потому, что они торопятся навестить тяжелобольную жену или спешат по иному срочному делу. О нет, все это только для того, чтобы захватить место и проехать сидя каких-нибудь пять-шесть минут.

Однажды папаша Тхонг заметил, как здоровенный детина, усердно работая локтями, протискивался вперед, чтобы поболтать с приятелем; при этом он так сильно толкнул беременную женщину, что та упала. Приятель его сошел на ближайшей остановке, крикнув на ходу: «Ну, пока, старина!» Папаша Тхонг в сердцах сплюнул прямо на рельсы. Он чувствовал, что если бы не сделал этого, то наверняка схватил бы «старину» за воротник и вытолкнул пинком из вагона…

Перебирая в памяти события минувших пятнадцати лет, папаша Тхонг невольно видел перед собой одни и те же картины: люди мчатся к трамваю, толкаются, чтобы войти первыми, с бою занимают места. Ехать всего несколько минут, но они спорят, даже дерутся из-за местечка поудобнее, точно собираются просидеть тут несколько суток. И так каждый день! Вот почему папаша Тхонг привык думать, что человек от природы завистлив и зол; всякий помнит лишь о себе. В этом мире надо жить, твердо усвоив одно: просить у людей — не то, что у самого себя! Ну, а коли все устроено именно так, то он, папаша Тхонг, может рассчитывать лишь на собственные силы…

Папаша Тхонг не помнил, когда ему в голову пришла мысль отдать Айну в университет. Ему казалось, что эта мечта поселилась в его сердце очень давно, может быть, еще до рождения сына. Окончив столичный университет, Айну получит самое лучшее в Таиланде образование. А вдруг он покажет себя таким усердным и способным, что удостоится государственной стипендии и сможет учиться за границей? Тогда уж его Айну наверняка станет человеком заметным, выдающимся. Но об этом папаша Тхонг боялся даже подумать: слишком уж все это было несбыточно.

Иным людям мысли папаши Тхонга могли бы, пожалуй, показаться просто бредом. На его жалованье даже прокормить семью — троих детей, жену и себя самого — дело нелегкое. Где уж там мечтать об университетах! Однако папаша Тхонг до боли в сердце любил сына и верил в него безгранично. Характер у старого Тхонга был твердый: он не из тех, кто позволяет каким-то «обстоятельствам» распоряжаться будущим его семьи. Своею судьбой он хочет управлять сам. И он добьется своего! Если пожертвовать отдыхом, не пожалеть сил на дополнительную работу, то, конечно, можно одолеть любые невзгоды. И вот после трудового дня, когда кончалась его смена на линии, папаша Тхонг отправлялся в типографию учиться печатному делу. Овладев этим ремеслом, он сделался ночным наборщиком; но работать в типографии каждую ночь папаша Тхонг не мог: целый день он простаивал на ногах в своем моторном вагоне, а у печатного станка тоже не присядешь! На здоровье папаша Тхонг никогда не жаловался, но и его силы начали сдавать. Во время ночной работы папашу Тхонга ни на мгновение не покидала мысль о том, что сын его может учиться, может стать образованным человеком… А денег по-прежнему не хватало. Папаша Тхонг старался откладывать что-нибудь от каждой получки, но ведь кроме повседневных расходов бывали еще и особые — например, во время болезни кого-нибудь из детей. В таких случаях обращались за помощью к Будде и добрым людям. Бронзовый Будда оставался холоден и безучастен. А кое-кто из соседей, к примеру хотя бы судья, соглашался поддержать папашу Тхонга в трудную пору.

Подобно многим людям своего сословия, папаша Тхонг пил, считая это лучшим отдыхом и развлечением. Трудно было бы его осуждать, ведь он работал так много и тяжело, заботясь о благе семьи. Всякий назвал бы его достойным отцом и мужем. Правда, воспитывать детей он не умел, да и не брался за это дело. Легко ли целыми днями на работе, сам едва читать-писать умеешь, где уж тут детей учить? В этом деле он безоговорочно доверял школьным учителям. Бывало, пропустит папаша Тхонг чашечки две-три, разойдется и держит речь перед сыновьями и дочерью:

— Хочу сделать из вас настоящих людей! Отец-то ваш неученый, многого не знает! Хорошенько слушайте своих учителей да запоминайте потверже! Главное — помнить, чему тебя учили! А уж отец всегда вам подсобит! Вот и будете людьми достойными, учеными! Не зря ведь я день-деньской маюсь на работе — все денежки на вашу науку добываю! Вы-то, как бы это сказать… собираете урожай, который выращен на моем поте! Н-да… воспитывать вас времени у меня нет, да и знаний маловато… И матушка ваша не много в этом смыслит! Вот выругать вас да отодрать за уши — это может, а больше-то — нет!..

При этих словах матушка Нуан хмурилась и ворчала, что этак дети и вовсе перестанут слушаться, а отец с Айну начинали громко хохотать.

В отличие от мужа матушка Нуан не очень-то доверяла школе. Она рассуждала по-иному: надо жить по средствам и детей учить так, как позволяет достаток. Уж лучше прикопить деньжат да отложить их на черный день, чем безрассудно выбрасывать их на какой-то там университет. Правда, матушка Нуан никогда не противоречила мужу и старалась не мешать его намерениям. Как-никак он трудится день и ночь, и все ради благополучия детей. Для другого бы дела стараться не стал! А уж тогда и ей, матушке Нуан, ничего бы не удалось прикопить: на жалованье трамвайщика не разгуляешься! Теперь же у нее были кое-какие сбережения. А главное — папаша Тхонг стал меньше пить! Такой перемены не ожидала даже матушка Нуан.

Пил папаша Тхонг давно. Бывало, после работы по дороге из парка обязательно заходит в маленькую китайскую лавочку в переулке: ну и, как водится, часа два сидит там с приятелями, шумит, горланит песни. Иной раз и до драки дело дойдет. И все же папаша Тхонг никогда не был завзятым пьяницей и, напившись, не буйствовал. Женам его приятелей доставалось куда больше, чем матушке Нуан. Однако раз на раз не приходился. Случалось, что вино оказывало свое действие, и папаша Тхонг орал во все горло, надоедал соседям. Бывало, выпьет в компании, а потом идет домой, пошатываясь, поет неприличные песни, смешит прохожих.

Но с того времени, как он поступил учиться типографскому делу и стал брать сверхурочную работу, матушка Нуан почувствовала, что мужу приходится слишком тяжело: работает, как каторжный, ни минутки свободной!

Тут-то он и стал напиваться. Но однажды вдруг будто что-то оборвалось: папаша Тхонг распрощался со своими дружками из винной лавки и позабыл про старые увеселения. Как-то раз он сказал жене:

— Айну не нравится, что я паясничаю в лавке у китайца. Не хочу, чтобы он стыдился отца. Ведь Айну прав: из-за меня и о нем будут дурного мнения.

Матушка Нуан не поверила своим ушам. Вот, значит, как сильна была любовь папаши Тхонга к своему Айну! Бывает, человек живет лишь для себя, помнит только о своей выгоде и тут способен на многое дурное. С папашей Тхонгом произошло обратное: он позабыл про все свои желания и привычки. Некая могучая сила взяла верх в его душе, — это была великая любовь, почти поклонение, которое заставляет человека жертвовать ради другого всем, даже собственной жизнью…

Матушка Нуан вовсе не радовалась тому, что Айну отправился на охоту. Она прекрасно понимала, что это развлечение сына куплено ценою многих бессонных ночей и сверхурочной работой отца. Однако матушка Нуан особенно не отговаривала мужа: она знала, что он живет сейчас в радостном ожидании — через несколько дней его сын должен поступить в университет. Все мысли папаши Тхонга были только об этом. Долгими вечерами, стоя у печатного станка, он представлял себе, как его сын, его Айну, с ружьем в руках бродит по лесам в компании молодых людей из благородных семейств. И в душе старика бурлила радость…

В тот полдень, с которого начался наш рассказ, папаша Тхонг, как обычно по воскресеньям, угощался вином и болтал с женой. Разговор вертелся вокруг приятной для него темы — о будущем Айну. У матушки Нуан тоже был довольный вид. Шутка ли, ведь сегодня папаша Тхонг сказал ей:

— Недалек тот день, когда я вышвырну эту бутылку в канаву, и она больше не вернется ко мне в дом! Айну говорил мне, что водку делают из всякого гнилья. Поэтому она сильно вредит здоровью… И даже сокращает жизнь. А я хочу прожить еще хоть немного, чтобы увидеть своими глазами, как мой Айну станет уважаемым и знаменитым человеком. Поняла, Нуан? Скоро я сделаюсь настоящим трезвенником! Полное воздержание…

С этими словами он взял чашку, налил ее до краев и залпом выпил. А затем грустно уставился на бутылку: на дне оставалось слишком мало! Вытерев рот рукой, он пробормотал:

— Увы, я так ее люблю!..

Прошло уже две недели, как Айну вместе с приятелем уехал отдыхать. Однажды в сумерки — папаша Тхонг только что вернулся с работы и даже не успел переодеться — в дом явился какой-то молодой человек и сказал, что он из центральной больницы. Ему велено передать лично господину Тхонгу, что его сын ранен выстрелом из винтовки и сейчас лежит в этой больнице.

— Ранен? — как эхо, повторил папаша Тхонг. Сердце его заколотилось так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. — Несчастный случай на охоте? — Он рванулся к юноше, но тут же замер.

— В больнице не говорили, что пострадавший ранен на охоте, — удивился посланный, — Просто полиция задержала контрабандистов, которые везли опиум с севера. А эти мерзавцы на станции в Лопбури[157] затеяли перестрелку. Двоих бандитов убили наповал, один тяжело ранен, а еще один — легко. Тяжелораненый — ваш сын… Он хотел поскорее увидеть родителей.

— Конечно, это недоразумение… Произошла какая-то ошибка! — убежденно проговорил папаша Тхонг. От сердца у него отлегло. — Мой Айну не мог связаться с этими людишками да еще участвовать в каких-то махинациях с опиумом… Нет, нет!.. Да знаешь ли ты, что через несколько дней мой сын станет студентом университета?

Когда матушка Нуан услыхала, что ее сын ранен, да еще тяжело, у нее не появилось ни малейшего желания расспрашивать, что да как. Мысли сосредоточились на одном: ее ребенку грозит смерть! Она подтолкнула мужа, схватила за руки младших детей, с недоумением глядевших на незнакомца, и все заторопились в больницу.

Войдя всей семьей в палату, они сразу увидели Айну. Он спал. Лицо юноши было бледно: он потерял много крови. Санитар велел им сидеть тихо и ждать, пока больной проснется. Папаша Тхонг молча опустился рядом с постелью, поглядел на любимого сына и тяжело вздохнул. Матушка Нуан глотала слезы. Оба малыша стояли, прислонившись к ее стулу и со страхом уставившись в лицо брата.

Папаша Тхонг тем временем поговорил с полицейским, медленно расхаживавшим у дверей палаты. Увы! Посланный не ошибся!

— Твой сын — не злостный преступник, он не стрелял в нас, — сказал конвойный. — Он лишь был с той шайкой! Да, не повезло ему, крепко получил! Вообще-то метили не в него… Мы, правда, нашли у твоего сына оружие. А ты ведь знаешь, что носить оружие запрещено законом… М-да… Но все-таки вина его не так уж велика. А вот тот негодяй, который начал стрельбу, — их главарь, он получил два заряда… Его счастье, что раны не смертельны… Ну, а твоего сына врач спасти не обещает.

Теперь папаша Тхонг узнал всю правду. Но поверить в нее он не мог. Возможно ли, чтобы его сын был заодно с этими проходимцами, принимал участие в их преступлениях? Значит, он плохо воспитал своего сына, значит, и образование ему не помогло?! Папаша Тхонг был в смятении. Столько сил положено — и все понапрасну! Он хотел сделать сына выдающимся человеком, а его Айну окунулся в такую грязь!

— Папа! — сквозь сон тихо позвал Айну.

Матушка Нуан всхлипнула. Ее муж не шевелился. Когда же губы Айну чуть слышно прошептали «мама!», она мигом бросилась к сыну. Она припала к краю постели и положила свою дрожащую руку на разгоряченный лоб Айну. Айну очнулся и попросил пить. В нерешительности папаша Тхонг приблизился к постели сына. Дети, дрожа от страха, стояли позади отца. С трудом Айну приоткрыл глаза. Взгляд его, выражавший усталость и раскаяние, встретился со взглядом отца. И тут сердце папаши Тхонга сжалось.

— Айну, сынок, — голос отца дрогнул, — ты ведь не виновен! Они ошиблись…

В глазах Айну стояли слезы. Он силился что-то сказать. Отец удержал его.

— Не надо говорить, Айну, я все знаю!

Спустя два часа больному стало немного лучше. Почувствовав себя чуть бодрее, Айну откровенно рассказал отцу, что с ним стряслось, что заставило его свернуть с прямой дороги…

Как-то раз, возвращаясь в автобусе домой, он случайно услышал разговор двух женщин. Муж одной из них совершил какое-то преступление и сидел в тюрьме. Айну заинтересовался и стал прислушиваться. Арестованный был ответчиком по делу о крупном хищении золота. Эта кража некогда взбудоражила всю столицу; к тому же обвиняемый был офицером полиции. Теперь этот человек уже отбывал тюремное заключение. Женщина, казалось, вовсе не искала оправданий поступкам мужа. Настроена она была весело и тут же рассказала собеседнице, что за дело взялись верные друзья ее мужа. Теперь уж нет причин для беспокойства…

— Ты ведь понимаешь, это дело нешуточное! — говорила жена осужденного. — Не тысячами и не десятками тысяч пахнет! Богатство огромное, в несколько миллионов. Кому не захотелось бы рискнуть? Ну, а что касается тюрьмы, то тут нам просто не повезло… Да мы не отчаиваемся… Вообще-то там ничего, удобно! Живет он с комфортом, кормят хорошо. На процессе господа чиновники не очень строго подошли, ведь это не политическое дело! Ну, их, как водится, поблагодарили, никто в обиде не остался: денег-то у нас теперь много! И из тюрьмы можно рай сделать… Срок небольшой, всего несколько лет. А когда его освободят — мир снова наш! С деньгами не пропадешь!..

Слова этой женщины, точно паутиной, опутали мысли Айну. В душе его все смешалось, словно какой-то демон поселился там. Айну пробовал бороться с этим демоном, но страшная сила заблуждения с каждым днем все крепче сжимала юношу в своих тисках. Многое из услышанного манило его. Он вспоминал, что такой-то и такой-то известный человек самым гнусным образом прошелся по дорожке беззакония, чтобы обогатиться; и вот эти люди постепенно добились желаемого: жизнь их стала обеспеченной, привольной; окружающие их почитают…

Айну постоянно читал в газетах, что сильные мира сего занимаются контрабандой опиума. Вот уж поистине недостойное, бесчестное занятие! Разве могут такие люди считаться благородными и почтенными? Однако все эти господа пользовались всеобщим уважением и оставались полноправными и весьма почитаемыми членами общества! Так в душу Айну закралось сомнение. Он стал серьезно задумываться над тем, что ему говорили в школе. Тут что-то не так! Когда он завел знакомство с детьми богатых и знатных родителей, он понял, что для них большие расходы, крупные денежные затраты — сущие пустяки. И их отцам не приходится столько работать, сколько его отцу. Разве они когда-нибудь устают так, как папаша Тхонг после двух смен на линии и у печатного станка?.. Айну был сыном бедняка и постоянно испытывал из-за этого унижение и стыд. Как ему хотелось быть таким же богатым и сильным, как сынки денежных тузов! Воображение рисовало заманчивые картины тех благ, которые сулит богатство.

И вот пришел день, когда он стал на путь жульничества. Однажды какой-то приятель предложил Айну вступить в компанию, занимавшуюся тайной перевозкой опиума.

— Немного риска — и все. С нашим хозяином не пропадешь! У него голова что надо! Все продумано до мелочей. При каждой удачной операции будешь получать кругленькую сумму!..

И тут слова той женщины, подслушанные в автобусе, — «мир будет наш!» — снова зазвучали в ушах Айну. Колдовская сила увлекла его с прямого пути на черную тропу преступления…

— Но когда раздался выстрел и я упал, мне вдруг стало так легко, точно свалилась тяжесть, давившая мою душу… Вот я и вернулся к вам… Мне так хотелось повидать всех вас перед смертью… — Айну начал задыхаться. — Знаешь, папа, — зашептал он, — я ведь сделал это не только для себя… Я думал помочь и тебе, папа. Мне было жаль вас всех… Я знаю, ты много работал, чтобы мы могли учиться… Так всю жизнь… А тут уж и старость… Ох, папа, как я хотел помочь тебе!.. Вот и нашел выход, ведь многие точно так же… Даже люди известные… Они ведь не боялись наказания… А вот я наказан… Как мне жаль тебя, папа… твоих надежд… Ты ведь думал, что я… стану большим человеком, опорой семьи… Нет мне прощения… Не смыть греха с души.

Папаша Тхонг плакал. Слезы капали на лицо Айну. Тот улыбнулся и затих.

Спустя два дня Айну покинул наш мир. Мир, где все слишком запутано, чтобы он мог понять хоть что-нибудь. Так жертвой алчности и обмана пала юная жизнь, безвинно погибла в обществе, где властвуют зло и порок!

Перевод с тайского Ю. Осипова