Измена. Не могу простить

Глава 4

Я мерила шагами квартиру. Не металась, не билась головой о стену. Но, охватывая себя руками, будто мёрзла, чувствовала дрожь.

Я полна им до сих пор. Здесь его запах поселился — быстро, и жаль, что ненадолго.

Я теперь буду обожать диван, на котором мы любили друг друга, буду ходить и касаться пальцами тех мест, где, как мне кажется, прошлись его руки…

Это ненадолго, я знаю, но пока всё свежо, могу себе позволить маленькие слабости. Их у меня до смешного мало.

Девочка из плохой семьи привыкла довольствоваться малым. Может, поэтому я сейчас не очень возмущена, что и мужчину, который въелся под кожу, засел занозой в сердце, я разделила с другой. С той, что гораздо счастливее меня и выйдет за него замуж.

Я помню всё, до мельчайших подробностей. Может, это особенность моей памяти, а может, потому что у сердца и души гораздо больше потайных ящичков, чтобы хранить эмоции и воспоминания.

У меня, как в кино: монтаж. Между жизнью ДО и ПОСЛЕ — чёткая линия.

Я плохо помню, что было до моих одиннадцати лет. Я не помню отца, хоть он у меня был. Ничего не отзывается. А ведь он ушёл, когда мне было около семи, значит хоть что-то должно было бы остаться.

Зато вспышками отпечаталось, что мать начала пить, приходила в беспамятстве. И всё казалось: пройдёт, выровняется, она очнётся.

Она и очнулась в итоге. Но только лишь затем, чтобы перекроить нашу жизнь на свой лад и вкус.

Мама вышла замуж. Мне было десять. Я уже тогда была заброшенным ребёнком с вечно голодными глазами, плохо одетая, беспризорная.

Я шлялась по улицам, когда дети моего возраста мирно спят в постельках или смотрят мультики.

Я плохо училась, потому что до меня никому не было дела.

Я рано повзрослела, потому что приходилось хоть как-то держать на плаву наше с матерью жильё. Я познавала этапы взросления слишком рано: училась стирать, готовить что-то нехитрое, потому что мать не заботилась об этом совершенно.

Я не помню, какой мы были семьёй, когда с нами жил отец. Но, может, поэтому он мать и бросил, что она не умела? Не хотела? Я только точно знаю: она не употребляла тогда совершенно. Что-то такое светлое осталось в душе, что пахло свежим хлебом, смехом, чистыми простынями и сытым урчанием холодильника. Кажется, мы любили собираться на кухне. И, кажется, мать неплохо готовила…

Куда всё это исчезло? И как за короткий срок она превратилась в совершенно другую женщину?

Появление в доме тогда ещё не отчима я тоже помнила. Чужой запах. Огромная гора мускулов.

Он, наверное, был по-своему красив. Какой-то дикой первобытной красотой. Эдакий самец, бык-производитель, чемпион. Правда, арены ему не хватило, а поэтому он оказался в роли непризнанного гения где-то на задворках жизни.

Чуть моложе матери, он был не совсем пропащим как бы, и не понятно, что их связало. Возможно, всё та же пагубная привычка: отчим не дурак был выпить, но не до беспамятства, не до потери пульса. И мать с ним стала другой.

Наверное, тогда это меня порадовало: она очухалась. Пришла в себя. Стала хоть как-то заниматься домом, сменила работу. Но всё остальное всё равно не радовало. Они нередко вместе закладывали за воротник, потом шумно скандалили, не менее шумно мирились, уже в спальне.

Не для детских ушей. Не для детских глаз. Но я особо никого не заботила. Как приблудная собачонка, что вечно сидит в углу и терпеливо ждёт подачки. Минимум заботы, минимум внимания. Но я и тому была рада.

Чуть лучше одежда. Чуть лучше успехи в школе. Чуть меньше беспризорности. Теперь я по вечерам сидела дома — так решил он. Антон.

Я не звала его никак. Ни дядя, ни, тем более, папа. Я старалась не попадаться ему на глаза. Что-то, наверное, уже тогда пугало меня в нём.

Где-то через год после того, как он поселился у нас, Антон заявил.

— Переезжаем! — и стукнул кулаком по столу.

Оказывается, где-то там, он получил «наследство» — жильё, доставшееся ему от бабки, что преставилась с месяц назад.

— Продаём эту халупу и — к новой жизни! — иногда его пёрло, и тогда он выдавал пафосные фразы, которые шли ему, как приталенный пиджак. Как раз в его духе и стиле.

Я тогда ещё не знала, что закончился мой период ДО. Но это ПОСЛЕ ещё меня пугало. Пахло неизвестностью, разило страхом.

Здесь, в городе детства, всё знакомо. Пусть плохое, но своё. Эти стены, школа неподалёку, какие-никакие друзья. С натяжкой так можно было назвать двух-трёх человек, с которыми я всё же общалась.

А то, что ждало меня за поворотом, — непонятно, и от этого становилось трудно дышать.

Мы уезжали в неизвестность. Бодро лыбился Антон. Нервничала мать, а я… старалась не мешаться под ногами. Сидела тихо, как мышь, пялилась в окно поезда.

Я помню, как звенела в голове пустота, перекатывалась шариками. Кажется, я даже не плакала. А, может, чуть-чуть. Совсем немного. Тихо, чтобы никто не видел и не знал.

Был знойный августовский день, когда мы сошли с поезда. Перрон полон людей. Какие-то бабки продавали пирожки, что пахли вкусно жареным тестом и капустой. Кажется, Антон купил их и угощал. Потому что я помню это запах — очень домашний и сытный.

До доставшейся в наследство квартиры мы ехали на такси — неимоверный шик, о котором я и мечтать не смела. За окнами проносился город — зелёный, но словно припыленный и уставший от жары.

Дом, к которому мы приехали, был старым. Не исторический памятник, но уже бывалый ветеран из прошлого столетия, знававший когда-то и лучшие времена. Мне показался он тогда каким-то заброшенно-неухоженным.

— Прошу! — почти галантно распахнул отчим двери, обитые древним дерматином.

Он тогда буквально раздувался от гордости. Было бы из-за чего.

Из квартиры разило пылью и старостью, какой-то безнадегой и лекарствами.

Помнится, я тогда даже попятилась, но взрослым, наверное, было всё равно. Антон кичился, мать устала.

— Эх, заживём! — гоготнул он весело и всей тушей рухнул на металлическую кровать с бубенчиками.

Сетка жалобно вздохнула и не выдержала его напора — провалилась. Антон матерился и гоготал, как сумасшедший.

— Ну, бабка! Подосрала даже после смерти!

Ему было весело. Ему всё нравилось, а я… не знала, куда себя приткнуть.

Всё чужое. Всё не по душе. Но кому нужна была душа одиннадцатилетней девочки?

Взрослые взращивали грандиозные планы на жизнь, в которую я, как всегда, не очень вписывалась. Стены сменили и надеялись на лучшее. А лучшее так и не пришло.