Изменник

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Утро было свежим, солнце ярким, а небо голубым. На улицах Белграда царило лето. Под зонтиками уличных кафе сидели по-летнему одетые люди, звучала музыка, катили потоки чистеньких автомобилей.

В 9:47 от дома АПН в центре Белграда отъехал синий «опель-омега» с дипломатическими номерами. На заднем сиденье машины лежала профессиональная видеокамера и свернутое вокруг древка белое полотенце. «Опель» катился по улицам респектабельного, европейского города на север, к выезду на магистраль «Белград — Загреб»… «Опель» ехал на войну. За рулем сидел специальный корреспондент первого канала телевидения СССР Виктор Ножкин, на правом сиденье расположился оператор — Геннадий Курнев. Звучала музыка из магнитолы, воздух втекал в приспущенные стекла, все светофоры давали «зеленый»…

Спустя двадцать минут «опель» выскочил из города. На контроле Виктор заплатил пятнадцать миллионов динаров за проезд по магистрали, и машина, стремительно набирая скорость, рванулась на север.

— Вперед, — сказал Курнев, — на баррикады!

Он закурил, вставил в «пасть» магнитолы кассету и откинулся в кресле. Из динамиков зазвучала гитара и мужской баритон запел:

На поле танки грохотали,

Танкисты шли в последний бой…

«Опель» легко обогнал две здоровенных фуры, перестроился в правый ряд.

Виктор Ножкин посмотрел на часы, на дорогу, на своего оператора и сказал:

— Песня, конечно, хорошая. Но сейчас будут новости. Давай-ка, Гена, послушаем последние сводки… что там?

Геннадий нажал клавишу, песня оборвалась, кассета выскочила наружу. Сразу зазвучал голос диктора:

— Нынешней ночью в районе Костайницы Сербской продолжался артиллерийский обстрел. Мощным артиллерийским и минометным ударом уничтожены две огневые точки хорватов и один бронетранспортер…

— Значит, — сказал Виктор, — район мы определили правильно: Костайница… Думаю, что вот-вот сербы начнут наступление.

Диктор продолжал говорить о потерях, «опель» летел на север, о лобовое стекло бились насекомые, оставляя на нем маленькие кляксы… Курнев снова утопил кассету в магнитолу:

…Четыре тру-упа возле та-анка

Украсят утренний пейзаж…

Чем дальше «опель» уходил от Белграда и приближался к Костайнице, тем реже становился поток автомобилей, тем чаще встречались следы войны. Стояли в поселках сожженные и разрушенные дома, смотрели пустыми, без стекла, окнами. На обочинах и в кюветах лежали изувеченные автомобили, подбитая бронетехника. В полях лежали тысячи невидимых мин. Снимать их было некому, поэтому многие поля стояли неубранные… Было очевидно, что урожай на них погибнет. Бессмысленная и невероятно жестокая балканская война уродовала лицо Югославии. Покрывала его воронками — чудовищной оспой воины. Народы, десятилетиями мирно жившие рядом, сросшиеся, как сиамские близнецы, казалось, обезумели. В самой благополучной из всех стран бывшего соцлагеря появились тысячи, десятки тысяч бездомных и

беженцев… стелился над Югославией смрад, росли кладбища, отпевали в сербских церквах и хорватских костелах стариков, детей, женщин… «Опель» ехал на войну.

Через два часа он был уже в прифронтовой полосе. Курнев развернул и выставил в окно флаг — над машиной упруго вытянулось белое полотнище с буквами TV.

На блокпосту у Костайницы «опель» остановили бойцы сербского ополчения. Они были неб?иты, в камуфляжных куртках, с автоматами Калашникова. В покрасневших от недосыпа глазах пряталась усталость. Старший равнодушно изучил документы, махнул рукой: проезжайте, и добавил:

— Куда вас, к черту, несет? Беды на свою задницу ищите, братушки?

— Работа у нас такая, брат, — ответил Виктор.

— Ну смотрите… хорваты простреливают дорогу вдоль и поперек. И на флаг ваш не посмотрят…

— Да ладно, не в первый раз.

— Ну смотрите, вам видней. Удачи, братушки.

— И тебе удачи, брат.

«Опель» въехал в Костайницу. Город казался мертвым, его жители прятались за стенами домов, поклеванных пулями и осколками, висел в воздухе запах гари, по тротуару бежала, поджав хвост, серая собачонка… Вдали безмятежно голубели горы.

Геннадий вытащил из футляра камеру, приготовился снимать. Виктор кивнул в сторону открытой кафушки с одиноко скучающим хозяином у дверей:

— Ну что, Гена, хлебнем кофейку или сразу за работу?

— М-м… давай за работу.

— О'кей. С кого нынче начнем — с сербов или с хорватов? — Геннадий вытащил монету:

— Сейчас прикинем. Орел — сербы, решка — хорваты.

Щелчком большого пальца он подбросил монету. Вращаясь, бросая блики, монетка подлетела вверх… замерла и упала в ладонь Геннадия Курнева. Выпала решка.

Солнце садилось, и тени становились длинней. В небо уходил черный дымный след, а запах гари был совсем невыносим… «Опель» горел уже два часа, вместе с ним горели тела.

Потом, когда огонь сожрал все, что мог, и гореть стало уже нечему, дым прекратился. Черный остов автомобиля стоял на голых дисках. От него шел жар и смрад сгоревшего мяса. Остов слабо курился и силуэт гор слегка дрожал в потоке горячего воздуха над останками машины… Когда солнце почти совсем ушло за холмы, к «опелю» подогнали старый трактор «Беларусь» и тракторист с испуганным лицом прицепил машину тросом. С металлическим скрежетом убитый автомобиль потащился за трактором.

Страшный «автопоезд» уехал, а на асфальте осталось черное четырехугольное пятно. Солнце село, на Балканы опустилась ночь.

После всенародного прослушивания в августе 91-го «Лебединого озера» Советский Союз изменился мгновенно и необратимо. Дебильно-дилетантский переворот, затеянный Янаевыми-Павловыми-Крючковыми, провалился. Ум, честь и совесть нашей эпохи, она же — КПСС, ушла в небытие. Всего несколько месяцев оставалось до развала СССР… Впрочем, в августе никто еще об этом не подозревал. Даже сами убийцы Союза.

…На броневичок вылез Ельцин. Кепки, как у Ильича или Лужка, у него не было. Зато из нагрудного кармана пиджака торчал Шурик Коржаков, сложенный в виде носового платочка. У подножия броневичка терся известный виолончелист, без виолончели, зато с АКМ. Восторженная толпа внимала… тогда мы еще не знали, что Ельцин умеет не только цицеронить, но и дирижировать. Наверно, виолончелист научил… По ящику каждый день показывали, как срывают с пьедестала Железного Феликса. Каждый день показывали лицо новой, свободной России. Оказалось, что это лицо мадам Новодворской — юное, одухотворенное и прекрасное…

— А где ты был девятнадцатого августа?

В кремлевских кабинетах пили не просыхая, рвали партбилеты, стрелялись… Стрелялись редко. В подавляющем большинстве профессиональные коммунисты вдруг осознали всю гибельность коммунистического ига и присягнули демократии. То есть совершили гражданский подвиг.

— А где ты был девятнадцатого августа?

— Пиво пил!

— О-о! Это тоже гражданский подвиг.

…Скоро, очень скоро все переменится. А пока Москва жила в состоянии послепутчевой истерии, вседозволенности, в ожидании манной каши, которая вот-вот повалит с неба… знай мешки подставляй! Вовсю шел процесс братания ментов с братвой. Собчак получил из химчистки свой клетчатый спинь-жачок, Руцкой заказал щеточку для усов. Павлов в «Матросской тишине» подумал, что не довел дело до конца: обменял только стохи и полтинники… А вот если бы поменяли еще рубли и трехи… тогда, да… тогда, конечно…

Начинался Большой Пир Мародеров.

Студийные часы показывали полвторого ночи, эфир подошел к концу… Каждый выход в прямой эфир — та еще нагрузка. В чумовые послепутчевые дни напряжение возросло на порядок. А может, на два порядка.

Ведущий популярной передачи «Взор» Владимир Мукусеев посмотрел на часы и произнес заключительные слова:

— Спасибо, что вы были сегодня с нами, друзья. Через неделю мы встретимся с вами снова… До свидания.

Погасли юпитеры, после их яркого света показалось, что в четвертой студии наступили сумерки. Владимир отцепил клипсу микрофона, откинулся на спинку кресла. Он ощущал сильную усталость. Болела спина — память об афганской командировке. Ассистентка Леночка принесла стакан холодного сока.

— Спасибо, Леночка.

Она улыбнулась и отошла. Сок сейчас был очень кстати. Владимир пил его, вспоминал, как однажды делал репортаж из Псковской области. Было очень жарко, они постучали в деревенский дом и попросили воды. Сухонькая, с темным лицом старушка вынесла им холодного молока… — «Пейте, ребятки, пейте, — говорила она. — Молочка-то холодненького выпьешь — как боженька босичком по горлышку пробежался»… Он пил молоко, запрокидывал голову, и солнце било в глаза.

Это было сто лет назад, в другой стране и другой жизни.

— Как боженька босиком, — негромко сказал Владимир. Снова подошла Леночка, посмотрела влюбленными глазами, произнесла:

— Владимир Викторович, вас к телефону… Какая-то женщина звонит уже второй раз. Первый раз прямо во время эфира вас требовала.

— Что за женщина?

— Не знаю, она не представилась. Говорит, что у нее что-то очень важное.

— Ну, раз очень важное… — Владимир встал, мгновенно ощутил острую боль в позвоночнике… а, черт! Хочешь не хочешь, а идти к эскулапам все равно придется… Он стиснул зубы, чтобы не показывать, как сильно его прихватило, и подошел к телефону:

— Алло.

— Вовка! Это ты, Вовка? — произнес в трубке взволнованный женский голос. Он сразу узнал этот голос:

— Галя?… Галка! Что-то случилось, Галка?

— Виктор пропал, Вовка.

Смысл слов еще не дошел до него, но интонация, тревога в голосе Галины — жены Виктора Ножкина — уже передалась ему по невидимым, нетелефонным каналам… В нескольких метрах вяло переругивались о чем-то оператор с осветителем, смотрела с маленькой женской ревностью влюбленная Леночка. А тревога уже вошла в него, и шершавые пятки бога обожгли гортань.

— Виктор пропал, Вовка… Ты слышишь? Он пропал.

Так он узнал об исчезновении Виктора.

Мукусеев возвращался домой по ночной Москве. «Волга» ехала по плохо освещенным улицам с неровным асфальтом, мимо спящих домов и разномастных «кооперативных» ларьков… В них почти открыто продавали низкопробный спирт и разворованную «гуманитарную помощь». Торговлю охраняли менты и бритые гоблины в самопальном «адидасе».

Те времена, когда иностранцы восторгались безопасностью ночных прогулок по Москве, давно прошли. Ночная Москва стала опасна, смертельно опасна. За год количество убийств выросло вчетверо. Количество краж и грабежей вообще не поддавалось учету. Разборки между группировками стали огнестрельными, а Моссовет и ГУВД весь год вели войну вокруг кандидатуры начальника московской милиции… город жил в состоянии страха.

Усталый тележурналист Владимир Мукусеев ехал после эфира домой… ему тоже было страшно — он думал о звонке Галины. И о пропавшем в Югославии Викторе.

С Виктором он познакомился давно, в конце семидесятых, когда был еще студентом и даже предположить не мог, что будет работать на телевидении. Владимир не был профессиональным журналистом — окончил Бонча в Питере… Уже тогда чувствовал, что работа на заводе или в НИИ — не его путь.

А шла эпоха — люля-бубенчики! Портвейн с утра, очередь за «докторской» по 2 р. ЗО коп. за кэгэ, анекдоты про чукчу, Петьку с Василь Иванычем и, конечно, дорогого Леонида Ильича Брежнева лично… И даже стихи:

Если женщина красива и в постели горяча,

В этом личная заслуга Леонида Ильича.

Комсомольские собрания, Ленинские субботники, исторические решения съездов и форумов… Григорий Васильевич Романов в шляпе на трибуне перед Зимним… похмелье… Бродский, Ахматова, «Мастер и Маргарита» только в самиздате, из рук в руки, из-под полы.

Похмелье, похмелье, похмелье… тоска! Желание чего-то большего. Желание Слова, Свободы. И — отдушина в виде КВН. Легальная возможность умеренно поерничать, вслух заявить о себе. На КВНе он и познакомился с ребятами-телевизионщиками, прикоснулся к чуду ТВ. И осознал, что хочет сам — своими руками и мозгами — делать это чудо.

Впрочем, это казалось совершенно невозможным… Но в семьдесят восьмом году победил на всесоюзном студенческом конкурсе «Салют, фестиваль» и неожиданно для себя поехал с молодежной делегацией на Кубу. После этой поездки получил предложение работать на центральном телевидении. Это было почти невероятно! Невозможно!… Он долго не мог прийти в себя, а когда все-таки осознал, что произошло, сказал бессмертную фразу О. Бендера: «Сбылась мечта идиота!»

До самого переезда в Москву, до получения корочек Гостелерадио СССР, ходил окрыленный, счастливый, сам себе не верил. Казалось, что все это сон, сказка про Золушку, что все это происходит не с ним, а с кем-то другим — умным и талантливым, который действительно этого достоин, а его, выпускника Бонча, пригласили по ошибке, по некоему недоразумению, но скоро это недоразумение разъяснится и ему скажут: извините, ошибочка вышла… желаем вам успехов в народном хозяйстве.

Никакой ошибки, однако, не было. Пригласивший его Виктор Ножкин (он в ту пору был уже спецкором и заместителем секретаря парткома ГосТР по идеологии) безошибочно разглядел в Мукусееве перспективного тележурналиста.

Очень скоро пришло понимание, что мир советского ТВ — мир косности и цензуры, его апофигей — «А ну-ка, девушки!», а КВН — верх свободомыслия. Но другого ТВ просто-напросто не было… и если ты хочешь делать «чудо телевиденья», то можешь делать его только здесь.

…И все-таки, все-таки, все-таки это была чудовищно интересная и захватывающая работа. И если бы в «демократическом» девяносто первом у Мукусеева спросили: а не жалеешь, Владимир, о своем выборе? -он бы ответил: нет, не жалею.

По— настоящему с Ножкиным, они подружились в Афгане. Шел 86-й, страна ждала перемен… и вела затяжную, бессмысленную войну в Афганистане. Войну называли «исполнением интернационального долга». Из Афганистана возвращались психопаты, герои, инвалиды и гробы. Страна узнала выражение «груз 200»… Владимир рвался в Афган, рвался посмотреть своими глазами, что же такое там происходит. Он несколько раз пытался пробить командировку в Афганистан, но каждый раз его заворачивали. Однажды он заговорил на эту тему с Виктором. Ножкин выслушал, ничего не ответил, но через три дня позвонил, сказал: летим в Афган. Вместе будем фильм делать… Сказал -и рассмеялся.

…Колонна шла по реке. Рек в Афгане мало, а те, что есть — мелкие. Если вдруг встретится глубина метр — считай, омут. Колеса БТР разгоняли волну, бойцы сидели на броне, жарило солнце, в воде были видны желтые, обкатанные камни. Иногда среди камней оказывались плоские итальянские мины. Они тоже были желтого цвета и разглядеть их в потоке, среди камней, было невозможно. По речкам ездили потому, что на дорогах (вы знаете, что такое афганские «дороги»?) мин было еще больше… Палило солнце, бэтээры, похожие на огромных водяных жуков, ползли по реке. За ними тянулся черный выхлоп с запахом солярки. Владимир и Виктор сидели вместе с бойцами на броне четвертой в колонне машины.

В ста пятидесяти метрах впереди с грохотом взметнулся вверх столб воды, встал на попа головной жук. С его брони разлетались в стороны фигурки в хаки и шляпах, водяной столб сиял на солнце так, что резало глаза. Он был очень красив, в нем сверкала радуга… Все замерло — радуга, столб, БТР… время остановилось. Потом БТР медленно-медленно упал вниз, сверху на него обрушились тонны воды. Радуга погасла.

Ножкин закричал: «За мной!» — и, спрыгнув с брони, побежал к берегу. Владимир с секундной заминкой тоже спрыгнул вниз. На груди у него висел тяжеленный профессиональный магнитофон «Награ», в руке — кофр с кинопленкой… Он спрыгнул, взметнул фонтаны брызг… Прыжок с грузом, с двухметровой высоты брони, отозвался легким уколом в позвоночнике, но Владимир не обратил на это внимания, побежал к берегу.

— Куда? — закричал сзади командир взвода старший лейтенант Мотыль. — Куда, идиоты? Весь берег в минах! Подорветесь к е… матери!

Владимир остановился… А Витька уже бежал по берегу к месту трагедии с треногой для кинокамеры на плече.

— Подорветесь к черту! — надсадно кричал Мотыль. До берега было всего полтора метра. Владимир вздохнул и рванулся вперед. Он бежал и ощущал каждое свое соприкосновение с землей. Бухало сердце, а в голове тоненько пульсировал страх. Он физически ощущал вес своего тела, отягощенного магнитофоном, бобинами пленки и бронежилетом. Ему очень хотелось стать невесомым, парить над землей. Ему было стыдно за свой страх и очень противно от того, что он пытался ступать в те места, где обозначались мокрые следы Виктора… А Виктор бежал и, кажется, совсем не думал об итальянских и израильских гостинцах в афганской земле… Или все-таки думал, но гасил страх?

Они провели в Афгане больше месяца, отсняли километры пленки и сделали свой фильм. А потом пять раз переделывали его, вырезая по требованию цензора все то, что могло хотя бы полунамеком приоткрыть правду об Афганистане и «интернациональном долге». Они матерились, резали и монтировали, монтировали и резали, они пытались спасти фильм, донести до зрителя хотя бы крупицы правды… фильм все равно лег на полку.

Вот там, в Афганистане, Владимир и Виктор и стали друзьями… и оба запомнили маленькую радугу в водяном смерче, и вставший на попа БТР, и свой бег по заминированному берегу безымянной речушки…

Владимир подъехал к дому, заглушил двигатель и некоторое время сидел неподвижно. В ушах звучал Галин голос: «Виктор пропал, Вовка… Ты слышишь? Он пропал».

Владимир поднял стекло, вытащил ключи из замка зажигания и сделал движение, чтобы вылезти из машины — позвоночник прошило раскаленной иглой.

Первое официальное сообщение об исчезновении Виктора и Геннадия прозвучало в вечернем выпуске программы «Время». Сначала диктор рассказал о новых назначениях в правительстве СССР и руководстве Москвы — в те дни победители праздновали победу над путчистами и постоянно делили портфели. Потом про стихийный бунт в ИТК в Мордовии. Потом про не правильную политику лидера Ичкерии Джохара Дудаева… И, наконец, он сказал:

— Тревожное сообщение пришло к нам из Югославии. Двое наших товарищей — журналист Виктор Ножкин и оператор Геннадий Курнев — пропали в районе боевых действий между сербами и хорватами. Это произошло первого сентября, во время выполнения нашими коллегами редакционного задания. С тех пор никакой информации о Викторе Ножкине и Геннадии Курневе не поступало. Обстановка в районе сербско-хорватского конфликта продолжает оставаться весьма напряженной, поиски там весьма затруднены. Однако советское посольство в Югославии, наши коллеги из разных стран мира и правительство Югославии сразу же приняли все возможные меры к розыску.

На экране возникла сильно упрощенная карта бывшей Югославии, потом фотографии Виктора и Геннадия, потом кадры их последнего репортажа, снятого 28-го августа и переданного в Москву накануне их следующей «прогулки» на фронт…

Диктор лгал — никто не предпринимал никаких «мер к розыску» до тех пор, пока не забила тревогу Галина Ножкина.

Владимир смотрел кадры последнего репортажа, видел Витькино лицо, слушал его голос и думал: неужели, действительно, это последний репортаж? Верить в это не хотелось. Невозможно. Он попытался отогнать эти мысли, задавить их… Он сосредоточился на картинке, но она вдруг пропала, и на экране вновь появился диктор со скорбным лицом.

— Руководство Гостелерадио СССР со своей стороны предпримет все возможное для скорейшего розыска Виктора Ножкина и Геннадия Курнева.

Диктор сделал паузу, посветлел лицом и сказал:

— А теперь информация из северной столицы. В самые ближайшие дни город на Неве вновь вернет свое историческое название, данное ему Петром Великим.

На экране появился шпиль Петропавловки, а потом физиономия Собчака… Владимир выключил телевизор. Снова вспомнился Афган и Витькина безрассудная смелость, прыжок с брони и голос: «За мной!…» Где ты сейчас, Виктор?

Еще утром, когда не было никаких официальных сообщений, Владимир позвонил Галине Ножкиной:

— Галка, чем я могу помочь?

— Да, собственно, ничем…

— Да подожди, Галка. Я ведь не только журналист, я еще и депутат Верховного Совета. Не хрен собачий. — Галина вздохнула, после паузы сказала:

— Что же ты сделаешь из Москвы? Ты извини, Володя, что я вчера так по-бабски, истерично тебе позвонила… Это все на нервах, на эмоциях. Я уже переговорила с нашим послом — они обещали принять все меры — возможные и невозможные. Я думаю, ребята быстро найдутся… Я в это верю, Володя… Я в это верю. Все будет хорошо.

От слов Галины веяло шаманством, самозаклинанием… Но от них веяло и убежденностью, верой. Внезапно он подумал, что она права, что ей сердце подсказывает… И вообще, не такой Витька мужик, чтобы пропасть ни за грош. Не может этого быть. Нет, не может. И ребят, действительно, скоро найдут.

…А ковш раз за разом опускался и плющил крышу сгоревшей машины.

Оскалившийся в шесть клыков железный ковш раз за разом падал на крышу машины. Хрустел металл. Лопались сварные швы. Сильно нетрезвый бородатый мужчина двигал рычагами — р-раз! — ковш взлетел вверх…

…Нови рат, братушки, нови рат… Р-р-раз! Ковш ринулся вниз… заскрежетало рваное железо, брызнули, прошуршали, обожгли воду хрумкие брызги пережженной краски… Р-раз! — ковш рванулся вверх… Изуродованный кузов машины подпрыгнул, как огромная лягушка… Раз!

Раз! Раз!

Бородатый вытащил из кармана флягу, зубами вырвал пробку и выплюнул ее в ржавую тину на берегу… Он пил, и кадык ходил вверх-вниз… вверх-вниз… И маленький серебряный крест подпрыгивал на заросшей груди.

— Нови рат, братушки, нови рат.

Бородатый сунул флягу под сиденье, засмеялся, ощерив крепкие зубы, занес ковш. Шесть стертых клыков обрушились на кузов машины.

— Вечна спомен, братушки.

…Девяносто первый. А что мы помним о нем? Кажется, был путч. Кажется, росли цены. Убили Талькова. Искали золото партии… И юный Гайдар — впереди!… Нови рат, братушки!

Двадцать восьмого декабря, в 19:28, над Кремлем спустили советский флаг… привет, сержант Егоров… привет, сержант Кантария. К окрестностям города Вуковар вышел волк… завыл. Летел снег. Луна, сволочь, висела, как игрушка на елке.

Кажется, был девяносто первый. Но журналист Мукусеев его почти не запомнил — конец девяносто первого и весь девяносто второй он провел в клиниках. Был уже готов к тому, что вот-вот на свет божий покажется струна с напыленной алмазной крошкой и два веселых хирурга, подначивая друг друга, вспоминая, как вчера подпоили и трахнули Светку, возьмутся за пластмассовые ручки на концах струны… Пила Джигли перерезает ногу за десять секунд.

АМ-ПУ-ТА-ЦИЯ.

— Вера, таз! И пятьдесят капель доктору — у него после вчерашнего ручки чего-то не того.

— Да ладно тебе… давай пили, дохтур.

До изобретения мистера Джигли дело, слава Богу, не дошло. Ногу Мукусееву спасли. Председатель ВС России чеченец Хасбулатов нашел деньги на лечение Владимира в Германии.

Но девяносто первый год для Владимира Мукусеева «вылетел» начисто… И девяносто второй тоже. В марте 93-го они собрались дома у Виктора Ножкина на Аргуновской — на его день рождения. Был солнечный день. На стене висела фотография Виктора. И гитара Виктора. И казалось, что Витька сейчас позвонит и скажет: «Чуть-чуть задержусь, мужики. Начинайте без меня. Тока все не выжрите».

Был солнечный день. Летел, натянутый на колки марта, ветер. А чуда, конечно, не произошло — Виктор не позвонил.

Выпили по первой. Как водится, за здоровье… По второй. Холодный мартовский ветер в солнечном беспределе гнал по улицам троллейбусы… Булат Окуджава в сером пиджаке пил пиво на Арбате. Генерал Роберт Вуоп — четыре звезды по натовскому погону, аккуратный седой ежик и белая улыбка в сорок восемь зубов — сказал: а Вуковар?

— А Вуковар? Вуковар! Вуковар!

И в Вуковар вошли волки. На чистых белых клыках блестела слюна. Они шли резать…

Выпили по третьей — за скорейшее возвращение домой. И Костя Тарасов взял в руки гитару. И запел: «На поле танки грохотали…» Он запел это без всякого умысла. Конечно, без умысла. А Галина переменилась в лице. Она переменилась в лице, сделалась белой — ни кровинки.

— Что же вы их хороните? — тихо, почти шепотом, сказала она. — Что же вы хороните-то их?!

Гитара смолкла. Тихо стало в комнате. Так тихо, что слышно стало капель за окном. Костя замер и даже забыл закрыть рот.

— Галя! — начал было он, но Галина перебила:

— Они живы! Они живы, понял? Я верю в то, что они живы. А вы? Вот вы, такие крутые, умные, значительные — журналисты и даже депутаты… Что вы сделали, чтобы их найти?

И Мукусеева обожгло — а ведь она права! Она полностью права: когда случилась беда с Витькой и Геннадием, ты заболел и год с лишним провалялся по госпиталям… Но сейчас-то ты в порядке. Сейчас ты о'кей. Так что же ты сидишь тут и хлещешь водку? Ты пришел на день рождения, пьешь водочку, хрустишь маринованным огурцом и значительно киваешь головой.

— Извините, — сказала Галина. — Извините меня… — И вышла из комнаты. Муторно стало у всех на душе.

Заснул Мукусеев под утро. Всю ночь он курил, пил чай в кухне и смотрел на ночную Москву. Ночью похолодало, на асфальте серебрился иней, в небе лежала звездная россыпь… интересно, как выглядит небо Югославии? И если Виктор жив (какое мерзкое словосочетание)… если жив, в какое небо он смотрит?

Мукусеев выкурил не меньше половины пачки сигарет и начал набрасывать материал для доклада в Верховном Совете. Он еще не представлял, на какой трудный и опасный путь он встает.

А если бы знал? Даже если бы знал, он поступил бы также.

Спустя два дня он прочитал на Совете справочку об исчезновении Ножкина и Курнева, и Верховный Совет РФ с редким единодушием проголосовал за создание специальной комиссии «для расследования факта бесследной пропажи на территории бывшей Югославии в сентябре 1991 года двух российских журналистов — Виктора Ножкина и Геннадия Курнева».

Пока комиссия состояла из одного-единственного человека — самого инициатора Владимира Мукусеева… И он начал рассылать запросы.

Запросы на солидных бланках Верховного Совета ушли в солидные же организации: Генеральную прокуратуру, Министерство внутренних дел, Министерство иностранных дел и Службу внешней разведки. Оперативно, без напоминаний откликнулась только СВР. Остальные не спешили.

— А что вы хотите? — сказал ему человек в прокурорском мундире, когда он все-таки добился личной встречи. — А что вы хотите? Это же другая страна. Мы даже дело возбудить не можем, не то что вести какие-то следственные мероприятия… Вы же понимаете, Владимир Викторович. Мы со своей стороны направили, конечно, запрос югославским коллегам. Но там же — война.

— Ответ они дали?

— Да, было что-то такое…

— Было что-то такое, — повторил Мукусеев. — А взглянуть на это «что-то такое» можно?

— Я распоряжусь, — сказал человек в прокурорском мундире. «Распоряжался» он довольно долго — «что-то такое» Владимиру переслали только через неделю. Когда он ознакомился с несколькими листочками бумаги, то согласился с чиновником: да, действительно — «что-то такое». На чисто формальный запрос Российской прокуратуры югославская военная прокуратура дала чисто формальный ответ… Понять югославов было можно: в сентябре 91-го страна уже пылала, количество убитых и пропавших исчислялось тысячами. «Одве рат — это война».

Сложнее было понять своих. Чиновник из МИДа сказал Мукусееву:

— Зачем вам это нужно, Владимир Викторович?

— Простите?…

— Ну посудите сами: дело довольно щекотливое… О нем уже как бы подзабыли. А вы опять хотите разбередить рану. Балканы в границах бывшей Югославии… э-э… весьма проблемный регион. Обсуждение этой темы весьма болезненно как для сербской стороны, так и для хорватской. Вы меня понимаете?

— Понимаю. Скажите, пожалуйста: а жены? А дети пропавших ребят? Они имеют право знать правду о своих мужьях и отцах? Пропавших в «проблемном регионе».

— Кхм, — сказал чиновник-мидовец. — Конечно.

Существенной помощи в прокуратуре, милиции и МИДе он не получил. А вот в СВР… уже через три дня после отправки запроса курьер принес письмо:

"Секретно. Экз. № 1.

СЛУЖБА ВНЕШНЕЙ РАЗВЕДКИ

РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

Члену ВЕРХОВНОГО СОВЕТА РФ

Руководителю депутатской комиссии ВС РФ,

Народному депутату Мукусееву В.В.

Г, Москва, Краснопресненская набережная, дом 2 — Дом Советов. На №716/27-880.

Уважаемый Владимир Викторович!

Сообщаем, что СВР РФ принимает активное участие в поиске российских журналистов Виктора Ножкина и Геннадия Курнева с момента их исчезновения в Югославии. В этих целях мы использовали как имеющиеся оперативные возможности, так и официальные каналы, в частности, обращения к руководству Хорватии и Республики Сербская Краина (копии обращений прилагаются). Все наши действия по поиску пропавших российских журналистов тесно координировались с МИД РФ, посольством РФ в Белграде, МБ РФ и Прокуратурой РФ.

Получаемые нами материалы направлялись в Прокуратуру РФ для использования в проведении официального расследования по этому делу.

СВР РФ и далее готова оказывать всемерное содействие работе соответствующих органов РФ в расследовании обстоятельств исчезновения Виктора Ножкина и Геннадия Курнева.

В связи с Вашей просьбой в качестве консультанта возглавляемой Вами комиссии ВС РФ выделяется ответственный сотрудник нашей Службы, специализирующийся по югославской проблематике и осведомленный в вопросах, касающихся поиска российских корреспондентов Широков Игорь Георгиевич (р.тел.429-… -…). Организацией работы по поиску В. Ножкина и Г. Курнева в СВР занимается управление, возглавляемое Нечаевым Николаем Анатольевичем (р.тел. АТС-2 71-…, 429-…).

Приложение: копии документов:

1. 153/2-1431 от 25.03.92 на 2 листах, секретно.

2. 160/1427 от 19.05.92. на 2 листах, секретно.

3. 160/1840 от 05.06.92 на 2 листах, секретно.

4. 160/2479 от 07.10.92, ДПС.

5. Без номера, на 1 листе, несекретно.

6. Без номера, на 1 листе, несекретно.

И. О. Директора Службы внешней разведки Российской Федерации

В. Трунов".

Значит, вот оно что! Значит, работа все-таки велась. И велась силами такой серьезной организации, как СВР. Так-так-так… а что там за приложения?

"Секретно. Экз. № 3. 25.03.92. 153/2-1431. Генеральному прокурору Российской Федерации Государственному советнику 2 класса т. Степанову В. Г. На № 15-729-92/2114 с От 10.03.92 г.

О поиске пропавших без вести В. Ножкина и Г. Курнева.

Уважаемый Валентин Георгиевич!

По существу поднятых в Вашем письме вопросов, связанных с исчезновением 1 сентября 1991 года российских тележурналистов В. Ножкина и Г. Курнева и предпринимаемых по их поиску мерами, сообщаю следующее:

Как вам известно, совместный поиск тележурналистов силами российского посольства в г. Белграде и генерального консульства РФ в г. Загребе был начат 4 сентября прошлого года после обращения жены В. Ножкина по поводу исчезновения ее мужа и оператора ЦТ Г. Курнева. С этого момента в мероприятиях активно участвуют наши сотрудники, работающие в Югославии под прикрытием российских загранучреждений. Так, офицер безопасности в этих целях использует свои официальные контакты в югославских спецслужбах и правоохранительных органах. Одновременно Служба внешней разведки России задействовала в розыске журналистов другие свои оперативные возможности.

В октябре 1991 года по каналам разведки руководителям спецслужб Австрии, Германии, Италии и Югославии было передано письмо бывшего Председателя КГБ СССР Бочкарева В. В. с обращением об оказании нам помощи в выяснении судьбы пропавших без вести В. Ножкина и Г. Курнева.

Наши усилия в этой работе согласовываются и координируются с поисковым штабом, созданным в посольстве в г. Белграде. Вся информация, добываемая через наши возможности, реализуется в заинтересованные ведомства в Москве по линии посольства.

Отсутствие результатов в продолжительных по времени поисках В. Ножкина и Г. Курнева, противоречивая и порой взаимоисключающая информация относительно их местонахождения в момент исчезновения, наличие в тот период в районах конфликта большого числа неконтролируемых военизированных сербских и хорватских формирований 8 отдельных малочисленных групп дают, к сожалению, основания с большой долей вероятности предполагать, что наших тележурналистов на сегодняшний день нет в живых. Подобная версия высказывалась также министром внутренних дел Австрии Ф. Лешнаком и специальным представителем председательствующего в Европейском Сообществе X. Вейнантсом (оба ссылались на определенные источники, назвать которые нам отказались). Эту же точку зрения в ходе бесед с нашими сотрудниками доводили и представители спецслужб Югославии и Болгарии.

При этом не исключается, что произошедшее не было преднамеренным убийством, а явилось результатом стечения случайных обстоятельств, что предопределило в последующем к стремлению тщательно скрыть следы преступления.

В настоящее время работа по выяснению судьбы В. Ножкина и Г. Курнева по-прежнему затруднена из-за одолжающегося политического и военного кризиса в Югославии, фактического развала страны и создания на ее территории новых независимых государств, обострения отношений между ними. Не благоприятствуют прояснению ситуации и взаимные попытки сербов и хорватов обвинить друг друга в преступлении, совершенном против российских журналистов, в ущерб выяснению истинных причин их исчезновения.

Несмотря на эти трудности СВР России продолжает работу по поиску пропавших без вести В. Ножкина и Г. Курнева и будет вести ее до окончательного выяснения их судьбы.

На наш взгляд, этому может способствовать и прибытие в Югославию, в том числе в район предполагаемого исчезновения тележурналистов, войск Организации Объединенных Наций, включающих в себя и отдельный пехотный батальон из России.

В случае получения новых сведений, проливающих свет на судьбу В. Ножкина и Г. Курнева, Прокуратура Российской Федерации будет нами информирована.

Директор Службы внешней разведки Российской Федерации Е. Прямиков".

Еще три документа из приложения секретными не являлись — это были письма, направленные Евгением Прямиковым президенту Хорватии Туджману и министру Внутренних дел Сербской Крайны Мартичу. Во многом тексты были схожи, выверены и упирали на общечеловеческие ценности:

«…Учитывая гуманитарный аспект этой проблемы и исходя из наших общих моральных обязательств перед родственниками исчезнувших корреспондентов, обращаюсь к Вам с личной просьбой взять под свой контроль выяснение судьбы российских журналистов и, по возможности, информировать нас о ходе расследования».

Значит, все-таки искали? Или занимались обычным политесом? Ответа на этот вопрос Мукусеев не знал и решил позвонить по представленным телефонам. Он набрал номер сотрудника «специализирующегося по югославской проблематике и осведомленного в вопросах…» Он ожидал услышать профессионально-внимательный голос, характерный для представителей некоторых организаций. И не ошибся — голос незнакомого сотрудника оказался именно таким — внимательным, официальным и как бы располагающим к себе одновременно:

— Слушаю вас.

— Мне нужен Широков Игорь Георгиевич, — сказал Мукусеев, мысленно усмехаясь оттого, что верно угадал голос и интонации.

— Да, я слушаю вас, — ответил голос. Владимир представился, пытался объяснить причину звонка, но Широков быстро произнес:

— Я в курсе, Владимир Викторович. Рад, что вы так оперативно отзвонились. Думаю, что есть потребность встретиться лично.

Спустя два часа Мукусеев приехал в подмосковное Ясенево, где находится комплекс СВР. Сюда нечасто попадали журналисты. Впрочем, Мукусеев попал сюда в качестве депутата ВС… В вестибюле его встретил Широков — никто из посетителей штаб-квартиры СВР не мог перемещаться внутри без сопровождения. По давней традиции, сопровождающим должен быть инициатор приглашения, Мукусеев предъявил свой паспорт дежурному прапорщику, Широков получил из рук прапорщика пропуск и паспорт посетителя. Вдвоем — офицер СВР и депутат — вошли внутрь, в святая святых самой закрытой организации Советского Союза и — теперь — России.

Кабинет Широкова оказался невелик и неказист — стол с настольной лампой, перекидным календарем и одной-единственной папкой для бумаг… несколько стульев, сейф и шкаф. На стене — портрет Дзержинского. Увидев портрет, журналист слегка усмехнулся. Чекист заметил усмешку журналиста и тоже, в свою очередь, усмехнулся. Слегка.

Так состоялось знакомство.

— Присаживайтесь, Владимир Викторович, — произнес хозяин.

— Благодарю, Игорь Георгиевич, — произнес гость. — Феликс Дзержинский смотрел на него строго и мудро… До чего же, подумал Мукусеев, взгляд у всех этих борцов за великую идею строгий и мудрый. Наверно, на портретах Ягоды, Берия, Кагановича такой же взгляд. И только «всесоюзному старосте» Калинину разрешалось некоторое выражение лукавства.

— В этой папке… — сказал Широков и положил руку папку. Рука была сильной, с обручальным кольцом и аккуратно подстриженными ногтями. — В этой папке собраны документы по интересующей нас проблеме.

Мукусеев отметил про себя слово «нас»… Меня, подумал он, проблема, безусловно, интересует. А интересует ли она вас с Феликсом — не знаю.

— Мы, — продолжил Широков, — постарались вкратце изложить всю добытую информацию по теме.

— Вкратце?

— Да, Владимир Викторович, вкратце… В полном объеме отчеты агентуры, оперативных сотрудников и опросы свидетелей составили несколько томов. Читать их утомительно, ни к чему, а иногда попросту невозможно.

— Почему же невозможно?

— В разведке действует принцип: каждый должен знать только то, что необходимо… Его никто не отменял. Итак, начнем? — Мукусеев кивнул. — Первая информация об исчезновении наших ребят поступила четвертого сентября от жены Виктора Ножкина. В силу целого ряда обстоятельств наша Служба смогла приступить к активным действиям только пятого числа. Впрочем, уже четвертого наши сотрудники отработали гостиницы Загреба и убедились, что в загребских гостиницах ребята не останавливались… Удалось обзвонить всех известных нам знакомых Виктора и Геннадия по Загребу. Положительного результата мы не получили. Пятого сентября советским консульством в Загребе были разосланы официальные запросы во все структуры, которые так или иначе могли бы помочь в решении вопроса. Аналогичные запросы сделали в советское посольство в Белграде. Все организации заверили наших дипломатов, что проведут необходимые проверки, но на это, разумеется, потребуется время… вы понимаете, что в Югославии уже вовсю шла гражданская война?

— Да, я это понимаю, — кивнул Мукусеев. — А кроме рассылки запросов какие-либо действия проводились, Игорь Георгиевич?

— Разумеется, — улыбнулся Широков. — Рассылка запросов — рутинная часть работы, но (замечу сразу) она все же дала результаты.

— Какие же?

— Ответ из МВД Сербии позволил определить район поиска. По существующим правилам журналисты, работающие в районе боевых действий, заранее оповещали МВД о том, где собираются проводить съемку. Ножкин накануне злосчастного выхода в поле обозначил треугольник Костайница-Петринья-Уборовать. — Широков извлек из стола большую карту, расстелил ее и показал «треугольник». — Видите? — Мукусеев всматривался довольно долго. — Так вот, именно там, в треугольнике, позже и обнаружили сгоревший автомобиль наших ребят… вы в курсе?

О том, что неподалеку от Костайницы сербы обнаружили «опель» Виктора и Геннадия, Мукусеев, конечно, знал:

— Да, в курсе.

— Но к машине мы вернемся чуть позже, потому что именно обнаружение «опеля» вызывает много вопросов.

— У меня тоже.

— Попробуем на них ответить… Итак, какие действия мы предприняли по розыску пропавших? Традиционные, Владимир Викторович, традиционные. Весь розыск держится на двух китах: сбор информации и ее анализ… Но чтобы анализировать информацию, нужно ее сначала собрать. А собирать можно разными методами и, поверьте, мы использовали весь доступный нам арсенал. Открывать вам все я не вправе. Скажу только, что наши люди прошли тем же маршрутом, что и Ножкин с Курневым. Опросили десятки местных жителей, ополченцев, сотрудников полиции и военных. После этого мы могли точно утверждать, что в Загреб «опель» не въезжал — машина приметная, с буквами, под белым флагом и с дипномерами… А вот в Хорватской Костайнице они точно были, и этому есть свидетели. С высокой степенью достоверности можно предположить, что Виктор и Геннадий пропали именно в районе Костайницы. Злосчастный «треугольник» наши сотрудники прочесали от и до. Ситуация там была весьма сложная, шли бои, линии фронта как таковой не было, хорватские и сербские отряды, группы и группочки перемешались… Работать в таких условиях было невероятно сложно, но тем не менее работа велась. Тем временем сербы и хорваты активно обвиняли друг друга в убийстве русских журналистов. Как через прессу, так и через официальные заявления… Вы понимаете?

— Понимаю, — ответил Мукусеев. — Курить у вас можно?

— Да, конечно, курите… пепельница на подоконнике. — Владимир закурил, предложил сигареты Широкову, но тот улыбнулся, ответил:

— Спасибо, почти год как бросил… Итак, Владимир Викторович, после отработки района, после получения другой информации, мы пришли к выводу, что Виктор Ножкин и Геннадий Курнев исчезли в треугольнике Костайница-Петринья-Уборовать. Несколько позже в десяти километрах от Костайницы обнаружили автомобиль. Он очень сильно обгорел и был странным образом изуродован — так, как будто свалился с некоторой высоты и притом на крышу. По левому борту прошла цепочка пулевых пробоин… Номеров на машине не было, но сохранились номер кузова и двигателя. В салоне обнаружили кости общим количеством одиннадцать. По заключению экспертов, они принадлежат трем разным людям… Причем часть костей — женские.

— Женские? — переспросил Мукусеев.

— Таково мнение экспертов… Акт заключения вы найдете в папке.

— А еще что-то было в салоне?

— Было. Остатки сгоревшей радиостанции, предположительно американского производства. И несколько стреляных гильз от Калашникова. Привязать их к какому-то конкретному стволу не удалось.

— И что же все это означает? — спросил Владимир. Широков побарабанил по столешнице, ответил:

— Сербы выдвинули такую версию: наших ребят расстреляли хорваты. В качестве доказательства предъявляют протоколы допросов неких свидетелей. Те якобы видели, что после первого сентября на «опеле» разъезжали хорватские боевики…

— Вы верите в эту версию, Игорь Георгиевич?

— Меня, Владимир Викторович, учили все перепроверять. В этой версии перепроверить ничего нельзя. Даже тех свидетелей, на которых сослалась сербская сторона, найти не удалось.

Мукусеев затушил сигарету, разогнал рукой дым и спросил:

— Куда же они делись?

— Война, Владимир Викторович, война… За два прошедших года в Югославии пропали тысячи людей: убиты, бежали за границу, скрываются, бродяжничают. Не открою большого секрета, если скажу, что даже в благополучных, цивилизованных, не воюющих странах ежегодно пропадают сотни, тысячи человек… Но, возвращаясь к вашему вопросу, скажу так: к следствию, проведенному сербской военной прокуратурой, я отношусь скептически. Реальных доказательств вины хорватов нет… Как, впрочем, нет и противоположных. Пресса и политики приводят такой «железный» аргумент: русских журналистов сербы убить не могли потому, что сербы и русские — братья… Хорваты на это возражают: именно сербы и убили, чтобы спровоцировать конфликт между Россией и Хорватией… Почти все они остались без ответа.

Здание СВР Мукусеев покинул через час. С собой он унес папку. На белом картоне не было никаких надписей, никаких грифов «секретно» или «совершенно секретно».

В своем кабинете он раскрыл папку. Сверху лежала ксерокопия карты с районом «треугольника». Он долго смотрел на карту. Вот здесь… где-то здесь… исчезли ребята. Маленьким крестиком было обозначено место обнаружения сгоревшего «опеля»… Если ребята убиты, то не исключено, что где-то рядом с этим крестиком зарыты их тела. Грязноватый ксерокс ничего не сообщал о характере местности. Что здесь? Леса? Поля, засеянные кукурузой? Виноградники? Поля, засеянные осколками, вспаханные танками?… Ничего этого грязноватый ксерокс не передавал.

Он взял в руки фотографии изуродованного автомобиля — крыша действительно была смята так, будто машина упала с большой высоты «вверх ногами». Отдельно, крупно, фотографии пулевых пробоин… Он пересчитал — пять штук, вытянутых в почти идеальную строчку. Если стрелок работал из АКМ, то, значит, он весьма-весьма неплохой-стрелок.

Отдельно — номер кузова.

Мукусеев курил, ходил по кабинету и думал: что же все это значит: кости «общим количеством одиннадцать»? Гильзы от Калашникова? Радиостанция?… Что все это значит и где все-таки ребята?

В конце мая позвонил Широков. Сказал: есть кое-что новое… можете заехать ко мне?

Через два часа Мукусеев держал в руках лист бумаги:

"Секретно. Экз. №2. Копия № I.

Генеральному прокурору Российской Федерации Государственному советнику 2 класса Степанову В. Г.

4 отдел

18.05.93. 160/2121.

О поиске пропавших без вести В. Ножкина и Г. Курнева.

К№ 160/1473 от 16.05.93.

Уважаемый Валентин Георгиевич!

В поисковый штаб российского посольства в Югославии поступило письмо от местного гражданина М. Шарича из г. Суботица, с которым наши сотрудники установили контакт в процессе оперативно-розыскные мероприятий.

В своем письме М. Шарич выдвигает версию, не подкрепленную, однако, доказательствами, что В. Ножкин и Г. Курнев были похищены и длительное время укрывались в г. Загребе сотрудниками секретариата внутренних дел Хорватии. Ранее Шарич отвечал на вопросы нашего оперативного сотрудника туманно и неопределенно. В письме же он подробно излагает, когда, где и при каких обстоятельствах произошла встреча его, Шарича, с нашими журналистами.

Так, югослав, в частности, утверждает, что 04.09.91 года проезжая на личном автомобиле по трассе Белград — Загреб, он недалеко от г. Славонский Брод посадил и довез до загребской гостиницы «Интернациональ» В. Ножкина и Г. Курнева. При этом наши журналисты назвали ему свои имена и фамилии.

Далее в письме сообщается, что В. Ножкин и Г. Курнев живы и содержатся поочередно в двух тюрьмах г. Загреба. (Указаны их названия.) М. Шарич перечисляет также инициалы лиц из правительственных кругов Хорватии, которые якобы причастны к пропавшим безвести журналистам, и указывает регистрационный номер автомашины, перевозившей их из одной тюрьмы в другую.

Копия письма югослава была немедленно передана в Союзный секретариат по внутренним делам СРЮ, где изложенные в ней сведения были оценены как очень важные и требующие срочной перепроверки. Ответственный работник ССВД обещал установить М. Шарича в ближайшее время через возможности МВД Сербии, определить его как свидетеля, официально задокументировать показания.

Параллельную проверку проводят сотрудники нашей Резидентуры.

О полученных результатах вы будете незамедлительно нами информированы.

Первый заместитель Директора Службы внешней разведки Российской Федерации

Генерал— лейтенант В. Трунов".

— Что показала проверка? — быстро спросил Мукусеев. Он чувствовал сильное волнение и лист бумаги в руке дрожал.

— Пока ничего. Мы ждем результатов со дня на день. Возможно, уже сегодня.

— А, черт! Что же так долго? — Широков усмехнулся:

— Не все так просто, Владимир Викторович. Наши люди ищут подходы к сотрудникам загребских тюрем… Дело деликатное и спешка тут неуместна. Но как только я получу информацию, а я получу ее первый, тут же извещу вас.

— Я могу поставить в известность жену Виктора? — спросил Мукусеев.

— Я бы не стал так торопиться, Владимир Викторович. Разные могут быть нюансы…

Полковник СВР оказался прав — возникли «нюансы». На другой день он позвонил Мукусееву и сказал:

— Я получил информацию.

— Положительную?

Широков немножко помолчал, потом ответил:

— Лучше приезжайте лично.

Мукусеев снова помчался в СВР. «Скоро, — подумал, — начну ходить сюда как на работу».

…Широков протянул ксерокс. Бумага имела странный вид: шапка, какие-либо «входящие-исходящие» на ней отсутствовали, а в тексте имелись пробелы. Очевидно, подумал Мукусеев, они сознательно обработали текст…

Мукусеев взял текст в руки. Вернее, фрагмент некоего текста без начала и без конца:

«…вербовка сотрудника загребской тюрьмы (пробел) была осуществлена агентом (пробел) на платной основе. За сумму в (пробел) дойчмарок (пробел) показал, что ни В. Ножкин, ни Г. Курнев не содержались в тюрьме (пробел). Используя свое служебное положение (пробел) проверил документы регистрации заключенных. За период с 01.09.91 по настоящее время не обнаружено никаких записей о В. Ножкине или Г. Курневе. Одновременно источник сообщил, что в конце сентября 91-го в тюрьму был секретно доставлен человек под псевдонимом Джек. Джек содержался в одиночной камере в течение полутора-двух месяцев. Сам (пробел) никогда с Джеком не контактировал, в лицо его не видел. О судьбе Джека ему ничего не известно».

— Что это означает? — спросил Мукусеев.

— То, что, по крайней мере официально, наши ребята никогда не появлялись в этой тюрьме.

— А кто такой этот Джек?

— Этого мы не знаем.

— А выяснить это можно?

— Мы работаем.

— Понятно, — сказал Мукусеев, закуривая. Подвергшаяся цензуре бумага лежала на столе, Широков молчал… Мукусеев тоже молчал. Он подумал, что чекист был прав, когда говорил о том, что не стоит спешить сообщать что-либо Галине, что «могут быть нюансы». Вот они и появились — нюансы-то…

— Хорошо, — сказал Мукусеев. — Я понял… но ведь в Загребе — две тюрьмы?

— Да, — кивнул Широков. — По второй пока результатов нет. Но…

— Что «но»?

— Боюсь, что они тоже будут отрицательными. Взгляните вот в этот документ. — Широков протянул еще один лист бумаги. Тоже ксерокс, тоже обработанный:

"…провели таким образом установку М. Шарича. Гр. Шарич Марко, 1940 г.р., житель города Суботица, художник-реставратора разведен, дом. адрес (пробел) является психически больным человеком (шизофрения). С 1963 года неоднократно находился на принудительном лечении в больницах закрытого типа для тяжелобольных (в г. Мондрече). Дважды судим — в 1963 г. за клевету и 1983 за нанесение тяжких телесных повреждений. Склонен к интригам, обману и насилию. Злоупотребляет алкоголем. Скрытен, конфликтен. По заключению врачей, психическое заболевание у Шарича прогрессирует. Однако от лечения он отказывается.

Считаю, что информация М. Шарича является вымышленной в целях получения денежного вознаграждения. Сообщите ваше мнение о целесообразности дальнейшей разработки версии М. Шарича…"

— Вот так, Владимир Викторович, — сказал Широков. — Такие вещи в нашей работе тоже случаются.

— А каково же ваше мнение о целесообразности, — Мукусеев бросил взгляд на бумагу, — дальнейшей разработки версии М. Шарича? Будете разрабатывать?

— Будем, — ответил Широков. — Куда ж мы денемся?

Шло лето девяносто третьего. Широков время от времени связывался с Мукусеевым, рассказывал о том, что делается для розыска. Впрочем, рассказывать было особенно нечего… Версия шизофреника Шарича не подтвердилась. Изредка из Югославии приходили депеши, но все они не содержали никакой новой информации. Во всяком случае, положительной:

"…Сведения о возможном нахождении наших корреспондентов в лагерях и пунктах сбора пленных (в средствах масс-медиа они получили название «концентрационных лагерей») на территории Хорватии и Сербии поступали в поисковый штаб посольства РФ в Белграде неоднократно от различных источников, в т.ч. появлялись даже «свидетели», которые якобы видели В. Ножкина и Г. Курнева.

Все сигналы такого рода незамедлительно проверялись через компетентные органы страны пребывания, а также выездом сотрудников Службы, работающих под крышей посольства, на место. Ни один из сигналов не нашел подтверждения.

В настоящее время после обмена пленными между сербской и хорватской сторонами пункты сбора в этих республиках в основном ликвидированы.

Стоит отметить также, что упомянутые в СМИ «концентрированные» лагеря беженцев на территории Боснии и Герцеговины стали возникать только в апреле девяносто второго года, после начала вооруженных столкновений в этой республике. Ввиду постоянного перемещения значительного числа находящихся там беженцев, а также слабого внутрилагерного режима, факт содержания в лагере российских граждан неизбежно стал бы широко известен. Этого, однако, не произошло.

В целях получения дополнительной информации о судьбе пропавших безвести тележурналистов нами были направлены обращения к руководителям спецслужб Венгрии, Болгарии, Германии, Швеции, Италии, Испании и Франции с просьбой провести опросы югославских беженцев, пребывающих на территории их стран.

Ответ пока поступил только от Венгрии. В нем сообщается, что каких-либо сведений о В. Ножкине и Г. Курневе от югославских беженцев, пребывающих в Венгрии, получить не удалось…"

Было очевидно, что розыск зашел в тупик. Каждый, следующий день все сильнее «отодвигал» драму и снижал шансы на успех. А в Югославии не прекращалась война. Там гибли люди, ценность человеческой жизни падала быстрее стоимости динара… В ходе мероприятий один из сотрудников СВР был ранен, но Мукусееву об этом не сообщили.

В середине августа в очередной раз позвонил Широков:

— Есть потребность встретиться, Владимир Викторович.

— Появилось что-то новое?

— Да, и весьма интересное. Вы сможете приехать в шестнадцать часов? С вами хотят поговорить.

— Смогу. А кто хочет поговорить?

— Все узнаете на месте, Владимир Викторович… Итак, я выписываю пропуск и жду вас в шестнадцать ноль-ноль.

— С вами хочет встретиться Директор, — сказал Широков.

— Кто? — удивленно спросил Мукусеев.

— Директор Службы внешней разведки Евгений Максимович Прямиков.

Мукусеев понял, что произошло нечто весьма важное. Ему стало тревожно — Директор СВР слишком занятой человек, чтобы растрачивать время на встречи по несерьезным поводам… Пока Мукусеев вслед за Широковым шел по зеленой и ухоженной территории комплекса СВР, он задавал себе вопрос: что случилось? Что, черт побери, случилось такого, что им заинтересовался Прямиков?… Нашлись ребята? Нашлись их тела? Появились неопровержимые свидетельства их гибели?

Он шел, задавая себе вопросы и боясь услышать ответы.

…Прямиков встал из-за огромного стола, вышел навстречу, протягивая руку. У него была располагающая внешность и еще более располагающая репутация: экономист, историк, академик… Человек, ни разу не запятнавший себя за все чумовые годы постперестроечного бардака и открытого предательства.

В 1991-м толпа, распалившаяся от безнаказанной «казни» памятника Дзержинскому, рванулась штурмовать здание КГБ. Забаррикадировавшиеся внутри офицеры — безоружные! — спешно уничтожали дела агентов. Они рисковали жизнью, но спасали жизнь других и свою честь. Кто бы что ни говорил о «душителях свободы из КГБ», — никто не поставит их на одну доску с гэдээровской Штази, позорно сдавшей свою агентуру. Сколько бы ни тявкали Калугины и Гордиевские из-за бугра, КГБ стоял мужественно и гордо.

И тогда победители решили его разрушить. От комитета отрезали пограничные войска, контрразведку, радиоразведку и, конечно, ПГУ — первое главное управление… А «реформировать» КГБ назначили Вадима Викторовича Б. О, Вадик уже имел опыт реформы МВД. Он там маленько министром поработал… он славно поработал. Одним мощным росчерком пера он перекрыл финансирование агентурной работы. Но в госбезопасности он превзошел даже это свое достижение: передал американцам схемы прослушивания американского посольства! Офицеры ФСБ до сих пор скрипят зубами, когда слышат фамилию своего «дорогого шефа» Вадика Б. В общем, Ельцин и К (К — в значении кодла) верно угадали с назначением Вадика Б. (Б. — в значении Б. — не более того).

А вот назначив академика Прямикова Директором СВР, они не угадали. Умница, порядочный человек и патриот, Прямиков не стал холуйски лизать американские сапоги друга Билла. И хотя многие офицеры-разведчики (а нет более закрытой касты, чем каста разведчиков) восприняли назначение «чужака» без энтузиазма, Прямиков не дал парализовать работу СВР.

…Директор вышел из-за стола, протягивая руку:

— Здравствуйте, Владимир Викторович. Рад с вами познакомиться.

— Здравствуйте, Евгений Максимович. Я тоже весьма рад.

— Удивлены тем, что я пригласил вас?

— Признаться, да.

— Ничего, сейчас вы все поймете… Прошу садиться, товарищи.

Все трое сели за стол у окна. За окном шумела береза, ветер шевелил штору. На столе лежали несколько листов бумаги.

— Чай, кофе, минералка? — спросил Директор. И Мукусеев и Широков отказались.

— Вы, наверно, задаете себе вопрос, Владимир Викторович, зачем я вас пригласил?

— Я полагаю, вы получили информацию о Ножкине и Курневе? — произнес Мукусеев.

— Да, — ответил Директор. — Получили… к сожалению.

— К сожалению?

— Читайте сами, — сказал Директор и протянул журналисту бумагу. Поколебавшись секунду, Мукусеев взял. Он уже понял, что дело плохо.

"Директору Службы внешней разведки РФ.

…Довожу до Вашего сведения, что 8 августа с.г. в посольство РФ в Белграде позвонил житель г. Нови Град (Республика Сербская) Стеван Бороевич, 1963 г.р., серб, и сообщил, что располагает информацией о судьбе пропавших без вести русских журналистов. Информацию он готов передать «при условии его личной безопасности».

11 августа с.г. в г. Нови Град выехала группа в составе сотрудника посольства, исполняющего обязанности офицера безопасности и оператора российского ТВ. При встрече Стеван Бороевич рассказал, что в сентябре 1991 года он, как резервист, находился в составе подразделения ЮНА в районе боевых действий у деревни Хорватская Костайница. Взвод, командиром которого он был, занимал позиции со стороны Петрини.

В начале сентября (точную дату он не помнит) в расположение взвода прибыло специальное подразделение сербской милиции (12-15 человек) на микроавтобусе. Командовал милицейской группой Ранко Бороевич (не только однофамилец, но и земляк С. Бороевича — житель села Бороевичи). Ранко сказал Стевану, что милицейская спецгруппа выполняет особое задание. В тот же день около 14 часов из Костайницы появился автомобиль синего цвета, с буквами TV и под белым флагом. Когда автомобиль поравнялся с развилкой дорог, где заняли позицию милиционеры, один из бойцов «спецгруппы» открыл по нему огонь из АКМ.

К остановившемуся после обстрела автомобилю сразу же подошли несколько сотрудников милиции во главе с Р. Бороевичем. Вместе с ними к машине подошел и заявитель. По его словам, в автомобиле находились два человека. Оба были ранены. Р. Бороевич потребовал у них документы и, убедившись, что они являются русскими журналистами, сказал, что они хорватские шпионы. Затем он вынул пистолет и выстрелил в голову водителю (по описанию — В. Ножкину), потом — в голову пассажиру (по описанию — Г. Курневу).

Личные вещи убитых (часы, документы, деньги и т.д.) были присвоены сотрудниками милиции, автомобиль разграблен, а видеокамеру, по слухам, милиционеры продали в Костайнице местному жителю. Автомобиль сожжен.

В связи с тем, что С. Бороевич, по его словам, высказал сотрудникам милиции свое возмущение убийством русских журналистов, он был под надуманным предлогом арестован, увезен и помещен в тюрьму, где и содержался 16 месяцев безо всякого следствия.

Находясь в тюрьме, С. Бороевич встретил одного из участников тех событий, который рассказал, что, убывая с места расстрела, командир милиционеров Р. Бороевич отдал бойцу Зорану Прлине приказ закопать автомобиль вместе с телами. Позже, когда началось следствие по делу об исчезновении российских тележурналистов, поступил новый приказ: автомобиль откопать, извлечь останки убитых В. Ножкина и Г. Курнева и вложить в них останки других людей. А тела журналистов закопать отдельно. Это распоряжение было выполнено. Место захоронения тел В. Ножкина и Г. Курнева заявителю известно и он может его указать.

С согласия С. Бороевича его заявление полностью зафиксировано на видеопленку, он готов дать официальные показания следственным органам по этому делу «при условии гарантий его личной безопасности».

Полагаю, что сведения, предоставленные С. Бороевичем, представляют несомненный интерес. Он оперирует деталями, совпадающими с материалами следствия. Дополняет их некоторыми деталями и личными впечатлениями, связывающими ход событий в логически единую общую картину. Нельзя, однако, исключить и того, что заявления С. Бороевича могли быть инспирированы хорватской стороной в целях компрометации сербов перед российской общественностью.

С учетом высказанного заявителем мнения о том, что заинтересованные лица могут скрыть следы преступления, в частности, перезахоронить останки В. Ножкина и Курнева, а также устранить самого заявителя, полагаю целесообразным в интересах следствия принять необходимые меры по недопущению разглашения полученной информации".

Мукусеев положил серенькие листочки на полированную поверхность стола. От них тянуло смертью — жестокой, подлой и бессмысленной… ненавистью… мародерством… Он положил эти листочки, написанные тяжелым, бюрократическим языком, и посмотрел на Директора. Или сквозь Директора — в окно, где трепыхалась плотная августовская листва лета 93-го. Издалека до него донесся голос:

— Владимир Викторович! Владимир Викторович, с вами все в порядке?

— Да, — ответил он механически, — да, со мной все в порядке.

— Побледнели вы как-то нехорошо, — сказал Прямиков. — Поверьте, что нас эта информация тоже не обрадовала. Да она, собственно, еще и не проверена надлежащим образом.

— Вы думаете, что она может оказаться неверной?

— Мы считаем информацию достоверной только тогда, когда она получила подтверждение из разных, независимых друг от друга, источников.

— Я думаю, — сказал Мукусеев, — нужно ехать в Югославию.

— Именно об этом я и хотел с вами поговорить, — произнес Прямиков. — Проверить информацию заявителя можно одним-единственным способом — вскрыть захоронение и провести необходимые экспертизы. Все это, однако, в достаточной степени сложно… Догадываетесь, почему?

— Я полагаю, Евгений Максимович, что вы имеете в виду политическую подоплеку дела.

— Совершенно верно. Если информация подтвердится, а она, как нам кажется, вполне может подтвердиться, то мы все окажемся в весьма непростой ситуации. Разумеется, сербам очень бы не хотелось такого развития событий… Формально мы можем послать запрос по линии Генпрокуратуры, и сербские власти приступят к проведению необходимых действий. Вот только можем ли быть уверены в том что все будет сделано… как бы это помягче сформулировать?… что все будет сделано добросовестно?

— Нет, мы не можем быть в этом уверены.

— Я тоже так считаю, Владимир Викторович. Мы не можем даже раскрыть сербским властям имя заявителя. — Прямиков кивнул на лист бумаги с информацией. — Я никоим образом не хочу кинуть тень на все сербское руководство но… но я с сожалением вынужден констатировать, что среди них могут оказаться люди, которые захотят «подкорректировать» ход следствия.

— Вы, Евгений Максимович, хотите сказать, что свидетеля могут…

— Навряд ли… Но свидетель может вдруг изменить свои показания. Или «забыть» место захоронения. Или уехать куда-нибудь срочно… вы понимаете?

— Понимаю, — кивнул Мукусеев. — Что вы предлагаете?

— Нужно ехать на место, Владимир Викторович. В Костайницу. Проконтролировать ход следствия на месте. Разумеется, я мог бы поручить это своим сотрудникам. Но они не обладают соответствующим статусом. В то время как вы, Владимир Викторович, депутат Верховного Совета, председатель соответствующей комиссии. Вы — лицо легальное, официальное. Проигнорировать вас невозможно… Я хотел бы просить вас отправиться в Костайницу и лично возглавить работу на месте.

— Я готов, — ответил Мукусеев.

— Минуту, — поднял руку Прямиков. — Минуту, выслушайте меня до конца, Владимир Викторович. Дело, которое я вам предлагаю, отнюдь не безопасно. Ваш высокий официальный статус поможет вам в налаживании контактов с официальными же лицами. Но навряд ли он поможет в ситуациях иного рода. В Югославии фактически идет война, по стране бродят множество вооруженных групп. От неких «идейных» отрядов до откровенных уголовников. Разумеется, вы поедете не один. Вот товарищ Широков отправится с вами. Сотрудник Генеральной прокуратуры поедет вместе с вами. Но! Но, учитывая обстановку в Югославии и характер вашей миссии, я обязан вас предупредить вас о возможных эксцессах. И даже опасности для жизни.

— Я готов, — повторил Мукусеев.

Когда журналист Мукусеев в сопровождении Широкова вышел, Прямиков достал из ящика стола пачку «Мальборо» и зажигалку… У зажигалки была своя история — ее подарил Директору разведчик — нелегал, отработавший почти десять лет в Западной Европе. Но это совсем другая тема… Прямиков щелкнул крышкой и крутанул колесико. Последние годы он старался курить меньше, лимитировал количество сигарет, отпущенных на день.

Он закурил, убрал в стол зажигалку и подошел к окну. Директор был искренне озабочен «делом Ножкина и Курнева». Сегодня, как всегда по понедельникам, он был с докладом у президента. Еженедельно, а при необходимости — чаще, ректор СВР докладывал президенту о ситуации в мире. Ежедневно и круглосуточно одиннадцатитысячный кадровый состав СВР качал, качал и качал информацию, поступающую от агентов через зарубежные резидентуры, от средств радиоперехвата, космической разведки и, разумеется, из огромного количества открытых источников. Тысячи сотрудников СВР круглосуточно анализировали этот огромный массив информации и готовили документы по обширнейшей проблематике. А проблем у преданной и ослабевшей России хватало… Зато очень остро не хватало государственного мышления руководителям России.

Днем Директор СВР докладывал президенту. Вопросы докладывались важнейшие, но президент, пребывая в угнетенном похмельном состоянии, проявлял очень мало интереса к докладу. Напоследок Прямиков сообщил о ситуации с пропавшими журналистами.

— И што? — произнес президент.

— Я обязан проинформировать вас о сложившейся ситуации. Если проверка подтвердит факты, то результаты…

— Проверка, — недовольно перебил президент. — Факты! Мне Андрюшка говорил, что там он все вопросы решил, понимаешь.

— Министр иностранных дел — человек, конечно, информированный, — бесстрастно произнес Директор. Президент сверкнул глазами, сказал:

— Я ему доверяю. Он с американцами общий, понимаешь, язык умеет находить.

— Да, — согласился Директор. — С американцами он хорошо умеет.

Президент посмотрел хмуро:

— Ты, Евгений Максимыч, со своими проверками можешь только кризис спровоцировать… Ты лучше проконсультируйся по этому вопросу с Андрюшкой.

После этих слов дальнейший диалог потерял всякий смысл. В папке Директора СВР лежали документы, датированные девяносто первым годом: подборка материалов и донесения агентуры, посвященные визиту в Загреб натовского генерала Р.В. Визит мистера Р.В. имел место 23 августа девяносто первого — за неделю до исчезновения наших телевизионщиков. Среди документов лежала расшифровка одного любопытного радиоперехвата. Перехват был сделан с борта гидрографического судна «Кильдин», принадлежащего разведке ВМФ.

В шифровке, которую резидент германской БНД отправил в Пуллах, а радиоразведка ВМФ перехватила, говорилось:

«В конфиденциальных беседах с хорватскими высокопоставленными чиновниками (агенты ЦРУ „Марко“ и „Кетчуп“) Р.В. несколько раз указал на необходимость обострения конфликта между сербами и хорватами. Подчеркнул при этом, что целью конфликта является показать мировому сообществу сербов с негативной стороны, а также вбить клин между Сербией и СССР».

Никаких подробностей немецкий разведчик не приводил, да их и быть не могло — фигуры такого калибра, как четырехзвездный генерал НАТО, не занимаются конкретным планированием операций. Они ставят политические установки… Тем не менее через неделю после пожеланий, высказанных мистером Р.В., пропали Виктор Ножкин и Геннадий Курнев.

Все это Директор СВР собирался доложить президенту. Но после предложения «проконсультироваться с Андрюшкой» не стал этого делать, справедливо рассудив, что не пристало СВР консультироваться с ЦРУ.

…Прямиков докурил сигарету, вернулся за рабочий стол. Никто не знал, как тяжело ему работалось в СВР. Многие кадровые разведчики восприняли назначение Прямикова на должность начальника ПГУ, преобразованного в СВР, едва ли не как оскорбление… Некоторые, видя, что творит Вадик Б. в Комитете, считали, что Прямиков — такой же разрушитель.

Разведка — дело интимное, построенное в значительной степени на личных отношениях, на доверии. А вот доверия-то как раз и не было. Прямиков ощущал это очень остро. Он отлично понимал, что его назначение в известной степени случайность, кадровая ошибка Ельцина. Но ведь сотрудники этого не знали!

В стане разведчиков образовалась скрытая оппозиция — они не доверяли своему новому шефу. А он, умный и проницательный человек, не знал, на кого может положиться стопроцентно. И даже железный постулат разведки: стопроцентного доверия не бывает никогда, — навряд ли мог служить утешением… Ему было очень трудно, и он мог бы отказаться от этой работы.

Но тогда на должность Директора поставят какого-нибудь Вадика Б. или Андрюшку Козырного. И на российской разведке можно будет смело поставить крест. Допустить этого Прямиков не мог.

Он сидел за столом, вспоминал слова президента, разпушившего Советский Союз: ты своими проверками можешь только кризис спровоцировать…

Директор снял трубку внутреннего телефона и попросил вызвать полковника Широкова. Необходимо было провести консультации перед командировкой полковника в Югославию.

…А с Андрюшкой пусть друг Билл консультируется.

До Белграда ехали поездом. Три дня. Если бы полетели самолетом, то все могло бы сложиться по-другому. Но Белградский аэропорт был закрыт и трое суток специальная комиссия Верховного Совета слушала стук колес… Эти-то три дня и оказались роковыми. Но они ничего не подозревали до того, как приехали в посольство и встретились с помощником посла.

Помощник — высокий, подтянутый, по-европейски холеный — был сдержанно-приветлив и энергичен.

— Сейчас, — говорил он, — мы разместим вас в гостевых апартаментах, вы отдохнете с дороги, примете душ…

— Извините, Сергей Сергеевич, — перебил его Мукусеев, — отдохнуть, конечно, надо. Но хотелось бы сразу определиться: когда мы сможем встретиться со Стеваном Бороевичем?

— Мне кажется, Владимир Викторович, что все-таки вам лучше сначала отдохнуть, — ответил посольский после паузы. — Спешить уже особо некуда.

— Простите?… — произнес Мукусеев. Он смотрел на Сергея Сергеевича и не заметил, как напряглись Широков и Зимин, сотрудник Генпрокуратуры. — Простите, а что значит — «уже особо некуда»?

— Не хотел вас сразу огорчать, но… Позавчера Стевана Бороевича убили.

Мукусееву показалось, что его очень сильно ударили под ребра.

Ему показалось, что ударили под ребра. Расчетливо и жестоко. Сначала он даже не поверил тому, что услышал, а слова Сергея Сергеевича падали как будто из темноты… на пороге дома… выстрелом в голову… нам сообщила его жена…

— Очень жаль, — сказал Сергей Сергеевич. — Вы опоздали всего на два дня.

Мукусеев почти с ненавистью посмотрел на прокурорского — именно из-за него с выездом задержались на двое суток. А вот если бы выехали на два дня раньше, то…

— Он указал место захоронения тел? — быстро спросил Широков.

— Нет, — ответил Сергей Сергеевич. — Он должен был указать место после получения денег.

— Каких денег?

— Бороевич помогал нам не совсем бескорыстно. Он хотел получить в качестве премии пять тысяч дойчмарок. Сразу заплатить мы не могли… И только три дня назад решение было принято. Я позвонил Бороевичу в Нови Град с предложением приехать и получить деньги. Позавчера приехала его жена. Деньги она получила, а когда вернулась домой, нашла мужа мертвым…

— Так в чем же дело? — спросил Мукусеев. — Почему в обмен на эти дойчмарки вы не потребовали координаты места захоронения?

— Потому что Бороевич мог точно привязаться к местности только на натуре, — сдержанно ответил помощник посла.

Все явно летело к черту. То, что в России представлялось относительно простым и понятным (приехали, связались с Бороевичем и местными властями, выехали в Костайницу и официально произвели вскрытие захоронения), оказалось ничем… Мукусеев снова неприязненно посмотрел на прокурорского. Но что это могло изменить?

Они отдохнули… хотя какой, к черту, мог быть отдых после известия об убийстве главного и, возможно, единственного свидетеля?… отдохнули, поужинали и около полуночи в сопровождении Сергея Сергеевича вошли в комнату для ведения секретных переговоров.

Комнатушка, расположенная в недрах здания посольства, была площадью метров двенадцать. В ней стоял стол, шесть стульев и тумбочка с видеодвойкой «самсунг». Монотонно гудели «глушилки», и было прохладно. Выпускник института Бонч-Бруевича определил на слух, что аппаратура глушения работает на частоте триста — триста сорок герц. К звуку «глушилок» примешивалось гудение кондиционера.

Сергей Сергеевич плотно закрыл дверь, сказал: прошу садиться, и положил на стол две объемные папки и видеокассету «BASF E-195». На этикетке было написано: «Стеван Бороевич. 11.08.93».

— С чего начнем? — спросил Сергей Сергеевич. — По порядку или сразу с кассеты?

Черному не терпелось увидеть интервью с покойником, но он пересилил себя и сказал:

— По порядку.

— О'кей… Будем плясать от печки, — согласился помощник посла. В течение двух часов он рассказывал о розыске. Часть фактов была Мукусееву известна, часть нет… Сергей Сергеевич говорил подробно, подтверждая свои слова справками, актами, протоколами опросов и схемами. Картина розыскных мероприятий предстала во всей своей масштабности. Стало очевидно, что в деле были задействованы десятки людей, которые использовали как легальные, так и не совсем легальные методы добычи информации. Не менее очевидным было и то, что Сергей Сергеевич наряду со своей дипломатической миссией выполняет и некую другую… И что все-то о методах розыска на чужой территории он все равно не расскажет.

Среди проведенных мероприятий были проверки больниц, моргов, тюрем и лагерей. Выезды на место для осмотра местности и опросов населения. Официальные запросы властям и неофициальные контакты с криминальным миром. Были обращения через прессу и телевидение, ко всем, кто может дать хоть какую-то информацию о Ножкине и Курневе. После этих обращений «свидетели» пошли косяком. Многие из них даже приблизительно не знали, где находится Костайница. В лучшем случае это были алкоголики, жаждущие получить обещанное вознаграждение… а то и обычные сумасшедшие…

— Восьмого августа на адрес посольства пришло письмо от Стевана Бороевича… Вот его копия… Информация показалась нам интересной и правдоподобной. Мы созвонились с господином Бороевичем и одиннадцатого числа выехали в Нови Град. Для того, чтобы зафиксировать рассказ Бороевича документально, наш офицер попросил о помощи оператора российского телевидения. Встреча состоялась и результатом ее стала вот эта кассета. Будем смотреть?

Никто на этот вопрос не ответил, да и сам Сергей Сергеевич не ждал ответа, а вставил кассету в видик. Несколько секунд экран «самсунга» оставался серым, и у Мукусеева даже мелькнула мысль, что кто-то подменил кассету или стер запись. Он понимал, что это глупо, что это невозможно, но после неожиданного убийства Бороевича он был готов ко всему… так ему казалось.

На экране появилось изображение: комната с зашторенным окном и бежевыми обоями с золотистой полоской. Остальные детали интерьера проскочили мимо сознания, потому что самым главным в кадре был человек — Стеван Бороевич. Мукусеев впился в него взглядом. Согласно документам, Бороевич родился в шестьдесят третьем году… значит, сейчас ему тридцать. Однако с экрана смотрел мужчина лет сорока на вид. Возможно, старше. У него были черные с сединой волосы и неуверенный, как будто затравленный взгляд. Таймер в углу экрана показывал дату: 11.08.93 и время 16:43.

Мукусеев все еще решал про себя: чего больше во взгляде Стевана Бороевича — неуверенности или страха? — а голос невидимого человека произнес по-сербски:

— Назовите, пожалуйста, себя.

Сергей Сергеевич перевел, хотя все и так поняли, что сказал Бороевичу невидимый собеседник. Бороевич кашлянул в кулак и ответил:

— Меня зовут Стеван Бороевич.

— Назовите, пожалуйста, сегодняшнее число, месяц, год. Укажите место, в котором мы сейчас находимся.

— Сегодня одиннадцатое августа одна тысяча девятьсот девяносто третьего года… среда… Мы находимся в моем доме в городе Нови Град… Что еще?

— Скажите, господин Бороевич, добровольно ли проводится запись нашего разговора?

— Добровольно.

— Каковы мотивы, по которым вы обратились в посольство Российской Федерации в Белграде?

— Я хочу рассказать правду о преступлении, свидетелем которого я стал.

— Очень хорошо. Теперь следует представиться нам. — Камера переместилась, и в кадре появился мужчина в пиджаке и при галстуке. У него была бородка и очки в металлической оправе.

— Можно? — спросил мужчина.

— Можно, — ответил чей-то голос. Видимо, оператора.

— Я сотрудник российского посольства в Республике Сербска Краина Медведев Юрий Васильевич. Выполняя поручение посла Российской Федерации, провожу опрос жителя города Нови Град Стевана Бороевича по его инициативе. Все данные, сообщенные о месте и времени господином Бороевичем, подтверждаю.

Медведев поднялся со стула, исчез. Его место занял оператор. Представился, почти дословно воспроизвел слова Медведева. Затем камера снова уехала в сторону и показала женщину, сидящую слева от Бороевича. Было видно, что женщина волнуется.

— Меня, — сказала она, — зовут Милене Гороне… Я подтверждаю все то, что сказал мой муж Стеван Бороевич.

Камера снова показала Бороевича. Он курил сигарету и смотрел в стол… Голос Медведева произнес:

— Расскажите нам о том преступлении, Стеван. — Бороевич вздрогнул и поднял глаза. Затянулся сигаретой и начал говорить:

— В конце августа 1991 года я был на войне… Да, я был на войне. В Костайнице. Тогда она называлась еще Хорватской Костайницей. Но уже шла война. Я пошел на фронт добровольцем. Я резервист, ПОТПОРУЧНИК… Я пошел добровольцем. Мы стояли на высотке, а напротив — в полях — были хорваты… Я командовал взводом. Теперь никого нет в живых из того взвода. Никого… никого! Всех погубили. Мы ждали наступления. Несколько раз нас перебрасывали с позиции на позицию. Наконец заняли эту — на высотке, напротив развилки дорог. — Бороевич закурил, закашлялся. — Стреляли каждый день и каждую ночь. И все ждали наступления. Но приказа все не было. Мы уже устали ждать, а в начале сентября к нам вдруг приехали эти…

— Кто — эти? — спросил Медведев, потому что Бороевич вдруг умолк.

Но Бороевич молчал. Быстро бежали секунды на таймере экрана.

— Уточните, кто — эти, — повторил Медведев.

— Стево, — позвала Милене за кадром, и Бороевич очнулся.

— Эти, — сказал он, — эти сволочи во главе с Ранко.

— Милиционеры? — спросил Медведев.

— Да. По крайней мере, так они представились. А документы у них никто и не спрашивал. Да и то — Ранко земляк мой. Тоже Бороевич… у меня треть взвода — Бороевичи. Я Ранко с детства знал — сволочь он. Кошек мучил, собак мучил, слабых бил. Брат его, Радован, сидел за убийство.

— Уточните, пожалуйста, обстоятельства появления на вашем участке группы Ранко Бороевича.

— Они приехали в начале сентября — первого или второго числа, может, третьего… На микроавтобусе «форд»… в полдень примерно.

— Точнее дату не можете вспомнить?

— Нет, не могу.

— А номер микроавтобуса, его модель, цвет?

— Нет, не могу… Старый «форд»… желтый… облупившийся.

— Сколько их было?

— Человек десять-двенадцать, не больше.

— Они были в форме милиции?

— Какая форма? Кто в чем. Кто в камуфляже, кто в джинсах… Но бронежилеты были у всех… и оружие. У Ранко был «Калашников» и «кольт», огромный как пушка.

— Как они представились?

— А никак. Выскочил Ранко, помахал какой-то бумажкой с печатью и заорал, что он командир спецгруппы милиции: кто у вас главный? Вышел я. Он меня, конечно, узнал, хотя я уже пять лет не жил в Бороевичах, а он сам аж лет десять… Узнал он меня, закричал: Стево, это ты, баран старый? А я говорю: я. Только я не баран, Ранко. Я командую взводом, потпоручник… А он засмеялся и говорит: а я поручник. Потом отвел меня в сторону, говорит: выпить хочешь, Стево? Нет, говорю, не время сейчас. Ну, говорит он, ладно. Слушай сюда: я — командир спецгруппы, у нас особое задание. Скоро здесь проедут хорватские шпионы… Так вот: мы не должны их пропустить. Я говорю: понял. Что нужно от нас? А от вас, говорит он, ничего не нужно. Мы все сами сделаем. Ваша задача ни во что не лезть и держать язык за зубами. Понял, брат Стево? Конечно, говорю, понял. Ну так скажи это своим баранам. Тут, вроде, земляков много. Как там жизнь, в Бороевичах-то?

Бороевич снова замолчал. Было видно, что вспоминать ему тяжело… Никто не торопил Стевана. Он закурил новую сигарету, поднял глаза в камеру:

— Ничего, говорю я ему, жизнь. Ничего. А я ведь сам-то в Бороевичах лет пять не был, сам у земляков спрашивал: как оно там? А там война прокатилась, половины домов нет. Но этому Ранко я сказал: ничего жизнь, ничего… И пошел инструктировать людей: спецгруппа, мол. Особое задание. Наше дело им не мешать. Всю информацию держать в секрете… В общем, сидим на позиции. Ждем, что будет… А эти шакалы, что приехали с Ранко, кто спит, кто пьет. Не все, правда, пили. Был у них один — со шрамом. Молчаливый такой, особняком держался. Все больше в «форде» сидел… Потом часа, наверно, в два зашевелились они. Этот, со шрамом, вылез из «форда», говорит Ранко: приготовились, едут. Минут через пять будут здесь. Задачу помнишь, Ранко?… А Ранко был уже совсем дурной — то ли пьяный, то ли под наркотой. Ребята, между прочим, шприц нашли в траве после этих «милиционеров»… В общем, этот со шрамом говорит: через пять минут будут здесь. Задачу помнишь?…Я рядом был, слышал. Еще подумал про себя, что мужик со шрамом ведет себя как командир…Ранко говорит ему в ответ: ты главное их останови, брат. А уж мы свое дело знаем. Не в первый раз.

Бороевич затушил сигарету в керамической пепельнице. Оператор снял его руки — они дрожали. Потом снова — лицо.

— А что было дальше, Стево? — спросил Медведев.

— Дальше? Дальше этот со шрамом взял из салона «форда» автомат… Странный автомат, я таких никогда не видел… Вроде — «Калашников», но с очень странным прикладом и оптическим прицелом сверху. Он взял свой странный автомат и ушел в сторону развилки. А Ранко собрал своих головорезов, и они двинулись к шоссе. А я… а я ничего не понимал еще. Мне просто было интересно. Я хотел поглядеть, как они будут разбираться с этими хорватскими шпионами. Понимаете? Для меня это было как кино. Как книжка в блестящей обложке про суперменов из CIA… И я пошел за этим, ну, с чудным автоматом. Я был дурак! Я был бесконечный дурак!

— Стево! — сказала Милене. Бороевич повернул голову налево.

— Не надо, — сказала Милене. — Выключите камеру свою. Не надо.

— Надо, — сказал Стеван. — Надо. Принеси выпить, Миленка.

— Не надо, Стево. Тебе опять будет плохо.

— Принеси, я сказал.

— Хорошо, — сказала она тихо. Бороевич вытащил из пачки очередную сигарету. Было очень тихо, все молчали. Бороевич прикурил, усмехнулся криво и сказал:

— Предлагаю выпить, господа… Извините, русской водки нет.

Ему ничего не ответили. Скрипнули половицы. В кадре мелькнули руки и на столе появился графинчик и три стопки с золотым ободком. Мелькнула тарелка с чем-то… Кажется, с сыром.

— Остановить запись? — тихо спросил оператор.

— Не надо, — так же тихо ответил Медведев. Стеван Бороевич разлил сливовицу по стопкам:

— Вечна спомен!

Две другие стопки исчезли из кадра. Бороевич выпил и тут же налил себе снова.

— Стево! — сказала Милене. Бороевич вылил сливовицу в рот. Дернулся кадык под худо выбритым подбородком.

— Вот так, — сказал Бороевич, — вот так… Вы ничего не понимаете. Вы думаете — я из-за денег? Насрать мне на эти деньги!

— Мы понимаем, Стево, — сказал Медведев. Бороевич ухмыльнулся:

— Ладно. Ладно, вам не нужны сопли. Вам нужны факты. Я видел, как подъехали ваши. Конечно, я не знал еще, что это ваши. Они приехали на синей машине… с флагом белым. А на капоте у них было написано большими буквами TV. Они подъехали к развилке и притормозили как бы. Как бы они думали: куда им поехать? Направо или прямо? И поехали прямо. Если бы они поехали направо… Если бы они поехали направо, все было бы хорошо. Но они поехали прямо. И этот гад сразу дал очередь.

— Вы хотите сказать, Стево, что человек со шрамом обстрелял автомобиль?

— Да.

— Он прицельно стрелял по автомобилю с белым флагом и буквами TV на капоте?

— Да, у него автомат со снайперским прицелом.

— До того, как был открыт прицельный огонь по автомобилю, не пытались ли его остановить другим способом? Например, жестами или предупредительным выстрелом?

— Зачем? — пожал плечами Бороевич. — Зачем им это? Они все равно хотели их убить.

— Откуда вам известно? — быстро спросил Медведев. — Вы слышали разговор, в котором сотрудники милиции говорили об убийстве?

Бороевич усмехнулся и сказал:

— Я это понял. Это невозможно объяснить, но я это понял… Потом.

— Сколько выстрелов произвел стрелок?

— Не знаю… Пять… или десять… или больше.

— Он попал в автомобиль?

— Попал. Машина сразу вильнула. Я даже подумал, что сейчас она свалится в кювет. Но она не свалилась, она выправилась и поехала дальше. И проехала метров сто, пока не остановилась… И флаг белый повис… А потом… потом…

— Что было потом, Стеван?

— Они все подбежали к машине. Первый — Ранко. Да, первый был Ранко. И я тоже побежал туда. Я хотел посмотреть на хорватских шпионов… Я был дурак.

Бороевич замолчал. Спустя несколько секунд Медведев мягко спросил:

— А что было дальше, Стеван? — Бороевич пожал плечами:

— Они их убили.

— Расскажите подробно, Стеван. Это очень важно.

— Ранко подошел к машине и заорал: «Попались, бараны!…» У Ранко все бараны… Он подошел и заорал: «Попались, бараны! Предъявите документы. Выходите из машины…» А они уже не могли выйти, они оба были ранены. И Виктор Ножкин сказал: «Мы журналисты».

— Минутку, Стеван. Почему вы считаете, что это был Виктор Ножкин?

— Позже я видел в газетах их фотографии — узнал… Ножкин был ранен в ногу. В левую. Он сказал: «Мы журналисты. Из Москвы. Мы ваши братья…» А Ранко сказал: «Ты хорватский шпион. Документы!» Виктор подал ему документы. Свои и Геннадия. Ранко взял их и заглянул в паспорта… А потом оскалился и сказал: «Ну, конечно…» И опустил документы в карман. Потом заорал: «Это хорватские шпионы. Стреляйте в них!…» И выстрелил. Виктор успел еще крикнуть: «Не стреляйте, мы ваши братья». А Ранко был совсем как сумасшедший. Он выстрелил из своего «кольта» в Виктора, потом в Геннадия. Он почти в упор стрелял. Там… там весь салон забрызгало. Выключите! Выключите камеру! Я НЕ МОГУ!

Бороевич вскочил, рванулся вперед. Весь экран заслонила его огромная ладонь.

— Стево! — ударил женский голос, камера качнулась, а по экрану «самсунга» в комнатке для секретных переговоров российского посольства побежали полосы. Владимир Мукусеев ощутил, что стало очень жарко. Что на лбу выступила испарина и затекли, онемели напряженные ноги.

Сергей Сергеевич щелкнул пультом, выключил видик.

— Предлагаю сделать перерыв, — сказал он, обводя взглядом хмурые лица. — Знаю, что смотреть это очень тяжело.

— Это вся запись? — спросил Зимин.

— Нет, Илья Дмитриевич. Осталось еще минут тридцать. Я предлагаю все-таки сделать перерыв. Попить кофейку.

Они сделали перерыв, попили кофейку… Почти не разговаривали — давила тяжесть увиденного. Над Белградом висела душная ночь и чудовищно не хотелось возвращаться в комнатку с глушилками и видеодвойкой «самсунг»… Туда, где уже мертвый человек рассказывал о мертвых людях. И все же они вернулись и досмотрели кассету до конца.

…Бороевич успокоился. Возможно, с помощью спиртного.

— Вы готовы продолжить, Стеван? — спросил Медведев.

— Да, я в порядке.

— Что произошло после убийства Ранко Бороевичем людей, которых вы опознали как Виктора Ножкина и Геннадия Курнева?

— Потом? Потом эти «милиционеры» начали грабить мертвых. Они сняли часы, вывернули карманы. Даже кроссовки сняли с Геннадия… Даже сигареты забрали. Они смеялись… Взяли видеокамеру, кассеты, сняли магнитолу. Забрали домкрат, запаску, инструменты. Все забрали, что смогли. Сволочи! А я стоял и смотрел. Я не понимал, что происходит, я был в шоке. В ушах у меня звучал голос Виктора: не стреляйте, мы ваши братья… Я подошел к Ранко и сказал: «Что вы сделали? Что вы сделали, черт вас всех побрал?!» А он засмеялся и сказал: «Ты баран, Стево. Ты всегда был бараном. И все в сраных Бороевичах — бараны. Чем ты недоволен?» Я закричал: «Зачем вы их убили? Это же русские!» А он сказал: «Хочешь составить им компанию? Хочешь стать пассажиром этой машинки? А, брат Стево? Я тебе — как земляк земляку — могу это устроить…» А я сказал: сегодня же я подам рапорт. Я потпоручник югославской армии, на убийство и мародерство глаза закрывать не буду… Дальше я не помню. Видимо, меня ударили по голове. Очнулся уже в «форде». На полу. В крови. Мы куда-то ехали, по полу катались пустые бутылки… «О! — сказал Ранко, — очухался землячок. Ну, что будем с тобой делать, потпоручник? Расстрелять тебя на хер? Ну-ка, Драган, останови…» «Форд» остановился, и меня выбросили вон. Это было на какой-то проселочной дороге. Лес кругом, камни. И эти сволочи все высыпали, встали вокруг, смеются: «Ну что, расстрелять тебя, потпоручник?» Я думал, что пришел мне конец. Что сейчас меня убьют. И меня, действительно, «расстреляли». Меня поставили к сосне и дали очередь над головой. Я помню! Я все помню… Мне стыдно об этом говорить, но я должен сказать: от страха я обоссался. Да, я обоссался. Я встал на колени и умолял их пощадить меня. Я хотел жить. Я очень хотел жить. И просил их о пощаде. И, как видите, я жив. Но я уже совсем не тот Стеван Бороевич, какой был до…

— Вы мужественный человек, Стеван, — произнес голос Медведева.

— Это не так. Но я понял, что я должен рассказать. Голос Виктора Ножкина я слышу каждую ночь.

— Мы высоко ценим ваше желание помочь, Стеван. Скажите, как сложилась ваша судьба дальше?

— Паскудно. Меня запихнули в тюрьму. Меня запихнули в тюрьму и держали там. шестнадцать месяцев. Вместе с уголовниками. И никому не было до меня дела. Я сидел и не знал, выйду ли когда-нибудь оттуда или так и подохну за решеткой. Миленка искала меня, но везде ей отвечали: без вести пропал. Пропал без вести при наступлении у Костайницы… А я был жив! Я сидел в тюрьме. Там мне сломали руку, отбили почки. Я думал, что не выйду оттуда. Но потом мне удалось переслать Миленке записку с одним уголовником. Она снова пошла по инстанциям, и перед Новым годом, в конце декабря девяносто второго, меня вдруг выпустили. Мне не сказали ничего. Даже не извинились. Сказали: Бороевич, иди отсюда… Вот и все.

— В своем письме вы упомянули, что вам известно, где находятся тела Виктора Ножкина и Геннадия Курнева. Откуда вам это известно?

— В тюрьме я встретил одного человека из моего взвода. Его имя Драган Титович. Он-то мне и рассказал.

— А что конкретно рассказал вам Титович?

— Ранко объявил взводу, что я арестован потому, что пытался помешать выполнению особого задания спецгруппы… А они — все остальные бойцы взвода — должны раз и навсегда забыть, что они здесь видели и слышали. Его уроды подожгли машину с вашими журналистами. Приказали моим: как сгорит, убрать ее с дороги. И уехали, прихватив меня. Мои — те немногие, кто видел, как там все происходило — были напуганы страшно… Большинство из них — совсем зеленые, необстрелянные… Они напугались и даже не осмелились возражать. Бог им судья.

Бороевич закурил. Пепельница перед ним вся была наполнена окурками дешевых сигарет без фильтра.

— Больше половины взвода погибло во время наступления. Своя же артиллерия накрыла… Бог им судья. А что было с телами? Когда машина сгорела, ее подцепили к трактору. Живет там тракторист неподалеку, у него есть «Беларусь». Машину подцепили и утащили километра за два, сбросили в реку. Только там оказалось мелко. Так мелко, что крыша торчала над водой. А Ранко приказал спрятать надежно. Вернусь, сказал, проверю… Его боялись. Его очень сильно боялись. Мои бойцы… Мои сраные бойцы сказали трактористу: так не пойдет, надо вырыть яму. Но он поступил проще — он стал бить ковшом экскаваторным по крыше. Он плющил машину как консервную банку. Он бил ковшом до тех пор, пока она не скрылась под водой.

— Тела наших журналистов остались в машине?

— Да. Но только на день или два… Мои еще не успели прийти в себя от шока, как к Милану Спасичу… Милан — мой заместитель, после того, как меня увезли, он возглавил взвод, так вот, к Милану приехали какие-то двое в штатском и увезли с собой. Вернулся он к вечеру, пьяный, и рассказал, что они перезахоронили останки. А вместо них в машину бросили чужие кости, сгоревшую радиостанцию и патроны. Тела ваших закопали на берегу речки. Там была наша предыдущая позиция. Даже яму рыть не пришлось — прямо в окопах и засыпали.

— Вы, Стеван, можете показать это место?

— Конечно, я сам эти окопы рыл.

— А что за люди приезжали к Милану Спасичу?

— Не знаю. Двое в штатском.

— Милан Спасич согласится дать показания?

— Пожалуй, да… Если вы сумеете его оживить.

— Он погиб?

— Все погибли. Все. Больше половины под своими же снарядами. Случайно? Можете не отвечать… Остальных зачищали потом: по одному, по двое. Троих ребят расстреляли в бильярдной в Баня Лука.

— Кто их расстрелял? Хорваты?

— Какие хорваты в Баня Лука?

— Понятно. А Драган Титович, с которым вы встретились в тюрьме? Он жив?

— Я не знаю. С тех пор я его не видел. Но я не думаю, что они оставят кого-нибудь в живых. Все, кто знает правду о Костайнице, должны исчезнуть. Я тоже хочу уехать. Поэтому мне и нужны деньги. Как только я получу деньги, мы с Миленкой уедем.

— Вы должны будете показать нам место захоронения наших журналистов, Стеван. И дать официальные показания в прокуратуре. Вы готовы?

— Да, как только я получу деньги.

После просмотра кассеты Сергей Сергеевич сказал:

— Предлагаю взять тайм-аут. Не знаю, как вы, а я устал безмерно. Котелок совсем не варит.

Стояла глубокая ночь. В комнатушке, несмотря на работающий кондиционер, стало душно. Но более всего угнетало то, что они увидели на кассете… Взяли тайм-аут.

В номере гостевого домика Мукусеев долго ворочался, курил, пил минералку… сомнений в гибели ребят больше не осталось. Он понимал, что обязан позвонить Галине и сказать правду. Но сил на это не было.

В десять утра снова встретились в комнатке с глушилками. Сергей Сергеевич поинтересовался, как им спалось. Широков и Зимин ответили: «Спасибо, хорошо». Мукусеев буркнул: «Нормально».

— Ну что ж, господа, — сказал Сергей Сергеевич. — Вот я рассказал и показал вам все материалы, которыми мы располагаем. Если есть вопросы, я готов на них ответить.

— Как убили Стевана Бороевича? — спросил Мукусеев.

— Выстрелом в голову двадцать седьмого августа. Милена уехала к нам за деньгами… Когда вернулась, нашла Стевана в доме с простреленной головой. Дверь была закрыта изнутри. В оконном стекле — пулевое отверстие. Следствие еще только началось и о каких-либо результатах говорить пока рано…

— Почему вы так долго тянули с выплатой денег? — спросил Мукусеев.

— Извините, Владимир Викторович, но пять тысяч дойчмарок — не та сумма, которую так легко найти.

— Однако ж вы их нашли.

Секретарь посольства прищурился:

— А вы знаете, где мы нашли эти деньги?

— Нет, не знаю.

— А я вам объясню. Эти деньги мы взяли в сейфе.

— Я думал: в тумбочке.

— Вы ошиблись — в сейфе. Деньги, если можно так выразиться, бесхозные. — Зимин сказал:

— Любопытно. Что же за бесхозные деньги хранятся в сейфе посольства?

— Это, Илья Дмитриевич, партвзносы сотрудников посольства, собранные еще в августе девяносто первого… Собрать-то мы их собрали, а вот отправить в Союз не успели — КПСС почила в бозе. Так они и лежали.

«Вот оно как, — подумал Мукусеев, — премию потпоручнику Бороевичу выплатили из денег КПСС. Очередной парадокс». Вслух он сказал:

— Если бы вы не затянули с выплатой, то сейчас мы бы имели координаты захоронения. И даже смерть Бороевича, как ни цинично это звучит, не имела бы принципиального значения.

— Это упрек, Владимир Викторович?

— Констатация факта, Сергей Сергеевич.

— Я доведу до посла вашу точку зрения, — серьезно произнес секретарь посольства. — А теперь давайте обсудим сложившееся положение. В двух словах оно таково: у нас есть видеозапись свидетельских показаний, но сам свидетель убит… Что мы предпримем, господа? Предлагаю высказаться.

Какое— то время все молчали, потом Зимин сказал:

— Видеокассета, строго говоря, не обладает никакой юридической силой.

— Почему? — спросил Мукусеев.

— Во-первых, потому, что товарищ Медведев не является процессуальным лицом. Для того, чтобы показания Бороевича стали юридическим фактом, его допрос следовало провести представителю югославской прокуратуры. Во-вторых, свидетель обязательно должен быть предупрежден об ответственности за дачу ложных показаний. Но даже если закрыть глаза на эти «мелочи», то следует отметить, что товарищ Медведев совершил одну грубейшую ошибку.

— Какую? — хором спросили Мукусеев и Широков.

— Свидетель Бороевич был нетрезв. Закон запрещает допрашивать свидетеля в состоянии опьянения.

— Но по-другому было никак, Илья Дмитрич. Вы же видели, в каком состоянии находился Бороевич. — Зимин пожал плечами:

— Факт остается фактом: показания Бороевича получены «партизанским» путем… Кстати, эмоциональное состояние Стевана Бороевича тоже вызывает опасения. Стоило бы провести психиатрическую экспертизу этого господина.

— Как прикажете проводить экспертизу трупа? — спросил Мукусеев.

— Заочно. Эксперты могут дать заключение по кассете.

— Вы что — не верите Бороевичу?

— На первый взгляд все выглядит в высшей степени натурально. Хотя замечу, что шизофреники нередко излагают абсолютно правдоподобные, детализированные истории.

Мукусеев чувствовал, что в нем закипает гнев. Сдерживаясь, он сказал:

— Послушайте, Илья Дмитриевич! Но ведь все в рассказе Бороевича совпадает с фактами. Пулевые отверстия соответствуют калибру 7, 62. Автомобиль сожжен, крыша продавлена. В салоне, в конце концов, лежат кости и радиостанция. Каждый факт — в десятку. Разве не так?

— Не так, — спокойно ответил Зимин. — Не так, Владимир Викторович. По крайней мере два факта вызывают у меня сомнения. Во-первых, очень странно, что Бороевич не запомнил точной даты произошедшего. Событие-то неординарное даже для военного времени. Да и в судьбе самого Бороевича оно сыграло роковую роль. А он не может назвать точную дату… Согласитесь, это довольно странно. Во-вторых, что это за странный автомат с самодельным прикладом да еще и с оптическим прицелом? Я, признаться, никогда о таких «Калашниковых» не слышал. А вы?

— Я тоже, — неохотно сказал Мукусеев. — Разве это так важно?

— Все, Владимир Викторович, важно. Любое сомнение снижает ценность свидетельских показаний. А на фоне психоэмоционального состояния господина Бороевича вдвойне снижает. Поймите меня правильно — я не пытаюсь опорочить свидетеля. Я только пытаюсь понять, что в его рассказе является правдой, а что может оказаться… э-э… игрой воображения.

— Что же, по-вашему, может оказаться бредом? — Зимин улыбнулся, ответил:

— Заметьте, что слово «бред» произнесли вы, а не я. Я сказал: «игра воображения». Проявил деликатность. Но вы очень точно меня поправили. Итак, давайте посмотрим на рассказ Бороевича здраво. Был ли Стеван Бороевич в Хорватской Костайнице первого сентября девяносто первого года? Думаю, что был. В этой части рассказа сообщать заведомую ложь вообще бессмысленно, так как это поддается проверке. Видел ли он своими глазами расстрел Ножкина и Курнева? Не знаю, не уверен. Уже в этом эпизоде появляется некая литературщина, некий загадочный молчаливый мужчина со шрамом и полусамодельным «Калашниковым». Этакая, знаете ли, беллетристика а-ля Джеймс Бонд. Но допустим, что и это соответствует действительности. Допустим. Что происходит дальше? А дальше согласно рассказу самого Бороевича происходит вот что. Бороевич получает удар по голове. Удар настолько сильный, что Бороевич на неопределенное, но, очевидно, довольно длительное время, теряет сознание. Это следует иметь в виду… Кстати, вы обратили внимание, что свидетель, который умудрился забыть дату событий, помнит такие мелкие детали, как катающиеся по полу «форда» пустые бутылки? Странно, не правда ли? Идем, однако, дальше. Вслед за полученной сильнейшей травмой физической Бороевич получает глубокую психическую травму. Я имею в виду «расстрел». Он сам говорит, что имитация расстрела оказала на него сильнейшее влияние. Настолько сильное, что он, извините, обмочился. Это тоже следует запомнить. Дальше поехали, коллеги. Со слов Бороевича, он был помещен в тюрьму. Без предъявления обвинения, без следствия и без суда. То есть абсолютно незаконно. Этот факт вызывает у меня сильное сомнение… Я работник прокуратуры и авторитетно вам заявляю, что незаконное лишение человека свободы — серьезнейшее преступление. Совершенно не понимаю, как это можно сделать. Даже во времена приснопамятного Вышинского Андрея Януарьевича, когда репрессивная система совершенно не считалась с правами человека… даже тогда лишение свободы худо-бедно, но как-то оформлялось. Но допустим, что и эта часть рассказа Бороевича соответствует действительности, и Стеван Бороевич отсидел в тюрьме целых шестнадцать месяцев. Как вы думаете: улучшило ли это психическое состояние свидетеля Бороевича? Ответ, я думаю, ясен: шестнадцать месяцев в тюрьме, в условиях полной неопределенности относительно своей будущей судьбы, на скудном рационе, среди уголовников, которые его систематически избивали, психическое состояние Бороевича улучшиться не могло. Итак, резюмирую: Стеван Бороевич — человек, получивший последовательно сильную травму головного мозга, затем сильнейшую психологическую травму, затем шестнадцатимесячный мощный стресс. Озлобленный на власти и, видимо, сильно пьющий, с выраженными истерическими чертами личности. Вопрос: можно ли всерьез доверять такому человеку? Ответ, по-моему, очевиден.

Зимин откинулся на спинку стула, снял очки и стал внимательно разглядывать их на свет. Илья Дмитриевич Зимин отработал в прокуратуре без малого тридцать лет, опыт следственной работы имел огромный. Он мастерски умел как «сшить» любое дело, так и похоронить. Поэтому он и оказался здесь.

— Но вы же не будете отрицать, — сказал Мукусеев, — что Бороевича убили?

— Нет, не буду.

— Убили его после того, как он решился рассказать правду о гибели Ножкина и Курнева.

— О, это несерьезное заявление, Виктор Викторович. Во-первых, между убийством Бороевича и его обращением в посольство временной разрыв почти три недели. Во-вторых, в юриспруденции есть основополагающий принцип «после этого не значит вследствие этого». И, наконец, в-третьих. То, что вы, не подумавши, сказали, означает, что на Бороевича кто-то навел убийц. Учитывая, что информацию об этом держали в тайне и о ней знал весьма узкий круг людей… давайте, кстати, их перечислим: сам Бороевич и его супруга Милене Гороне, товарищ Медведев, оператор с Центрального телевидения, посол и уважаемый Сергей Сергеевич. Это здесь, в Югославии. В России круг осведомленных лиц тоже весьма узок. В генеральной прокуратуре всего три человека, включая меня. В ведомстве, которое представляет Игорь Георгиевич (кивок в сторону Широкова), тоже… Я прав, Игорь Георгиевич?

— Тоже трое, — сказал Широков. — Директор, его заместитель и я. Впрочем, еще шифровальщик.

— Итого, вместе с вами, Владимир Викторович, четырнадцать человек, — подытожил Зимин. — Согласен, что это довольно много, согласен. Однако мне трудно представить, что посол России, Генеральный прокурор, Директор Службы внешней разведки, их заместители, Игорь Георгиевич, офицер Министерства безопасности РФ, Сергей Сергеевич, вы, уважаемый Владимир Викторович, да и я сам… В общем, мне трудно даже предположить, что кто-нибудь из нас вступил в контакт с преступниками и сообщил им о поступке Бороевича. В то же время я ничего не знаю о вашем коллеге-телевизионщике. Я, разумеется, не хочу бросить на него тень.

— Это проверенный человек, — сказал секретарь посольства.

— Вот видите. Значит, остается только сам Бороевич и его супруга. Но странно было бы думать, что Бороевич или его супруга навели убийц на себя. Впрочем, не зная достаточно хорошо, что они за люди, какой образ жизни ведут, с кем контактируют, я ничего не берусь утверждать.

Некоторое время все молчали. Затем Широков спросил с интересом:

— Какие же выводы следует сделать из сказанного вами, Илья Дмитриевич?

— Неужели не понятно? Всю собранную нами информацию следует официально передать югославской прокуратуре.

Широков посмотрел на Мукусеева. Мукусеев — на Широкова. Зимин посмотрел на них обоих. Посмотрел, слегка усмехнулся и сказал:

— Не собираетесь же вы ехать в Костайницу и искать место захоронения там?

— Именно, — ответил Мукусеев. — Именно это я и собираюсь сделать.

Его пытались отговорить, но он был «упертый, к танк». Так не дипломатично определил поведение Мукусеева первый секретарь посольства Одиноков. Сам посол был в командировке, и Одиноков его замещал.

— Вы, очевидно, не понимаете, Владимир Викторович, — говорил Одиноков, — что там все еще продолжается партизанская война. Там, конечно, сейчас стоят миротворческие силы ООН, но полностью ситуацию они не контролируют. Поля засеяны минами. В таких условиях мы не можем гарантировать вашу безопасность.

— Василий Андреевич, — отвечал Мукусеев, — мы сюда прибыли для проведения расследования. У меня мандат Верховного Совета. Я должен поехать в Костайницу и попытаться найти эти чертовы окопы с телами ребят.

— Вы, Владимир Викторович, упертый, извините, как танк.

— Благодарю вас за комплимент, Василий Андреевич.

— Не за что… Ну, хорошо, давайте думать, чем я могу вам помочь.

Илья Дмитриевич Зимин вышел прогуляться по Белграду. Он отказался от гида, любезно предложенного Сергеем Сергеевичем:

— Я, Сергей Сергеевич, хочу ощутить атмосферу города, его дух. А для этого не нужен гид. Для этого нужно просто бродить по улицам, пить кофе, смотреть на людей… Согласны?

— Согласен, — улыбнулся секретарь посольства. — Но предупреждаю: здесь полно карманников.

Зимин беспечно махнул рукой и ушел. Больше часа он бродил по улицам древнего Белграда, выпил три рюмки ракии в кафе на берегу Савы и поймал такси:

— На почтамт.

Старенький, но ухоженный «мерс» через пять минут доставил его на почтамт. Отсюда Зимин позвонил в Москву.

— Петрович, — сказал он, когда абонент в Москве отозвался, — это я… Слушай внимательно, а то у них здесь такие тарифы на международку, что охренеешь. В общем, так: дядюшка Стеван уехал… Навсегда уехал. Ты понял, Петрович?… Молодец. Мы его не застали, разминулись на пол-дня. Так вот, в связи с его неожиданным отъездом, ключик мы не получили. Нет у нас ключа, понял? Есть только видеопривет от дядюшки Стевана. Нехороший, СКАНДАЛЬНЫЙ. Я, конечно, попытался объяснить, что дядюшка был последнее время болен, да и пил сильно. В общем, скорбный стал на головушку и наговорил в своем видеопривете ерунды. Но друзья мои, особенно друг популярный, меня не услышали… Понял, Петрович?… Во, во. Поедем мы, короче, ключик искать там, где его потеряли. А уж как оттуда с тобой связь держать — не знаю. Но Степану передай: что смогу — сделаю. Вот и все, пожалуй… Погода? Отличная, Петрович, погода. Будь здоров, заканчиваю. И так уж на хрен знает сколько миллиардов наговорил, братушка…

Зимин вышел из почтамта и пешком вернулся в посольство.

Одиноков, подводя итоги, сказал:

— Ну что ж, основные вопросы мы обговорили. В местную скупщину в Глине я позвоню завтра. Предупрежу о вашем прибытии и попрошу оказать содействие. Это, конечно, ни к чему их не обязывает. Завтра же получите топографическую карту района. Предупреждаю: карта с грифом ДСП. Попасть в чужие руки не должна. Ее даже видеть посторонние не должны. Получите под расписку, под расписку сдадите. И не дай бог вам ее потерять.

Мукусеев, Широков и Зимин слушали первого секретаря внимательно. Одиноков обвел всех взглядом, закурил.

— И последнее, — сказал он. — Сейчас я познакомлю вас с человеком, который будет обеспечивать вашу безопасность. Человек опытный, неплохо знает тот район, владеет сербским.

— МБ? — спросил Широков.

— Нет, — ответил первый секретарь. — Олег Иванович — сотрудник нашего консульства.

Одиноков нажал кнопку селектора, спросил:

— Ира, Олег Иванович еще не подошел?

— Пришел, Василий Андреич. Ждет.

— Пригласи его, Ира, ко мне.

Через несколько секунд дверь кабинета распахнулась. На пороге остановился мужчина лет сорока. В хорошем костюме, в галстуке. У него были волосы с проседью и азиатчинка в лице.

— Прошу знакомиться, — сказал Одиноков. — Олег Иванович Фролов.

Мукусеев замер. Он не верил своим глазам. Он не верил своим глазам, потому что на пороге стоял Джинн.

Утро было свежим, солнце ярким, а небо голубым. Первого сентября девяносто третьего года от посольства России в Белграде отъехали два автомобиля с дипломатическими номерами. Часы показывали 9:55. Ровно два года назад, с расхождением в н5сколько минут, в свою последнюю поездку двинулись Виктор Ножкин и Геннадий Курнев.

— Какая-то во всем этом есть мистика, — говорил Мукусеев Джинну. Они ехали в первой машине. — Мистика, чертовщина. Я ведь не подгадывал так, чтобы именно первого сентября на место выехать, а вот как получилось… А, Джинн?

— Да, — согласился Джинн, — чертовщина. А уж чертей вокруг!…

— А вчера, когда я тебя увидел, подумал, что схожу с ума. Я ведь слышал от доктора, что ты погиб.

— От дока? Спился док… Жалко, хороший был мужик.

— А с тобой, Джинн, что случилось? — спросил Мукусеев.

— Долго рассказывать, Володя.

— А все же?

Джинн посмотрел на него сбоку:

— Потом как-нибудь. Я ведь тоже не ожидал, что когда-нибудь дороги наши пересекутся… Я вам очень благодарен за то, что вы тогда этого генерала уболтали.

— Да брось ты.

— Нет, не брось. Меня бы обязательно в Союз отправили а это было не ко времени, рано.

— Что так? Выслуга или что-то в этом роде?

— Нет, — сказал Джинн. — Должок один нужно было отдать.

Больше он не сказал ничего, но Мукусеев сам догадался, какой «должок» собирался отдать Джинн. Он вспомнил, как в далеком восемьдесят шестом военврач Чернышев сказал про капитана Фролова: «Джинн с напарником своим, Сашкой Сейфуллиным, в банды вдвоем ходили… убили Сашку два дня назад… тоскует Джинн».

— Отдал должок-то? — спросил Мукусеев. Фролов обернулся к нему, посмотрел внимательно и ответил:

— Я — офицер. Долги свои всегда отдаю.

В пятидесяти метрах за «фиатом», в котором ехали Мукусеев с Фроловым, двигался «фольксваген-пассат». В нем ехали Широков и Зимин. Шуршали шины, едва слышно, сыто, бормотал двигатель. Летело прямое, как стрела, почти пустое шоссе.

— Как думаете, Илья Дмитриевич, — спросил Широков, — получим мы положительный результат?

— Трудно сказать, Игорь Георгиевич… А вы как считаете?

— Ну, я-то кабинетный червь. Чиновник, если хотите.

— Так ведь и я не розыскник. Я — следак, тоже, по сути, кабинетный червь.

— Не скромничайте, вы в пять минут провели аргументированный анализ личности Бороевича. На мой взгляд, весьма убедительно.

— А я и не скромничаю. Я на следствии работаю двадцать семь лет. Доводилось общаться с самым разным контингентом — от хулиганов до маньяков. Сначала ты ничего не понимаешь, и тебя может обмануть или разжалобить любой пацаненок. Потом приходит опыт и обмануть тебя уже трудно… А потом, Игорь Георгиевич, вырабатывается интуиция. И вот тогда обмануть тебя уже невозможно. Ты начинаешь понимать мотивы человека глубже, чем он сам. Он может считать, что в его жизни произошла некая роковая случайность, ошибка. Но ты уже точно знаешь, что к этой «случайности» он сам дорожку протаптывал, сам к ней шел… Я не скромничаю, Игорь Георгиевич, но прогнозов давать не хочу.

— Я действительно очень вам обоим благодарен. Когда Виктор пропал, я уже здесь работал, в Югославии. Но я не знал, что Ножкин — это тот самый Виктор. Я ведь даже не знал ваших фамилий. Это уж потом, когда фотографии увидел, понял враз — ага, старый знакомый… Жалко. Жалко, что при жизни не встретились.

— Жалко… Как думаешь, Джинн, найдем?

— Вопрос, конечно, интересный. В окопах зарыли, говоришь? А ты знаешь, сколько там этих окопов?

— Нет, не знаю… Много?

— Как у дурака махорки. Все изрыто окопами, воронками, траншеями. Черт ногу сломит.

— Нам нужен засыпанный окоп.

— Тем хуже. За два года все заросло. Может статься — и следов не осталось.

— Что — совсем нет шансов?

— Не бери в голову, Володя — будем искать. Я живому Витьке спасибо не смог сказать, так хоть для мертвого постараюсь что-то сделать. Будем искать, Володя. А уж там — как выйдет.

— Вы считаете, Илья Дмитриевич, что информация Бороевича недостоверна?

— К сожалению, Игорь Георгиевич. Не потому, что Бороевич лжец. А потому, что он может добросовестно заблуждаться. Он болен, он озлоблен, он склонен во всем винить власти… Да и, в конце-то концов, он сам не видел захоронения. Он оперирует словами некоего третьего лица — Титовича, кажется?

— Да, некоего Драгана Титовича. Именно это меня и настораживает больше всего.

— Почему же?

— Потому, что Бороевича могли использовать втемную.

— Объясните.

— Этого Титовича могли сознательно подсадить к Бороевичу. С целью сделать из Бороевича информационную бомбу. Если это так, то информация может оказаться достоверной, и тела спрятаны именно в том месте, которое указал Титович.

— Довольно сложно, Игорь Георгиевич.

— Так ведь это не обычная уголовщина, Илья Дмитриевич. В практике разведки и контрразведки есть масса гораздо более изощренных примеров.

В Баня Лука увидели бронемашину, выкрашенную в белый цвет, с буквами UN на борту.

— Миротворцы, — процедил сквозь зубы Джинн. — Мать их в дышло!

— Не любишь «голубые каски»? — спросил Мукусеев.

— Любишь — не любишь… пустой разговор. Не надо было разжигать здесь, не пришлось бы вводить эти «каски».

— Думаешь?

— Знаю. Я здесь с апреля девяносто первого. Видел, как начиналось, как стравливали.

Они проехали мимо «снежной» бронемашины. Вдоль улицы стояли дома без стекол, многие — без крыш. Стены — в выбоинах, в выбоинах — асфальт…

— Ладно, — сказал Джинн. — Вон кафушка. Давайте-ка хлебнем кафу.

Он свернул к домику под красной черепичной крышей, с вывеской "Кафе-бар «Старт». Следом подкатил «пассат».

— В чем дело? — спросил Широков.

— Кофейку попьем, — ответил Мукусеев. Все вышли из машин, сели за столики под синими зонтами среди зелени вьющегося хмеля. Подошла официантка — черноволосая, крутобедрая, улыбчивая. Джинн заказал «кафу», «пепси» и «сладолед» — мороженое. Когда официантка (Как тебя зовут, красавица?… Улыбка в ответ белозубая: Лиляна.) принесла густой, черный кофе по-турецки и сделали по первому глотку обжигающего напитка убойной крепости, Джинн сказал:

— Остановку мы сделали не ради кофе. Я хочу провести маленький инструктаж по безопасности. Это необходимо потому, что мы уже находимся в зоне конфликта. Здесь стреляют. Зацикливаться на этом не нужно, но помнить надо всегда. Основную опасность представляют мины. Их здесь хватает, а вот карт минных полей нет. Их, вероятно, в принципе нет — ставили хаотично, кто во что горазд. Поэтому — по полям не скакать, цветочки не собирать. Если в дороге захотелось побрызгать — брызгать прямо на обочине. Второе: иногда встречаются растяжки… Смотрите под ноги. Любая леска, веревка, проволока — знак опасности. Если все-таки вы ее задели, не впадайте в панику. Граната взрывается через три-четыре секунды после выдергивания чеки. За это время можно успеть отскочить за какое-то укрытие или, по крайней мере, упасть на землю. Лужа, грязь, коровья лепешка — по фигу! Падай, вжимайся в землю, закрывай голову чем можешь.

— Помогает? — с интересом спросил Зимин.

— Когда как, — ответил Джинн. — Но у лежащего человека больше шансов. Далее: иногда растяжки ставят на автомобильных дорогах.

— А как же можно поставить растяжку на машину? — снова задал вопрос Зимин. — Если автомобиль налетит на проволоку, растянутую через дорогу, то за три-четыре секунды он успеет уехать от гранаты черт знает куда.

— Совершенно верно, Илья Дмитриевич. Поэтому проволоку натягивают в виде перевернутой буквы "Г". При этом короткое плечо пересекает дорогу, а длинное идет вдоль и вынесено на пятьдесят-сто метров вперед. Однако очень трудно угадать скорость машины и даже направление движения. Поэтому такого рода ловушку ставят редко. Как правило, у поворотов, где транспорт гарантированно снижает скорость… Методы противодействия: смотреть и слушать внимательно. При подозрении, что наскочили на проволоку, действовать по обстоятельствам. Либо резко тормозить, либо — наоборот — бить по газам. Но, повторюсь, такие растяжки ставят редко. Как правило, в темное время суток и на конкретный объект, маршрут которого известен… И последнее: довольно часто будут встречаться посты. Как югославские, так и «миротворческие». Если приказали остановиться — значит, беспрекословно выполняем. Потому что при невыполнении приказа запросто могут обстрелять, и на дипномера не посмотрят. Если же огонь ведется не пойми кем из леса — не останавливаться, пытаться вырваться на максимальной скорости. На трассе дистанция между машинами — сто метров, в населенных пунктах произвольная… Вот, собственно, и все. Есть вопросы?

Вопросов не было. Они выпили кофе, съели сладолед и, выкурив по сигарете, поехали дальше.

В городке Новска свернули с трассы и через четверть часа увидели щит «Костайница». У Мукусеева сжало сердце. Так, как сжимает его, когда ты приходишь на кладбище, где похоронены близкие тебе люди. По сути, так оно и было — он приехал на кладбище. Вот только на могиле нет ни креста, ни таблички. Да и сама могила неизвестно где.

Костайница оказалась маленьким городком, таким же, как десяток других, которые они видели сегодня. Фактически она состояла из двух параллельных улиц, соединенных переулочками. Всюду были следы войны… Мерзкие, но уже привычные глазу. На въезде в город стоял белый бронетранспортер. В его тени сидели в шезлонгах два капрала и пили колу. Машины с дипномерами они проводили скучным взглядом… Проехала телега, запряженная двумя лошадьми. Возница курил сигарету… Проехал велосипедист… Тихо в Костайнице — «гробна тишина». И только стук копыт, затихающий, затихающий… затихающий.

— Ну, куда поедем? — спросил Джинн. Мукусеев обернулся к нему удивленно: неужели не понять, куда поедем? Зачем мы сюда приехали? На капралов любоваться?… Ничего этого Мукусеев не сказал, но Джинн все понял. Он молча включил передачу, и машина тронулась с места.

— Ты знаешь, где? — спросил Мукусеев.

— Предполагаю. Там одна всего развилка. — Они медленно проехали пустынными улицами.

Мимо изувеченных домов, взорванной кирхи и полуразрушенной православной церкви в уродливых строительных лесах. На лесах сидели два подростка и плевали вниз. На голове у одного была пилотка защитного цвета.

Через пять минут дома кончились, открылись невысокие холмы справа и поля слева. Вдали синели горы… В полукилометре от крайних домов серая лента шоссе раздваивалась, как змеиный язык — развилка… Видимо, ТА САМАЯ.

— Другой поблизости нет, — сказал Джинн.

— Притормози, — попросил Мукусеев. В ушах зазвучал голос Стевана Бороевича: «Они подъехали к развилке и притормозили как бы. Как бы они думали: куда им поехать? Направо или прямо? И поехали прямо. Если бы они поехали направо…»

— Налево, — сказал Мукусеев. В горле у него пересохло и получилось хрипло.

…Человек со шрамом на щеке лежал, раскинув ноги и крепко уперев локти в землю. Он был спокоен. Он ждал, когда в оптике прицела появится синий «опель» с белым флагом и буквами TV на капоте… Виктор чуть повернул руль налево… и прогрохотала очередь. Стрелок вывел ее ровно, как строчку… как строчку…

— Наверное, здесь, — мрачно сказал Джинн. Мукусеев увидел впереди на асфальте правильной формы четырехугольное пятно.

Он не верил своим глазам. Он не предполагал, что ЭТО ПЯТНО может сохраниться. Но оно было. И именно на том месте, которое указал Бороевич: в ста метрах от развилки на западной окраине Костайницы, напротив высотки, которую занимали бойцы Стевана Бороевича.

Четверо русских вышли из машин, встали молча рядом с пятном… От него тянуло смертью и ненавистью. Владимир Мукусеев понял вдруг, что это пятно сохранилось не потому, что асфальт спекся от жара горящего автомобиля. Не потому, что в его поры проникла сажа от сгоревших покрышек, пластмассы и человеческих тел… Пятно сохранилось потому, что в него навсегда вплавилась ненависть.

— Похоже, здесь, — сказал Зимин. — По размерам соответствует габаритам легкового автомобиля.

Ему никто не ответил. Они стояли молча вокруг черного пятна. Оно было абсурдней, чем «Черный квадрат» Малевича.

Они стояли и смотрели, как смотрят на дверь, которая ведет в преисподнюю… Если, конечно, такая дверь где-нибудь есть.

Они понятия не имели, что на них тоже смотрят глаза, усиленные оптикой шестикратного полевого бинокля «Карл Цейс Йена».

Пансионат — целый, нетронутый войной — стоял на берегу реки, посреди виноградников. В пансионате было двенадцать номеров и все пустые.

— Раньше, до войны, такого не было никогда, — говорила хозяйка. Она распахивала одну за другой двери незапертых комнат. — Нет, такого не было никогда. До войны и жили по-другому… Кому нужна эта война?

— Мы можем занимать любые комнаты, Мария? — спросил Джинн.

— Конечно. Я покажу вам лучшие. Они на втором этаже. Там и поселитесь. Четыре лучших комнаты рядом, дверь в дверь.

— Спасибо, — сказал Джинн. — Рядом нам не нужно. Нам нужно врозь и на разных этажах.

Мария посмотрела удивленно, но сказала только: как вам будет угодно, господа… Мукусеев тоже удивился, но не сказал ничего.

— Как вам будет угодно, господа. Выбирайте, что вам понравится. Пока вы будете обедать, Сабина наведет порядок. Сабина — моя дочь. Обед будет через двадцать минут.

Джинн быстро выбрал четыре комнаты. Одну — наиболее близкую к входу — «зарезервировал» за собой. В противоположном конце коридора поселил Широкова. Мукусеева и Зимина он направил на второй этаж. И тоже «разогнал» по разным концам коридора.

Мукусеев забросил свою сумку и камеру в шкаф, осмотрел хоромы: широкая кровать-сексодром, два кресла, шкаф, стол со стулом и тумбочка. Видимо, под телевизор, но самого телевизора нет. Телефон есть, но не работает. Есть туалет и душ, но нет горячей воды. На стене — картина маслом. В нижнем углу надпись фломастером: «Православна црква Св.Архангел». Он присмотрелся и вдруг узнал ту самую церковь, мимо которой они сегодня проехали. Но на картине «црква» стояла без лесов. Купол ее сиял, сиял крест… «Кому нужна эта война?» — спросила Мария… Кому-то нужна. Кому-то она очень нужна. Настолько, что он готов превратить в руины эту прекрасную страну. Разрушить дома, мосты, церкви, убить многие тысячи людей. Виктор и Геннадий, убитые и сожженные возле Костайницы, — всего лишь один эпизод этой войны. Один из многих… Кому нужна эта война?!

Раздался стук в дверь.

— Входите, — крикнул Владимир, ожидая, что войдет кто-то из своих — скорее всего Зимин. Но вошла молодая женщина… Она была красива! Ее красота бросалась в глаза.

Яркая, но не «фотомодельная». Пронзительная… Он даже растерялся.

— Здравствуйте, — сказала она по-русски с легким, милым акцентом, смещая ударение. — Меня зовут Сабина.

— Владимир. Очень приятно.

— Мне нужно убраться здесь, — произнесла она с улыбкой. Только тут Мукусеев обратил внимание, что Сабина прижимает к груди стопку постельного белья, а в коридоре на полу стоит пылесос.

— Да, да, конечно, — почему-то засуетился он. — Я сейчас уйду.

Она улыбнулась. Мукусеев подхватил со стола сигареты и вышел. Проходя мимо Сабины, ощутил легкий аромат духов — странный, волнующий… Он спускался по лестнице, усмехаясь: что это ты, как мальчик, смутился? Ну, девка. Ну, красивая. Ну, молодая. Лет восемнадцать-девятнадцать… Может быть, двадцать. А ты-то мужик на пятом десятке. Депутат Верховного Совета. Женат. Дочке скоро пятнадцать… Ай-яй-яй!

— Устроились, Владимир Викторович? — окликнул его сверху Зимин.

— Спасибо, а вы?

— Э-э, я, голубчик, по командировкам столько намотался, что устроюсь всегда и везде… Пообедать бы, а то что-то мой гастрит притих.

Они вышли на улицу. На мощеной камнем площадке с большой клумбой стоял стол. За столом уже сидели Джинн и Широков. Клумба полыхала цветами. В маленьком вольере прогуливались два павлина, распускали «глазастые» хвосты.

— Дочку видели? — спросил Широков.

— Видели, — ответил Мукусеев.

— Высший класс, — сказал Широков.

— Мамаша тоже вполне ничего, — отозвался Зимин. — Интересно, муж у нашей Маши есть?

Мукусеев вдруг подумал: а есть ли муж у Сабины? Не может быть, чтобы у такой женщины не было мужа или, по крайней мере, парня.

— Кстати, — сказал Зимин, — а что ты, Олег Иваныч, по углам нас разогнал, как тараканов?

— Элементарная мера безопасности, Илья Дмитриевич. Если мы собьемся в одну «могучую кучку», нас всех можно накрыть одним выстрелом из гранатомета.

— Занятные вещи вы говорите.

— Боитесь? — спросил Джинн, глядя на павлинов.

— В меня уже дважды стреляли. В Узбекистане, в восемьдесят пятом. Я работал в группе Гдляна. Так что я, извините, дядька обстрелянный. Поздно уже бояться-то.

На крыльцо вышла Мария:

— Обед, господа. Прошу к столу.

Мария захотела поднять тост за русских гостей, но Владимир не дал. Наверно, это было невежливо, но тостов не хотелось.

— Извините, Мария, — сказал, — но сегодня не стоит… Сегодня особый день, когда здравицы не уместны — годовщина смерти наших товарищей.

— Господи! — сказала Мария и перекрестилась. — Извините, я не знала.

— Давайте помянем.

Они выпили… Ветер шевелил белый шелк шторы и солнечный прямоугольник лежал на полу. Белоснежные плыли облака в небе. Во дворе на теплых камнях дремала кошка… Кому нужна эта война?

— Могу я спросить, — сказала Мария, — что случилось с вашими товарищами?

— Их убили.

— Господи, помилуй нас.

— Их убили два года назад в километре отсюда… потом сожгли.

— Русские журналисты! — вырвалось у нее. И взгляд стал тревожным.

Вечером постояльцы и хозяйки сидели на терра пили вино и беседовали. Солнце почти зашло, длинные легли тени. Виноград — темно-синий, дымчатый — светился в солнечном луче.

— Зря вы сюда приехали, — сказала Мария.

— Почему, Мария? — спросил Джинн.

— Зря вы сюда приехали, — повторила она. — Мне позарез нужны постояльцы… Если бы вы прожили здесь недели две или больше, нам с Сабиной это пришлось бы очень кстати. Мы едва сводим концы с концами. Нам нужны постояльцы. Но я говорю вам честно: уезжайте. Уезжайте завтра же.

— Но… почему?

— Могилу своих друзей вы не найдете — никто не будет вам в этом помогать. А вот сами вы рискуете… Уезжайте.

— Разве жители Костайницы сами не хотят узнать правду?

— Правда, друже, бывает горькой.

— Но даже горькая правда лучше неизвестности. Верно, Мария?

Мария покачала головой и встала:

— Я понимаю, что каждый русский в душе ИЗМЕННИК, но тут вы ничего не добьетесь… Извините, я устала сегодня. Пойду спать. Спокойной ночи, господа.

Мария вышла. Оставшиеся за столом недоуменно молчали.

— Спокойно, джентльмены, — сказал Джинн. — Слово «изменник» по-сербски не носит никакого оскорбительного смысла. Изменник по-сербски — реформатор, человек, которому не живется спокойно и он хочет что-либо изменить.

Все рассмеялись…

Первый визит они нанесли в местный совет — Скупщину. В помещении Скупщины сидел один председатель. На вид ему было лет шестьдесят. Он был тучен и несколько растерян от того, что к нему прибыла целая делегация.

Мирослав Зданович — так звали председателя — первым делом поставил на стол бутылку ракии. Он достал ее из «сейфа» — большого железного ящика со скрипящим замком. Когда он доставал ракию, Джинн разглядел внутри АКМ и стопку порножурналов.

— За знакомство, — сказал, разливая ракию в рюмки, Зданович.

Мукусеев посмотрел на спиртное с сомнением — часы показывали половину одиннадцатого. Вроде бы рановато. Но и отказываться неловко. Они выпили и Зданович спросил, что же привело сюда, «в провинцию», «высоких русских гостей».

— Мы расследуем гибель русских журналистов два года назад, — ответил Мукусеев. Лицо Мирослава изменилось, посуровело. Он сжал в руке рюмку, повертел ее и произнес:

— Проклятые усташи.

— Усташи?

— Усташи. Ваших подписников убили усташи. Кто же еще?

— Мирослав, — осторожно сказал Мукусеев. — Извините, Мирослав, но… Но не могло быть так, что наших убили сербы?

— Не. Серби не. То я гарантира. Абсолутно, — уверенно ответил Мирослав и снова налил ракию. — Чем я могу вам помочь, братушки?

— Нам бы хотелось пообщаться с людьми. Поездить по окрестностям, посмотреть на старые окопы… Есть версия, что трупы наших товарищей закопаны на бывших позициях сербского ополчения.

— Это опасно, — сказал Зданович. — Там полно мин, неразорвавшихся снарядов… Я вам не советую. Недавно подорвались два подростка. Я очень вам не советую, друзья. От души говорю это.

Примерно также прошла встреча с местным милиционером. В Костайнице он был один, на плечах носил погон с большими звездами, на поясе рыжую, изрядно потертую кобуру, под горбатым носом — усы. Местный Анискин, которого звали Марко Живичем, встретил делегацию в своем «участке». Он находился в том же здании, где и Скупщина. От кабинета мэра его отделяла всего лишь стена. В отличие от мэра шериф никакой радости от встречи с русскими не показал и потчевать ракией, к счастью, не стал. В остальном разговор повторился: ваших убили усташи… Вокруг полно мин и уголовной хорватской сволочи. Опасно здесь у нас, опасно. Я бы на вашем месте вернулся в Белград. Хорваты не могут простить, что их вышвырнули отсюда — проникают через границу группами и даже поодиночке. Ставят фугасы, обстреливают машины. Я вас охранять не могу, я один. А вы для усташей хорошая добыча… Лучше бы вам вернуться в Белград.

— Спасибо, друже команданте, — сказал бравому шерифу Джинн. Когда вышли на улицу, сплюнул и добавил:

— До чего им всем хочется от нас избавиться!

— А на хрен мы им тут нужны? — отозвался Зимин. — У них тут своя жизнь. Может, и не совсем райская, но более-менее устоявшаяся. Помощи мы от них не дождемся.

— Бог с ней, с помощью, — сказал Мукусеев. — Лишь бы не мешали.

В маленькой Костайнице весть о появлении группы русских, которые вновь вспомнили о трагедии двухлетней давности, разнеслась быстро. Два года назад, когда здесь обнаружили изувеченный и сожженный автомобиль русских журналистов, в Костайнице перебывали десятки, если не сотни, корреспондентов ведущих мировых агентств, газет и телеканалов. С тех пор прошло много времени, произошло очень много событий. Они заслонили ту, давнюю трагедию. Никто больше в Костайницу не ездил. И вот появились русские. Братья по крови… Костайница насторожилась. Она хотела забыть о тех страшных делах, но снова приехали братья. Они приехали бередить рану.

Никто их здесь не ждал, но в каждом доме русских встречали приветливо. На столе появлялась ракия и закуска. С ними говорили охотно на любые темы — об урожае, о погоде, о детях, о войне — будь она проклята! Но стоило разговору коснуться гибели Виктора и Геннадия, жители Костайницы замыкались. Получалось, что никто ничего не видел и не слышал… Даже те, чьи дома смотрели окнами на место трагедии и отделяло их от этого места сто пятьдесят-двести метров, говорили: нет, не видели, не знаем.

Неискренность была очевидной. В маленькой Костайнице нет тайн, здесь все знают всех. Все знают все. Русских журналистов расстреляли практически на глазах у Костайницы… Но добиться правды было невозможно.

Владимир рассказывал сербам о семье Виктора — о жене и двух дочках. О том, что они вот уже два года ничего не знают о судьбе мужа и отца. И даже никакой компенсации от государства получить не могут, потому что факт смерти Виктора не доказан. А люди они не богатые, все их «сокровище» — старенький «москвич»… Во всех сербских домах его слушали, кивали и непритворно сочувствовали. Люди есть люди, они понимают чужое горе. Тем более в стране, где чумой прокатилась война. Они сочувствовали, но ничем не помогали.

Душно было в Костайнице, душно. По ночам Мукусеев часто просыпался, курил у окна. Слушал, как звенят цикады — безостановочно, пронзительно, угрожающе… Из окна его комнаты был виден изгиб реки. Вода в лунном свете казалась потоком жидкого серебра. Она выглядела неподвижной, распространяла над собой неживое свечение. И звенели цикады.

Прошло три дня. Три дня бессмысленного шатания по Костайнице. С бессмысленными разговорами под ракию… Вечером, как всегда, сидели на террасе в обществе Марии и Сабины, неспешно беседовали «за жизнь».

— А где ваш муж, Мария? — спросил у хозяйки Зимин.

— А если я не замужем? — кокетливо ответила она.

— О, если бы вы были не замужем!… — пылко сказал прокурорский важняк. Он уже изрядно «принял на грудь». Вообще, невзирая на разговоры о гастрите, артрите и гипертонии, Илья Дмитриевич выпить мог изрядно и при этом не особенно пьянел. Ерунды, во всяком случае, не порол, держался в рамках. — Если бы, Мария, вы были не замужем!

— Что тогда?

— Тогда я бы упал к вашим ногам.

— Да ведь у тебя, Илья Дмитрич, — сказал ехидно Широков, — жена в России.

— Правда? — сказал Зимин. — А я и забыл… Склероз, однако.

— Я замужем, друже Илья, — с улыбкой произнесла Мария. — Мой муж в Германии, на заработках.

— Дороги бюргерам мостит? — спросил Зимин.

— Нет. Мой муж — художник… В ваших комнатах висят написанные им картины.

Мукусеев сразу вспомнил холст «Православна црква Св.Архангел».

— Не судьба, — вздохнул Зимин, наливая себе ракии. — Всю жизнь мечтаешь об одной женщине, а живешь с другой. А жизнь проходит.

— Это славянская болезнь, Илья, — сказала Мария.

— О, да. Это — славянское… «Цивилизованные» нации живут по брачному контракту, а мы по Достоевскому… Не судьба, Мария, не судьба. А то я бы бросил к чертям собачьим Москву, жену, прокуратуру и упал к вашим ногам.

Широков подмигнул Мукусееву, Мукусеев ухмыльнулся.

— Я уже старая, Илья. Замужем. А вот дочка у меня молодая и незамужняя, — с улыбкой произнесла Мария.

— Для Сабины я уже стар, — махнул рукой Зимин. — Зато вон какие у меня орлы. — И он показал рукой на Мукусеева. Мукусеев посмотрел на Сабину… Но Сабина бросила взгляд на Джинна. Ревность, похожая на полет мотылька, задела Владимира слабыми крыльями. Он принужденно рассмеялся и спросил, меняя тему:

— А церковь у вас, Мария, работает?

— Церковь? Вы — верующий?

Ответить он не успел — за поворотом затарахтел мотор и выкатилась старенькая «Застава» с двуглавым орлом и словом «милищца» на дверце.

— Никак Анискин к нам пожаловал? — сказал Зимин, глядя из-под руки против солнца. Из машины вылез команданте Живич, поправил тяжелую кобуру и направился к дому.

— Добрый вечер, друзья.

— Добрый вечер, Марко, — ответили ему вразнобой. — Добрый вечер, друже команданте… Садитесь с нами.

Живич сел на свободный плетеный стул. Сабина мигом принесла стопку. Марко выпил вместе со всеми, подергал себя за ус.

— Как, — спросил, — работается? Есть успехи?

— Нет никаких успехов, Марко… Люди напуганы, молчат.

— Это все война. Раньше мы жили по-другому… Если бы вы приехали к нам до войны…

— До войны, Марко, здесь не убивали русских журналистов, — тихо сказала Мария. Марко подергал себя за ус, налил ракии и произнес:

— Усташи, чтоб им передохнуть. — Он выпил залпом. — Что собираетесь делать?

Переглянулись: что ему надо? — и Зимин ответил:

— Хотим завтра съездить в Глину, в районную прокуратуру. Может, у них чего есть?

— Ага, — сказал Марко, — в Глину? Правильно… Я поеду с вами.

— Спасибо, — озадаченно протянул Зимин.

— Для безопасности, — сказал Марко.

Мукусеев закурил, сделал глоток вина и спросил у Марии:

— Так работает церковь, Мария?

— Работает. Хотите сходить в церковь?

— Хочу. Завтра и схожу.

— А в Глину? — спросил Живич. — Вы не поедете в Глину?

— Что же всем вчетвером ехать? Вот Илья Дмитриевич с Игорем Георгиевичем съездят… А мы с Олегом сходим в храм Божий.

Все — Зимин, Широков и Джинн — посмотрели на Мукусеева удивленно. Растерянно посмотрел Живич. Потом Джинн глубокомысленно произнес:

— Конечно, батюшка тоже может оказаться полезным… — Зимин с Широковым начали расспрашивать Живича про поездку в Глину. Заодно ему подливали ракии. Когда минут сорок спустя шериф собрался уходить, он был уже в изрядном градусе… Хлопнула дверца «заставы», затарахтел движок и вспыхнула одна фара. Вторая не горела. «Застава» развернулась и укатила. Скрылись за поворотом задние габариты, стих шум двигателя.

— А ты чего это, Володя, в церкву собрался? — спросил Зимин.

— Покаяться хочу, — усмехнулся Мукусеев, — зело грешен.

— Ну-ну… А мы, значит, с Анискиным в Глину? Надо тогда хоть машину вымыть — подзапылилась… Кто, молодежь, возьмется?

— Я, — ответил Джинн. — Я самый молодой, я и вымою. Солнце село, начинали свой концерт цикады.

Ночью Владимир проснулся, встал, выкурил у окна сигарету. Блестела жидким серебром река и звенели, предупреждая о чем-то, цикады… Знать бы о чем.

Утро было солнечным. Сентябрьское солнце над Балканами щедро отдавало тепло. Владимир брился у окна ванной, подставлял лицо лучам. На берегу реки мыл машины Джинн. Он был гол до пояса — мускулистый, сухой, загорелый. Джинн черпал ведром воду из реки и с силой выплескивал ее на покрытые пеной кузова. Вспыхивали брызги, стекала пена. А в нескольких метрах от машин… сидела на камне Сабина. Она сидела, обхватив руками колени и что-то, смеясь, говорила Джинну.

Мукусеев задернул штору на окне… Но смех все равно долетал. Владимир порезался и матюгнулся шепотом.

За завтраком Зимин спросил:

— А ты, Володя, всерьез в церковь собрался? К попу?

— Почему нет?

— Ежели хотите на дачу показаний его расколоть, то ведь у попов, как у адвокатов, — тайна исповеди.

— Я знаю, Илья Дмитриевич.

— Что же тогда вас ведет в храм божий?

— В вере хочу укрепиться.

— Ну-ну, а мы с товарищем Широковым попробуем сделать то же самое в прокуратуре. Есть, знаете ли, такая богиня — Фемида. Я в нее верю больше, чем в Иисуса Христа.

— Столько лет в прокуратуре и все еще верите? — удивился Джинн.

— Представьте себе, Олег Иванович, верю… А, черт! Башка болит, лишку я вчера выкушал.

Спустя полчаса Зимин, Широков и Живич уехали в Глину — административный центр района. А Джинн с Мукусеевым отправились в храм. Дверь церкви была открыта, но внутри не оказалось ни души. Они побродили между икон и вышли наружу.

— Ну и где этот попище? — спросил Джинн.

— Не знаю, — ответил Владимир. И вдруг сверху, с лесов, их окликнул голос:

— Что вы хотели?

Они подняли головы. Сверху на них смотрел бородач в робе, с кистью в руке. У него были живые, черные глаза и бейсболка на голове. «New-York» — блестели золотые буквы над козырьком.

— Нам нужен батюшка, — сказал Мукусеев.

— Подождите, сейчас спущусь.

Бородатый, прихрамывая, спустился, вытер руки тряпкой.

— Так где нам найти батюшку? — спросил Джинн.

— Я и есть батюшка, — по-русски сказал бородач. — Что нужно от меня православным братьям?

— Мы ищем людей, которые могут рассказать о судьбе русских журналистов, погибших здесь два года назад, святой отец.

— Сожалею, но я получил этот приход позже. Мой предшественник, отец Аксентий, отказался покинуть храм, когда его взорвали хорваты. Его завалило кирпичом.

— Он знал о взрыве и отказался покинуть храм? — спросил Мукусеев.

— Так, сын мой. Он предпочел погибнуть с храмом. К счастью, подрывник у усташей был никудышный и взорвать церкву они не сумели — только обрушили часть стены да изувечили купол… Если разговор у нас будет долгим, давайте присядем. У меня была сломана нога и мне трудно стоять.

Они присели на какие-то ящики, и Мукусеев попросил разрешения закурить.

— Кури, сын мой. Мы не в храме, мы подле него. Так что же привело вас ко мне?

— Поиск истины, батюшка.

— Увы, той истиной, которая нужна вам, я не владею.

— И все же, батюшка… Если вы обратитесь к пастве с просьбой помочь нам, вас послушают. Так?

— Возможно… Какого рода помощь вам нужна?

— Люди неискренни с нами. Мы полагаем, что многие жители Костайницы знают, что и как происходило здесь два года назад. Но никто не хочет сказать правды.

— Война ожесточает сердца, сын мой.

— Поэтому люди лгут? — жестко спросил Джинн. Священник посмотрел на него черными глазами, ответил:

— Не только поэтому. Не только… Многим сербам стыдно за то, что произошло. Они чувствуют свою моральную вину. Потому, что убийство русских — БРАТОУБИЙСТВО. И я, серб, скорблю и молюсь за души Геннадия и Виктора. И за души их убийц.

— Молитва, отец, доброе дело. Но этого мало, — сказал Джинн. — Братоубийство — наша общая славянская беда. Наша катастрофа, наша ЛюНависть…

— Слова ЛюНависть не существует, сын мой. Если ты поэт, то скорбно болит сердце Кирилла и сердце Мефодия.

— Я не поэт, отец. Я солдат.

— Веруешь ли ты?

— Да, отец, я верю. Но не в Бога, а в человека… Вы поможете нам?

— Я должен подумать, сын мой… А теперь ступайте 3 БОГОМ.

Они ушли, вслед им маляр-священник в дрянной турецкой бейсболке с надписью «New-York» положил крест… 3 БОГОМ. Скорбно болит сердце Кирилла… И сердце Мефодия.

Поездка Зимина и Широкова в Глину тоже не принесла особых результатов. Прокурор в Глине был новый, о гибели Ножкина и Курнева он, разумеется, слышал (кто в бывшей Югославии об этом не слышал?), но дела, возбужденного в 91-м военной прокуратурой, не видел… А кроме всего прочего, он был замордован лавиной других дел. Преступность, как и положено в смутное время, скакнула вверх, а раскрываемость упала. На руках у населения оказались десятки тысяч неучтенных стволов, а оружие, как известно, имеет свойство стрелять.

Прокурор был молод, но выглядел очень устало. Он понимал озабоченность русских и не понимал, чего ради тратить время на убийство двухгодичной давности, когда каждую неделю происходят новые.

Он выслушал внимательно, изучил удостоверение Зимина, с уважением покачал головой, прочитав слова «следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры Российской Федерации».

— Чем же я могу вам помочь, коллега? — спросил. — Работайте, препятствий чинить вам не буду, но и сделать что-либо для вас не смогу… И — будьте осторожны. У нас тут не спокойно. У нас тоже полгода назад сотрудник пропал. Нашли недавно повешенным в лесу.

— Суицид? — осторожно спросил Зимин.

— Я еще ни разу не видел самоубийцу, который бы повесился, предварительно скрутив себе руки проволокой…

Вернувшись из Глины, Зимин сказал Мукусееву:

— Владимир Викторович, ты, конечно, председатель комиссии. Жираф, как говорится, большой, ему видней. Но давай посмотрим на вещи здраво: мы же на месте топчемся.

— Мы ведем опрос населения, Илья Дмитриевич.

— Пустое, — махнул рукой Зимин. — Перспектив никаких.

— Почему вы так думаете?

— Потому что я зубы на следствии съел. Я ЗНАЮ.

— Мы даже трети населения не опросили, Илья Дми…

— Бессмысленное занятие, Владимир Викторович. Я сталкивался с аналогичной ситуацией в Узбекистане: все местное население знает своих «героев». И любовью к ним не пылает. Но ведь показания клещами нужно вытягивать!

Молчавший до этого Джинн вдруг сказал:

— В Узбекистане все равно было легче, а, Илья Дмитриевич? Там можно было любого бросить в зиндан, морить голодом, стращать вышкой… Глядишь, и добыл показания. Гдлян, Иванов, Зимин — борцы с коррупцией!

— Там, Олег Иваныч, было совсем легко. Именно поэтому в нас стреляли и заваливали ЦК анонимками, — ответил Зимин. Широков поднял руку:

— Мужики! Не надо. Одно дело делаем, в конце-то концов.

Мукусеев тоже сказал:

— Давайте соблюдать корректность, мужики. Мы не в Верховном Совете…

Джинн пожал плечами: я просто спросил. Зимин скривил губы, налил себе ракии, выпил. Мукусеев спросил:

— Так что же вы предлагаете, Илья Дмитриевич? Мы ценим ваш опыт, ваши профессиональные знания, но хотелось бы услышать конкретные предложения.

Зимин отщипнул кусочек брынзы, помял его в пальцах, но в рот не отправил, а бросил в павлина. Не попал.

— Что я предлагаю? В связи с полной бесперспективностью расследования предлагаю его свернуть.

— Позвольте! — возмутился Мукусеев. — Мы сюда приехали работать. Между прочим, за государственные деньги. Взять и просто бросить все? Это, по-моему, безответственно…

— Вот именно, — подхватил Зимин. — Безответственно тратить казенные деньги… В валюте, кстати… Тратить казенные деньги на бессмысленное и бесперспективное дело. Поймите вы, пожалуйста, несколько простых вещей: до нас здесь уже работали. По горячим, между прочим, следам. И — ничего!… А прошло уже два года! Любой профессионал вам подтвердит: время не способствует раскрытию. Это аксиома. Вот вы говорите: пошукать по позициям. Мы во время поездки в Глину видели, какие тут «позиции». Это же сотни окопов, траншей, воронок! Черт ногу сломит. Половина из них осыпавшиеся, заваленные, заросшие. Да тут саперному батальону работы на год… или на два. Давайте же будем реалистами. Вы, коллеги дорогие, зациклились на версии полусумасшедшего Бороевича… А кроме этого у вас ничего и нет.

— Почему же Бороевич полусумасшедший? — спросил Джинн.

— Вы кассету с его «разоблачениями» видели?

— Видел.

— Тогда сами делайте выводы, — сказал Зимин. — Бред. Чего стоит один пассаж о самодельном автомате?

— В каком смысле?

— В прямом. Вы, Олег, видели когда-нибудь Калашников с оптическим прицелом?

— Вот оно что, — сказал Джинн и рассмеялся. Отсмеявшись, сказал. — Видел, Илья Дмитриевич. И даже стрелял из него. Эта, как вы говорите, самоделка, изготовлена в Румынии и является гибридом из АКМ и СВД… Так что ваш аргумент, извините, не катит.

— Кхе, — сказал Зимин. — Это, однако, не меняет ситуации в принципе.

Мукусеев закурил, обвел взглядом коллег. Все молчали. Павлин в вольере склевал кусочек желтоватой брынзы, распустил хвост.

— Что ж, — сказал Мукусеев, — в словах Ильи Дмитриевича есть свои резоны. Думаю, что мы обязаны обсудить ситуацию. Предлагаю высказаться… Олег?

Джинн, глядя в сторону, ответил:

— Я против того, чтобы свертывать работу. Считаю, что это возможно только тогда, когда исчерпаны все возможности.

— Понятно. А ты, Игорь Георгиевич, что думаешь?

Широков, кашлянув, ответил:

— У вопроса есть две стороны. Одна — рациональная: тратить ли время и деньги на работу по давнему делу с неочевидной перспективой? Здесь я согласен с Ильей Дмитриевичем: шансы на получение результата минимальны… Другая сторона эмоциональная: имеем ли мы право прервать расследование по меркантильным соображениям? Я думаю нет, не имеем. — Мукусеев улыбнулся и сказал:

— Моя точка зрения вам всем известна. Ставить вопрос на голосование смысла, видимо, нет. Впрочем, если Илья Дмитриевич захочет, мы оформим наше импровизированное собрание протоколом и зафиксируем особое мнение Ильи Дмитриевича.

— Увольте, — недовольно произнес Зимин. — Бумажками сыт по горло,

— Повестка дня исчерпана, собрание объявляю закрытым, — весело подытожил Мукусеев… Весело, впрочем, не было: а может, прав Зимин?

Прошло еще три дня. Они не принесли никаких успехов. Удалось, правда, встретиться с трактористом, который плющил машину наших ребят. Сделать раньше это было невозможно, потому что тракторист Зоран Младич лежал в больнице с аппендицитом… Однако встреча с Младичем ничего не дала. Он был явно напуган, отвечал путано: да, он оттащил сгоревшую машину. Когда это было? Два года назад, первого сентября.

— Ваши окна, Зоран, выходят как раз на то место, где сожгли автомобиль. Вы видели, как это происходило?

— Н-нет.

— Постарайтесь вспомнить. Может быть, все-таки видели?

— Нет, нет, не видел я ничего. Я и машину-то не хотел трогать. Мне приказали.

— А кто вам приказал?

— Не знаю… Военный. Но я ни в чем не виноват.

— А вас никто ни в чем не обвиняет. Как имя этого военного?

— Не знаю.

— А звание?

— Тоже не знаю.

— Описать его можете?

— Военный и военный… мужчина.

— М-да, мужчина — это ценная примета. Серб?

— Не знаю.

— Зоран, побойтесь Бога!

— Кажется… Кажется, серб… Не помню.

— Ладно, а куда вы оттащили сожженную машину? Можете показать?

— Да, могу.

Они проехали тем же маршрутом, каким Зоран тащил «опель» Виктора и Геннадия. Показал, где сбросил машину в реку. В этом его рассказ совпадал с показаниями Бороевича.

Они стояли на берегу реки, за спиной тарахтел «Беларусь», а в зарослях вдоль берега щебетали какие-то пичужки. Скрежета сминаемой ударами ковша крыши «опеля» слышно, конечно, не было. В воде отражались облака. Мукусеев подумал вдруг: если бы вода умела хранить изображение!… Вода течет как пленка. Почему, черт возьми, ее нельзя «отмотать» вспять и посмотреть, что же она отражает?

— Вот здесь, — сказал Зоран. — Здесь я сбросил ее в воду.

— Здесь глубоко?

— Нет, крыша торчала над водой.

— Что вы сделали дальше?

— Я? Я — ничего. Я сидел в кабине и пил ракию.

— А кто же плющил крышу машины?

— Мне приказали. Я не хотел… я хотел уехать, но военные сказали: так не пойдет. Нужно спрятать… Я сказал: можно ковшом углубить дно. Выкопать яму. Но они сказали: долго возиться, придави ее ковшом. И я стал молотить ковшом. Я не хотел. Я, честное слово, не хотел. Эта машина была вроде как могила… Но я боялся. Застрелят — и все! Кому мои дети нужны? Кто их кормить будет? Вы меня понимаете?

— Понимаем. А что было потом?

— Потом мы уехали.

— Я не про это, Зоран. Я спрашиваю: как машина потом оказалась на берегу?

Зоран молчал, мял в руке сигарету. Потом нехотя ответил:

— Я ее вытащил.

— Почему?

— Мне приказали… Пришел тот же военный, сказал: заводи свой броневик, нужно ТУ тачку из реки вытащить.

— А зачем ему нужно было вытаскивать машину из реки?

— Я не знаю.

— После того, как ты вытащил машину — что вы с ней сделали?

— Оттащил волоком вдоль реки на полкилометра. Там бросил.

— Место показать можешь?

— Примерно.

Они пошли пешком по грунтовке вдоль реки. Постоянно встречались окопы — заросшие травой и даже мелким кустарником. Под ногами валялись ржавые осколки и, изредка, стреляные гильзы. На опушке стоял сожженный бронетранспортер.

— Здесь ты тащил машину?

— Здесь, друже… Скоро уже то место, где ее оставил.

Пришли на место. Зоран покрутил головой:

— Вот здесь я ее оставил.

— Точно?

— Точно.

— А почему она оказалась в другом месте? — подозрительно спросил команданте Живич. Зоран посмотрел с испугом:

— Я не знаю. Мне сказали: здесь. Еще сказали: вали отсюда, да языком не трепли, а то укоротят язык-то… А больше я ничего не знаю.

Трактористу задали еще полтора десятка вопросов, но ничего конкретного не добились… Мукусеев все чаще спрашивал себя: а может, прав Зимин?

Он снова сходил в церковь. Батюшку на этот раз застал в церковном облачении. Выглядел святой отец гораздо более солидно. Встретил приветливо:

— Здравствуй, сын мой.

— Здравствуйте, батюшка.

— Что привело тебя в храм нынче?

— Я пришел напомнить о нашем разговоре…

— Я помню его.

— Вы обратились к прихожанам с просьбой помочь нам?

— Нет, я не обращался к пастве с этой просьбой.

— Но почему, батюшка?

— Не дело церкви вмешиваться в дела мирские, сын мой. Любовь выше ненависти, прощение выше мести. И каждому еще воздается по делам его.

Горели несколько лампад и свечей перед алтарем, смотрели с икон большие глаза святых. Золотились оклады. На одной из икон был изображен старец в шитых золотом ризах. В руках он держал раскрытую книгу. Красными буквами там было начертано:

Претерпвый же до конца, той спасенъ будеть.

Вот так! «Претерпвый же до конца?…»

— Спасибо, батюшка, — сказал Мукусеев. — Спасибо вам огромное за помощь. Аминь!

— Ступай з Богом, сын мой. Не ожесточай сердце свое.

Владимир вышел из храма — больше здесь делать нечего… Аминь!

Вечером Мукусеев рассказал Джинну про беседу со священником. Джинн выругался, ответил:

— Вот святоша! Молится он за души грешные, видите ли… Терпеть попов не могу — лицемеры.

— Всех-то под одну гребенку не надо.

— Надо. Я ведь и в Афгане с муллами немало пообщался. Намаз пять раз в день совершают, а взятки берут вообще безостановочно. За хороший бакшиш четки свои сожрут… Ты вот спрашивал, что со мной случилось тогда, в Афгане. Хочешь узнать?

— Конечно, хочу, — живо отозвался Мукусеев.

— В общем, добыл я информацию, что из Пакистана идет караван со «стингерами». Через муллу, кстати, добыл. Дефицитом расплачивался — лекарством от желтухи… Ну, добыл я информацию. «Стингеры»! Они тогда в новинку были. Первый «стингер» наши ребята взяли в январе восемьдесят седьмого. В бою. Всех сначала сгоряча хотели к Героям представить, но потом, конечно, все Герои достались генералам. А тут мне мулла на ушко: «идет караван, везет сотню „стингеров“…» Что-то мне сразу не понравилось, но я Фаридову доложил: «Так, мол, и так». Он сразу: «Берем». Я говорю: «Сомнения у меня». — «Какие, Джинн?» — «А хрен его знает, какие. Но чувствую — что-то не то». «Ладно, — говорит Батя, — если у тебя сомнения — не ходи. А караван со „стингерами“ упустить никак нельзя»… Но я не пойти не могу, не имею такого права. Пошли. И напоролись на засаду. Потом уже выяснилось, что весь сыр-бор как раз из-за меня. За мою голову, оказывается, награду объявили. Вот мулла и решил «приподняться» — и с меня получить, и за меня. В общем, подловили нас хорошо. В таком месте, где мы были, как мишени в тире. Пять минут огня, и взвода нет… И ведь знали, что в ловушку лезем, но «стингеры» перевесили. Решили рискнуть… Ушел только я и старший сержант Морозов. Уйти-то мы ушли, но не к нашим. Ходу назад не было, отрезали нас, погнали к Пакистану. В общем, месяц мы по горам шлялись, потом все-таки вышли. Вот тебе и все кино. А к тому мулле я в гости наведался. Сказал «спасибо» за караван… Да что толку?

Джинн умолк. Закурил. Впалые щеки при затяжках западали еще глубже. Мукусеев понял, что Джинн сейчас там, в Афганистане…

Джинн в несколько затяжек добил сигарету, криво улыбнулся и сказал:

— Не люблю я попов, Володя. Ни хрена им не верю. И вот этого попищу взять бы да прижать как следует… Ведь наверняка что-то знает, наверняка кто-нибудь на исповеди язык распустил. В Афгане я бы его…

— Здесь не Афган, Олег.

— Точно, не Афган. В Афгане было легче.

— Мне, — сказал Зимин, — в Узбекистане было легче работать, чем здесь. Этот депутат народный с своим упрямством меня достал.

— Да уж, — согласился Широков. — Характер у Владимира Викторовича тот еще.

— Куда там. Я же с ним уже дважды пытался по-хорошему поговорить: Володя, говорю, это же все мудовые страдания. Не найдем ни хера.

— А он?

— А он: Илья Дмитрич, я вас здесь не держу. Вот оно как… Он меня, видите ли, не держит. Я, извините, следователь по особо важным. А с кем он работать будет?

Широков усмехнулся и сказал:

— Да он и один работать будет. Кремень!

Утром пошли к Здановичу — с телефона, установленного в Скупщине, можно было через Глину связаться с Белградом. С остальных — нет. Линии связи были разрушены, коммутатор в Глине взорван и только сейчас восстанавливался. Телефон был привилегией.

Зданович как будто обрадовался, сразу выставил бутылку с ракией, стал живо интересоваться делами… Постучал в стену, пригласив таким образом «Анискина». Пока ждали, когда телефонистка в Глине даст связь, прошло около часа. За это время выпили вшестером литр ракии. Гостеприимство!

Связь была плохой, из трубки доносился треск и шипение. Мукусееву приходилось напрягать слух, чтобы услышать собеседника, и напрягать голос, чтобы в посольстве услышали его. Вокруг Мукусеева сидели пятеро мужчин и жадно слушали разговор. На лице Здановича было очень значительное выражение — из ЕГО кабинета депутат «Русской Скупщины» говорит с русским посольством!

— Никаких новостей, Сергей Сергеевич, у нас нет, — докладывал Мукусеев. — Все живы, здоровы, с местной властью отлично ладим, но больше похвастаться нечем… Але, слышите меня?

— Слышу. Слышу вас, Владимир Викторович… У нас новости есть, но скверные, — пробивался сквозь треск голос Сергея Сергеевича. — Мы получили ответы на наши запросы. Взвод Бороевича действительно стоял в районе Костайницы в период с двадцать пятого августа девяносто первого вплоть до начала наступления. Конкретные позиции, которые занимал взвод, указать они не могут. Нет таких данных, не сохранилось.

— Плохо.

— Это не самое плохое, Владимир Викторович. Хуже другое. В живых из взвода почти никого не осталось. Половина погибла во время боевых действий. Еще несколько человек убиты или пропали позже. Троих, как и сообщил Бороевич, расстреляли в декабре девяносто второго в Баня Лука. Преступники не установлены. В живых из двадцати человек осталось в лучшем случае двое. Но один эмигрировал в Австралию, а местонахождение другого неизвестно.

— Худо. А тот человек, с которым Стеван встретился в тюрьме — Драган Титович? Удалось выяснить, где он и что с ним?

— Удалось. Его зарезали прямо в тюрьме. В результате разборки уголовников между собой.

— Понятно, — устало сказал Владимир, но в Белграде его не услышали.

— Не слышу вас. Не слышу, повторите.

— Понятно. Все, говорю, понятно. Зачистили все хвосты.

— Мы говорим по открытой связи, — сказал Сергей Сергеевич, — будьте осторожны в оценках, Владимир Викторович.

— Я постараюсь.

— Каковы ваши дальнейшие планы? — спросил издалека секретарь посольства.

«А действительно, — подумал Мукусеев, — каковы наши дальнейшие планы? Пить каждый день ракию и заниматься опросом „свидетелей“? А может, прав Зимин?»

— Я не готов дать конкретный ответ, Сергей Сергеевич, — сказал в шипящую трубку Мукусеев. — Посоветуемся на месте с коллегами. Возможно, примем решение о свертывании расследования.

Зимин ухмыльнулся и покосился на почти пустую бутылку с ракией.

— Но два-три дня мы еще здесь пробудем, — закончил Мукусеев.

— Хорошо, понял вас… Какие-то задания для нас есть?

— Заданий, Сергей Сергеевич, нет. Но есть просьба.

— Да, слушаю вас.

— Позвоните в Москву, нашим семьям. Сообщите, что все у нас в порядке, скоро вернемся.

— Это не проблема, Владимир Викторович. Сделаю сегодня же лично. Я, кстати, сделал бы это и без вашей просьбы.

— Тогда конец связи.

— Ждем вас. Желаем удачи.

Мукусеев положил трубку на аппарат. Зданович подмигнул и достал из сейфа третью бутылку ракии.

Потом продолжили в бильярдной. Хорошо продолжили — по-славянски. Широков и Зимин сразились на бильярде. Оба играли хорошо, но Зимин, значительно более нетрезвый, чем полковник СВР, все равно лучше. Загоняя шар, он приговаривал: «Хорошо яйцо к христову дню…» Потом пели песни. Русские и сербские. И все отлично понимали друг друга… Потом перебрались на природу. Ехали на милицейской «заставе». Как уместились внутри вшестером — непонятно. У реки жарили шашлыки и опять пили. Марко предложил пострелять по пивным бутылкам из его табельного пистолета. Пистолет, как и автомобиль, назывался «застава» и по габаритам был близок к ПМ.

Шериф Марко расставил пять пустых бутылок на бревне, отошел на пятнадцать шагов, взвел курок и подергал себя за ус.

— Сейчас, — сказал солидно, — посмотрите, как пуцают сербы.

Ствол «заставы» ходил вверх-вниз. Бабахнул выстрел… второй, третий, четвертый… седьмой. Затвор пистолета замер в заднем положении. Все бутылки стояли на бревне.

— Иди сюда, друже Марко, — позвал его Зданович. — Тебе нужно еще выпить, чтобы стала тверда твоя рука.

Шериф сменил обойму и протянул пистолет Мукусееву. Владимир отказался. Отказались Зимин и Широков, а Джинн взял «заставу». Он встал с земли, взвел курок и несколько раз вскинул пушку, прицеливаясь… Потом открыл огонь. Он тоже расстрелял весь магазин — семь патронов — но две бутылки все-таки снял. Третьей засадил под донышко.

— Иди сюда, друже Олег, — позвал его Зданович. — Твоя рука тверда. За это обязательно надо выпить.

— Давно не стрелял, — сказал Джинн, принимая стопку с ракией. Банкет продолжился.

Владимир проснулся ночью. В первый момент он не понял, где находится и как тут оказался. Он приподнялся на кровати, понял, что ночь, что он лежит одетый, а в окно льется лунный свет и надсадно, звеняще поют цикады… Он снова рухнул в подушку и закрыл глаза. И вдруг вспомнил все. Вернее, не совсем все. Например, как вернулся в пансионат, он не помнил. Но начало пьянки с мэром и шерифом он вспомнил. Игру на бильярде. И совместное хоровое пение. И шашлыки на пленэре. И Джинна с пистолетом в руке, и брызги разлетающихся бутылок… Дальше — провал… Да-а, товарищ депутат Верховного Совета, вы достойно представили свою страну! Куда как здорово! Бр-р-р…

Болела голова, во рту дышала зноем Сахара. Хорошо бы принять таблетку анальгина, но где его взять посреди ночи?… Который, кстати, час? Он посмотрел на левую руку и не увидел часов. Посмотрел на стол, куда обычно клал часы… и увидел бутылку пива. В дурном свете она выглядела айсбергом. Не веря себе до конца, Владимир протянул руку. «Айсберг» никуда не делся и даже оказался холодным на ощупь. Он взял эту лунно-ледяную бутылку, зажигалкой сорвал пробку и припал к горлышку. Вспомнил старушку в Псковской области: как боженька босичком по горлышку… Вот это, мать, верно. Это правильно.

Через несколько минут стало легче. Он закурил сигарету и подошел к окну. Луна заливала светом округу: виноградники, поле подсолнухов, казавшихся в ее свете не желтыми, а зелеными, реку… В реке происходило какое-то движение. Сначала он не понял, какое. Потом присмотрелся и все понял.

Он стоял и смотрел как завороженный, не в силах отвести взгляд. Он смотрел до тех пор пока сигарета не обожгла пальцы. Он выронил сигарету, матюгнулся и нагнулся поднять ее. А когда выпрямился, они уже выходили из воды. Они шли, взявшись за руки, и обнаженные тела сверкали в лунном свете.

— Ай, Джинн! — пробормотал Владимир. — Ай, везунчик!

Он допил пиво и пошел в душ, включил воду и распахнул окно. Оно выходило в торец здания, и реки отсюда не было видно. Были видны виноградники и спящие за ними дома Костайницы. Владимир глубоко вдохнул теплый ночной воздух, наполненный ароматом садов.

В вольере закричал павлин, а на дворе метнулась какая-то длинная тень. Владимир присмотрелся, но ничего не увидел. Он зевнул и решил: показалось. Он быстро разделся и встал под холодный душ.

Через пять минут он лежал под одеялом, согревался умиротворенный. Звенели, звенели, звенели цикады. Но он не обращал внимания на их предупреждающий голос.

Проснулся Владимир на удивление свежим и отдохнувшим. В первый момент он даже подумал: а не приснилось ли ему ночное пробуждение с пивом, случайно подсмотренной сценой в реке и лунным светом?… Нет, не приснилось. Вот и бутылка пустая на столе… Но что же дальше? Похоже, что все концы отрублены. Нужно признать правоту Зимина и «бери шинель — пошли домой». Он подошел к окну и (не поминай черта — он не явится) увидел Зимина, моющего машины у реки.

Серьезный важняк Генпрокуратуры курил сигарету и кое-как возил мыльной тряпкой по капоту… Не, ночью вид из окна был интересней. Обнаженное тело Сабины в лунном свете смотрится несколько лучше, чем Зимин с тряпкой в руке.

Зимин увидел Мукусеева в окне и приветственно поднял руку. Мукусеев помахал в ответ, крикнул:

— Помочь, Илья Дмитрич?

— Без вас, Владимир Викторович, полно помощников… Сам управлюсь.

А что это, подумал Мукусеев, я так его недолюбливаю? Нормальный, в сущности, мужик. Всю жизнь пахал, изобличал сволочей самых разных рангов. И неплохо, видно, изобличал, коли стал важняком в Генпрокуратуре… Выпивает? Ну да все мы не без греха. Главное, дело свое знает… А настроился я против него потому, что он резко поставил под сомнение показания Бороевича. А зря я на него ополчился — работа у него такая: во всем сомневаться… Зря, зря. Мужик с характером. Наверняка ему сейчас тяжело с похмелья, да и старше он меня на десять лет, но от помощи отказался. Раз его очередь мыть тачки — он и моет. Молодец!

Мукусеев отошел от окна и приступил к бритью. Бутылка из-под пива больше не казалась айсбергом в лунном океане.

За завтраком посмеялись над вчерашними «подвигами».

— А как мы в пансионат приехали? — спросил Мукусеев. — Анискин-то наш тоже был изрядно пьян… Как же он машину вел?

— Машину вел я, — ответил Широков. — Анискин спекся раньше всех. Все кричал, что потренируется в стрельбе и утрет нос Олегу.

Джинн усмехнулся, отхлебнул кофе и сказал:

— Стрельба и прочее — это, друзья мои, все ерунда. Самое сложное было погрузить вас в эту «заставу». Но вдвоем с Игорем мы кое-как с этим справились.

Мукусееву снова стало неловко… Хорошо, подумал, я вчера выглядел… Чтобы сгладить неловкость, он перевел разговор на другую тему:

— Нужно решить, коллеги, что мы будем делать дальше. Ситуация такова: надежды найти кого-либо из взвода Бороевича практически нет. Надежда найти свидетеля здесь, в Костайнице, есть. Но шансы не очень высоки.

После короткого обсуждения решили, что Костайницу нужно отработать до конца. На это уйдет еще три — максимум четыре — дня. Мукусеев чувствовал горечь поражения.

И снова они пошли по домам. Как хвост таскался за ними Анискин… Соглядатай несомненный, но ведь не прогонишь.

Ходили, беседовали, уставали. Слышали однотипные ответы: не знаю, не видел, не слышал… Выпьем ракии, друже! Конечно, друже, выпьем!

Вернувшись вечером в комнату, Владимир сразу увидел разбитое зеркало. Почему-то испугался вдруг странным, иррациональным страхом. Сжало сердце. И непонятно — почему? Разбитое зеркало?… Худая примета. Но всего лишь примета и не более того.

На полу возле зеркала он увидел маленький бумажный катышек. Он лежал посреди зеркальных осколков, расположившихся архипелагом и невольно притягивал взгляд. Машинально Владимир взял в руки катышек. И удивился — комочек бумаги оказался тяжелым. Очевидно, внутри что-то завернуто. Он быстро развернул бумагу… и увидел камень. Обычный серый круглый, обкатанный водой камень. На берегу реки таких полно.

Владимир отшвырнул бумагу и внимательно, включив свет, еще раз осмотрел камень… Что за ерунда? Шутка? Идиотская шутка — завернуть в бумагу камень и зашвырнуть в окно… Совершенно идиотская, мальчишеская выходка. Кому нужно забрасывать в окно камень в бумаге?

…И вдруг он понял. Он схватил смятую бумажку, развернул и увидел на внутренней поверхности буквы. Слова. Строчки.

Он пошел к Джинну. Положил перед ним разглаженный кусок бумаги в четверть листа:

— Посмотри, Олег, правильно ли я перевел… Тут по-сербски.

Джинн прочитал, молчал несколько секунд, потом спросил:

— Откуда это?

— Все объясню. Сначала ты скажи, правильно ли я понял?

Джинн бросил взгляд на бумажонку, прочитал вслух:

— Почему не пришли ночью? Записку не получили или вам наплевать? Сегодня в час ночи опять жду на кладбище. Не придете — дело ваше. — Джинн поднял глаза, сказал:

— Ну? Откуда это письмецо?

— В своей комнате нашел. Видно, в окно забросили.

Джинн закурил, посмотрел на часы:

— Двадцать один-семнадцать. Время еще есть. А первая записка?

— Не было никакой первой.

— Пошли, — сказал Джинн.

— Куда? — удивился Мукусеев.

— К тебе. Если эту в окно подбросили, то, значит, и ту, первую, тоже, скорее всего, кинули в окно. Она должна быть в комнате.

— Верно, — сказал Мукусеев. — Верно. Как же я сам не въехал?

В комнате Владимира Джинн спросил:

— Почему зеркало разбито?

— Да вот этой корреспонденцией и разбили.

— Листочком бумаги весом один грамм?

— Забыл сказать: внутрь «корреспонденции» был завернут камень.

— А ну покажи.

Мукусеев подал камушек. Джинн подбросил его на руке, осмотрел и сказал.

— Речная галька. Взяли на берегу. Их там россыпи… А «корреспонденцию» выстрелили из рогатки. Если метнуть рукой — зеркало не разобьешь. Ну, давай искать первую «пулю».

Они осмотрели весь номер. Перетряхнули постель, заглянули за картину с изображением церкви, в шкаф и ящики письменного стола. Осмотрели ванную комнату. Джинн даже заглянул в унитаз. Ничего не нашли.

— Может, — сказал Мукусеев, — Сабина ее выбросила, когда убирала комнату?

— Сейчас узнаем, — ответил Джинн. Он вышел, вернулся через пять минут и сказал:

— Нет, не видела она ничего похожего.

— И что это значит?

— А хрен его знает, что это значит, — Джинн вытащил из нагрудного кармана рубашки сложенную вчетверо записку, прочитал еще раз и сказал:

— Писал человек не особо грамотный — на четыре фразы две ошибки. Впрочем, возможно, что это маскировка. Бумага из школьной тетрадки. Ручка шариковая… м-да… Я не Шерлок Холмс, вычислить по таким приметам корреспондента не могу.

— Может, Зимину показать?

— Не спеши, Володя. Показать всегда успеем. — Джинн встал, прошел взад-вперед и остановился перед зеркалом. Потом развернулся к окну и некоторое время присматривался к пейзажу за окном, что-то прикидывал. Потом сделал вывод:

— Стрелять из рогатки на дистанцию больше чем метров пятнадцать — дело малоперспективное. Навыков требует.

— Окно большое, — возразил Мукусеев. Он подошел и встал рядом с Джинном, тоже стал осматривать «местность».

— Все равно попробуй-ка попади, — сказал Джинн. — Стрелял он, скорее всего, во-он оттуда, из подсолнухов. Ну-ка пойдем посмотрим.

Они вышли из дома. На улице их окликнул Зимин: вы куда, коллеги? — Да так, прогуляться… Обогнули дом и подошли к подсолнухам. Подсолнухи были огромны, почти в человеческий рост. Их яркие, тяжелые цветы казались удивленно распахнутыми глазами. Джинн присел на корточки.

— Ну, вот и следы, — сказал он.

На земле отпечатались следы. Нечеткие, накладывающиеся друг на друга. И только один

след отпечатался прилично.

— Сороковой — сорок первый, — произнес Джинн. — Мужские ботинки. Каблук подношен сзади, с внешней стороны. Больше никаких явных признаков нет. Пришел и ушел со стороны реки.

— А если это не он? — спросил Мукусеев.

— А кто? — возразил Джинн. Он встал и «прицелился из рогатки» в окно комнаты Черного. — Аккурат то, Володя. Отсюда стрелял твой «корреспондент». Жаль, обратного адреса на «конверте» нету. Ну да ладно, надеюсь, ночью встретимся лично.

Джинн подмигнул Владимиру и они пошли обратно к дому. В трех метрах от стены он вдруг остановился, сказал: стоп, и показал пальцем в траву… Там лежал точно такой же бумажный шарик, как и тот, что разбил зеркало в комнате Черного.

— А вот и первая записка, Володя, — сказал Джинн. Он нагнулся и подобрал шарик. — Возможно, он стрелял в сумерках, в окно не попал, но не понял этого. Потому решил повторить… И мастерски разбил твое зеркало. Том Сойер!

— Гекльберри Финн, — подхватил Мукусеев.

— Чук и Гек.

— Республика ШКИД!

— Швамбрания!

Радовались они преждевременно. В комнате Джинна развернули бумагу, извлекли камешек (та же галька, только другого цвета) и Джинн прочитал вслух: «Почему не пришли ночью? Записку не получили или вам наплевать? Сегодня в час ночи опять жду на кладбище. Не придете дело ваше».

— Что за черт? — произнес Мукусеев. — Он что — сумасшедший?

— Нет, — сказал Джинн хмуро. — Он, напротив, умный и предусмотрительный… Он предполагал, что с первого выстрела может не попасть и заготовил две «пули». Может и три… Это всего лишь дубликат.

— А, черт! Но где же первая записка?

— Не знаю.

Посидели, покурили, глядя на две совершенно одинаковые записки и два камушка с берега реки…

— Что будем делать? — спросил Мукусеев.

— Башка думать, — ответил Джинн. — Смотри, что получается. Из текста следует, что записка не первая. Что ночью корреспондент уже ждал нас на кладбище, но не дождался. Он здраво рассудил, что мы по каким-то причинам могли не получить первое письмецо. Поэтому решил повторить свой снайперский «подвиг». На сей раз удачно. Хотя и со второй попытки. И сегодня в час ночи он будет ждать нас на кладбище. Логично?

— Вполне, — согласился Владимир. — Но кто он? Кто этот «корреспондент», и что он хочет нам сообщить?

Джинн взял в руки оба камушка и начал жонглировать ими:

— Этот человек, — сказал он, — житель Костайницы. Носит не новые ботинки сорокового — сорок первого размера, среднего роста. Умен и осторожен, но не образован. Несколько авантюрен. Возможно, владеет некой информацией. Вероятно, хочет заработать…

— Да перестань ты играть-то, — раздраженно сказал Мукусеев и попытался перехватить в воздухе камушек, но Джинн оказался проворней — поймал сам левой рукой. — Объясни свои выводы по пунктам, Олег.

Джинн положил гальку на записки, ответил:

— По-моему, все просто, Володя. Он несомненно житель Костайницы. Почему? Да потому что знает, где мы живем. Знает, что ты руководитель нашей группы. И даже знает, где твое окно. Согласен?

— Согласен.

— Про ботинки все ясно, ты сам видел след. А рост вытекает из размера обуви. Рост человека в шесть-семь раз превышает длину подошвы обуви… в среднем, разумеется. Встречаются, конечно, люди небольшого роста с большой стопой и наоборот. Но мы берем среднее значение. Для жителей России выведено отношение длины стопы к росту. Оно равно примерно шестнадцати процентам роста. Есть формула, по которой можно прикинуть рост человека. Заниматься расчетами сейчас не будем, но навскидку наш корреспондент имеет рост около ста семидесяти сантиметров. Просек?

— Просек.

— Далее, товарищ депутат: почему умен и осторожен? Да потому, что нашел толковый и безопасный способ передачи записки. И предусмотрел страховку — дубликат на случай промаха… Почему необразован — понятно, ошибки делает… авантюрен? Ну, это очевидно и доказательств не требует. Что еще тебя интересует?

— А почему ты считаешь, что он хочет заработать? — спросил Мукусеев.

— А это уже на голой интуиции, — оскалился Джинн. — Удовлетворен, Ватсон?

— Вполне, Холмс… Остается еще один вопрос.

— Какой?

— Где первое послание?

— А вот это, — сказал Джинн, — главная головная боль. Но, может быть, сегодня ночью разрешится. Ты никому не говори, что ночью у нас назначено рандеву.

— Пойдешь со мной? — спросил Мукусеев.

— Странный вопрос, Володя. В записке он не ставит условия приходить тебе одному… Ничего светлого не надевай. В полночь выходи.

До назначенного рандеву осталось два часа.

Ровно в полночь Мукусеев спустился по лестнице, остановился возле двери Джинна и собрался постучать…

— Тихо, — прошептал голос из темноты. — Тихо ты, депутат народный.

Они вышли из дома. Было довольно облачно, и луна лишь изредка выглядывала в прорехи… Звенели цикады.

— Пойдем «огородами», — прошептал Джинн, — вдоль реки. Там есть тропинка.

— А мины? — спросил Мукусеев. — Не нарвемся?

— Чисто там.

— А ты откуда знаешь?

— А я иногда гуляю в одиночестве, — с усмешкой ответил Джинн.

Они обогнули дом, вдоль виноградников вышли к реке. Медленно и бесшумно струилась черная вода, шелестели ивы. Джинн шел впереди. Когда отошли от пансионата метров на сто пятьдесят, он остановился.

— Слушай инструктаж, — сказал он. — Кладбище там по размерам не маленькое. В каком месте встреча, мы не знаем. Поэтому ты выходишь примерно на середину и торчишь на видном месте, как член на свадьбе… я все время буду рядом. Ты меня не увидишь, но я буду рядом.

— А если он меня не найдет?

— После часа выждешь пятнадцать минут, потом начинай каждые пять минут давать вспышки зажигалкой. Короткие — секунду-две. Щелкнул зажигалкой — присел, переместился метра на три в сторону. Это, конечно, перестраховка, но береженого бог бережет.

Мукусеев понял, что Джинн страхуется от снайперов, сказал:

— Я не думаю, что они могут пойти на крайности.

— Я тоже не думаю, но… В общем, так: если контакт состоится…

— Думаешь, может не прийти?

— Всякое может быть. Но если контакт состоится, держись спокойно, уверенно — я рядом. Ссылаясь на незнание сербского…

— Да я уже немного врубаюсь…

— Не перебивай меня, Володя. Я знаю, что ты уже мало-мало понимаешь по-сербски и объясниться сможешь. Но, ссылаясь на плохое знание, выспрашивай все подробно, задавай вопросы по три раза. Понял?

— Что же не понять?

— Постарайся выяснить достоверность его информации: что он видел своими глазами, а что знает по слухам. Постарайся… А, черт! Что я учу тебя как маленького? Ты — журналист и вопросы задавать умеешь. В общем, так: действуй по обстановке. Если вдруг сложится какая-то экстремальная ситуация, в Брюса Ли не играй — беги. Я рядом и все беру на себя. На всякий случай вот тебе фонарик. — Джинн протянул Мукусееву фонарик. — Фонарик не оружие, но ослепить нападающего можно… Все понял, Володя?

Мукусеев взял в руки круглый фонарик, нащупал кнопку. Почему-то спросил:

— Олег, у тебя оружие есть?

— Есть нож, но, я думаю, обойдемся без этого?…

…Луна вылезла из-за облака — желтая, как противотуманная фара. В ее свете кладбище выглядело декорацией к фильму про вампиров. Кресты отбрасывали геометрически четкие черные тени. Владимир оттянул рукав куртки, посмотрел на циферблат — ровно час… Он посмотрел по сторонам — никого. Тихо — гробна тишина… кресты, могилы, плиты. Джинна не видать. Где он, интересно?

Луна снова спряталась, темно стало — глаз выколи… Все-таки, кладбище ночью довольно специфическое место… Что-то в этом есть.

Прошелестел ветер, похожий на вздох. До чего же медленно тянется время. Сколько там уже? Час ноль семь… Ну, где? Где этот «корреспондент»? Мукусеев обернулся и чуть не вскрикнул: из темноты смотрели два мерцающих глаза. Два нечеловеческих глаза.

Он застыл и прошептал: «Кто? Кто это?…» А глаза смотрели в упор. Круглые, желто-зеленые, с узким вертикальным зрачком… Мукусеев попятился. Сделал шаг, другой, третий. Потом вдруг вспомнил про фонарь в правой руке. Он нажал кнопку, вспыхнул яркий белый луч — на могиле сидел серый кот. Во рту держал мышку.

— …твою мать! — сказал Мукусеев и опустился на могильный холмик. — Твою мать, киска. Так и головой захворать можно.

— Или в штаны наделать, — ехидно сказал Джинн из темноты.

— Смешно тебе? Смешно, да? А я чуть инфаркт не получил.

— Фонарь выключи, депутат, — ответил Джинн. Кот с мышкой в зубах повернулся и очень солидно ушел. Мукусеев выключил фонарь. Темнота сделалась совсем непроглядной. Он снова посмотрел на часы. С трудом разглядел слабое свечение циферблата — час десять… Ну, где этот придурок?

— Идет, — прошептал Джинн. — Идет слева от тебя.

Мукусеев посмотрел налево и ничего не увидел — темень.

— Освети себя фонарем, — тихо подсказал Джинн. Владимир кивнул и, направив на себя фонарик, дал короткую вспышку. В ответ вспыхнула зажигалка метрах в двадцати. Разглядеть что-либо Мукусеев не разглядел, но зато как-то стало спокойно на душе: пришел «корреспондент». Пришел все-таки… Вот только с чем он пришел?

Человек приблизился и Мукусеев прикинул: рост действительно что-нибудь около ста семидесяти. Лица в темноте не разглядеть, но, кажется, человек молодой.

А незнакомец подошел вплотную. Подошел и сказал:

— Почему вы не пришли вчера?

— Я не знал, — ответил Мукусеев. — Я не получил.первой записки. Вы выстрелили ее из рогатки? В окно?

— Нет. Я сунул ее под дворник вашей машины.

— Вот как? Под дворник машины? Странно, но мне никто ничего не передавал… Не могло ее унести ветром?

— Нет, ветром не могло. Спросите у своих. Вы доверяете своим людям?

— Безусловно. Скажите, как вас зовут?

— Гойко, — ответил человек. — А вы — Владимир, я знаю.

— Почему вы хотели, Гойко, со мной встретиться?

— Вас интересует, где закопаны ваши товарищи?

— А вы знаете? — быстро спросил Владимир.

— Нет. Я — нет.

— А кто знает?

— Есть один человек.

— Кто он? Почему он сам не пришел?

— Он не хочет, чтобы его знали. Он прислал меня. Все переговоры будете вести со мной.

— Хорошо, — сказал Мукусеев. — Хорошо. Что требуется от нас?

— Деньги и сохранение тайны. Если вы не сумеете сохранить тайну, меня убьют. Возможно, и вас убьют.

— Мы сохраним тайну. Я обещаю, Гойко, что никто ничего про вас не узнает… Сколько денег вы хотите?

— Пять тысяч марок.

— Большие деньги, Гойко.

— Вы в своем пансионате сколько платите за проживание?

Мукусеев подумал: Джинн прав — он (или они) авантюрен, хитер и корыстен… Все в цвет. Но знает ли он, где захоронены тела? Нет ли тут элементарного обмана?

Снова высунулась луна, и человек резко переместился в сторону так, что его лицо оказалось в тени… Да, этот Гойко действительно хитер.

— Хорошо, — сказал Мукусеев. — Мы раздобудем деньги. Столько у нас нет, но мы раздобудем. Когда вы сможете сообщить мне о месте захоронения?

— А когда вы сможете передать мне деньги?

— Скоро. Как только мы раскопаем могилу — вы получите деньги.

— Нет, Владимир. Как только мы получим деньги, я укажу место. По-другому я не могу.

— А почему я должен вам верить, Гойко? Чем вы можете хотя бы косвенно подтвердить, что владеете информацией?

— Взгляните вот на это, — произнес Гойко и протянул руку. На руке что-то лежало, но что — не понять.

— Что это?

— Включите свой фонарик и увидите.

Мукусеев взял предмет в руку и включил луч фонаря… Сердце сорвалось вниз! В светлом и жестоком, словно лезвие кинжала, луче блестела зажигалка «зиппо». Одна из миллионов «зиппо», которые гуляют по свету. Но эта была единственная! Другой такой больше не было… Потому что по металлу зажигалки бежали гравированные буквы: «Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Витьку от Вовца. 18.03.90».

Эту зажигалку Мукусеев купил в Лондоне в марте девяностого. Купил для себя. А потом ее увидел Виктор. Увидел и восхитился. Сказал: гад ты, Владимир Викторович. Себе купил, а мне нет… А он тогда ответил: да зачем тебе? Ты же курить бросаешь… А-а, — махнул рукой Виктор, — бросишь тут. И вообще: кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Гад ты все-таки, Владимир Викторович.

Через три дня у Виктора был день рождения. В обед Мукусеев заскочил к граверу и заказал эту идиотскую надпись… И вот теперь, спустя три с половиной года, он стоит ночью посреди кладбища в маленьком югославском городке и держит в руках эту самую зажигалку. Бред! Просто бред!

Зажигалка блестела в узком луче фонаря, и дурацкая присказка, выгравированная пожилым гравером-армянином, приобрела теперь какой-то зловещий, тайный смысл.

— Откуда? — спросил Мукусеев. — Откуда она у вас?

— Это зажигалка Виктора. Легко проверить.

— Не нужно ничего проверять. Я сам подарил ему эту зажигалку.

— А-а? Теперь вы поняли, что я говорю правду?

— Продайте мне эту зажигалку, — сказал Мукусеев. — Я заплачу.

Гойко несколько секунд молчал, потом произнес:

— Берите так. Денег не надо.

— Спасибо. — Мукусеев выключил фонарик и стиснул в кулаке «зиппо».

— Не за что. Я же вижу, что это как память.

— Спасибо, брат. Я… я не знаю, что сказать. Просто спасибо тебе.

— Есть еще кое-что… У моего товарища есть еще кое-что. Но уже за деньги, — сказал Гойко. — Что-то важное.

— А что значит «кое-что»? — переспросил Владимир.

— Я не знаю. Но он сказал: есть еще кое-что. Очень важное.

— А сколько стоит это важное «кое-что»?

— Еще тысячу марок, брат.

— Хорошо, будет еще тысяча марок.

— Когда?

— Скоро. День, два, три… деньги будут. Я обещаю.

— Когда будут деньги, поставь на окно в комнате включенную настольную лампу. Я буду знать, что ты достал деньги.

— Встретимся здесь же?

— Я сообщу, где и когда. Прощай. Я уйду сейчас, а ты побудь здесь еще минут десять.

— До свидания, — пробормотал Владимир. Гойко повернулся и пошел между могил. Луна скрылась и он растворился в темноте. Мукусеев снова сел на могилу. В левой руке он сжимал «зиппо». Он все еще не верил в реальность того, что произошло.

Он не знал, сколько просидел, сжимая в ладони зажигалку. Время мчалось сквозь него свистящим горячим ветром, наполненным лицами, голосами, воспоминаниями.

На плечо опустилась рука Джинна, и Владимир вздрогнул,

— Вот, — сказал он беспомощно, протягивая зажигалку. — Вот, Джинн… Витькина.

— Мои инструкции, Володя, ты все-таки проигнорировал, — сказал Джинн. Они сидели в комнате Джинна. На столе лежала зажигалка «зиппо», стояла бутылка ракии и два граненых стаканчика.

— Какие инструкции?

— Я просил выяснить как можно больше, что конкретно известно этому Гойко и кто таков он сам.

— Извини. Извини, Джинн, но как-то все инструкции сразу из головы вылетели… Да еще этот кот!

Джинн усмехнулся, Владимир налил в стаканчики ракии.

— Этот кот, собака такая, пять лет жизни у меня отнял.

— М-да, котик удачно зашел на огонек… Однако давай попробуем подвести итоги. Итак, что нам известно? Есть некий гражданин Гойко. Лет тридцати. Вероятно, житель Костайницы. Но за те три недели, что мы здесь отираемся, я его ни разу не видел.

— А ты уверен, что смог бы его опознать?

— Теперь — да. Черты лица я, разумеется, не рассмотрел, но голос и особенности походки я запомнил. В Москве или в Париже это, конечно, ничего не дает, но в Костайнице с населением две тысячи человек это уже нечто. Мы познакомились практически со всеми жителями Костайницы, но этого Гойко я наверняка не видел. Это довольно странно.

— Какие, — спросил Мукусеев, — ты делаешь из этого выводы?

— Выводы делать рано — фактов мало. Меня беспокоит другое…

— Где взять деньги?

— Черт с ними, с деньгами. Меня беспокоит, куда делась первая записка? — произнес Джинн.

— В то утро машины мыл Зимин, — ответил Мукусеев. — Неужели… Зимин?

После завтрака Мукусеев сказал:

— Коллеги, у меня есть сообщение.

— Какое же? — спросил Зимин. Он жевал зубочистку и щурился на солнце.

— Важное… Я бы сказал, весьма важное. Но обсудить его я предлагаю в другом месте. Ну, скажем, на речке.

— Ого! Вы нас уже заинтриговали, Владимир, — сказал Широков.

— На речке так на речке, — сказал Зимин. — Удочки брать?

Мукусеев, Широков и Зимин расселись на камнях, а Джинн стал швырять гальку, пуская блинчики. Река блестела, щебетали птицы… Все выглядело очень мирно и беззаботно.

— Итак? — спросил Зимин. Мукусеев закурил и сказал:

— Появился человек, который может указать место захоронения.

Он сказал эту фразу и замолчал. Джинн застыл с рукой, отведенной для броска, Зимин вынул изо рта зубочистку, а Широков сказал: кхе… Джинн швырнул свой камень, повернулся и сел на корточки — так любят сидеть зэки.

— Появился человек, который может указать место захоронения наших ребят, — повторил Мукусеев.

— Что же это за человек? — осторожно спросил Зимин.

— Человек до некоторой степени анонимный.

— Очередной Бороевич? — поморщился Джинн.

— Как он на вас вышел? — спросил Зимин.

— Прислал записку.

— Ого! С почтальоном?

— Нет, тайно сунул под дворник автомобиля, — ответил Мукусеев, глядя на Зимина.

— А посмотреть на эту записку можно?

— Да, конечно, я покажу вам ее… потом, позже.

— А сейчас не покажете? — спросил Широков.

— Собственно, записка не представляет большого интереса. Всю информацию я получил при личном контакте.

— Вы лично встречались с источником?

— Да, сегодня ночью на кладбище. — Джинн нахмурился и сказал:

— Какого черта, Володя! Что это за самодеятельность? За безопасность пока еще отвечаю я. А ты идешь один ночью на встречу с неизвестным… Это нормально?

— Так было надо, Олег.

Широков и Зимин переглянулись. Джинн раздраженно швырнул в воду камень.

— Спасибо. Спасибо тебе, Владимир Викторович, за доверие.

— Зря ты, Олег… Я был вынужден. Объяснить, почему?

— Да уж будь любезен, — сказал Джинн. Разговор шел как по нотам, а партитуру они написали еще ночью.

— Дело вот в чем, коллеги. Записка, которую я обнаружил вчера, была не первой. Первую я, к сожалению, не получил. Источник объяснил мне при встрече, что первую записку он сунул под дворник еще позавчера ночью… Она исчезла.

— Та-ак, — протянул Джинн. — Куда же она делась?

— Мне тоже очень интересно, — ответил Мукусеев.

— Ветром не могло ее унести? — спросил Зимин.

— Нет, это исключено. Насколько я понимаю, никто из нас ее не видел?

— Странная постановка вопроса, Владимир Викторович, — произнес Широков.

— Позавчера утром я мыл машины, — сказал Зимин. — Никакой записки не видел… Мария или Сабина не могли взять?

— Сабина, — сказал Джинн, — не брала… Я бы знал.

Зимин задумчиво посмотрел на изжеванную зубочистку и произнес:

— Ну, конечно. Тебе, Олег, Сабина бы обязательно доложила… лично.

— Совершенно верно, Илья Дмитриевич, — глядя в глаза, отозвался Джинн. — Мне бы Сабина сказала.

— Не сомневаюсь, Олег. Ты же, кажется, ее уже… ВЕРБАНУЛ.

Широков поднялся с камня и сказал:

— Прекратите… А вы, Владимир Викторович, так и не объяснили мотивов своего поступка. Ваш поход на кладбище в гордом, так сказать, одиночестве чем же все-таки был вызван?

— Недоверием к нам, — сказал Зимин. — Наш уважаемый коллега посчитал, что кто-то из нас троих нашел записку под дворником автомобиля и скрыл ее… Я даже знаю, кого заподозрил Владимир Викторович в первую очередь.

— Кого же? — спросил Широков.

— Этого мерзкого старикашку из Генпрокуратуры, — ответил Зимин.

Владимир сделал вид, что смущен.

— Ну же, — подбодрил его Зимин, — скажите нам, Володя — дело было?

Мукусеев помолчал несколько секунд, потом ответил:

— Вчера я несколько неверно оценил ситуацию… я сожалею.

— А сегодня вы пересмотрели свои взгляды?

— Если бы я не доверял вам, я бы ничего не рассказал, — принужденно ответил Мукусеев. — Я признаю, что был не прав.

— Большое спасибо, — сказал Зимин шутовским тоном. Широков произнес:

— Но кто же, все-таки, взял записку? Вопрос очень важный. — Джинн встал и сказал:

— Вариантов всего три: либо кто-то из нас. Либо Мария. Либо третий. Посторонний человек. — А Мукусеев спросил:

— К какому варианту склоняешься ты, Олег?

— Я думаю — Мария.

— А на кой, извините, хрен ей эта записка? — поинтересовался Зимин.

— Видимо, она посчитала, что так будет лучше для всех, — пожал плечами Джинн. А Мукусеев сказал:

— Может быть, ты, Олег, попробуешь через Сабину прозондировать эту тему?

— Попробовать-то я попробую, но… — Зимин закурил, встал с камня и сказал:

— Ладно, оставим это… Пока, во всяком случае. С Манькой я поговорю сам и, если она взяла писульку, то, поверьте мне, я ее расколю. Сейчас меня интересует другое: что же все-таки сообщил вам, Володя, ваш анонимный источник?

Мукусеев вкратце пересказал встречу с Гойко, продемонстрировал зажигалку. Все по очереди повертели ее в руках… Задумались.

— И где же вы намерены взять шесть тысяч марок, Владимир Викторович? — спросил Широков. — Посольских партвзносов больше, кажется, нет? Я готов профинансировать мероприятие из командировочных, но…

— Я и хотел обсудить этот вопрос с вами, мужики, — сказал Мукусеев. — Вопрос деликатный… Но… Давайте прикинем, сколько у нас наличности.

Выяснилось, что наличности даже с учетом российских дублей, никак не набирается хотя бы на половину суммы. Мукусеев позвонил в посольство и в весьма туманных выражениях намекнул на некий «новый поворот» и необходимость финансовых вливаний… Решили, что в Белград, за деньгами, отправятся Широков и Зимин, а Мукусеев и Джинн остаются в Костайнице.

После обеда Широков и Зимин уехали.

Денег в посольстве не дали. Вернее, дали, но всего восемьсот пятьдесят марок.

— Что же делать-то? — озадаченно произнес Мукусеев.

— Не переживайте, Владимир Викторович, — ответил Широков. — Есть другой вариант.

— Какой же?

Широков улыбнулся, посмотрел на Зимина. Зимин тоже оскалился, показывая железные зубы в верхней челюсти. Мукусеев подумал, что если он и на допросах так улыбается, то, конечно, преступник начинает чувствовать себя… э-э… неуютно.

— Ну так в чем дело? — спросил Мукусеев. — Что за вариант? Чубайс подарит моему источнику мешок ваучеров? — Зимин покачал головой и скорбно произнес:

— Как вы циничны, Владимир. Вы бы уж выбрали для своих шуточек что-нибудь пониже: мать, честь, Родина… А вы в самое святое плюнуть норовите — в Ваучер!

— Илья Дмитриевич! Честное слово — не до шуток! Что там у вас за вариант?

Широков и Зимин снова переглянулись, и Широков сказал:

— Нашелся человек из взвода Бороевича.

Несколько секунд все молчали. Потом Джинн спросил:

— Он может указать место захоронения? Он уже дал показания?

— А вот это как раз и предстоит узнать. Богдан Троевич живет всего в сорока километрах от Костайницы, в поселке N.

В комнате Широкова расстелили на столе карту. Простыня топографической премудрости накрыла стол целиком.

— Игорь, — попросил Джинн Широкова, — задерни шторы от греха.

— Сейчас, — ответил Широков. Он стоял возле окна, вылущивал из блестящей фольги какую-то таблетку. — Сейчас сделаю, секунду.

— Ты что это, Игорь Георгиевич, на колеса перешел? — спросил Зимин.

Широков запил таблетку, улыбнулся и, ничего не отвечая, плотно задернул шторы. Потом включил свет. Все четверо склонились над картой… Мукусеев сразу понял, что карта ему не по зубам. Кое-что понять, конечно, было можно. В Бонче была военная кафедра и какие-то представления о топографии он имел. Но, во-первых, весьма поверхностные и, во-вторых, все уже давно забыл.

А простыня была обильно усыпана значками условных обозначений, цифрами, линиями… Похоже, что по-настоящему профессионально карту мог читать только Джинн и, в меньшей степени, Широков.

— Вот, — сказал Джинн, ткнув ручкой в карту. — Всего пяток строений. По-нашему — хутор… Квадрат В-12. Про сорок километров вам, конечно, загнули — тут километров семьдесят, да еще и очень неважной дороги.

— Первые километров тридцать, — сказал Широков, — шоссе.

— Да, — согласился Джинн. — Но потом в X. поворот на грунтовку, а потом… вот здесь, за мельницей… вообще на лесную дорогу. Интересно, пройдет легковуха?… А другой дороги нет.

Зимин почесал переносицу, произнес:

— По крайности прогуляемся пешочком… Свежий горный воздух и все такое.

— И все такое, — повторил Джинн. — И все такое…

Ехать в N. решили не откладывая, сегодня же… Еще памятна была судьба Бороевича. Приехать и найти труп Богдана Троевича с простреленной головой было бы непростительно.

— Ну, это ты, Владимир Викторович, преувеличиваешь, — сказал Широков.

— Возможно. Пуганая ворона, Игорь Георгиевич, куста боится… А ты чего такой бледный, Игорь?

Широков, действительно, выглядел скверно… За полковника ответил Зимин:

— А раскрыл в машине окна на всю дурягу. Вот и продуло.

— Нет, — ответил Широков, — я, кажется, отравился… Съел что-то такое.

Джинн нашел Сабину, попросил сделать что-нибудь перекусить наскоро и десяток

бутербродов с собой. На вопрос Сабины: куда они собрались? — соврал, сказал, что на пикничок… здесь, неподалеку.

Собрались за полчаса. И тут выяснилось, что Широков совсем не в форме. Он надел свитер, но, несмотря на это, его знобило, на бледном лице горели щеки… Джинн посмотрел на Широкова и сказал:

— Игорь, тебе лучше остаться.

— Ну уж извините. На кладбище Владимир ходил один. А теперь ты хочешь меня, Олег, от встречи с Троевичем отстранить?

— Никто, Игорь Георгиевич, не хочет тебя отстранять. Но ты явно болен, а там, может быть, придется идти пешком… Тебе лучше остаться, а Мария с Сабиной за тобой будут ухаживать.

— Звучит заманчиво, Олег. Но я поеду. Джинн хмыкнул и сказал:

— Товарищ полковник, вы старше меня по званию. Но за безопасность отвечаю я. Вы остаетесь. Это приказ.

— Ну ты крут, майор, — ответил Широков. Спустя две минуты «фиат» выехал со двора.

Тридцать километров по шоссе проскочили за двадцать минут. Проскочили бы и быстрей, но их остановили на блокпосту. Командовал постом немолодой усатый серб, похожий на Сталина. Звали его, кстати, Иосиф. Он носил бундесверовскую защитную куртку, пилотку ЮНА и советский АКМ. Курил «житан». Иосиф «Сталин» поинтересовался, куда и зачем они едут? Джинн соврал: едут поснимать водопад возле N… «Сталин» посмотрел на них как на сумасшедших, но пропустил. Сказал только: постарайтесь управиться до темноты.

В X. они свернули на грунтовку. Дорога была вполне приличной — плотной и укатанной, но изобиловала поворотами и все время шла в гору. Вокруг плотно стоял хвойный лес, на прогалинах шевелилось море цветов, воздух пах теплой хвоей… В легкой дымке стояли впереди горы голубоватого цвета. Двигатель «фиата» ровно гудел и тащил машину вперед и вверх.

Добрались до мельницы. Вернее, до того, что от нее осталось. Явно старинное, построенное из темного кирпича здание мельницы было наполовину уничтожено взрывом, черным пальцем торчало вверх обгоревшее стропило. Сложенная из осклизлых, покрытых сопливой тиной камней плотина тоже была частично разрушена, вода с шумом текла через брешь.

Они вышли из машины, поднялись на плотину. Слева, в запруженной части, на воде лежали сотни кувшинок, цвели какие-то маленькие белые цветочки. Поверх бреши в плотине были брошены четыре нетолстых бревна, связанных попарно. Под ними ревела вода.

— Мостик, однако, — сказал Мукусеев, прыгая на бревнах.

— Выдержит, — сказал Джинн, прыгая на второй связке. Он вернулся к «фиату», сел за руль и въехал на плотину… С противоположного берега на него смотрели Зимин и Мукусеев… Колеса «фиата» накатились на бревна. Обе связки были шире колеса сантиметров на десять. «Фиат» двигался медленно-медленно, на полуотпущенном сцеплении.

— Что он делает? — сказал Зимин. — Сорвется к черту.

— Не каркай, Илья Дмитриевич, — грубовато ответил Мукусеев. Бревнышки, кое-как стянутые грязной веревкой, прогибались и стремились разъехаться в стороны, Джинн сидел за рулем с каменным лицом. Он физически ощущал напряжение дерева и даже легкую вибрацию тела плотины… На «мост» въехали задние колеса, а передние выехали на каменную твердь. Джинн подмигнул Мукусееву и аккуратно съехал с «моста».

— Каскадер хренов, — вздохнул Зимин. — Индиана Джонс… тьфу!

— Ты чего так разволновался, Илья Дмитрич? — спросил Мукусеев.

— Утопил бы тачку — пришлось бы на своих двоих топать.

— Ничего. Горный воздух… и все такое.

— Вот именно — «и все такое».

А дальше дорога пошла — караул. Для джипа без проблем, но для «фиата» совсем не в жилу. Они проползли на брюхе еще пару километров, и Джинн остановил машину — впереди был подъем градусов под тридцать, частично покрытый каменной крошкой.

— Дальше, господа, ножками. С разгону мы, может, и взяли бы этот подъемчик… Да разогнаться негде.

— «Лэндкрузер» надо для таких поездок иметь, — сказал Зимин.

— Виноват, исправлюсь. Завтра куплю «лэндкрузер». Пошли пешком. В гору, по камням и выбоинам. Через час увидели несколько строений под тесовыми крышами. На лугу паслись козы и два невзрачных ослика. Над одним из домов вился печной дымок.

Богдан Троевич оказался дома и встретил гостей приветливо… Ему было семьдесят четыре года и он никогда не служил во взводе Стевана Бороевича. А в Костайнице последний раз был в восьмидесятом году.

Богдан сразу скомандовал жене накрывать стол: русские приехали!… А им было неловко и еще противно от того, что какой-то баран в посольстве подбросил им этого Троевича, даже не обратив внимания на год рождения. Они хотели «откланяться», но Богдан сказал, что еще в ТУ войну он воевал здесь, в горах. А в отряде у них был Пашка — моряк с Черноморского флота. Лучший его, Богдана, друг… Но до Победы Пашка не дожил, потому что усташи… и минометный обстрел… Что ты там возишься, старуха?! Неси скорее ракии, я должен выпить с братьями! И, конечно, они не смогли уйти сразу. Они просидели у Богдана Троевича больше часа, слушали его рассказы и смотрели старые фотографии. На одной из них стояли рядом молодые Богдан и черноморский моряк Пашка. За их спиной были горы. А они стояли веселые, белозубые, в ватниках и с трофейными МП-38 на груди… Богдан Троевич захмелел и даже спел по-русски: «Ведь ты моряк, Мишка: моряк не плачет и не теряет бодрость духа никогда». Вместо имени «Мишка» Богдан пел «Пашка».

Он называл их то братьями, то сыновьями и предлагал переночевать у него — места всем хватит… Но им нужно было идти. Богдан дал им с собой «гостинец» и проводил немного. Потом они простились, и он долго махал рукой вслед.

Вниз идти было легче, и даже настроение, хоть и промахнулись со свидетелем, было не таким уж и скверным. Удлиннялись тени, Зимин мурлыкал: «Ведь ты моряк, Мишка…» Джинн был молчалив. Через полчаса вышли к подъему, где оставили «фиат». Впрочем, теперь подъем оказался спуском. Внизу, в тени, светло-серым пятном выделялся автомобиль. Издалека было видно, как пульсирует на торпеде красная точка сигнализации. Захмелевший Зимин сказал:

— Вот она, машиненка наша. Можешь, Олег, не покупать «лэндкрузер».

— Спасибо, Илья Дмитрич, — буркнул Джинн. — На спуске поосторожней.

Оскальзываясь, спустились к машине… сели… Джинн развернулся и включил фары… В свете фар стоял человек. Он улыбался и направлял на «фиат» ствол АКМ. Мукусеев ничего не понял, а «фиат» уже рванулся вперед, и Джинн что-то кричал. Человек с автоматом шарахнулся в сторону. Но, кажется, не успел — раздался удар, мелькнули ноги в камуфляжных штанах, по лобовому стеклу молнией скользнула трещина.

— На пол! — кричал Джинн. — На пол! Оба!

Сзади загрохотали выстрелы, Зимин матерно закричал. Справа от Мукусеева вдруг разлетелось на куски наружное зеркало… Машина козлом прыгала по камням, что-то скрежетало под днищем. Подголовник сильно толкнул Владимира в затылок, что-то горячее обожгло ухо и в лобовом стекле образовалась дырка. Пуля! — понял он. — Это же пуля!… Беззвучно рассыпалось заднее стекло.

В крутом повороте «фиат» прижался левым бортом к скале — оторвало к черту второе зеркало, с хрустом скала вспорола обшивку дверей, погасла левая фара. Зато сама собой включилась магнитола, и голос Высоцкого наполнил салон:

Шальные пули злы, слепы и бестолковы,

А мы летели вскачь — они за нами влет.

Расковывались кони — и горячие подковы

Летели в пыль на счастье тем, кто их потом найдет.

Внезапно стало светло — в небе вспыхнула ослепительно-белая звезда — ракета! Машину тряхнуло на ухабе, Мукусеев ударился головой о крышу. С треском оторвалась выхлопная труба, и рев отработавших газов перекрыл голос Высоцкого.

Впереди показались плотина и разрушенное здание мельницы.

— Приехали, — прокричал Джинн. — Приехали, вылезай!

— Зачем? — прокричали в ответ Зимин и Мукусеев хором.

— Мостков нет, не проехать. Вылезай на хрен.

Мукусеев, напрягая глаза, посмотрел на плотину — бревен над брешью действительно не было… Ракета в небе погасла, и обрушилась темень. Только правая фара давала луч света, высвечивала камни и жидкую траву между камней. Ревел движок… Мукусеев взялся за ручку дверцы.

— Стой, — крикнул Джинн. — Стой, возьми вот это. — Он пихнул Владимиру сумку. Механически Владимир взял ее в руки. Потом спохватился:

— А камера?

— К черту камеру, — закричал Джинн. — Сейчас нас будут гонять, как зайцев… К черту камеру. Вылезайте и уходите налево по берегу.

— А ты? Ты — что? Ты куда, Джинн?

— Догоню. Если через час меня не будет — уходите сами. К деду уходите, к Богдану. Он поможет.

— А ты…

— Вон! Пошли оба. Скоро они будут здесь.

Еще несколько секунд Мукусеев колебался, потом распахнул дверцу и вывалился наружу. Следом из машины выбрался Зимин. «Фиат», припадая на спущенное, в лохмотья разодранное правое заднее колесо, покатился в сторону плотины. Они стояли и смотрели вслед… Медленно набирая скорость, ревя двигателем, «фиат» въехал на плотину. Резко вильнул и… спрыгнул в воду запруды.

Стих звук двигателя. Несколько секунд горели задние габариты задравшегося вверх задка машины… Погасли.

— Что же он… — начал было Зимин, но Мукусеев положил руку ему на плечо и сказал:

— Все в порядке, Митрич. Он знает, что делает. Пошли.

Сзади, из-за поворота, показалась фара. Потом вторая… третья. Зимин и Мукусеев, пригибаясь, побежали вдоль реки. Спустя пятнадцать секунд мимо них проехали три тяжелых мотоцикла с колясками.

«Фиат» тяжело, как лягушка, ухнул в черную воду. Погасла фара, захлебнулся двигатель. Вода мгновенно хлынула в салон через незакрытую Мукусеевым переднюю дверь, «нос» быстро затонул и уткнулся в дно. «Корма» с большим запасом воздуха в багажнике покачивалась над водой. Джинн выбрался из салона, в несколько гребков доплыл до плотины, ухватился руками за дубовую балку, подтянулся и наполовину выбросил тело наверх. По глазам резанул свет фары. Он мгновенно нырнул вниз, погрузился с головой… Нащупал нишу в кладке плотины и встал в нее. Над водой возвышалась только голова… На плотину, урча мощными двигателями, один за другим въехали три мотоцикла. В помощь фарам вспыхнули фонари, заметались по воде, взяли в перекрестье «корму» машины. Задние колеса еще вращались.

Раздались голоса:

— … твою мать! Утопли.

— … твою мать. Длинный! Что теперь делать будем?

— А что будем делать, Милош?! Утопли и утопли. Хрен с ними.

— Тебе — хрен. А мне отвечать. Их нужно было взять живыми.

— Подождем, кто-нибудь вынырнет… Не могли все утопнуть.

— Конечно… Если только твои партизаны не перестреляли их всех. На хер вы открыли огонь? Ведь говорил: не стрелять без необходимости!

— Так они же чуть не задавили Дрына. Ребята психанули.

— Пить надо меньше… Ур-роды! А Дрыну я еще сам добавлю. Рэмбо недоношенный… А ну, рассредоточиться. Смотреть в оба глаза. Чтобы — если кто вынырнет — не ушел. Но стрелять запрещаю.

Джинн стоял неподвижно. Чувствовал, как вода остужает тело. Фонари снова забегали по поверхности, освещая воду с кувшинками, берега, плотину. Луч одного фонаря прошел в двадцати сантиметрах от лица Джинна. Он набрал в грудь воздуха, готовясь нырнуть. Правой рукой вытащил из кармана нож фирмы «Гербер», выщелкнул короткий, всего восемьдесят пять миллиметров, клинок полуторной заточки.

Багажник «фиата», пуская пузыри, ушел под воду. Над головой Джинна голос, принадлежащий Милошу, произнес:

— Нужно нырнуть. Посмотреть, сколько тел в машине.

— Зачем, Милош?

— Затем, Длинный, что я должен точно знать, что все погибли. А может, еще есть кто живой… Понял? — Длинный какое-то время молчал, потом сказал:

— Там все равно ничего не видать.

— А мне плевать. На ощупь будешь определять.

— Да они утопли все, Милош.

— Раздевайся и марш в воду.

— Почему я? Эй, Злотан!

— Не Злотан, а ты, Длинный… Ты все обгадил. Марш в воду.

Некоторое время над головой Джинна была слышна возня — Длинный раздевался. Потом он сказал:

— Фонарь бы герметичный… Не видно же ни хрена.

— А может, тебе акваланг? — язвительно произнес Милош. Кто-то заржал, но осекся… В метре от Джинна в воду плюхнулось большое белое тело. Джинн усмехнулся, сложил нож и сунул его в карман. Он сделал глубокий вдох, присел и, сильно оттолкнувшись ногами, скользнул под водой к машине. Он нащупал в темноте корпус, зацепился согнутой левой ногой за стойку и приготовился… Над головой, по поверхности воды, ползали пятна фонарей, а больше ничего видно не было.

Спустя несколько секунд Джинн ощутил движение воды. Он вытянул правую руку и сразу «поймал» то, что хотел — горло.

…Длинный оказался очень сильным — он бился и лягался ногами. Затих только через полминуты. Джинн тоже очень устал, но все-таки затолкнул тело в салон и поплыл под водой к берегу. Когда вынырнул, в голове звенело. Он жадно хватил воздуха и лег под самым берегом. На лицо положил кувшинку. Нужно было срочно уходить, но короткая подводная схватка вымотала его вконец. Он лежал, старался дышать бесшумно и слушал, что происходит на плотине.

— А не утоп ли он, Милош? — сказал кто-то.

— Если и утоп — не жалко…

— Не-е, Длинный не утопнет, — произнес третий голос. — Он живучий.

На плотине замолчали. Все фонари сосредоточились на том месте, где еще недавно пускал пузыри «фиат»… Прошло еще полминуты… Милош сказал:

— Ну-ка, Злотан, нырни, посмотри, что там.

— Я покойников боюсь.

— Когда ты мертвую девку трахал — не боялся? Ну-ка живо!

Все, подумал Джинн, пора уходить. Он собрался вылезти из воды, но услышал шаги. Скосил один глаз из-под кувшинки и увидел человека. Человек присел на корточки у самой воды, положил на землю ружье и достал из кармана флягу… Отвинтил пробку. От Джинна его отделяло полметра, не больше. Нужно было срочно уходить, но упустить такой шанс Джинн не мог. Он снова вытащил нож и выщелкнул клинок… Человек поднес флягу к губам и запрокинул голову…

Мукусеев и Зимин ушли недалеко, залегли за камнями в зарослях можжевельника. Плотина была видна им как на ладони… Разобрать, что происходит, с двухсот метров было невозможно — они видели только мелькание фонарей и суету человеческих фигурок. Мукусеев сказал: жалко, нет бинокля… В сумке, которую дал ему Джинн, лежал шестикратный монокуляр, но Владимир этого, разумеется, не знал.

Они лежали на прохладных камнях, терзались неизвестностью. Воздух пах можжевельником, тянулись минуты. На камень вылезла ящерка, посмотрела марсианскими глазами и исчезла… Мукусеев с сожалением подумал про видеокамеру стоимостью в сорок тысяч баксов. Потом устыдился: ты что? Ты о чем думаешь? Джинн там один на один с бандитами, а ты, бля, про камеру…

Люди на плотине суетились, иногда ветер доносил отдельные звуки, но невнятно. Джинн появился неожиданно. Он вынырнул из темноты и лег рядом.

— Джинн! — сказали одновременно Зимин и Мукусеев.

— Да тихо вы. Что ж вы шумите-то так?

— Да мы думали…

— А вы не думайте, — ответил Джинн. Он был мокрый, в левой руке держал помповое ружье. — Подальше не могли уйти?

— Мы боялись, что ты нас не найдешь.

— Да вас любой бойскаут найдет… Надо уходить.

На плотине кто-то заорал, потом грохнул выстрел, и в небо взмыла ракета. Пейзаж озарился безжалостным белым светом и стал похож на кадр из черно-белого фильма.

— Дай сумку, Володя, — попросил Джинн. Мукусеев подал сумку, и Джинн вытащил из нее монокуляр, вскинул к мокрому лицу. — Раз, два, три… шестеро… три мотоцикла. Кажется, бээмвэ…

Ракета погасла, стало очень темно. Только фары мотоциклов на плотине горели, освещали воду запруды… Грохнул взрыв, вода в запруде вскинулась столбом. Опала. Прокатилось эхо.

— Что это? — спросил Мукусеев.

— Гранату кинули, — ответил Джинн. — Думают, что я все еще в воде сижу… Это вы, ребятки, не правы. Дураков поищите в другом месте.

Снова взлетела ракета. Джинн, не отрываясь, смотрел в монокуляр. Он уже сожалел, что зарезал мужика с фляжкой. Конечно, в результате он получил ствол, и это большой плюс. Но вместе с тем он раскрылся… Придурки на плотине могли бы еще довольно долго разбираться, сколько в машине тел и что, собственно, произошло. Но теперь, когда они нашли своего убитого товарища, они сделали определенные выводы… Худо. Надо уходить. Ракета погасла. Джинн сунул монокуляр в сумку, повернулся на бок и проверил магазин «ремингтона». Патронов оказалось всего три… Не густо.

— Не густо, — подвел итог Джинн, загоняя картонные гильзы дорогих патронов фирмы «Роттвейл» в подствольный магазин. — Надо уходить, мужики. Думаю, сумеем оторваться… Баклажаны они, а не спецы… Оторвемся.

Про себя Джинн подумал, что если бы не Зимин с Мукусеевым, то вполне можно было бы неплохо провести время. С «ремингтоном-7188» да еще с патронами от «Роттвейла» он бы запросто парализовал всю группу. Три выстрела — трое раненых в ноги. Раненый — именно раненый, а не убитый — действует на остальных как мощный деморализующий фактор… Но на шее висела гиря — Мукусеев и Зимин. Рисковать он не имел права. Джинн загнал патроны в магазин и повторил:

— Оторвемся, мужики. Главное — собачек у них нет. Вот были бы собачки — труба.

…В тот самый момент, когда Джинн произносил эти слова, человек по имени Милош поднес ко рту радиостанцию и вызвал Крюка. Сказал: «Нужен Лорд и Лампа…» «Вы что же — упустили их? — спросил Крюк. — Вы что, оху…ли?.» Милош устало ответил: «Давай подгоняй Лорда и Лампу. Они далеко не ушли — догоним. Мы на плотине, ждем».

…В небе высыпали звезды. Их было невероятно много. Резко похолодало, и Джинну в мокрой одежде стало очень неуютно. Они шли вдоль реки, закладывая крюк, уже минут пятьдесят. Если бы он шел один, то прошел бы вдвое больше. Но сзади — сто пудов гиря — тащились Мукусеев и Зимин. Зимин тяжело, одышливо дышал. Джинн вынужден был исходить из возможностей основательно прокуренного и пропитого пятидесятилетнего следака. За пять-десять минут движения по камням, в темноте, они прошли километра полтора. Потом Зимин сказал:

— Все. Сдохну сейчас. Объявляй, Олег, привал.

— Ладно, — отозвался Джинн. — Выберем место, где можно костерочек разжечь… Нежелательно, конечно, но, думаю, в этом направлении нас не ищут.

Подходящее место — в яме под скалой — Джинн нашел быстро. Набрал сухих веток, запалил маленький костерок… Достал флягу убитого у плотины бандита. Все выпили по несколько глотков, и сделалось как-то уютно и не страшно. Джинн разделся догола, выжал уже подсохшую одежду и пристроил ее у огня. Потом достал из сумки карту, поколдовал над ней и сказал:

— Без толку. Не могу привязаться к местности. Предполагаю, что мы где-то вот здесь, но точнее не скажу… Вот когда рассветет — определимся.

— Джинн, — позвал Мукусеев.

— Аюшки?

— Расскажи, что там, на плотине, получилось. — Голый Джинн повернул к Владимиру лицо. Отсветы костра играли на загорелом лице с плотно сжатыми губами.

— Искупался, — сказал Джинн после короткой паузы. — Сигареты замочил… дай сигаретку, Володя. — Зимин закашлялся и произнес:

— Мне кажется, Олег, что на плотине остался как минимум один труп… я ошибаюсь?

— Не знаю я, Илья Дмитрич, что там у них между собой вышло.

— А ружьишко, — Зимин кивнул на «ремингтон», — откуда у вас появилось? Подарили?

— Подобрал на берегу. Валялось, я подобрал. Грех не подобрать-то.

— Олег, — сказал Зимин, — ты не подумай, что я — пердун старый, крыса прокурорская — козни какие-то строю. Ты нас реально из-под обстрела вытащил. Но!… Но встает один серьезный вопрос: с кем воюем?

— С бандитами, Илья Дмитрич, с бандитами.

— Уверен?

— Да.

— А если это были бойцы сербской армии?

— У них, Илья Дмитрич, на лбу не написано.

— Верно, не написано. Но ведь и у «Сталина» на блокпосту тоже ничего не было написано… Если мы, Олег, заху…чили бойцов Республики Сербска Крайна, то… В общем, сам понимаешь.

Джинн прикурил сигарету от тлеющей веточки, сказал:

— Это были бандиты, Илья Дмитриевич. Они стояли в засаде. Ждали нас. Я слышал их базар и точно могу сказать: ждали нас. Если у вас есть сомнения, то я вас успокою: заху…чили уродов не мы, а конкретно я. Если вы боитесь, то…

— Вот этого не надо, майор, — жестко произнес Зимин. — Я уже ничего не боюсь. Поздно мне бояться — страх уже весь вышел. Я — следователь Российской прокуратуры. Не оскорбляй меня, Олег, не надо. Мы вместе в это дерьмо влипли, вместе и вылезать будем. Если отписываться придется, я напишу, что это я сбил машиной того парня.

— Ну извини, Илья Дмитрич. Я тебя обижать не хотел.

— Я тебя тоже… Я просто пытаюсь прикинуть, что нам могут вменить и как будем крутиться. Расскажи как на духу, что там было, а я засобачу схему так, чтобы все было в пределах необходимой самообороны. Завинтим такую залепуху — ни один конь не придерется. Веришь?

— Верю, — сказал Джинн. И быстро, избегая подробностей, изложил свою версию того, что происходило на плотине. Зимин, отхлебнув ракии, пожевал губами и резюмировал:

— Врешь толково. Придраться не к чему. — Джинн усмехнулся:

— Как учили.

— Где?

— На курсах кройки и шитья, — ответил Джинн и стал одеваться. Одежда была еще сырой, но теплой. Когда Джинн сунул ноги в кроссовки, где-то невдалеке тявкнула собака.

— Гости к нам, — сказал Джинн. Сплюнул под ноги и взял «ремингтон». — Хреново. Я-то, дурак, надеялся, что нет у них собачек.

Лорд тянул поводок так, что Богач едва поспевал за ним… Лорд был азартен и, когда брал след, тянул — ой-ей-ей. Для розыскной собаки он обладал не очень высокими качествами. Если след был старше трех часов, а дезодорация не ярко выраженной, Лорд терял след. Он делал «дорожку», садился и виновато смотрел на проводника… Лампа работала еще хуже. Но сейчас след был четкий, высокая влажность воздуха, ночная инверсия температуры надежно вели Лорда по следу. Ветра почти не было, но уже на расстоянии в полкилометра Лорд почуял запах костра и подал голос… Дурак!

— Гости к нам, — сказал Джинн. Сплюнул и взял в руки «ремингтон». Определить на слух, как далеко собака, было сложно — горы, и акустика в горах часто выдает сюрпризы. Когда ты точно не знаешь расстояние, нужно исходить из худшего варианта. Джинн определил его как метров триста-триста пятьдесят.

— Быстро, — сказал он. — Быстро в реку. Пройдете метров сто-сто пятьдесят. Выйдете на правый берег. И шлепайте вниз. Я догоню.

— Костер? — сказал Мукусеев.

— Пусть горит. Уходите, мужики.

— Пошли вместе. Джинн, — сказал Зимин.

— Не, Митрич, не катит… Вы идите. Я догоню. Если вдруг…

— Что — вдруг?

— Если не приду, пометьте на карте, что в плотине — разрыв. Мельница там обозначена значком, похожим на солнышко.

В двух метрах от костра Джинн «распял» на ветках свою джинсовую куртку. Сам передвинулся вправо и вперед. Зачерпнул из реки ила, измазал лицо. «Ремингтон» удобно лег на валун, покрытый мхом… Джинн приготовился к долгому ожиданию — они уже знают, что он вооружен и дуриком не сунутся.

Над головой лежала звездная россыпь, что-то шептала речушка, полированный приклад «ремингтона» уютно лежал под щекой.

Костер Богач заметил только метров со ста. И человека рядом с костром. Лорд определенно хотел подать голос, и Богач положил руку ему на голову. Пес благодарно зажмурился. Интуиция у собак развита гораздо лучше, чем у людей, но Лорд так и не понял, что жить ему осталось всего несколько минут.

…Горел костерок в яме под скалой. Возле костра сидел человек с опущенной головой… Кажется, дремлет. Милош приказал взять этого пидораса живым… Ну живым так живым. Богач лежал, поглаживал голову Лорда и ждал, пока подтянутся остальные.

Джинн тоже лежал и ждал, пока подтянутся ублюдки. Хорошо бы, думал он, накрыть одним выстрелом и собаку и пару человек. Наперед никогда не знаешь, как оно обернется… Но хорошо бы.

Собака, конечно, ни в чем не виновата. Она просто делает свое дело. Но именно ее придется убить первой… Извини, Джон… Или как там тебя зовут — Джейн, Ред, Ники?… Извини, но тебя придется валить первой. Нет хуже врага для диверсанта, чем собака. Вот уж не знал, что у вас есть собачка. После самоуверенной выходки урода, который хотел остановить машину… Как его звали-то — Дрын?…да, кажется Дрын… После самоуверенной выходки этого Дрына — ишь ты, затеял автоматом попугать! — я подумал, что имею дело с абсолютными дилетантами. А вот — собака!… Извини, Джон-Джейн-Ники, но придется тебя завалить. И хорошо бы накрыть одним выстрелом еще пару человек… Спасибо покойничку с фляжкой, что он выбрал картечные патроны. Картечь вот уже лет пятнадцать запрещена, но все основные фирмы внагляк продолжают снаряжать патроны картечью. На кабана не худо. На человека и собаку тоже. Хорошо бы накрыть сразу и собаку, и пару человек. «Ну-ка, Злотан, нырни, посмотри, что там». «Я покойников боюсь». «Когда ты мертвую девку трахал — не боялся?»…Хорошо бы завалить этого Злотана.

…От костра шло слабое свечение. Почти невидимое. На его фоне Джинн увидел силуэт собачьей головы и головы человечьей. Он аккуратно прицелился между ними… Хорошо все-таки, что «Роттвейл» снаряжает патроны картечью.

Только вблизи Богач понял, что у костра висит куртка. Он осознал свою ошибку, но было поздно — по спине хлестнуло, взвизгнул и рванулся из-под руки Лорд… Богач попытался вскочить, вспомнил маму. Молодую, красивую… Вспомнил Ленку на солнечном Крещатике… Лорд визжал, застыла в ужасе Лампа, в глазах у Богача потемнело, из горла хлынула кровь. Еще он успел подумать про дозу кокаина, которая лежит под сиденьем джипа, но до конца не додумал — рухнул лицом в камень. Раненый, ничего не понимающий Лорд укусил его за нос, но Богачу было уже не больно…

Веером над головой прошли пули. Джинн перекатился за соседний камень… Стреляйте, ребята, сколько влезет. Милош, между прочим, велел брать живыми. Что ж это вы херней страдаете? Сверху посыпались веточки, скатилась горячая гильза «ремингтона»… Минут на двадцать я их остановил. Эт-то правильно… Как говорил один генсек: а я вам больше скажу: и это правильно… Ууумница! Просто ууумница!

Джинн выглянул из-за камня — никто к костру больше не лез. Визжала собака… Жива. Но больше не опасна.

Джинн подобрал гильзу — теплая! — и пополз к реке. Стоило ли, подумал мимоходом, сушиться? Вода оказалась очень холодной.

На этот раз он их просто не заметил. Прошел мимо. Они присыпались листвой, накрылись ветками, лежали молча. Он прошел мимо. И только когда уже прошел, Мукусеев шепотом позвал:

— Джинн… Джи-и-и-инн.

— Живы? — спросил он. Ему ответили:

— Живы. Ты-то как?

— Я, блин, точно еще одну статью заработал… За жестокое отношение к животным… Какая там санкция, Митрич?

— Пять лет расстрела, чтоб ты сдох, Джинн.

— Это запросто, гражданин начальник… И ведь что интересно? Все следаки одинаковые. В Стамбульской тюрьме мне следователь сказал почти ту же самую шутку.

— Сколько же вы там отсидели? — спросил Зимин.

— Полтора месяца, Илья Дмитрич. Я бы, может, и больше там отдохнул, но, знаете ли, клопы. Пришлось ее покинуть… Досрочно.

— Э-э, голубь вы мой, хреновато. Турецкого законодательства я, конечно, не знаю, но по отечественному побег из мест заключения или из-под стражи карается, согласно статьи 188-1 на срок до трех… А ежели сопряженный с насилием над стражей…

— Вот именно, — весело сказал Джинн, — сопряженный.

— Это часть вторая. До пяти.

— Бабен батон! Это что же выходит — я до сих пор бы сидел?

— А вам, Олег, простите, что инкриминировали? Вы, разумеется, можете не отвечать. Дело-то глубоко интимное.

Джинн ухмыльнулся. На грязном лице только зубы сверкнули.

— Дача взятки должностному лицу, Илья Дмитриевич.

— Ну-у, голубь вы мой… Совсем нехорошо. Много дали?

— Очень.

— Сто семьдесят четвертая, первая. От трех до восьми. Плюс побег. Это тебе, Олег, не хер собачий. Сидеть-не-пересидеть… Завалил охранника?

— Не я. Ребята.

— Это совсем другое дело, — оживился Зимин. — Это вполне можно переквалифицировать на…

— Да хватит вам, — перебил Мукусеев. — Шутки у вас… говенные!

— Верно, — сказал Джинн. — Пошутили и хватит, нужно идти. Думаю, что просто так они нас не отпустят.

— Э-эх, не дают старому человеку отдохнуть, — вздохнул Зимин. — Бегай тут по горам… в мокрых портках. Эх, геморрой мой, геморрой.

На левом берегу завыла Лампа, Джинн матюгнулся сквозь зубы.

Небо начало бледнеть и звезды на нем истаивали. Пейзаж наполнялся легкой акварелью, плыл туман. Было очень холодно, и Джинн решил объявить очередной привал. Он видел, что Мукусеев и Зимин вконец измотаны. Зимин начал хромать… Джинн выбрал место для привала, быстро соорудил костер, а сам ушел обратно, залег на тропе. Уверенности, что оторвались, у него не было.

Он лежал за упавшим стволом, отчаянно мерз. Справа шумела речушка, еще дальше вздымались из серой мути скалы… Хотелось спать. Или хотя бы просто лежать у костра, курить и греться.

Он едва не прозевал появление охотничков… Мелькнул у реки силуэт. Потом второй, третий… Вот тебе и оторвались! Хрустнул сучок, из тумана вынырнула собачонка. Джинн положил ствол «ремингтона» на дерево и стал ждать, пока они подойдут на расстояние выстрела. А с двумя патронами много не навоюешь. Эх, если бы он был один! Если бы он был один… Но это все из области «мечт». И теперь придется принимать бой. Возможно, последний… Ну что ж, когда-нибудь это должно было случиться. Такая у тебя работа, разведчик. Ты всегда это знал… Жалко только, что патронов мало… Ну да чего уж теперь? Главное, чтобы мужики все поняли и успели свалить.

Из тумана вышли еще два человека. Потом еще один. Джинн аккуратно навел ствол на собаку. Потом передумал и взял на мушку двух бойцов. Они двигались друг за другом с дистанцией шагов десять и картечью было реально накрыть обоих… Приклад сильно толкнул в плечо и первого бандита смело с тропы. Второго, кажется, тоже зацепило. Джинн передернул цевье и перекатился в сторону. Крикнул по-сербски:

— Заходи справа! Огонь по моей команде. — Прогрохотала автоматная очередь, пули зачмокали по бревну. Полетели куски коры. Джинн еще раз перекатился… Пуля срезала сухой сучок над головой. Стреляли как минимум из четырех стволов — беспорядочно и нервно, как чаще всего и бывает в таких случаях. Джинн быстро пополз в сторону, прикрываясь грядой камней. Он знал, что его не видят и стреляют наугад… Если бы у него было еще пяток патронов! Любых! Пусть хоть дробовых!

Стрельба стихла… Он высунул голову из-за камня и увидел, что охотнички, вытянувшись в цепочку, осторожно приближаются. Раз, два, три… пять человек… Нет, шесть. Многовато на один патрон. Будь он хоть трижды «роттвейл»… Ну что, майор? Пора красиво умереть?… Банально, блядь, до дури… И если честно, то не хочется. Но придется. Не хочется, но придется. А жалко все-таки. С Сабиной вот не попрощался по-человечески… Жалко, жалко… А что, если попробовать?… Не дури, майор. Глупости все это. Они всего в тридцати метрах.

У них шесть автоматов и патронов как у дурака махорки. Ничего у тебя не получится… Не тяни резину. Давай. Но не хочется — страшно. А ты что думал? Ты, когда присягу давал, — что думал? Давай, майор, не сношай Муму, умри достойно… А кожа у Сабины нежная. Нежная, как у той шведки, которую подвели к нему в Стамбуле под видом журналистки. Наверно, она была лесбиянка — свое дело она делала брезгливо и только с презервативом… Господи, о чем я думаю? О чем, ты, МУДАК, думаешь? У тебя есть один патрон и три секунды жизни. Три секунды — это так мало… Наполни их чем-нибудь хорошим. Чем? Чем? ЧЕМ?

Ладно, хватит… Вставай!

Джинн распрямился, как пружина, вылетевшая из будильника. Он выпрыгнул из-за камня, выстрелил навскидку. Он знал, что не промажет… Острая вспышка на дульном срезе ствола прорезала туманец. Завизжала собака, дурным голосом закричал человек… Загрохотал автомат, и Джинн грохнулся на камни. Он разбил локти. Он понимал, что нужно бежать, пока они не опомнились… И не мог. Он сказал себе: сейчас… сейчас. Я смогу.

А автомат бил короткими очередями, и Джинн не понимал, почему АК звучит так странно… А потом он услышал голос:

Ведь ты моряк, Пашка.

Моряк не плачет.

И не теряет бодрость духа никогда!

Джинн поднял голову — старик Троевич стоял на скале и стрелял из немецкого МП… Та-та-та-та… Та-та-та-та… Ведь ты моряк, Пашка! Моряк не плачет… Та-та-та-та…

Вставало солнце. Джинн засмеялся и закричал: «И не теряет бодрость духа никогда! Есть все-таки Бог! Есть! Я люблю тебя, Сабина! Я ЖИВ! ЖИВ! ЖИВ! Еще повоюем. Еще вставим этим уродам по самое не балуйся. Ух, как хорошо жить, Богдан!»

— Я, — говорил Троевич, — сразу понял, что напали на вас. Как стрельбу услышал — сразу и понял… А старуха меня не пускала. Куда, говорит, ты, старый хрен, прешься? Какой из тебя ратник? У тебя уж яйца седые… Баба! Чего она понимает? Яйца-то нужны совсем по другой части. А автомат гансовский я с войны сохранил. Нигде ни одной коржавинки нет. Как часы работает. Видал, Олег?

— Видал, отец, — кивнул Джинн.

— Ловко я их расху…чил?

— Ловко, отец.

— У меня еще «стэн» есть. Британский. Но — говно… Наливай, Олег.

У Джинна тряслись руки. Когда стрелял — не тряслись, а тут пришел отходняк. Он попросил Мукусеева:

— Плесни, Володя…

Мукусеев налил ракии. Богдан Троевич встал и торжественно произнес:

— Братья! Вы обрадовали меня трижды. Первый раз, когда вы пришли. Я знал, что когда-нибудь вы придете… Я дождался. Я счастлив. Второй раз вы обрадовали меня, когда эта банда на вас напала… Да, да, Илья, не смейся. Когда на вас напали — пришло мое время. Я сказал старухе: Зойка, гони Пончика. А Зойка заорала: куда ты, старый пень? У тебя уже яйца седые… А при чем здесь яйца? Я что — на еб…ю собрался? Я достал гансовский автомат, оседлал Пончика…

Мукусеев лежал у костра, слушал, что говорит дед Богдан. Постреливали угольки, низенький, мохноногий Пончик ел хлеб. Владимир не верил, что все это происходит с ним. Все такие штуки происходят в другом измерении — в кино, в книжках, но никак не в жизни.

Взошло солнце, испарилась роса. Они сидели около костра, седой старик размахивал руками. На груди у него мотался автомат времен Второй мировой. Рядом с дедом стоял ослик Пончик. Дед чего-то говорил… так бывает?…

Бывает. Но только во сне.

— И третий раз вы обрадовали меня, когда все-таки пришлось пострелять. Ты видел, Олег, как я их разделал?

— Видел, отец.

— Вот! Зойке расскажешь, как я их бил?

— Да, отец, расскажу.

— Скажи ей, что бил их как Пашка. Она ведь не меня любила — Пашку… Эх, Павел!… А правда, что у вас в России есть остров Кронштадт? Говорят, он большой, как Сараево?

— Да, отец, есть такой остров. У самого Санкт-Петербурга.

— Я всегда говорил Зойке: есть такой остров… Оттуда — святые Петр и Павел… Нет, вру. Петр — болгарин. Но пел по-русски. Выпьем, братья. Я люблю вас. Вода в Дрине холодная, а сердце у серба горячее.

Джинн вырвал кляп изо рта связанного человека. В живых осталось двое бандитов, но только этот был пригоден для допроса. Джинн вырвал кляп, человек закашлялся и сказал хрипло по-русски:

— Руки развяжи.

— О-о, никак землячок?

— Руки развяжи, занемели… Я ведь тоже офицер.

— Наемник? — с брезгливостью спросил Джинн.

— Я прошу: руки развяжи, полковник.

— Льстишь. Всего лишь майор. — Джинн перевернул пленного на грудь. — Добротно тебя, землячок, прокуратура спеленала.

— Могем, — подтвердил, присаживаясь рядом, Зимин. — Развязать?

— Извольте, Илья Дмитрич.

Зимин дернул за кончик веревки — узлы разъехались. Человек со стоном сел, стал растирать запястья. Смотрел угрюмо, исподлобья. Зимин протянул ему бутылку: выпей, земляк… Тот благодарно кивнул и резко выбросил вперед кулак. Не успел — Джинн перехватил руку, вывернул и швырнул его тело как куль. Упала на траву бутылка, чертыхнулся Зимин:

— Черт! Вот сука какая — грамм сто вылилось… Убью гада. — Зимин сложил руки в замок и ударил пленного по лицу. Джинн усмехнулся и спросил:

— Вы считаете, что это законный метод ведения допроса, Илья Дмитриевич?

— А это еще не допрос, Олег… Допрос-то впереди. Это ему за борзоту. — Зимин отхлебнул из горлышка, протянул Джинну бутылку, но тот покачал головой. Зимин поставил бутылку в сторону, на камень, закурил, улыбнулся и сказал:

— А теперь будем разговаривать.

— А если не будем? — спросил, стирая кровь с лица, наемник.

— Не говнись, земляк. Будем. Еще и как будем.

— Мне резону с вами говорить нет — я гражданин Украины. — Джинн выметнул вперед руку с «ремингтоном» — ствол «воткнулся» в солнечное сплетение пленного. Тот охнул, повалился набок.

— Да будь ты хоть гражданин Тринидад и Тобаго, а отвечать на вопросы будешь, незалежный ты наш… начинайте, Илья Дмитриевич.

— Благодарю вас, Олег Иванович… Вы, кстати, считаете, что ваши методы ведения допроса более законны, чем мои?

— Не надо, — поморщился Джинн. — У меня ПОЛЕВЫЕ методы… Согласно законам военного времени.

— Не существует никаких законов военного времени, Олег. Это я тебе как юрист говорю. Существует только разница в репрессивных санкциях. За одно и то же воинское преступление военнослужащий может получить три года в мирное время и расстрел в военное, но в принципе…

— Незалежный землячок, — перебил Джинн, — как раз звал себя офицером.

Они очень «по-светски» беседовали между собой, ожидая, пока пленный очухается после удара Джинна. Наконец тот пришел в себя. Зимин сказал:

— Фамилия, имя, отчество. Адрес. Год и место рождения.

А Джинн добавил:

— Номер части в Советской Армии. Звание и должность.

С «земляком» работали полтора часа. Под перекрестным допросом он очень быстро поплыл. Сначала пытался темнить, но долго обманывать опытнейшего важняка Генпрокуратуры и поднаторевшего на допросах разведчика ГРУ, разумеется, не мог… Вместе со своим товарищем, тоже офицером, он приехал в Югославию в 92-м. Развалился Советский Союз, армия что в России, что на Украине сидела на голодном пайке. Вербовщик сам нашел их в Киеве. Наобещал золотые горы… Терять было нечего, и они подались в Сербию. Сначала воевали за сербов, потом попали в плен. Хорваты запросто могли их расстрелять, но не расстреляли — предложили повоевать за свободу Хорватии. Им, в принципе, было все равно. Деньги-то платили не сербские, не хорватские, а немецкие и американские.

Потом они попали в окружение, едва вырвались и примкнули к группе Милоша… Кто такой Милош? А черт его знает, кто такой Милош… Авантюрист. Группа работала сама по себе — ни за сербов, ни за хорватов. Но кто-то Милоша финансировал, снабжал деньгами. Транспортом, средствами связи. Понятно, что Милош не был сам по себе. Кто-то ставил ему задачи. Они взрывали и сербские храмы и хорватские. Похищали людей, обстреливали ооновцев… Им с другом было понятно, что добром все это не кончится, они решили, что поработают до конца октября и уйдут по-тихому. Вот «ушли». Богач уже мертв… А со мной вы что сделаете?

— К медальке представим, — усмехнулся Джинн. — Кто дал команду на захват нашей группы?

— Милош.

— Это ты брось. Ты отлично меня понял: кто дал команду Милошу?

— Этого я не знаю. Нас в такие вещи не посвящали. Милош, скорее всего, получал задания по радио.

— Когда поступила команда на захват нашей группы?

— Вчера около семнадцати часов.

— Как конкретно звучала вводная?

— Милош сказал: сегодня в N к местному жителю прикатит группа русских. На «фиате» с дипномерами. Безоружные. Их надо захватить… Обязательно живыми. Все.

— Он сказал, сколько человек будет? — спросил Джинн.

— Трое или четверо.

— Так трое или четверо?

— Какая разница? Раз безоружные — пусть хоть пятеро. Больше пяти в «фиате» не поместится… Верно?

— А все-таки вспомни, Костя, что Милош сказал: трое или четверо?

— Кажется, трое.

— Кажется или точно?

— Я не помню, не помню… Кажется, трое. Какая разница?

— Есть, милый, разница, есть…

С ним работали полтора часа. Задали несколько десятков вопросов. Надо было бы поработать еще, но поджимало время — ночную стрельбу в лесу могли слышать (и наверняка слышали), поэтому нельзя было исключить появление сил ООН или сербской армии. Объясняться с ними, когда вокруг лежат трупы, крайне не хотелось.

— Ну, что будем делать с этим? — спросил Зимин, кивая на бывшего старшего лейтенанта Советской Армии Константина Зинько.

— А что с ним делать? По делам его.

— Не убивайте, — попросил Зинько.

Джинн посмотрел на него тяжело, помолчал и сказал:

— В твоем рюкзаке я нашел золотые коронки… Где ты взял их, земляк?

— Я?

— Ты, ты.

— Я… Я их купил… В карты выиграл. У Богача.

— Вместе с пассатижами? — спросил Джинн тихо.

— Я… я… Это не я. Это Богач. Это он коронки вырывал.

— Ты мародер, Костя Зинько. Если бы ты был просто наемник, я бы, возможно, тебя пощадил… Но человека… мародера. Который носит в рюкзаке горсть золотых коронок и пассатижи… Извини, не могу.

Зинько закрыл глаза, из-под век выкатились слезы. Зимин приложился к бутылке.

— Илья Дми… Илья Дмитриевич, — позвал Зинько. Зимин оторвался от бутылки и посмотрел на мародера бледными глазами:

— Что тебе?

— Илья Дмитр…тырыч… скажите ему. Скажите… Нельзя же так!

— Почему же нельзя? — удивился Зимин. — Под определение комбатанта ты не подходишь и под действие Женевской конвенции, соответственно, не подпадаешь. Расстрелять тебя — и все тут. Мрази станет меньше… Я с Джинном солидарен.

— Но ведь вы юрист… Незаконно, незаконно!

— Э-э, брат, куда тебя понесло… Закон, как учит нас другой юрист — Ульянов В.И. — есть выражение воли классов, которые одержали победу. Ты что же, лейтенант, с Лениным не согласен?

— Не согласен! Не согласен! — закричал Зинько. Кажется, он уже совсем ничего не понимал.

— Мудак, — сказал Зимин. Он был сильно пьян. Он изрядно принял и опьянел на глазах — быстро и тяжело. Вероятно, это было следствием перенесенного стресса. — Мудак. Впрочем, я с Ильичем тоже во многом не согласен. Довольно вульгарно трактовал старик многие вопросы… Но в отношении тебя. Костя, сомнений нет. — Зимин снова приложился к бутылке.

— Но это не я… Не я коронки…

— Не важно, — мотнул головой Зимин. — По законнику Стефана Душана… Сербский, между прочим, свод законов, в середине четырнадцатого века принят… Так вот, по закону Стефана Душана за измену и разбой полагалась смерть и конфискация. За преступление несла ответственность вся задруга. По принципу «брат за брата».

— Они не братья мне! — крикнул Зинько. Зимин пожал плечами:

— Не хочешь отвечать по законнику Стефана Душана? Думаешь, несправедливый закон? Ну давай судить по справедливому… Ты думаешь, что по британскому eguity… что, собственно, переводится как Право справедливости, тебя по головке погладят? Дерьмо! Дерьмо, блядь, дерьмо…

Зимин тяжело поднялся, сплюнул и побрел к костру. Джинн проводил его взглядом и повернулся к Зинько. Зинько заплакал. От костра послышался пьяный голос важняка: «Ведь ты моряк, Мишка…»

В Костайницу их отвез родственник Богдана на старом тарахтящем автобусе… Настроение было подавленное, У всех. Кроме самого Богдана. Прощаясь, Джинн сказал ему:

— Ты автомат свой гансовский выброси, отец. Утопи к черту.

— Еще чего! — возмутился старик. — Я пятьдесят лет с этим автоматом. Он мне дороже старухи. Ишь придумал — утопи.

— Кровь на нем, отец. Коснись что… Извлекут из тел пули, проведут баллистику… Лучше избавиться.

— Из каких тел, сынок? — сказал Богдан. Он смотрел искренними синими глазами. — Ты, сынок, не беспокойся. Никаких тел не будет. Мы здесь живем. У нас свои законы, а эти бандиты уже всех до печенок достали… Я все сделаю, как надо, Олег. Ты не думай, что старик Троевич совсем дурной, из ума выживший. Еще в ту войну в наших краях отряд немцев исчез. Уж как искали, а не нашли. А этих и подавно не найдут… Ты, сынок, не беспокойся — не было ничего. Как мой друг Павел говорил: все будет крыто-шито.

— Шито-крыто, — механически поправил Джинн.

— Нет, Павел говорил: крыто-шито.

— Хорошо, пусть будет крыто-шито.

В автобусе к Джинну подсел Мукусеев:

— Худо выглядишь, Олег.

— А ты лучше?

— Пожалуй, я и не лучше. Не знаю, в зеркале себя не видел. Слушай… Я хотел спросить: что вы узнали от этого?

— От кого?

— От урода, которого допрашивали. Ты же отодвинул меня от допроса.

— Что значит «отодвинул»? Ты — государственный деятель, член ВС. Тебе просто нельзя влезать в эту кухню. Представь себе заголовки в газетах: «Депутат высшего законодательного органа России лично допрашивает бандита»… Здорово?

— Не очень… Спасибо за заботу об авторитете ВС. Однако, что все-таки вы выяснили? — Джинн откинулся на подголовник:

— Да ничего особенного… Обычные бандюки, блуждающая стая. Случайно наскочили на наш «фиат», решили поживиться чем-нибудь.

— Стой, Джинн! Ты же говорил: они ждали нас, именно нас.

— И ты поверил? Ну ты даешь, Вован. Это я для гражданина следователя дуру прогнал, а то он чего-то занервничал.

Мукусеев смотрел с недоверием. Джинн подмигнул, сказал:

— Не бери в голову, Володя.

— Да, конечно, совсем ерунда… Даже если не брать в голову то, что нас чуть не перестреляли… Даже если не брать в расчет погубленный автомобиль и видеокамеру, стоимостью в четыре автомобиля — сами еле уцелели. Ладно, хрен с ним: с бандюком-то что ты сделал?

Джинн ничего не ответил. Он прикрыл глаза. Казалось, он спит. Но он не спал — он обдумывал то, что сказал на допросе мародер и убийца Константин Зинько. Допросить бы его еще раз. Но покойника не допросишь.

Человек на велосипеде, с удочкой, проехал по тропинке реки. Мимоходом бросил взгляд на пансионат Марии. В крайнем окне второго этажа стояла на подоконнике включенная настольная лампа. Человек удовлетворенно нажал на педали.

— Но откуда деньги? — спросил Мукусеев изумленно.

— В долг взял у бандюка, — ухмыльнулся Джинн.

— Олег! Олег — это же черт знает что!

— Ханжества не надо, товарищ депутат. Эти жалкие четыре с половиной тысячи не покрывают десяти процентов нашего ущерба. С одной стороны. А с другой: как ты собирался расплачиваться с этим Гойко Митичем? Чем?

— Но ведь не ЭТИМИ же деньгами! — крикнул Мукусеев.

— А какими? Какими прикажешь? У тебя есть другие?

В разговор, который стал принимать крутой характер, вмешался Зимин:

— Олег прав, Владимир Викторович. Деньги добыты, можно сказать, в бою. И не надо ханжества: мы не присвоили их. Мы собираемся потратить их на благое дело.

— Сразу, — сказал Широков, — вспоминаются пресловутые пять тысяч марок партийных взносов… Ребята правы, Володя. И не забивай себе голову — на войне как на войне.

«Пуля», выпущенная из рогатки, влетела в окно и ударила в то место, где раньше висело зеркало. Теперь зеркала не было, а на обоях остался темный четырехугольник… «Пуля» влетела, чмокнула стенку. Мукусеев долго не спал, ожидая этого выстрела, но под утро задремал. От звука «поцелуя» «пули» со стеной мгновенно вскочил. Он вскочил, включил свет и увидел на полу комочек бумаги размером с виноградину.

Он нетерпеливо развернул и разгладил листок. Тем же самым почерком (если уместно называть почерком печатный шрифт) на четвертинке листа из школьной тетради было написано: «В три часа ночи. В разрушенном доме на западной окраине. Желтые стены, арочные окна. Шесть тысяч марок наличными».

Мукусеев посмотрел на часы — около пяти утра. Значит, до встречи осталось меньше суток. Он сунул ноги в кроссовки и пошел к Джинну. Несколько раз постучал в дверь, но Джинн не открыл… Странно, спит он очень чутко. Владимир вышел на улицу, попытался заглянуть в окно. Внутри Джинновой комнаты было темно — ничего не видать. Владимир вытащил из кармана монетку, постучал по стеклу. Звук разносился, кажется, на всю Костайницу, но в комнате Джинна было по-прежнему тихо. Вот так номер! Где же Джинн?

Озадаченный Владимир вернулся в дом, в коридоре столкнулся с Широковым. Сначала даже принял его за Олега — ростом и комплекцией полковник СВР Широков и майор ГРУ Фролов были очень похожи.

— Что случилось, Володя? — спросил Широков.

— Джинн, понимаешь, куда-то пропал, — возбужденно ответил Мукусеев.

— Как пропал? Что значит — пропал?

— В комнате его нет. Стучу, стучу — нет его.

— А, так это ты стучал… Я как раз на твой стук и выскочил… А Джинн, наверно, у Сабины. Лямур, Володя!

— Ай да я дурак! — хлопнул себя по лбу Мукусеев. — Про Сабину я совершенно забыл…

На лестнице появился Зимин, спросил сверху:

— Что вы тут колбаситесь, коллеги? Я — старый, у меня бессонница, а вы-то что не спите в пять утра?

Мукусеев торжественно развернул над головой бумажку:

— Гойко прислал депешу. Пляшите, господа. — Зимин спустился по ступенькам вниз, сказал:

— Ну-ка, ну-ка…

Широков щелкнул выключателем торшера, гостиная озарилась мягким оранжевым светом, Владимир продемонстрировал «депешу».

— Читайте вслух, — сказал Зимин. — Я очки не взял.

Мукусеев прочитал записку.

— Знаю я этот дом, — произнес Широков. — Красивый, видно, был домина… Нужно будет днем разведку провести.

Распахнулась дверь с улицы и вошел Джинн. Лицо его было покрыто коричневыми разводами.

— Вот те и раз, — сказал Широков.

— Какой у вас, Олег Иваныч, оригинальный макияж, — сказал Зимин.

— Где ты был, Олег? — спросил Мукусеев удивленно.

— Свежим воздухом дышал, — ответил Джинн. — Где она?

— Кто? Сабина?

— Записка, — ответил Джинн и протянул руку. Мукусеев подал записку. Джинн прочитал текст, вернул обратно.

— Получилось, Олег? — спросил Широков. Он, профессионал, первый догадался, где был Джинн.

— Нет, Игорь Георгиевич, он, оказывается, был на велосипеде… Метров сто я за ним шел. Потом он сел на велосипед и укатил.

— М-да, шустрый парнишка, — сказал Зимин. Теперь и Мукусеев понял, что Джинн всю ночь просидел в засаде, ожидая появления Гойко. Отсюда и маскировочный макияж… Как минимум часов пять он просидел в засаде в подсолнухах, дождался Гойко и попытался его проследить, но Гойко укатил на велосипеде. Разумеется, скрытно проследить велосипедиста пешему нереально.

— Спать хочу, — сказал Джинн, пытаясь подавить зевок. — Прошу пардону, мужики, но необходимо выспаться, чтобы следующей ночью не клевать носом… Это касается всех.

Днем сходили на разведку… Зимин совершал «отвлекающий маневр» — пил ракию с шерифом и мэром. Вернее, сам не пил — ссылался на печень, но своим собутыльникам подливал от души.

Желтый дом с арочными окнами стоял на отшибе. Видимо, в дом попал снаряд и красивое когда-то здание стояло теперь с полуразрушенными стенами, с черными подпалинами пожара. Похрустывая битым стеклом, обошли дом снаружи. Все вокруг было усеяно битой черепицей, кирпичом, щепками. В пустом бассейне лежала дохлая ворона… Потом вошли в дом.

— Смотри и запоминай, Володя, — сказал Джинн. — Ночью все будет выглядеть по-другому, и если ты сверзишься в темноте в подвал, то запросто свернешь себе шею… Кстати, наш друг здесь уже побывал. — Джинн показал знакомый отпечаток каблука на полусгоревших досках пола.

Мукусеев внимательно изучал расположение комнат, дверей, окон.

— Мы все время будем рядом, — продолжил Джинн, — но рассчитывать тебе придется только на себя. Сегодняшнее ваше свидание сильно отличается от той встречи, на кладбище.

— Почему?

— Потому, Володя, — сказал Широков, — что сегодня у тебя при себе будет весьма крупная сумма денег. Если этот друже Гойко блефует и у него нет никакой информации, то он может попытаться элементарно отнять у вас деньги.

— Или сунуть в бок перо, — добавил Джинн. — Уйти мы ему, конечно, не дадим, но тебе от этого легче не будет. Спиной к нему не поворачивайся, держи хотя бы дистанцию вытянутой руки… Все остальное — в руке Аллаха.

Мукусеев стиснул в ладони «зиппо» с дурацкой присказкой и шутливо ответил:

— Аллах акбар!

День тянулся медленно. День тянулся страшно медленно. Казалось, ему не будет конца… Но всему приходит конец. Часы пробили полночь. Настало двадцать первое сентября, вторник.

Из дому вышли в два. Пошли, как водится, огородами. Миновали кладбище, где прошла первая встреча с Гойко, в два восемнадцать вышли к дому. В темноте его громадина скорее угадывалась, чем определялась взглядом… Джинн еще раз шепотом повторил инструктаж, развел всех по позициям. Оставалось ждать.

Минут через пять Мукусееву показалось, что кто-то подошел к дому. У задней, более-менее целой стены, скрипнуло раз, потом другой… потом все стихло. До трех часов оставалось больше получаса. Неужели пришел Гойко? Мукусеев лежал в сорока метрах от дома, напряженно вслушивался в ночь. Тишина не была абсолютной — шумели деревья, где-то в лесу ухнул филин, по шоссе проехал грузовик. Ночь жила своей тайной жизнью… Снова раздался звук со стороны дома. Что это — человек? Или дом, изувеченный снарядом, дает трещины, роняет черную от копоти штукатурку? Тоскует, вспоминая те времена, когда он был домом, а не развалиной, и в нем жили люди?

…Снова что-то прошуршало в той стороне, где дом. И Мукусеев вдруг понял, что это Джинн. Хитрый Джинн в очередной раз решил переиграть всех и проник в здание, чтобы в критический момент быть рядом… Ну, конечно, это Джинн. Кто же еще?

…Джинн находился в двадцати метрах от входа. Он тоже слышал звуки. Он слышал их даже лучше, чем Мукусеев. В отличие от Мукусеева, он не сомневался в происхождении звуков — к дому подошел человек. Подошел осторожно, с тыльной стороны, которая разрушена меньше всего и где на траве почти нет битых кусков черепицы. Но дважды человек все же наступил на черепицу, выдал себя. Рановато пришел сегодня господин Гойко, рановато. Страхуется… По шоссе проехал грузовик, перекрыл все звуки. Я бы, подумал Джинн, под шумок этого грузовика аккуратно проник в дом. Впрочем, возможно Гойко так и сделал и уже находится внутри дома… Да, так и есть — скрипнула половица.

Со стороны Костайницы раздался звук двигателя, вспыхнули фары. По звуку двигателя Джинн предположил, что это английский броневичок «скорпион». Видать, «миротворцы» куда-то поехали… К девкам, поди.

Рыча мощным движком, восьмитонная махина проехала. На несколько секунд осветила фарами дом. Джинн воспользовался светом фар, чтобы внимательно осмотреть здание, но ничего, естественно, не увидел. Он и не мог ничего увидеть — под шум двигателя «скорпиона» человек в доме спокойно закончил свою нервную работу и присел, прячась от света фар. Когда машина проехала, человек выбрался из здания, но далеко уходить не стал — лег под стеной и затаился. За стеной, чуть выше лежащего человека, комнату пересекала тонкая медная проволока. Один из ее концов был привязан к решетке камина, другой — к чеке гранаты…

Ровно в три Владимир Мукусеев встал и направился к дому.

С противоположной стороны к дому подъехал велосипедист. Джинн в пустом бассейне насторожился: если велосипедист — это Гойко, то кто же в доме? Из-за шума, который произвел проехавший «скорпион», Джинн не знал, что человек уже покинул здание и лежит за стеной, там, где его не достанут осколки гранаты.

Кто? — лихорадочно думал Джин. — Кто в доме? Что происходит?

Гойко положил велосипед на землю, в метре от Джинна, и пошел к крыльцу. Заскрипело под его ногами битое стекло на ступенях. Каждая ступень приближала его к проволоке, натянутой поперек комнаты с камином… Одна, вторая, третья ступень… Всего шесть. У входа, там где была когда-то дверь, Гойко остановился. Тихо-тихо произнес: «Владимир?»

Мукусеев находился в это время в двадцати метрах от дома. Джинн уже слышал его

шаги.

— Владимир? — повторил Гойко. Ответа он не услышал и шагнул в проем. Он хорошо ориентировался внутри. Когда нога задела проволоку и раздался щелчок ударника гранаты, он сначала ничего не понял.

А Джинн понял. Он услышал металлический щелчок и сразу все понял. Он вспомнил, как сам нарвался на растяжку… И свой прыжок в сторону, за тушу убитого верблюда. До верблюда было метра три, но он каким-то чудом допрыгнул, перекатился через разлагающуюся тушу и замер на песке. Когда рвануло, он физически ощутил, как осколки вспарывают верблюжий бок…

Гойко все еще гадал, что означает щелчок, а с улицы ударил крик:

— Назад, Гойко! Назад!… Вовка, падай! Падай, бля, растяжка!

Гойко резко развернулся и… нога провалилась сквозь прогоревший пол. Он упал. Дернулся отчаянно, вырвал ногу. Но было поздно — грохнул взрыв.

После предупреждающего крика Джинна, Мукусеев застыл в десяти метрах от крыльца. На землю не упал. Он увидел, как дом озарился изнутри. На мгновение черный силуэт полуразваленного дома стал виден фотографически четко. Арочное окно стало пронзительно белым… На белом фоне прорисовался изломанный контур разрушенной стены… Все погасло, но сетчатка глаза еще хранила изображение. Грохнул взрыв.

Мукусеев стоял с открытым ртом. Он еще не понял, что произошло. Кажется, что-то кричал Джинн. Кажется, в доме что-то обрушилось… Джинн подошел и тронул его за плечо:

— Володя! Володя, ты как? Не зацепило? — Он вырвал рукав и бросился к дому. Джинн не дал — снова поймал за рукав и развернул ксебе.

— Пусти! — закричал Мукусеев.

— Не дури. Там еще могут быть «сюрпризы».

— Там наш последний шанс, — возбужденно отозвался Мукусеев. — Может быть, он еще живой…

— Не дури, не дури. Сейчас я зайду и все обнюхаю. Если есть растяжки — обезврежу. Тогда можно и вам. Понял?

Подошел запыхавшийся Зимин, спросил из темноты:

— Что тут у вас? Кто подорвался? — Ответить ему не успели — в доме вспыхнул фонарик. Его свет был «размазан», пробивался сквозь облачко мути, поднятой взрывом.

— Он жив, — закричал Мукусеев. Из дома раздался голос Широкова:

— Мужики! Тут еще одна растяжка. Погодите. Сейчас я ее придушу.

— Полковник! — закричал Джинн. — Не трогай! Не трогай ее!

— Не ссы, майор, — ответил Широков. — Кабинетные крысы тоже кое-что умеют… Сейчас я ее.

Свет фонаря плавал в облачке мути. Джинн матюгнулся, скомандовал Мукусееву и Зимину:

— Стойте здесь, — и пошел к крыльцу.

— Готово, — сказал Широков из дома. Мукусеев, вслед за ним Зимин двинулись за Джинном. Джинн остановился, зло бросил:

— Я же сказал: стоять здесь… Там их еще десять штук, может быть… Полковник! Эй, полковник!

— А?

— Стой где стоишь, Игорь Георгиевич. Там еще могут быть. Не двигайся с места, сейчас я подойду.

Джинн легко преодолел шесть ступенек, исчез в доме. Вспыхнул второй фонарь. Из дома донесся голос Джинна:

— …вашу, товарищ полковник! Кто вас сюда пустил?

— Не кипятись, майор. Я ведь тоже не пальцем деланный.

Два фонаря забегали по стенам, по полу. Через минуту Зимин спросил:

— Эй, саперы… войти-то можно?

— Заходи. Осторожно, тут пол совсем никакой. — Они поднялись. В свете двух фонарей на черном полу, в луже крови лежал мужчина. На левой ноге у него не было ботинка, темная синтетическая куртка задралась наверх, накрыла голову. Плавала в лучах фонарей пыль. Мужчина был мертв — это не вызывало никаких сомнений даже у не специалиста.

— Доигрались, блядь, в конспирацию, — сказал Зимин и сплюнул.

— Светите мне, — произнес Джинн, не обращая внимания на реплику следователя. Он сунул Зимину фонарик, Владимир, спохватившись, включил свой… Джинн начал быстро и сноровисто обыскивать труп. Его нисколько не смущало, что одежда во многих местах окровавлена — он выворачивал карманы, складывал вещи в кучку. На пол легли: складной нож, очень несвежий носовой платок, потертый коричневый бумажник, дешевая зажигалка, пачка сигарет без фильтpa, два ключа на общем кольце с брелоком-открывашкой и… рогатка. Обыкновенная самодельная рогатка — две полоски желтой резины и кусочек кожи на деревянной рогульке…

Внезапно Владимир подумал, что на месте Гойко мог бы сейчас лежать он сам. Его передернуло.

— Так, — сказал Джинн, — в карманах больше ничего… Он снял с правой ноги ботинок, передал Зимину: проверь. Снял с мертвеца носки, расстегнул брюки, стянул их до колен… стянул трусы… расстегнул и задрал липкую от крови рубашку. Он ворочал труп и так и этак. Мукусееву казалось, что ворочают его. Зимин и Джинн о чем-то переговаривались. Владимиру происходящее казалось совершенно нереальным…

— Машина, — сказал Широков. — Сюда идет машина из Костайницы.

— Миротворцы, мать их в душу! Уходим, мужики. Фонари гасите и уходим. Наследили мы тут — как стадо слонов.

Когда подъехала машина ООН, они лежали в кустах в сотне метров от дома. Армейский джип остановился, оттуда высыпали белые каски… Загалдели по-голландски, включили фонари, заходили туда-сюда. В дом ни один не поднялся.

В пансионате собрались в комнате Зимина. Джинн молча брякнул на стол носовой платок, связанный в узелок. Из засморканной клетчатой тряпки торчала рукоятка рогатки.

— Илья Дмитрич, — сказал Мукусеев, — у тебя есть?…

— А как же?… А как же, Володя! Сейчас, сейчас… — Зимин достал из-под кровати бутылку ракии и стаканчик,

— Вот стакан, извините, один… Ну ничего, мы же не графья.

Зимин быстро налил ракию в стаканчик, протянул Черному:

— Считай, Владимир Викторович, ты сегодня второй раз родился.

Мукусеев выпил, крепости не ощутил… Все остальные тоже по очереди выпили, закусили перцем, закурили. Широков попросил у Черного сигарету.

— Ты же, Игорь, не куришь, — удивился Мукусеев. Широков махнул рукой.

Они выкурили по сигарете, и Джинн развязал узелок. В первую очередь осмотрел бумажник. В нем оказалось немного денег, сложенная вчетверо страничка из журнала. Джинн развернул, прочитал заголовок статьи:

«Два пута ослобанали cboj град». На фотографии в правом верхнем углу были развалины и хорошо уже знакомая церковь. Надпись под фотографией гласила: «Трагови борбе за ослобоненье Костаице — у позадини православна црква Св. Архангел. Снимко: Нестор». Статья была посвящена сражению за Костайницу девяносто первого года.

— Похоже, — сказал Зимин, — он воевал здесь. Не зря же он эту статью таскает.

— Похоже, так, — согласился Широков. — Но пока это нам ничего не дает.

Джинн отложил лист в сторону, открыл еще одно отделение бумажника. Выудил оттуда листок бумаги в клеточку. Такой же, подумал Мукусеев, как и те, на которых писались записки-пули. Джинн аккуратно развернул листок… и все стало ясно!

На бумаге довольно примитивно, но понятно, был изображен горящий автомобиль. От него шла пунктирная стрелка в направлении к реке. На берегу схематично изображена цепочка окопов. Два из них помечены крестами. Несколько пояснительных надписей — «окопы», «река», «расщепленный дуб» — дополняли схему.

А еще было указано расстояние от того места, где на дороге горел автомобиль, до окопов — приблизительно полтора километра…

Некоторое время все молча рассматривали схему, потом Мукусеев сказал:

— Вот, кажется, мы и нашли захоронение…

— Возможно, — сказал Джинн. — Возможно. Но меня интересует еще один вопрос.

— Какой?

— Где оно — «нечто важное» ценой в тысячу марок? Посмотри, Володя, внимательно: эти предметы ничего тебе не говорят?

Мукусеев взял в руки нож. Складешок швейцарского типа, но сделанный явно в Китае… Навряд ли он может быть чем-то очень важным… Зажигалка? Ерунда… Рогатка и носовой платок… полная ерунда… Бумажник? Имеет точно такую же ценность, как и носовой платок. Владимир повертел каждую вещь в руках…

— Не знаю, — сказал он, — какое отношение все эти вещи могут иметь к Виктору и Геннадию… Мы ничего не упустили?

— Как знать, — заметил Широков. — Мы не нашли почему-то второго ботинка… Может, в нем загвоздка?

— И, кстати, — сказал Зимин, — мы так и не осмотрели его велосипед.

Джинн ничего не сказал. Он молча просмотрел на свет все купюры из бумажника убитого, выпотрошил все сигареты и даже заглянул в пустую пачку.

— Ладно, — сказал Джинн, — утро вечера мудренее.

А Мукусеев сказал:

— С утра позвоним в Белград, сообщим послу, что мы приступаем к вскрытию захоронения. И немедля начинаем копать.

Зимин заметил:

— Нужно позвонить в Глину, поставить в известность прокурора.

…Они даже предположить не могли, каким будет утро и с какими новостями придется звонить в Белград и Глину.

Полковник Службы внешней разведки Игорь Георгиевич Широков сел в кресло и обхватил голову руками… Ему было чертовски тяжело. Так тяжело, что хоть стреляйся. И, возможно, он бы так и поступил… Если бы было из чего выстрелить.

Он сидел, обхватив голову руками, и не знал, что сквозь щель в шторах за ним наблюдает человек.

Еще учась в школе Игорь Широков знал, что будет чекистом. Его отец тоже был чекистом, работал в ПГУ, имел правительственные награды и нагрудный знак «Почетный сотрудник госбезопасности». Однажды Игорь тайком от отца привинтил этот знак на школьный пиджак и сфотографировался в нем… Знак был массивный, красивый — золотой меч пересекал синий эмалевый щит. Поверх меча лежала звезда с серпом и молотом, а по красной ленте бежали буквы «Почетный сотрудник госбезопасности». Этот знак волновал Игоря. За ним мерещился чеканный профиль Вячеслава Тихонова в роли Штирлица и простое лицо Михаила Ножкина в роли Бекаса. О, как много всего мерещилось за этим щитом… На фотографии, сделанной простеньким фотоаппаратом «Смена», знак выглядел очень невзрачно. Но это оказалось не самой большой бедой. Гораздо хуже оказалось то, что фотографию случайно обнаружил отец.

Георгий Игоревич разгневался сильно и сначала хотел дать сыну подзатыльник. Но взял себя в руки и решил просто поговорить с Игорем по-взрослому. Он не стал говорить о том, что надевать чужие награды — это этическое преступление… Он рассказал Игорю о судьбе своего первого наставника, репрессированного в пятьдесят третьем. А еще он рассказал о судьбе нелегала с оперативным псевдонимом «Марк»

Похоронен Рудольф Генрихович в Москве, на Донском кладбище. Авторы приносят извинение за столь большую сноску, но она представляется нам совершенно необходимой».

И хотя Георгий Игоревич избегал каких-либо имен, географических названий и дат, его рассказ мог бы, узнай о нем начальство, стоить ему карьеры — шел шестьдесят восьмой год, о репрессиях говорить было не принято. Совсем недавно, в сентябре шестьдесят шестого, в УК была добавлена новая статья — 190 прим. — за распространение заведомо ложных сведений, порочащих государственный и общественный строй… И пошли процессы! А за месяц до разговора Широкова-старшего с Широковым-младшим в Прагу въехали советские танки. Оттепель сменилась заморозками… Дорогого стоили оба рассказа полковника ПГУ Широкова-старшего, а на младшего они произвели неизгладимое впечатление. Игорь твердо понял, что будет чекистом. И только чекистом!

После окончания школы он по настоянию отца и к ужасу матери пошел работать слесарем на ЗИЛ, оттуда ушел в армию, служил в погранвойсках на Дальнем Востоке. Отслужив полтора года, поступил в Высшую Краснознаменную школу госбезопасности им. Дзержинского. Мать вздохнула с облегчением… Отец, посмеиваясь, сказал ей: а ты хотела, чтобы он сразу по паркету заскользил? Извини, я этих генеральских сынков насмотрелся — с души воротит… Отец сам уже стал генералом, имел очень хорошие контакты с Юрием Владимировичем Андроповым.

Генерал-майор Широков запросто мог бы организовать «вертикальный взлет» своему сыну, но не сделал этого. Игорь всего добивался сам, хотя, разумеется, тень отца незримо присутствовала и на карьеру влияла.

Шли семидесятые — странные годы советского пафоса и и советского разочарования. «В одном флаконе» оказались — «А зори здесь тихие» Ростоцкого и «Иван Васильевич меняет профессию» Гайдая, великие хоккейные победы и самиздат, молодой Б. Г. с «Аквариумом» и речь Леонида Ильича на очередном съезде… Строились бетонные коробки, с магнитофонов «Маяк» Высоцкий пел песни о героях и ворах. Взлетали космические корабли и стояли очереди за колбасой. Женские юбки урезались до размеров символических, а пьянство стало образом жизни. Березовский бегал в младших научных сотрудниках и даже не помышлял, что когда-нибудь станет БАБом — Великим и Ужасным. Страна смотрела «Премию» и «Есению», слушала Севу Новгородцева на БИ-БИ-СИ… Лев Лещенко исполнил «День Победы»! А в «Арарате», «Праге», «Национале» гуляли директора московских универмагов, овощных баз, гастрономов. Поговорка «красиво жить не запретишь» стала почти всеобщей. Новые «красные буржуи» уже не скрывали своих денег… Генсек докладывал на пленуме об очередных достижениях. «Королева общепита» Золотая Бэлла спрашивала у своего любовника Эдика Монтана: «Как жить будем, Эдичка, если к власти опять придут коммунисты?» Цеховик Эдик отвечал: «А мы-таки шо — не коммунисты, попка моя сладкая? Плесни-ка мне еще конинки… Выпьем за ЦК КПСС!»

Единственной организацией, которая пыталась противостоять массовому разложению, был КГБ, руководимый с 67-го Андроповым. Даже зять Брежнева, Юрий Чурбаков, который — мягко говоря — не очень любил Андропова, говорил позже: «…Юрий Владимирович был истинным коммунистом. Если человек, носивший в кармане партбилет, совершал поступок, порочащий имя коммуниста, он не только переживал — этот человек вызывал у него принципиальное презрение…»

Игорь Широков пришел на работу в КГБ. Начинал в 6-м управлении. Скромное (куда «шестерке» до ПГУ) управление занималось борьбой с экономическими преступлениями… Эта борьба велась не на жизнь, а на смерть! Речь шла не о рядовых завмагах и купленных обэхээсниках. Речь шла об их покровителях. Изумленному лейтенанту Широкову предстала картина, закрытая от рядового гражданина: нити от завмагов и прочих тянулись в главки, в горисполкомы, в министерства… В Кремль! Андропов чистил страну так активно, что 10 сентября 1982 года министр МВД Щелоков пришел на прием к Брежневу и добился от него разрешения на арест Андропова. Три спецгруппы МВД СССР выехали для ареста Председателя КГБ СССР! Одна двинулась на Лубянку, другая к зданию ЦК на Старую площадь, третья по адресу Кутузовский проспект, 26. Там, в одном доме, и — более того — в одном подъезде, жили все три главных участника этой истории: Брежнев, Андропов, Щелоков. Один из командиров групп был агентом Комитета и сообщил своему куратору о готовящейся операции… Ответные действия чекистов были молниеносны. На Лубянке сотрудники КГБ блокировали милиционеров и вынудили их к сдаче. На Старую площадь менты тоже не доехали — на проспекте Мира их блокировали двадцать комитетских машин с вооруженными сотрудниками. В обоих случаях обошлось без стрельбы… А вот на Кутузовском проспекте спецгруппа МВД прорвалась к своей цели и вступила в бой с сотрудниками девятого управления, охранявшими здание. Бой, впрочем, был коротким — менты поняли, что взять штурмом дом не удается, и отступили…

Вот в таких условиях начиналась служба Игоря Широкова.

После смерти бровеносца Брежнева Генсеком стал Андропов. Широков-старший сказал младшему:

— Теперь Юрий порядок в стране наведет! «Шестерка» обойдется и без тебя, Игорь… Не пора ли переходить в ПГУ, капитан?

— Пора, товарищ генерал-майор, — ответил младший. Отец уже сильно болел, ушел на пенсию, но с переводом в ПГУ помог. В январе восемьдесят третьего капитан Широков впервые вошел в «трилистник» главного здания ПГУ в подмосковном Ясенево. Он работал в Балканском секторе. Работал хорошо, честно и ощущал себя на своем месте… Вероятно, это были лучшие годы его жизни. Он стал чекистом. Настоящим чекистом. Он знал, что его работа приносит несомненную пользу державе и ни на йоту не сомневался, что держава будет только крепнуть.

…В восемьдесят четвертом умер Андропов. Его правление было совсем коротким — менее полутора лет — и переломить ситуацию в стране Юрий Владимирович не смог. А в восемьдесят пятом на кремлевскую лужайку вылез Горби. Посидел маленько, испуганный: господи, чего это я — никак Генсек? Ой, ой, караул!… Но СУПРУГА за рукав дернула: давай, мол, Миша. Миша снял шляпу, явил миру кляксу на лысине (бабки крестились: меченый… меченый, антихрист! Погубит нас всех… Правы бабки-то оказались) и пошел трещать… Натрещал, блядь, кот блудливый! Морда в сметане, глазенки бегают, и нашим хочется дать и вашим. Вот его все подряд и поимели — и наши, и ваши.

…А ведь не смешно, не смешно. Похабно. И чекисту Широкову было похабно. На глазах рушился советский строй — нелепый, истощенный, покрытый раковыми опухолями, но… родной.

В девяносто первом застрелился отец. Его терзали боли в позвоночнике, но с этим он справлялся. А вот с позором справиться не смог… Игорь Широков тоже переменился враз. Все то, чему он служил, было оболгано фарцовщиками и ворами. Организация, в которой он служил, названа преступной и разорвана на части.

У Игоря Широкова уже был свой знак «Почетный сотрудник госбезопасности»… Но не было ни КГБ, ни СССР. Для профессионального — потомственного! — чекиста это был крах! Личный крах подполковника Широкова.

Назначение на пост руководителя разведки штатского человека, академика Прямикова, Игорь воспринял как попытку еще больше унизить разведку. Он не запил, не подал рапорт об отставке — продолжал работать… Но он уже перегорел. Окончательный перелом произошел в девяносто втором. Широкову удалось добыть доказательства того, что один очень высокопоставленный деятель из ближайшего окружения президента льет секретную экономическую информацию сотруднику иностранной разведки. Доказательства были железными, но уровень чиновника столь высок, что Широков растерялся. Он пошел прямо к Директору. Доложил. Он не знал, как отнесется назначенец Ельцина к тому, что легло на его стол. Реакция Прямикова была простой и четкой.

— Отлично, Игорь Георгиевич, — сказал Директор. — Мы знали, что кто-то льет. И даже догадывались — кто. Но доказательств не было. Теперь они у нас есть. Завтра же я доложу президенту. Не думаю, что президент даст согласие на привлечение предателя к уголовной ответственности, но из правительства мы этого господинчика вышвырнем. Кто еще, кроме нас с вами, в курсе?

— Только мой источник в Совмине, Евгений Максимович.

— Хорошо. Я вас благодарю — отлично сработано. И попрошу вас пока не разглашать эту информацию.

От Прямикова Широков ушел окрыленный. Подумал даже: а может, зря я так скептически к деду отношусь?

Прошла неделя, другая, третья… Предатель-чиновник все также парил на кремлевском небосклоне, каждый день мелькал в телевизоре. Прямиков Широкова к себе не вызывал, при случайных встречах в коридорах здоровался… и ничего более. Источник в Совмине доложил, что контакты предателя с иностранным резидентом продолжаются. «Гнида», — подумал Широков о Прямикове.

Он не знал, что Евгений Максимович доложил президенту о предателе. Ельцин изучил доказательства, нахмурился, пожевал губами и сказал:

— Идите, Евгений Максимыч… Я… разберусь.

Прямиков ждал реакции, но ее не было. Спустя неделю он напомнил Ельцину о разговоре. Гарант конституции ответил:

— Я с ним поговорил. Все в порядке.

Прямиков был ошеломлен…

Еще неделю спустя был убит источник Широкова. По версии следствия: забили хулиганы. «Гнида», — подумал Широков о Прямикове. Более он не доверял академику ни на грош. Все вопросы, по возможности, старался решить с одним из его замов, кадровым разведчиком.

…Глубокой ночью двадцать первого сентября девяносто третьего года полковник СВР Игорь Георгиевич Широков сидел, обхватив руками голову, в комнате пансионата на окраине сербского городка. Настроение было — хоть застрелись.

Сквозь щель в шторах за ним наблюдал человек.

Широков встал, вытащил из внутреннего кармана джинсовой куртки видеокассету, долго смотрел на нее, потом достал из шкафа сумку и сунул кассету на дно… Пошел в душевую почистить зубы. Он чистил зубы, смотрел на свое отражение в зеркале и думал: к черту! К черту все это! Вернусь в Москву, швырну им эту кассету… Понятия не имею, что на ней… Швырну им эту кассету и сразу напишу рапорт на увольнение. На какие еще подлости они меня толкнут ради сохранения российско-сербских отношений?

Хватит. Хватит, всему есть предел… Я, в конце концов, офицер разведки, а не наемный убийца… Хотя… хотя… Да будь все проклято!

Когда Игорь вышел из душевой — в кресле сидел Джинн. Джинн сидел, слегка улыбался и вертел в руке зажигалку.

— Олег! — сказал Широков.

— Извини, что без приглашения, полковник.

— Ничего, — спокойно ответил Широков. — Выпьем?

— По глотку, — сказал Джинн, — можно.

— У меня, кстати, есть бутылка отличного виски. В посольстве презентовали… Думал, разольем, когда закончим все дела здесь.

Широков говорил, быстро прикидывая, зачем явился Джинн и как себя вести… В принципе, он знал, зачем пришел Джинн. И даже предполагал, что он придет. И все равно оказался к этому не готов.

Широков поставил на стол бутылку «Джони Уокера», пластмассовые стаканчики, разлил.

— Ну, Олег, за что пьем? — спросил весело.

— В посольстве, говоришь, презентовали? — сказал Джин, разглядывая бутылку.

— Ага… Так за что пьем?

— А гранаты?

— Гранаты?… Не понял, о чем ты.

— Гранаты тебе, полковник, тоже в посольстве презентовали?

— Не понял. Ты что хочешь сказать?

— Да ладно тебе, полковник… А пьем за то, что первым в дом вошел Гойко. Если бы первым вошел Мукусеев — я бы тебя убил, полковник.

Связь с Белградом была ужасной, и Мукусеев почти кричал:

— ЧП! Повторяю: ЧП у нас!

— Да что случилось? — донесся сквозь шумы голос Сергея Сергеевича.

Напротив Мукусеева сидели с каменными лицами мэр и Анискин. Сидя на подоконнике, курил прокурор из Глины.

— Широков убит, — сказал Мукусеев. — Джинн… то есть Фролов исчез.

— Что-о? Повторите. Повторите, я вас не понял. — Мукусеев с отчаяньем посмотрел на Зимина. Зимин помотал головой. Мукусеев матюгнулся и закричал в трубку:

— Повторяю: Игорь Георгиевич Широков убит. Олег Иванович Фролов исчез… вероятно, похищен.

В трубке несколько секунд было тихо, потом секретарь посольства сказал:

— Вы в безопасности?

— Мы-то в безопасности… Широков убит… Джинн пропал.

— Вы поставили в известность местные власти?

— Да. Прокуратура уже здесь.

— Поступим так… Я сейчас доложу послу, а вы, Владимир Викторович, перезвоните мне через пятнадцать минут. Вы слышите меня? Алло! Вы меня слышите?

— Да, я вас слышу.

— Через пятнадцать минут, — повторил Сергей Сергеевич, — я жду вашего звонка… А прямо сейчас, немедленно, я направляю к вам машину с двумя сотрудниками посольства. Вы поняли?

— Да, я вас понял, — ответил Мукусеев. Он положил трубку и посмотрел на Зимина. Прокурор из Глины слез с подоконника, стряхнул пепел в бумажный кулечек и сказал:

— Вы считаете, что ваш…э-э… Фролов Олег похищен?

— Что? — спросил Мукусеев.

— Я спрашиваю: вы считаете, что ваш Фролов…

— А вы, — перебил Мукусеев, — считаете по-другому? — Прокурор посмотрел на Зимина, затянулся и только после этого ответил:

— Видите ли, Владимир… Давайте посмотрим на ситуацию здраво. А ситуация такова: в комнате сидели и выпивали два человека. Это не вызывает сомнений — на посуде сохранились отпечатки. Заключения экспертизы еще, конечно, нет… Но даже невооруженным глазом видно, что они соответствуют отпечаткам покойного и Фролова. Образцы отпечатков пальцев Фролова мы взяли в его комнате. Так вот — двое сидели и выпивали. Потом один из них оказался убит. Той самой, кстати, бутылкой, из которой они пили… А второй исчез. Какие выводы можно сделать, друже Владимир?

Мукусеев, глядевший до этого в стол, вскинул глаза:

— Вы что же — хотите сказать, что… — не договорил, запнулся, посмотрел на Зимина. Зимин пожал плечами и сказал:

— Все ясно, как божий день, Володя.

— А если? А если это недоразумение? Если… инсценировка?

Прокурор засмеялся и произнес:

— Не надо. Вот даже коллега, — кивок-поклон в сторону Зимина, -…даже коллега согласен. Это убийство вам на сербов свалить не удастся.

Мукусеев посмотрел на прокурора с ненавистью. Тот в ответ ухмыльнулся.

— Пойдем, Илья Дмитрич, — сказал Мукусеев Зимину, — покурим.

— Я, — сказал им в спину прокурор, — попрошу вас не покидать Костайницу, не уведомив меня.

Мукусеев ничего не ответил. Зимин буркнул: уведомим, коллега. Прокурор сказал:

— Благодарю… Да, кстати, у вас в России переворот. Ельцин распустил Скупщину.

Дальнейшие события того дня Мукусеев помнил плохо. Все смешалось в кучу: заплаканное лицо Сабины и испуганное — Марии. Санитарный фургон, в который погрузили тело Широкова… толпа любопытствующих жителей Костайницы возле пансионата. Нудный допрос. Ухмылка прокурора… «Это убийство вам на сербов свалить не удастся»… Классический, знакомый по фильмам, силуэт мелом на полу… Внезапная гроза. Теплая ракия, которую он пил с Зиминым. Приезд из Белграда посольской машины с двумя подтянутыми, уверенными мужчинами. Он был в какой-то прострации. С этими двумя из посольства общался Зимин. Владимир слышал его слова, но не воспринимал их.

— Ситуация такова, — рассказывал посольским важняк Генпрокуратуры. — Примерно в десять утра у нас завтрак. Ни Широков, ни Фролов к завтраку не вышли. Минут в десять одиннадцатого Сабина, дочь хозяйки, пошла их позвать. Фролова в комнате не оказалось, а вот в комнате полковника… Ну, сами все поняли — труп. Сейчас его отвезли в Глину, в морг. В комнате явные следы борьбы: опрокинутый стул, разлитое виски. Виски разлито так, что можно предположить — бутылку метнули в голову Широкова. Фролов находился у стола, Широков — у шкафа. Расстояние — около трех метров… Фролов метнул бутылку и — наповал. На полу, возле тела полковника Широкова, обнаружена граната. Вот, собственно, и все… Да, их эксперт считает, что смерть наступила около пяти часов утра.

— Наверное, — сказал один, — вам нужно будет написать объяснения.

— Нужно будет — напишем, — ответил Зимин. — Выпить хотите?

— Спасибо, нет… Вам, Владимир Викторович, записка от посла.

Мукусеев механически взял конверт, распечатал. На очень хорошей бумаге твердым, четким почерком было написано:

"Уважаемый Владимир Викторович!

Должен поставить Вас в известность, что в связи с Указом президента Российской Федерации № 1400, Ваши полномочия в качестве депутата ВС утратили свою силу.

Во избежание недоразумений, могущих возникнуть в связи с изменением Вашего нынешнего статуса, настоятельно рекомендую Вам не предпринимать более никаких действий по проведению расследования и покинуть Костайницу, как только это станет возможно.

Поверьте, я очень сожалею. С уважением, посол РФ"

— Какого черта?! — сказал Мукусеев. — Теперь, когда мы знаем место захоронения?…

Он протянул бумагу Зимину. Тот прочитал:

— Посол прав. Если мы сейчас начнем копать, могут быть инциденты. Мы же теперь с тобой частные, блядь, лица, Владимир… Придется сматывать удочки. Хотя, конечно, обидно.

На другой день они покинули Костайницу. Прокурора, разумеется, уведомили… Мария с Сабиной пустили слезу. Да Мукусеев и сам чуть не заплакал.