Часть вторая Изобретение велосипеда

Мы не можем сменить родину. Давайте-ка сменим тему.

Джеймс Джойс. «Улисс» (перевод В. Хинкиса, С. Хоружего)


Втёмную

Лозанна, август 2017 г.

На квартиру приехали поздно ночью, город крепко спал: дома слегка похрапывали, улицы постанывали во сне. Здесь ложатся рано – из окна машины Ксана увидела только одного пешехода, старичка с потерянным лицом.

Ещё в аэропорту ей сказали, что электричества в доме нет, отключили за неуплату, и она может на первую ночь остаться у Наташи – принимающей стороны. Работа начнётся утром, а свет дадут в лучшем случае к обеду, тогда и переедет. Ксана с благодарностью согласилась: повезло с Наташей, не всегда так везёт! Но по дороге всё-таки попросила показать тот дом без света.

Он стоял высоко над озером. Трёхэтажный, старый, с хорошей крепкой крышей, дом был даже не вписан, а врезан в рельеф. Лозанна холмистая, улицы здесь проложены по бывшим горным тропам, и дома тоже, как умеют, взбираются в гору. Дверь в квартиру, по русским понятиям хлипкая, открывалась единственным ключом, одним поворотом. А внутри было вовсе не темно: комнату, обещанную Ксане, заливал лунный свет – как в романсе! Окна открыты, но всё равно пахнет старой мебелью и ещё чем-то с детства знакомым. Вдруг вспомнился орский сарайчик, где она пряталась от бабушки с подшивками «Крокодила». Мечтала о заграницах, уплетая горох и помидоры. Вот они, заграницы…

– Я даже не знаю, где тут у них свечи, – сказала Наташа. – А, вот, глядите, фонарик!

– Замечательно! Давайте не будем огород городить (ещё раз отозвался родный-огородный Орск), я здесь прекрасно высплюсь. Скажите, куда и когда мне нужно завтра…

– Мы за вами заедем! К девяти спускайтесь, – замахала руками Наташа.

Ксане понравилось, что «принимающая сторона» не стала её уговаривать: хочешь спать в потёмках – спи спокойно, дорогой товарищ! В России никто бы не потерпел такой дури, за руку бы уволокли на свет, за ушко да на солнышко! А здесь просто пожали руку – и через минуту Наташина машина сворачивала в ближайший проулок.

Надо разобраться, как закрыть дверь изнутри. На всякий случай. Любой человек из девяностых помнит про «всякий случай» и запирается на ключ даже в Швейцарии. Она подсветила замок фонариком – там была круглая ручка, похожая на комодную. Покрутила влево, и – вуаля – дверь больше не открывалась. Луна тем временем скрылась. Прошумел одинокий автомобиль, какая-то ночная птица начала было петь, но передумала. Квартира, судя по всему, большая, кухню и ванную Ксана нашла с третьей попытки. Приняла душ при свете фонарика и легла в кровать, думая о том, что ещё ни разу не засыпала в настолько незнакомом месте. Увидеть его можно будет только завтра.

День выдался не из лёгких: два перелёта, задержка рейса в Москве, непрестанно кричащий младенец в самолёте и точно так же непрестанно пожирающие изнутри угрызения совести.

«Опять в Швейцарию!» – с обидой выкрикнул Андрюша, когда Ксана стала с ним прощаться. Даже не сказал ей до свидания, но деньги, оставленные на тумбочке, забрал.

Лёжа под чужим одеялом и вдыхая родные орские запахи (откуда, каким ветром?), Ксана пыталась успокоиться и заснуть. Она здесь не ради развлечения, это её работа. Работа нужна для того, чтобы зарабатывать деньги. Деньги нужны для того, чтобы отдать Долг. В Лозанне, если всё удачно сложится, она получит не меньше двух тысяч франков. Плюс еда. Будет один выходной день (возможно). Заснуть всё равно не могла: слишком много было кофе, перемещений и переживаний для одного дня. Читать в темноте не получится, ноутбук разрядился ещё в Москве. Глаза тем временем привыкли к темноте: вон там, справа, шкаф – дверцы на ключах. Окна без штор. Над комодом – картина, неведомо что изображающая.

Ксане нравилось останавливаться в чужих домах – здесь каждая вещь рассказывала свою историю, какие-то говорили громче, какие-то шептали. Ксана старалась выслушать каждую, если не падала вечером замертво после целого дня работы. Чем старше она становилась, тем труднее было настроиться на дивное, непосредственное восприятие, наслаждаться моментом – у всякого, даже самого прекрасного впечатления имелась своя тень.

Ксана вдруг села в постели. Вспомнила, что мама вчера сунула ей с собой какой-то пакетик. Была у них такая семейная игра: когда кто-то уезжал, ему давали с собой «секретное письмо», открыть которое надо было не раньше, чем доедешь до места назначения. Это было мамино суеверие, тоже, по сути своей, семейная игра, но выросшая из трагедии. Мамин орский дядя возвращался из путешествия в Среднюю Азию, телеграфировал «Приеду девятнадцатого», но умер в вагоне поезда. С тех пор во всей маминой семье «приеду» было под запретом, говорили исключительно «должен, должна приехать». А если вдруг оговаривались, тут же сами себя поправляли.

Лет тридцать или больше не получала она «секретных писем», ну надо же. Какой-то свёрток, при нём конверт из-под счёта за квартиру: мама тоже на всём экономит, даже пакетики от хлеба не выбрасывает – «их же можно ещё куда-нибудь»… Ксана тяжко вздохнула, в бессчётный раз пожалев маму за её нищенскую старость, сердясь на себя, что не обеспечила её так, как следовало бы. Вот Танечка справилась на отлично – Александра Петровна и по санаториям ездит, и в Париже дни рождения празднует, и даже ногти накладные носит – на руках и на ногах! Танечка работает в банке, премии получает по миллиону. Нет нужды везти домой пробники из аптек и мыло из гостиничных ванных.

Ксана включила фонарик, достала из конверта свёрнутый вдвое листок бумаги. «Девочка моя, – писала мама, – я нашла этот дневник у тебя в столе, когда мы с Андрюшей делали уборку. И ещё одну тетрадку при нём – похоже, из того мешка, оставшегося от Лёвшиной. Вдруг у тебя будет свободная минутка в Швейцарии – почитаешь. Вспомнишь, какой ты была и какими мы все тогда были. Целую. Мама».

В пакете действительно лежали две тетради – одна с красным корешком, буква «О» в слове «Общая» густо закрашена чернилами. Вторая – ветхая, в картонной обложке. Ксана взглянула на тетради и тут же поняла, что сон отменяется.

Ксеничка Лёвшина. Лучшая подруга детства и чужая бабушка…

На улице тут же запела давешняя птица, как будто одобряла глупое решение не спать до утра.

Скользкий полоз

Лозанна, февраль 1899 г.

Ксеничка думала, что тяжело будет переживать разлуку с мамой: расставались обе в слезах, – но теперь она наверное знала, что холодна сердцем, потому как здесь, у Лакомбов, словно бы воспрянула ото сна и увидела в жизни новые краски. Болезнь Лёли, Генины выкрутасы, отцовские «истории», Полтава – всё теперь виделось словно бы через некую дымку. О маме Ксеничка, конечно же, скучала, но не могла сказать, будто её каждодневно не хватает.

В последние полтавские дни отец почти не покидал постели, часто был нетрезвым или каким-то оглушённым. Младшая дочь его почти не видела и не стремилась видеть. Все ритуалы с целованием рук отпали сами собою. Ксеничка ходила в гимназию, её перевели в четвёртый класс со всеми пятёрками и присвоили награду – книгу «Среди цветов» в хорошем переплёте, но невыносимо скучную; даже Лёлин учебник по ботанике, сухой и плохо изданный, был интереснее.

Дня через три после своего возвращения из Петербурга мама вдруг остановила Ксеничку:

– Как ты держишься? Стань прямо.

– Да я прямо стою.

– Нет, криво, одно плечо подняла, другое опустила.

– Я прямо стою! Не понимаю, чего ты от меня хочешь.

Мама взяла Ксеничку за плечи и охнула:

– Господи боже! Когда ты успела скривиться? Вот беда! Кто ж тебя замуж возьмёт, кривобокую!

Скривиться было немудрено, когда сидишь втроём на одной парте и пишешь, спустя одну руку в проход, вся изогнувшись. Так учились в полтавской гимназии.

Обратились к неизменному Овсею Захаровичу, узнали новое слово – сколиоз. Ксеничке, чуткой к словам, увиделся скользкий змей-полоз. Пока мамы не было в Полтаве, змей успел прогнуть позвоночник в двух местах, один бок у девочки был теперь заметно выше другого. Овсей Захарович прописал особенный корсет и посоветовал обратиться к специалистам. Корсет (опущенное плечо подпиралось твёрдой замшевой подушечкой, как у костылей) оказался, увы, бесполезным и даже вредным, так как натёр кожу до сильнейшего раздражения.

О том, что семья в очередной раз меняет квартиру, а потом все едут в Петербург за Лёлей, а после – в Швейцарию к дедушке, Ксеничка узнала едва ли не в последнюю минуту. А ведь то была великая новость! Лёле после тифа требовался длительный отдых в хорошем климате, но он был слаб и один ехать не мог, а Овсей Захарович порекомендовал ещё и папу свозить за границу для поправления его расшатанного здоровья. Дедушка Долматов написал, что в Лозанне есть ортопедический (ещё одно новое слово!) институт, где кривизну вылечивают, так что и Ксеничке будет польза.

Такой роскошный план и обрадовал, и озадачил Ксеничку. Слишком уж всё выглядело сказочным. Даже не верилось. Она несмело спросила у матери:

– А деньги где возьмём?

– Дедушка даёт, – ответила мама.

Ксеничка едва не воскликнула: как так, ведь они с папой в ссоре! Но прикусила язык. Опыт научил её, что не всегда следует входить в подробности.

Начались суета, сборы.

Наконец отправились в путь. Поезд шёл глубокой ночью, пришлось долго ждать на вокзале. Отец после беспокойной зимы был очень слаб, говорил мало, казался ко всему равнодушным. Всем заправляла мама, и это было непривычно. Ксеничке очень хотелось спать. В зале первого класса было пусто, только два красномордых помещика сидели перед батареей бутылок и спорили пьяными голосами. Ксеничка их ненавидела. Из экономии решено было ехать в третьем классе. Мама наняла носильщика, дала ему хорошо на чай, и он повёл Лёвшиных по тёмным железнодорожным путям к ещё не поданному вагону. Там дали на чай кондуктору и заняли два нижних места. При всех пересадках использовался тот же метод.

Отец всю дорогу пытался приобрести прежний вид и авторитет. Вначале ему это плохо удавалось, он лёжа разглагольствовал, высказывал вслух свои мнения о пассажирах, вообще вёл себя так, что Ксеничке было неловко. К концу дороги посвежел, подбодрился, встал, смотрел вместе с дочерью в окно и делился впечатлениями. И опять, как бывало в прежние времена, Ксеничке стало с ним интересно и радостно, и тёплое чувство к нему вновь зашевелилось.

Уже немного пути оставалось, когда поезд остановился на разъезде, в лесу. Отец вдруг сказал:

– Смотри, Ксеня, вот осина.

С осиной, северным деревом, Ксеничка была знакома плохо, но приметы её знала. Поезд тронулся, девочка посмотрела, куда указывал отец, но увидела лишь кудрявую берёзу. И дёрнуло же её сказать те несчастные слова:

– Это не осина, а берёза!

Раньше Ксеничка никогда не осмелилась бы ему перечить, но тут, в поезде, поверила лишь своим глазам и ляпнула не подумав. Тут же выплыло «неуважение к отцу» – он поменялся в лице, отошёл от окна. Наступило тягостное молчание, в котором и доехали до Петербурга. Евгения, встретившая семью на вокзале, по деревянной физиономии сестры и постным лицам родителей сразу поняла, что произошла «история». Взяли извозчика, чтобы ехать на квартиру к Долматовым. Ясная погода, широкий Невский, чудесные клодтовские кони – всё теперь было неважно, радость от Петербурга погасла.

Анета с детьми гостила у деда в Швейцарии, Александр уехал за границу по служебным делам. Отец был мрачен, скрылся в долматовском кабинете; мама с расстроенным лицом требовала, чтобы Ксеничка шла просить прощения.

– Но ведь я в самом деле не видала осины!

– Это неважно! Как ты могла возражать папе?

– Раз я видала берёзу?

На солнце

Лозанна, август 2017 г.

Ксана глянула на часы: ого, полдевятого! В затылке мрачно постукивала усталость, уснула ведь только под утро, читала Ксеничкин дневник, тоже писанный в Лозанне. Скоро приедет Наташа с клиентами. Ксана вскочила с кровати и, чертыхаясь на всех языках, натянула джинсы и футболку. Чуть не запнулась о собственный чемодан, стоявший посреди прихожей.

О еде вспомнила, когда осталось несколько минут до встречи. Утренний приём пищи самый важный – Ксана могла не обедать и не ужинать, но всегда завтракала, и ей, как правило, хватало этого на целый день. Достала из чемодана пакетик с сушками «Малютка», вытащила из кармана ветровки мандарин. Потом сообразила, что прихватила с собой булочку и сливочное масло, которыми, помимо прочего, потчевали в «Аэрофлоте». Масло растаяло с боков и стало ещё вкуснее. А воду в Швейцарии можно пить из-под крана. Конечно, кофе бы не помешал, но, будем надеяться, в клинике стоят автоматы. В клиниках всегда автоматы.

Ксана поспешно жевала булочку с маслом, рассматривая картину на стене. Ночью это был чёрный квадрат в раме, утром он обратился белыми розами, старательно выписанными доморощенным живописцем. Такие розы, помнится, любила Тараканова – на свадьбе в «Старой крепости» каждый стол был украшен букетом белых роз, а салфетки на тарелках сложены высокими треугольниками, напоминавшими паруса. Ира, хоть и была беременна, напилась ещё до того, как подали горячее, и поминутно выбегала в холл звонить из телефона-автомата. Принялась зачем-то ощипывать розы, сосредоточенно обрывая лепестки и выкладывая из них на скатерти одной ей понятный орнамент, а потом, сдвинув тарелки, положила голову на руки и лежала на столе, как мёртвая.

Ксана выпила воды из-под крана – было вкусно, как в детстве. Когда спустилась вниз, её уже поджидала знакомая машинка – за рулём Наташа, на заднем сиденье клиенты. Румяный мальчик лет пятнадцати и его мама с горестными заломами у рта. На плече поблёскивает антиникотиновый пластырь. Ксана будто в зеркале себя увидела. Наташа искала выезд на трассу и одновременно знакомила Ксану с клиентами.

– Это у нас Боря, а это его мама, Лидия Александровна.

– Да можно просто Лида.

– А меня тогда зовите Ксения.

Боря смотрел в окно, на Леман и Альпы. Горы напоминали высокую волну, уже поднявшуюся стеной и готовую обрушиться на озеро.

– Красиво, правда? – спросила Лида у сына. Говорила она с ним заискивающе, точно как мама с Андрюшей в трудные дни.

– Нормально, – ответил он.

– Первый раз в Швейцарии? – поинтересовалась Ксана.

– Первый. И, надеюсь, последний. Ну то есть хотелось бы при других обстоятельствах, вы понимаете…

Ксана очень хорошо понимала Лиду. Именно потому, что она очень хорошо понимала таких Лид, у неё и было столько работы: в реестре она была самой востребованной. Наниматели терпеливо ждали, когда именно эта переводчица возьмёт заказ. Романдия, Бельгия, Франция – она моталась из одной клиники в другую, из Парижа в Дижон, из Брюсселя в Женеву, из Ниццы в Эвиан, из Клермон-Феррана в Лозанну. Если попытаться начертить на карте её обычный трёхмесячный маршрут, получится каляка-маляка расстроенного малыша. По утрам, просыпаясь, спрашивала себя, где находится, – ещё до того, как скороговоркой помолиться и вспомнить обо всём, что хочешь забыть. Иногда стены гостиничного номера или нанятой комнаты о чём-то говорили, иногда только сильнее запутывали: в парижском отеле висел постер с женевским фонтаном, в Женеве прямо напротив кровати прилепили карту Брюсселя. Мир, который был в детстве огромным и непостижимым, давно принял размеры гимнастического мяча, который никак не давался маленькой Ксане Лесовой, отчисленной из секции художественной гимнастики при свердловском областном Доме спорта. «Девочка способная и ест мало – это хорошо. Но ленивая. Не будет толку», – сказала, как припечатала, тренерша с башкирской фамилией. Ксана и вправду не стремилась к спортивным успехам – прыгала на пыльных матах с такими же лентяйками, пока другие усердные девочки доставали ногами до головы и делали кувырок назад.

Зато теперь Ксану лентяйкой не назовёшь – хватается за каждое предложение, как святой Фома за пояс Богородицы. Пациенты, их напуганные родственники, врачи, страховщики, координаторы… Ложится спать поздно ночью, а в голове продолжают крутиться чужие диагнозы и слова сочувствия, французские и русские, слипшиеся к вечеру трудного дня в монолитную массу. Тем не менее находились люди, которые завидовали Ксане. Как же – заграница! Сыр, комфорт, зарплата в твёрдой валюте. Прекрасные пейзажи, точные поезда, свобода слова.

Боря всё время смотрел в окно. Ехали мимо виноградников Обонна. Высокая и немного нелепая белая башня торчала посреди пейзажа как восклицательный знак.

– Эту башню, – неожиданно включилась Наташа, – построил в XVII веке Жан-Батист Тавернье. Он продавал бриллианты французским королям, а потом купил себе город Обонн и ушёл на покой.

Боря внимательно слушал, хотя его блестящее гладкое лицо (у всех, кто принимает эти препараты, такие лица) было всё так же повёрнуто в сторону окна.

– И что дальше? – Мальчик не желал покоя Жану-Батисту Тавернье, хотел знать, что было потом.

Наташа крутанула руль – свернули на просёлок, тянущийся между виноградников. У некоторых лоз были высажены розовые кусты – так делают, чтобы следить за виноградом. По самочувствию роз судят о благополучии лозы: швейцарский метод, о котором Ксана слышала раньше, возможно во время другой поездки с другими Борей и Лидой в другую клинику.

– А дальше он внезапно решил ехать в Москву, по каким-то срочным бриллиантовым делам. – Наташа говорила нараспев, как будто читала вслух сказку. – Был Жан-Батист Тавернье уже очень немолодым человеком. Сидеть бы такому в мягком кресле у тёплого камина, любоваться горами над Леманом… Так нет же! – В голосе Наташи вдруг звякнули железные нотки, как будто связка ключей упала на каменный пол. – Зачем-то поехал в Москву и сгинул там.

– Как – сгинул? – Боря отвернулся от окна, раскрыл рот.

Наташа, судя по всему, имевшая к обладателю замка какие-то личные счёты, пожала плечами:

– А вот так – сгинул, и всё. Никто не знает, где он похоронен. Нечего было ездить в Москву в таком возрасте!

Боря проводил внимательным взглядом обоннскую башню, ещё раз мелькнувшую за окном, как будто призрак Тавернье погрозил толстым белым пальцем, прежде чем скрыться в холмах.

Приехали. Наташа вышла из машины первой, Ксана и Лида выбрались следом, а Боря долго не выходил, настороженно разглядывая в окно большой белый дом с коричневой крышей и живую изгородь из роз. Лепестки лежали на траве вперемешку, словно розы всю ночь дрались.

– Борис, нам пора! – оживлённо сказала Наташа, открывая пассажирскую дверцу.

Вблизи гулко звенели коровьи колокольцы, будто кто-то ни разу не воспитанный мешал сахар в стакане гигантской ложкой.

Доктор был высокий, знающий, равнодушный. Говорил про кетаминовые капельницы, нейромодуляции и транскраниальную магнитную стимуляцию.

– Не забывайте, ему только шестнадцать, – волновалась Лида.

Всё как обычно: Ксана переводила, не дожидаясь, пока доктор закончит фразу, она заранее знала, что услышит. Её метод перевода подходил не всем, один нервный невролог упрекнул Ксану: «Мадам Лесовай, мне кажется, вы сидите у меня в голове и оттуда выкрикиваете!» Но что поделаешь, за годы практики она сама уже стала кем-то вроде психиатра, во всяком случае, с диагнозом ошибалась редко; вот Борю увидела и сразу догадалась: биполярка. Сейчас у него период упадка, вялость, потом начнётся «гон», бешеная активность, он будет делать уроки вперёд на неделю, играть с друзьями в компьютер, а потом снова заляжет у себя в комнате, как в берлоге, и станет смотреть в потолок, как другие смотрят в телевизор.

Доктор заметно повеселел: предполагаемый пациент только что стал пациентом реальным. Сказал, бумаги подготовят часа через два, а пока они могут погулять в саду, или вот у них тут в Бушийоне есть дивный дикий пляж. Буквально десять минут на машине – и можно искупаться или позагорать в тени деревьев, день-то жаркий! Выяснилось, что у всех, кроме Ксаны, были с собой купальные костюмы. Какие предусмотрительные люди!

Спустились в Бушийон, крошечный городок, где велосипеды привязывают к деревьям. Машину оставили рядом с часовней. По очереди посетили бесплатный туалет, переоделись. В багажнике нашлись полотенца – застиранные, с намертво въевшимися пятнами от солнцезащитного крема. Пляж скрывался за деревьями, они, казалось, выше, чем горы. Горы, тем более, успели скрыться в облаках – какого-то часа в клинике хватило, чтобы они спрятались. Так, мутнело что-то впереди, и вода, как в учебнике физики, превращалась в пар.

Боря не стал раздеваться: стеснялся. Они сидели вдвоём с Ксаной на берегу, пока Лида с Наташей – обе неожиданно стройные, подтянутые, а Лида ещё и с красивыми ногами – плескались в озере. Боря молчал, косился на соседей, занявших лучшее на всём пляже место под акацией и кедром. Вне всяких сомнений, пациент всё той же клиники и его отец. Мальчик – олигофрен.

Как же много во всех языках этих слов, которых приходится избегать: больной, сумасшедший, безумный, ненормальный, рехнулся, чокнулся, не в себе, у тебя с головой что-то, не соображаешь, дебил, псих, с ума сошёл… Или кто-то вдруг говорит: «Да это какое-то безумие!» Или «У нас тут дурдом». Или «Он с ума по ней сходит».

В мировой культуре – и той, что в заоблачных далях, и той, что плещется на уровне колен, – изобилие именно этих сюжетов и совпадений. Там всегда кто-то сходит с ума, как, впрочем, и в жизни, порою совсем некультурной. Вообразите, Аркадий Петрович тоже лежал. И Ольга обращалась. А Саша получает регулярное лечение, иначе почему бы у него лицо стало в последнее время таким гладким и немного блестящим? Это, я вам точно говорю, от препаратов с обратным захватом серотонина. Таблетки в баночках гремят, как детские погремушки. Рецепты хранятся в плотных конвертах и пластиковых «файлах». Нам бы с минимальной «побочкой».

Ксана оперлась на локти, выглядывая в воде купальщиц. Лида загорала на камнях, образующих естественный мол. Наташа плыла почти вровень с теплоходом, пересекавшим Леман. Теплоход спешил во Францию. Кажется, Ксану всё-таки прибило к сонному берегу… Ну или сейчас прибьёт.

Она спала, уткнувшись носом в чужое полотенце. Вот сейчас ей действительно можно позавидовать… Швейцария, озеро, солнце, пустота в голове – ни одного медицинского термина не вытрясешь. Птицы звенят-заливаются, как тот дрозд, что пел у них под окном прошлой весной. Ксана считала его соловьём, но мама сказала: нет, это певчий дрозд. И певец – кем бы он ни был – сразу после этих слов умолк. Птицы звенят, заливаются… Теплоход швартуется у пристани Эвиана. Горы играют с облаками, примеряя их, как шляпы.

Ксеничка Лёвшина с маленьким старым чемоданчиком стоит на пороге чужой квартиры и медлит войти.

«Сия девица отменно хороша…»

Лозанна, февраль 1899 г.

На вилле «Роза Ивановна» всё шло своим чередом: Ксеничка каждый день ходила в институт к Шольдеру на бульвар Гранси, терпела болезненные растяжки и упражнения, а потом бежала домой, на Флеретт. Там всякий раз ждал какой-то сюрприз, обычно приятный.

Маргерит встретила в дверях, улыбаясь:

– Тебе письмо из дому.

Письмо было из Петербурга – видно, пора называть его домом. Ксеничка улыбнулась, как того ждала Маргерит, и вышла с письмом в садик, неровно разорвала край конверта. Мама писала поспешно, ей было некогда, как обычно, но всё-таки чувствовалось: она скучает по младшей дочери. Интересно, как они там устроились и когда вернутся в Полтаву? Ксеничка пусть и понимала, что это ошибочно, но всякий раз представляла своих на квартире Долматовых в третьем этаже здания Министерства иностранных дел. Вход с Мойки. Дядя Александр служит дипломатическим курьером, он знает много языков и ездит по службе то в Испанию, то в Сербию, то во Францию.

Квартира у Долматовых великолепная, как все казённые. Высокие лепные потолки, просторные комнаты, обширный зал. Правда, в тот раз в связи с отъездом хозяев вся мебель была под чехлами, картины, люстры и зеркала завешены, портьеры сняты. Только в одной комнате, где Ксеничка спала на диване, висела незавешенная картина – и занимала весь простенок. Это была работа живописца Константина Изенберга, брата Анеты. Картина изображала царевну Софью в монастыре, в бессильном отчаянии перед решетчатым окном. Геня, мельком взглянув, сказала, что картина дурная – пропорции не соблюдены, рука несоразмерно велика и что-то ещё. Но Ксеничке «Софья» нравилась – это было единственное, на что она здесь могла смотреть.

Погода в Петербурге стояла в те дни хорошая, солнце припекало даже через окна. Мамы и Гени целыми днями не было дома. К отсутствию сестры Ксеничка давно привыкла, Евгения была самостоятельна и жила отдельно. Она работала на редакцию журнала «Искусство и художественная промышленность», переводила статьи иностранных писателей с немецкого, английского, французского. И сама, Ксеничка верно знала, пыталась писать о различных художниках, так что Изенберга судила со знанием вопроса. Мама хлопотала заграничные паспорта и навещала Лёлю в больнице. Отец выходил только к обеду.

Ели за столом без скатерти из какой-то сборной посуды, обед приносили из кухмистерской. За едой все молчали. Отец из-за той берёзы запретил брать Ксеничку куда бы то ни было, а она упёрлась в своей невиновности и прощения не просила. Более того, считала себя несчастной, несправедливо обиженной, думала: никого я не люблю, ни папу, который лишает меня возможности увидеть Петербург, ни маму, которая не хочет меня защитить. Книг у Долматовых не было, только в шкафике лежали огромные тома словаря Ларусса. Геня, которая жила здесь после своего бегства из Полтавы, говорила, что Александр и Анета, ссорясь, бросали друг в друга Ларуссом. «Как это они умудрялись бросаться такими тяжёлыми книгами», – думала Ксеничка. Она нашла в конце концов старый англо-французский самоучитель и очень старый франко-русский разговорник с комичными оборотами. Под рубрикой о красоте там были такие фразы «Сия девица отменно хороша. У неё синий (livide), серый (blême)[4], прекрасный цвет лица. Она безобразна. Рука у неё, как у паука».

Та, первая, поездка в Швейцарию почти всей семьёю запомнилась в лучших подробностях. Сели в поезд на Варшавском вокзале, ехали во втором классе, и Ксеничка узнала новое слово плацкарта. Лёля был одет в серый штатский костюм, он сильно похудел после болезни и казался чужим, хотя выглядел весёлым, жизнерадостным.

Ксеничка считала, что она одета очень неплохо. Анета пожертвовала бедным родственникам узелок Нюшиных обносок: несколько кофточек и длинную серую юбку. Эта юбка всё время сползала, кофточки выбивались, ну и кривизна сказывалась – один бок у юбки свисал… Но девочка не стыдилась своего туалета: настолько он был в последнее время заброшен, что ей и такое казалось хорошим.

Она хорошо помнит, как впервые увидала Швейцарию – страна встретила темнотой и длиннейшими туннелями. Огня в вагонах не зажигали, все ехали во тьме кромешной. Отцу становилось всё хуже, он задыхался и дышал громко, с хрипом. Ксеничке было жаль отца и страшновато самой, всё думала: скоро ли, скоро ли будет свет? А его всё не было.

Длинное железнодорожное путешествие наконец завершилось, измученные путешественники сошли с поезда и взяли ландо. Теперь ехали по Ронской долине, Ксеничка глядела на горы и знаменитую Dame du Lac, Деву Озера: следы горных ручьёв избороздили склон так, что получился рисунок дамы в широком платье, подол его терялся где-то у основания. В Эгле тоже был большой замок, а название города означало «орёл». Там Лёвшины наняли два экипажа и начался подъём в горы. Чем выше ехали, тем становилось красивее, но дыхание как будто стеснялось.

Им предстояло ехать до местечка Сепэ, а оттуда в деревню Сернья, где Александр Александрович Долматов, дед Лёли и Ксенички, нанял для себя шале, а для них – половину дома у местного лавочника. Взбирались вверх медленно, подъём был крутой и петлистый. Навстречу с гор ехали экипажи и телеги, запряжённые мулами. Ксеничка полагала, что мул чуть больше осла, но это оказались здоровенные лошади с длинными ушами. Они были красиво убраны, в расцвеченной сбруе, с красными помпонами на голове.

Горы поднимались всё выше и выше. Dents du Midi[5], видные ещё из Ронской долины, сверкали своими семью вершинами. Дорога была хорошая, широкая, огороженная каменным парапетом; через него виднелись крутые спуски, иногда похожие на пропасти. В Сернья прибыли вечером, подъехали к дому, где предстояло жить. На самой дороге среди других шале стоял снизу оштукатуренный и окрашенный в бледно-жёлтый цвет двухэтажный домик. Верхний этаж был чёрный, бревенчатый, крыша крутая, двускатная, на ней лежали большие камни. Слева дверь в лавку, справа – в комнаты. Ксеничка с братом должны были жить наверху. Лавочник с женой стояли у своей двери, их дети – маленькая Жюдит и ещё меньший Антуан – глазели на новых жильцов и на красивого седого господина, пришедшего их встретить.

Ксеничка от смущения продолжала разглядывать Швейцарию: дорога здесь понижалась, потом сворачивала круто в гору. Вблизи росло несколько деревьев, виднелась зелёная лужайка, а дальше – крутизна, обрыв в глубокую долину, поросшую лесом.

Михаил Яковлевич еле держался на ногах. Когда он сошёл с экипажа, лицо у него было как у мученика, когда его возводят на костёр. Встреча зятя с тестем была обоим тягостна. Свиделись два бывших врага, один из которых победил другого великодушием. Михаил Яковлевич сделал какое-то движение руками и что-то пробормотал – маленький, худой, задыхающийся. Александр Александрович – статный, прямой, высокий, тоже смущённый – сделал жест рукой, точно отводя какие-либо разговоры, а мама, вся сияя при виде своего отца, поскорее увела Михаила Яковлевича в комнату.

Швейцарский нож

Лозанна, август 2017 г.

– Электричество дали?

– Не знаю, утром не было.

Они вернулись в Лозанну вечером: оформление бумаг заняло больше времени, чем обещал доктор. Высадили уставшую Лиду и разморённого Борю напротив гостиницы – они жили вблизи церкви Сен-Франсуа. Наташа тоже выглядела утомлённой, зато Ксана то ли после больничного кофе, то ли после отдыха на пляже неожиданно взбодрилась и спать не хотела совсем.

– Давайте я здесь выйду, – сказала она, когда машина поравнялась с площадью Бель-Эйр.

– С ума сошли? – возмутилась Наташа (ну вот опять!). – Это же Флон, опасный район. Здесь одни наркоманы по вечерам ходят.

– Наркоманов я не боюсь. Пусть они меня боятся.

Принимающая сторона вспомнила, что она европейская, и не стала спорить, но с явным неудовольствием притормозила за троллейбусной остановкой «Площадь Шодрон». Опасный Флон уже проехали.

– Если электричества всё ещё нет, звоните. Завтра буду у вас в восемь – отвезём Борю на диагностику, а днём у нас Петербург. Очень капризный, предупреждаю сразу.

Ксана помахала Наташе рукой и пошла будто бы вперёд, по направлению к дому, но как только машина скрылась из виду, развернулась. Она наслаждалась одиночеством – приятное чувство, которое очень скоро пройдёт, как и бывает обычно с приятными чувствами.

Сто лет назад по этой же рю дю Гран-понт шагала Ксеничка Лёвшина; как странно, что их судьбы снова совпали, слились в одну, как сливаются улицы, временно превращаясь в единый проспект, а после снова разбегаются, каждая по своим делам. Улицы Лозанны были как те нитки мулине из детства, – непонятно, откуда какая берёт начало и где решит затянуться в узел-тупичок. Ксана помнила город по своим прошлым поездкам: собор, саркофаг Екатерины Орловой, набережная Уши и та дивная аптека, где покупателям дают бесплатные пробники зубной пасты, шампуней и глазных капель. При первой же возможности надо зайти в эту аптеку и купить что-нибудь дешёвое – пластырь или леденцы. А потом можно будет с условно чистой совестью копаться в коробке с надписью Servez-vous[6] и набивать сумку подарками, стараясь не думать о том, как это выглядит со стороны. Зубная паста в Швейцарии просто отличная, как и шампунь, и капли.

Она перешла на другую сторону улицы и столкнулась с мужчиной, до глаз заросшим чёрной бородой. Казалось, он надел маску, как налётчик. Вздрогнула, но бородач тут же улыбнулся ей приветливо. Ксана, смутившись, сделала вид, что спешит в сувенирный магазинчик – в витрине сверкали ножи Victorinox и коровьи бубенцы с медицинским швейцарским флагом.

Когда-то давно Андрюша просил купить ему швейцарский ножик, но она побоялась: это было и вправду опасно – дарить такому ребёнку нож. А он каждый раз, когда Ксана возвращалась из Швейцарии, бежал проверять чемодан. Серебристой коробочки, невесомой на вид и приятно тяжёлой в руках, там не было, Ксана сочиняла на ходу истории: что нож отобрали в аэропорту, потому что его нельзя провозить в ручной клади, или что у неё закончились деньги, хватило только на шоколад – вот, это тебе… Андрюша разрывал обёртку шоколадки, отламывал дольку и равнодушно жевал. Сейчас он жуёт неравнодушно – еда интересует его в первую очередь. Еда, сон и компьютер. О перочинном швейцарском ноже с крестовой отвёрткой, пинцетом, скальпелем, шилом, кернером и даже зубочисткой они много лет не вспоминали. И вот теперь этот ножик и его собратья лежат перед Ксаной во всём своём зубастом совершенстве, не только красные, но и чёрные, и синие, и «камуфляжные»… Уставшая за день, но всё ещё любезная продавщица с татуировкой на шее спросила, чем она может помочь, и Ксана, вдруг поддавшись минутному чувству, сказала:

– Мне нужен подарок для мальчика.

Дальше был долгий увлечённый диалог. Бессовестная Ксана, не собиравшаяся ничего покупать в этой лавке (да и не было у неё лишних шестнадцати франков), рассказывала продавщице, что мальчик мечтает о синем ноже, но лично ей кажется, что красный лучше – ведь это классика. Продавщица со всей серьёзностью возражала, что синий ничем не хуже, вот только у него прозрачный корпус – уверена ли она, что мальчику это понравится? Сколько ему, кстати, лет?

– Пятнадцать, – соврала Ксана. В апреле Андрюше исполнилось двадцать восемь.

Продавщица доставала один нож за другим, демонстрировала возможности каждого – с открытыми лезвиями «викториноксы» походили на странных ощетинившихся тварей. Женщина-продавец и женщина-покупатель (как бы!) обсуждали, впрочем, не столько функции ножиков, сколько их внешний вид. Может быть, мальчику понравится «камуфляжный» корпус? Ах, он пацифист? Да, конечно, сейчас среди подростков это не редкость. Какой у вас, кстати, интересный акцент – вы француженка? Да, я живу в Париже. О, я обожаю Париж! Ну что вы, он сейчас так испортился.

Вдохновенное враньё, как всегда, успокаивало, Ксана сама начинала верить в то, что живёт в Париже и у неё есть сын Андре пятнадцати лет, совершенно нормальный мальчик, которому нужно привезти в подарок швейцарский нож (желательно синий). Наконец продавщица сказала, что нового синего ножа у неё нет, она может достать с витрины, конечно, но не уверена, что отыщет нужную коробочку… Ксана, обрадовавшись, что покупать ничего не придётся, замахала руками: не беспокойтесь, я зайду завтра, я и так вас задержала. Да, мы закрываемся, но завтра непременно приходите, я прослежу за тем, чтобы синий нож был в наличии. А я спрошу своего мальчика, может, он согласится на красный? Приятного вечера. И вам того же, до скорого!

Ксана свернула на «свою» авеню и пошла к дому почти что в полной темноте. Слева был парк, мельком заметила ещё вчера вечером. Даже не парк – сквер. Два ряда деревьев, скамейки, скульптура, изображающая коня без всякого намёка на всадника, и матовый свет озера, спокойно лежавшего внизу. Хорошо бы зайти в этот сквер, с удовольствием выкурить вечернюю сигарету (при клиентах Ксана не курила – это никому не нравится), но вдруг вспомнились наркоманы и мужик с бородой. Она без особого удовольствия покурила под фонарём и открыла дверь парадной.

Электричество, к счастью, дали. Вечером квартира выглядела уютной и смутно знакомой, как будто Ксана уже останавливалась здесь когда-то давно, но просто забыла об этом. Послонявшись немного по комнатам, вспомнила с досадой, что не купила никакой еды. Лучше бы зашла в супермаркет, чем выбирать нож для выдуманного мальчика. В сумке лежало печеньице в разовой упаковке, которое им дали в клинике вместе с кофе – она незаметно припрятала и печенье, и сахар в бумажном пакетике. Вскипятила воду в чайнике, бросила туда сахар. Съела печенье, закусила сушками «Малютка», вот и весь ужин, он же – ответ на любимый вопрос окружающих: как тебе удалось сохранить фигуру?

Чем ближе подступала ночь, тем тяжелее было на душе – это продолжалось последние восемнадцать лет, набежавшие стремительно, как пени на просроченный платёж. Дело здесь даже не в бессоннице, которая выходит из-за штор, как луна из-за туч. Дело в том, что почти каждую новую ночь своей жизни она вспоминает ту давнюю, октябрьскую. И ничего с этим поделать нельзя, прямо как с Андрюшиной болезнью.

Надо бы позвонить домой, но она малодушно решила сделать это завтра. Утром будет легче. Ксана вообще утренний человек. А Швейцария – отличное место для того, чтобы поставить на чём-нибудь крест. И потом, если сможешь, превратить его в плюс.

Восемнадцать лет назад, в сентябре 1999 года, Ксана впервые в жизни приехала в Швейцарию – устроили вылазку вместе с Людовиком, Людо. И почему-то начали ссориться, наговорили друг другу обидных слов ещё в поезде. Людо надулся, замолчал, только усы вздрагивали, ну и курил каждые пять минут, тогда в поездах ещё можно было курить. Ксана делала вид, что читает, она старалась в любую новую страну брать с собой книгу местного автора, так легче проникнуть в здешнюю культуру. Страниц не перелистывала, просто смотрела на одни и те же строчки, пока они не вытатуировались в памяти навсегда: «Прошлое уже не тайна, настоящее убого, потому что оно с каждым днём всё изнашивается, а будущее – это старение…» Какой всё-таки умный человек Макс Фриш! Теперь-то она полностью с ним согласна, но та Ксана, которая ехала в поезде Париж – Цюрих, только плечами пожала – её будущее ни о каком старении не слыхивало, там всё залито светом и радостью, аж глазам больно смотреть!

Ксане и её брату Димке с детства внушали, что от стараний человека в его жизни зависит многое, если не всё. Не только в семье так считали, но и в школе, в университете, в газетах, на радио – по всей стране… Будь честным, старательным, трудись – и добьёшься всего, чего желаешь. Никто не предупреждал – в семье, школе, университете, на радио и по всей стране, – что усердные люди совсем не обязательно выкуют себе счастье на этой наковальне. Жизнь, как говорила мама впоследствии, любого достанет, каждому доведётся пролить много слёз, весь вопрос только в том, когда это произойдёт: в детстве, юности, зрелости или старости. И от твоих собственных стараний зависит не так уж и много. Другое дело, что привычка к труду избавляет от многих испытаний: когда у тебя есть дело, ты сколько-то защищён от печалей.

В поезде Ксана всего лишь пожала плечами, ответив таким образом Максу Фришу. Людо, как любой мужчина, записал этот жест на свой счёт:

– И что ты этим хочешь сказать? Ксенья, не делай вид, что читаешь, ты ни одной страницы не перевернула, а мы уже на границе.

Тогда ещё надо было проходить границу в Базеле. Дорожные хлопоты на время как будто бы примирили их с Людо, но в Цюрихе начавшая утихать ссора разгорелась по новой. Людо в конце концов замолчал и даже усиками не дёргал. Ксана заставляла себя разглядывать мемориальные доски, фотографировала опрятных лебедей-попрошаек, считала часы в витринах – и часы, оставшиеся до обратного поезда в Париж. Цюрих был не виноват в том, что она невзлюбила его с первой минуты, этот город просто попался под руку, но, хотя столько лет уже прошло с той поездки, Ксана по-прежнему избегает новых встреч с ним. И с Людо, который по сей день пишет ей, особенно если выпьет за ужином не один бокал, а целых три: «Я ведь жениться на тебе хотел. Я бы увёз тебя из России, если бы ты вела себя как нормальный человек». Я, я, я. Типичный moi-je – так французы называют любителей поговорить о себе. О России он только и знал, что граждане этой страны мечтают главным образом о том, чтобы стать гражданами другой страны, например Франции. В Париж она тогда вернулась измотанной, злой, как будто не в Швейцарию ездила, а оттрубила подряд две смены на урановом руднике. «Как вы отдохнули?» – спросила консьержка, и Ксана честно сказала: «Отдохнули хорошо, вот только устали очень». – «О-ля-ля!» – «Не надо ля-ля, и так тошно».

Людо съехал с квартиры через неделю, а Ксана вернула хозяину ключ и улетела в Екатеринбург.

– Ты как чувствуешь, что здесь неладно, – ахнула мама, встретив её на пороге ранним утром. – Эта пьёт с утра до ночи, ребёнок у нас, Димка целыми днями работает, я его не видела почти столько же, сколько тебя.

Обнялись. С годами мама стала ласковее, хотя прикосновений – даже близких людей – по-прежнему не любила. Но как-то научилась с ними мириться, правда, всякий раз вздрагивала, если до неё дотрагивались. Заспанный Андрюша вышел в коридор, пижамные штаны у него были мокрыми.

– Бабушка, ну вот, я опять не сдержался. О, Сана! Привезла ножик с крестиком?

Пока меняли Андрюше постель и разбирали чемодан, рассвело. Был красивый октябрьский денёк, в квартире пахло яблоками – сорт «мельба», сказала мама. Кто-то из коллег угостил. Яблоки лежали на полу, на расстеленных газетах, целое плодовое войско, с которым надо что-то делать. Тонкий свежий аромат заполнял квартиру, как музыка.

Тот год был яблочным – дома чуть ли не каждый день появлялся новый пакет. Жёлтые, красные, шафрановые, кислые, сладкие, душистые. Ешьте скорее, они не хранятся. В варенье можно добавить черноплодную рябину, а в шарлотку – грецкие орехи и корицу. Спасибо, что помогаете справиться с урожаем! Когда вечером в дверь позвонили, Ксана была почти уверена, что это «приехали» очередные яблоки. Открыла дверь с благодарной улыбкой – и увидела Иру Тараканову. Маленькую, тощую, суровую.

– Приехала, значит, – сказала Княжна, деловито отстраняя Ксану и проходя в квартиру. – А Димка у вас?

Загрузка...