Пролог . Город на горе

1

Дорога спускалась со скалистого плато и выходила на гладкую как скатерть равнину. Издалека была видна одинокая гора, напоминавшая по форме пирамиду со срезанной вершиной. Одна из граней пирамиды была почти вертикальной. Присмотревшись, можно было увидеть на вершине белую башенку. У подножья горы на буром фоне пустыни зеленела полоска пальмовой рощи. Взгляд скользил дальше и уходил к линии горизонта: где-то там в нескольких днях пути было побережье океана.

Дорога шла к городу почти по прямой, и он вырастал плавно и неумолимо. Постепенно становились различимы крыши домов, ярусами поднимающихся по склонам черной скалы.

Начинались пальмовые рощи. Пение птиц заглушало каменистый хруст под колесами и позвякиванье подков. Измученного жарой, покрытого пылью человека заливала прохлада. Прямо на въезде в оазис бил окруженный каменной кладкой источник. Здесь всегда останавливались, чтобы напоить лошадей и омыть лицо.

Город, казалось, был уже близко, но до него еще было больше часа пути. В разрывах между пальмовыми листьями лестницы, галереи, балюстрады и башни выглядели строго, но уютно. В городе совсем не было улиц, только лестницы. И все они, встречаясь, ныряя друг под друга, взбегали к главной площади города – к срезанной вершине пирамиды, где белела колокольня городского собора.

На высокой галерее над обрывом стояли седобородый старик и мальчик.

Старик что-то говорил, резко взмахивая рукой, а мальчик, положив подбородок на каменные перила, молчал.


2

Гора называлась Сан-Педро. Город назывался Сан-Педро. И река, которая уходила прямо под гору, называлась Сан-Педро. А на площади, на вершине горы, стоял собор Святого Петра с высокой белой колокольней. Жители редко называли город или реку по имени. Может быть, потому, что название мало что поясняло: если все “Сан-Педро”, то все безымянно, а может быть, не хотели трепать по пустякам имя своего святого покровителя.


3

Дорогу от Столицы до города я проделал много сотен раз. Переход через скалистые холмы, где на протяжении тридцати миль не было ни одного колодца, превращал ее в серьезное испытание, но случилось так, что у меня не было выбора.

Я был юношей, когда узнал, что старый Хуан платит хорошие деньги за доставку строительного леса в Сан-Педро. Хуан продавал в город доски и вывозил шлифованные гранитные и мраморные плиты, которые высоко ценили в Столице – ими были отделаны внутренние дворики многих богатых домов. Дерево было необходимо городу: и для незамысловатой мебели, и для плотницких работ, и особенно много – для городских каменоломен, где по дощатым настилам перетаскивали каменные блоки.

Каждая доска, доставленная в город, дорожала раза в два.

Пальмовые рощи у подножия горы были для горожан едва ли не священны.

Каждое дерево было учтено. Многие, особенно старые, имели имена.

Певучие и нежные женские имена. Те, кто занимался уходом за пальмами и выращивал новые деревья – а это требовало немалого искусства на каменистой, вовсе не пригодной для них почве, – были окружены почетом, и должность садовника переходила по наследству – от отца к старшему сыну, как королевская корона.

Никто не знал, откуда появились эти пальмы, почему они росли только у подножья горы в единственном месте на сотни миль вокруг. Говорили, что когда-то здесь был берег океана.

Никакого другого дерева поблизости не было. Все, что можно, в городе делали из камня, иногда даже посуду. Но не все можно сделать из камня, поэтому-то старый Хуан так хорошо зарабатывал, продавая строительную древесину в город.


4

Мне показалось, что Хуан платит за перевозку щедро, и я решил подзаработать, прежде чем отправлюсь на Север, за море, где меня, конечно, ждали богатство и слава. Откуда возьмется богатство и на каком именно поприще мне предстоит прославиться, я не задумывался: так будет, потому что иначе не может быть. Если бы в юношах не жила подобная уверенность, много великих открытий не было бы совершено и много славных дел никогда бы не было сделано.

Еще до восхода солнца, в предутренних сумерках, укрепляя штабель на длинной и крепкой телеге с обитыми железом колесами, я уже думал о том, как весело буду тратить деньги. Телегу и двух лошадей давал

Хуан, и я не обратил внимания, что по условию нашего договора из моих будущих доходов будет удержана стоимость поломок и потерь. Я согласился на эти условия с легкостью нищего, у которого отнять все равно нечего. Ну ничего, просто буду осторожен, в конце концов, не так уж этот город и далеко.

Не хочется рассказывать, чем кончилось это мое предприятие, хотя только это и стоит рассказать. Невысокий и вроде бы такой пологий подъем оказался непреодолимым. Я торопился, лошади устали и не удержали повозку на перевальном взлете – недотянули футов тридцать.

Лошадь оступилась, я не успел подсунуть под колесо “башмак”, и все покатилось вниз: лошади, доски и дальше всего – лихо и звонко скачущее тележное колесо. Бог весть, как я остался жив, ведь до последнего мгновения я пытался удержать свой драгоценный груз, что, конечно, было безумием. Лошади переломали ноги, а я с раздробленным коленом остался умирать в крови и пыли.

Не знаю, сколько я пролежал. Сознание то прояснялось, то снова спутывалось. Рядом со мной умирали искалеченные лошади.

Меня подобрали ехавшие из города люди. Они пристрелили лошадей, дали мне воды и перевязали рану, погрузили на свою повозку мое почти безжизненное тело и отвезли в Столицу. Они спасли мне жизнь, а я даже не знаю их имен.

Когда я пришел в себя, то понял, что остался навсегда хромым и должен Хуану огромную сумму. Она прозвучала для меня отвлеченно – таких денег я никогда в руках не держал и представить себе не мог.

Мне оставалось только поступить к Хуану на службу и постепенно расплачиваться с ним, отдавая долг и проценты, которые он назначил.

Так началась моя долгая дорога в город: перевал с запада на восток, перевал с востока на запад, перевал, перевал, перевал. Одно меня обнадеживало: перевозка грузов в Сан-Педро стоила дорого, и у меня был шанс расплатиться, пускай и через много лет.


5

Весь первый день дорога шла среди кукурузных полей, медленно и томительно поднимаясь в гору. Там, где кончались поля, находился последний с западной стороны колодец. Здесь нужно было отдохнуть и набрать воды для второго перехода.

На второй день по крутому подъему дорога выходила на широкое плато, где росли только кактусы. Я ехал, а чаще, прихрамывая, шел за телегой, везущей штабель длинных досок. Ветер бил в лицо, а солнечные лучи входили в тело как светлые иглы. Начинался долгий спуск. Пейзаж становился еще суровей. Здесь ничего не росло, но у подножия плато находился колодец. Возле него можно было устроить привал, распрячь и напоить лошадей, перекусить самому и уснуть, положив голову на плоский камень.

Оставшаяся часть пути проходила по равнине. Впереди поднималась пирамидальная скала с башенкой наверху. Ехать было спокойно. Я знал, что стража с колокольни видит меня и, если я разверну белый платок, мне придут на помощь.

У источника можно было передохнуть. До городских ворот дорога была мощеная и широкая – на ней могли разъехаться две повозки. По покрытому мхом каменному желобу вдоль дороги бежал ручей. После двухдневного перехода через горы и пустыню это место казалось раем.

Чем ближе я подъезжал к подножью горы, к единственным городским воротам, тем чаще встречались горожане. Они занимались своими делами, но были приветливы. В городе не часто появлялись новые люди, и каждый приезжий вызывал у жителей интерес. Но они хорошо понимали, насколько трудна дорога через пустыню, и были ненавязчивы.

Пусть путник распряжет лошадей и поставит их в конюшню у городских ворот, где оставляли лошадей и повозки не только приезжие, но и сами горожане: никакая лошадь не смогла бы забраться по крутым городским улицам. Вверх грузы или переносили на руках, или перевозили на осликах, а тяжелые каменные плиты поднимали лебедками по отвесной стене.

Пусть человек отдохнет, пусть напьется воды и кокосового молока, а когда он сядет на лавку в харчевне и поставит перед собой на каменный, отполированный локтями стол кружку с вином, он расскажет о большом мире за пустыней и горами, о мире, где много дорог, городов и ворот, где по улицам ездят повозки, где дерево можно распилить, расколоть и бросить в камин, о мире, где шумит море.


6

Когда я познакомился с книжником Елисео, он показался мне глубоким стариком, наверное из-за бороды – уже тогда почти седой, хотя ему было немногим более сорока. Я был ровесником его сына, но ко мне

Елисео всегда относился как к равному. Как я понял потом, он ко всем относился так – даже к выжившим из ума старухам и тем более к детям.

В один из первых приездов в город я, бродя по лестницам и галереям, заглянул в маленькую лавку. Вывески не было, а к двери спускались пять крутых ступенек. Я решил, что это один из тех подвальчиков, где можно выпить кофе и кукурузной водки. Но, войдя, я понял, что попал не туда. А вот куда я попал, понял не сразу.

Здесь жили книги. Они лежали и стояли на полках в том свободном порядке, который возникает только сам собой, после долгих случайных перестановок. Центром этого миропорядка был человек, сидевший за столом перед открытым томом. Я растерялся, но не ушел. Я никогда не видел столько книг. Человек посмотрел на меня и жестом предложил присесть на выступавшую из стены каменную скамью.

– Хотите кофе, юноша? – спросил он.

– Да, пожалуй, – растерянно ответил я.

Он налил мне чашечку из медной джезвы, стоявшей на мраморной подставке прямо на столе. Кофе был горячим, как будто меня здесь ждали. Хозяин снова погрузился в чтение. У меня было время осмотреться. Полки с книгами поднимались до самого потолка. Здесь были и миниатюрные томики, и громадные фолианты. Я не мог оторвать от них взгляд.

– Вы что-то хотите почитать? – вдруг спросил хозяин лавки.

Я задохнулся от стыда и дал себе слово, что обязательно как следует выучусь читать, чтобы опять прийти сюда и прочитать все книги на свете, ведь наверняка все эти книги есть здесь. Я ничего не ответил.

Хозяин улыбнулся:

– Давайте выпьем вина, и вы расскажете, что случилось в последнее время в Столице, там всегда что-нибудь случается. Вы ведь недавно оттуда?

– Да, я работаю у старого Хуана – доски вожу в город.

Скоро я совсем освоился. Я пил вино, которое подливал мне хозяин, и рассказывал все, что знал и слышал. Когда мы познакомились и хозяин, заперев лавку на засов без замка, отправился проводить меня до городских конюшен, мы были почти друзьями. Елисео слушал меня так, как будто я принес ему слово откровения. Прощаясь, он сказал:

– Приходите снова, мы выпьем вина, и, может быть, вы что-нибудь захотите прочитать, а может быть, у меня будет для вас работа. Мне частенько приходится заказывать в Столице книги, и, я думаю, вы мне поможете.

Я обещал и сдержал слово. Я выучился читать и даже немного разобрал латынь и греческий. Не то чтобы очень хорошо, но настолько, чтобы мне не всучили не ту книгу, которую заказал Елисео. Места на моей телеге книги занимали немного, а платил Елисео щедро.


7

Книги в городе покупали редко, но Елисео мог бы разбогатеть, поскольку он поставлял бумагу, чернила и перья для градоначальника – алькальда – и его чиновников, а бумаги им нужно было много, и писали они на дорогой – тяжелой и плотной. На чем же еще писать указы о том, что запрещается выплескивать помои прохожим на голову? Но

Елисео тратил почти все свои деньги на книги. Они были очень дороги, особенно те, которые присылали ему из-за моря.

Как ни странно, когда кто-то из жителей города решался купить настоящую книгу, а не азбуку для дитяти, Елисео расставался с ней легко, хотя часто она стояла на его полке десяток лет и он привязывался к ней, как к живому существу. Бывало это редко и всегда кончалось богатой попойкой, что немудрено – книги у Елисео стоили как хорошая корова, а такую сделку нельзя не отметить.

Только старик Мануэль заказывал книги часто и платил щедро.


8

Этот старик всегда был сгорблен, и это скрадывало его огромный рост.

Если бы он вздумал разогнуться, то наверняка не прошел бы ни в одну дверь. Какая-то болезнь мучила его. Чтобы поднять руку, ему нужно было сделать усилие. Чтобы присесть, ему приходилось долго сгибать колени. Голова его едва поворачивалась, поэтому он почти всегда смотрел прямо перед собой. Но сила его была столь невероятной, что о ней в городе ходили легенды. Говорили, будто бы он один поднял гранитную плиту, придавившую строителя, а ее с трудом сдвигали с места десять мужчин.

Старик казался высеченным из камня. Когда я пожал его руку, мне показалось, что это рука не человека, а статуи – шероховатый, разогретый солнцем мрамор. В этом старике было очень мало человеческого. Он настолько не переносил холод, что в его доме на самом верху горы, где все накалялось от солнца, всегда горели несколько жаровен. Ему было трудно ходить по городским лестницам, и поэтому обычно Елисео относил ему книги сам. Он страдал от жары в доме старика, но подолгу там засиживался. Иногда я ходил с ним.

Этого неуклюжего каменного старика интересовали только звезды. На плоской крыше его дома стояло вращающееся кресло из прочного дерева.

Старик усаживался в него, долго расправлял плечи, откидывал голову на подголовник и целыми ночами смотрел в черное, расшитое блестками небо. Все книги, которые он покупал у Елисео, были по астрономии и астрологии. Но старик никогда никому ничего не предсказывал.

Елисео говорил, что Мануэль ему интересен тайной, которую он носит в себе, и утверждал, что старик не предсказывает будущее, потому что точно его знает.

Никто не помнил, когда старик пришел в город, никто не помнил, был ли он когда-нибудь молод. Люди старались об этом не думать и сторонились его, как они всегда сторонятся непонятного, поскольку непонятное может таить в себе скрытую опасность. С годами они привыкли к Мануэлю и относились к нему как к городской достопримечательности, без которой города не бывает.


9

Окно книжной лавки Елисео выходило на уличную площадку, и через него видны были только ноги прохожих. Но из окон задней комнаты, в которой он спал, открывался простор пустыни. Внизу были крыши.

Взгляд скользил по ним, отмечая щели улиц, выхватывая башенки, и уходил дальше и дальше, туда, где разворачивался зеленый язык городских пастбищ, лежавших по берегам реки. Она текла в каньоне, уходившем прямо под гору. Исток реки был в двух днях пути от города

– в оазисе, где ключи наполняли озеро.

Во время дождей равнина оживала, ручьи и речки пересекали ее и впадали в реку. В это время она поднималась, закипала, мутнела.

Дожди шли недолго, и снова наступала жара. Потоки пересыхали, и оставалась только река: ледяная, прозрачная. День за днем равнина выгорала. Цветущий луг превращался в пепел. Зеленая полоса вдоль реки становилась все уже, и казалось, что если еще неделю не придут дожди, трава у самой воды тоже выгорит, а потом пересохнет река, и тогда город обречен.


10

Начало дождей всегда было праздником в городе. Елисео, выросший здесь, любил вспоминать, как однажды мальчиком встретил грозу.

Он бежит вверх по лестнице, по оплывшим от времени ступеням. На каменный, прокаленный солнцем город надвигается грозовая туча. Она раскатывается с востока, как тяжелый колышущийся занавес. Ветер – резкий, колющий – поднимает столбики пыли. Прямо над головой занавес оглушительно разрывается, и ливень падает стеной. Улица превращается в бурную реку. Поток едва не увлекает мальчика. На мгновение он пугается, но тут же бросается бежать вверх навстречу воде. Он видит сквозь дождь людей под карнизом лавочки, они машут ему. Чьи-то сильные руки подхватывают и переносят его через невысокий парапет.

Он оказывается среди людей. Они улыбаются, охваченные одним чувством

– наконец-то дождь, наконец-то. Ливень рушится на карниз, и вода повисает с него прозрачным пологом, катится по ступеням, по стенам, колотит по крышам домов. Мечется серебристыми петардами. Это – карнавал дождя. Постепенно он слабеет. Люди выходят из-под карниза, идут босые по щиколотку в воде. Падают последние капли.

Мальчик поднимается вверх по улице-лестнице. Вода уходит в водостоки и уже не грозит смыть и унести его вниз, а только ласково лижет ступни. Воздух промыт до звона. Из-за тучи выходит солнце, и все начинает сверкать. Лучи пронизывают капли, играют ими, наполняют светом. Капли падают и бьются, как крохотные витражи. Мокрые плиты похожи на зеркала: в них отражаются дома, балконы, решетки на окнах, витражи над дверями. Все отражается во всем, удваивая и утраивая солнечные лучи. Капли, срываясь с карнизов, летят в синеву неба.

Капли играют на каменном ксилофоне. Душа мальчика распахивается навстречу этому светоносному миру. Его наполняет незнакомое чувство, становится больно и светло. Кажется, невозможно вынести эту красоту.

Солнце садится, и улица гаснет. Мальчик встает на колени. Слезы бегут по щекам, он их не замечает и дрогнувшими губами шепчет: “Аve

Maria, gratia plena”.


11

Я любил харчевню у городских ворот. Каменные столы и сальные светильники, каменные скамьи, отполированные за столетие штанами таких же, как я, работяг, привозивших в город доски и кукурузу, древесный уголь и вино. Я любил людей, сидевших за этими столами.

Живых – совсем не каменных.

– Не смерть человека случайна, а жизнь, – говорил Елисео. – Я не устаю удивляться тому, что живу, тому, что продолжается жизнь – моя, моего внука, моего города. Когда я представляю себе, сколько опасностей таит каждый шаг, из каких угрожающих подробностей состоит мой день, я никак не могу привыкнуть к мысли, что все еще жив. И никогда уже не привыкну. Почему я не проваливаюсь сквозь пол? Почему я просыпаюсь утром и на меня не рухнула каменная плита? Я мог простудиться, напившись ледяной воды, или заболеть малярией, или подавиться рыбьей костью, или оступиться на лестнице и размозжить себе лоб, или перегнуться через перила и сорваться вниз – и все бы кончилось.

Не только мое тело чуткий инструмент, который может в любой момент расстроиться и прийти в полную негодность, но моя душа – тончайшее и беззащитнейшее из всего, что есть на свете. Сколь мало нужно, чтобы отчаяние охватило меня, – всего-то грубое слово, окрик прохожего, который вовсе и не хотел меня оскорбить или ранить, но задел и ранил. Сколь мало нужно, чтобы я пришел в восторг от одного только вида из моего окна. Сколь мало нужно, чтобы привести меня в бешенство, заставить плакать и смеяться, биться головой о дверной косяк или плясать от радости. И сколь трудно вернуть себя в спокойное и уверенное состояние. Мне кажется, что я бегу с горы, бегу все быстрее и быстрее, мне все труднее вовремя поставить ногу, чтобы не упасть.

Мы живем так, как будто идем по натянутому канату на огромной высоте и довольно порыва ветра или неловкого поворота ступни, чтобы все кончилось.

Город живет так же, и то, что он живет сотни лет, удивляет меня, но не радует. Ведь достаточно небольшого толчка, малого землетрясения, чтобы гора, которую мы изрыли катакомбами, добывая камень для построек и на продажу, рухнула, как изъеденный древоточцами ствол.

Почему до сих пор этого не случилось? Не знаю. Может ли это случиться? Каждый день. Или перестанут бить ключи, и река пересохнет. Почему они бьют? Не знаю.

Наша жизнь – это мираж, мираж, который не кончается только по одной причине: Бог каждый день творит мир заново. Нет никакого прошлого, нет будущего, есть только вышивка по черному бархату смерти. Есть только смерть. Она непререкаема, она спокойна и тверда, только она опора разума и души, только о ней стоит думать и только ее стоит рассматривать, но это невозможно.

Случайные дневные блики жизни стараются заслонить ее. Но смерть – это единственная истина, а жизнь – лишь малое отклонение, возмущение абсолютно ровной поверхности, нужное лишь для того, чтобы сделать эту поверхность чуть шероховатой, когда Бог гладит бархат ладонью.


12

Если бы я думал как Елисео, я бы не смог жить. Если все время ждать, когда тебе на голову упадет булыжник, жить, наверное, и не стоит.

Лучше уж сразу. Но Елисео вовсе не был ни мрачным жизнененавистником, ни тем более трусом, прячущимся от тени опасности. Скорее даже наоборот, он был жизнелюбом. Хотя иногда он замолкал и мог лежать в задней комнате своей лавки целыми неделями, ничего не видя и не слыша.

Такой взгляд на мир, наверно, установился у него в молодости, в тот год, когда он потерял мать, умершую от странной болезни, которая иссушила ее тело и лишило в последние месяцы жизни разума. Его отец пережил жену всего на несколько дней и умер от гнилой горячки. Но самым страшным ударом для Елисео стала смерть жены – белокурой красавицы. Она умерла от родов. Младенец был совершенно здоров и полон жизни, а мать погибла от кровотечения.

Богатый, полный забот и радостей дом всего за год превратился в кладбище, где каждая вещь, даже кухонная утварь, причиняла боль последнему обитателю. Тогда Елисео продал дом и купил книжную лавку, в которой я и увидел его впервые. Сына воспитала его старшая сестра.

Когда я узнал Елисео, сын уже был молодым женатым человеком, имел мраморную мастерскую и дело его процветало. Отца он видел редко.

Отношения их были холодны.

Елисео так и не смог простить сыну смерть матери, и сын это, конечно, знал. Но к внуку Елисео очень привязался. Кажется, только с его появлением ледяная глыба, лежавшая в груди почти четверть века, начала понемногу подтаивать.


13

Я хорошо помню, как в последний раз привез в город свои ненавистные доски. Мне оставалось только погрузить мраморные плиты и доставить их целыми в Столицу. Это был конец моего рабства у старого Хуана. Мы были в расчете. Прошло всего семь лет, и мой долг был уплачен.

Теперь старый Хуан уже не казался мне таким бесчеловечным, даже напротив – я был почти благодарен ему за тяжелую школу.

Когда я привез в город свой последний груз, меня встречали Елисео и его внук Мигель. Он был подвижен, весел и резок. Елисео им откровенно любовался. Мальчик поднял на меня глаза. Я заглянул в них. Дна я не увидел.

Загрузка...