Катастрофа

ПЕРЕД КОНЦОМ

— Перестаньте морочить мне голову, Шмидт! — с презрительной гримасой бросил генерал от артиллерии, командир пятьдесят первого корпуса Вальтер Зейдлиц, пожалуй, единственный офицер, сохранивший здравый смысл, давно потерянный офицерами армии. — Мне надоели ваши моральные наставления. Я не мальчик в коротких штанишках, черт побери, и не мне слушать ваши прописные истины. В нашем положении возможно только два решения: или Брежно, когда войска генерала Лицмана, окруженные под Лодзью — это было, если не ошибаюсь, в феврале тысяча девятьсот пятнадцатого года, — вырвались из котла, подобного нашему… или же нам предстоят Канны. Ничего другого быть не может.

— Да, да, я читал преступную докладную записку, составленную вашим начальником штаба полковником Клазиусом, от двадцать четвертого ноября, когда вы, конечно, рукой Клазиуса писали, что необходимо, вопреки приказу фюрера, подчиняясь только чувству ответственности перед немецким народом, вырваться из котла. Этот протест, к счастью, не был поддержан остальными корпусными командирами, господин генерал. К счастью, ваши мысли оказались противными тем, кто предан фюреру. — Эти слова в бешенстве, заикаясь и делая прыжки по комнате, не выговаривал, а скорее, выплевывал Шмидт.

— К счастью? — взорвался Зейдлиц. — Вы слышали, Адам, что он сказал?

— Пожалуйста, потише, — остановил его Адам. — Командующий спит. Он плохо себя чувствует.

— Какая заботливая нянька вышла бы из вас, полковник Адам! — зло заметил Шмидт.

Разговор шел в приемной. Зейдлиц сидел верхом на парте. Шмидт бегал в раздражении по комнате, где было темно и пахло плесенью, а Адам стоял, вжавшись в угол.

— За ту докладную записку, — продолжал рычать Шмидт, — командующий приказал снять Клазиуса и назначил его командиром полка. Пусть он кровью искупит свою и вашу вину перед фюрером. Да, да, кровью!

— Мою вину… — Зейдлиц вздохнул.

— Между тем вся ваша вина, господин генерал, только в том, что вы здраво рассуждаете, — лениво вымолвил Адам. И добавил: — Если бы мы отказались от слепой веры в одного человека, если бы не следовали так упрямо догме, все бы могло быть иначе. Слушайте, — оживился он, — армия получила новогоднюю телеграмму фюрера, в которой он сказал, что мы всецело можем положиться на него. Прошло восемь дней… Что изменилось в нашем положении? Только то, что оно стало еще более невыносимым. Для каждого трезво думающего солдата не осталось и тени сомнения в том, сколько может выдержать армия. Фюрер сказан «Держаться еще несколько месяцев!» Шутит он или это серьезно?

Все молчали. Даже Шмидт не нашел ответа.

— А как выглядит, — продолжал Адам, — так называемая борьба до последнего патрона, на которой настаивает фюрер? Очень просто, сидя в теплом кабинете в двух тысячах километров отсюда, рассуждать о последнем патроне. Но судить об этом может только тот, кто переживает, как правильно сказал в своем протесте генерал Зейдлиц, «Березину в квадрате».

— Что ж, по-вашему, надо делать? — вызывающе начал Шмидт.

— Очень просто. Начать переговоры с русскими о сдаче. Уверяю вас, с точки зрения солдатской чести это наилучший выход. Вид наших солдат, превратившихся в беспомощные, жалкие тени, не ослабил бы у русских чувства уважения к ним. Напротив, они бы увидели в этом проявление здравого смысла, и только.

Зейдлиц энергично кивнул.

— И скажу еще, — продолжал Адам, не желая замечать брезгливой мины на лице Шмидта. — При более или менее организованной сдаче русские, несомненно, имели бы возможность наладить регулярное снабжение массы пленных. Кстати, это было бы только к выгоде нашей родины: в живых остались бы десятки тысяч мужчин зрелого возраста. Но смогут ли русские сделать то же самое, когда все окончится здесь, окончится в полном хаосе и при почти полном разложении армии? Смогут ли они вернуть к жизни окончательно истощенных и обескровленных солдат, голодающих больше двух месяцев? Не знаю! Нет, нельзя преступно допускать гибель армии, сражавшейся столько дней в этом аду.

— Вы правы, Адам, вы так правы! — сумрачно заговорил Зейдлиц. — Нет, господин генерал, снимете вы моего начальника штаба или нет, положение от этого не изменится. Нельзя было с самого начала идти наобум, не имея солидных резервов и обеспеченных флангов. Русские разгромили румын, итальянцев… Мы вот-вот потеряем последний аэродром и лишимся даже того мизерного рациона, которым располагаем сейчас. Чего нам ждать?

— Смерти, — мрачно обронил Адам. — Операция Манштейна провалилась. Наши отходят с Кавказа… Может, вы видите выход, генерал? — Это было обращено к Шмидту.

— Да, я его вижу.

— Так поделитесь с нами, — с холодным смешком сказал Зейдлиц.

— Выполнять приказ фюрера: драться до последнего патрона.

— То есть обречь себя на верную гибель ради престижа одного человека? — усмехнулся Адам.

— Я не желаю слушать подобные речи, — прорычал Шмидт. — Вы недалеки от измены, господин полковник.

— Ш-ш! — Адам поднял палец.

— Последний патрон, последний патрон! — Зейдлиц гневно отбросил окурок. — Очень красиво говорить о нем за толстыми стенами. Но мы там, на фронте, гораздо ближе к смерти, господин генерал. Называйте слова Адама и мои, как вам вздумается, но я стою на своем: наше главное командование делает одну чудовищную ошибку за другой. Я уже сидел в валдайском котле зимой сорок второго года. Мае освободили через шесть недель после тяжелых, кровопролитных боев. Я сам командовал ударной группой. Это было, как сейчас помню, двадцать первого марта. При диком морозе я пошел в атаку южнее Старой Руссы. На своей шкуре я убедился, каково было вытащить из когла шесть дивизий. Я понимаю, как рассуждали в штабе Верховного главнокомандующего: повезло с шестью дивизиями на Валдае, почему не повезет с двадцатью девятью, окруженными здесь?

— Верно, верно! — с жаром ввязался в разговор Адам. — Выведи фюрер нас из котла, опять бы шум на весь мир о его полководческом гении, о чуде, совершенном им!

— Что ж, — с напускным хладнокровием пробормотал Шмидт, — уж теперь у меня нет никаких сомнений в том, что оба вы изменники. И вы ответите за эти слова перед фюрером.

— Вряд ли мы его увидим, — с невеселым смешком сказал Адам.

— Фюрер, фюрер! — в бешенстве заговорил Зейдлиц. — Я уверен, черт побери, что недалеки те времена, когда миллион преступников, окружающих фюрера, чтобы обелить себя, все свалят на него.

— Вам остается только одно — сдаться русским.

— Да, это был бы самый разумный шаг в моей жизни, Шмидт, — сумрачно согласился Зейдлиц. — Но во мне еще сидит вовсе не нужное теперь чувство долга. Не перед фюрером, я отрекаюсь от него, слышите, Шмидт. Я солдат и, увы, привык к подчинению. Но если бы командующий сказал мне: «Вы свободны в своих действиях, Зейдлиц», — я бы стянул с себя панталоны, ибо другой материи для белого флага у меня нет, и, прицепив их к палке, вышел бы к передовым позициям русских.

Адам, как ни тяжел был разговор, рассмеялся, представив генерала с развевающимися на палке подштанниками. Шмидт тоже фыркнул.

Зейдлиц слез с парты, размял плечи, прошелся по комнате.

— Долго будет спать командующий, Адам?

— Кто знает.

— А морозы все сильнее, — заметил Зейдлиц.

— Господи! Страшно представить, что только терпят солдаты там, — заметил, сурово нахмурившись, Адам.

— Да, да, холод ужасный, и я решил не бриться, — сказал Шмидт. — С бородой как-то теплее, вы не находите?

— Очередная оригинальность, — сквозь зубы процедил Адам. — Вам холодно! А каково тем, кто в блиндажах и траншеях?

— Они начинают потихоньку вылезать из своих нор и сдаваться, — заметил Зейдлиц. — Кстати, Адам, спросите командующего, что делать с русскими пленными. Мне нечем кормить их. Конина на исходе.

— Хорошо.

— Я принес подарок командующему. — Зейдлиц вынул из кармана продолговатую пачку.

— Что это? — спросил Шмидт.

— Печенье.

— Позвольте, позвольте! — заторопился Шмидт. Он вынул очки и принялся рассматривать пачку печенья. — Чье это изделие? Не французское ли?

— Нет. — Адам прочитал надпись на пачке. — Это русское. Как оно попало к вам?

— Адъютант нашел в блиндаже, покинутом русскими солдатами.

Шмидт вскрыл пачку, попробовал печенье.

— Прелесть, черт побери. Что-то с кофе или с какао. Однако они мастера, эти русские!

— У русских вообще превосходная еда, — авторитетно заметил Адам. — Я как-то обедал у русского военного атташе в Берлине. Какие там были блюда, какая рыба!… А водка!…

Шмидт зацокал языком. Русскую водку он пил не раз и находил, что лучше ее ничего из спиртного во всем мире нет.

Вошел офицер и что-то шепнул Шмидту на ухо. Тот вскочил, судорожно рванул дверь и выбежал в коридор.

— Что такое? — насторожился Адам.

— Может быть, какой-нибудь радиоперехват. — Зейдлиц прикурил от сигареты Адама. — Скажу по секрету, Адам, в армии началось повальное разложение. Только такие негодяи, как Шмидт, озабоченные спасением своей шкуры, не хотят замечать чудовищного упадка дисциплины в армии. Вчера вы слышали? Генерал Даниэльс сдал свою дивизию русским.

— Полно вам!

— Да, да, с дивизионным оркестром вышел на передний край, выкинул белый флаг и первым отдал русским оружие. Неужели это скрыли от командующего? Да, слушайте, мне рассказали историю с комендантом города… Жаль, что командующий не пристрелил его. Чем все это кончилось?

— Назначен новый комендант. На днях он получил приказ Гиммлера сжечь все трупы, а кости раздробить. Прислана специальная костедробильная машина. Это они посылают нам вместо еды.

— Все ямы не вскроешь, Адам, и все трупы не сожжешь. Тяжел будет ответ народа за все это. Мы восстановили против себя почти весь мир.

Шмидт бурей ворвался в приемную.

— Немедленно будите командующего, Адам! Русские предлагают нам почетную капитуляцию. — Руки Шмидта тряслись, тряслась листовка, которую он держал. — Вот это они сбрасывают с самолетов.

Адам торопливо вошел в комнату командующего.

— Хо-хо! — весело сказал Зейдлиц. — Пока мы думали-гадали о выходе из положения, его придумали за нас русские.

— Отстаньте! — окрысился Шмидт. — Впрочем, теперь у нас есть шанс…

— Спасти шкуры?

— …Жизни тысяч солдат, с вашего разрешения.

— Полно притворяться, Шмидт! Много вы думаете о солдатах, покуривая сигары, попивая бразильский кофе и французский коньяк!

— Генералу надлежит быть там, где его часть, — с намеком прошипел Шмидт.

— Ничего, я еще успею попасть в свою часть к моменту капитуляции.

— Господи, — вдруг вырвалось у Шмидта, — хоть бы кто-нибудь из разумных людей посоветовал фюреру принять капитуляцию!

— Ага! — рассмеялся Зейдлиц. — И вас проняло?

— Прошу, — сказал Адам, появляясь в дверях.

Шмидт первым вбежал в кабинет командующего. Неторопливо прошел за ним Зейдлиц. Адам прикрыл дверь.

— Вот… Вот бумага! — глотая слова, прокричал Шмидт. — От командования русского фронта, от Рокоссовского!

Паулюс поморщился.

— Ну, это еще не предлог, чтобы кричать на весь подвал, Шмидт. — Он обернулся к Зейдлицу, протянул ему руку. — Спасибо за новогоднее шампанское.

— Я не мог прийти к вам, как обещал. Был болен, господин генерал-полковник.

— Бумагу, Шмидт.

Вооружившись очками, командующий сел за стол и начал читать листовку. Остальные стояли за его спиной в полном молчании.

Листовка читалась долго. Потом Паулюс, аккуратно сложив ее, отдал Шмидту.

— Они требуют безоговорочной капитуляции, гарантируют солдатам и офицерам сохранение жизни и сразу после окончания войны — возвращение в Германию. — Генерал-полковник помолчал. — Завтра, девятого января, в десять ноль-ноль мы должны дать ответ. Если он будет отрицательным или если мы не пошлем парламентеров… Господа генералы, вы сами понимаете, что за этим последует.

— Стало быть, их разведке известно, в каком мы положении, — задумчиво сказал Зейдлиц.

— Нет, нет, вздор! Им просто очень важен этот узел железных дорог, — поспешно возразил Шмидт.

— Какая разница! — отмахнулся Адам.

— Большая, очень большая.

— Перестаньте! — остановил их командующий. Он сидел, устремив взгляд во двор. Долго он молчал, потом повернулся к Зейдлицу. — Вы верите их словам о том, что они озабочены обоюдным прекращением кровопролития?

— Почему бы и нет? Разве им не дорога жизнь каждого солдата, как и нам с вами, господин командующий?

— Это не в лесть вам, — начал генерал-полковник, — но я считаю вас, Зейдлиц, самым порядочным и самым благоразумным человеком из моих генералов. Как бы вы поступили на моем месте?

— Я бы употребил все красноречие, — с жаром отвечал Зейдлиц, — чтобы убедить фюрера в бесполезности сопротивления. Господин командующий, армия разлагается, люди сдаются в плен без всяких приказов, генерал. Даниэльс сложил оружие и оголил фронт…

— Я не был осведомлен об этом. — Паулюс перевел суровый взгляд на Шмидта. — Почему мне не сообщили об этом?

— Даниэльс сдался с дивизией утром. Вы еще спали. Я не успел вам сказать… — Шмидт порозовел, ибо лгал.

— Скажу больше, — спрятав усмешку, продолжал Зейдлиц. — Если начнется наступление, оно будет жестоким: русские поставят целью как можно быстрее разделаться с нами, высвободить свои армии и усилить натиск на фронте, который и так уже трещит.

— Мы могли бы пробиться к своим, — задумчиво сказал генерал-полковник.

— Возможно. С громадными потерями и не без риска провала. Скажу еще: в первый же день наступления русские заберут последний аэродром, которым мы располагаем для получения продовольствия, хотя половину тех крох, которые мы получаем по воздуху, забирают русские. Они каждый день подбивают наши самолеты, они едят наш шоколад, пьют наш кофе и стреляют по нам из наших орудий и пулеметов. Господин командующий, голод налицо. Я хочу спросить: чем мне кормить военнопленных? У меня кончается конина.

— Сократите пленным рацион наполовину, — сказал Шмидт.

— То есть уморить их голодом?

— Пусть помирают русские, но не наши, так я думаю.

— Еще одно преступление, не так ли, Шмидт? — усмехнулся Зейдлиц. — Впрочем, их столько, что одним больше, одним меньше — какая разница! И прошу подумать о раненых, господин командующий. Медикаментов нет, врачи, не выдерживая ада, который они наблюдают в госпиталях, кончают самоубийством.

— Что, возможно, предстоит и нам, — глухо сказал Паулюс.

— Полно! — Шмидт задрожал от мысли, что в таком случае и ему придется пустить пулю в лоб. — Они не посмеют посягнуть на вашу жизнь, господин генерал-полковник.

— Вы уверены, что они не посягнут на жизнь и генерал-лейтенантов? — улыбнулся Адам.

— Итак, господа?

— Немедленная радиограмма фюреру, господин командующий.

— Да, Зейдлиц, только так.

— Я сейчас же… — Никогда еще не видели Шмидта таким прытким. — Пишите донесение фюреру, я вызову по радио ставку. — Он стремглав выскочил из комнаты.

— Он, оказывается, умеет бегать, — проворчал Адам.

— Садитесь, Адам, я буду диктовать. Зейдлиц, вы поможете мне. Боже, пошли мне слова, которые тронули бы сердце фюрера!