КГБ в смокинге-2: Женщина из отеля «Мэриотт» Книга 1

18. РЕЙС «ПАН АМЕРИКЭН» НЬЮ-ЙОРК — КАЙЕННА

Март 1978 года

«Если ты не бросишь курить, то скоро умрешь!..»

Эта суровая фраза-приговор прозвучала так отчетливо и близко, буквально у самого уха, что я непроизвольно дернулась и оглянулась. Однако заподозрить хоть кого-нибудь из нескольких десятков представителей обеих полов с отстраненными выражениями лиц, дожидавшихся в 37-й секции международного аэропорта имени Дж. Ф. Кеннеди объявления посадки на рейс авиакомпании «Пан Америкэн» Нью-Йорк — Кайенна, не смогла. Этим людям не было до меня никакого дела: перед вылетом любой нормальный человек слишком сосредоточен на предстоящем испытании в воздухе, чтобы искать новые знакомства на земле.

«Умрешь, умрешь, умрешь!» — назойливо, с казенными интонациями отдела пропаганды Минздрава СССР, вещал на ухо все тот же голос. Еще раз беспомощно оглядевшись, я наконец сообразила, что этот страшный диагноз принадлежал мне. Вернее, моему внутреннему голосу. В песке оранжевой тумбы-пепельницы, стоявшей по правую руку от жесткого аэропортовского кресла, асимметрично торчали двенадцать желтых сигаретных фильтров.

«Двенадцать пробоин в ваших легких!»

После нелегких вычислений в голове я пришла к выводу, что закуривала новую сигарету каждые пять минут. То есть практически целый час беспрестанно курила.

Тяжело вздохнув, я вонзила в песок тринадцатый окурок, вытащила из сумочки изящную французскую косметичку — еще один подарок в дальнюю дорогу от несгибаемой мучительницы Паулины, — взглянула на себя в прямоугольное зеркальце, вмонтированное в серую перламутровую крышку, и вздохнула еще раз. Увиденное отражение мгновенно вызвало целую цепь ассоциаций, замкнувшихся, как это со мной часто бывало, на одной из трагикомических историй моей непотопляемой подруги. Когда-то она рассказывала мне, из-за чего, собственно, разошлась со своим первым мужем, который — опять-таки по ее словам — влюбился в нее с первого взгляда. Он, как выяснилось, органически не переносил чудовищного количества теней, туши, дермакола и остродефицитных польских румян, которые эта странная женщина, с упорством несостоявшегося художника-пейзажиста, с утра пораньше, пока ее благоверный еще не успевал разверзнуть капризные очи, накладывала на свое многострадальное лицо. Подруга стоически переносила злобные нападки привередливого мужа, но однажды не выдержала и сказала: «В гробу, куда от такой жизни меня положат очень скоро, ты сделаешь мне макияж так, как тебе больше нравится!..»

Впоследствии она утверждала, что то была просто шутка. Однако первый муж моей подруги, даже несмотря на то, что влюбился в нее с первого взгляда, на деле оказался человеком без чувства юмора, а потому понимающе кивнул, небрежно обронил, что у него кончились сигареты, осторожно прикрыл за собой дверь и больше уже в квартире моей подруги никогда не появлялся. Ох уж эта загадочная душа мужчины, обнаружить которую может только опытный уролог!

Так вот с макияжем на лице, к сложным секретам которого иезуитка Паулина приучала меня буквально с первого дня на шпионских курсах повышения квалификации в двойном номере майамского отеля «Мэриотт», я представляла себя исключительно в гробу. В конце концов, Паулина имела университетский диплом доктора психологии, а потому все было продумано и выверено до мелочей. С одной стороны, доведение разреза моих глаз с помощью особой туши до немыслимых размеров профессиональной уличной проститутки, выпущенной из исправительно-трудового учреждения с диагнозом главной надзирательницы «Безнадежно неисправима и социально опасна», очерченный специальным темно-коричневым карандашом и без того заметный рельеф губ и жуткий чахоточный румянец на верхней части скул настолько преображали внешность, что узнать во мне ту самую В.В. Мальцеву, которая еще полгода назад воспринимала любой цвет колготок, кроме телесного, как безошибочный признак самого низкопробного и отвратительного блядства, было практически невозможно. Однако, с другой стороны, все в этом павианьем окрасе лица было настолько ярким, вызывающе броским и крикливо-вульгарным, что воистину надо было родиться человеком без органов зрения и обоняния, чтобы не попытаться разглядеть меня как следует и в итоге, после ощутимых усилий, все-таки узнать.

«Ты — приманка, — вспомнила я нудные, липучие, как репейник, и логичные на все сто процентов наставления седоголовой Паулины, — А работа приманки в том и заключается, чтобы те, для кого она предназначена, были страшно довольны, проглотив ее целиком, не разжевывая и не пробуя на вкус. Ты умная женщина, Валечка, у тебя, безусловно, имеются в наличии мозги и способность рассуждать. Но хватает этих мозгов и рассуждений только для того, чтобы поступать так, как ты поступаешь. То есть, используя своего любовника-разведчика, потерявшего голову и плюнувшего на свою карьеру, раздобыть крепкие документы, сделать жуткий грим, чтобы до невозможности изменить внешность, и скрыться там, где тебя, скорее всего, никто искать не будет и где ждет твой также скрывающийся от начальства любовник. Для этой цели Французская Гвиана — прекрасное место. Забытый Богом утолок Южной Америки, сплошные тропические леса, место ссылки для самых отпетых головорезов и минимум пятнадцать авиарейсов в день в соседнюю Бразилию, которая, собственно, и является конечной целью твоего бегства. Ты знаешь, что тебя ищут. Те, кто тебя ищет, знают, что тебе это известно, а потому ждут от тебя именно тех шагов, которые ты предпринимаешь. В твою сторону будут коситься, кокетливо подмигивать или изображать на лице крайнюю степень брезгливости… Ты будешь чувствовать себя ужасно, омерзительно, не в своей тарелке. Повсюду — в самолете, на улицах, в кафе к тебе начнут клеиться мужчины всех возрастов и предлагать все мыслимые блага жизни — от венчания в римском соборе Святого Петра до тридцати пяти долларов за час любви в номере мотеля… И любой, — запомни, Валя! — любой может оказаться именно тем человеком, которого мы ждем, ради которого и пошли на весь этот карнавал. Если он тебя раскусит, Валя, если этот человек поймет, что на самом деле движет твоей новой внешностью, твоими перемещениями, я не поставлю и цента за твою красивую головку. Тебе просто не дадут времени сделать и сказать то, чему я тебя учила. Но если ты сыграешь точно, если ты постоянно будешь ЕСТЕСТВЕННОЙ, то получишь шанс. И чем дольше ты продержишься, тем больше у тебя будет шансов выжить и победить…»

Очевидно, Паулина и в самом деле владела некоей тайной, секретом чудодейственного рецепта вколачивания в чужие мозги необходимой информации. Я помнила все ее наставления так, словно учила их с детства, с первого класса, когда, совершенно не вдумываясь в смысл, зазубривала строки «Я помню город Петроград в семнадцатом году…». Но что толку от этой пусть даже фундаментальной, но все-таки теории, если на практике я чувствовала себя просто ужасно?

Совсем незначительное просветление на душе от предстоящих перемен, атмосферы дальней дороги и появления хоть чего-то принципиально нового в моем беспросветном бытии абсолютно бесперспективной советской изгнанницы мгновенно испарилось и улетучилось куда-то наверх, под диковинные аэропортовские плафоны, стоило только мне освободиться от опеки Паулины и остаться наедине со своей ручной кладью и невеселыми мыслями в секции тридцать семь. Конечно, я могла и дальше, как та самая несчастная лошадь, натуралистически изображенная на плакате в женской консультации, методично убивать себя никотином, стараясь при этом не думать о зловещем предупреждении Минздрава СССР о том, что «курящая женщина кончает раком»; могла полностью раствориться в чувственных воспоминаниях, представляя руку Юджина на своей щеке, плечах, не думая при этом куда, а главное, на сколько, так таинственно исчез любимый человек; могла вообще плюнуть на все это советско-американское детектив-шоу, ринуться очертя голову в расположенный напротив тридцать седьмой секции бар и вылить в себя разом грамм четыреста водки, чтобы рухнуть без памяти там же, у стойки, и, очнувшись в каком-нибудь американском медвытрезвителе, потребовать у санитаров срочной встречи с советским послом или ангелом смерти, что, в принципе, было одно и то же…

Но что бы это мне дало?

Выход из лабиринта, в котором я окончательно заплутала? Или ответ на вопросы, которые, подобно уксусной эссенции, терзали и жгли меня изнутри? Почему, с какой стати я должна становиться мадам Жозефиной Сават, подданной великой Французской республики, и стремиться не в мытищинскую коммуналку, где в полной непонятке о судьбе единственной дочери тихо, никого не призывая на помощь, наверняка отходит в мир иной моя мама, а в какую-то Богом забытую далекую Кайенну, на побережье Атлантического океана, где никому до меня нет никакого дела? Кроме тех людей-нелюдей, которые рано или поздно обязательно ДОЛЖНЫ узнать в размалеванной кукле с французским паспортом беглую журналистку Валентину Мальцеву, увезти ее на какую-нибудь роскошную виллу или в покрытый плесенью и мраком подвал, дать для профилактики по зубам тыльной стороной жесткой, натренированной ладони и заорать под ослепительный блеск бьющих в глаза рефлекторов: «А ну, сука, рассказывай, как ты…»

«…Повторяю! — вдруг отчетливо донесся до меня шелестящий по-французски женский голос информатора. — Мадам Джозефина Сават, вас просят срочно пройти на посадку в самолет, секция номер 37!»

Я вздрогнула и оглянулась: упомянутая в радиосводке секция напоминала станцию метро «Краснопресненская» в 0.55 с пятницы на субботу — вокруг не было ни единой души. Резко поднявшись, я машинально попыталась одернуть короткую — сантиметров на пятнадцать выше колен — юбку, потом вспомнила, что это невозможно даже теоретически, представила себе вдруг, как в таком наряде я появляюсь в родной редакции, внутренне передернулась и поплелась к стеклянным дверям на фотоэлементах, над которыми призывно мигало зелеными буквами матричное табло: «Авиакомпания «Пан Америкэн». Рейс 154. Нью-Йорк — Кайенна».

…Очевидно, я заснула сразу, едва только, переборов длившееся ровно секунду желание немедленно рвануть в туалет и смыть с лица косметический кошмар, откинулась в удобном кожаном кресле и закрыла глаза. Я словно провалилась в бездонную пропасть. Впервые за долгое время мне абсолютно ничего не снилось, можно было смело вычеркивать из своей жизни эти три часа полного отключения от действительности, ставших, очевидно, реакцией на пережитое в аэропорту.

Проснулась я от легкого прикосновения к локтю.

— Мадам, вы не будете обедать?..

Голос был мужской, приятный, и я, не открывая глаз, подумала, что в моем нынешнем состоянии, после двух недель беспрерывного общения с садисткой Паулиной, стюард — это все-таки лучше, чем даже самая распрекрасная стюардесса.

Открыв глаза я увидела сидящего через одно пустовавшее соседнее кресло мужчину лет сорока пяти в очень дорогом костюме из гладкого серого твида, строгой голубой сорочке и вязаном черном галстуке. Подперев массивный подбородок ладонью, полуобернувшись, он с таким откровенным любопытством рассматривал меня широко расставленными, ярко-зелеными глазами, смотревшимися на изрядно потертом жизнью лице мужчины как чужеродный элемент, словно я появилась в «Каравелле» не как все пассажиры, через ствол телескопического трапа, а уже во время полета, таинственным образом просочившись через толстые стекла иллюминаторов.

— Простите, что я потревожил ваш сон, мадам, — на безупречном французском поставленным баритоном диктора провинциального радио сказал мужчина. — Но только что всех пассажиров попросили подготовить столики для обеда, и я подумал…

— Вы всегда проявляете такую заботу о незнакомых женщинах или исключительно в самолетах? — поинтересовалась я и тут же прикусила язык.

Мужчина с зелеными глазами мне сразу же активно не понравился. Очевидно, мое подсознание восприняло его как потенциального охотника за «наживками». Да и обстоятельства моего пробуждения особого доверия не вызывали. Это только в книгах и импортных кинофильмах твоим попутчиком становится по-настоящему интересный мужчина или обворожительная дама. В жизни же, как правило, буквально все происходит иначе. Помню, у меня в отделе одно время практиковались двое молодых, очень прытких и способных репортера, заканчивавших в то время факультет журналистики МГУ и мнивших себя, как, впрочем, все их сверстники, непризнанными гениями, которым надо только получить «корочки» штатных сотрудников газеты, после чего сразу же приступать к методичному уничтожению редакционных мастодонтов. Однажды, в порыве откровенности, оба признались мне, что когда ходят в кино, то неизменно покупают билеты «через один». То есть эти повесы брали, к примеру, билеты в один ряд, но на 15 и 17 места. В наивной надежде, что на шестнадцатом окажется хорошенькая девица, с которой можно будет завести легкий кинофлирт. Характерно, что ситуацию, при которой вожделенная девица просто посылает их на три буквы, эти прыщавые и амбициозные ребятишки с потными ладонями сексуальных романтиков и наполеоновскими планами реформаторов советской прессы даже не рассматривали. Так вот, по признанию несостоявшихся «акул пера», в кресле между ними с удручающим постоянством оказывались либо древние старушки с пакетиком дешевых карамелек под названием «Морские камушки», либо мужчины с внешностью уголовников, выпущенных на свободу по амнистии.

«Молчи! — вспомнила я Паулинины наставления. — Не открывай свой рот! Если с тобой хотят завести знакомство, помни: женщина, скрывающаяся от преследований советской разведки, никогда не станет непринужденно флиртовать, а уж тем более, пикироваться, с незнакомым мужчиной. Она должна быть НЕЗАМЕТНОЙ. Твой почерк, Валечка, уже изучен и проанализирован на твоей родине досконально. И чем настойчивее тебя будут охмурять, тем незаметнее ты должна казаться. Помни об этом…»

— У вас какой-то странный акцент, — начисто проигнорировав мой вопрос, сообщил незнакомец. — Вы, наверное, парижанка, я угадал?

— Была парижанкой, — пробормотала я. — Просто много лет прожила в Новом Орлеане…

— А в Гвиану по каким делам?

— По делам.

— Бизнес?

— Ага. Хочу наладить торговлю рабами.

— Остроумно! — улыбнулся мужчина и протянул мне через кресло широкую ладонь. — Позвольте представиться, Седрик Бошар.

— Джо, — мне ничего не оставалось, как пожать протянутую ладонь.

— Джо? — Бошар удивленно вскинул брови. — Какой- то американизм, я угадал?

— Сокращенное от Джозефины.

— Понятно…

Чувствуя, что этот незапланированный диалог готов вот-вот перейти в позиционное русло, я демонстративно отвернулась к иллюминатору.

— Я вам неприятен?

Этот наглый по форме вопрос прозвучал с чисто французским изяществом. Сам тон, которым он был задан, его абсолютная естественность почти сразу же убедили меня, что кем бы на самом деле ни являлся мой очередной попутчик по заоблачным высям, русским он не мог быть по определению. Должны же в конце концов существовать на свете вещи, в которых я разбираюсь лучше Паулины?!

— А вас это удивляет? — спросила я, не отрываясь от окна и чувствуя внутри, где-то под грудью, прилив острого остервенения.

— Естественно, удивляет!

— Вот как?! — Таких наглецов я не встречала уже давно. В одну секунду презрев все наставления великой провидицы Паулины («если он не русский, — подумала я, — с какой стати мне его бояться?»), я повернулась к Бошару, испытывая колоссальную внутреннюю потребность посадить этого упакованного в серый твид воздушного героя-любовника на его истинное место. — Хотите, я перечислю для начала три причины, по которым вы мне не просто неприятны, а даже антипатичны?

— Обожаю критику! — пробормотал Бошар, устраиваясь в своем кресле поудобнее. Со стороны могло показаться, что этот болван рассчитывает услышать в моем исполнении колыбельную песню, под которую сможет побороть одолевавшую бессонницу.

— Извольте, — я выдавила из себя змеиную улыбку и, по-моему, даже зашипела. — Вы регулярно красите волосы слабым раствором басмы и еще какого-то химического красителя. Это первая причина. Вы также регулярно закапываете себе в глаза атропин — от этого ваш взгляд, как вам, видимо, кажется, приобретает утраченную моложавость и безнадежно потерянную сексуальную пронзительность. И третье: вы совершенно бессильны в борьбе с методично разрастающимся животом, а потому, заправляя рубашку в брюки, чуть выпускаете ее поверх брючного ремня, чтобы скрыть унизительную, с вашей точки зрения, припухлось, вызванную многолетним чревоугодием и пристрастием к домашнему печеному. Резюме, сударь: вы активно и — поверьте на слово зрелой женщине! — совершенно безнадежно боретесь со своим возрастом. И в этом стремлении вызываете даже не антипатию, а просто жалость. Ибо если вы не понимаете, что СУТЬ настоящего мужчины составляет отнюдь не внешность, стало быть, жалкие остатки вашей былой привлекательности, которые вы заботливо драпируете в дорогую одежду, — это ваш единственный козырь в борьбе за успех у женщин. Мсье Бошар, хочу поставить вас в известность, что вы классический мастодонт — честолюбивый, капризный, не очень умный, мнительный и легко ранимый, каковых в вашей кобелиной породе, увы, еще предостаточно. И учтите, — злорадно добавила я, увидев, что Бошар раскрыл рот для ответа, — названные мною недостатки — результат ПОВЕРХНОСТНОГО анализа. Вы только представьте себе, к каким выводам я могу прийти, если я решу потратить свое время и стану разбирать вашу жалкую личность по косточкам?!

Бошар еще раз — уже не так уверенно — открыл рот и тут же его захлопнул.

Я удовлетворенно откинулась в кресле и закрыла глаза, посчитав, что спокойное, без ненужных разговоров путешествие обеспечено мне как минимум до самой посадки. И не ошиблась: Седрик Бошар так и промолчал весь полет до родины самого жуткого на свете перца.

В аэропорту Кайенны — довольно-таки невзрачном трехэтажном строеньице, фронтон которого гордо украшал огромный трехцветный флаг Франции — мне предстояло перекантоваться около трех часов, до объявления посадки на ближайший рейс в Сан-Пауло, на который сразу же был переправлен мой багаж.

И эта остановка была также запланирована Паулиной.

Предполагалось, что беглянка (то есть, я) не имела ни времени, ни возможности грамотно состыковать рейсы и так торопилась поскорее смыться, что села в Нью-Йорке на первый попавшийся самолет в сторону Бразилии, которым оказался чартерный рейс в Кайенну. Таким образом, до ближайшего самолета на Сан-Пауло у меня оставалось два часа сорок пять минут.

«Это вполне разумное время, в течение которого тебе надо ОСТОРОЖНО ЗАСВЕТИТЬСЯ, — повторила я про себя одну из бесчисленных инструкций Паулины. — Поверь, сделать это в небольшом аэропорту, где буквально каждый человек на виду, — очень даже непросто. А потому, как только очутишься в здании аэропорта, тут же купи какую-нибудь французскую газету и сразу иди в кафе. Второй этаж, в левом от тебя углу. Там есть еще два бистро, но ты должна направиться именно в кафе. Сядешь за столик, сделаешь заказ и все время, пока будешь там находиться, читай эту газету. С выражением умеренной скуки. Как всякий пассажир, который вынужден два с лишним часа торчать в такой непролазной дыре. Но, прошу тебя: пожалуйста, не перебарщивай! Когда будешь есть, газету отложи в сторону, за едой читают только русские. Однако посетителей не разглядывай, уткнись носом в тарелку. Когда принесут кофе, опять принимайся за газету. Значит, договорились, пусть это будет кафе…»

Кто же спорит — пусть будет кафе! Можно подумать, что у меня была возможность поступить как-то иначе и забрести в аэропорту столицы Французской Гвианы в рюмочную или пирожковую…

В который раз за последние полгода судьба швырнула меня по географическому атласу, как жеваный катышек вырванного с мясом тетрадного листка, которыми мальчишки моего ученического детства обстреливали друг

друга на уроках пения, плюясь в стеклянные трубочки. Закинув на плечо ремень дорожной сумки, я поправила на переносице черные очки, огляделась вокруг, совершенно автоматически зафиксировала, что практически ничем не отличаюсь от полураздетых в силу климатических условий и ярко намалеванных вследствие близости к местам коренного обитания индейцев женщин всех возрастов, и пришла к выводу, что увиденное полностью соответствовало фотографиям из учебного пособия, которое про себя я называла «Сказки бабушки Паулины». Странное это чувство: находиться в совершенно новом для себя месте и тем не менее знать в нем буквально каждый угол, каждую скамейку.

Ощущения квартирного вора.

…Усевшись за небольшой столик в самом углу довольно оживленного кафе, я неожиданно подумала, что в подходах советской и американской разведки к подобного рода вещам есть все-таки принципиальная разница: если, работая со мной, любимые соотечественники из желтого дома на площади Дзержинского неизменно точно знали, где именно мне надлежит сесть, с кем именно встретиться, на каком конкретном слове прервать беседу и при упоминании какого междометия падать на пол и прикрывать голову руками, то Паулина выпустила меня, словно мелкую рыбешку в аквариум с грозными и экзотическими рыбами, определив только принципиальную задачу — выжить, все время оставаясь наживкой. Конкретных рецептов, как именно добиться этого, мне никто не давал. И не потому, что в ЦРУ работали безнадежные жлобы, не желающие делиться с посторонними своими фирменными секретами. Я догадывалась, что в таинственной книге о законах человеческого выживания в среде себе подобных таких рецептов просто не было. Что в общем-то необычно, поскольку книга эта пишется постоянно.

Как я себе представляла, в Центральном разведывательном управлении исповедовали концепцию свободного поиска приключений на собственную жопу, очень похожую на участие в некоем многоактном спектакле, где актер (то есть потенциальная жертва) не зажимается в тисках утвержденного заведующим литературной частью текста, а может в любой момент, по своему усмотрению, в зависимости от обстоятельств на сцене или смены настроений в зрительном зале, смело трансформировать драму в водевиль или водевиль — в классическую трагедию.

Первый вариант, естественно, представлялся мне более предпочтительным, однако второй куда больше отвечал принципам социалистического реализма, в которые я верила слепо и безгранично. Как, наверное, и большинство моих высокообразованных соотечественников, вынужденных догадываться по мхатовским спектаклям о драматургических изъянах бродвейских шоу.

…После того как я без всякого аппетита уничтожила огромную тарелку со всеми видами злодейски умерщвленной и выброшенной на рыхлый берег спагетти морской фауны (по всей видимости, составитель меню в свободное от основной работы время писал романтические стихи, ибо ничем иным объяснить название блюда — «Стелла дель мара» — я не могла), прыщавый гарсон неопределенного возраста, чем-то удивительно напоминавший Билли Бонса, обнажив в приветливой улыбке клыкастые желтые зубы, поставил передо мной микроскопическую чашку с «эспрессо».

— Мадам не желает десерт? — поинтересовался гарсон, продолжая активную демонстрацию зубов.

— А что вы можете мне предложить?

— Коктейль из креветок, тунец с ананасами, желе из макрели под лимонным соком…

— У вас что сегодня, рыбный день?

— Простите, мадам?

— Насколько мне известно, рыбу на десерт не едят.

— Где, мадам?

— Что «где»?

— Где не едят рыбу на десерт?

— Нигде не едят рыбу на десерт! — отрезала я. — Понимаете, сударь, ни-где!

— Совершенно верно, мадам! — Гарсон улыбнулся еще шире и от удовольствия даже плотоядно клацнул клыками. — Нигде, кроме Кайенны, мадам! Вы, наверное, из провинции? Парижанка, да?..

«Не раскрывай без необходимости свой рот!» — вспомнила я наставления Паулины и озверела еще больше.

— Мы, в провинции, привыкли к другому десерту.

— Это ваше право, мадам.

— Скажите, а ОБЫЧНЫЕ пирожные у вас есть?

— Конечно, есть, мадам!

— С кремом?

— А разве бывают пирожные без крема?

— Крем, надеюсь, не из трески?

— Простите, мадам?

Здесь я вовремя сообразила, что коренное население Французской Гвианы вполне могло не знать названия самого популярного советского рыбопродукта, и сразу успокоилась.

— Пожалуй, я воздержусь от десерта.

— Как вам будет угодно, мадам…

Понимая, что одна из главных установок Паулины — ОСТОРОЖНО ЗАСВЕТИТЬСЯ — еще не выполнена, я как могла пыталась растянуть процедуру принятия вовнутрь нескольких капель черного как деготь кофе, однако спустя минуту была вынуждена капитулировать: в чашке оставалась только гуща, которую можно было съесть, но никак не выпить, еще раз общаться с клыкастым гарсоном и заказывать второй подряд «эспрессо» мне почему-то не хотелось, чтобы изобразить поглощенность недельной давности номером парижского «Фигаро» нужно было обладать актерским дарованием Сары Бернар, а до посадки на рейс в Сан-Пауло оставалось еще добрых полтора часа. Уткнувшись в статью о причинах забастовки служащих французских почт, я мучительно размышляла, что делать дальше.

— Мадам?

Голос явно принадлежал мужчине, но не имел ничего общего ни с противным тенором гарсона, ни с баритоном молодящегося Бошара.

И я медленно подняла голову…