14

В 1870 году русские пытались основать в Ташкенте ярмарку, которая не уступала бы Нижегородской. Попытка не удалась, потому что была преждевременной. А двадцатью годами позже дело легко решилось благодаря Закаспийской железной дороге, соединившей Ташкент с Самаркандом.

Теперь туда стекаются толпами не только купцы со своими товарами, но и богомольцы — пилигримы. Можно себе представить, какой размах примет паломничество, когда правоверные мусульмане смогут отправляться в Мекку по железной дороге!

Пока же мы находимся в Ташкенте, и стоянка здесь продлится не более двух с половиной часов.

Я не успею осмотреть город, хотя он этого вполне заслуживает. Но, признаться, все туркестанские города выглядят на одно лицо. Сходства между ними больше, чем различия. Повидав один из них, смело можешь сказать, что видел и другой, если не вдаваться в подробности.

Мы проезжаем тучные поля, обсаженные рядами стройных тополей, виноградные плантации и прекрасные фруктовые сады. Наконец поезд останавливается у нового города.

Я не раз уже сообщал читателям, что после присоединения Средней Азии к России рядом со старыми городами выросли новые. Мы наблюдали это в Мерве и Бухаре, в Самарканде и Ташкенте.

В старом Ташкенте — те же извилистые улицы, невзрачные, глинобитные домики, довольно неприглядные базары, караван-сараи, сложенные из «самана» — высушенного на солнце необожженного кирпича, несколько мечетей и школ.

Население приблизительно такое же, как и в других туркестанских городах: узбеки, таджики, киргизы, ногайцы, евреи, незначительное число афганцев и индусов и — что совсем неудивительно — много русских, которые устроились здесь, как у себя дома.

Пожалуй, в Ташкенте евреи сосредоточились в большем количестве, чем в других городах. С тех пор, как город перешел к русской администрации, положение их значительно улучшилось; они получили гражданские права.

Осмотру города я могу посвятить только два часа и делаю это с присущим мне репортерским усердием. Пробегаю по большому базару, простому дощатому строению, где грудами навалены восточные материи, шелковые ткани, металлическая посуда и различные образцы китайского ремесла, между прочим, великолепно выполненные фарфоровые изделия.

На улицах старого Ташкента вы нередко встретите женщин. И неудивительно! К великому неудовольствию мусульман в этой стране нет больше рабынь. Женщина становится свободной даже и в своей домашней жизни.

Майор Нольтиц рассказал мне, что слышал сам от одного старого узбека: «Могуществу мужа пришел конец. Теперь нельзя побить жену без того, чтобы она не пригрозила тебе царским судом. Это же настоящее разрушение брака!»

Я не знаю, бьют ли еще здесь жен или нет, но если муж это делает, то прекрасно знает, что его могут привлечь к ответственности. Верите ли? Эти странные восточные люди не усматривают никакого прогресса в запрещении рукоприкладства! Быть может, они помнят, что земной рай находился, по преданию, неподалеку от здешних мест, между Сырдарьей и Амударьей; быть может, они не забыли, что праматерь наша Ева жила в этом первобытном саду и, без сомнения, не совершила бы первородного греха, если бы предварительно была немножко побита? Впрочем, не стоит на этом останавливаться.

Мне, правда, не довелось, подобно госпоже Уйфальви-Бурдон, услышать, как местный оркестр исполняет «Нантерских пожарных» в генерал-губернаторском саду, потому что в этот день играли «Отца победы». И хотя эти мотивы отнюдь не местные, они звучали не менее приятно для французского уха.

Мы покинули Ташкент ровно в одиннадцать часов утра. Местность, по которой проходит железная дорога, дальше становится разнообразней. Теперь это волнистая равнина, всхолмленная первыми отрогами восточной горной системы. Мы приближаемся к Памирскому плато. Тем не менее, поезд сохраняет нормальную скорость на всем стапятидесятикилометровом перегоне до Ходжента.[73]

Мысли мои опять возвращаются к храброму Кинко. Его незатейливая любовная история тронула меня до глубины души. Жених отправлен багажом… Невеста платит за доставку… Я уверен, майор Нольтиц заинтересовался бы парой голубков, один из которых заперт в клетке. Он ни за что бы не выдал этого железнодорожного «зайца»… Меня так и подмывает подробно рассказать ему о моей вылазке в багажный вагон. Но секрет ведь принадлежит не мне одному, и я не вправе его разглашать.

Итак, я держу язык на привязи, а следующей ночью, если представится возможность, попытаюсь принести чего-нибудь съестного моему ящику, или, лучше сказать, улитке. Разве Кинко в его деревянном футляре не походит на улитку в раковине, хотя бы потому, что он может ненадолго выглянуть из своего «домика»!

В Ходжент мы прибываем в три часа пополудни. Земля здесь плодородная, покрытая сочной зеленью, заботливо возделанная. Огороды, которые содержатся в большом порядке, чередуются с громадными лугами, засеянными клевером, приносящим ежегодно четыре или пять покосов. Дороги, ведущие в город, обсажены длинными рядами старых тутовых деревьев, привлекающих взор своими причудливыми стволами и прихотливо изогнутыми ветками.

И этот город разделен на две половины — старую и новую. Если в 1868 году в Ходженте насчитывалось только тридцать тысяч жителей, то теперь население увеличилось до сорока пяти — пятидесяти тысяч. Чем же объяснить такой быстрый прирост населения? Не близким ли соседством двух частей города? Или, быть может, заразительным примером плодовитой Небесной Империи? Нет, конечно. Это — естественное следствие расширения торговых связей: новые рынки притягивают к себе продавцов и покупателей.

В Ходженте мы стоим три часа. Я наношу городу беглый репортерский визит, прогуливаюсь по берегу Сырдарьи. Через эту мутную реку, омывающую подножье высоких гор, перекинут мост, под средним пролетом которого проходят довольно крупные суда.

Погода очень жаркая. Так как город, словно ширмой, защищен горами, степные ветры до него не доходят. Это один из самых душных городов в Туркестане.

Я встретил супругов Катерна, восхищенных своей экскурсией. Комик настроен весьма благодушно.

— Я никогда не забуду Ходжента, господин Клодиус, — заявляет он.

— Почему?

— Видите вы эти персики? — отвечает он, показывая мне увесистый пакет с фруктами.

— Они превосходны…

— И совсем не дороги! Четыре копейки за килограмм, иначе говоря, двенадцать сантимов!

— Это потому, — отвечаю я, — что персиками тут хоть пруд пруди. Персик — азиатское яблоко, и первая его вкусила, некая… мадам Адам.[74]

— В таком случае, я ее охотно прощаю! — восклицает госпожа Катерна, впиваясь зубами в сочный плод.

От Ташкента рельсовый путь круто спускается к югу, по направлению к Ходженту, а оттуда поворачивает к востоку на Коканд. На станции Ташкент он ближе всего подходит к Великой Сибирской магистрали. Сейчас уже прокладывается новая ветка, которая вскоре соединит Ташкент с Семипалатинском, и таким образом железные дороги Средней Азии примкнут к дорогам Северной Азии, образуя единую сеть.[75]

За Кокандом мы повернем прямо на восток, и, миновав Маргелан и Ош, помчимся вдоль ущелий Памирского плато, чтобы выйти на туркестано-китайскую границу.

Едва поезд тронулся, как пассажиры заполнили вагон-ресторан. Я не вижу среди них ни одного незнакомого лица. Новые пассажиры появятся только в Кашгаре. Там русская кухня уступит место «небесной», и, хотя это название напоминает нектар и амброзию Олимпа, возможно, что мы много потеряем от такой перемены.

Фульк Эфринель сидит на своем обычном месте. Янки относится к мисс Горации Блуэтт без фамильярности, но легко почувствовать, что между ними установилась интимная дружба, основанная на сходстве вкусов и наклонностей. Никто из нас не сомневается, что дело идет к браку, и они заключат его, как только сойдут с поезда. Это будет достойный финал железнодорожного романа американца и англичанки. По правде говоря, роман Зинки Клорк и Кинко мне-гораздо больше по душе.

Мы в своей компании. «Мы» — это самые симпатичные из моих номеров — майор Нольтиц, супруги Катерна, молодой Пан Шао, который отвечает на тяжеловесные шутки комика тонкими парижскими остротами.

Обед хороший, настроение веселое. Мы знакомимся с третьим правилом благородного венецианца Корнаро, давшего определение истинной меры еды и питья. Пан Шао сам вызывает доктора на этот разговор, и Тио Кин поучает его с истинно буддийской невозмутимостью.

— Это правило, — говорит он, — основано на том, что каждый темперамент, в зависимости от пола, возраста, физического сложения и жизнеспособности, требует разного количества пищи.

— А каковы, доктор, потребности вашего собственного темперамента? — интересуется господин Катерна.

— Четырнадцать унций[76] твердой и жидкой пищи…

— В час?

— Нет, сударь, в день, — отвечает Тио Кин, — и такой именно меры придерживался знаменитейший Корнаро с тридцатишестилетнего возраста, что помогло ему сохранить физические и умственные силы, чтобы написать на девяносто пятом году свой четвертый трактат и дожить до ста двух лет.

— По этому поводу дайте мне, пожалуйста, пятую котлету! — восклицает Пан Шао, разражаясь хохотом.

Ничего нет приятнее дружеской беседы за хорошо сервированным столом. Но обязанности призывают меня пополнить записную книжку заметками о Коканде. Мы должны прибыть туда в девять вечера, когда будет уже темно. Поэтому я прошу майора поделиться со мной некоторыми сведениями об этом городе — последнем значительном городе на территории русского Туркестана.

— Мне это тем легче сделать, — отвечает майор, — что я пятнадцать месяцев служил в Кокандском гарнизоне. Очень жаль, что вы не сможете посетить этот город, полностью сохранивший свой азиатский облик, так как мы еще не успели прилепить к нему новые кварталы. Вы увидели бы там площадь — второй такой не найти во всей Азии; величественный дворец Худоярхана, на холме в сто метров высотой, в котором остались от прежнего правителя пушки работы узбекских мастеров. Дворец этот считается, и не без оснований, могу вас уверить, настоящим чудом архитектуры. Вы теряете счастливую возможность употребить самые изысканные эпитеты, какие только есть в вашем языке, чтобы описать приемный зал, обращенный в русскую церковь; длинный лабиринт комнат с паркетом из карагача; розовый павильон, где с чисто восточным гостеприимством встречали иностранцев; внутренний двор, расцвеченный мавританским орнаментом, напоминающим восхитительные архитектурные причуды Альгамбры;[77] террасы с прекрасным видом на город и окрестности; красивые здания гарема, где жили в добром согласии жены султана — тысяча жен, больше на целую сотню, чем у царя Соломона; кружевные фасады, сады с прихотливыми сводами и беседками из разросшихся виноградных лоз… Вот что могли бы вы увидеть в Коканде…

— Но я уже увидел это вашими глазами, дорогой майор, и читатели не будут на меня в обиде. Скажите мне только еще, есть ли в Коканде базар?

— Туркестанский город без базаров — все равно, что Лондон без доков, — отвечает майор.

— И Париж без театров! — восклицает первый комик.

— Да, в Коканде есть несколько базаров, и один из них находится на мосту через реку Сох, проходящую через город двумя рукавами. На базаре продаются лучшие азиатские ткани, за которые платят золотыми «тилля» — на наши деньги три рубля шестьдесят копеек.

— А теперь, майор, вы расскажете мне о мечетях?

— Пожалуйста.

— И о медресе?

— С большим удовольствием, господин репортер, но лишь для того, чтобы вы знали, что здешние мечети и медресе не идут ни в какое сравнение с бухарскими и самаркандскими.

Я воспользовался любезностью майора Нольтица, и, благодаря ему, читатели «XX века» получат хоть некоторое представление о Коканде. Пусть мое перо бросит беглый луч на этот город, смутный силуэт которого мне удастся, быть может, разглядеть в темноте!

Сильно затянувшийся обед неожиданно закончился, когда господин Катерна изъявил готовность прочесть нам какой-нибудь монолог.

Вы, конечно, легко догадаетесь, как охотно было принято это предложение.

Наш поезд все больше и больше начинает напоминать городок на колесах. В нем есть даже свой «клуб» — вагон-ресторан, где мы находимся в данную минуту.

И вот, в восточной части Туркестана, в четырехстах километрах от Памирского плоскогорья, за десертом после превосходного обеда, поданного в салоне трансазиатского поезда Узун-Ада — Пекин, было с большим чувством прочитано «Наваждение», прочитано со всем талантом, присущим господину Катерна, первому комику, ангажированному на предстоящий сезон в шанхайский театр.

— Сударь, — говорит ему Пан Шао, — примите мои самые искренние похвалы. Я уже слышал Коклена-младшего…[78]

— О, это мастер, сударь, великий мастер!..

— К которому вы приближаетесь…

— Мне это очень лестно, очень лестно!..

Дружеские «браво», которыми закончилось выступление господина Катерна, бессильны были сбить сэра Фрэнсиса Травельяна, не устававшего выражать нечленораздельными восклицаниями свое неудовольствие обедом, который показался ему отвратительным. Да он вообще не способен к веселью, хотя бы даже к «грустному веселью», что было свойственно его соотечественникам еще четыреста лет тому назад, если верить Фруассару…[79] Впрочем, на этого ворчливого джентльмена никто больше не обращает внимания.

Барон Вейсшнитцердерфер ни слова не понял из маленького шедевра, прочитанного первым комиком, а если бы и понял, то вряд ли одобрил «парижскую монологоманию».

А величественный Фарускиар вместе с неразлучным Гангиром, при всей их сдержанности и невозмутимости, казалось, все же проявили некоторый интерес к странным жестам и забавным интонациям господина Катерна…

Это не ускользнуло от внимания актера, очень чувствительного к настроению зрителей, и он сказал мне, вставая из-за стола:

— Сеньор монгол просто великолепен!.. С каким достоинством он держится!.. Сколько в нем величия!.. Настоящий человек Востока!.. Гораздо меньше нравится мне его товарищ… Такого можно было бы взять лишь на третьи роли. Не правда ли, Каролина, этот великолепный монгол был бы очень хорошим Моралесом в «Пиратах саванн»?

— Только не в этом костюме, — сказал я.

— А почему бы и нет, господин Клодиус? Однажды я играл в Перпиньяне полковника де Монтеклена из «Женевской усадьбы» в мундире японского офицера.

— И как ему аплодировали! — заметила госпожа Катерна.

Поезд идет по гористой местности. Рельсовый путь делает частые повороты. То и дело мы проезжаем через виадуки и тоннели, которые дают о себе знать гулким грохотом вагонов.

Спустя некоторое время Попов объявил, что мы вступили на территорию Ферганы, прежнего Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году с семью составляющими его округами. Эти округа, населенные по большей части узбеками, управляются окружными начальниками, их помощниками и «городскими головами».

Дальше опять простирается степь, настолько плоская и гладкая, что госпожа Уйфальви-Бурдон сравнила ее с зеленым сукном бильярдного стола. И по этой ровной поверхности катится не шар из слоновой кости, а экспресс Великой Трансазиатской магистрали, делающий шестьдесят километров в час.

Проехав станцию Чучай, мы останавливаемся в девять часов у Кокандского вокзала. Остановка двухчасовая, поэтому мы сходим на платформу.

Спустившись с площадки, я подхожу к майору Нольтицу как раз в ту минуту, когда он обращается к Пан Шао с вопросом:

— Вы знали этого мандарина Иен Лу, тело которого везут в Пекин?

— Нет, не знал.

— Должно быть, он был очень важной персоной, судя по тому, какие ему воздают почести.

— Вполне возможно, майор. Ведь у нас в Поднебесной Империи немало важных персон.

— В таком случае, мандарин Иен Лу?..

— Но я даже не слыхал о нем.

Зачем майор Нольтиц спросил об этом у молодого китайца и почему его вдруг заинтересовал именитый покойник?

Загрузка...