Глава 29 Пастухи

Почти все утро мы продирались сквозь тростники и не встречали по пути никого. Судя по всему, Иоленте не становилось ни лучше, ни хуже. На мне самом, кажется, начали сказываться голод и усталость от непрерывной необходимости поддерживать Иоленту. К тому же безжалостно палило солнце. В итоге два-три раза, когда я поглядывал краем глаза на Иоленту, мне казалось, что это не она, а какая-то другая женщина, которую я смутно помню, но не могу признать окончательно. Но если я поворачивал голову и смотрел на нее прямо, это впечатление (и так совсем слабое) рассеивалось.

По пути мы почти не разговаривали. В первый раз с тех пор, как мастер Палаэмон вручил мне «Терминус Эст», я чувствовал его тяжесть, и плечо ныло под перевязью.

Чтобы утолить голод, мы жевали сладкие стебли тростника. Иоленте все время хотелось пить, а поскольку она не только не могла идти без нашей помощи, но и сжимать в руке стебель, нам приходилось часто останавливаться. Удивительно, насколько беспомощными оказались эти длинные, совершенные по форме ноги с узкими коленями и пышными бедрами.

К середине дня мы вышли из тростника и погрузились в травяное море пампы. Здесь еще встречались одинокие деревья, стоящие так далеко друг от друга, что каждое из них могло видеть всего двух или трех соседей. К каждому дереву сыромятными ремнями было привязано тело какого-нибудь хищника с раскинутыми, как человеческие руки, передними лапами. Больше всего было пятнистых тигров, обычных для тех мест, но мы встречали и атроксов с шерстью, подобной человеческим волосам, и саблезубых смилодонов. От многих остался один скелет, хотя некоторые еще не погибли. Они издавали слабые звуки, которые, по мнению местных жителей, отпугивают других хищников и защищают от них скот.

Этот скот представлял для нас гораздо большую опасность, чем хищные кошки. Быки не раздумывая бросаются на все, что появляется вблизи их пастбищ, и потому нам приходилось обходить каждое стадо, держась на таком расстоянии, чтобы их близорукие глаза не заметили нас, да вдобавок – с подветренной стороны. Тогда Доркас как могла поддерживала Иоленту, а я шел впереди, несколько ближе к животным. Однажды мне пришлось отпрыгнуть в сторону, а бык остался без головы. Мы сложили костер из сухой травы и поджарили кусок мяса.

В следующий раз я вдруг вспомнил о том, как Коготь остановил яростное нападение обезьянолюдей. Я достал его, и тогда несшийся на нас разъяренный бык подбежал ко мне мелкой рысцой и лизнул руку. Я посадил ему на спину Иоленту и Доркас, а сам пошел впереди, чтобы зверь все время видел голубое сияние камня.

На последнем из встреченных нами деревьев был распят еще живой смилодон. Я подумал, что бык может испугаться его, но мы спокойно прошли мимо. Спиной я чувствовал взгляд его янтарных глаз величиной с голубиное яйцо, а мой язык вдруг распух от его жажды. Я передал камень Доркас, подошел к дереву и перерезал ремни. При этом меня не покидала мысль, что он непременно нападет на меня. Но смилодон сполз на землю и даже не мог подняться на ноги от слабости, а мне нечем было напоить его, и нам ничего не оставалось, как уйти.

Ближе к вечеру я заметил, что над нами кружит птица-падальщик. Говорят, они чуют смерть. Я тут же вспомнил, что раз или два, когда у подмастерьев бывало особенно много работы, учеников посылали во двор гонять камнями этих птиц, рассевшихся на разрушенной стене, – иначе они лишь усугубляли и без того зловещую репутацию Цитадели. Сама мысль о возможной смерти Иоленты была настолько отвратительна, что я многое отдал бы за лук, из которого, наверное, мог бы подстрелить птицу; но лука взять было неоткуда, и мне оставалось только сожалеть об этом.

Еще через некоторое время, показавшееся мне бесконечным, к ней присоединились еще две, гораздо меньших размеров. По яркой окраске головы, заметной, несмотря на расстояние, я понял, что это белоголовые сипы. Значит, первая птица, с размахом крыльев в три раза большим, была горным тераторнисом. Я слыхал, что в горах они нападают на людей, раздирают их лица ядовитыми когтями и сталкивают в пропасть ударами могучих крыльев. Иногда сипы приближались к нему, а он бросался на них. Тогда мы слышали пронзительный крик, доносившийся из их воздушной обители. Один раз, в каком-то затмении, я поманил их рукой. Тут же все трое ринулись вниз. Я отогнал их взмахом меча и впредь следил за своими жестами.

Когда западный горизонт подобрался к солнцу, мы увидели низенькую земляную хижину. На пороге сидел изможденный старик в кожаных штанах, потягивая мате и делая вид, что любуется вечерними облаками. В действительности он наверняка уже давно наблюдал за нами, потому что сам он, маленький и смуглый, сливался с хижиной, а наши силуэты хорошо вырисовывались на фоне неба.

Заметив пастуха, я убрал Коготь, хотя и не был уверен, что без него бык не выкинет чего-нибудь. Но он продолжал все так же шагать с двумя женщинами на спине. У хижины я ссадил Иоленту и Доркас. Бык поднял морду и шумно потянул носом, косясь на меня одним глазом. Я махнул рукой в ту сторону, откуда мы пришли и где колыхалось под ветром море пампы, показав этим жестом, что бык свободен и в руке у меня ничего нет. Тогда он повернулся и помчался прочь.

Пастух вынул соломинку изо рта.

– Это ведь вол, – изрек он. Я кивнул.

– Нам нужно было довезти эту бедную женщину. Она больна, вот мы и взяли его на время. Он твой? Мы ведь не причинили ему никакого вреда.

– Нет, нет. – Пастух протестующе поднял руку. – Я спросил потому, что сначала подумал – это конь. Глаза уже не те. – Он поведал, какое удивительное зрение у него было в юности. – Так ты говоришь, это вол?

На сей раз мы с Доркас кивнули вместе.

– Вот что значит старость. Я готов был лизнуть это лезвие, – он похлопал по железной рукоятке ножа, торчавшей из-за широкого пояса, – направить его на солнце и поклясться, что между ногами у него кое-что болтается. Но не будь я таким бестолковым, мне сразу же пришло бы в голову, что никому не под силу оседлать быка пампы. Разве что рыжей пантере, но она держится за спину когтями, да и той это частенько стоит жизни. Конечно, это вымя, которое вол унаследовал от своей матери. Знавал я его мать – у нее точно такое было.

Я сказал, что я городской житель и не разбираюсь в животных.

– А-а. – Он снова присосался к мате. – Я тоже мало в чем разбираюсь. Тут живет самый что ни на есть невежественный народишко. Ты не поверишь – сама невежественность. Разве от таких соседей чему-нибудь научишься?

Доркас прервала его:

– Прошу тебя, позволь нам положить эту женщину в доме. Я боюсь, она вот-вот умрет.

– Я же сказал, что ничего не знаю. Спрашивай вон его. За ним вол – чуть было не сказал «бык» – бегает, как собака.

– Но он не может ей помочь! А ты можешь.

Пастух покосился на меня, и я понял, что, к его полному удовлетворению, он убедился, что быка приручил я, а не Доркас.

– Мне жаль твою подругу, – продолжал он. – Видно, когда-то она была красотка хоть куда. Вот я сижу тут с вами да пошучиваю, а у меня у самого друг помирает. Там, в доме. Ты только думаешь, что твоя подруга может умереть. А он точно умирает, и я хочу, чтобы его не беспокоили.

– Понятно, но мы его не побеспокоим. Может быть, даже поможем.

Пастух перевел взгляд с Доркас на меня, потом снова на Доркас.

– Вы странные люди. Что я могу знать? Я просто невежественный бедняк. Входите. Только без шума. И помните, что вы здесь гости.

Он встал и открыл дверь, такую низкую, что мне пришлось пригнуться, ступая через порог. В доме была только одна комната, темная и прокопченная. На циновке перед очагом лежал мужчина гораздо моложе меня и, как мне показалось, гораздо выше ростом, чем наш хозяин. У него была такая же смуглая кожа, но под ней словно совсем не было крови, а на щеках и на лбу я заметил следы глины. В хижине больше не было ни одной подстилки, поэтому мы положили Иоленту прямо на земляной пол, предварительно расстелив потрепанное одеяло Доркас. На миг Иолента приоткрыла глаза, но взгляд ее по-прежнему оставался бессмысленным, а их некогда чистая зелень выцвела, как крашеная материя, забытая на солнце.

Наш хозяин покачал головой и прошептал:

– Да, видно, она проживет ненамного дольше, чем этот бедняга Манахен. Может, и раньше помрет.

– Ей нужна вода, – обратилась к нему Доркас.

– На заднем дворе, в бочке. Я принесу.

Услышав, что за ним захлопнулась дверь, я достал Коготь. На сей раз он вспыхнул таким ослепительно синим светом, что я испугался, как бы сияние не проникло сквозь стены. Юноша глубоко вздохнул, потом выдохнул со слабым стоном и задышал ровнее. Я сразу же спрятал Коготь.

– А ей не помогло, – огорченно проговорила Доркас.

– Может, ей станет легче, когда она попьет. Она ведь потеряла много крови.

Доркас нагнулась и стала приглаживать растрепанные волосы Иоленты. Наверное, они выпадали, как у старух или людей, больных лихорадкой, – так много их осталось на влажной ладони Доркас.

– Я думаю, она всегда была больна, – прошептала Доркас. – Сколько я ее знала, она держалась на каких-то лекарствах, которые ей давал доктор Талос. А теперь он бросил ее. Она стала требовать слишком многого, и вот он ей отомстил.

– Не верится, чтобы он предвидел такой оборот дела.

– И мне тоже. Послушай, Северьян, они с Балдандерсом теперь наверняка перестанут давать представления и шпионить по всей стране. Их можно будет разыскать на новом месте.

– Шпионить? – По-видимому, на моем лице отразилось неподдельное изумление.

– Мне всегда казалось, что они странствуют, не столько зарабатывая деньги, сколько разнюхивая, что происходит в мире. Доктор Талос однажды почти признался в этом, только я так и не поняла, что они ищут.

Вернулся пастух с тыквенной бутылью. Я посадил Иоленту, а Доркас поднесла бутыль к ее губам. Большая часть воды пролилась, замочив изодранное платье Иоленты, но все-таки немного попало ей в горло. Когда бутыль опустела и пастух опять сходил за водой, Иолента сама сделала несколько глотков. Я спросил, знает ли он, где озеро Диутурна.

– Я бедный невежа, – ответил он. – В такую даль ни разу не заезжал. Говорят, где-то там. – Он махнул рукой. – На север и запад. Ты что, туда собираешься?

Я кивнул.

– Тогда тебе придется миновать дурное место. А может, и много дурных мест, но каменный город уж наверняка.

– Значит, где-то здесь есть город?

– Город-то есть, да людей в нем нет. Как поговаривают местные, куда бы человек ни направился, каменный город передвинется так, что окажется у него на пути. – Пастух негромко засмеялся, потом помрачнел. – Не так, конечно. Но каменный город умеет кривить путь. Тебе кажется, что ты его объезжаешь стороной, а глядишь, прямо в нем и очутился. Понятно? Наверное, нет.

Я вспомнил Ботанические Сады и кивнул.

– Я понимаю. Продолжай.

– А если тебе надо на север и запад, то его никак не миновать. Тут ему и кривить нет нужды. Одни не видят в нем ничего, кроме развалин, другие, как мне приходилось слышать, находили сокровища. Некоторые возвращаются с новыми россказнями, а некоторые и вовсе не возвращаются. Думаю, обе эти женщины уж никак не девственницы…

У Доркас перехватило дыхание. Я покачал головой.

– Это хорошо. Те-то как раз чаще всего и пропадают. Постарайся проехать его днем, чтобы утром солнце стояло над правым плечом, а потом светило в левый глаз. Если вас застанет ночь, не останавливайтесь и не сворачивайте в сторону. Держите путь на звезды Ихуавулу, когда они загорятся.

Я кивнул и только собирался продолжить расспросы, как больной вдруг открыл глаза и сел. Одеяло сползло, и я увидел окровавленную повязку на его груди. Он вздрогнул, уставился на меня, потом что-то крикнул. В то же мгновение пастух приставил холодное лезвие ножа к моему горлу.

– Он не за тобой, – сказал он больному. Пастух говорил на том же диалекте, что и юноша, но медленно, поэтому я его понял. – Я уверен, он не знает, кто ты такой.

– Отец, я же говорю тебе, это новый ликтор Тракса. За ним посылали, а клавигеры говорят, что он давно в пути. Убей его! Или он перебьет всех, кто еще не погиб.

Меня поразило его упоминание о Траксе, который находился так далеко от этих мест. Я хотел было расспросить юношу и уверен, что мне удалось бы договориться с ним, но тут Доркас ударила старика по голове тыквенной бутылью. Удар был истинно женский – неточный и хилый. Бутыль треснула, а старик, скорее всего, почувствовал лишь слабую боль. Он бросился на Доркас со своим кривым обоюдоострым ножом, но я перехватил его руку, сломав ее. Потом каблуком сломал и нож. Манахен, его сын, попытался встать, но Коготь, вернувший его к жизни, не снабдил парня прежней силой: от толчка Доркас юноша рухнул на циновку.

– Теперь мы умрем с голоду, – выдавил из себя пастух. Его смуглое лицо перекосилось от усилий сдержать крик боли.

Я сказал ему:

– Ты заботился о сыне, а он позаботится о тебе. Скоро он совсем поправится. Что он сделал?

Ни тот, ни другой не ответили.

Я вправил смещенную кость и наложил шину. Потом мы с Доркас поели и устроились на ночлег на улице, предупредив отца с сыном, что если только дверь откроется или же кто-нибудь причинит вред Иоленте, то я убью обоих. Утром, пока они еще спали, я коснулся сломанной руки Когтем. Неподалеку от дома пасся привязанный конь, а верхом я без труда поймал еще одну лошадь для Доркас и Иоленты. Подводя скакунов к дому, я обнаружил, что за ночь его сложенные из сухого дерна стены зазеленели.

Загрузка...